По двору шел студент второго курса архитектурного факультета политеха Костя Дайнеко, брат девушки Омира.

– Костя, ты что не здороваешься? – крикнул я.

Дайнеко даже не обернулся.

– Совсем оборзел пацан. – сокрушенно заметил Бика.

Это точно. Мальчонки вырастают и начинают борзеть. Бика, Омир и я сидели в беседке цековского двора. Что наглеет Костя это нехорошо.

Он хоть и старше, но прежде никогда не забывал поприветствовать. Да и вообще парень хоть и здоровый, но выросший в тепличных условиях.

Такому спуск дашь, с остальных тогда какой спрос?

Костя подошел к спуску в подъездную яму, а я как раз баловался с алюминиевыми пульками.

– Сейчас поздоровкается. – сказал я и отпустил резинку, привязанную к указательному и среднему пальцам.

Есть. Попал. Костя обернулся и что-то сказал.

– Что он сказал?

– Ты что глухой? – Бика усмехнулся. – Он сказал: "Гаденыш".

– Стой! – я выскочил из беседки.

– Стою. – Костя ждал меня.

Бика и я подбежали к Дайнеко. Омир за нами.

– Прошу вас. Не трогайте его…- Омир суетился между нами.

Первым Дайнеко ударил я, за мной Бика. И понеслась. Костя спортсмен, но, как и я никудышний в драке, – ни разу ни в кого из нас не попал. Омир схватил за руку Бику: "Я прошу..". Левым диагональным крюком Бика вогнал Омира в распахнутый подъезд.

В крови, в разорванной до пояса рубашке Костя Дайнеко пошел домой. Что ему стоило поздороваться? Так нет же, полез в бутылку и испортил себе настроение.

Драки после уроков стали хорошим подспорьем в проведении активного досуга десятого "Е" класса.

Женька Ткач прыгнул на Аймуканчика. За него впрягся Боря

Степанов. В драке – двое на одного – Ткач навалял обоим. Возникла проблема справедливого наказания. Крохотный Аймуканчик для класса был Мамочкой из Республики ШКИД, трогать которого не моги. С Ткача имели еще и Сипр с Нохчей – Валеркой Местоевым. Их то и решено было придать с флангов на усиление сдвоенного центра Степанов – Аймуканчик.

Ткач подошел к Бике.

– Против четверых я драться не буду.

Бика захихикал.

– Куда ты денешься? – Похлопал Женьку по плечу и подмигнул – Зато они все четверо будут.

– Бика, не надо… – Женька непонятно почему потерял веру в себя.

– Я бы на твоем месте радовался. – Бика поигрывал плечами. – Тебе драться против четверых. – И снова хихикнул. – Я завидую тебе.

Завидовать было нечему. Степанов, Сипр, Нохча и Аймуканчик товарнули Ткача по всей форме. Женька уползал от стервятников на карачках.

…Андрей Георгиевич уже не классный руководитель. По-прежнему он ведет у нас математику, но ко мне Андрюша поостыл. К доске вызывать не вызывает, оценки ставит за просто так, но все равно уже не то.

Классное руководство сдал он физику Василию Макаровичу, который и сместил меня из старост.

Зимой из Москвы возвратились Сабдыкеевы. Дядю Борю назначили на ту же должность заместителя, теперь уже первого, управляющего Госбанка.

Им дали четырехкомнатную квартиру в том же доме, где жил Алим

Кукешев.

До отъезда в Карсакпай Джон говорил:

– В одном подъезде с Атлетико Байдильдао живет Таня Четвертак.

Вот бы с ней приторчать.

Телефон на что? С первого звонка Таня пришла на угол Абая и Мира.

Джон был прав. Четвертак яркая девчонка. Но он то хотел сам с ней приторчать, а я что делал?

С Таней мы прятались от морозов по подъездам и я ничего не делал.

Горе, горе… "Сбывается проклятие старого Батуалы…". Тут еще пришел Коротя со свежим анекдотом, суть которого сводилась к бесповоротному признанию: "Я не е…рь, я – алкаш".

Себя не понимать – пол-беды. Другим не давать покоя от непонимания совсем нехорошо. Это к тому, что параллельно Тане

Четвертак морочил голову я и другой Тане – Ивакиной из 56-й школы.

