3 июня 1975 года. Дверь открылась, в комнату заглянул Омир. Я вышел за ним на площадку.

– Как дела?

– Халелов умер. – сказал Омир. – К тебе звонили, но ты уже ушел на работу.

Необычным было то, что я ничего не почувствовал. Словно скорая смерть Бики не неожиданность, а событие, которого избежать невозможно.

– Надо нашим сообщить. – сказал я.

– Кому? Где их сейчас найдешь?

– Кеше надо позвонить. Он знает, кто и где.

– Позвони. Похороны завтра.

– Пошли к нему домой. – сказал я и спохватился. – Погоди, я отпрошусь.

Мы шли домой к Бике и я думал и о том, что плохо, что умер единственный друг. Больше тревожила меня встреча с его мамой, братьями. Что я им скажу? Почему за последний год ни разу не пришел к их сыну и брату?

…– Принесли мыло, одеколон? – пожилой санитар равнодушно смотрел на меня и Адика Джемагарина.

– Принесли. – ответил Адик.

Санитар распахнул дверцу. В полумраке холодильного отсека лежал

Бика. Как он похудел! От горла до низа живота тянулся, перестеганный грубым, с крупным шагом, шов. "Обычно так хозяйки защипывают пирожки". – подумал я. Бика покоился на носилках в красновато-желтой лужице, образовавшейся от натеков сукровицы и крови.

Санитар выдвинул из камеры носилки.

Адик побледнел. Еще ничего не произошло, а я уже забеспокоился.

Дальше от меня потребуется уже не наблюдать за действиями санитара, но и активно помогать, касаться руками, хоть и друга, но покойника.

Надо немедленно убираться отсюда. Я вышел на крыльцо.

У входа в морг туберкулезного института стоял грузовик, рядом

Елик, подруга Женьки Шура, Кеша Шамгунов.

– Кеша, ты прав. – сказал я.- Я что-то не могу. Давай вместо меня.

Кеша молча зашел во внутрь.

Почему я ровным счетом ничего не чувствую, а только и делаю все, чтобы отгородиться от смерти? Бика часть моей жизни, его больше нет, а меня знобит от прикосновения к смерти.

Мне глубоко наплевать на Бику? Не совсем так, но похоже. Беда в том, что я чувствовал: меня сильно задели подробности самой смерти, но не факт того, что случилась она с единственным другом. "Скорей бы все кончилось". – думал я и понимал: смерть Бики ничего не меняет в моей жизни. Без его присутствия я легко обойдусь.

После похорон я напился и размазывая по щекам слезы, признался кооператорским друзьям Бики в том, какой я шкура. Я думаю лишь о сбережении собственного спокойствия. Между тем спокойствие оно мнимое, любой пустяк способен его легко разрушить, довести меня до исступляющего страха за самого себя.

3 июня 1975-го стало днем нового знания самого себя. А ведь еще в четыре года я, придя с улицы и держа ладонь у груди, сказал Ситке

Чарли: "Сердца нет". В 57-м Ситка вспоминал и смеялся над моим бессердечием. Ужас в том, что в 54-м я совершил главное открытие в самом себе. Полбеды в том, что я трус. Несчастье непоправимое в том, что думаю я только о себе.

Для тех, кто знал Бику близко, непонятно, почему так с ним обошлась судьба? Бика во многом сам ускоренно разыграл свою карту.

Но почему? Зачем? Он многое мне спускал, прощал, под конец освободил от тягости прощальной встречи, ушел без жалоб и просьб, потому как парень он крепкий. А может больше от того, что делал ставку на дружбу, а ведь она явление преходящее, непостоянное, вещь ненадежная, как и всякая другая условность.

Годом раньше в поезде, по дороге на шабашку погиб Гевра. Талас, тот, что снимался в "Дикой собаке Динго", завязал пить. Куда делся

Акоп сказать никто не мог. В будке у "гармошки" работал другой сапожник, нелюдимый трезвенник. Потап приходил к "Кооператору" все реже и реже, предпочитая высматривать угощающих с широкого балкона отцовской квартиры над двадцатым магазином.

