"Подавляющее большинство публикаций указанных авторов свидетельствуют за то, что до сих пор у многих ученых и специалистов

(как в нашей стране, так и за рубежом), нет единого понимания физического смысла второго начала термодинамики… И это в то время, когда в КазНИИ энергетики более десяти лет назад для исследования состояния энергоиспользования металлургических процессов успешно применяется метод анализа термодинамических систем с учетом первого и второго законов термодинамики".

Такими словами начиналось введение к отчету "Энергетический баланс Балхашского горно-металлургического комбината". На титульном листе штамп с грфом "секретно", надпись: "отпечатано в 5 экземплярах". Внизу – "Научный руководитель, канд. техн. наук

И.Х.Озолинг".

Кому Озолинг посылает под грифом "секретно", тиражом в 5 экземпляров недовольство учеными и специалистами, не понимающими смысла второго начала термодинамики? Отчет должен пройти обсуждение на секции Ученого Совета института, значит, прочитает его рецензент.

Один экземпляр отсылается на завод. Там-то, скорее всего, отчет никто не будет читать. Остается рецензент, которому до лампочки, как и, кто понимает физический смысл второго закона термодинамики.

Балдежный этот Озолинг.

Иван Христофорович Озолинг родился и вырос в семье обрусевшего прибалтийского немца в Москве, учился в Петроградском политехническом институте на инженера-электротехника. В 1927 году с

Ландау и другими менее известными учеными по делам закупок экспериментального оборудования находился в Германии, позже работал в Наркомате путей сообщения. С началом войны Озолинга выслали в

Казахстан, где в конце 41-го осудили на 10 лет с дальнейшим продлением срока заключения. Наказание Иван Христофорович отбывал под Джезказганом.

Освободили его в 56-м. Спустя два года Озолинга позвали руководить филиалом нашего института в Караганде. В начале 60-х он переезжает в Алма-Ату заведующим лабораторией промышленной энергетики, позднее лабораторию разукрупнили и передали в лабораторию оптимизации развития энергетики КазНИИ энергетики.

3 сентября Озолингу исполнилось 70 лет. На пенсию Иван

Христофорович уйдет в декабре, а пока он работает над новым отчетом и обучает меня основам эксергетического метода анализа термодинамических систем.

Рабочий день у него начинается с просмотра газет "Юманите диманш", "Морнинг стар" и "Нойес Дойчланд". Иван Христофорович посвящает десять минут пересказу прочитанного, мы внимательно слушаем.

Сотрудница патентного отдела Майя Иосифовна восхитилась выправкой

Озолинга:

– Иван Христофорович, вы прекрасно сохранились!

На что он ответил:

– Это не я, это меня сохранили.

Сталина он хоть и называет "усатым", но, по-моему, до сих пор боится. Хрущеву благодарен и не поддерживает в своем присутствии ругательных разговоров про Никиту Сергеевича.

Заведует лабораторией оптимизации развития энергетики любимчик директора института энергичный Жаркен Каспакович Каспаков, кандидат наук, выпускник МВТУ. Принимать к себе меня у Каспакова желания не было. Накануне папа звонил ему, – Жаркен двоюродный брат жены

Есентугелова – Каспаков однако ворчал на то, что экономистов в лаборатории и без меня полно.

Директор института Шафик Чокинович Чокин. До осени 73-го я много слышал о Чокине и полагал, что он естественник: физик, математик, на худой конец – химик. Широкая известность бывшего Президента

Казахской Академии наук в моем представлении не вязалась с энергетикой, у которой, как я тогда думал, солидной науки быть не могло.

На газетных фотографиях у директора КазНИИ энергетики молодое, целеустремленное лицо. В жизни Чокин другой. По коридору института шел, медленно поднимая ноги, 61- летний седой старик. Сотрудники замедляли ход, останавливались, здоровались. Директор в упор не видел подчиненных, смотрел только вперед и ступал так, словно главной заботой его было, как бы ненароком не оступиться.

Группа наша занимает, отделенную от лаборатории коридором, комнату за железной дверью.

Второй по значимости сотрудник в группе промэнергетики Володя

Семенов. Ему 35 лет, весной он защитил кандидатскую. В декабре он должен принять от Озолинга группу.