На юбилей Ауэзова прилетел из Москвы один из переводчиков романа

"Абай" Леонид Соболев. Кроме того, что Леонид Сергеевич Председатель

Правления Союза писателей РСФСР, был он еще и Председателем

Верховного Совета России, членом ЦК КПСС. Словом, шишка и по московским меркам. Джубан Мулдагалиев, второй секретарь Союза писателей попросил отца: "Абеке, вы умеете работать с гостями такого уровня… Кроме того и Ауэзова знали хорошо. Было бы неплохо, если бы вы сопровождали Соболева".

Ауэзова при жизни знали многие. Папа здесь не исключение. В доме много фотографий отца вместе с Ауэзовым. Фотограф запечатлел обоих в

1958 году в Павлодаре, куда отец летал с писателем и тоже как сопровождающий.

Странным было то, что папа никогда ничего не говорил про классика. Про Г.М., к примеру, он никогда не упускал случая сказать нечто восторженное, но вот про Ауэзова, он словно в рот воды набрал.

А ведь Г.М. в общественном понимании как литератор стоял ниже

Мухтара Омархановича.

Роман "Абай" книга толстая. Потому на первых порах решил я познать Ауэзова сравнительно небольшой его вещью, романом "Племя младое". Зря это я сделал – после "Племени младого" я уже не хотел читать Ауэзова.

Леонид Соболев для меня оставался автором рассказов "Батальон четверых" и "Морская душа". Читал я на него и эпиграмму Михаила

Светлова, о том, что, дескать, все на заседаниях пропадаешь, а когда, мол, книги будешь писать?

Мне было интересно и я расспрашивал отца. Какой он, Соболев?

– Замечательный человек! – сказал отец – Коньяк пьет фужерами.

Три дня папа ездил с Соболевым на встречи с читателями. На четвертый ему предстояло лететь с писателем на родину Ауэзова в

Семипалатинск. Перед отлетом позвонила отцу секретарша Мулдагалиева и сказала:

– Абдрашит, заедь ко мне за билетами на самолет.

– Ты это что мне тыкаешь?! – папа взорвался. – Какой я тебе

Абдрашит?! Мы с тобой, что, в детстве вместе в асыки играли?!

Перезвонил Джубан Мулдагалиев.

– Абеке, я этой дуре сделал внушение. Но лететь в Семипалатинск надо.

– Кому надо – тот пусть и летит. А мне не надо. – сказал и положил трубку.

Джубан Мулдагалиев и другой секретарь Союза писателей Кабдыкарим

Идрисов устроили папе должность директора Литфонда. Немного позднее

Мулдагалиев выхлопотал и прикрепление к совминовской больнице.

В гостях у нас дядя Джубан бывал не раз. Он намного моложе отца, но успел сделать многое.

– Я бы со спокойной душой умер, если бы ты женился на дочери

Джубана. – ошеломил меня отец осенью 67-го.

Если бы… Ладно.

– Вы про Гульмирку? – спросил я. – Видел я ее…

– Да про нее. Где ты ее видел?

– Видел.

– Ну и как?

– Да никак.

– Не понравилась?

– Мне нравятся совершенно другие.

– Балам, у казахов, когда выбирают жену, смотрят на ее мать.

– …?

– Знаешь, какая у Джубана Софья? О… Джубану одно время было трудно… Трудно, но Софья не предала его. – папа восхищенно покачал головой и закончил. – Дочь душой всегда в мать. Понятно?

– А сын?

– Что сын?

– Он тоже в отца?

– Характером может и да…- Папа задумался. – А вот судьбой…

Не знаю. Пожалуй, нет. Чью-то судьбу повторить невозможно.

Гульмирка Мулдагалиева может и неплохая, но однажды, полный одного места радости, прибежал Омир и заявил:

– Знаешь, что про тебя говорит Гульмирка?

– Что?

– Она говорит: "У твоего друга Беки такой тяжелый взгляд. Такой тяжелый взгдяд… Несколько раз повторила". – Омир доволен. Я недоволен им за то, что он не видит разницы между нами.

– Пошел ты на хрен со своей Гульмиркой!

За Гульмиркой ухаживает Алихан из десятого "А". С ним мы кентуемся. Планы насчет Мулдагалиевой у него далекие. Совет им да любовь.

Пражская весна для меня началась поздней осенью 67-го в Трнаве, где местный "Спартак" в одной восьмой Кубка кубков Европы принимал московское "Торпедо". В Москве "Торпедо" выиграло 3:0, в ответном матче трнавчане проиграли 1:3 и, не видя различий между собой и

"Торпедо", устроили на заснеженном поле избиение москвичей. Больше всего досталось Щербакову и Леневу. Не тронули чехи только

Стрельцова. Как никак зэк. Отпор им дали лишь Кавазашвили и Пахомов.

Кавазашвили, когда на него прыгнул трнавчанин, выписал чеху такую плюху, что спартаковец вместо мяча оказался в сетке ворот.

Игру видела Чехословакия. Русские не отвечали на мордобой. Вот оно что… Оказывается их можно бить и не получать сдачи. С матча в одной восьмой все и началось. Прохазка и другие вывихнулись умом, насмотревшись на игру в Трнаве.

Раньше чехи и словаки казались мне самыми безобидными. Опасными считал я, разумеется, венгров, румын и поляков. Но никак не чехов со словаками.

В ту осень возникли и поляки. Я читал в "Известиях" в изложении доклад на Пленуме ЦК ПОРП Гомулки. Первый секретарь ЦК говорил намеками и все время упоминал какие-то гмины.

Братья по лагерю социализма хотели бежать впереди паровоза. Они будто не знали, что за все в мире отвечает только Советский Союз.

И хочется и колется. По мне жить свободно означало в первую очередь говорить вслух то, что думаешь, читать что пожелаешь. Но жить при этом в обществе, где родился и вырос.

Я гулял с Таней Ивакиной. У Ивакиной грустные коровьи глаза.

– Мне жалко этих…- Таня говорила про Даниэля с Синявским.

– Поделом горе и мука. – отозвался я.

– Да ты что?! – Ивакина остановилась. – Они же писатели.

– Тем более правильно сделали, что их посадили.

Почему я так сказал? Ведь я так не думал.

Наблюдалось раздвоение. Я радовался тому, как на глазах футбольной Европы чехи избивают торпедовцев, смаковал перепечатки выпадов "Млады Фронты", "Литературны новины", "Свет социализму" и других чехословацких изданий, но, начиная с июня 68-го не на шутку перепугался. Все то, чем жил и надеялся, могло пойти прахом. Внутри я трепетал за страну. Я не верил, что бундесвер – кишка тонка – осмелится войти в Чехословакию и одновременно не верил, что вообще существует какое-то решение чехословацкого кризиса.

"Но дело не в этом". Дело не в чехословаках, вновь поднявших в нашем тылу белогвардейский мятеж, и не в Советах. И дело было даже, если оно так, даже и не в Третьей мировой войне. События в

Чехословакии, как я тогда смутно ощущал, грозили, не на словах, а в реальности, крушением нравственного миропорядка, который, если вдуматься, был гораздо важнее памяти о сталинском терроре, о фашизме, атомной войны и прочего, что было, по сути, в сравнении с крушением мира внутри человека – лирикой текущего дня.

Что в истинности представлял собой на то время нравственный миропорядок? Это то, о чем спорил и говорил Сергей из фильма "Мне двадцать лет". Он говорил об идеалах социализма и замечал при этом, что идеалы социализма для него не слова, а то, чем жил и будет жить всегда.

Это, если хотите, верность клятве, знамени.

Что такое мир внутри нас? В первую голову – это наше представление о добре и справедливости. Это приблизительно то, за утрату чего Остап Бендер запросил миллион. Нам вновь было за что воевать. Пусть даже ценой отправки мира в небытие. "Есть вещи поважнее мира". Это не наши слова, но это истинная правда.

Сложившееся послевоенное статус-кво по факту представлял собой некий мировой баланс добра и зла, ценой посягательства на который непременно должна была стать Третья мировая война, Складывалось впечатление, что Штаты это хорошо понимали и внутренне не желали ухода ЧССР из лагеря социализма, почему и воздерживались от активного вмешательства в развитие событий в Чехословакии. Как будет так и будет. А пока подождем. В события вмешивалась Европа, мировому сообществу сильно мешала разглядеть подлинное содержание кризиса позиция руководства двух главных Коммунистических партий капиталистической Европы – Франции и Италии.