Остальных детей генерала Панфилова продолжал гонять у

"Кооператора" участковый Гильманов.

Группировка Баадера-Майнхофф захватила посольство ФРГ в

Стогкольме. Застрелен атташе Мирбах, племянник того самого Мирбаха, посла Германии в России, которого убил в 18 году левый эсер Блюмкин.

Почему-то кажется, что активизация ультралевых произошла из-за разочарования ими последствиями революции в Португалии. Командующий

КОПКОН Сарайву де Карвалью поднял мятеж и едва не угодил за решетку.

Куда движется Европа? Для мира это намного существеннее, нежели то, что происходит в Штатах. Европа задает мотив, курс, темп движения Запада. Американцы те же, что и Парымбетовы, повторюшкины.

Я ошибся. Европа не желает перемен. Она хочет спокойствия. Того же хотят и Советы. На дворе эпоха детанта.

Хорошо говорить о политике с нашим завлабом. Он много знает и рассуждает о ней серьезно.

– Разрядка – понятие динамическое. – говорит Каспаков. – Многие этого не понимают.

Мы пьем с ним пиво из стаканов в автоматах на Весновке.

– Тебе надо определиться. Почитай книгу Штейнгауза и Савенко

"Энергетический баланс". – завлаб обсасывает половинку вяленого леща. – Черт, пиво теплое… Опять твоя мать звонила… Запомни, за тебя диссертацию я писать не буду.

– Я и не просил никого писать за меня.

– Да. Займись вторичными энергоресурсами. Возьми в нашей библиотеке дисер Семенова. Постарайся вникнуть.

– Хорошо. Вы сейчас куда?

– Домой. Куда же еще?

Я пришел домой, бросил портфель и следом раздался телефонный звонок.

– Завтра сходи в "Спутник" к Дамиру Бейсенову. Скажешь, что от меня. – из Аркалыка звонил двоюродный брат Нурхан.

– В чем дело?

– Есть места на круиз номер два по маршруту остров

Борнхольм-Копенгаген-Осло-Стогкольм-Турку-Хельсинки.

Сын дяди Абдула секретарь Тургайского Обкома комсомола. Мама просила его помочь с загранкой. Скандинавия… Вот это да!

– Круиз начинается первого октября в Ленинграде.

– Спасибо, Нурхан. – возбужденно поблагодарил я.

Круиз стартует в Ленинграде… Я заволновался.

Владимир Буковский писал о том, как спасался в тюрьме на допросах у следователя и когда оставался один на один с собой в камере.

Внутренним убежищем для Буковского служило мысленное возведение недостроенных в детстве замков. Следователь склонял его к раскаянию, а он, глядя мимо него, думал о том, какой чепухой занимается кэгэбэшник и представлял, как вернется в свою одиночку и продолжит сооружение смотровых башен, как будет рыть оборонительный ров вокруг замка.

К чему это я?

А к тому, что в "Орленке" существовало негласное правило петь наши песни только в свой час. Прощальную – при расставании, костровую – у костра. Иначе, говорили вожатые, песня до срока теряет себя. Я не трогал Таню в воспоминаниях, она являлась сама в редкий, но трудный час. Я как чувствовал и неосознанно понимал, что ворошить нашу последнюю встречу ни в коем случае нельзя.

А что, если я вдруг поеду в Ленинград? Почему нет? Мне могут и разрешить отправиться в круиз. Увижу ли я ее неизвестно, но найти

Таню проще простого – где-то у меня должен остаться адреса Бори

Байдалакова и Игоря Конаныхина, а если и адреса утеряны, то в конце концов есть Ленгорсправка. Что делать? Надо оформлять документы на поездку.