Володя, прежде чем усесться за бумаги, отпирает правый верхний ящик стола, достает нарукавники и протирает влажной тряпочкой рабочее место. Усаживается, звеня связкой ключей, отпирает левый верхний ящик. Достает остро заточенный перочинный ножичек, логарифмическую линейку, карандаши, ластик и поворачивает голову к сидящему через проход Озолингу. Спрашивает, как ему понравилась вчерашняя передача "Очевидное-невероятное". Иван Христофорович уважает Володю и за глаза называет его старшим братом.

Третий в группе – сорокалетний маленький торопыга Нурхан, по прозвищу Лал Бахадур Шастри. Если Володя основательный и правильный тугодум, то Шастри, напротив, думает быстро, но не всегда правильно.

Озолинг поругивает его, и Шастри, чтобы думать в правильном направлении, напропалую переписывает учебники по теории металлургических процессов и термодинамике. Переписывает книги днем и ночью он не только потому, что желает научиться мыслить, но еще из-за того, что хочет отвлечься от дум, по впившейся занозой в его сердце, профоргу Альбине.

Марьяш, жене Шастри 26 лет. Она и машинистка, и материально ответственное лицо лаборатории. От Шастри у нее трое детей. Она постоянно заботится о муже.

– Нукуш, ничего не нужно? – Марьяш гладит по голове Шастри.

Шастри нужны две вещи. Защитить диссертацию и завладеть сердцем

Альбины. Что важнее – он для себя еще не решил, потому продолжает яростно переписывать книги.

…Эксергия, анергия – понятия, на которых строится метод

Озолинга по анализу термодинамических систем. Читаю отчет и скучаю по экономике энергетики.

– Ты не сильно занят? – спросил Володя.

– Изнываю от безделья. – ответил я.

– Тогда посчитай эксергию соединений. Вот список… Твои расчеты пригодятся. Впереди работа с Чимкентским свинцовым заводом…

Список химических соединений на ста страницах. Володя показывает, как рассчитывается эксергия. Задание для роботов.

– Покурим? – Шастри вызвал меня для разговора в коридор.

Шастри курит не в затяг. Дым у него валит изо рта, из носа, глаза слезятся.

– Ты считаешь для Володи эксергию?

– Считаю.

– Делай копии.

– Зачем?

– Семенов уходит от нас и никакой Чимкент делать не собирается.

– Ну и что?

Шастри прокашлялся, сплюнул на пол.

– Он заберет с собой твои расчеты.

– Пускай забирает.

Шастри замотал головой.

– Нельзя. Это твой труд.

– Какой еще труд? Любой дурак в два счета сделает.

– Все равно делай под копирку.

Неделю идут холодные дожди, рабочие меняли батареи и в неподключенных к отоплению институтских комнатах мерзли сотрудники.

В коридоре стоял запах карбида.

Из комнаты напротив в белом плаще с башлыком вышла инженер Фая.

– Ты комсомолец?

– Вестимо.

– Вестимо? – она поправила завиток над ухом. – Принеси свой билет, я поставлю тебя на учет.

У Фаи голосок избалованной барышни.

– Пошли со мной на стенд.

– Там что?

– Сегодня комсомольское собрание. Надо оповестить всех под роспись. – Она капризно наморщила носик. – Надоело… Теперь ты вместо меня будешь народ собирать.

Фая, выгнув шаловливым котенком головку, вышла через низкую дверь во двор института и зажмурилась.

Светило Солнце, институтский двор пересыхал после ночного дождя.

У автомобильной ямы лениво разговаривали шофера с механиками. То тут, то там блестели черные лужи. Фая обходила их плавно, не спеша и, казалось, будто испытывала желание поводить носком туфель по воде.

Остановилась у входа на стенд и сказала:

– Хорошо.

– Что хорошо?

– На воздухе хорошо. Ты разве не чувствуешь?

– Немного душновато.

– Фу, какой ты противный! – Она огляделась. – Ладно, на тебе список комсомольцев. Обойдешь… А мне надо в магазин. -

Засмеявшись, Фая протянула мне листок и повернула обратно. – Ну я побежала.

Самая боевая из лабораторных женщин татарка Альбина. Ей 36 и она жена завлаба Рината Шарафутдинова. По ней то и изнемогает Лал

Бахадур Шастри. Раза три-четыре за день под разными предлогами

Альбина вбегала к нам потискать Володю. Семенов как будто не понимал, чего от него хочет профорг. Альбина весело болтала и быстро переходила к борьбе с преемником Озолинга. Володя молча сопротивлялся, Альбина распалялась и видимо досадовала на присутствие в комнате посторонних – тогда бы Семенов уж точно не отвертелся.

Шастри, не поднимая глаз на борцов, молча переписывал книгу

Вольского "Теория металлургических процессов". Альбина пыталась стащить со стула Семенова. Она гибкая, сильная, Володя тоже не слабак, к тому же мужчина. В один из моментов Альбина чуть было не уронила со стула Семенова, последним усилием он вырвался из рук татарки и выдохнул: "Ты меня чуть не задушила"! Пунцовый, взлохмаченный Семенов отряхивался, поправлял сбившиеся нарукавники.

Альбина, верно, не знала, за чем ей нужно стаскивать со стула Володю

– с другой стороны, по иному ей не растормошить Семенова.

Кроме Альбины заходили в нашу комнату и другие женщины лаборатории. Надя Копытова, Таня Ушанова, Умка и Фая.

Надя не замужем, работает в институте с 59-го года. Володя называет ее Шемонаихинской – она из Восточного Казахстана, по образованию математик, и сейчас в группе прогноза Аленова.

Таня Ушанова, или как ее называет лабораторная молодежь, Ушка, приехала в Алма-Ату из Ленинграда вслед за мужем, чимкентским парнем, с которым познакомилась на втором курсе политехнического. В настоящее время чимкентец защитил кандидатку, получил доцента энергофака политеха. Ушла от него Таня три года назад и сейчас замужем за сэнээсом лаборатории плазмы Михайловым.

Умка, как и первый муж Ушки, чимкентская казашка, училась в

Москве, в Плехановском. Шесть месяцев назад вышла замуж за моего дальнего родственника Мерея, сына дяди Сейтжана, известного писателя. Сегодня Умка очная аспирантка Каспакова.

Фая окончила политех два года назад. Из всех четверых она единственная коренная алма-атинка. Живет неподалеку от нашего старого двора, в бывшем Военном городке. Папа и мама у нее врачи.

Кроме нее в семье есть старший брат и сестра.

Никто из них не помышлять тискать Семенова. Заглядывали они что-то спросить, поболтать. К примеру, Надя Копытова рассказывала, как отдыхала в Алупке, куда она ездит каждое лето лечить легкие.

Ушка приходила поспорить насчет прогнозных показателей выработки электроэнергии тепловыми станциями на 1980 год. Умка не энергетик и говорила больше о Карле Марксе, которого сильно почитала, трепалась и о Франце Кафке, которого она еще не читала, но рекомендовала всем обязательно прочесть.

Фая заглядывала реже. Капризуля, как я про себя ее называл, приходила звать пить чай.

– Индийский заварили! И молоко есть.- Зазывала Фая.

– Конфеты есть? – спрашивал Шастри.

– Конфет нет. Будем пить с тыблоками. Ушка принесла.

Тыблоками Фая называет яблоки. Она их опускает нарезанными в чай.

Фая любит поесть что-нибудь остренькое. Корейскую морковь, чимчи, фунчозу.

Папа вторую неделю в Кисловодске, а в Алма-Ате конференция афро-азиатских писателей. Маме дали три пригласительных билета на открытие конференции, во дворец имени Ленина с нами пошла тетя

Шафира. Бывшая соседка остается самой близкой подругой Ситка.

В прошлом Шафира танцовщица. Мать у нее узбечка, отсюда наверное у маминой подруги и редкая обходительность – с тетей Шафирой Ситок ни разу не перекинулась худым словом. Мало того, подруга для мамы образец дляя подражания. Тетя Шафира умеет красиво обставить быт.

Дом у Курмангалиевых полная чаша. Посуда венецианского стекла, саксонский фарфор Х1Х века. Но самое главное достижение дяди

Урайхана и тети Шафиры дети. Они у них сверхблагополучные, хорошо устроили свою жизнь.

Старший Мурат, сам по себе шикарный мужик, у него молодая красивая жена. Защитил кандидатскую, работает стоматологом. Идущий за ним Булат парень не промах. Женат на очень интересной и умной узбечке. Он архитектор, с кем попало не водит дружбу, хоть и молод, но принимает у себя дома людей исключительно значительных и перспективных. Сестра Мурата и Булата Ажар медик и замужем за тренером и судьей по водному поло. Под стать мужу спортсмену.