А что чехи со словаками? Они знали, чем могло все кончиться, но вели себя настоящими хорьками. Хорек знает, что ему не придется ни за что отвечать, потому и наглеет.

Коротя занес новый анекдот.

"У армянского радио спрашивают:

– Как навести порядок в Чехословакии?

Ответ:

– Дуба убрать – ЧК оставить".

Переговоры в Чиерне над Тисой и в Братиславе проходили трудно.

Они заронили кое-какие подозрения и надежды… Но… "Путь наш во мраке…".

События в Чехословакии объяли меня целиком и полностью.

Спустя три недели после игры в Трнаве случилось то, чего я боялся весной 67-го.

Пришло письмо от Доктора из Карсакпая.

"…Исчез Джон. Искал его я неделю, пока не нашел в больнице

Джезказгана.

Мама, соберись с силами. Наш Жантас заболел. Заболел серьезно. В справке записано "шизофрения".

В тот же день я отправил письмо в Карсакпай. Через неделю получил ответ.

"Бек! Ты пишешь, что во всем виноват я и при этом не выбираешь слов. Письмо меня расстроило. Знаешь, братишка, прежде чем бросаться словами, надо хоть немного думать. Остынь. Приеду с Джоном, расскажу".

Доктор привез Джона ночным поездом. Шизофрения или может что-то еще другое обуяло Джона, только дурил он по-настоящему. Вызвали спецбригаду и третье отделение Республиканской психбольницы пополнилось еще одним Ахметовым.

"Том бе ле не же…".

Когда я вспоминаю Иришу Дайнеко, то с веток алма-атинских карагачей на меня осыпается снег января 1968-го.

У Омира день рождения 6-го января. На столе вино, яблоки, сигареты. В кресле сидит Ириша, по комнате невидимо-неслышно кружит снег. "Том бе ле не же…". Поет Сальваторе Адамо.

Я недооценивал Омира. Ириша – девушка грез и действительности. Я смотрел на нее и понимал, почему Омир, даже тормознувшись на второй год в восьмом классе, не мог забыть ее.

"Падает снег…". "Том бе ле не же…". У Ириши лучистые глаза и от нее исходит мягкая чувственность. Тихоня вкрадчиво улыбалась одними глазами и еле слышно смеялась.

Знает ли она, что мы с Бикой оттучкали ее брата?

– Я прошу вас подумать над тем, кто, по-вашему, герой нашего времени?- Лилия Петровна держала в руке средней толщины книжицу.

Глаза ее блестели.

Поднял руку Кеша Шамгунов.

– Лилия Петровна, а кто такой вообще герой нашего времени? И почему мы должны верить Лермонтову, что Печорин герой его времени?

Лилия Петровна положила книжку поверх классного журнала, и склонив голову к плечу, прошлась между рядов. Вернулась к столу, пружинно выпрямилась.

– Шамгунов, вы никогда не задумывались, почему нам интересна та или иная книга?

Кеша поднял голову к потолку.

– Как-то не думал.

Лилия Петровна вновь, теперь уже неторопливо, пошла между рядов.

– Всем нам интересны только те книги, где мы узнаем себя. – Она обернулась. – Шамгунов, вы не ловили себя на таком ощущении?

Кеша оглянулся на Бику. Халелов показывал Кеше знак: тяни, сколько можешь, время.

– Кажется, ловил.

– Садитесь. – она повернулась ко мне. – Вы не хотите что-нибудь сказать?

Я поднялся. Сказать мне было нечего, но говорить что-то надо.

– Я думаю так, что героя нашего времени не существует. Литература не арифметика и не должна вычислять среднеарифметического человека.

А если говорить о Печорине, то мне он не интересен.

– Почему? – Лилия Петровна остановилась.

– Понимаете, Печорин все время занят исключительно и только собой. Все другие персонажи существуют только для обслуживания его прихотей.

– Вы так думаете?

– Да.

– Хорошо… Почему тогда Печорин постоянно занят собой?

– Что-то ищет.

– Правильно. Но от добра добра не ищут. Правильно? У Печорина благополучная жизнь. Но он все равно не в себе. От чего?

– Не доволен собой. – Я не знал другого ответа.

– Вот видите…- Лилия Петровна строго посмотрела на Бику. Мой друг перестал гримасничать. Она вновь повернулась ко мне.

– Как вы думаете, недовольный собой человек достоин любопытства?

Вот уж не знаю.

– Как вам сказать…- Я задумался. – Может, если…- Я поправился. – Все зависит от того, на что направлено его недовольство.

– Вы на правильном пути. – Лилия Петровна подняла со стола книжечку, показала обложку.- Самое главное это то, что происходит с нами внутри. Я не случайно принесла сегодня Сэлинджера и заговорила о герое нашего времени. Главный персонаж романа "Над пропастью во ржи" показался близким мне человеком. Подросток недоволен собой и занят поисками счастья…

Счастье. Несколько лет назад я не допускал возможности быть в

Америке счастливым человеком. Страна "багровых туч" и непролазной тьмы. Американцы непонятно для чего родились. Они не живут, а выживают. Какой надобности ради – непостижимо. Из Америки притопал к нам комплекс неполноценности. Комплекс, что свел Джона с ума.

Значит ли это, что сумашествие – освобождение от комплекса?

Идиотская мысль. Все равно что шизофрения.

Шизофрения отдает автомобильной шиной, тугой, твердой, как камень, резиной. Ш-ш-ш…Ш-ш-шайба… Шайба та же прокладка. Придет в негодность – кранты водопроводу, "сработанного рабами Рима".

"За далью дали не видать… И впереди другая даль…На тризне грозного отца мы стали полностью в ответе. За все на свете – до конца".

На день рождения прилетела открытка.

Там были слова.

"Набирайся силенок, Орленок!

Мы с тобой еще выйдем в орлы!

Зоя Долбня.

Краснодарский край, Туапсинский район, п.л. "Орленок", дружина

"Звездная".

Я не ответил Зое. Я только что прочитал "За далью даль"

Твардовского. И если бы догадался ответить, то может написал бы и так.

"Зоя, милая!

"За далью даль" – дорога от Туапсе на наш "Орленок".

Горно-серпантинная поэма. Утро и Солнце. Автобус летит то вверх, то вниз. За поворотом вспыхивает и слепит глаза Солнце. Машина ныряет влево и через километр новый поворот, И так всегда, до бесконечного конца. "За далью даль. И впереди другая даль". Хорошо то как…

Чувствуешь?".

Историчка поручила доклад. В школе готовят диспут о роли личности в истории.

Я позвонил дяде Ануарбеку Какимжанову.

– Дядя Ануар, мне поручили сделать доклад о роли личности в истории. Учительница указала на работы Ленина и Плеханова…

– Та-ак… Хорошо… Что тебя интересует?

– Работы я прочитал. Но мне все равно непонятно…

– Что непонятно – это может и хорошо… – Дядя Ануарбек простудился и говорил в нос. – Что непонятно, ты пока отодвинь в сторону и сильно в докладе не касайся. Понял?

…В актовый зал согнали три десятых класса. За столом методист из Гороно. Сейчас я выдам. Ох и выдам.

– …Молодой человек, что вы тут нам про Сталина рассказывали?

Повторите.

– Что? Ничего нового я не сказал про Сталина. Сталин развязал репрессии, опираясь на ложный тезис об обострении классовой борьбы в переходный период…

– Что вы знаете о Сталине, чтобы говорить так о репрессиях?

Положительно, тетка из Гороно дурочку валяет и сбивает меня с наступательного темпа.

– Были двадцатый и двадцать второй съезды партии… Есть решения… Имеются и другие документы.

– Хорошо. – Методистка вышла из-за стола и спустилась в зал – Вы читали вчеорашний номер "Комсомольской правды"?

– Нет.

– В газете напечатаны воспоминания военного о Сталине.

Военачальник особо отметил, что Сталин не любил, когда ему заглядывали в рот.

– При чем здесь это?

– Как раз причем. – нравоучительно сказала методистка и спросила.

– И вообще, что вы знаете о понятии контекст истории?

– Ну, это по-моему…

– Ясно. – перебила методистка. – Вот вы говорили, что движущей силой истории является народ. Так?