Зяма женится на Прудниковой. Толик как будто и сам немного удивлен своим решением и показалось мне, что поступил он так, ради того, чтобы кому-то что-то доказать. В лаборатории никто не решается его поздравить. Конечно, это его личное дело, но, кроме того, что такие парни на дороге не валяются, они еще принадлежат всем. Потому, когда он объявил кто его невеста, в комнате установилась тишина.

Зямина невеста ходит по институту словно пава. Наши женщины молчат. Хаки схватился за голову: "Толик пропал. Что он делает?" Его двоюродный брат Саян высказался о решении Толика более определенно:

"Зяма идиот".

Идиот не идиот, но Толян кроме того, что крепко удивил всех, погрузил, по крайней мере, одного мне известного человека в растерянность.

Не трудно догадаться, почему меня занимала свадьба Радзиминского и Прудниковой. В глубине души я был рад, что все так и произошло.

Фая мне нравилась, а разговоры с Хаки и Саяном о зяминой неразборчивости я поддерживал исключительно для маскировки.

…Опасения оказались напрасны. Наличие отбывающего срок брата не оставило меня за бортом круиза. За две недели до намеченного отплытия из Ленинграда дизель-турбоэлектрохода "Балтика" позвонили из "Спутника" и попросили оплатить путевку.

Мама сообщает знакомым:

– Бектас курьезга баражатыр.

– Ситок, не курьез, а круиз. – поправляю ее я.

– Ай, кайдан блем. – машет рукой матушка.

Перед дорогой меня опекает Фая. Напоминала: это не забудь, и о том всегда помни. Она чувствует, а это никак не скроешь, как бы ты не таился, как я к ней отношусь. В свою очередь, я не чувствую, но могу только предполагать, что в последние дни происходит с ней.

– Обязательно возьми с собой фотоаппарат. – сказала она и предложила. – Хочешь, я дам тебе свою "Смену"? Аппарат простенький, но надежный.

Таня Ушанова присела рядышком.

– Счастливчик… Копенгаген, Стогкольм… Увидишь Ленинград…

Там прошла моя юность… Гостиница по Чапыгина? Так это на

Петроградской стороне…

Накануне Фая принесла баночку красной икры.

– Продашь и что-нибудь купишь.

Зря я устроил на работе отвальную. С другой стороны без отвальной нельзя. Чай, не в Баканас еду. От водки ли с вином, но наутро зазудилось лицо и вновь высыпали прыщи. Как знать, но утром 29 сентября 77-го случилось возможно так, что вульгарным прыщам суждено было изменить течение моей жизни бесповоротно и навсегда. Страшно подходить к зеркалу. И думать нельзя появляться с такой пачкой перед

Власенковой.

Забегая вперед. Таня являлась ко мне до декабря 77-го. Позже я и сам вызывал ее из памяти. Но это было уже не то. С началом 80-х о

Власенковой я и вовсе перестал ее вспоминать.

В аэропорт вызвалась отвезти тетя Рая. Мама посмотрела на подкатившую с тетей машину и сказала папе:

– "Волга" белая. Бектас счастливым будет.

…В вестибюле гостиницы меня остановила спортивная девушка.

– Ты из Казахстана?

– Да.

– Привет. Меня зовут Нина. Я раньше жила в Джамбуле.

– Ни за что бы не подумал, что в Джамбуле могут жить такие интересные девушки.

– Ладно врать! – землячка зарделась. – Ты сам-то из Алма-Аты?

– Из Алма-Аты. А ты?

– Живу в Череповце.

– А… Вологодская область? Слышал.

– Ладно. Еще увидимся.

В Стогкольме принимающая сторона свозила круиз на фильм малоизвестного в Союзе Вилгота Шемана "Веселые дети природы".

Начинается кино со сцены в сауне. Главный герой Чарли с друзьями обсуждают, как помочь Кубе прорвать блокаду экспорта сахара на

Запад. Чарли живет на барже на озере Меларен в центре Стокгольма, по ходу действия друзья подселяют к нему беременную женщину. У беременной где-то есть муж, с ним она в ссоре и сейчас до родов ей надо где-то перегодить. Натурально самого соития в фильме не показывают. Ходят голые, и в момент акта между Чарли и беременной камера крупным планом показывает глаза женщины. Играет глазами беременная выразительно.