Крупная, энергичная. Прекрасная хозяйка.

Папа говорит: "Курмангалиевы просто так в гости никого не зовут".

Последние годы завсегдатаями застолий в доме замначальника областной милиции стали супруги Сарсенбаевы, те, что продали маме столовый гарнитур. Из-за них Валера не хочет идти в гости к Курмангалиевым.

– Опять придут эти Сарсенбаевы и будут весь вечер хвастаться своими детьми. – Жалуется папа.

Сарсенбаевские дети поголовно кандидаты наук.

– Пусть хвастаются. – Мама надевает на левую руку золотой браслет с рубинами. – Тебе нечего стыдиться своих детей. – Она внимательно всматривается в трюмо. – Они не виноваты, что у них такая судьба…

Я всем говорю, что дети у меня особенные.

Да уж. Когда нечего сказать, то мама запросто выдаст нужду за добродетель.

…Матушка недовольна отцом. Валера не нашел лучшего времени поехать в Кисловодск, – как раз перед писательской конференцией.

Поначалу ворчала, а потом прониклась подозрением: это неспроста. В два телефонных звонка она дозналась о том, что на курорт папа поехал не один. Подозрения укрепились после того, как ей стало известно, что новая кассирша Литфонда, не проработав и недели взяла на двадцать дней отпуск без содержания.

Мама надоедала звонками бухгалтеру Литфонда. Фарида Абдрахмановна не знала, что говорить. Закладывать директора ей неудобно, но и отвечать за отца ей тоже не с руки. Мало-помалу бухгалтер раскололась:

– Не знаю, где Абеке нашел эту… Женщина одинокая, кассир исполнительный… Но…

Матушка торжествующе воздает по заслугам своей бдительности:

– Говорила же: сколько волка не корми…

Слушать одно и то же противно и я попросил ее:

– Мама, завязывай! Пусть папа немного развлечется. Ты что ревнуешь?

– Никто никого не ревнует! Фи-и! Нужно очень… Ты бы знал, какая она страшная!

– Тогда почему ты никому покоя не даешь?

– Глупый! Отец твой тратит на нее наши деньги!

– На курорте без денег нельзя. Луна-парк, лимонад, мороженое…

– Прекрати сейчас же! – закричала она.

– Ты провокаторша!

Говорят же: "Что мать вобьет – никакому отцу не вытащить".

Оставшиеся до возвращения отца две недели не прошли для меня бесследно. Валера прилетел ночью, и наутро он с улыбкой подошел ко мне, собираясь обнять. Я всего лишь увернулся и не подал ему руки.

Всего лишь. Зачем я так сделал? – ведь был я не против того, чтобы отец развеялся. Этого я до сих пор не понимаю, но папа не то, чтобы обиделся, – он срубился. Он посмотрел на меня так растерянно и подавленно, что я тут же догадался, что натворил.

Исправлять положение было поздно, извинения отец не принимал. С мамой через три дня он уже разговаривал, но меня в упор не замечал.

Через десять дней играя в преферанс, папа потерял сознание и упал со стула. Ситка и кто-то из гостей отнесли отца в кровать, вызвали скорую. Врачи измерили давление, послушали сердце и сказали:

"Гипертонический криз".

Отцы для нас, что вывеска над магазином или ателье. Для меня отец даже не вывеска. Не пойму себя. Мама определенно самодур, но она намного ближе, роднее, иногда я и сам чувствую себя мамой – ее слова, мысли, поступки, любого сорта – дурные или не очень – мне понятны и, что там говорить, милы. С отцом давно у меня все не так.

Чем дальше, тем больше я отдаляюсь от него и самое примечательное – нет желания понять, что с ним происходит.

Если бы не так, довел бы я его до гипертонического криза?

Эль Пуэбло!

Унида!

Хамаси равансида!

Та-та, та-та,

Та-та-ра-та-та!

Марал, Омир и я миновали "Кооператор" и поднимались по Панфилова к Оперному театру, Шли и во все горло отпевали прощальную Народному единству.

Марал остановился, поднял над головой гитару и закричал:

– Товарищ Альенде! Ты проиграл, потому что в руках правых оказались экономические рычаги. Но мы победим!

Навстречу спускались два мужика лет за тридцать. Один высокий с бородкой, в очках, второй – ростом поменьше, но покрепче, с сумкой в руках.

Они остановились. Марал полез объяснять, почему победил Пиночет.

Очкарик улыбался, его спутник достал из сумки скомканные трусы, расправил и надел их на голову Маралу. Наш друг и товарищ сквозь трусы не переставал голосить за Альенде.

– Ты что делаешь?! – закричал я.

– Мне так хочется. – сказал тот, что поменьше.

Вмешался длинный.

– Не обращайте внимания… Я его еле-еле из трех компаний вытащил. Драться лезет… – Он весело протянул руку. – Эдуард

Максимовский, журналист.

Его друг тоже представился.

– Анатолий Лукьянович.

– Ты не футболист? Играл за чимкентский "Металлург", за "Кайрат"?

– Угу. Откуда знаешь?

– В шестьдесят третьем тебя снесли в штрафной киевлян и Степа забил пенальти Банникову.

Лукьянович осклабился.

– Смотри, помнят меня.

Раз такое дело, надо бы по быстрому разойтись. Лукьянович не торопился уходить, как не прекращал говорить за Альенде и Пиночета

Марал. Трусы он снял, но Лукьянович вновь надевал ему их на голову.

Я отвел в сторону Омира.

– Этих надо наказать.

– Согласен. Но они нас в шесть секунд в арыке утопят.

– Сбегай к гостинице… Найди кого-нибудь из казачат… Скажешь: русаки казахов бьют.

– Уже полдвенадцатого… – Омир взглянул на часы. – Кого я найду?

– Кого-нибудь да найдешь. Заодно поищи какую-нибудь палку.

Длинный не оттаскивал футболиста от Марала. Поглядывал по сторонам и ухмылялся. Марал с трусами на шее приближался к

Лукьяновичу, тот крутил его за нос. За разговорами мы переместились к забору, за которым недостроенный фонтан Оперного театра.

Омир вернулся с худеньким казачонком Кайратом. Под курткой, за спиной у Омира горб – за ТЮЗом он выломал штакетину.

Максимовский забеспокоился.

– Что это у тебя там?

– Я горбатый с рождения. – захныкал Омир.

Длинный поверил. Хотя десять минут назад у моего одноклассника никакого горба не было. Максимовский отошел к Лукьяновичу. Марал продолжал вести репортаж с трусами на шее, я давал установку Омиру и казачонку:

– Ты берешь на себя очкарика. – сказал я Омиру. – Мы с тобой, – Я обратился к казачонку, – выключаем второго.

– С кого начнем? – спросил Омир.

– Вырубаем одновременно по моему сигналу. Идите к ним и не зевайте.

Максимовский вновь почуял неладное, подошел ко мне.

– Вы парни что?

– Да ничего. Я вот думаю, надо бы замыть недоразумение. Как считаешь?

– Я – за. А где возьмем?

– Это не военный вопрос. Возьмем в ЦГ у сторожа.

Пятерка удалялась от Оперного театра к ЦГ. Марал не умолкал, Омир вел под руку Максимовского, справа от журналиста – казачонок и с левого края шел Лукьянович.

Я зашел за забор. Поискал глазами подходящую палку. Валом валялись шершавые доски с вбитыми гвоздями, палок не было. Глянул вправо и увидел хорошую вещь: вдоль забора лежала тонкая, метра два длиной, водопроводная труба.

Позднее я думал, кто кроме меня более всего повинен в эпизоде у

Оперного театра? Лукьянович простодушно пьяный хам, не более того. А вот его друг Максимовский, что не думал увести от греха подальше друга, а только что и делал, что наблюдал и ухмылялся, – мерзавец.

Глумливый мерзавец.

Пятерка удалилась метров на двадцать. Я быстро догонял компанию.

Только бы раньше времени никто не обернулся. Никто не обернулся.

Когда между мной и пятеркой осталось метра полтора, я крикнул:

– Толик! Получай!

Лукьянович обернулся, удар пришелся слева по голове. Футболист подался было вперед, но, еле слышно ойкнув, стал приседать, откидываясь туловищем назад. Омир забыл про установку. Вместо того, чтобы двигать Максимовского, он ударами штакетины в лоб добивал

Лукьяновича.

Журналист спохватился, поднял брошенную мной трубу и заорал на все Калинина. Омир отпрыгнул от него, бросил штакетину и рванул через сквер, казачонок побежал к ТЮЗу, Марал удалялся в сторону гостиницы "Алма-Ата", Максимовский размахивал трубой, Лукьянович лежал на спине.

Я догнал Омира.

– Куда пойдем?

– Пошли ко мне. Предки на даче.

… С утра Омир пинает мяч на зовете. Часа два я ждал, пока он набегается. После игры попили пива и вернулись домой.

Надо узнать, как и что у Марала. Омир снял трубку и в этот момент хлопнула входная дверь. В коридоре появилась моя матушка.

Откуда она узнала, что я здесь? Омир и я застыли на месте.

Ситок села на тахту.

– Что вы натворили?

– Ничего не натворили.

– Тогда почему вас ищет милиция?

Милиция? Я в миг позабыл обо всем на свете. "Я убил

Лукьяновича?!". – бешенно застучав, внутри меня сломались ходики, допреж мерно шедших часов. То был не страх за себя, а непоправимая безнадежность. Я – убийца.

Скрывать ничего нельзя.

– Нашего товарища обидели… Была драка, я одного ударил по голове трубой.

– А ты что хорошего сделал? – Мама уставилась на Омира.

– Я тоже разок ударил… Палкой по лбу.

Вновь стукнула в прихожей дверь и в комнате появилась тетя Зауре, мать Омира.

– Я приехала с дачи, а в дверь звонит участковый Жуков. Сказал, что Ахметова и тебя ищут. Я позвонила Шакен и пошла на работу.

Участковый? За убийцами участкового не посылают. Но все равно к черту Марала с его бандера росами. Выживет ли Лукьянович? Он, как и

Максимовский, нас не знает. Вложил нас Марал, из-за которого все и произошло.

– Шакен, что будем делать? – спросила тетя Зауре.

– Ничего делать не будем. – спокойно ответила мама. – Говорила ему: не ходи с Омиром. Вот результат. Ничего, пусть посидят в тюрьме.

– Шакен, что вы говорите? Какая тюрьма?

– Кыдымга тюрьма. Заслужили. – она поднялась с тахты и бросила мне. – Пошли.

Тетя Зауре остановила ее у дверей.

– Шакен, у вас связи. Надо выручать детей.

– И не подумаю…Что заработали, то и получат.

Матушка велела мне идти к дяде Боре, а сама направилась к

Курмангалиевым.

Я побежал к Бике. Дома его не было. Женька сказал, что младший брат играет в торчки у "Кооператора". Так и есть – Гевра и Бика пинали асыки у входа в магазин.

– Ты сегодня какой-то обшуганный. – сказал друг.

– Будешь тут обшуганным, если человека чуть не убил.

– Рассказывай.

Бика выслушал и сказал:

– Ничего страшного. Вали все на Омира.

– Он тоже перепугался.

– Еще бы. В тюрьму никто не хочет. А там ой как х…во.

– Хреноверть в том, что мы с Омиром были в тот момент правы. Но сейчас…

– Да брось ты думать о терпиле. Если бы даже и убил его, то и х… с ним. Выкручивайся, как можешь.

У Курмангалиевых матушку выслушали, но дядя Урайхан сказал, что начальник Советского РОВД вряд ли послушается его. Мама пошла к

Курмашу. Отец Пилы не стал прибедняться и ссылаться на выходной, а сразу же позвонил начальнику райотдела Иванову и попросил его вывести из дела Ахметова.

Звонок Курмаша оказался для меня решающим. Родители Омира через знакомых вышли на замминистра внутренних дел только во вторник, когда материалы дела от участкового успели поступить к дознавателю.

На руках дознавателя было указание меня не трогать, а с остальными разбираться по закону. Омиру понадобился месяц хождений на допросы, ублажать Максимовского, который требовал, чтобы отец Омира, как писатель помог ему с изданием поэтического сборника.

Его друг Лукьянович, пролежав неделю в больнице, наказания для нас не требовал и у Омира ничего не просил.

Что до Марала, то он после избиения футболиста побежал искать спасения от Максимовского в гостиничном пункте милиции. Там его и настиг журналист. Наш друг и товарищ вложил Омира и меня с потрохами.