Дом двухэтажный занимая, У нас в Москве жила-была Вдова — купчиха молодая, Лицом румяна и бела. Покойный муж ее мужчина Еще не старой был поры, Но приключилася кончина Ему от жениной дыры. На передок все бабы слабы, Скажу, соврать тут не боясь, Но уж такой ебливой бабы Никто не видел отродясь. Покойный муж моей купчихи Был парень безответный, тихий И, слушая жены приказ, В день еб ее по десять раз. Порой он ноги чуть волочит, Кляп не встает, хоть отруби, Она же знать того не хочет: Хоть плачь, а все-таки еби. В подобной каторге едва ли Протянешь долго. Год прошел — И бедный муж в тот мир сошел, Где нет ни ебли, ни печали. О жены, верные супругам, Желая быть вам также другом, Скажу я: мужниным мудям Давайте отдых вы, mesdames. Вдова, не в силах пылкость нрава И ярость страсти обуздать, Пошла налево и направо И всем и каждому давать. Ебли ее и молодые, И старые, и пожилые — Все, кому ебля по нутру, Во вдовью лазили дыру. О вы, замужние и вдовы, Одевы (целки тут не в счет!), Позвольте мне вам наперед Сказать о ебле два-три слова. Употребляйтесь на здоровье, Откинув глупый, ложный стыд, Но надо вам одно условье Поставить все-таки на вид: Ебитесь с толком, аккуратней, Чем реже еться, тем приятней, Но Боже вас всегда храни От беспорядочной ебни. От необузданной той страсти Вы ждите горя и напасти: Вас не насытит уж тогда Обыкновенная елда.

Три года жизни бесшабашной, Как сон, для вдовушки прошли, И вот в томленьи скуки страшной На сердце грусть, тоска легли. Ее совсем не забавляло, Чем раньше жизнь была полна, Чего-то тщетно все искала И не могла найти она. Всех ебарей знакомы лица, Их ординарные хуи Приелись ей, — и вот вдовица Грустит и точит слез струи. И уже еблею обычной Ей угодить никто не мог: У одного хуи неприличный, А у другого короток, У третьего уж тонок очень, А у четвертого муде Похожи на капустный кочень И бьют пребольно по манде. То сетует она, что яйца Не видны, словно у скопца, То кляп не больше, чем у зайца, — Капризам, словом, нет конца. И вот, по зрелом размышленьи О тяжком жребии своем, Вдова, раскинувши умом, Пришла к такому заключенью: Мелки пошли в наш век людишки, Хуев уж нет, одни хуишки, Но мне же надо, так иль сяк, Найти себе большой елдак. Мужчина нужен мне с килою, Чтобы когда меня он еб, Под ним вертелась я юлою И чтоб глаза ушли под лоб, Чтоб мне дыханье захватило, Чтоб я на свете все забыла, Чтоб зуб на зуб не попадал, Чтоб хуй до сердца мне достал. Такой охвачена тоскою, Вдова решилась сводню звать: Она сумеет подыскать Мужчину с длинною елдою.

В Замоскворечье на Полянке Стоял домишка в три окна, Принадлежал тот дом мещанке Матрене Марковне. Она Жила без горя, без печали, И эту даму в тех краях За сваху ловкую считали Во всех купеческих домах. Но эта Гименея жрица, Преклонных лет уже девица, Свершая брачные дела, И сводней ловкою была. Иной купчихе, бабе сдобной, Живущей с мужем-стариком, Устроит Марковна удобно Свиданье с еблею тайком. Иль по какой другой причине Свою жену муж не ебет, Та затоскует по мужчине — И ей Матрена хуй найдет. Иная в праздности тоскуя, Захочет для забавы хуя — Моя Матрена тут как тут, Глядишь, бабенку уж ебут. Порой с мужчиной входит в сделку Иной захочет гастроном Свой хуй полакомить — и целку К нему ведет Матрена в дом. И вот за этой, всему свету Известной сводней, вечерком Вдова отправила карету И ждет Матрену за чайком.

Вошедши, сводня помолилась, На образ истово крестясь, Хозяйке чинно поклонилась И так промолвила, садясь: — Зачем прислала, дорогая? Иль до меня нужда какая? Изволь: хоть душу заложу, А для тебя уж удружу. Не надо ль женишка? — спроворю. Аль просто чешется манда — И в этом разе я всегда Могу помочь такому горю. Без ебли, милая, зачахнешь, И жизнь-то будет не мила! А для тебя я припасла Такого ебаря, что ахнешь! — Спасибо, Марковна, на слове. Хоть ебарь твой и наготове, Но пригодится он едва ль, Трудов твоих мне только жаль! Мне нужен крепкий хуй, здоровый, Не меньше как восьмивершковый, Я малому не дам хую Посуду пакостить мою. Матрена табачку нюхнула, О чем-то тяжело вздохнула И, помолчав минуты две, На это молвила вдове: — Трудненько, милая, трудненько, Такую подыскать елду; С восьми вершоков ты сбавь маленько, Поменьше, может, и найду. Есть у меня тут на примете Один мужчина, ей-же-ей, Не отыскать на целом свете Такого хуя и мудей. Я, грешница, сама смотрела Намедни хуй исподтишка И, увидавши, обомлела: Как есть пожарная кишка. У жеребца и то короче. Такой елдой не баб тешить, А — будь то сказано не к ночи! — Лишь впору ей чертей глушить. Собою видный и дородный, Тебе, красавица, под стать, Происхожденьем благородный, Лука Мудищев — его звать. Но вот беда: теперь Лукашка Сидит без брюк и без сапог; Все пропил в кабаке, бедняжка, Как есть до самых до порток. Вдова в томлении внимала Рассказам сводни о Луке И сладость ебли предвкушала В мечтах о длинном елдаке. Не в силах побороть волненья, Она к Матрене подошла И со слезами умиленья Ее в объятья приняла. — Матрена, сваха дорогая, Будь для меня ты мать родная, Луку Мудищева найди И поскорее приведи. Дам денег, сколько ты захочешь, А ты сама уж похлопочешь Одеть приличнее Луку И быть с ним завтра ввечеру. — Изволь, голубка, непременно К нему я завтра же пойду И, нарядивши преотменно, К тебе немедля приведу. И вот две радужных бумажки Вдова выносит ей в руке И просит сводню без оттяжки Сходить немедленно к Луке. Походкой быстрой, семенящей Матрена скрылася за дверь, И вот вдова моя теперь В мечтах о ебле предстоящей.

Лука Мудищев был дородный Мужчина лет так сорока. Жил вечно пьяный и голодный В каморке возле кабака. В придачу к бедности мизерной Еще имел он, на беду, Величины неимоверной Семивершковую елду. Ни молодая, ни старуха, Ни блядь, ни девка-потаскуха, Узрев такую благодать, Ему не соглашалась дать. Хотите — нет, хотите — верьте, А про него носился слух, Что он елдой своей до смерти Заеб каких-то барынь двух. И вот, совсем любви не зная, Он одинок на свете жил И, хуй свой длинный проклиная, Тоску-печаль в вине топил. Но тут позвольте отступленье Мне сделать с этой же строки, Чтоб дать вам вкратце поясненье О роде-племени Луки. Тот род Мудищевых был древний, И предки бедного Луки Имели вотчины, деревни И пребольшие елдаки. Из поколенья в поколенье Передавались те хуи, Как бы отцов благословенье* Как бы наследие семьи. Один Мудищев был Порфирий, При Грозном службу свою нес И, поднимая хуем гири, Смешил царя порой до слез. Покорный Грозного веленью, Елдой своей без затрудненья Он убивал с размаху вдруг В опале бывших царских слуг. Благодаря своей машине При матушке Екатерине Был в случае Мудищев Лев, Красавец генерал-аншеф. Сказать по правде, дураками Всегда Мудищевы слыли, Зато большими елдаками Они похвастаться могли. Свои именья, капиталы Спустил Луки распутный дед, И мой Мудищев, бедный малый, Был нищим с самых юных лет. Судьбою не был он балуем, И про Луку сказал бы я: Судьба его снабдила хуем, Не давши больше ни хуя. Настал и вечер дня другого, Купчиха гостя дорогого В гостиной с нетерпеньем ждет, А время медленно идет. Под вечерок она в пахучей Подмылась розовой воде И смазала на всякий случай Губной помадою в пизде. Хоть всякий хуй ей не был страшен, Но тем не менее в виду Такого хуя, как Лукашин, Она боялась за пизду. Но — чу! — звонок. Она вздрогнула, Прошло еще минуты две — И вот является к вдове Желанный гость. Она взглянула: Пред ней стоял, склоняся фасом, Дородный, видный господин И произнес пропойным басом: — Лука Мудищев, дворянин. Одет в сюртук щеголеватый, Причесан, тщательно обрит, Он вид имел молодцеватый — Не пьян, но водкою разит. — Весьма приятно; я так много О вашем слышала… — Вдова Как бы смутилася немного Сказать последние слова. — Да-с, это точно-с, похвалиться Могу моим… Но, впрочем, вам Самим бы лучше убедиться, Чем доверять чужим словам. И, продолжая в том же смысле, Уселись рядышком болтать, Но лишь одной держались мысли — Скорей бы еблю начинать. Чтоб не мешать беседе томной, Нашла Матрена уголок, Уселась там тихонько, скромно И принялась вязать чулок. Так, находясь вдвоем с Лукою, Не в силах снесть Тантала мук, Полезла вдовушка рукою В прорез его суконных брюк. И от ее прикосновенья Хуй у Луки воспрянул вмиг, Как храбрый воин пред сраженьем, Могуч, и грозен, и велик. Нащупавши елдак, купчиха Мгновенно вспыхнула огнем И прошептала нежно, тихо, К нему склонясь: — Лука, пойдем! И вот уже вдвоем с Лукою Она и млеет и дрожит, И страсть огнем ее палит, И в жилах кровь бурлит рекою. Снимает башмаки и платья, Рвет в нетерпеньи пышный лиф И, обе сиськи обнажив, Зовет Луку в свои объятья. Мудищев страшно разъярился, Тряся огромною елдой, Как смертоносной булавой, Он на купчиху устремился. Ее схватил он поперек И бросил на кровать, с размаху, Заворотил он ей рубаху И хуй всадил промежду ног. Но тут игра плохая вышла: Как будто кто всадил ей дышло, Купчиха начала кричать И всех святых на помощь звать. Она кричит — Лука не слышит, Она сильней еще орет, Лука как мех кузнечный дышит И знай себе вдову ебет. Услышав крики эти, сваха Спустила петли у чулка И шепчет, вся дрожа от страха: — Ну, заебет ее Лука! Но через миг, собравшись с духом, С чулком и спицами в руках, Летит на помощь легким пухом И к ним вбегает впопыхах. И что же зрит? Вдова стенает, От боли выбившись из сил; Лука же жопу заголил И жертву еть все продолжает. Матрена, сжалясь над вдовицей, Спешит помочь в такой беде И ну колоть вязальной спицей Луку то в жопу, то в муде. Лука, воспрянув львом свирепым, Матрену на пол повалил И длинным хуем, словно цепом, Ей по башке замолотил. Но тут Матрена изловчилась, В муде Мудищеву вцепилась, Остаток сил понапрягла И два яйца оторвала. Взревев, Лука успел старуху Своей елдой убить, как муху, В одно мгновенье наповал, И сам безжизненно упал. Наутро там нашли три тела: Лежал Мудищев без яиц, Матрена, распростершись ниц, И труп вдовы окоченелый.

По всей деревне Катенька За целочку слыла, И в самом деле Катенька Невинною была. В деревне той все девушки Давно перееблись, Нигде не встретишь целочки — Любой скажи: ложись! Терешка был хват-молодец И парень хоть куда. Знакома между пиздами Была его елда: Под нею девка всякая Обдрищется сейчас И не дает уж более, Испробовав в тот раз. «Кобылу еть приходится! — Терентий говорил. — А еть порой так хочется, Что просто нету сил!» Однажды наша Катенька Шла к речке за водой. Терешка из-под кустика Кричит: — Катя, постой! Игрушка есть хорошая, Из Питера привез! Ты ею, раскрасавица, Утрешь всем девкам нос! Остановилась Катенька — Терешка был пригож! Что, мол, кричишь, Терентьюшка? Отсель не разберешь! — А вот, купил я а Питере, Гляди, каков пузырь! Его надуть, так годен он Для междуножных дыр! Достал тут из-за пазухи Резиновый он хуй: — Смотри-кась, надувается! Его меж ног просуй! Как только там зачешется — Просунь его слегка, — И вот тебе, Катюшенька, Не надо мужика. Спасибо скажешь, Катенька, Узнавши в ефтом скус. А коли не пондравится — И это не конфуз: У нас побольше сыщется — Потешу им тебя! Поверь ты мне, Катюшенька, Ведь говорю любя! Сказав «спасибо», Катенька Помчалась за водой. Наполнив ведра, с радостью Спешит скорей домой. С подарком же Терешкиным Несется за сарай И ну в пизду игрушку ту Втыкать, вскричав: «Ай-ай!» Ой, больно! Знать, Терентий-то Не ту игрушку дал! Пойду к нему — другую он, Получше, обещал. Терешка наш у мостика Катюшу стережет. И видит: раскрасневшись вся, Она к нему идет. — Тереша, знать, не эту ты Игрушку подарил, А между ляжек чешется, Так хочется — нет сил? — Другую дам я, Катенька! Пойдем со мной в кусты! Хоша она заветная, Но нравишься мне ты, И вот тебе, друг-Катенька, Ее я подарю! Ложись скорее на спину И расставляй дыру! Недолго думав, парень наш Свой хуй в пизду всадил. Вся помертвела Катенька, И вырваться нет сил. Катюшу отмахал он тут, Пожалуй, раз с пяток. Наебшись, вынул хуй он свой, Обтерши о листок. Глядит: Катюша мертвая (Заеб до смерти, знать!), А на траве под жопою Говна, чай, с фонтов пять! Поник своей головушкой Преступник молодой, И отошел от Катеньки, И скрылся за горой. По всей деревне Катенька За «елочку слыла, Но все же смерть приятную От хуя приняла!

Жил-был сельский поп Вавило, Уж давненько это было, Не припомню, право, где, Ну… у матери в пизде. Жил он сытно и привольно, Выпить был он не дурак, Было лишь ему то больно, Что плохой имел елдак. Так, хуишко очень скверный, Очень маленький, мизерный; Ни залупа не стоит, Как сморчок во мху торчит Попадья его Ненила, Как его ни шевелила, Чтобы он ее уеб — Ничего не может поп. Долго с ним она вожжалась И к знахаркам обращалась, Чтоб подняли хуй попа — Не выходит ни кляпа. Попадья была красива, Молода и похотлива И пошла по всем давать, Словом, сделалася блядь.. Кто уж, кто ее ни еб: Сельский лавочник, холоп, Целовальник толсторожий, И проезжий, и прохожий, И учитель, и батрак — Все совали свой елдак Но всего ей было мало, Все чего-то не хватало. Захотела попадья Архирейского хуя. Долго думала и мнила, Наконец и порешила: К Архипастырю сходить И Владыке доложить, Что с таким-де неуклюжим Жить она не может мужем, Что ей лучше в монастырь, А не то, так и в Сибирь. Собралась на богомолье, Захватила хлеба с солью И отправилась пешком В архирейский летний дом. Встретил там ее кутейник, Молодой еще келейник, И за три полтины ей Посулил, что Архирей Примет сам ее отлично И прошенье примет лично, Что хотя он и суров, Но лишь только для попов. Вот в прихожую поставил И в компании оставил Эконома-старика, Двух просвирен и дьяка. Все со страхом стали рядом, Сам наверх пошел с докладом, И из задних из дверей Вскоре вышел Архирей. Взор блестящ, движенья строги; Попадья — бух прямо в ноги: — Помоги, Владыко, мне! Но могу наедине Я тебе поведать горе, — Говорит с тоской во взоре. И повел ее аскет В отдаленный кабинет. Попадья довольно смело Говорит ему, в чем дело, Что ее поп лет уж пять Не ебет; к тому ж опять Хуй его-де не годится, А она должна томиться Жаждой страсти в цвете лет. Был суровый ей ответ: — Верно, муж твой сильно болен Иль тобою не доволен, Может быть, твоя пизда Не годится никуда? — Нет, помилуйте. Владыка! Она вовсе не велика, Настоящий королек… Не угодно ли разок ? — Тут тихохонько Ненила Архирею хуй вздрочила, Кверху юбку подняла, Под него сама легла, Толстой жопой завиляла, Как артистка подъебала, И зашелся Архирей Раз четырнадцать над ней. — Хороша пизда, не спорю; Твоему помочь я горю И готов и очень рад, — Говорит святой прелат. — Все доподлинно узнаю И внушу я негодяю, Что таких, как ты, не еть — Значит, вкуса не иметь, Быть глупее идиота. Мне ж когда придет охота, Уебу тебя опять, Приходи, ебена мать! — И довольная Ненила Тем, что святости вкусила, Архирея уебла, Весело домой пошла. На другой день духовенство Звал Его Преосвященство Для решенья разных дел. Между прочим повелел, Чтоб дознанье учинили О попе одном, Вавиле, Досконально: точно ль он Еть способности лишен? И об этом донесенье Сообщить без замедденья. Так недели две прошло, И вот что произошло: Благочинный с депутатом, Тож с попом его собратом, К дому батьки подъезжал И Вавилу вызывал. — Здравствуй! Поп Вавила, ты ли? Вот зачем к тебе прибыли: На тебя пришел донос, Уж не знаем, кто донес, Что ты хуем не владеешь, Еть совсем, вишь, не умеешь, А от этого твоя Много терпит попадья! Что на это нам ты скажешь? Завтра ж утром ты покажешь Из-за ширмы нам свой кляп, Крепок оный или слаб. А теперь ты нам не нужен, Дай пока хороший ужин! — Поболтали, напились, Да и спать все улеглись. На другой день утром рано Встало солнце из тумана. Благочинный, депутат Хуй попа смотреть спешат. Поп Вавила тут слукавил, Он за ширмами поставил Агафона-батрака, Ростом с сажень мужика. И когда перед отцами Хуй с огромными мудами, Словно гирю, выпер он — Из-за ширмы Агафон. — Что ж ты, мать моя, зарылась! Эта ль штука не годилась? — Благочинный возгласил И Ненилу пригласил Посмотреть на это чудо: — Тут, наверное, полпуда! И не только попадья, Не вполне уверен я, Что любая б из княгиней Хуй сей мнила благостыней! — Ах, мошенник! Ах, подлец! Хоть духовный он отец! Это хуй-то Агафона! И примета: слева, вона, Бородавка! Мне ль не знать, Что ж он врет, ебена мать! — Так воскликнула Ненила. И конец всему, что было.

В Москве за Пресненской заставой Купчиха модная жила, Породы крупной и лягавой, Лицом румяна и бела. Покойный муж ее купчина Имел громадный капитал, Он тоже был хорош детина, С живого шкуру чуть не драл. Его постиг пралич нежданный, В могилу скоро он сошел, И капитал давно желанный Купчихе в руки отошел. Он был лукав, но тих и скромен, Жену боялся как огня, Но лишь в одном был недоволен, Ревнуя сильно иногда. Как голубь сизый под застрехой, Над ней покойный ворковал, Жена ему была потехой, Ее до смерти он ласкал. Покоя думы не давали. Любовью пылкой к ней сгорал, В подобной каторге едва ли Кто так измученно страдал. Лишь только после все узнали, Когда сума купец сошел И бедный муж в тот мир ушел, Где нет ни горя, ни печали. Поминки справив по уставу, Жена, не изменяя нраву, Не в силах страсти обуздать, Вновь начала опять гулять. По смерти мужа дорогого, Кажись, неделя не прошла, Как вновь купчиха Пирогова Себе второго завела. В любви три года бесшабашной, Как сон, для вдовушки прошли И пеленою скуки страшной На сердце пылкое легли. Ее теперь не занимало, Чем прежде жизнь была красна, Чего-то тщетно все искала И не могла найти она. Грустит все бедная, тоскует, По целым дням сидит одна, Ее тревожит и волнует. Как сумасшедшая она. Порой бывало, в час обычный Ей угодить никто не мог; Все ищет, был чтоб симпатичный, Так чтоб не жирен и не плох. Бывало, в полночь возвращалась Она задумчива домой, Со злостью в дверь она стучалась Дрожащей, судоржной рукой. Не знаю, долго ли томленье Купчихи длилось, но потом Пришла к такому заключенью, Как пораскинула умом. И вот она свою карету За некой сводней шлет скорей, Чтоб за чайком на тему эту Поговорить интимно с ней.

В Замоскворечье на Полянке Стоял домишко в три окна, Принадлежал тот дом мещанке Матрене Карповне тогда. Жила без горя и печали, Особу эту в тех краях За сваху ловкую считали Ее в купеческих домах. Но эта мнимая сестрица, Весьма преклонных лет девица, Прекрасной своднею была, В ее быту цвели дела: Иной купчихе, бабе сдобной, Живущей с мужем-стариком, Устроит Карповна удобно Свиданье с юным голубком. Иль по какой другой причине — Муж от жены начнет гулять, Та затоскует по мужчине, Велит к ней Карповну позвать. Узнав купчиха сваху эту, Она все сделала тайком, Вдова отправила карету И ждет к себе Матрену в дом. Вошедши, сводня, помолившись, На образ истово крестясь, Купчихе низко поклонившись, И так промолвила, садясь: — Зачем просила, дорогая? Иль до меня нужда какая? Извэль, хоть душу заложу, А для тебя уж угожу! Не надо ль, женишка спроворю, Не будет в этом мне труда, Могу помочь твоему горю На этот раз и навсегда. Жить в одиночестве зачахнешь, И жизнь-то будет не мила; Жених — красавец! Просто ахнешь, Я для тебя уж припасла. — Спасибо, Карловна, на слове, Что входишь ты в мою печаль, Жених твой хоть и наготове, Но я сойдусь ли с ним едва ль. Матрена табачку нюхнула И, помолчав минуты две, О чем-то тяжело вздохнула И тихо говорит вдове: — Трудненько, милая, трудненько Тебе по вкусу подыскать, Но обожди еще маленько, Я постараюсь отыскать. Есть у меня здесь на примете Жених-красавец, ей-же-ей! Не отыскать на целом свете, Ручаюсь жизнью я своей. Я, грешница, сама таила Любовь ту пылкую к нему, Но я ему всегда постыла, Не знаю — в чем и почему. Собою видный, благородный! Тебе, красавице, под стать, Телосложением дородный, Отец Прохватий его звать. Да вот беда — чтоб сгинуть ей! С женой поссорился своей, Сидит все время он в шинке, Один опорок на ноге. Вдова в молчании внимала, Потупив взор, лишь чуть краснея, И сладость брака предвкушала, Что для нее всего милее. Не в силах побороть волненья, Она к Матрене подошла И со слезами умиленья Ее в объятья приняла. — Матрена! сваха дорогая! Будь для меня ты мать родная! Его же завтра ты найди. Я пригожуся впереди. Дам денег, сколько ты захочешь, Сама об этом похлопочешь, Одеть его ты постарайся И вместе с ним ко мне являйся. — Исполню просьбу непременно, К нему я завтра же пойду, Своим словам я неизменна, Одену, франтом приведу. Тринадцать красненьких бумажек Вдова дает ей, не жалея, И просит, чтобы без затяжек Доставить завтра же скорее. Любезно с вдовушкой прощаясь, Матрена скрылася за дверь; И вот купчиха уж теперь, В мечтах любовных утопая, Вся пылкой страстию сгорая, Во ожидании гостей.

Отец Прохватий был суровый Мужчина лет так сорока, Высокий, плотный и здоровый, Он пил запоем иногда. С тех пор, как пьянству предавался, Он с той поры любви не знал, Да и немало поскитался, Судьбу свою все проклинал. Настало утро дня другого, Купчиха с нетерпеньем ждет В гостиной гостя дорогого, Но время медленно идет. Пред вечером она пахучей Помывшись розовой водой, Парик надев на всякий случай, Теперь красавица собой. Но вот звонок. Она вздрогнула, Прошло еще минуты две, И вдруг является к вдове Желанный гость. Она взглянула: Солидный с виду господин, Склонясь пред ней, стоит он Марсом И говорит пропившим басом: — Отец Прохватий, дворянин! Он вид имел молодцеватый, Причесан тщательно, подбрит, Одет в сюртук щеголеватый, Не пьян, сивухой не разит. — Весьма… при-я-тно… я так много… Про вас… слыхала…—И вдова Вся в упоительном томленьи Лепечет с радостью слова. — Да-с!.. Это точно… Уверяю, Что я природный дворянин. Расстрига, дьякон-неудачник, Полгода, как живу один. Влюбившись по уши, купчиха Болтала, что сказать могла, А сводня, вмиг прокравшись тихо, За дверью встала у окна. В желанном смысле продолжая, Усевшись рядышком, болтать, Вдова, мечтая, в неге тая, Была готова целовать. В груди ее так сердце билось, Не в силах снесть любовных мук; Она сказать ему решилась: — Вы расстегните свой сюртук. Купчиха в сильном упоеньи Его так крепко обняла И уж без всяких замедлений В покои гостя повела.

И, безмятежна и тиха, Над спящим мраком ночь витала, И только страстная вдова В покоях гостя услаждала.

Издавна край Преображенский Слывет ебливой стороной, Там много есть породы женской, Но только целки ни одной. Они везде хоть ныне стали Довольно редки, и в Москве В кругу значительных едва ли Осталось только целки две. И девы скромной, непорочной Едва ль найдешь ты в той глуши, Там все раскольники нарочно Ебут для спасенья души. И тех не любят, проклинают, Кто целомудренно живет, Лишь тех святыми почитают, Кто по три раза в день ебет. Там нет блядей таких эфирных — В салонах, шляпках не найдешь, Но вместо их ты встретишь жирных В коротких шубах толстых рож. А пизды, пизды там какие, В Москве таких уж не найдешь, Большие, жирные, густые, Хоть как еби, не проебешь! А против цен уже столичных, Дешевле втрое там цена: Две пары чаю от фабричных Иль в кабаке полштоф вина! Страна ебливых староверов, Блядей раскольничьих притон, Я буду близ твоих пределов За еблю праведным почтен! Издавна всех блядей жилище И пизд раскольничьих приют, Там их находится кладбище, Где все раскольники ебут. Его известный защищитель, Илья, их нынешний святой, Великий целок был любитель И ебарь в задницу лихой. Почуяв смерти приближенье, Он всех созвал перед собой И, за пизду держась рукой, Такое дал им наставленье: «Травы проклятой не курите, Стригите маковки, друзья, Как можно более ебите — И святы будете, как я! И вы, читалочки, держите Всегда в опрятности пизду, Но если в жопу еть дадите, То век промучитесь в аду! Вы мой усопший хуй обмойте В святом Хапиловском пруде, А грешный труп вы мой заройте В святой кладбищенской земле». Илья умолк, затем скончался, А хуй его стоял, как рог… Илья хоть умер, но держался Еще за пиздин хохолок. Тут все раскольники взрыдали И у святого своего То хуй, то гашник целовали И перьеблись после того. Когда усопший хуй обмыли В святом Хапиловском пруде, Часовню там соорудили И в ней повесили муде. Теперь ебливые купчихи В обитель ходят на моленья От шанкеров и невстанихи Просить Илью об исцеленье. От одного прикосновенья К святому гашнику Ильи Там получают исцеленье Болящи пизды и хуй. Он всех болезней исцелитель И лечит весь ебливый род, Им только держится обитель Всегда ебущихся сирот.

Ты представь себе, сестрица! Вся дрожа, как голубица! Перед коршуном лихим, Я стояла перед ним. Ночь давно уж наступила, В спальне тьма и тишина, Лишь лампадочка светила Перед образом одна. Виктор вдруг переменился, Стал как будто сам не свой: Запер двери, воротился, Сбросил фрак свой с плеч долой, Подбежал и, задыхаясь, С меня кофточку сорвал; Я вскричала, вырываясь, Он не слушал — раздевал; И, бесстыдно обнажая Мои плечи, шею, грудь, Целовал меня, сжимая Крепко так, что не вздохнуть. Наконец, обвив руками, На кровать меня поднял; «Полежим немного, Аня», — Весь дрожа, он прошептал. А потом он так нескромно Принялся со мной играть, Что и вымолвить позорно: Стал рубашку задирать, И при этом он легонько На меня, сестрица, лег И старался мне тихонько Что-то всунуть между ног. Я боролась, защищалась И за что-то хвать рукой — Под рукою оказалось Что-то твердое, друг мой! Что-то твердое, большое, И притом как бы живое, Словно вырос между ног Длинный толстый корешок. Виктор, все меня сжимая, Мне покоя не давал, Мои ляжки раздвигая, Корешок меж ног совал. Вся вспотела я, томилась И, с себя не в силах сбить, Со слезами я взмолилась, Стала Виктора просить, Чтобы так не обращался, Чтобы вспомнил он о том, Как беречь меня он клялся, Еще бывши женихом. Но, моленьям не внимая, Виктор мучить продолжал, Больше, глубже задвигая, Весь вспотевши, он дрожал. Вдруг как будто что преткнулось У меня;вскричала я И от боли содрогнулась, Виктор крепче сжал меня; Корешок его в тот миг Точно в сердце мне проник. Что потом было, не знаю, Не могу тебе сказать, Мне казалось, начинаю Я как будто умирать. После странной этой сцены Я очнулась, как от сна; Во мне словно перемена, Сердце билось, как волна. На сорочке кровь алела, А та дырка между ног Стала шире и болела, Где забит был корешок. Я, припомнивши все дело, (Любопытство не порок) Допытаться захотела, Куда делся корешок? Виктор спал. К нему украдкой Под сорочку я рукой, Отвернула… Глядь, а гадкий Корешок висит другой. На него я посмотрела, Он свернулся грустно так, Под моей рукой несмелой Подвернулся, как червяк. Похудел, ослаб немного И нисколько не пугал, Я его пожала нежно — Он холодный, мягкий стал. Ко мне смелость воротилась, Уж не страшен был мне зверь, Наказать его решилась Хорошенько я теперь; И взяла его рукою, Начала его трепать, То сгибать его дугою, То вытягивать, щипать. Вдруг он сразу шевельнулся, Под рукою пополнел, Покраснел и весь надулся, Стал горячий, отвердел. Тут мой Виктор пробудился, Не успела я моргнуть, Как на мне он очутился, Придавив мне сильно грудь. И под сердце мне ужасный Корешок он свой вонзил, Целовал при этом страстно, Вынул — снова засадил; Сверху двигал, вниз совал И вздыхал он, и стонал, То наружу вынимал, То поглубже задвигал, То, прижав к себе руками Всю меня, что было сил, Как винтом, между ногами Корешком своим сверлил. Я как птичка трепетала, Но, не в силах уж кричать, Я покорная давала Себя мучить и терзать. Ах, сестрица, как я рада, Что покорною была: За покорность мне в награду Радость вскорости пришла. Я от этого терзанья Стала что-то ощущать, Начала терять сознанье, Стала словно засыпать. А потом пришло мгновенье… Ах, сестрица, милый друг! Я такое наслажденье Тут почувствовала вдруг, Что сказать тебе нет силы И пером не описать; Я до страсти полюбила Так томиться и страдать. За ночь раза три, бывает, И четыре, даже пять, Милый Виктор заставляет Меня сладко трепетать. Спать ложимся — первым делом Он начнет со мной играть, Любоваться моим телом, Целовать и щекотать. То возьмет меня за ножку, То по груди проведет. В это время понемножку Корешок его растет; А как вырос, я уж знаю, Как мне лучше поступить: Ляжки шире раздвигаю, Чтоб поглубже запустить… Через час-другой, проснувшись, Посмотрю — мой Виктор спит. Корешок его согнувшись Обессилевший лежит. Я его поглажу нежно, Стану дергать и щипать, Он от этого мятежно Поднимается опять. Милый Виктор мой проснется, Поцелует между ног; Глубоко в меня забьется Его чудный корешок. На заре, когда так спится, Виктор спать мне не дает, Мне приходится томиться, Пока солнышко взойдет. Ах, как это симпатично! В это время корешок Поднимается отлично И становится, как рог. Я спросонок задыхаюсь И сперва начну роптать, А потом, как разыграюсь, Стану мужу помогать: И руками и ногами Вкруг него я обовьюсь, С грудью грудь, уста с устами, То прижмусь, то отожмусь. И, сгорая от томленья С милым Виктором моим, Раза три от наслажденья Замираю я под ним. Иногда и днем случится: Виктор двери на крючок, На диван со мной ложится И вставляет корешок. А вчера, представь, сестрица, Говорит мне мой супруг:. «Ты читать ведь мастерица, Почитай-ка мне, мой друг». Затворившись в кабинете, Мы уселись на диван. Прочитала я в газете О восстании славян И о том, какие муки Им приходится принять, Когда их башибузуки На кол думают сажать. «Это, верно, очень больно?» Мне на ум пришло спросить. Рассмеялся муж невольно И задумал пошутить. «Надувает нас газета, — Отвечает мне супруг. — Что совсем не больно это, Докажу тебе, мой друг. Я не турок и, покаюсь, Дружбы с ними не веду, Но на кол, я уж ручаюсь, И тебя я посажу». Обхватил меня руками И на стул пересадил, Вздернул платье и рукою Под сиденье подхватил, Приподнял меня, поправил Себе что-то, а потом Поднял платье и заставил На колени сесть верхом. Я присела, и случилось, Что все вышло по его: На колу я очутилась У супруга своего. Это было так занятно, Что нет сил пересказать. Ах, как было мне приятно На нем прыгать и скакать. Сам же Виктор, усмехаясь Своей шутке, весь дрожал И с коленей, наслаждаясь, Меня долго не снимал. «Подожди, мой друг Аннета, Спать пора нам не пришла, Порезвимся до рассвета, Милая моя душа! Не уйдет от нас подушка, И успеем мы поспать, А теперь не худо, душка, Нам в лошадки поиграть». «Как в лошадки? Вот прекрасно! Мы не дети»,—я в ответ. Тут меня он обнял страстно И промолвил: «Верно, нет, Мы не дети, моя милка. Но представь же наконец. Будешь ты моя кобылка, Я же буду жеребец». Покатилась я со смеху, Он мне шепчет: «Согласись, А руками для успеху О кроватку обопрись…» Я нагнулась. Он руками Меня крепко обхватил И мне тут же меж ногами Корешок свой засадил. Вновь в блаженстве я купалась С ним в позиция такой, Все плотнее прижималась, Позабывши про покой. Я большое испытала Удовольствие опять, Всю подушку искусала И упала на кровать. Здесь письмо свое кончаю, Тебе счастья я желаю, Выйти замуж и тогда Быть довольною всегда.

В престольный град, в Синод священный От паствы из села смиренной Старухи жалобу прислали И в ней о том они писали: «Наш поп Паисий, мы не рады, Все время святость нарушает — Когда к нему приходят бабы, Он их елдою утешает. К примеру, девка, или блядь, Или солдатка, иль вдовица Придет к нему исповедать, То с ней такое приключится: Он крест святой кладет пониже И заставляет целовать, А сам подходит сзади ближе И начинает их ебать. Тем самым святость нарушает И нас от веры отлучает, И нам-де нет святой услады, Уж мы ходить туда не рады». Заволновался весь Синод. Сам патриарх, воздевши длани, Вскричал: «Судить, созвать народ! Средь нас не место этой дряни!» Суд скорый тут же состоялся, Народ честной туда собрался… И не одной вдове, девице С утра давали тут водицы. Решили дружно всем Синодом И огласили пред народом: «Отцу за неуемный блуд Усечь ебливый длинный уд. Но, милосердие блюдя, Оставить в целости мудя, Для испускания мочи Оставить хуя пол свечи. Казнь ту назавтра совершить, При сем молитву сотворить» А чтоб Паисий не сбежал, За ним сам ктитор наблюдал Старух ругают: «Вот паскуды! У вас засохли все посуды, Давно пора вам умирать, А вы — беднягу убивать». Всю ночь не спали на селе Паисий, ктитор — на челе Морщинок ряд его алел — Он друга своего жалел. Однако плаху изготовил, Секиру остро наточил И, честно семь вершков отмеря, Позвал для казни ката-зверя. И вот Паисий перед плахой С поднятой до лица рубахой, А уд, не ведая беды, Восстал, увидев баб ряды. Сверкнув, секира опустилась… С елдой же вот что приключилось. Она от страха вся осела — Секира мимо пролетела. Но поп Паисий испугался И от удара топора Он с места лобного сорвался, Бежать пустился со двора. Три дня его искали всюду. Через три дня нашли в лесу, Где он на пне сидел и уду Псалмы святые пел в бреду. Год целый поп в смущеньи был, Каких молебнов ни служил, Но в исповеди час не смог Засунуть корешок меж ног. Его все грешницы жалели И помогали, как умели, Заправить снова так и сяк Его ослабнувший елдак. Жизнь сократила эта плаха Отцу Паисию. Зачах. Хотя и прежнего размаха Достиг он в этаких делах. Теперь как прежде он блудил И не одну уж насадил.,. Но все ж и для него, чтецы, Пришла пора отдать концы. На печку слег к концу от мира, В углу повесил образок. И так прием вел пастве милой, Пока черт в ад не уволок. Он умер смертию смешною: Упершись хуем в потолок И костенеющей рукою Держа пизду за хохолок. Табак проклятый не курите, Не пейте, братие, вина, А только девушек ебите — Святыми будете, как я.

В блестящий век Екатерины На все парады и балы Слетались пышно и картинно Екатеринины орлы. И хоть интрижек и историй Орлы плели густую сеть, Из всех орлов — