Все говорят, что неприлично Коверкать «Горе от ума», Но это вовсе не логично, Тут только истина сама. Одна лишь истина святая, Так не любимая судьбой, Слагает стих правдивый мой, В нем без стесненья называя Пизду, как следует, пиздой. Тут все ебутся без изъятья, И мне тут, право, не понять, Как эти милые занятья Ебнею прямо не назвать? Молчалин Софью ведь ебал, Забравшись в спальню спозаранку; Им вторя, барин-либерал Ебет пикантную служанку, И еться едут все на бал. Молчалин Лизу соблазняет И ей в награду предлагает Помаду «для других причин», Но он не сделал бы беды, Если б сказал ей без стесненья, Что та помада для пизды. А Репетилов, на ночь глядя, Из клуба будто б прискакал; Ведь он бессовестно соврал! Ведь он весь вечер пробыл с блядью, Ведь и ребенок нынче знает Веселый, беззаботный клуб, Где девку каждый получает За наш кредитный русский рубль. Теперь циничны так и гадки, Так развращен и стар и мал, Что стыд давно уж без оглядки От них навеки убежал. Любви не встретишь идеальной, И как блудлив прекрасный пол, Мужчина лезет так нахально Ко всякой девке под подол. Сюжет этот давно готовый, Сам Грибоедов его дал, Я же лишь запах внес хуевый И мысли больше развивал? Не правда ли, что развлеченье Представил я в публичный суд? А потому должно с почтеньем Принять отечество мой труд.

Печальный Лермонтов в изгнаньи Качал беспутной головой, И лучших дней воспоминанья Пред ним теснилися толпой — Тех дней, когда в хаосе света Он, в чине гвардии корнета, Блистал средь дам непобедим, Когда улыбкою привета На Невском дама полусвета Любила поменяться с ним; Когда, окончив курс столичный, Он получил диплом отличный На праздность, жизни кутерьму, Когда талант его огромный Уж не грозил его уму Ни скорбью о беде народной. Ни философским размышленьем О ближних, обо всем твореньи.. Он вспомнил, как его учили В военной школе, как хвалили И как ласкали все его. И звон бокалов, сердцу милый. И много… Впрочем, уж всего И вспомнить не имел он силы. Без правильного воспитанья (Поэт наш матери не знал) И без научного познанья Пустой избрал он идеал. Другой поэт его прельщал, Что женщин всех любил не в меру, И, следуя его примеру, Он сладострастье воспевал. Развратно-наглая кора Стихи поэта покрывала, И мысль серьезная бежала От вдохновенного пера. Писал свой вздор он с наслажденьем, Ни в ком искусству своему Он не встречал сопротивленья: И не наскучило ему!

И под вершинами Кавказа Изгнанник Питера сидел, Над ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными блестел; И, далеко внизу чернея, Как трещина—жилище змея, — Вился излучистый Дарьял… И, полон смысла, весь сиял Вкруг Божий мир; но, улыбнувшись, На все блестящий офицер Взглянул как светский кавалер И, папироской затянувшись, Презрительным окинул оком Творенье Бога своего, И на челе его высоком Не отразилось ничего..

И перед ним иной картины Красы живые расцвели: В роскошной Грузии, вдали Меж кущей роз среди долины Тамара юная идет, То черной бровью поведет, То вдруг наклонится немножко И из-под юбки вдруг мелькнет Ее божественная ножка… И улыбается она, Веселья детского полна. Еще ничья рука земная, Вкруг талии ее блуждая, Ее за сиськи не держала И под подол не залезала. И были все ее движенья Так страстны, полны выраженья, Что, если б Демон, пролетая, В то время на нее взглянул, То, прежних братьев вспоминая, Он отвернулся б и вздохнул…

Вот тут-то Лермонтов очнулся… Да! Тема найдена. В мгновенье Неизъяснимое волненье Стеснило грудь. Он оглянулся… Пустынно было все вокруг… И мысль греха родилась вдруг. Поэт дрожал. Он вдаль смотрел, И страстью взор его горел. И долго сладостной картиной Он любовался; цепью длинной Пред ним катилися мечты: Тамара — ангел чистоты, И Демон—дух разврата злого, — Не может смысла быть иного: Грех — хуй, невинность же — пизда! И вот мелькнуло вдохновенье, Как путеводная звезда. То был ли призрак возрожденья Иль к прежней жизни возвращенье? Он был сюжетом восхищен, И фон картины был знаком. В нем чувственность заговорила Родным когда-то языком, Кровь приливала с юной силой.. Шептал он: «Грешный мой сюжет Не пользу принесет, а вред: Народу будет он отравой, А мне позором или славой.. Но нет! не посрамлю мундира, Который с честью я ношу, На удивленье всего мира Совокупленье опишу! Вот тема: девочку любую, Невинную еще, младую, Коварным словом искушенья Привесть в такое возбужденье, Чтобы сама она легла И грешнику, хоть было б больно, В порыве страсти добровольно Свою невинность отдала» Поэт-поручик тут вскочил, Для вдохновенья подрочил — Светился гений в томном взоре, — И грешную поэму вскоре Он для потомства настрочил.

Всегда один скитаясь всюду Мрачнее ночи. Демон злой, Не будучи знакомым блуду, Вдруг начал мыслить над пиздой, Над тем, что этими сетями Он всех людей ловил всегда Без утомленья и труда И был доволен их грехами. Теперь он мыслил, пролетая Над чудной Грузией в тиши, Давно, давно греха желая Для человеческой души: «Я изобрел пизду для хуя, Но лишь открытием своим Мужчин и женщин всех балуя, Я рай минутный создал им. И как ночной порой ебутся С восторгом жены и мужья, Как ноги в воздухе трясутся, Один лишь только вижу я! А на заре со свежим духом Мужчина хуй опять дрочит И вновь по жопе, как обухом, Мудями яростно стучит. Хоть грех забавный их паденья Успехом труд мой увенчал Еще от первых дней творенья, Но я доселе не встречал Того, который бы с презреньем Смотрел на секель и пизду, Иль той, чтоб с тайным восхищеньем Не посмотрела на елду. А сколько жертв, тревог, сомнений, Кипучей ревности и сил, Проклятий, счастья и волнений В пизду презренный мир вложил! И хуй с отвагой боевою К пизде стремится, как герой, Своей рискуя головою За то пожертвовать порой. И не страшится он нимало Ни шанкеров, ни трипперов: Ебет везде и как попало — В столовой, в будуаре, в зале И сзади грязненьких дворов, В пылу стремительного боя Со всею прелестью манды, Ебет он лежа, сидя, стоя, Ебет на всякие лады. Хуй пизде ужасно рады! — В природе все ебется сплошь: Ебутся звери, рыбы, гады, Ебется маленькая вошь! В пизде не зло находят люди — Находят счастье и покой; У них отрады полны груди Одною только лишь пиздой. Средь рабства низкого иль власти, Среди богатства, нищеты, Среди невзгоды и напасти Для них пизда — одна лищь ты! Досель скиталец бесприветный, С тех пор как с небом во вражде, Не мог отрады знать заветной Я в человеческой пизде. Свою отныне долю злую Пора с лица земли стереть, — Найду себе пизду по хую И неустанно буду еть!» Теченье мысли гениальной Печальный Демон вдруг прервал: В нем гордый дух опять восстал, Что он пиздою идеальной Свою натуру побеждал. Встряхнувши гордо головою, Кругом с презреньем он взглянул И, недовольный сам собою, Что чуть в пизде не потонул, Расправил крылья и мгновенно Куда не зная полетел, На мир досадуя презренный И на себя—что еть хотел!

Над спуском, где журча бежали Арагвы светлые струи, Утесы острые торчали, Как одинокие хуи. Давно между хуеобразных Утесов этих .дом стоял, Широкий двор угодий разных Себе настроил князь Гудал. И этот край был чудным краем, Там вечно розаны цвели, И за конюшенным сараем Грузинок пастухи ебли, Словно цепные кобели. Вот в этом уголке заветном И приютился князь Гудал. В теченьи жизни незаметной Он прожил век и только ждал, Когда прекрасная Тамара, Его единственная дочь, Пред мужем сбросит покрывале И будет еться с ним всю ночь. Тамара пышно выделялась Среди толпы своих подруг И хоть ни разу не ебалась, Но все ж нисколько не смущалась, Что ей готовится супруг!

В вечерний час, когда прохлада Денницы заменяла зной И жеребцов со случки стадо Уже лениво шло домой, Вокруг Тамары собирались Подруги тесною толпой, И все с кувшинами спускались К Арагве светлой за водой. И вмиг дремавшую природу Далеко оглашали вдруг Кувшинов звон, мутивших воду, И песня стройная подруг. Но час настал, когда Тамара Должна была от них отстать, Забавы бросить и узнать Минуты страстного пожара.. Уж ею тайное влеченье Овладевало средь ночей, Она ждала уж много дней, Когда жених приедет к ней, И с ним ждала уж обрученья. Готовый встретить Синодала, Отец улыбкою сиял, Что ебля дочери настала, — Чего он пламенно желал. Тамара ж, глядя на Гудала, Была резва, как мотылек, И очень часто подтирала С пизды своей бежавший сок. Она как на хую вертелась, Необычайного ждала, Чего-то страстно ей хотелось, Дриснею жидкою срала…

Когда с огромнейшего хуя, Излишек в заднице почуя, Стремительно сорвется блядь И полетит стрелою срать, Заткнувши задницу рукою, Земли не слыша под собою, И вся дрожит, как в лихорадке, Летел так Демон без оглядки, Не зная сам, чего искал, И все на свете проклинал! Он был исполнен озлобленья, И взгляд его горел враждой, Уж он не тешился мечтой Найти в пизде отдохновенье; Души его больные раны Опять вернулися к нему, Но все задуманные планы Не приводили ни к чему. И, навсегда отрад лишенный, Он над рекою пролетал, Где дом в тиши уединенной Гудала старого стоял.

Уж солнце село за горою, Прохладный веял ветерок, Ложились тени, легкой мглою Оделся чудный уголок — Жилище старого Гудала; И бирюсовый неба свод Заря румянить начинала, Переливаясь в лоне вод Арагви. Шумною толпой Тамары резвые подруги, Как будто преданные слуги, К реке сбежали за водой. И песня их рекой широкой Лилась в прохладной тишине: Она была о близком дне Для их подруги черноокой, Почти уж отнятой от них; И лишь придет ее жених — Они расстанутся тогда С своей Тамарой навсегда. Волною звуки разливались По склонам гор и по скалам: То замирали, то рождались И плыли выше к небесам. И Демон слышал те напевы, Еще не слыханные им, Но вот и чудный образ девы Мелькнул нежданно перед ним: И вмиг он тем теперь казался, Каким еще недавно был, Когда пиздою увлекался И чуть себе не изменил! Его бесстрастный взгляд доселе Животной страстью вспламенел, С решеньем твердым он хотел С Тамарой на ее постели Изведать то, за что хуи Всегда в борьбе изнемогают И часто с шанкером бывают, Повеся головы свои… Еще последний взмах крылами — Решил его мятежный ум, И он неслышно над скалами Спустился, полон новых дум. Пристал ли он к стране покоя? Иль прежний образ принял свой Угас ли? Снова ль жаждал боя С презренным миром и пиздой? Никто не знал его мышлений И тайн сокрытого ума, Он был вместилищем смешений В нем сочетались свет и тьма; Пизда ли вновь его смутила Иль образ девы молодой Своею чудною красой? Природа ль Грузии манила Его под сенью отдохнуть Широколиственной чинары? — То голос неземной Тамары Прервал его далекий путь!

В порыве страстного влеченья Неизъяснимое волненье В себе почувствовал он вдруг. Природа вся ему вокруг Казалась чудною картиной, И мысли перед ним тогда Катились вереницей длинной, Как будто за звездой звезда. То стан Тамары, то пизда Поочередно представлялись, И мысли новые рождались, И прежний Демон воскресал; Но, новой жизнью облекаясь, Он все же их не постигал.

Измучив доброго коня, На брачный пир к закату дня, Как в жопу выдранный крапивой, Спешил жених нетерпеливый. Богатый караван даров За ним едва передвигался, И без конца почти казался С ним ряд верблюдов и волов. Такую редкостную мзду К ногам с любовью неземною Спешил принесть жених с собою Тамаре за ее пизду!..

Опасен, узок путь прибрежный: Утесы с левой стороны, Направо — глубь реки мятежной. Уж поздно! На вершине снежной Румянец гаснет; встал туман — Прибавил шагу караван. Но все ж навеял утомленье Далекий каравана путь И замедлял его движенье, Моля немножко отдохнуть. И мимолетное сомненье Усталых путников тогда Лишь было на одно мгновенье: Они решили до утра Себя за труд вознаградить, Чтоб высраться и закусить. И вот, с дороги отдыхая, Жених Тамары Синодал В палатке на ковре лежал И все мечтал о ней вздыхая: Мечтал, как будет еться он, И, ебли план соображая, Нежданно впал в глубокий сон.. Вдруг впереди мелькнули двое… И дальше… Выстрел! Что такое? Зловещий острых сабель звон, Злодеев шум со всех сторон Судьбу решили Синодала И караван его даров, — Лишь кровь потоками бежала По склонам диких берегов?

В семье Гудала плач, рыданья, Поносом общее страданье; Толпится во дворе народ, Не зная сам, чего он ждет. И беззаботную семью Нежданно посетила кара: Рыдает бедная Тамара, Заткнувши задницу свою. Грудь высоко и трудно дышит, Слеза катится за слезой… И вот она как будто слышит Волшебный голос над собой: «Не плачь, дитя! Не плачь напрасно! Твоя слеза на труп безгласный Живой росой не упадет! Не встанет твой жених несчастный И уж тебя не возъебет! Мой хуй достойною наградой За это будет для тебя, — И упоительной отрадой Пизда наполнится твоя! Ведь страстный взор моих очей Не оценит тоски твоей. Что значат слезы бедной девы, Что значат все ее припевы И все девические сны Для хуя этакой длины?.. Убит жених твой молодой, Но член имел он небольшой — Не плачь о нем и не тужи: Таких хуев хоть пруд пруди! Нет, слезы смертного творенья — Поверь мне, ангел мой земной, — Не стоят одного мгновенья Совокупления со мной! Лишь только ночь своим покровом Твою подушку осенит, Лишь только твой отец суровый, Во сне забывшись, захрапит, Лишь только, сняв все покрывала И приподнявши одеяло, Ты томно ляжешь на кровать — К тебе я стану прилетать; Гостить я буду до рассвета, Сны золотые навевать. Своей мошонкой, в знак привета, Я буду ласково кивать. Проникну смело под подол И, выпрямив свой гибкий ствол, Прильну к губам твоей пизденки, Расправлю нежно волосенки И секель твой моей головкой Тихонько буду щекотать… И долго будешь помнить ты Меня и сладкие мечты!»

Лишь только ночь своим покровом Верхи Кавказа осенит И у грузинок под подолом Струя по ляжкам пробежит, Тамара слышит голос нежный Уж снова ясно над собой, И пальчик ручки белоснежной Резвится над ее пиздой. Всю ночь сомнительные грезы, Желаний непонятных рой, Решимость жертвовать порой Своей невинностью и слезы, Давно чредуясь по ночам, Как страж, Тамару окружали И сон ее далеко гнали, Мешая смежиться очам. Лишь перед утром сон желанный Глаза Тамары закрывал, Но Демон снова возмущал Ее мечты игрою страстной: К ее склонится изголовью, Красой блистая неземной, И взор его горит любовью Пред обнаженною пиздой Тамары. Полный искушенья И предвкушая наслажденье, Хуище Демона большой Уже торчал дубиной длинной И, словно друг пизды старинный, Кивал своею головой!..

«Отец, забудь свои желанья, Оставь угрозы и мольбы! Тяжелый приговор судьбы, Мои невольные страданья И жизни жребий роковой Навек мне чувства отравили И мужа навсегда лишили! Уж я теперь ничьей женой Вовек не буду называться, Не буду с мужем обниматься В постели мягкой пуховой! Супруг мой взят сырой землею, Другому целку не отдам; Скажи моим ты женихам, Что я мертва для них пиздою! Я сохну, вяну день от дня, Отец, душа моя страдает, Огонь по жилам пробегает… Отец мой, пощади меня! Не запрещай уединиться В обитель дочери твоей, Чтоб там она могла забыться, Могла бы день и ночь молиться До гробовой доски своей. Уж не отдамся я веселью, Уснувших чувств не разбужу И перед брачною постелью Своей пизды не обнажу!»