– Так. Народ и только народ.

– Что народ, понятно. Я хотела узнать у вас не кто, а что приводит в движение историю, вызывает событие?

Вот прицепилась. Я перестал понимать происходящее. Сталин, Ленин,

Плеханов… На фиг согласился делать доклад?

Я заикнулся о желании учиться в литинституте. Мама ничего не имела против. Более того, считала, что лучше, чем писательство, занятия в жизни нет. Но, говорила она, редко какой писатель способен прокормить себя литературой. Потому-то прежде надо приобрести надежную специальность. О том, что в литинституте меня не очень то и ждут, я не подумал и слышать ни о каком матушкином политехническом не хотел.

Пришла тетя Айтпала Орманова с дочерью Жамигой. Матушка позвала их поговорить со мной.

– Айтпала, он хочет поступать в Литературный институт.

– Это правда?

– Правда. А что тут такого?

– Это очень хорошо. – сказала тетя Айтпала и замолчала.

– Я ему говорю, – заговорила мама. – Прежде чем садиться за письменный стол, надо получить хорошую профессию. У писателя должен быть свой кусок хлеба.

– Тетя Шаку права.- сказала Жамига. – Прежде чем писать, надо узнать жизнь.

Жамига преподаватель маркшейдерского дела в Казахском политехе и ко всему относилась всерьез. В том числе и к тезису о том, что прежде чем писать, надо сделать себе трудовую биографию.

– Я ему говорю. – Мама разливала чай по кисюшкам. – Получи профессию инженера и делай что хочешь. Но он не слушается.

Матушка всегда ходила с червей, почему сказанула еще и такую вещь:

– Чехов был врачом. И это не помешало стать ему писателем.

Жамига поддержала маму.

– Бекетай, ты не смейся. Василий Аксенов тоже врач.

Аксенов положим не Чехов и пример Жамиги на меня подействовал.

Ситка продолжал предсказывать скорое наступление Золотого века и не забывал напоминать всем, что он сын Господа бога. Обращался Ситка

Чарли со Всевышним по-родственному, от чего прийдя в молельный дом к баптистам на 5-й линии решил и их обрадовать скорым Армагеддоном и прочими фейерверками.

Баптисты поинтересовались.

– Кто ты?

– Сын бога. – Ситка Чарли никогда не врал.

Баптисты прогнали его. Ситка плевался и обзывал их сАтанами.

Папа о боге никогда не говорил. Мама иногда напоминала нам о

Господе:

– Кудайга сенн.

– На что почти в рифму я отвечал:

– Кудайга ссиим.

– Айтпа сондай соз! – пугалась мама.

Но это она так, на всякий случай. Потому что в бога Ситок не верила, обычаев, даже для блезира, мусульманских не придерживалась.

Некогда.

Падал снег. Бика, Омир и я шли с заводской практики. Выпили пива,

Бике захотелось отлить. Прохожих не видно.

– Ссы прямо здесь. – предложил Омир.

Бика отлил на тротуар и хотел уже спрятать крантик, как я сказал:

– Не прячь. Тебе есть чем гордиться.

– Да? – небрежно переспросил Бика и оставил как есть незапахнутым и пальто.

Мы шли вверх по Розыбакиева и у Бики была для встречных прохожих своя откорячка:

– Как будто разговариваем…

Шеф тоже откровенно любовался своим членом Политисполкома

Коминтерна. Когда дома не было родителей, он выходил из ванны без трусов и разговаривал с кадрухами в голом виде часами по телефону. . Шеф плескался в ванной. Пришел Омир и мы прошли к Шефу. Он поинтересовался:

– Как тебе?

– У Бики больше. – сказалОмир.

– Возможно. – Шеф пожал плечами.

На мой глаз у Бики был поменьше. Хотя может и ошибаюсь – до контрольно-измерительных испытаний дело не дошло.

Шеф любил и в зеркало на себя смотреть. Что симпа, он знал и тщательно следил за чистотой лица.

Омир говорил, что потенция определяется приливом крови. Никто не спорит, но чем обусловлен этот самый прилив крови – Омир не знал.