…Взлетающее с карканьем воронье над взгорком и валкий бег Любы

Байкаловой. Байкалова бежит, расплескивая из пригоршней воду, и причитает сердцем.

Год назад в Швеции "Калина красная" прошла под названием "Судьба рецидивиста". Наши критики обиделись за Шукшина, но, по сути, шведы оказались безжалостно точны. Рецидивист – это аллегория на тему бесконечного сюжета о России. Сюжета, повествующего о том, что вновь, когда после долгого одоления тропы снежного перевала, когда, казалось бы, все выправляется, – на самом интересном месте, как всегда, опять все срывается, летит верх тормашками в тартарары. Да, это не трагедия, не театральный ход, а именно рецидив – нескончаемое повторение одних и тех же попыток.

И когда Егор Прокудин с веселой злостью, клацая зубами, как затвором трехлинейки Мосина, спрашивает себя и нас: "А есть ли он – праздник жизни?": то он, как будто, подмигивает нам – не мыльтесь, бриться не придется.

Праздника опять не будет.

Не будет праздника, может быть еще и потому, что праздник жизни – это и есть та самая чеховская "общая идея", тоска по которой – наше единственное сожаление, воспоминание о котором и заставляет всегда и везде из последних сил цепляться за жизнь, сколь бы пресыщенно горька она ни была.

Показушными прокубинскими демонстрациями, тем как Чарли равнодушно воспринимает происходящее с ним и вокруг него, Вилгот

Шеман внушает зрителю мысль: человеческая жизнь не стоит того, чтобы ее можно было принимать всерьез. Словом, никогда не оглядывайся, живи и радуйся.

По Шеману сама жизнь и есть праздник.

Говорят, великим простительна глупость. В свою очередь нам ничего не остается, как бездумно повторять ахинею гигантов. Льву Толстому принадлежит немало откровенных в своей простоте суждений. В том числе и знаменито известное – "Человек рожден для счастья".

Предвзятость к Толстому возникла после прочтения воспоминаний

Горького. "Зашел разговор о Достоевском, – писал Алексей Максимович,

– "Он сумасшедший", – сказал Лев Николаевич про Федора

Михайловича". Ей богу, в "зеркале русской революции" есть что-то от Сатыбалды. По Толстому счастье это как у Пьера Безухова: жить с

Наташей Ростовой, девочкой не сумасшедшей, но с симптомами прогрессирующего слабоумия.

"Кто ты такой? Ну, кто ты такой?! Бумажная твоя душа!".

Х.ф. "Чапаев". Сценарий и постановка братьев Васильевых.

Безухов напомнил Болконскому о фразе князя, сказанную им на прогулке в Лысых горах.

– Да, я сказал, что падшую женщину надо простить. – сказал князь Андрей. – Но при этом не сказал, что я могу простить.

Что верно, то верно. Попользовался падшей женщиной, верни туда, откуда взял и при этом не забудь простить.

Шкодные автор и его герои.

…В книжном магазине в Хельсинки я провел полдня.

"Один день Ивана Денисовича", издательство "Посев". Пролистал за полчаса и неизвестно почему запомнилось слово "возносчиво". Это так молится Иван Денисович, возносчиво обращаясь к небесам. Где

Солженицын откопал это словцо? В религии я ни бельмеса, но, по-моему, "возносчиво" меняет местами зэка и бога – непонятно, кто из них двоих Господь, а кто каторжанин?

"Бодался теленок с дубом" куда как интереснее "Ивана Денисовича".

Жаль, денег не хватит купить, да и провозить опасно.