И в монастырь уединенный Ее родные увезли И власяницею смиренной Грудь молодую облекли. Но и в монашеской одежде, Как под узорною парчой, Все беззаконною мечтой В ней сердце билось, как и прежде. Пред алтарем, при блеске свеч, В часы торжественного пенья Знакомая среди моленья Ей часто слышалася речь, Под сводом сумрачного храма Знакомый образ иногда Скользил без звука и следа, В тумане легком фимиама Сиял он тихо, как звезда, И звал с собою. Но куда? — Тамара разгадать старалась, Но лишь мучительно чесалась Ее роскошная пизда.

Благословен роскошный край, Где храм стоял уединенья, Природы мудрое творенье Земной там насадило рай: Кругом сады дерев миндальных, Жильцов пернатых стая в них, Вершин сиянье снеговых Кавказа гор пирамидальных. Но, полно думою преступной, Тамары сердце недоступно Восторгам чистым. Перед ней Весь мир одет угрюмой тенью; И томный взор ее очей Глядит куда-то в отдаленье И целый день кого-то ждет — Ей кто-то шепчет: «Он придет!» Недаром сны ее ласкали, Недаром он являлся ей С глазами, полными печали, И чудной нежностью речей! Уж много дней она томится, Сама не зная почему, Святым захочет ли молиться — А сердце молится ему. Утомлена борьбой всегдашней. Склонится ли на ложе сна, Подушка жжет, ей душно, страшно. И вся, вскочив, дрожит она… Трепещет грудь, пылают плечи, Нет сил дышать, туман в очах, Объятья жадно ищут встречи, Лобзанья тают на устах. Неодолимое желанье Изведать страсти чудный миг Остановило ей дыханье: Уж воспаленный ум постиг, Что сладость страстного мгновенья Неизъяснимо велика; И ляжки жирные слегка От черезмерного волненья Смочились соком из пизды, Как бы от налитой воды; И пальчик, словно сам собою, Расправил черный хохолок, С присущей храбростью герою В пизду воткнулся на вершок!

Вечерней мглы покров воздушный Уж холмы Грузии одел; Привычке сладостной послушный, В обитель Демон прилетел. --------------------------------- И входит он, любить готовый, С душой, открытой для добра, И мыслит он, что к жизни новой Пришла желанная пора. Неясный трепет ожиданья, Страх неизвестности немой, Как будто в первое свиданье Спознались с гордою душой.

О, кто ты, с исповедью страстной Тебя послал мне ад иль рай? Чего ты хочешь?

Ты прекрасна!

Но кто же… кто ты? — Отвечай!

Я тот, которому внимала Ты в полуночной тишине, Пред кем подол ты поднимала, Чей хуй ты видела во сне! Я тот, кто доброе все губит, Кого живое все клянет, Я тот, кого никто не любит, Я тот, который всех ебет! Я тот, кто девственницу губит, Едва лишь целка подрастет, Я тот, кого все жены любят, Кого ревнивый муж клянет. Я царь невидимого царства, Я грозный властелин родов, Я храм обширный для коварства, Я бич моих земных рабов? Великий посреди подвластных, Всегда трепещущих при мне, Перед тобой волнений страстных Не в силах скрыть. Я — раб тебе! Твою пизду когда увидел, Я был тогда же побежден: Мой хуй был сильно возбужден, И тех, кого я ненавидел, Кто был противен мне всегда, Я перееб бы без труда! Ничто пространства мне и годы, Я бич всех женщин молодых, Я царь всех наций, я царь моды, Я друг борделей, зло природы, И видишь—я меж ног твоих! Когда так чудно мне открыла Твоя прелестная пизда Мои ослепшие глаза, Ключом горячим кровь забила.. Заклокотало… Я прозрел! Мой хуй, всегда невозмутимый, Тогда же в миг один назрел И сделался большой дубиной! Я все узнал. С того мгновенья Пизда являться стала мне. Я ждал довольно. Нет терпенья.. Мои распухнули муде!

Оставь меня, о дух бесчестья! Молчи! — Не верю я врагу! Тебе ли еть по-человечьи? Нет, дать тебе я не могу! Меня тотчас же ты погубишь, Твоим словам не верю я, Сказки: зачем меня ты любишь? Зачем ты хочешь еть меня?

К чему вопрос? к чему сомненья? — Ужель еще не знаешь ты Страстей горячие стремленья И пламень сладостной мечты? Ужели ты не испытала Немых восторгов мир иной И ни под кем не трепетала В минуту ебли огневой? Одна лишь ты меня прельстила Своей пленительной пиздой И хую голову вскружила — Могу ли еться я с другой?!

В пизде я толку знаю мало, И верь мне, друг случайный мой, Что я пизды не изучала И спорить не могу с тобой. Но, может быть, в своем стремленьи Найти пизду хоть чью-нибудь Меня ты хочешь обмануть Красноречивым увереньем? Клянись мне клятвою, достойной Пизды нетронутой моей, Клянись, что хуй твой беспокойный В порыве сладостных страстей Перед другой, как пред моей, Не склонит головы своей!

Клянусь я первым напряженьем Большого хуя моего! Клянусь страданьями его, Мудей жестоким воспаленьем! Клянусь порывистым дыханьем В минуту ебельных страстей, Горячих уст твоих лобзаньем, Постелью смятою твоей! Клянусь блаженною истомой, Когда, окончив сладкий труд, Мы будем ждать забавы новой Хотя на несколько минут; Клянуся девственной пиздою И разрушением ея, Когда кровавая струя Постель обрызжет под тобою! Клянусь твоей манды опушкой И черных пышнейших кудрей, Твоею жопой, как подушкой, Клянусь любовию моей! Клянусь твоей истомой сладкой, Клянусь я тайной бытия, Клянуся бешенством я матки, Клянусь зачатием ея. Клянусь невинностью девицы, Клянусь позором я блудниц, Клянусь я мерзостью площицы, Клянусь чесоткою яиц, Клянусь потомством онаниста, Его фантазией живой, Клянусь я глупым гимназистом, Дрочащим трепетной рукой. Клянусь лесбийской я любовью, Клянуся белями блядей, Клянусь я менструальной кровью, Клянусь эрекцией моей. Клянусь грехом я мужеложства, Клянусь растлением детей, Клянусь развратом скотоложства, Клянусь бессилием мудей. Клянусь болезнями моими, Рецептами профессоров, Их инструментами плохими, Невежеством всех докторов. Клянусь мученьем от бужей, От суспензория стесненьем, Клянуся болями чижей, Клянусь зловонным испражненьем, Клянусь бесплодностью гондонов, Клянусь я резью трипперов, Шанглотов, танкеров, бабонов — Моих недремлющих врагов. Клянусь я сифилисом грозным И ужасом больничной сферы, Клянусь раскаяньем я поздним, Клянусь короной я Венеры. Клянусь моею я головкой, Моей залупой и уздой, Твоею первою спринцовкой, Моей последнею пиздой. Отрекся я чистосердечно От всех своих коварных дел, Тебя отныне буду вечно Я еть — то мой теперь удел. Твоей пизды я жду как дара, И на один хотя бы миг; О, дай мне, милая Тамара, Мой хуй, не бойся, не велик! Не разорвет пизду кусками, Твое дыханье не запрет, Лишь встретится с ее губами — И тотчас семя уж: сойдет. Его без слез, без отвращенья В пизде почуешь у себя, Когда в отрадном упоеньи Я сладко выебу тебя. Уже сама тогда с мольбою Свою манду подставишь мне, Возьмешь мой хуй своей рукою И поднесешь к своей пизде. Оставь же все недоуменья И бесполезные мечты, Забудь людские наставленья И всю бесплодность суеты, Когда тебе я хуй задвину, И плоть сойдет в пизду твою, Познаний тайную пучину Тогда постигнешь ты мою. Толпу духов моих служебных Я приведу к твоим ногам, Тебя толпе червей мятежных На посмеяние не дам. И для твоей пизды кудрявой Достану гребень золотой И расчешу ее на славу Своею собственной рукой. Одеколоном и духами Ее я буду полоскать И над сырыми волосами Эфирным веером махать! Тебя всегда игрою дивной Отныне буду забавлять, И секель твой, довольно длинный, Лезгинку будет танцевать! Всечасно еблею приятной Тебя я буду услаждать И малафьею ароматной Твою промежность поливать. Я опущусь до самой матки, Я поднимусь до потолка, Я буду еть во все лопатки — Ебись со мной! — И он рукой Не без заметного волненья Подол Тамары заголил И в миг один по назначенью Хуище толстый запустил!.. Остановилося дыханье В груди Тамары, и слеза От нестерпимого страданья Явилась на ее глаза. Но Демон, жалости не зная, Как будто мщенья час настал, Все больше силы напрягая, Тамару еть не оставлял!.. Непроницаемым туманом Глаза подернулись ея, А из пизды, как из фонтана, Текла кровавая струя… Она лежала без сознанья, Покрылся бледностию лик, — Вдруг душу леденящий крик Закончил все ее страданья…

И понял Демон пресыщенный Своей затеи весь исход, Лишь взор его, опять надменный, Упал на труп Тамары бренный, Любви его несчастный плод. И он неспешными шагами, Болтая мокрыми мудами, Из мрачной кельи вышел вон, Где воцарился мертвый сон… В то время сторож, спутник лунный И неизменный друг ночной, Свершал свой путь с доской чугунной За монастырскою стеной. Уж много лет старик сердитый Обитель девичью хранил, Уж: много верст тропой избитой Он взад-вперед исколесил. Но он до сей поры ни разу Ночных гостей не провожал И, видя Демона проказу, С душевной злобою сказал: — Теперь попробуй попытаться Еще хоть раз один придти, — Успел от рук моих убраться — Постой же, мать твою ети! — И он с собачьим озлобленьем Быстрее путь свой продолжал И, словно ради развлеченья, Ебками гостя провожал..

Заутро сестры оросили Тамару мертвую слезой И в тот же день похоронили Под сенью липы вековой.

Души враждебные стремленья Проснулись в Демоне опять, И он, не зная назначенья, Как застаревшаяся блядь, Торговлю кончивши, без крова Живет подачкою одной. Пустился в край далекий снова, Навек прощался с пиздой. Ему лишь триппер подарила На память чудная пизда И хую толстому отбила Охоту еться навсегда!

Над Кайшаурскою долиной, Ручей где горный вниз струился Среди развалины старинной Поручик Лермонтов мочился. Под мышкой рукопись торчала, Рука уж хуй держать устала, И красно-желтая моча, Смешавшись с водами ручья, В долину чудную бежала… Он кончил… Гульфик застегнувши И капли с пальцев отряхнувши, Поэт великий на скале Уселся с грустью на челе. Свою поэму развернувши, Ее он снова прочитал И, так вздохнувши, рассуждал: — Все дамы, «Демона» читая, До сумасшествия дойдут, От сладострастья изнывая, Аршинный хуй искать начнут. Мужья, Тамарою прельстившись, Не станут жен своих стеснять, За цепкой в поиски пустившись, Начнут всех девок ковырять. Все гимназистки, институтки, Лишь только «Демона» прочтут, Во все свободные минутки Свечой дрочить тотчас начнут. Все классы общества захватит Ебливой похоти порыв, И «Демон» души всех охватит, Как злой общественный нарыв. Когда же общество созреет, Когда народ наш поумнеет И критик фокус мой поймет, Пустым поэтом назовет, То много лет уже пройдет, — На свете целок уж не будет, Хуи не будут уж стоять, Лизать их бляди только будут, Никто не станет вспоминать Про дочь невинную Гудала. Мне не нужна уж будет слава: В земле уж буду я лежать, Не захочу уж ни писать, Ни есть, ни пить, ни петь, ни еть — Я буду лишь вонять и тлеть. А если правнук усумнится В спокойствии души моей — Напрасно! Мертвым ведь не снится Ни грусть, ни радость прежних дней; Скала Машуки иль Казбека Мой прах уж будет сторожить, И глупый ропот человека Не сможет мир мой возмутить.

В одной из провинций Российской земли Три гордые девы весной расцвели. Отец их, чиновник сухой и холодный, Служил, собирая металл благородный, Хранимый друзьями и силой чинов От разных, и тайных и явных, грехов.

И многие годы неслышно прошли.. Но, нет!, женихи из столиц не пришли! Ни Кате, ни Оле, ни даже пред Таней Гусары не делали пылких признаний; И стали сушить уж и горе и гнев Моих благородных разборчивых дев.

И грации стали на Бога роптать: «Иль старыми девами нам умирать? В глуши и без мужа росли и цвели мы, Влюбляясь и жгучим желаньем палимы, Мужчины не радуя пламенный взор!. Неправ твой, о небо, святой приговор!»

И только что лепет упреков замолк, Представьте! Господь шлет гусарский им полк! Веселого марша мотив незнакомый Торжественно грянул у самого дома, И шли, извиваясь блестящей змеей, Гусар за гусаром, за строями строй!..

Мотались и вились различных цветов Угольники милых гусарских значков; Бряцание сабель, уздечек и шпор, Гусарских очей побеждающий взор, И, тучное тело к луке наклоня, Ротмистр горячил вороного коня!..

И конь на дыбы поднимался порой, Бесился, как муж, уязвленный женой; Нарядной одежды красивые складки По плечам гусара вились в беспорядке, И, лихо кружася, он полк обгонял И мимо себя эскадрон пропускал.

Вот к дому подъехал седой генерал, Хозяин его на крыльце повстречал. Весь дом оживился, сияет огнями, И, чинно за брашными сидя столами, Стараются девы гостей покормить, А гости—отлично поесть и попить.

У Катеньки щечки горят словно жар: Нескромные речи ей шепчет гусар; От страсти сгорает вся Оленька-крошка: Сосед пожимает ей чудную ножку; А Таню щекочет усатый ротмистр: В сраженьях и с женщиной смел он и быстр.

Какие признанья и клятвы в любви Услышали девы любимы мои! И как устоят и не дрогнут сердечки, Как многие годы затратить у печки? И как тут удержишь безумную страсть, Эрота почувствовав нежную власть?!

И вот под застольный пустой разговор Ловился ответа застенчивый взор, Горячая ручка давала пожатья, Пурпурные губки шептали заклятья, А томные вздохи и молнии глаз Сулили восторга безумного час!

Богатым десертом окончен обед, И пьяны все гости от вин и побед; И поданы им по привычке старинной Сигары и кофе турецкий в гостиной; Хозяин же старый пошел в кабинет, Чтоб там доварить на диване обед.

И многих прекрасный обед доконал: В гостиной сопел и мычал генерал, И каждый укромный имел уголочек, Сраженный вином да и чарами дочек, — И вскоре весь старый запущенный дом Окован был мертвым чарующим сном.

И только корнета да нашу Катит Невольно прельстила вечерняя тишь, Да Оля с веселым своим кавалером В саду предалися любовным химерам; А Таня была так любезно-мила, Что в спальню ротмистра к себе увела..

Пурпуром и золотом ярко горя, За мысом меж тем догорала заря, Лучи постепенно вдали погасали, В душистых ветвях соловьи защелкали… Вот свод потемнел, и на нем, как всегда, Одна за другою блеснула звезда…

Волшебное время! Прекрасный Эрот Влюбленным заветные песни поет… И наших знакомцев опутали чары. Смелей становились красавцы гусары. Мгновенья бежали… Спускалася ночь. Возможно ли страсти свои превозмочь?

Но чем ты, бедняжка-корнет, покоришь Суровость и гордое сердце Катиш? Напрасны мольбы и горячие ласки: Насмешливо светятся карие глазки! Сама же дрожит вся от страсти. И вдруг Катиш охватил непонятный испуг;

И бледность покрыла застенчивый лик, И замер на губках пурпуровых крик.. Корнет, прижимая хозяйскую дочку, У лифа успел расстегнуть все крючочки И, сладко целуя, развязывал он Тесемки у юбок и у., панталон.