Как будто, получалось по Омиру, прилив крови сам по себе причина всего суть первобытного на Земле. Но кровоток это следствие и не он инициирует прилив животворности. Тогда что? Сигналы мозгового вещества? Здесь тоже неясность. Ведь сколько ни упрашивай мозги повлиять на разболтанность поведения первобытности – она ведет себя, как ей заблагорассудится. Что хочет, то и делает.

Чтобы отмазаться от приближавшегося призыва в армию Омир залег на две недели в психдиспансер на Пролетарской. Предусмотрительно. Ему было уже восемнадцать, и если в институт не поступит, то непременно должен загреметь на строевую.

Армии он жутко боялся, почему Бика и я регулярно напоминали ему о гражданском долге бодренькой песней

Прощай, труба зовет!

Солдаты – в путь!

В Путь! В Путь!

И для тебя родная,

Есть почта полевая.

Солдаты – в поход!

Омир бледнел и просил:

– Завязывайте. Накаркаете.

Побыв в психдиспансере, Омир уже ничего не боялся, осмелел во всех смыслах.

Он называл меня везунчиком. Мол, два лета подряд отдыхал в

Подмосковье и на Черном море. Омир или не думал, прежде чем что-то сказать или, испытывая мое терпение, прикидывался. Хотя может ему и не дано вообразить, как это можно быть везунчиком, когда два твоих родных брата больны неизличимой болезнью. Да пропади они пропадом леса Подмосковья вместе с Черным морем, когда у тебя в доме такое!

Нет, Омир не слабоумный. Он просто напросто издевался.

На уроке истории я ударил его. Как обычно. Он впервые ответил мне. Звезданул так, что глаз чуть не растекся.

На перемене Бика привел его в подвал. Я стучал Омира по голове ножкой от стула минут десять. Все нипочем. Башкобит. Я устал и сказал, что экзекуцию продолжу на следующей перемене. Бика согласился.

– Конечно. Если устал – надо отдохнуть.

Омир перетрухал Шефа.

Брат однако не думал вмешиваться.

Вечером пришли Мурка Мусабаев и Вовка Коротя.

– Ни фига себе. – сказал Коротя и поинтересовался. – Кто это тебя так?

– Рабы восстали. – ответил за меня Шеф.

В понедельник разбирали "Палату номер шесть".

– Кто хочет к доске? – спросила Лилия Петровна.

Я поднял руку.

– Да. – сказала литераторша. – Я и хотела, чтобы о палате номер шесть сказали именно вы.

С палатой, как и с ролью личности в истории, получился конфуз.

Лицезрея мой фингал, Лилия Петровнав не могла сдержаться. Она улыбалась, как девчонка. Какая она хорошая и совсем не строгая.

Плохо, что расстались не хорошо.

Литераторша говорила о русском солдате. Говорила все правильно, но мне было скучно и я поднял руку.

– Лилия Петровна, а что это у вас через слово русский солдат?

Остальные, что не воевали?

Она вышла из себя.

– Да, – напирала она на меня. – Именно русский солдат, именно русский народ победил в минувшей войне. И вы, со своим изощренным цинизмом, прекрасно знаете и понимаете это.

Я хотел объяснить, что внутренне согласен с ней. Только ей же самой и русским самим во вред выпячиваться. Хотел объяснить, но услышав про цинизм, махнул рукой на нее и на весь русский народ.

Разбирайтесь сами.

Андрюша перед последним звонком остановился и, глядя в сторону, сказал:

– А ты… оказывается не такой…

Я обманул ожидания Андрея Георгиевича. Да я не такой. Но дело ведь не в том, какой я на самом деле. Дело совсем в другом. Как бы это понятней объяснить?

…Выпускной вечер. Музыка, хохот, крики. Проняло таки. Дурацкое веселье. Надо остановить всеобщий гвалт. Остановить и спросить:

"Чему радуетесь? Ведь больше никогда ничего не будет.

Это все. Это подлинный конец, за которым ничего нет".

Сипр и Бака уезжали в Ригу поступать в институт гражданской авиации. Они вышли на сцену и запели:

В узких улочках Риги

Слышу поступь гулких столетий,

Но ты от меня далеко…

Ноктюрн ли тому виной, не знаю, но меня окатило нестерпимой печалью.

Давно рассвело. Я шел домой пьяный и беспричинно рыдал.