Ага, Твардовский… Ничего такого про Александра Трифоновича

Александр Исаевич не пишет, но опять же тон… Человек дышит ядом на своего благодетеля. Это не новый тип пассажира. Солженицын Долохов из "Войны и мира". Пожрал, поспал в хозяйском доме, да и навалил кучу у порога. Вот почему засела во мне "возносчивость". Солженицын никого не желает оскорбить, унизить, это у него само собой получается – заблудившийся "ик" помимо воли превращается в "пук".

Вторая книга истории злоключений писателя запомнилась репликой

Г.М., папиного старшего товарища. На правлении Союза писателей СССР, где исключали Солженицына из членов Союза, земляк отмочил: "У

Солженицына все плохо… Казахстан освоил целинные просторы и идет от успеха к успеху".

Тоже хороший мальчик.

В музыкальном салоне по телевизору показывают выборку матчей одной восьмой финала европейских кубков.

– Скучно. – за спиной раздался капризный женский голос. -

Показали бы лучше то кино… Особенно, что было в мужской бане…

Я обернулся. Позади стояла, держась за спинку кресла, и весело смотрела на меня Нина Трошинская. Надутые губки и притворно-жалобный голос землячки свидетельствовали: от жизни не спрятаться за футболом. Круиз свободно может превратиться в курьез, когда в легкий шторм на пути в Ленинград рядом с тобой плывет столь опасное создание.

Нина, Нина, Ниночка… Березка вологодская… На черта я тебе сдался? Я не Чарли из "Веселых детей природы", я – черт знает что.

…Мы спускались на берег по трапу в Ленинграде, кто-то тронул меня за локоть. Это была она. Трошинская деловито сказала:

– Дай мне свой домашний адрес.

Сейчас думаю: не повстречайся в круизе Нина, и вспомнить о

Скандинавии было бы нечего.

С Варваром обмывали возвращение из-за границы.

Вспомнилась недавний разговор с Кенжиком.

– Пару раз в одной компании встречался с Ольгой Срединой. Знаешь, она еще не замужем. Ты помнишь ее?

Помню ли я Средину? Средина – это "2-85".

"2-85" не замужем? Мне то что? Хотя…

Напился с Варваром изрядно. Было что-то около десяти вечера. Я остановился возле дома, где живет Средина. Подумал: "Прошло тринадцать лет. Самое время ей позвонить. Что она скажет? Ничего не скажет. Я руки у нее просить не собираюсь".

– Алло.

Я узнал ее грудной голос.

– Оля, ты?

– Да.

– Это Бектас. Ты помнишь меня? Мы с тобой учились до четвертого класса.

В трубке воцарилась тишина.

– Ты меня слышишь?

– Слышу. Я помню тебя.

– Выйди… Я жду тебя у арки твоего дома.

– Прямо сейчас? Но я только что из ванной.

– Я подожду, пока ты обсохнешь.

– Пока я обсохну, ты замерзнешь. – засмеялась "2-85".- Хорошо, через пять минут я выйду.

Я во все глаза смотрел в арочный проем. Силуэт Ольги Срединой возник в арке внезапно, "2-85" быстро приблизилась и… дальше как отрезало.

Проснулся утром – ничего не помню и ни капли сожалений.

С тех пор я не видел ее и больше никогда не звонил.

Проявил пленку и отпечатал круизные фотографии приятель Шефа по работе.

– Димка удивился, – сказал Шеф, – почему на фото ты везде один.

Умка не уложилась в срок, не защитилась и из очных аспиранток перешла в инженеры. Проработала недолго и перешла в нархоз.

– Нас, чистых экономистов никто не ценит. – говорит она.

Умка заходит к нам поболтать с мамой.

– Тетя Шаку, у них в плановом отделе работает татарка. Та еще бестия…

Это она про пампушку-хохотушку Кэт, что заглядывает к нам в лабораторию покурить. Кэт не татарка, но сильно на нее похожа. С ней мы учились в институте. Живет она с мужем-узбеком Гапуром и младшим братом Маликом.

Полуеврей-полуказах Толканбаев заприметил Кэт, но связь продолжалась недолго – Кэт забеременела, решила рожать от смазливого метиса и легла на сохранение.

Кэт хотелось, чтобы ребенок был похож на красивого и умного

Толканбаева. Как при этом она собиралась выкручиваться перед Гапуром не известно, но институтские подружки дружно сходились во мнении, что Кэт выкрутится. Ей не впервой. Рисковала она сильно. Узбек парень здоровый, горячий и если бы узнал об измене, как пить дать, настучал бы по голове Толканбаеву.

Гапур ничего не узнал, но зато, прослышав, что Кэт дожидается от него ребенка в больнице, перепугался Толканбаев. Перепугался и перестал дружить с экономистом планового отдела.

В свою очередь Кэт жаловалась подругам на бесплодие мужа и говорила о том, как сильно желает завести ребенка. Ребенку от

Толканбаева не суждено было появиться. Случился выкидыш и из больницы моя однокурсница вернулась при своих.

Вернулась и продолжала приходить к нам покурить. Естетственно, старался первым поднести ей горящую спичку Шастри, который открыто заявлял о том, как ему нравится Кэт. Мысли об Альбине его не оставляли, но одно другому не мешает. Ушла от нас Альбина, как ушел в преподаватели и Володя Семенов.

Набравшись спирта в Чимкенте, куда мы с Шастри ездили сдавать отчет по свинцовому заводу, он признался мне:

– Альбина хочет меня. Может даже любит…

– Не может быть.

– Это большой секрет. Однажды я смотрел у нее дома телевизор, мужа ее не было и я почувствовал, как сильно она хочет меня.

– Надо было ее затюскать.

– Что ты, братишка! Муж ее почти друг мне, наши дачи по соседству. Не мог же я сделать ему подлость.

– Бедный… Тебе было тяжелей, чем Володе.

– Намного тяжелей… Но я выстоял. – Шастри сделал мужественные глаза, вздохнул и мечтательно закончил. – Все равно она будет моя.

Он не желает ставить рога мужу Альбины и говорит при этом, что сделает ее своей. В чем правда Шастри? Правда в том, что он неисправимый романтик.

…Кэт не слепая и видит, что с ее появлением у нас в комнате,

Шастри мгновенно дуреет.

Я подзуживаю его.

– Мой фюрер! Не хотел бы ты взять в Евы Браун нашу Кэт?

Шастри пускает дым, глаза у него слезятся.

– Чудесная была бы Ева Браун.

– А ты Кэт? Согласна ли стать верной подругой нашему фюреру?

– Перестань! – брезгливо морщится Кэт.

…Умка, как и Шастри, называет меня братишкой. К матушке же приходит она на правах снохи дяди Сейтжана, папиного земляка.

Заглядывает в гости Умка и в лабораторию. Язык у нее без костей и мужики дали ей прозвище Трындычиха. Больше льстит ей, когда мужчины отмечают в ней не красоту, а ум. Ее дочке три года, так она утверждает, что у малютки знак качества. То есть, в умом вся в мать.

Часто жалуется на мигрень и спорит с Зямой об евреях.

– Гитлеру евреи по гроб жизни обязаны! – заявила Трындычиха.

– С какой стати? – удивился Толян.

– Если бы он не уничтожил шесть миллионов ваших, то не было бы у вас своего государства.

– Ха-ха! – засмеялся Зяма. – Боюсь, ты опять права.

– Мао говорит, – чем хуже, тем лучше. – напомнил Шастри.

С моих слов мама знает всех сотрудников лаборатории и окрестных подразделений института. К примеру, звонит к Зяме и давней знакомой приветствует его:

– Зам?

– Здравствуйте, тетя Шаку. – отвечает Толян.

– Зам, ты следи за Бектасом, чтобы он не пил.

– Не волнуйтесь, обязательно прослежу.

Помимо Умки и Шастри свои люди в нашем доме Ерема и Хаки.

Племяннику Жумабека Ахметовича мама доверяет самые тайные поручения, разговаривают они один на один подолгу.