Вдруг, трах!., подломилась скамейка — и вот Под куст их забросил игривый Эрот.. Закрыты лобзаньями свежие губки, И смелой рукою отброшены юбки; Вот мрамор груди обнаженной и плеч, И томные взгляды, и пылкая речь…

Катиш ослабела… Уж в карих глазах Не девичья робость, не девичий страх, Зажглися они лихорадочной страстью И смертных манили к блаженству и счастью Ведь знал же плутишка коварный Эрот, Что в эту часть сада никто не зайдет

Катиш ослабела… Коса расплелась.. Развязки желанной приблизился час! В борьбе разорвалась случайно сорочка.. Прижалась к корнету горячая щечка… Влюбленный в святилище девы проник, И замерли оба в восторге на миг.

Теперь уже Катя, всю прелесть узнав Душистого ложа, цветочков и трав, Сама прижималась, дрожала всем телом, С таким мастерством и кокетством умелым Вертелась под ним, извиваясь змеей, Сжигаема страсти горячей волной…

Эрот же, довольный проделкой своей, Смеялся сквозь сумрак росистых ветвей Развесистых кленов старинного сада, Ему улыбались нагие дриады, Роскошные косы распутав свои, Глядя с любопытством на тайны любви.

Однако довольно болтать о Катиш! Иначе, читатель, тебя утомишь. Оставим же нежиться наших влюбленных На ложе из трав и цветов благовонных. История эта длинна и стара, И с нею проститься давно бы пора.

Эрот улетел… Под защитою тьмы За плутом украдкой последуем мы. Давно бы нам с Ольгою встретиться надо! Уж видно, плутовка забралась в глубь сада, В беседку над Волгой.. Пойдемте туда, Я вас приглашаю с собой, господа!

И правда! шалунья ведь там, как всегда, Давно с кавалером забралась сюда; Уселись они под старинною крышей. Кругом становилось темнее и тише.. Над ними—лишь шелест тоскующих ив, Под ними—на сонную Волгу обрыв.

И, вдаль устремивши задумчивый взгляд, Они любовались на яркий закат… Но солнце спускалось все ниже и ниже; Они же садились все ближе и ближе… Последний уж луч на лазури погас, И саваном белым роса поднялась.

Напрасно красавица жалась к нему: Все жалобы тщетны на холод и тьму; Стихи декламировал юный поручик, Целуя ладошки горячие ручек. Он был по натуре добряк и поэт, Не то что товарищ по строю, корнет

Он молча божественный стан обнимал, Во взорах огонь вдохновенья сверкал; Но были объятья его так безгрешны! Его поцелуи так холодно-нежны! Совсем не того бы хотелося ей В тиши ароматных июльских ночей.

Неясным желаньем томилась душа!.. Она молода, и притом хороша!' «А этот глупышка!..»—и пылкая Оля Пурпурные губки кусала до боли. «О, жалкий святоша, дитя… идиот!» Но тут прилетел к ней на помощь Эрот

Плутовка ведь знала с шестнадцати лет, Что толку в безусых особого нет. Недаром она подсмотрела однажды, А может быть (кто ее знает?), и дважды, Как в этой беседке, у самой скамьи, Прислуга творила амуры свои.

Как кучер Марину любовно ласкал, Ей в очи глядел и в уста целовал… И слушала Ольга их речи украдкой, Истомы полна непонятной и сладкой, Боясь от влюбленных глаза отвести, Дыханье в своей затаивши груди.

И, крепко обняв ее девичий стан, Сергей поднимал голубой сарафан, О чем-то просил он под пение пташек, Чего-то искал между беленьких ляжек.. Она защищалась: «Сережа, ведь грех!» Потом поцелуи и сдержанный смех.

А чудная ночь так тепла и душна! В сорочках однех уж и он и она; Они улеглись, он ей ноги раздвинул И вдруг под живот что-то длинное вдвинул И стал ей все глубже и глубже совать, Она же прерывисто, часто дышать.

С тех пор протекло уж немало годов.. У Оли была уж толпа женихов; Но сердцем ея не забыта картина, Как кучер Сергей и кухарка Марина На воле вполне отдавались любви, И пели над ними в кустах соловьи…

И Оля-плутовка решила, что ей Такого блаженства не даст Гименей, Что в выборе мужа должна быть свобода, Что замуж не выйдет папаше в угоду… И только таила надежду в груди: «О, если бы так же мне ночь провести!»

И вот над красавицей сжалился рок. Но как он коварен и вместе жесток! Ни ласки, ни взгляды, ни запах сирени — Ничто не могло повлиять на тюленя. Чего же он хочет? Чего же он ждет? И вот к ней на помощь явился Эрот.

Весь вздрогнул поручик… Амура стрела Направлена верной рукою была!.. И сжата в безумных объятиях Оля: Все чувства, все страсти рвалися на волю!. А Ольга; о, хитрая бестия! Вмиг К нему на колени всем корпусом — прыг!

Поэт растерялся… Но хитрый Эрот О прелестях Оленьки сладко поет: — Мой милый, как шли мы сюда по тропинке, Совсем промочила свои я ботинки; Сними их! — Плутовка сама бы могла, Но дело она политично вела.

Гусар наклонился… дрожащей рукой Шнурки развязал у ботинки сухой. О, дивная ножка! Бессмертный Пракситель, Ты б сам удивился, великий учитель; Так мог ли в восторг от нея не придти, В ком сердце лет двадцать лишь бьется в груди?

— Я буду царицей, ты — милым пажом, — Сказала она, оглядевшись кругом. — Пусть кров не богат, но зато он радушен, Ты должен мне быть как царице послушен! Шинель на полу в уголке постели Удобней, чтоб двое улечься могли!

Вот так!.. Хорошо… А теперь помоги Стянуть мне противные эти чулки. Какой ты смешной!.. Расстегни же подвязки! Шептала она, опустив свои глазки. — Теперь отдохни. Впрочем, милый мой, нет! Сперва расстегни мне атласный корсет!

Ты мог бы быть горничной, мой дорогой. Меня раздеваешь ты смелой рукой… Ты чувствуешь мягкость и молодость тела? Минуты паденья встречаю я смело, И имя, и честь, и невинность свою Охотно пажу моему отдаю!

Недавно лишь я прочитала «Нана»: Любимых друзей не стеснялась она… Но мы ведь не знаем полнейшей свободы, Должны подчиняться традициям моды, По милости «света» почти с малых лет Мы носим тюрнюры и тесный корсет

Иль летом носить панталоны — зачем? Их девушкам, право, не нужно совсем. Без них, говорят, и опасно и стыдно; Как женщины глупы! за них мне обидно! Но я обошла этот глупый закон И много уж лет не ношу панталон.

Я чувствую зависть к крестьянке, ей-ей! Почти ничего не надето на ней, Не любит она городские наряды, А наших корсетов ей даром не надо! Накинуты только на женственный стан Сорочка да сверху один сарафан.

Движенья вольны, ничего ей не жмет, А все же и это она задерет, Неся от колодца тяжелые ведра, И видны и толстые икры, и бедра, — Она наготы не скрывает своей, И зависть сердечно я чувствую к ней!

И, глядя на наш православный народ, Ведь зависти чувство, поверь мне, живет И в барыне светской, и в модной кокотке. Скорей все снимай… Не боюсь я щекотки! В награду, мой паж, лишь за скромность твою Тебе покажу красоту я свою.

Теперь позволяю тебе расстегнуть Я ворот сорочки — скрывает он грудь. Ея очертанья и правильность линий Достойны бессмертною тела богини!.. Но я вся пылаю, горю как в огне, Хоть только сорочка осталась на мне.

Вон блещет Венера! Богиню встречай, Тебя ожидает блаженство и рай!.. Никто не касался девичьего стана: Тебе одному это счастие дано!. Любуйся же мною, целуй и ласкай! Тебя ожидает блаженство и рай!»

Рассудок давно потерял уже власть: Поэта сжигала безумная страсть; Шептал он бессвязно горячие речи, Целуя и шею, и груди, и плечи… Мундир и рейтузы давно уж снял паж И бросил их в угол, где орошен палаш..

А ночь ароматна, тепла и душна; Внизу под обрывом чуть плещет волна; В беседку приветливо смотрят сирени; И Ольга, к нему опустясь на колени, Объятая негою девичьих грез, В волнах шелковистых душистых волос, Прикрытая тонкой прозрачной сорочкой, К нему прижималась, днепровскою дочкой

— Любить я хочу!.. И любить без конца! Не надо мне брачных цветов и венца! Пить кубок блаженства — так пить его разом! Пред пламенным чувством безмолвствует разум! — Сухими устами шептала она, — Нам эта минута судьбою дана!

Но все же искал он несмелой рукой У женщины милой цветок дорогой. В объятьях влюбленных красавица млела, Горело атласное, гибкое тело… Расширились ноздри… Не слышно речей, Лишь пламя сверкает из дивных очей…

Амур же, смеясь сквозь прозрачную мглу, Пускал в них одну за другою стрелу… — Моя дорогая, прелестная крошка! — И смелым движеньем откинул ей ножку… Рука под сорочкой… Сдержаться не мог И вдруг ухватился за Олин цветок.

И вмиг, уж не знаю, что сделалось с ним, Но Ольга лежала Венерой под ним. Склонился над нею в восторге он диком, Любуясь и девственным телом, и ликом.. — Мой милый… желанный… еще поцелуй! Прижмися покрепче и слаще милуй!

Афинские ночи!.. Склоняется он Над нею, прекрасный, как бог Аполлон, Во всей наготе… И в волненьи глубоком Заметила Ольга пылающим оком, Что между мускулистых толстых лядвей Мотается что-то — не то, что у ней..

Но здесь приведу я, читатель, для вас Из Ольгиной книжки об этом рассказ. Хоть нить прерывать и берет меня жалость, Но, право, меня одолела усталость. Потом мне придется ее превозмочь, Придется писать и про Танину ночь.

Нельзя, же суровым молчаньем пройти, Как Тане пришлось эту ночь провести* Она ведь ловила законного мужа, А это рискованней много и хуже… А впрочем, не знаю… Но друг мой Эрот, Наверно, о Тане мне весть принесет

Желанного отдыха дорог мне миг! Я рад, что у Ольги нашелся дневник И, к счастью, он начат о часе том сладком, Который пришлось бы писать по догадкам, А в этом мне сам бы Эрот не помог, И наглым лжецом я б прославиться мог

А к правде, читатель, ты сделался строг, Зачем же гневить тебя сотнею строк? Поэтому к пылким и юным поэтам Я смело могу обратиться с советом: Поэмы свои прерывая на миг, Иметь под рукой героини дневник.

…Минуты бежали одна за другой… К нему прижималась я с лаской немой, Со страстью безумной, с любовью свободной, А он был такой безучастно-холодный.. Казалось, текла в нем вода, а не кровь, Казалось, ему незнакома любовь!

Упрямством своим он меня пламенил И женщины пылкое чувство дразнил… К нему прижималась я трепетным телом… Ведь мог бы тогда он движением смелым Мне платье немного хотя приподнять И девичье тело мое поласкать…

Как чувство рассудок всегда победит, Так я победила свой девичий стыд: Чего мне стыдиться с возлюбленным милым? Огонь меня жег, разливаясь по жилам, Он жег и ланиты, и груди мои, И стройные ножки желаньем любви…

И я прижималась к нему все тесней, Всей силою пышных девичьих грудей, И сладко и долго его целовала, И страсть постепенно его разбирала… И вот развязал он у туфель шнурки, Дрожащей рукою снял с ножек чулки…

Взволнован он был и краснел, как кадет, Но юбки снимал он с меня и корсет, Шепча мне с одной из счастливых улыбок, Что стан мой и строен, и девственно-гибок!. И с дерзостью пылкой любимых повес Он влажной рукой под сорочку полез…

И грудь поднялась перекатной волной, Когда он за перси схватился рукой: Дыхание сперлось, и замер мой лепет, И всю ‘охватил меня сладостный трепет В истоме я вся замерла… Из мужчин Туда нс проникнул еще ни один…

В блаженстве немом я закрыла глаза.. Моя расплелася густая коса… Для нас незаметно летели мгновенья… Я помню его поцелуи, моленья… Очнулась—и вижу сквозь душную мглу, Что я у скамейки лежу на полу…

Он чудные речи шептал в тишине, Все ниже и ниже склоняясь ко мне… Сверкали глаза его черные дивно, И сжала я ножки свои инстинктивно. Напрасно!.. Уж я без сорочки была И скрыть волосами красот не могла.

Хотела прикрыться шинелью… Зачем? И он ведь стоял обнаженный совсем! Стыдиться нам не было с милым причины! Он был в полном смысле красавец мужчина! И я не дурнушка какая-нибудь, Могла перед ним наготой щегольнуть!.

А главное—молоды, полные сил, И юности жар в нас еще не остыл… И там, на просторе, друг другом любимы, Вполне отдаваться восторгам могли мы. И я в упоеньи глядела, как он Склонялся все ниже, как бог Аполлон

Он тела коснулся… Вся вздрогнула я, Какая-то сила толкнула меня. Я телом прижалась к горячему телу… Чего-то ждала я и тайно робела… И он опустился на ложе любви И сжал трепетавшие груди мои…

Уста поцелуем горячим закрыл И, помню, о счастье минутном молил… Но я не могла в те минуты постигнуть — Какого же счастья он хочет достигнуть?! О, как же мужчины лукавы, хитры! Гораздо хитрей они нашей сестры!..

Ведь как перед тем он стыдился, робел! Теперь же вдруг сделался ловок и смел… Он нежно меня отодвинул от стенки И с силою стал разжимать мне коленки… Но я упиралась в могучую грудь, Напрасно стараясь его оттолкнуть.

И странный предмет меж мускулистых ног Вниманье мое на мгновенье привлек: Такой же у кучера был, у Сергея, Но только потолще и много длиннее… Ужели ж друг милый мне лезет на грудь, Чтоб этот предмет под живот мне воткнуть?

Такой ведь огромный! Не может быть он В отверстие узкое мною вмещен! Иначе должно быть мучительно больно. И ужас мне в сердце закрался невольно, И я за него ухватилася вдруг: Он страшно горяч был и твердо-упруг…

В руках я держала всю прелесть мужчин.. Но власть потеряла; он был властелин… Шептал он так сладко: — О милая крошка! Не бойся, подвинься направо немножко! Назад подалася доверчиво я, Он руки мне сжал… и — упал на меня!

И быстрым движеньем, шепча о любви, Раздвинул он полные ляжки мои… Я вскрикнуть хотела, да поздно уж было; И странное чувство меня охватило: Ужели прельщает мужчин уголок, Который таится меж девичьих ног?

Он, правда, пушист и заманчив на вид… Ужели же он-то любовь и таит?.. И вспомнились мне и Сергей и Марина… Так вот она цель и блаженство мужчины!. Но тут мои мысли прервались на миг, — Мой милый в святилище девы проник!

Я — вся замерла… Что уж было затем?— От счастья потом я не помню совсем! Минуты те были блаженнейшим бредом, И страх не внушался мне милым соседом. И я прижималась, а он напирал, Все глубже и глубже в меня запускал..

Из чаши блаженства я жадно пила, Инстинктом давала ему, что могла… И сладко мне было, и больно сначала, И сердце не билось, и грудь не дышала… Я ножками тело его обвила И жадно из чаши блаженства пила…

Но вдруг у меня что-то там порвалось, И слабо от боли мне вскрикнуть пришлось. Закрыла глаза и раскинула руки, Дрожа вся от страсти и сладостной муки… Он чаще совать стал… и замер… зашлось! И к гибкому телу он словно прирос!..

Но тут я всем телом и силою ног Дала уж сама ему новый толчок… И вдруг обессилела… Слабо целуя, В дремоте невольной прильнула к нему я, И сладостный сон смежил очи мои Под песни, что пели в кустах соловьи.

Когда я очнулась, он все еще спал, И ветер его волосами играл… И долго и тщетно старалась понять я, Зачем я в беседке?.. И что за объятья?. И кто же раздеть донага меня мог? Кто рядом со мною, девицею, лег?..

И вдруг, отогнав сновидения прочь, Припомнила я проведенную ночь: Восторги, объятья и бурные ласки… И щеки покрыла мне алая краска: Сюда я невинною девой пришла — Теперь же я женщиной грешной была…

Заря загоралась. И легкой стопой С обрыва спустилась я к Волге родной; Немного остыла и в неге безмолвной Я вся погрузилась в холодные волны. В прозрачной воде наигралась я всласть… Но… С новою силою вспыхнула страсть!

Я тщетно старалась ее победить И кровь молодую в себе охладить, Студеной водой обливаясь и моясь, — Она доходила мне только по пояс, И я, освещенная майской зарей, Могла любоваться своей наготой.

Глядясь в неподвижное лоно реки: И девичья шея, и гибкость руки, И бедер роскошных и стройность и нежность, И грудей упругость, и плеч белоснежность, И мягкую талью, и часть живота — Так ясно в себе отражала вода!..

Я рада, что женщиной я создана: Могу я соперничать телом с Нана… Мужчин увлекать, без сомненья, могу я — Лишь стоит себя показать им нагую! Ведь каждый, мне кажется, будет не прочь Со мной провести упоительно ночь!

Я вышла на берег… Лесной аромат, И пение птичек, и утренний хлад Меня опьяняли… Мне сделалось душно, И падали капли струею жемчужной С дрожащего тела на мягкий песок, В алмазную пыль рассыпаясь у ног…

Я снова полна упоительных грез И страсти безумной… Прядями волос Отерла я груди, и шею, и бедра — И вновь поднялася я смело и бодро Знакомой тропинкой душистых берез, Дрожа от купанья, на старый утес.

Возлюбленный мой разметался во сне — И я рассмотрела мужчину вполне… И так мне открыла ночь эта случайно Мужчины и женщины пылкие тайны.. Я знаю теперь, зачем мы созданы, Зачем нам все прелести эти даны!..

Тут милый очнулся… С улыбкой немой При яркой луне любовался он мной… Забыл он, что ночь-то провел у молодки! Пред ним я стояла с бесстыдством кокотки, Откинувшись телом немного назад И как бы дразня очарованный взгляд.

Ему подарила прекрасный цветок, И снова меня он с улыбкой привлек, — И я, без стыда и без трепетной дрожи, Напротив, охотно — упала на ложе: Своих я страстей обуздать не могла — Под милого тотчас покорно легла…

И стыдно мне стало… хотела бежать, Но он горячо меня начал ласкать, Прося подарить ему только часочек И снова отдаться ему хоть разочек! Я слабо боролась… хотела кричать… Напрасно! Кто мог бы меня услыхать?

А он так бесстыдно меня щекотал И так над бессильем моим хохотал, Совсем без труда раздвигая мне ноги И вновь направляясь по старой дороге. Но тут уж сдержаться и я не могла И с дикою силой ему поддала!!

На этом кончается Ольгин дневник, Он, кажется, цели в поэме достиг. Я рад, что развязка у ней же нашлася, А то бы когда оседлал я Пегаса?! Теперь же за лиру я бодро берусь, Призвавши на помощь Эрота и муз.

Плутишка Эрот никого не щадит! О новой победе с триумфом трубит. Я чувствую близость волны вдохновенья — Поэт с нетерпеньем ждет эти мгновенья, Чтоб в стройные звуки свободно собрать И чувства, и мысли, и образов рать…

И вот зазвучала вновь лира моя, Огонь вдохновенья почувствовал я И смелой рукою ударил по струнам; Окончить поэму с желанием юным И новой проделке прекрасных богов Хочу уделить я хоть несколько строф.

Тем более в Таню я сам был влюблен И знал ее девочкой, чуть не с пелен; Была моя Таня красавица тоже, Но только ничем на сестер не похожа: Всегда молчалива, серьезна, грустна; Свежа как цветок, но как лед холодна.

Своею натурой и складом лица Она родилася ни в мать, ни в отца; Уж в детстве, бывало, со мною резвяся, Она мне казалась ни рыба ни мясо… Но, как восемнадцать ей стукнуло лет, Я ею прельстился, ка пылкий поэт

Воспел я и ножки, и груди, и стан, Но все же наш кончился скоро роман: Я понял, что муж ей законный лишь нужен, И этим открытьем был крайне сконфужен.. Не тронул ее восторженный сонет, Не может быть мужем законным поэт!

Как птица свободен быть должен поэт: Свободой живет он!.. А брачный обет Балованный слух своей дикостью режет? Свободу свою он лелеет и нежит И смело под звучные песни свои Срывает цветы мимолетной любви…

А Таня меж тем все ждала женихов, Суля им богатство и даже любовь… Но долго и тщетно искала Танюша Себе подходящего, доброго мужа. Она истомилась… Но, к счастию, рок Избавил ее от напрасных тревог.

И кажется, мужа дает наконец!.. Хоть, правда, не очень красив молодец: Лицом он как будто бурят иль татарин, Но все же по виду—порядочный барин.. И им увлеклася она, как дитя, И ею увлекся гусар не шутя…

Вино наливая, ее щекотал И руку и сердце свои предлагал. Она все пила и заметно пьянела, Под пылкими взглядами трепетно млела: Ведь подле сидел ее трепетный муж, Болтая довольно свободную чушь.

Кружилась от счастья и вин голова.. Со стула она поднялася едва И ручку свою протянула соседу. — Но надо же кончить свою нам беседу! — Пойдемте. — Она прошептать лишь могла И в спальню гусара к себе повела.

Прошли коридор, поднялись в мезонин И заперлись в спальне один на один. И Таня сама под влиянием хмелю Его потащила к себе на постелю… — Разденься же, Таня! — Он ей прошептал. — Не надо, — бессвязный ответ прозвучал.

По мы уже знаем, что бравый ротмистр В сраженьях и с женщиной смел был и быстр, Но женским капризам любил подчиняться: — И правда, зачем нам с тобой раздеваться? Ведь мне только нужно тебя да постель: И в платье мной будет достигнута цель!

Отнимет лишь время нам эта возня, А баб красотой удивишь ли меня?! В подобной не раз я бывал переделке, И мне попадались такие ли целки! Вопрос ведь не в том—молода иль стара? — Была бы хорошая только дыра!

И к чести гусаров, сказать я могу, Видали мы виды на нашем веку! Меня маркитантки боялись в походе; Не брезгал пололками я в огороде: Подымешь подол ей — и тут же меж гряд Отлично отмашешь и в перед, и в зад!

В столицах же душных твой милый гусар К прекрасным девицам был вхож в будуар; А летом, в деревне, во время стоянки, Охотно ко мне приходили крестьянки… Я к братии вашей ведь с юности слаб И знаю все прелести девок и баб…

Бывало, в лесу, где-нибудь под кустом, Иль в полдень, в Петровки, под свежим стогом, Любил упражняться я только на голых, — Я страстный любитель пейзажей веселых! А в шелковых спальнях, быв юношей, сам Совсем раздевал фешенебельных дам.

Мальчишкою бывши, я многое знал; За это жестоко отец меня драл!.. Поднимешь девчонке короткую юбку И в роще задашь ей изрядную щупку… Пленяться я юношей пламенным мог И шеей, и грудью, и гибкостью ног…

Теперь уж не то! и меня не прельстит Ничьей наготы обольстительный вид!.. То ль дело — одним повелительным знаком Поставить бабенку крестьянскую раком! И вдвинуть коня осторожно, не вдруг! Она из гусарских не вырвется рук!

Я знаю, уйдет у ней в пятки душа!.. Но терпит бабенка, стоит не дыша, И, бестия, только сопит от блаженства! Я в этой науке достиг совершенства, До тонкости я изучил сей предмет, И равного мне в эскадроне всем нет!

Так честью гусара клянусь тебе я, Что наготой не удивишь меня! Хозяин меня угостил здесь по-царски — Хозяйскую дочь угощу по-гусарски! — Но все же пришлось ей корсет расстегнуть, А платье и юбки закинуть на грудь.

И Таню гусар уложил поперек; Невольно любуяся стройностью ног, Шептал с восхищеньем: «У этой канашки Какие, однако, красивые ляжки!» Но Таня была до забвенья пьяна, И глупо ему улыбалась она.

Чего уж не делал гусар этот с ней, С безмолвной и жалкою жертвой своей! То слезет с нее, то вновь с хохотом вскочит, То щиплет ей ляжки, груди щекочет, То ноги ей сдвинет, то вновь разведет И с силой наляжет на грудь и живот!

Под будущим мужем трещала постель, От страха и боли прошел Танин хмель, Но бравый гусар с упоеньем и смаком Ее на постели поставил уж раком, Огромною лапой за стан ухватил И сзади коня вороного впустил!..

Возил по постели туда и сюда, — Но тут уже Таня моя от стыда Упала в подушки без признаков чувства… — Эх, жаль, что не все показал я искусство! Ты, если бы даже пьяна не была, Гусарской атаки б сдержать не могла!

С постели он слез. Причесал волоса, Оправился… Было четыре часа… Окно растворил он. Уж солнце всходило И Волгу, и главы церквей золотило… Прекрасна была гладь великой реки… Расшиву тянули вдали бурлаки…

Он видел, как скрылся в сирени Эрот: Не любит он ясный, румяный восход, Когда пробуждаются воля и разум: Ведь строги они к его милым проказам! Холодный рассудок при солнце царит — Эрот же, в сирени качался, спит.

Гусар беззаботно сигару зажег… А в спальне лучей золотистых поток Ворвался в окошко.. Как вдруг в отдаленье Труба прозвучала ему «выступленье».. Как сердцу гусарскому звук этот мил! Как весело, бодро ротмистр мой вскочил,

На Таню он даже теперь не взглянул — И смело темницу свою отомкнул; Платки привязал он к серебряным шпорам, Спустился и тихо прошел коридором В гостиной же сонный слуга доложил, Что «всех он гостей в три часа проводил»

…Наутро хватились — двух барышень нет, Гусаров же бравых простыл даже след, Полк вышел из города с ранней зарей — Ужель дочерей он увлек за собой? Хозяин-старик перемучил всех слуг.. Но ты утомился, читатель, мой друг?

И правда, пора бы давно уж кончать, Да сам ты Пегаса надумал сдержать! Но я рассказать приключенья той ночи Старался, поверь мне, как только короче Хоть после, быть может, меня ты ругнешь Но все ж до конца ты поэму прочтешь!

Катюшу нашли под душистым кустом А Олю в беседке совсем нагишом. — Господские дочки! ай! вот так потеха! — Прислуга, шепчась, умирала от смеха… И скоро весь город и целый уезд Узнал, что наделал гусарский проезд.

Мужчины смеялись, во многих же дам Ведь зависть закралась, красавицы» к вам! «Когда угощает хозяин по-царски,. Так платят за это ему по-гусарски», — Та фраза вертелась у всех на устах, Когда говорили о бравых гостях.

Я кончил, читатель! Быть может, с тобой Не встречусь я в жизни ни в этой, ни в той; Куда попадем мы с тобой? — я не знаю, В геенну ли ада иль в светлый мир рая? А в этой-то жизни, клянусь тебе я, Ей-ей, не хотелось бы встретить тебя!

Быть может, поэму мою прочитав, В тебе пробудится горячий твой нрав: Ты станешь кричать на правах гражданина, Что следует спрятать сего господина За эти «Проказы Эрота» в тюрьму, Язык предварительно вырвав ему.

Ты эту поэму читать-то читай, Ее критикуй, а меня не замай! И пусть же раздумье тебя не тревожит, Что автор с тобой познакомиться может! Я сам всех знакомых терпеть не могу, От новых же зорко себя берегу!

Итак, нам знакомиться вовсе не нужно! Но, зная друг друга, расстанемся дружно, И думай ты, также без дальних хлопот, Что все написал здесь проказник Эрот.

На зеленой лужайке сверкает ручей, Парис восседает под тенью ветвей; Отца своего он стада бережет И хуем огромным козлицу ебет! Владея совсем несуразным хуем, Парис порешил, что нет девы по нем, — По этой причине козлиц он ебет… (Коль нет человечьей — и козья сойдет.) Вдруг девы пред ним красоты неземной — Богини стояли с открытой пиздой. И, будучи видом трех дев поражен, Парис из козлицы хуй вытащил вон… И долго он думал: куда его деть? (Беда хуй огромный, читатель, иметь). Его размышленья прервали слова: — Царевич! до нас долетела молва, Что славишься ты преогромным хуем, И мы порешили увериться в том. Давно меж богами (ведь стыдно сказать) Нет хуя нормального, еб же их мать! Нам только лишь пизды щекочут они; Да, кончились наши счастливые дни, Промчалось то время, промчалося сном, Когда своим твердым, железным хуем Нас еб до усранья могучий Вулкан, — Женился, скотина, забывши свой сан, Женился на смертной—бессмертных забыл. Вот Марс также еться до страсти любил, Но вздумал раз женку чужую уеть — И бедных опутала мужнина сеть. У Зевса невстаниха, мать его еб, Амур окаянный, заешь его клоп, Вчера в Эрмитаже злой танкер поддел, Поэтому стал он совсем не у дел. Кто будет тереть наш божественный пуп? — Царевич хоть был неописанно глуп, Но понял, что дело об ебле идет, И, хуй залупивши, с земли он встает. — Я к вашим услугам, — богиням он рек, — Но только одну, а не сразу всех трех! — Царевич, голубчик, скорее меня, Полцарства земного отдам тебе я! — Другая богатство сулила ему— С деньгами в три пуда из кожи суму, Но третья — хитрее товарок она — Ему посулила косушку вина И бабу, которой красивее нет. — Ну что же, царевич, давай нам ответ! — Да что отвечать-то? Тут баба, вино, — Все ваши подарки пред этим говно! — Что дальше случилось, хоть ведаю я, Но, чтоб не винили в похабстве меня, Я здесь пропускаю циничный рассказ О том, как Парис запускал в этот раз: Богиня осталась довольна вполне, Парис ей задвинул сверх нормы вдвойне.. — Ну что же, — окончивши еблю, он рек, Приходит твоим обещаниям срок, Давай-ка мне бабу, тащи-ка вина! — Вино появилось. — А баба? — Она На береге дальнем у греков живет, Париса-красавца давно она ждет. Коль хочешь, тебе помогу я достать Красавицу эту. — Ети ее мать! До греков, поди-ка, какая езда! — Зато, милый мой, неземная пизда! — А дорого стоит? — Совсем ни хуя, Ведь даром тебе отдаю ее я: Корабль у Энея лишь только бери, А бабы уж лучше на свете нет! — Ври! — Да что толковать-то с тобою, дурак! — А ты не того, разъети твою так, Богиней зовется, дурища, ей-ей, Ругается тоже. Небось мандавшей Напхала мне в яйца, небесная блядь. Хотела дать бабу, ети ее мать, А баба за морем! На кой ее прах! Мне лучше павлина — синицу в руках! — Ворча и ругаясь насколько он мог, Парис свое стадо сбирает в кружок..

Эолы надулись, и ветер жужжит, Парис кверху пупом в каюте лежит; Уж месяц, как Троя покинута им, А берег все так же вдали невидим. Да, шутки плохие бог моря ведет: Париса то к брегу, то в море несет. Царевич к богине: — Пизда, помоги! Ты видишь, свело у меня две ноги.. До Греции, право, не больше, чем шаг, Нептун же дурачится, мать его так! — Богиня к Нептуну послала послов Просить для Париса попутных ветров. И вот понеслися на черных крылах, Корабль подхватили, жужжат в парусах Могучие ветры — и вмиг донесли До брега Эллады они корабли. И вот средь прибрежных каменьев и скал Парис велел якорь забросить и стал С своим кораблем — и взирал на народ, Что на берег вышел встречать его бот. Я лодку старинную ботом назвал, Но, собственно, бот ли то был — я не знал: Да дело не в лодке, читатель, кажись; Итак, продолжаю: за весла взялись — И вышли на берег. Навстречу гостям Идет с своей женкой царь эллинов сам. Парис с удивленьем на женку взирал — То был совершенный его идеал: Глаза точно звезды на небе горят И так на Париса умильно глядят; А губки! — улыбка не сходит с лица. «Вот счастье дано для сего подлеца!» — Подумал Парис, разумея царя. — Тебе это счастье отдам скоро я, — Над ухом Париса раздалося вдруг. — Так вот она баба! Отлично, супруг, Кажись, ее малость и стар, да и худ, А я… — И Парис посмотрел на свой уд. Здесь «уд» вместо хуя пишу я для дам, — Наверно, читатель, ты понял и сам: Неловко, ведь может и дама прочесть, А хуй — нецензурное слово; коль счесть В поэме места, что похабством полны, Пожалуй, невинные девушек сны Цензурнее будут и меньше их счет; Так видишь, читатель, меня возъебет И так за похабство цензурный кагал… Однако от дамы я вбок убежал. Итак, продолжаю, читатель мой: вот Парис разговоры с гречанкой ведет, — Узнал, что Еленой зовется она И что в пизде хуем достанешь до дна. И вот, к удивлению эллинов, в ночь С Еленою вместе отчалил он прочь От берега Греции, и корабли Эолы попутные вмиг унесли.

Царевич в каюте с Еленой сидит, Ее он ласкает,, ей в очи глядит, За титьки хватает горячей рукой И шепчет: — О милая! только с тобой Я понял всю прелесть, всю негу ночей! С Елены не сводит ебливых очей; Раздвинув ей ляжки, на лавку кладет И раз до двенадцати сряду ебет: То раком поставит, то стоя ядрит, — Елена трясется, Елена пердит, Но рада! и в страсти безумной своей На хуй налезает до самых мудей! Три ночи с Парисом ебется она, Вдали показалася Трои стена. — Ну вот мы и дома, поддай еще раз! — Казалось, окончен быть должен рассказ — Добился царевич, чего захотел, Но, видно, жесток был троянцев удел, И много за счастье Елену уетъ Пришлося красавцу Парису терпеть, И вместо конца я хочу лишь писать Начало поэмы, ети ее мать!

Меж тем, как троянцы пируют и пьют На свадьбе Париса, — у эллинов бьют Тревогу — и быстро сбирают полки И строют триремы на бреге реки. Царь эллинов в злобе ужасной своей К себе собирает соседних царей, Их кормит дичиной и водкой поит, Клянется богами, что он отомстит Пришельцу Парису, что женку упер, Войны что не кончит до тех самых пор, Пока всех из Трои не выгонит прочь, И просит царей ему в этом помочь. Цари отвечали, что жизнью своей Готовы пожертвовать другу, ей-ей. Читатель, пожалуй, не веришь мне ты И молвишь с сарказмом: — Поэта мечты! На дружбу такую и в тот даже век Едва ли способен быть мог человек! — Однако, читатель, сей миф для тебя Узнал из вернейших источников я. Итак, собралися на Трою идти Героев до сотни, — ах, мать их ети! Хуи раскачали — в тот девственный век Еще об оружьи не знал человек, И грек вместо пики сражался хуем, Читатель, поклясться могу тебе в том!

Читатель! чтоб знал ты героев моих, Спешу я представить теперь тебе их: Два брата Аяксы с великой душой, Готовые спорить со всякой пиздой; Их первых призвал оскорбленный супруг, А с ними явился и верный их друг, Царь твердый и сильный, хитрец Одиссей, Который в безумно отваге своей Впоследствии тридцать нахалов уеб, И всех ж жилищем стал каменный гроб! Вожди всех живущих в Аргосе мужей Явилися тоже, и жопой своей Один черезмерною всех удивил. Потом прискакал злоебучий Ахилл, Который хоть молод был очень и мал, Но ебли искусство до тонкости знал И был из героев великий герой, Прославленный мужеством и красотой. Собралось героев, ебена их мать, Так много, что лучше их всех не считать, И к подвигам прямо, их мать всех ети, Героев моих я спешу перейти!

Уж месяц прошел — все плывут корабли; Всех девок, что взяли с собой, заебли. Герои все молча, глядя на свой уд, Троянцев узреть с нетерпением ждут. И вот показалася Троя вдали… И, точно как в нбе кричат журавли, Вскричали троянцы, увидя врагов, И строится быстро шеренга хуев. Троянцев вожди на прибрежный песок, Качая хуями, собрались в кружок. От них отделясь, богоравный Парис Вскричал во весь голос: — Во ад провались Ты, рать окаянная, мать твою еб! — И хуй свой огромный руками он сгреб, И им, как дубиной, эллинам грозя, Кричал: — Кто не трус? Выходи на меня! — Узрев похитителя женки своей, Царь греков, своих растолкавши друзей, С безумной отвагой, со вставшим хуем По берегу мчится к троянцу бегом. Увидя всю злобу эллинов царя, Парис помышляет: «Какого хуя Я стану тут драться? Гляди, какой зверь!» Как хочешь, читатель, мне верь иль не верь, Но только герой мой решился удрать И уж повернулся, как: — Мать твою блядь! — Раздалось над ухом его — и глядит: Брат Гектор пред ним разозленный стоит. — Ты Трою позоришь! Какой ты герой? Не с хуем родиться тебе, а с пиздой! Ты вызвал эллинов, не трусь, а дерись Иль в Тартар от страха с стыдом провались! — Поднялася злоба троянца в груди, И молвил он брату: — Я трус? Так гляди! — И, хуй на плечо положивши, идет К царю Менелаю навстречу. И вот Сошлися герои, и злобой горят Глаза их обоих, и вот норовят Друг друга по роже мазнуть малафьей, И шепчет Парису царь эллинов: — Стой! Ты жен красотою умеешь пленять — Посмотрим, как драться умеешь ты, блядь. Но только промолвил слова он сии, Как в физию — целый фонтан малафьи Ему разозленный Парис закатил… Оселся царь греков и долго водил По воздуху носом, не в силах вздохнуть, Не зная, куда ему надо пихнуть, Что сделать: глаза залепило совсем. Парис же, трусишка, исчез между тем, Подумав, что только глаза лишь протрет Царь греков, как тотчас его заебет.

Взыграли тут трубы на новую рать, Собрались троянцы, меж тем как посрать Решил Агамемнон — уселся, сидит. От стана троянцев со свистом летит Стрела — и вонзилася в жопу ему, И взвыл Агамемнон, браня кутерьму, Которую брат его вздумал поднять За женку свою, окаянную блядь. И, в злобе решившись врагам отомстить, О камень он хуй начинает точить… Троянцы меж тем целой кучей камней Царя Менелая и верных друзей Его повстречали, и берег морской Телами покрылся, и панцирь стальной Царя Менелая камнями избит, И снова каменьев град твердый летит. И струсили греки, решились бежать, Как вдруг раздается: — Ети вашу мать! — И царь Агамемнон, могучим хуем Махая, до Трои прошел напролом. Затем повернулся и снова врагов Громит он без счета. Сто двадцать хуев На месте осталось, как кончился бой; Так мстил Агамемнон за рану стрелой!

Две рати сошлися; и Гектор-герой Выходит на поле с огромной елдой, И молвит он грозно: — Друзья и враги, Я слово реку вам… Молчать, елдаки! Чего раскричались, ети вашу мать? Три слова и то не дадут мне сказать. Герои эллинов — собачьи хуи, Кто хочет сразиться со мной? Выходи! — Вскочил Менелай, разозленный врагом, Как вдруг., сам по лысине страшным хуем Царя Агамемнона был поражен, Да так, что чуть духа не выпустил вон: — Какого ты хуя, ети твою мать, С пройдохой троянцем выходишь на рать? Смотри, это Гектор, героям герой — Куда ж тебе драться с ним, друг милый мой? Его даже трусит сам царь Ахиллес, А ты с каким хуем на хуи этот лез? Не лучше ли бросить нам жребий, друзья? — — Пусть жребий, о боги, падет на меня! — Сказал Менелай, хорохорясь.—Уйму, — Так царь Агамемнон вещает ему. И бросили жребий — и вышел Аякс, И молвил он грозно: — К услугам вам я-с! — Поклон отдает он друзьям своим всем, А Гектору хуем грозит между тем. Троянцы, увидя, кто вышел на бой, От страха за Гектора подняли вой: Аякс обладал преогромным хуем, А ростом был выше, чем каменный дом!

Сошлися герои… Дрожала земля… Ударил наш Гектор — Аякс ни хуя! Аякс размахнулся — и Гектору в грудь Сквозь щит хуи Аякса прокладывал путь. И щит разлетелся, и броня в куски, И кровью покрылись бойцов елдаки. На битву же эту граждане смотря, Кричали героям: — Какого хуя Вам биться, герои, ети вашу мать? Что оба отважны, нельзя не сказать, Но хуи к чему же ломать так совсем?! — Согласны, — сказали герои. Затем В знак мира пожали и руки они И мирно в палатки убрались свои.

Я здесь пропущу очень длинный рассказ Об ебле, о драках… и прямо как раз К концу перейду я поэмы моей, Бояся наскучить вам музой своей. Погибло премного героев в боях, Большой недостаток явился в хуях. Оплакан Патрокл, а жестокий Ахилл И Гектора скоро елдою убил. Сбесился Аякс и в припадке издох, Своих же избивши до сотни, как блох! А царь Агамемнон так много убил, Что выбился сам совершенно из сил. Тут греки, подумав, собрали совет И так порешили, что много уж лет Они здесь стоят как, а Трои все взять Не могут канальи, ебена их мать! И сила, выходит, их вся ни при чем. — Так пусть нам поможет великим умом Наш царь остроумный, герой Одиссей. — И тотчас тот тогой покрылся своей. Подумав немного, он громко вскричал: — Вот эврика, други! Я Трою поймал: Героев, товарищи, там ни хуя, И стража из девок, — так выдумал я Из дерева сделать огромный елдак И двум из героев залезть в него… — Так, А дальше что будет? — Не ебшись уж год, Наверно, хуй в город к себе заберет Та стража из девок. Тотчас из хуя С героем-товарищем выскочу я, Ворота сломаю, а вы между тем К воротам спешите с собранием всем!

Случилося все, как сказал Одиссей. И греки вломилися. В злобе своей Троянок скоблили всю ночь напролет. По улицам кровь с малафьею течет, И в ней по колена герои бродя, Искали все пищи и жертв для хуя. На хуй нацепивши до сотни блядей, Валялся Ахилл пред палаткой своей, Другой же царь тоже штук двести уеб, - И весь провонял малафьею, как клоп А царь Агамемнон, взяв девушек в лес, В их пизды с руками и яйцами влез. Так греки справляли победу свою. На родину каждый принес на хую Медалей, нашивок, — наград не сочтешь, Ахилл же почтен был звездой «Мандавошь»! Я кончил, читатель! Герои мои Домой воротились — и спать залегли!

Не Ахиллесов гнев и не осаду Трои, — Еблися боги, и еблись герои, — Но Душеньку пою, Тебя, о! Душенька, Амуру на хуй призываю: Готовь пизду свою, Не сам я еть хочу, но сводничать желаю. Не лиры громкий звук — услышишь ты свирель. Стремлюся я воспеть твою растленну щель. Не робок молодец, ебака наш не трусит, Хоть вдруг дай три пизды, по яйцы всем влупит; Венерин сын давно уж дрочит свой хуишко, Увидишь, как забьет елду свою мальчишка. Так взачесть не еблась и мать его Венера, Хотя ее ебли все боги и зефиры, Вулкан ее ебал, ебли ее сатиры, Но ебле против сей все дрянь и все химера; Ведь он в числе богов, по-божески сбег, Пускайся, не робей, бог фрянок не привьет: Хуй держит в чистоте, муде перемывает, Поганых не ебет, все целок проебает. Издревля Апулей, потом де Лафонтен, На память их имен, Ярились и трясли на Душеньку мудами, Воспели Душеньку и в прозе и стихами. Помедли, Аполлон, Парнасских муз блудить, Дай помощь мне пропеть, Как Псишу будет еть: Успеешь им еще десяток раз забить. Во Древней Греции—прошло тому давно, — Как царских ясен ебли с боярскими равно. Ебали их цари, ебали и жрецы, Ебали баре их, ебали кузнецы. Царицы не гнушались, И мелкие дворяне, Купцы, жрецы, мещане С царицами тогда до страсти наебались. И в царское то время От ебли таковой размножилося племя. Меж многими царями Один отличен был И плешью и мудами; В три пяди хуй носил, В оглоблю толщиной, Был тверд, как роговой; И к масти сей в прибавок Под сотню бородавок Круг плеши украшал. Был обществу полезен И всем богам любезен. Чужих жен не ебал. За скромность такову Юпитер в награжденье, Царице и ему под старость в утешенье Трех дщерей ниспослал. Прекрасных он имел всех трех сих дочерей, Счастливей ими был всех греческих царей. Меньшая двух была пригожей и белея, Примерна красотой, как белая лилея, Прекрасные соски на титечках сияли, Коричневы власы пизды лоб покрывали, И промеж мягких губ пизденки секелек Кивал, блистал, сиял, как розовый цветок. Красы ее такой не знаю дать примеру. Едина мысль моя, Что с задницей ея Забыт Венерин храм, забыта и Венера. Наполнен был людьми отца царевны двор, Веселия, игры, утехи стал собор. Подобен царский двор там божеским стал храмам, Чистейша жертва ей курилась фимиамом. Забыты храмы все Цитерина страны, Забыты и жрецы и все оставлены. Народ не стал их чтить, не в моде они стали. Им негде взять пизды, друг друга уж ебали. Все храмы сиротели, Зефиры отлетели, К Венерину споведу, Все. к Душеньке в пизду. Непостоянные амуры, Царевне строя куры, Цитеру оставляли, Вкруг Душеньки летали, Царевну забавляли И, ползая у ног, Смотрели в секелек. Богиня красоты, узнав сему причину, Что храм ея презрен, Цитер весь унизен, И, гневом воскалясь на Душеньку безвинну, Хотела отомстить, Амура упросить Психею погубить. С досады в кровь пизду Венера расчесала, Вулкановой биткой до жопы разодрала, Амура в храм к себе зефиров звать послала. При входе в храм его вот что ему вещала: — Амур! Амур! Вступись за честь мою и славу, Ты знаешь Душеньку иль мог о ней слыхать, Простая смертная, ругается богами, При ней уже ничто твоя бессмертна мать. Все боги вострясли от ужаса хуями. На славу со всех стран все к Душеньке бегут. И боги в небесах богинь уж не ебут. Всяк дрочит свой елдак, на Душеньку ярится, Юпитер сам ее давно уж еть грозится, И слышно, что берет ее к себе в супруги. Гречанку мерзкую, едва ли царску дочь, Забыв Юнонины и верность и услуги, Для Псиши дрочит хуй, он дрочит день и ночь. Какой ты будешь бог и где твой будет трон, Когда от них другой родится Купидон, Который у тебя отымет лук и стрелы? Ты знаешь: дети все Юпитеровы смелы. Блудить он будет всех, ему кто попадется, Почтенна мать твоя с его муд не свернется, И еблею такой привьет мне пиздорык; На Душеньку сей гнев твой должен быть велик. И, чтоб остановить ужасную напасть, Ты должен показать над Псишей свою власть. Соделай Душеньку несчастною вовек, Чтобы уеб ее прескверный человек. Поганый был бы хуй, и шанкер, и бабон Сидел бы на хую, И Душеньку сию Уеб он в афедрон; Чтоб спереди пизду до пупа разорвал, Под титьку, в рот и в нос ей хуем бы совал, И мерзостью такой он фрянки б ей привил, Во фрянках бы у ней чтоб нос бы прочь отгнил; Чтоб краса ее увяла И чтобы я спокойна стала. —- Амур хоть не хотел, но должен обещать За дерзость Душеньку порядком постращать. Он гнева матери оспаривать не смел И, давши слово ей, вспорхнул — и улетел. Не в долгом времени пришла богине весть, Которую зефир спешил скорей при несть, Что Душенька уже оставлена от всех И что ебаки все, как будто бы в посмех, От всякой встречи с ней повсюду удалялись И больше они ей с хуями не казались. Что Душенька уже сама по ебле разъярилась, Оставя гордость всю, Венере покорилась; Что двор отца ее крапивою порос, Что с горести Царя прошиб давно понос. Таких чудес престранный род Смутил во Греции народ. Все подданны, любя царевну, прослезились, А царская родня не менее крушилась. И сами ей везде искали женихов, Но всюду женихи страшились Гневить Венеру и богов; Что Псиша — царска дочь — ни с кем не еблася, И с грусти таковой в народе завелася Невстаниха, какой еще и не бывало, От сих времен ебак несчастия начало; Всех прежде у Царя хуй сделался как лыко, Потом во всей стране, от мала до велика, Хуи все лыком стали И целок не ебали. Но должно обратить на Душеньку свой взор. Сошлася вся родня к Царю на царский двор. Чем кончить зло, не знали, Все думали, гадали, Как Душеньке помочь, Чего был всяк не прочь. Изделавши совет, все вместе согласились, Спросить о Душеньке Оракула решились. Оракулом был дан Царю ответ таков, Читатель! сам смотри, толков иль бестолков: «Супруг для Душеньки, назначенный судьбами, Есть чудо с крыльями, который всех язвит. Кого копнет в пизду, та в радости забздит. С предлинною биткой, с широкими мудами. Когда в веселый час захочет пошутить, Сам Царь не отойдет, велит его блудить, И на хуй к кобелю посадит дочь жрецову, Противиться никто его не смеет слову, Все блядские дела берет под свой покров. Никто не избежит ужасных сих оков, Он молод или стар — закрыто то судьбами, Почтен между людьми, почтен между богами. Судьба и боги все определили так: Сыскать к супругу путь дают особый знак. Царевну пусть ведут на ту из гор вершину, Хуи где все растут, пиздами испещренна. Не знает мир о ней, не знает вся вселенна. И там ее одну оставят на судьбину, На радость и на скорбь, на жизнь и на ончину». Ответ сей сродникам отнюдь не полюбился. Оракула бранили, И все судили, Какой бы был злой дух, на Псишу что ярился? Мудами все качали, Все думали-гадали, И наконец Царь, Душенькин отец, Не знав, куда вести, в путь Псише отказал. Таков ответ Царя царевне невзлюбился. Давно уже ее пизденочка чесалась, Не знавши, хуй где взять, мизинцем забавлялась, От ярости такой и секель шевелился. Притом сама она была великодушна, Сама Оракулу хотела быть послушна, Кто б ни был, где б ни будь. Желая поскорей пизденку протянуть, — Живите в счастии, — сказала она им, — Я вас должна спасти несчастием моим; Пускай свершается богов бессмертных воля, Судьба моя меня к тому, знать, так ведет; Пущай чудовище меня и уебет; Умру я на хую, моя такая доля. — Меж тем как Душенька вещала так отцу, Совет пустился плакать снова, И слезы тут у всех катились по лицу. Но в горестнейшем плаче Никто с Царицею сравниться не возмог. Она пускала стон и жалобу всех паче, То, память потеряв, валилась часто с ног, Венере шиш казала, Оракула ругала И с горести пизду до жопы раздирала. То, секель ущемя Оракулу свой в зубы, Пиздою мазала ему и нос и губы; В ругательство ж еще обоссала. В смятеньи таковом немало пробыла. Вещала так ему: — Доколь она жива, Не ставит ни во что Оракула слова, И что ни для такого чуда Не пустит дочь оттуда. — Но хоть она во всю кричала мочь, Однако, вопреки Амур, судьбы и боги, Оракул и жрецы, родня, отец и дочь, Велела сухари готовить для дороги. Царевна с радости не знала что начать И снова начала перстом в пизде копать, Так думая в себе: «Хоть чудо будет еть, Но он ведь не медведь; Хоть звери там живут, Подобных звери там, зверей же и ебут». И с мыслею такой оставя дом и град, В дорогу сказан был уж девушки наряд. Куда, — от всех то было тайно. Царевна наконец умом Решила неизвестность в том. Как все дела свои судом Она решила обычайно. Сказала всей родне своей, Чтоб только в путь ее прилично снарядили И в колесницу посадили Без кучера и без возжей. — Пускай по воле лошадей, Судьба, — сказала, — будет править, Найдет счастия иль бед, Где должно вам меня оставить. — По таковым ее словам Недолги были споры там. Готова колесница. Садится царска дочь и с нею мать Царица. Тронулись лошади, не ждав себе уряда. Везут без поводов, Везут с двора, везут из града, И наконец везут из дальних городов; В сей путь, порожний или дальний, Устроен был Царем порядок погребальный. Двенадцать воинов вокруг свечи несли, Двенадцать девок им в кулак бычка трясли, Двенадцать человек плачевно воспевали, Баб столько же у них площиц из муд таскали; Царевнину несли хрустальную кровать, На коей Душеньку там будут проебать; Двенадцать человек несли ее коклюшки, Которыми в ночи царевна для игрушки Изволила копать частехонько в пиздушке. Потом в наряде шел жрецов усатых полк, Стихи Оракула несли перед собою. Тут старший жрец стихам давал народу толк, И с важным он лицом потряхивал елдою. Впоследок ехала печальна колесница, В которой с дочерью сидела мать-Царица; У ног ее стоял урыльник иль кувшин, То был плачевный урн, какой старинны греки Давали в дар, когда прощались с кем навеки. Потом, спустя штаны, у самой колесницы Шел Душенькин отец возле своей Царицы; Царица хуй его в пригоршинах держала, А Душенька на них от ярости дрожала. Толпами шел за сим от всех сторон народ. Желая кончить им счастливо сей поход. Иные хлипали, другие громко выли, Не ведая, куда везут и дочь и мать; Иные в горести по виду тако мнили, Что Душеньку везут Плутону проебать. Иные устилали Пред Псишей путь цветами; Другие протирали Жрецам глаза мудами. И много таковых презреньем их ругали, За то, что Душеньке они всё к худу предвещали. И, возвратяся в дом, За диво возвещали. Другие божеством Царевну называли. Вотще жрецы кричали, Что та царевне честь Прогневает Венеру; А следуя манеру, Толчком иль как ни есть, Народ хотели прочь отвесть. Но паче тем народ, волнуясь, разъярился, До смерти всех жрецов заеть он вмиг грозился. Иные, воспалясь, из шайки их таскали И хуя по три вдруг им в жопу забивали. Забыли, что гневят и святость и Венеру, Ебут они жрецов по новому манеру: Ебут их в рот и в нос, ебут их в сраку, в уши, Мотают на хуй жрецов святые туши. Большому ж из жрецов бычачий хуй забили. Их Царь со всем двором насилу усмирили, Избавя тем жрецов от страха и напасти. Но всё народ бежал, противясь царской власти. Забыв Венеры вред И всю возможность бед, Толпами шли насильно За Душенькою вслед, Усердно и умильно, Не слушаясь Царя, за Душенькой бежали. Куда же путь их был, того совсем не знали. Не долго ехавши путем и вдоль и вкруг, К горе высокой вдруг поближе подступили. Там сами лошади остановились вдруг И далее не шли, как много их ни били. В подошве той горы престрашный хуй торчал, Се явно признак был. Оракул что вещал, Что точно та гора, все вместе подтвердили, На коей высоту царевну возводили. Вручают все ее хранительным богам. Ведут на высоту по камням и пескам. Ни лесу, ни травы они здесь не видали, Лишь только по холмам одни хуй торчали. В других местах — Пизды в щелях Топорщились, сидели И секелем вертели. И многие от страха тут, Имея многий труд, Зажмурившись, бежали И шапки растеряли. Другие молодцы — Большие наглецы — Под камешком пизду в пещере находили, Дорогой идучи их всячески блудили. Сама Царица-мать Изволила набрать Хуйков с десяток на дорожку, Себя чтоб забавлять от скуки понемножку… Но можно ль описать Царя с его двором, Когда на верх горы с царевною явились? Когда с печали все пред нею ублудились, Желая также ей уеться, — и потом С царевною простились, А после вскорь и Царь, согнутый скорбью в рюк, Похож на страждуща во фрянках елдака, Когда он слезы льет от зла хуерыка, — Насильно вырван был у дочери из рук. Тогда и дневное светило, Смотря на горесть их разлук, Казалось, будто сократило Обыкновенный в мире круг, И спрятаться спешило К Нептуну под муде. Лучи свои сокрыло В Фетидиной пизде. Тогда и день и ночь, Одну увидя царску дочь, Ко Мраку на хуй села И эху одному при Псише быть велела. Покрыла Душеньку там черным покрывалом И томнейшим лучом едва светящих звезд. Открыла в мрачности весь ужас оных мест. Тогда и Царь скорей предпринял свой отъезд, Не ведая конца за то ль сменить началом.

В упадке днесь Парнас, Во фрянках Аполлон, Измучен и Пегас, Пропал весь Геликон. На музах пиздорык, Везде нестройный крик. Сему велику диву Я возвещу причину справедливу. Да знает о том свет, К Парнасу, как собак, Набралося писак. Там места уже нет Писателю кичливу И к славе горделиву. Другой хоть не учен, Не знает аз и буки, Парнасом восхищен, Перо хватает в руки. Иной с бордели рдяный, Другой с трактира пьяный, С распластанной елдой. С отгнившими мудами, Кастальскою водой Полощется ключами. И музы в той воде Поганой полоскались, Французскою в пизде Болезнию терзались. И поганью такой Парнас весь заразили. Во фрянках ездоки Пегасу то ж снабдили. Чумак здесь стая писатель, Фабричный сделался поэт, Подьячий стал мечтатель, Дьячок уж рифмами блюет И мнит, что он — писатель. И славный столь союз В харчевню загнал муз. Не видно Геликона, Не слышен Аполлон, Там каркает ворона И гул идет, и стон. Одни кропят стихи, Другие подсмехали, И первых вопреки, Сатиры написали, — Писцов критиковали. Я критики такой, Чтобы иметь покой, Желаю избежать. Прошу читателей Над Псишей не смеяться, А кто пошутит ей, То в рот тем наебаться. И просто, без затей, Не сказку я пишу, Не вздорну небылицу, Но милую Душу В стихах изображаю И правду Божьих дел Вселенной воспеваю. Амурой хуй дрочу На царску дочь-девицу. Нескладен хотя слог, А все не для тебя. Хоть хую я ебу, Но тешу тем себя. Я Псиши на горе Теперь возьму черты. Представлю страх, Какой являла вся природа, Смотря на Душеньку, В пространстве темноты Оставшу без отца, Без матери, без рода. Меж камней, меж песков, Меж пизд и меж хуев, Меж страха, меж надежды, Подъемля к небу вежды, Уста свои она Лишь только что открыла Печально жалобу На небо произнесть, — Слетелась со всех стран Хуев несметна сила. Помчались к небу с ней. Куда? Никто про то не знает. И царское дитя Чуть-чуть не обмерла, По воздуху летя. Зефиры в виде муд, Носясь на высоту, Взвевали ей подол У платья на лету. Глядели ей в пизду, Чудились сему диву Но, видя наконец Царевну едва живу, Приятным голоском Зефир ей страх пресек. Сказал с учтивостью, Приличною зефиру, Что он ее несет К блаженнейшему миру, К супругу, коего Оракул ей прорек. Что всё супруг давно Хуй дрочит для супруги И что зефиров полк Назначен ей в услуги. Амуры в елдаки Пред ней оборотились. По воле же его На той горе явились, Чтоб с яростью на них Дочь царская взирала, Скорее хуй забить Себе бы пожелала. Точь-в-точь Приапов храм Для ней соделан там. Мудами сотворен Он только на часок, Чтоб там, пизды где трон, Дул тихий ветерок. Амуры, вкруг летя, Те речи подтвердили И Душеньку тогда От страха свободили. Чрез несколько минут Зефир ее вознес К селенью некому Меж облак и небес. Оставя средь двора, Мудами повертели, К пизденке приложась, От Псиши отлетели. Тут взорам Душеньки Открылась тьма чудес, Великолепные представились чертоги. Там своды яхонты, Тьма серебряных столов, Из злата сделаны. Небесные то боги. Венера вверх пиздой На мраморе лежала И левою рукой У Марса хуй держала. А правой за муде Вулкана разъяряла. Копать в своей пизде Зевеса заставляла. На бочке изумрудной Тех позади статуй Со склянкой Бахус пьяный И с кистью виноградной Дрочил себе там хуй. Церера вверх пупком С пшеничным колоском Всем милость раздавала — Горстями хлеб метала. Диана, застыдясь, От них отворотилась. Богов сих скверность презирала, Пизду платочком прикрывала. Близ их в быке Юпитер-бог Европу раком ставит, Златым дождем в чертог — В пизду Юноне каплет. И много там божков различна положенья. Таков был первый вид. Читатель, примечай, Что Душенька тогда Из мрачнейшей пустыни Уж в образе летящей вверх богини Нечаянно взнеслась в устроенный ей рай. Лишь только что вперед Ступила Псиша раз, — Тут кучею бегут Навстречу к ней тотчас Из дома сорок нимф В наряде одинаком. С почтением перед ней Становятся все раком И с радости они Пизденки заголяли. Тем Душенькин приход Амурам изъявляли. Увидя сей признак, амуры все слетались И с нимфами тогда до сласти наебались. Друг с дружкою они играли чехардой, Бежа за Душенькой в готовый ей покой Зефиры в тесноте Толкались головами, Исподтишка в пизде Копали нимф перстами. Себе всяк на уме еб Псишу в зад тайком. И Псише делали какую должно честь. Хотели на себе царевну в дом принесть, Но Душенька сама пошла к двору пешком И к дому шла она среди различных слуг И смехов, и утех, летающих вокруг. Читатель так видал собачью свадьбу в поле, Как к суке кобели с почтеньем приступают, Со всех сторон сбежась десятка два и боле И нюхая под хвост, с задора они лают. Царевна посреди сих почестей отменных Не знала, дух то был иль просто человек, Что хочет ее еть в чертогах сих блаженных, Оракул ей кого в стихах своих прорек. Вступая в дом, она супруга зреть желала, Проеть себя скорей желанием пылала И с нетерпением служащих вопрошала. Но вся сия толпа, что вкруг ее летала, Царевне то сказать не смела и молчала. Отсюда провели царевну в те чертоги, Какие созидать лишь могут только боги И тамо Душеньку в прохладе от дороги В готовую для ней купальню провели. Амуры ей росы чистейшей принесли, С духами для нее другие несли мылы, Какими моются к Приапу кто идет, Чтоб к ебле подкрепить свои ослабши силы. Кто им помоется, тот лишний раз ебет. Царевна в оный час хотя и гостедом, Со спором и трудом, Как водится при том, Взирая на обновы, Дозволила сложить с красот своих обновы. Осталась нагишом. Долой и покрывало. Пизда, как маков цвет, у Псиши расцветала. Как розовый пучок, Надулся секелек. И перси, как Парнас, при свете дня сияли. Где Душенька спала, Там вновь трава росла. По камушкам каскадами бежали, Кастильских вод ручей не может с ним сравниться, И сам бог Аполлон -желал бы в нем помыться; Амуры за дверьми, не быв при ней в услуге. Заядрились, ебли друг друга на досуге. Зефиры хищные имели вход везде, Затем что ростом мелки, У окон и дверей нашли малейши щелки, Прокрались между нимф и спрятались в пизде К царевне между губ, и там ее блудили, Совали во весь мах, но целке не вредили. Царевна, вышедши из ванны наконец, С улыбкою свои кидала всюду взгляды. Готовы для нее и платья, и наряды, И некакой венец. И всё, потребно что, готово для услуг. Горстями сыпались каменья и жемчуг. Одели ее там как царскую особу, Одели Душеньку парчи богатой в робу. Легко могла судить царевна на досуге О будущем супруге. Что он не человек, а, видно, из богов. Меж тем к ее услуге В ближайшей зале был обед готов. Тут новы красоты по всем стенам блистали, — Рафаель, Мушерон там живо написали: Представлен был Приап. Там твердый хуй торчал, В горе без рук, без ног, украшенный цветами; Скорбящих полк ебак в нем милости искал, Те с хуем без яиц, те с вялыми мудами. Площиц ему своих на жертву приносили. Другие из пизды засушиной курили, То вместо порошку, что в божески чертоги Приемлют от людей в дар, в славу, себе боги Иные, получа Приапа изволенье. Пир стал у них горой, пошло хуям дроченье. Иные начинали, Другие уж еблись, Десятками сплетались И по три вдруг в пизду блядям хуев вбивали И малы ребятишки Еблися исподтишки. Там был Приапов храм Расписан по стенам. Готов для Псиши стол, и яствы, и напитки, Явили всех сластей довольства и избытки; Там нектар всех родов И все, что для богов В роскошнейшем жилище Могло служить к их пище. Читателя пустым не надо огорчать: Как Псиша кушала, как день тот провела, Как певчих хор гремел, как музыка была. Последнее теперь намерен показать. Пришла одна из нимф царевне доложить, Что время уж пришло царевне опочить. При слове «опочить» царевна покраснела, И, пламенно вздохнув, пизденка засвербела. Раздета Душенька. Ведут ее в чертог, И там ко всякому покою от дорог Кладут ее в постель на некоем престоле; И, поклонившись ей, уходят все оттоле. Обещанный супруг чрез несколько минут В потемках к Душеньке тогда явился тут. Он был уж нагишом, — не надо раздеваться. Подлег к ней под бочок, с ней начал целоваться. Бывает как при том, он Душеньке от скуки Вздроченный хуй тотчас втер в белы ее руки; Схватила. Душенька, схватила, задрожала, И за хуй и муде И их к своей пизде, Прямехонько прижала; Забыла труд дороги — Раскинуты у ей ноги. Супруга милого схватила за ушко И будто невзначай махнула на брюшко. Хоть Душенька тогда про еблю и не знала, Что хуй и что муде Потребными к пизде, Но Душеньку в тот час природа научила. Амур у Душеньки уже меж ног лежит И Душеньку взасос целует и дрожит Вздроченным елдаком у миленькой пизденки, Подвинул секелек, раздвинул и губенки, Направил прямо хуй, послюнил, поплевал И с розмаху в пизду по яйцы запхал. Трещит у ней пизда, трещит и раздается, И с плешью внутрь она до пупа подается. Распялил он пизду у юнейшей девицы, Подобно как Самсон раздрал вмиг пасть у львицы. От жару Душенька сей боли не слыхала. Ногами оплетя, супругу подъебала; Схватила Душенька супруга поперек, Затрясся у нее в пизденке секелек. Прижала милого, прижала к сердцу друга, Зашлося в один миг у ней и у супруга. Расслабли оба вдруг… и он с нее свалился И, к грусти Душеньки, невидимо сокрылся. Супружество могло быть, впрочем, ей приятно, Лишь только таинство то было непонятно. Супруг у Душеньки, сказать, и был и нет: Приехал ночью к ней, уехал до рассвета, Без имя, без билета, Без росту, без примет; И вместо должного он Душеньке ответа, Скрывая, кто он был, на Душенькин вопрос Просил, увещевал для никаких угроз, Чтоб Душенька свой жар не умаляла И видеть до поры супруга не желала; И Псиша не могла про то узнать в тот час: С чудовищем она иль с богом проеблась? Дочь царская тогда в смущеньи пребывала, Вздохнула, ахнула и вмиг започивала. Устала Душенька от ебли в первый раз. С Амуром Душенька всю ночь во сне блудилась От сладкого того сна не прежде пробудилась, Как полдень уж прошел и после полдня час. Тоскует Душенька о прежне бывшей ночке, Считает Душенька до вечера часочки. Не хочет царска дочь ничем повеселиться, Разлакомясь елдой, лишь хочет поблудиться. Свербит в ее пизде И бегает везде Уж с секелем Фетида. Зад Митра закрывает, Нет блеску его вида, Ночь Псишу провождает. Под рощицей в одну последнюю минуту, Нарочно для того устроенну пещеру, В чертоги не хотя дочь царская идти, В пещере ночь сию желала провести. Вошла она туда, хотела отдохнуть, Скорее чтоб заснуть И чтоб, хотя во сне, Провесть ту ночь в бляде. Но чудом тамо вдруг, Без всякой дальней речи, Невидимо супруг Схватил ее под плечи И в самой темноте, На некой высоте Из дернов зеленистых, При токах вод ручьистых Вверх брюхом повалил, Юбчонку залупил. Сверх чаянья ее пришел счастливый час, Зрит въяве, не во сне, в другой супруга раз; Хоть темно и нельзя ей видеть его в очи, Но ощупью зато со всей поймала мочи Руками за муде. Их к сердцу прижимала, А хуй к своим устам — плешь с ярости лизала. Целует хуй взасос; Амур в пизде копает И больше Душеньку в задор привесть желает Тут Душенька в жару с диванчика скочила, В охапку милого из силы всей схватила, Махнула на диван, как щепку, вверх пупком И прыгнула сама на милого верхом. Немного в том труда, Сама ее пизда К Амуру на елдак попала невзначай. Вскричала Душенька: — Качай, мой друг! Качай! Кричит: — Достал до дна! — И прыгает она То вбок, то вверх, то вниз, то яицы хватает, То щупает муде, то за щеку кусает. Вертится на хую, Пизденочку свою Руками раздирает, Муде туда пихает И в ярости такой, — Читатель, ты внемли! — Не видит пред собой Ни неба, ни земли! Амур и сам ее плотненько прижимает, Раз за разом в пизду елдак он ей пихает; Он изредка сперва, а дале — чаше, чаще, Тем чаще он совал, обоим было слаще. Битка его в пизду рванула, изблевала, А Псиша на хую слабела, трепетала, И с хуя долой спала. Опомнившись, опять с супругом царска дочь. Еблися до зари, еблися во всю ночь, Любовью Душенька к супругу вновь пылала, Не только ночь, и день пробыть бы с ним желала. Хоть нехотя, она с слезами с ним прощалась. Так Псиша всяку ночь в пещере той ебалась. Три года тако жизнь царевна провождала И всяку себе ночь елдою забавляла, Счастлива бы была, когда б прекрасный край Желаниям ее возмог соделать рай. Но любопытный ум при вечной женщин воле Нередко слабостью бывает в женском поле. Царевна, распознав Супруга своего приятный ум и нрав, О нем желала ведать боле. Когда еблася с ним по дням и по ночам, Просила с жалобой, чтоб он ее очам При свете показал себя, чтоб нагишом Узнать ей, каков он станом и лицом. Как то муде, как хуй его хорош, Что видела в горе, на те ли он похож. Вотще супруг всегда царевну уверял, Что он себя скрывал Для следствий самых важных, Что он никак не мог нарушить слов присяжных, Что Стиксом клялся в том бессмертным он богам; Царевна Стиксом сим немало насмехалась И видеть чтоб его при свете дня старалась. Еблися когда с ним в потемках и по дням, То силилась она без меры Тащить вон за хуй из пещеры. Но он сильнее был, из рук ее тогда Как ветер уходил неведомо куда. Как будто в том беды супруг предузнавал, Нередко он ее в слезах увещевал, Чтоб света бегала в свиданиях любовных, А паче стереглась коварства своих кровных, Которые хотят ей гибель нанести, Когда от бед не может он спасти Вздохнувши он тогда страхов толь суровых, Едва от Псиши отлетел, Зефир, который вдаль послан был для дел, Принес отвсюду ей пуки известий новых Что две ее сестры Пришли ее искать у страшной той горы, Откуда сим зефиром Сама вознесена в прекрасный рай над миром. Что в страхе там сидят они между хуев Обыкши Душенька любить родную кровь, Супружески тогда забывши все советы, Зефиру тот же час, скорее, как ни есть, Сих сестр перед себя велела в рай принесть Не видя никакой коварства их приметы Исполнен вмиг приказ: царевны к ней пристали И обе Душеньку со счастьем поздравляли С усмешкой на лицах; Но ревность уж тогда простерла в их сердцах К тому же Душенька сказала с хвастовством Ебется что она с прекрасным божеством Когда, и как, и где—подробно рассказала, И если бы могла, то им бы показала Когда бы как-нибудь супруга своего, Но, к горести ее, сама не зрит его. Что райска, впрочем, жизнь, покойна, весела Земные царства — дрянь. Что век бы здесь жила. Завистливы сестры тогда лицем усмешным Взглянули меж собой — и сей лукавый взгляд Мгновенно сообщил один другому яд, Который был прикрыт доброжеланьем внешним. Сказали Душеньке, что будто в стороне, Над страшной той горой там видели оне: Отсюда в воздухе летел с рогами змей. Что хуй его висел длиною пять локтей, И будто на хую написаны портреты, Когда он где ебал, и рост, и все приметы. И на мудах его Психеи имя зрели, Об чем ей возвестить желанием горели. — Вот кто тебя ебет, вот милой твой супруг, Колдун он, чародей и первый он злой дух,— Царевне наконец вмещили в разговор. Им общий всем позор. От ебли таковой какие будут роды? Что дети от нее должны быть все уроды. Во многом Душеньку уверить было трудно, Но правда, что она сама свой чудный брак И еблю тайную почесть не знала как. Ее замужство ей всегда казалось чудно, Зачем бы еть ее, скрываясь от людей, Когда б он не был змей Иль лютый чародей? Что муж ее — колдун и мог себя являть: Драконом, аспидом и всякий вид принять, Но в виде в сем он ей не мог себя казать, Чтоб видом страшным тем ее не испугать. Боялся, что она не будет еть давать. И с мыслию такой потоки слез пролила: — Мне хуй, — рекла, — постыл и ебля мне постыла! Несчастна Душенька! Ты мнила быть в раю! На то ли ты пизду готовила свою, Чтоб еб тебя всегда колдун, иль чародей, Иль, хуже что всего, дракон, иль страшный змей! Прельщалася его погаными мудами, Касалась к елдаку невинными устами, Желая поскорей пизду свою проткнуть! — Подай мне меч, пронжу свою несчастну грудь! Любезные сестры! Навек прощаюсь с вами! Скажите всем родным подробными словами, Скажите, что я здесь неволею жила, Но волей умерла. — Как будто бы сестры за злобу казней ждали Советами тогда царевне представляли, Что красных дней се безвременный конец От наглой хищности вселенну не избавит, Что лютых зол ее неведомый творец Самих их заебет до смерти иль удавит И что, вооружась на жизнь Свою, она Должна пред смертью сей, как честная жена, Зарезать колдуна. Но сей поступок был для Душеньки опасен, Любя его всегда, был мерзок и ужасен. Убийственный совет царевна получила. Представила сестрам, что в доме нет меча. Коварные сестры вновь сделали догадку, Велели произвесть тут блядскую ухватку: В удобный сонный час предлинну его потку, От тела оторвав, запрятать к нему в глотку, Чтоб мерзостью такой злодея удушить И больше той себя печалью не крушить. А к пагубну сему для Душеньки отряду, Хотели ей принесть фонарь или лампаду Приятна ли была ей ревность сих услуг? Желая только знать, каков ее супруг, Лампаду чтоб принесть просила поскорей; Супруга удушить хотя и не желала, Притворно им клялась и в клятве обещала, Что будет умерщвлен от рук ей сей злодей Уж темна ночь пришла, И Душенька пошла, По прежнему манеру, В назначенну пещеру. Хоть Душеньку супруг давно уж поджидал, Увидевши ее, бессчетно целовал, Взвалил он на софу, пизденку заголил И неясным елдаком плотнехонько забил; И будто как узнал сестер проказу, С супругою что он в последний раз ебется, С десяток раз ебет он Душеньку без слазу, У славных как ебак давно уже ведется. Потом он слез с нее и тяжко воздохнул, Пощупал за пизду и тотчас сам заснул. Лампад уже готов, царевна про то знала, Супруга зреть скорей желанием пылала. Царевна осторожно, Толь тихо, как возможно, Встает и вон идет. Готовую лампад под кустиком берет. Потом с лампадкою в руках Идет назад. На всякий страх Идет, то медлит по пути, То ускоряет вдруг ступени И собственной боится тени, Бояся змея там найти, Меж тем в пещеру она входит. Но кто представился ей там? Кого в одре своем находит? То был… но кто? — Амур был сам! Покрыт из флера пеленой, Лежит, раскинувшись, нагой. Хуй белый по колено Прельщал у Псиши взор. Он толще был полена. Тут Псишу взял задор. Впоследок царска дочь В сею приятну ночь, Дал свободу взгляду, Приблизилась сама, приблизила лампаду Ярится Душенька в сию несчастну ночь, Ярится до того, что стало ей невмочь, И вдруг нечаянной бедой. При сем движении задорном и не смелом, Держа она огонь над самым его членом, Трепещущей рукой Лампаду на муде нечаянно склонила И масла разлила часть Душенька оттоль. Обжогою мудей супруга разбудила. Амур, почувствуя жестоку сию боль, Вздрогнул, вскричал, проснулся И, боль свою забыв, от света ужаснулся, Увидев Душеньку, не знал сему вины Или признака вин несчастнейшей жены. Тут Душенька пред ним в безмолвии была, Супруга что она советов не хранила, Себя тем погубила, И, падши вверх пиздой. Психея обмерла.

Бывала Душенька в чертогах и садах. Сидела на мудах. Еблася во всю прыть с любезным ей супругом. Пизденку елдаком, и толстым и упругим, Захочется когда, то тотчас забавляла То раком, то в стоячку, То боком, то в лежачку, И вечной ебли ей довольно там бывало. Жестокий сей Амур за шалость и за грех Оставил Душеньку без ебли, без утех. Как сделалась вина, то в самый тот же час Зефирам по ветру написан был приказ, Чтоб тотчас царску дочь обратно унесли Из горних мест к земли, Туда, откуда взяли, И там Оставя полумертву, На еблю лютым львам Иль аспидам на жертву. Амуры с Душенькой расстались, возрыдали, В последний раз у ней в пизде поковыряли, На прежний вмиг бугор Психею отомчали Тогда, Когда Румяная пизда прекраснейшей Авроры Таращит секелек на близлежащи горы; Багряную плешь Феб Авроре тамо кажет, Касается губами, пизду и секель мажет Вздроченным елдаком на синих небесах. Иль просто так сказать в коротеньких словах: На сих горах, как день явился после ночи, Очнулась Душенька, открыла ясны очи. Открыла… и едва опять не обмерла, Увидев, где и как она тогда была. Не видит пред собой дворца, пещер, садов, Не знает, где ей взять для ебли елдаков. На место всех в раю устроенных чудес Психея зрит вокруг пустыни, горы, лес, Пещеры аспидов, звериные берлоги, У коих некогда жрецы, и сами боги, И сам ее отец, сама Царица-мать Оставили ее елды себе искать. Где не было зверей — одни хуи торчали — Теперь здесь зрит зверей, Ебеных матерей. Которы под пиздой царевниной визжали, Не смели ее етъ, но только от задора Вертелись, прыгали вкруг Душеньки подола. Робела Душенька, робела и тряслась. И с трусости такой царевна уссалась. От страха царска дочь покрылась покрывалом, Трепещет и дрожит и прыгает сердечко. Увидя звери то, как будто с неким жаром, Где Псиша нассала, лизали то местечко. С почтеньем перед ней лизали ее прах, И, будто не хотя собой ей сделать страх, Друг с дружкою они пред Псишей наеблись, Скрещались как должно быть, от Псиши разошлись. В Психее больше страх уже не обитал. Увидела себя без райских покрывал, Лежащу в платьице простом и не нарядном, Оставя пышности, родные как рядили, Для ебли к сей горе ее препроводили. Амур, предавшися движенью нежной страсти, Едва не позабыл грозу всевышней власти: Затем, что хуй его, как твердый рог, торчал, В последний раз уеть Психею он желал. Едва не бросился с высоких облаков К возлюбленной в пизду без всяких дальних слов С желаньем навсегда отныне Оставить пышности небес И Псишу еть в глухой пустыне, Хотя б то был дремучий лес. Но, вспомня нежный бог в жару своих желаний Всю тщетность наконец сих лестных упований, Всю гибель Душеньки, строжайшим ей судом Грядущую потом,— Хуй спрятал он в штаны, вздохнул, остановился И к Душеньке с высот во славе опустился. Предстал ее очам Во угождение Венере и судьбам. С величеством встряхнул три раза он мудами, Воззрел на Душеньку суровыми очами, Как будто еть ее не хочет он вовек, И гневным голосом с презреньем тако рек: — Когда ты не могла божественной елдой Довольна еблей быть, презревши мой завет, Коварных сестр своих приняла злой совет, Не будешь ты отсель вовек блудима мной. Имей, — сказал он ей, — отныне госпожу: Отныне будешь ты Венериной рабою. Но злобных сестр твоих я боле накажу, Реку… и разъебут поганой их елдою. — Амур! Амур! Увы!—Царевна возгласила… Но он при сих словах, Не внемля, что она прощения просила, Сокрылся в облаках. Супружню Псиша всю суровость позабыла, Пизду с тоски драла И жизнь свою кляла. И всех надежд лишилась, тем более любила Супруга, коего безмерно огорчила. — Прости, Амур, прости! — Царевна вопияла. И кончить жизнь свою Психея предприяла. — Зарежуси, — вскричала. Но не было кинжала. Не знала Душенька, как жизнь свою прервать. Решилась кол большой в пизду себе впихать. Искала сук такой, нашла его, сломила И, ноги вверх взодрав, в пизду себе забила. Амур любил ее, беречь богам вручил. От смерти гнусной сей Психею сохранил: Вмиг сук преобращен невидимой судьбой Слабейшею елдой. Что смерть ее бежит, слезами залилась, Мгновенно вспомнила, с Амуром как еблась, И более о том дочь царская крушилась: Желая умереть — от смерти сохранилась. Потом, глядя на лес, на небо и на травку, Избрала смерть она, а именно: удавку И, плачась на судьбу, Явилась на дубу. Там, выбрав крепкий сук, в последний раз ступила, Свой аленький платок, как должно, прицепила, И в петлю Душенька головушку сложила. Дубовый сук к ее пригнулся голове И здраву Душеньку поставил на траве. Но только и вреда тут Псиша получила: Как лезла на дубок — В пизденке секелек Сухим она сучком немножко сколупила. Искала Душенька скончать чем свой живот Представился еще ей смерти новый род: Тут быстрая река Была недалека. Там с берегу крутова, Где дно скрывалось под водой, В слезах, не вымолви ни слова, Но, вдруг противною судьбой, Лишь прыгнула в реку, к дельфину на хуй села, По речке не плыла, как будто полетела, И, плывши той рекой, не сделалось вреда, Подмокла лишь пизда. Несчастна Душенька сколь много ни желала, С дельфина спрыгнувши, в реке чтоб утонуть, Но тот дельфин пресек ее ко смерти путь, И с берега она к другому приплывала. Остался наконец один лишь смерти род, Что, может быть, огнем скончает свой живот Ко смерти новый путь красавице открылся. Большую кучу дров нашла лежащу в яме, Горящую во пламе. Сказала Душенька прощальную всем речь, Лишь только бросилась в горящую ту печь, Как вдруг невидимая сила Под нею пламень погасила. Дочь царская себя огнем не умертвила, Лишь только что она лоб пиздий опалила И алый секелек немножко закоптила. Узрев себя живою на дровах, Вскричала громко: «Ах!» Близ Душеньки тогда был некакой старик. То эхо раздалось на старых тех мудах. Бежит старик на крик, Бежит к раскладенным дровам И пал к царевниным ногам. Богиней Душеньку сей старец величает, Поеть у Душеньки он выпросить желает. Но Душенька ему от ебли отказала: Лишившись елдака, другого не желала. И, горько прослезясь, ко старцу вопияла: — Несчастную меня никто не может еть; Не хуй потребен мне, едина только смерть Потребна в сих местах; мой век мне стал постыл — Но как тебя зовут? — Старик ее спросил. Дочь царская рекла: — Меня зовут Душой. С Амуром я еблась, еблась его елдой, Но некакой бедой Лишилась ебли сей, лишилась елдака. — Печалею своей тронула старика. Завыла Душенька точнехонько как дура, Завыл и с ней старик, завыла вся натура. Потом сказал ей тот же дед: — Должна себе еще ждать бед; Венерин гнев над ней не скроют сами боги. — И, строгую виня судьбу, Повел царевну он к столбу, Где ближние сошлись из разных мест дороги. Прибитый у столба написан лист нашла, И вот что в нем она, увидевши, прочла: «Понеже Душенька — ослушница Венеры, И Душеньку Амур Венере в стыд ебал, Понеже без пути поганила пещеры, И мать он не спросясь. Психею етъ начал; Мой сын — еще дитя; пизды не знал и в глаз. Ребеночка пиздой в соблазн ввела зараз. Она же. Душенька, имея стройный стан, Прелестные глаза, приятную усмешку, Богининой пизде тем сделала изъян. Богиню красоты не чтит и ставит в пешку Венера каждому и всем О гневе на нее своем По должной форме извещает И милость вечну обещает, Кто Душеньку на срок к Венере приведет, Тот Душеньку пускай, как хочет, так сбег, Лишь только не Амур, простой хоть человек, Назначен Душеньке супругом быть навек. А кто, найдя ее, к Венере не представит, Укроет кто или Психеи грех оправит, У тех, проеб их мать, отрежут нос с губами, И вместо членов тех поганый хуй с мудами Приставят на лицо; а сраку раздерут И кол длиной в аршин осиновый забьют». Венерин сей приказ царевна прочитала И еть уже давать другому не желала. И вот как Душенька за благо рассудила: Просить о помощи начальнейших богинь. Счастливее б она о том богов просила, Но со дня, как она Амура полюбила, По мысли никого богов сыскать не мнила: Тот глуп, как хуй, тот трус, тот блядкин сын, — И, может, она в то время находила Ебеных матерей, в них больше все разинь. Вначале Душенька пошла просить Юнону — В ней Душенька найти могла бы оборону. К несчастью Душеньки, оставив небеса, Юнона бегала и в горы, и в леса, Искала муженька, Зевеса-блядунка, Который, нарядясь, В быка преобратясь, Европу в сраку лижет И со хуя белком с задору в пизду брызжет. Юнона с ревности кусала себе губы, Юбчонку залупя, схватила хвост свой в зубы. Бежала к берегам, хотелося застать, Как станет он в пизду Европу ковырять. Юпитер вдруг узнал Юнонины пролазы, Другой он принял вид, другие взял проказы: Себя преобразил в пустые облаки, Спустился он в пизду ко Ио с высоты. Небесным елдаком запхал он по муде. Юнона бегала искать его везде. Юпитер, то узнав, златым дождем разлился, К Данае между ног под секелек явился, И хитростью такой от женки он сокрылся. Юнона с горестью без мужа в дом пришла, И просьбу Душеньки она не приняла. — Поди, — сказала ей богиня вышня трона, — Проси о деле Купидона; Как он тебя ебал, Так пусть бы он твое несчастье окончал. — Царевна по нарядной в путь Пошла с прошением к Церере. Тогда богиня жертв пшеничку собирала. По зернышку тот хлеб в пизду себе совала. На пиво солод там для праздника растила, А в сраке аржаной и ячный хлеб сушила. Богине время нет Психее помогать, — На просьбу Душеньки велела отказать. В сей скорби Душенька, привыкши вдаль ходить, Минерву чаяла на жалость преклонить. Богиня мудрости тогда на Геликоне Имела с музами ученейший совет О страшном некаком наклоне Бродящих близ Земли комет. Иные, как муде, по сфере там являлись, Подобно елдакам другие там казались, Иные секельком С предлиннейшим хвостом Хотели мир потресть, Беды в нем произвесть. Что Душенька тогда богине представляла, Без всякой жалости Минерва отвечала: — Не будет нужды в том иметь обширный свет, Что Душеньку Амур еть будет или нет. Без ебли их был мир, стоял из века в век, Что в обществе она — не важный человек. А паче как хвостом комета всех сшибает, На еблю их тогда взирать не подобает. — Куда идти? Еще ль к Минерве иль Церере? Поплакав, Душенька пошла к самой Венере. Проведала она, бродя по сторонам, Что близко от пути, в приятнейшей долине Стоял там подлеском Венерин блядский храм С надвратной надписью: «Над блядками богине» Нередко в сих местах утех и ебли мать, Оставя суеты, любила отдыхать, Любила блядовать, Труды слагая бремя, Любила еть давать Во всяко она время. Кто б Псишу не узнал, чтоб сделать тем обман, Старик, любя ее, дал бабий сарафан. Надела Душенька, ко храму в путь пустилась, Смешавшися с толпой народа, там явилась. Богинин храм стоял меж множества столбов. Сей храм со всех сторон являл два разных входа: Особо для богов, Особо для народа, Для блядок, блядунов. Под драгоценнейшим отверстым балдахином Стоял богини лик особым неким чином. Из яхонта нагой при свете дня сиял. В пизде богини сей алмазный хуй торчал, Агатовы муде, а плешь была златая. На всех жрецах при ней одежда золотая. В пизде блистало там и злато, и каменья, И славных мастеров письмо для украшенья. Расписаны внутри во храме были стены, — Венеры чудное рождение из пены. Натурой пена та пиздой обращена, Нептуном на хую сидит, извлечена. Златыми буквами написана она: «Не цепкою на свет, но блядью родилась, И только из пизды — то на хуй уж стремилась». Таков был храма вид прелестен для ебак. Набилося туда народа, как собак. Богине храма в пять различных алтарей Различны дани приносились От знатных и простых, народа и блядей. В число ебак они достойнейших просились. Иной, желая приобресть Любовью к некой музе честь, Пизду ее чтоб на хуй вздеть И данью убедить любовницу скупую, К Венериной пизде елдину золотую В знак почести привесил. Награду получить за жерту сию метил. Другой, себе избрав По праву иль без прав, Чтоб еть ему Палладу, И на хуй получив златой чехол в награду, Привесил ко столбку Алмазную битку. Иной, желая еть несклонную Алкмену, Мудами из сребра обвесил тот всю стену. Но дани приносимы Не по богатству иль чинам, Не просьбою оне усерднейшим чинам, Но помощью своих предлинных елдаков, С которыми они во храме заседали, Без всякой дани там богинь и нимф ебали. А с маленьким хуйком иль просто с куреей Не смели глаз казать во храм богини той. С чичиркой всяк не смел во храме быть Венеры, А у кого большой превыше всякой меры. Но Душенька тогда под длинным сарафаном Для всех была обманом. Под длинною фатой вошла с толпою в ряд И стала за столбом у самых первых врат. Но Душенька, едва лицо свое открыла, В минуту на себя всех очи обратила. В весь день, по слуху, ждал народ во храм Венеру, Из Пафоса в Цитеру. Возволновался храм, Умолкли гимны там. К Психее все бегут, бегут, несут приносы, И всякий, хуй дроча, там делает вопросы: «Зачем Венера здесь тайком?..» «Зачем сокрылась под платком?..» «Зачем сюда пришла тайком?..» «Зачем во храм вошла тишком?..» «Зачем Венера в сарафане?..» «Конечно, уеблась Венера с пастушком. По просьбе, знать, его в наряде таковом». И весь народ в обмане. Колена преклонили Ебаки — на блядей, а бляди — на ебак… И всяк, Венерой Псишу мня, о милости просили, Рекли ебаки так: — Богиня, наша мать! Вели Амуру ты блядей всех наказать, По-прежнему опять к нам на хуй посажать. — А бляди вопреки так Душеньке вещали: — Других они ебак по сердцу что сыскали, Но те их не ебут, мерзят, пренебрегают, Что с грусти пизды их без хуя иссыхают, Что плесни завелось под секелем немало, Что погани такой в пизде и не бывало. — И так, к ее ногам воздев умильно длани, Просили Душеньку принять народны дани. В сие волнение народа Возникла вдруг молва у входа, Что истинно в Цитер богиня прибыла. И вдруг при сей молве богиня в храм вошла. Увидя Душеньку, сокрыв свою досаду, Взошла она на трон. Оставив все дела, Тотчас приказ дала Представить Душеньку во внутренню преграду. — Богиня всех красот! Не сетуй на меня! — Рекла к ней Душенька, колени преклоня. — Амура я прельщать пиздой не умышляла, Пизды своей ему я в девках не казала. Не знала хуя я, женою быть не мнила. Судьба моя меня к нему на плешь послала, И тут уж от него я в ебле смак узнала; С тех пор Амура я, несчастна, полюбила. Сама искала я упасть перед тобой. Кому ты повелишь, пусть будет меня еть, Но только чтоб всегда тебя могла я зреть. — Я знаю умысл твой, — Венера ей сказала. И, тотчас конча речь, С царевной к Пафосу отъехать предприняла, Но, чтобы Душенька от ней не убежала, Зефирам дан приказ в пути ее беречь. Прибывши к Пафосу, Венера в перву ночь С божками многими еблася во всю мочь. Поутру в мщении послала царску дочь В жилище мертвецов и тамошней богине, Послала Душеньку с письмом ко Прозерпине, Велев искать самой во ад себе пути И некакой оттоль горшечик принести. Притом нарочно ей Венера наказала. Взрыдала Душенька, взрыдала, задрожала. Представился весь ад, весь страх воображала И мнила Душенька: судьбы ее ведут По воле злой Венеры. «Трезевные Церберы, Во младости меня до смерти заебут». Амур во все часы ее напасти зрел. Горя любовью к ней, зефирам повелел Психею перенесть во адский тот удел. Амуров тот приказ Исполнен был тотчас. Промчались с Душенькой во царствие Плутона, И Душенька потом, Как водится при том, Посольство отдала богине адска трона. Горшечик получа, пешком и как-нибудь Пошла обратно в путь. Венеры заповедь и страх презрела, Открыла крышечку, в горшечик посмотрела. Дым сделался столбом, дух адский исходил И в виде фурии царевну повалил. Портки с себя спустил И начал всю тереть мудами и елдою. Покрылась Душенька мгновенно чернотою. Потом сей злобный дух иль, просто сказать, бес Чрез зеркало дал зреть Психее себя в очи И сам захохотал из всей что было мочи. Неведомо куда от Душеньки исчез. Увидев Душенька черну себя без меры, Решилася уйти в дальнейшия пещеры. Венера с радости услышав от зефира, Что стала на посмех Психея всего мира, Что мщение и власть ее над ней сбылась, То с радости такой с Вулканом уеблась. Амур жестокость зол Психеи ощущал, И Псиша хоть черна, но еть ее желал. И сей прекрасный бог Подробну ведомость имел со всех дорог, От всех лесов и гор, где Душенька являлась, Стыдяся черноты, в средины гор скрывалась. Смягчил он мать свою, задорную Венеру, Позволила б ему явиться к ней в пещеру. Психея с горести не зрела света там, Когда Амур к ее представился очам. Лежала Душенька, лежала там ничком, Лежала сракой вверх; Амур подшел тишком И вздумалось ему над Псишей пошутить, Чтоб с розмаху в пизду битку свою забить; А Душенька тогда от горя почивала. Тихонько поднял он у Псиши покрывало, Которым черноту Психея закрывала. Он поднял сарафан и сраку заголил, С разлету молодец ей сзади хуй забил; Не знала Душенька, на чьем хую пизда. Проснулась, ахнула, закрылась от стыда. На голос сей Амур к Психее произнес, Прощенья в том просил, без спросу что он влез, И что он не мерзит Психеи чернотою, Позволила б ему опять етись с собою. Амура с радости Психея обхватила, В пещеру за собой супруга потащила. Забыла Душенька, гонима что судьбой. Забыла все беды и тешится елдой; Запхал он хуй ей в плоть, а Псиша подъебала, Зашлося вмиг у ней, пизда ее взблевала, И если б все сказать, Заебин фунтов с пять; Амур мудами обтирал Пизды ее губенки. Так всласть он не ебал Напред сего в раю сей миленькой пизденки. И еблею такой когда уж насладились, К Венере чтоб идти с Амуром торопились; Упасть к ее ногам, принесть чтоб извиненье, Чтоб грех пред ней открыть, открыть все дерзновенье. Зефиров помощью к богине в храм явились. Предстали к матери, у ног богини пали И сраку, и пизду Венерину лизали. Се знак их был Венере покоренья, Просили у нее в винах своих прощенья. И в ебле не было чтоб больше запрещенья. С приятностью воззрев, богиня красоты Не пожелала зреть той больше нищеты, Ебет кого Амур и та ее сноха, Терпением своим очистясь от греха, Наружну красоту обратно получила. Богиня некакой росой ее умыла, И стала Душенька полна, цветна, бела, Как преж сего была. На прежне место в рай с Амуром возвратились, И тамо и поднесь с приятностью блудились. А злым ее сестрам за сделанный тот вред, Что сделали они Психее столько бед, В пример всем злым сердцам Циклопу поручили, Разжженную чтоб сталь в пизду обеим вбили, Чтоб впредь бы погубить Психеи не искали И там зловредный свой живот бы окончали.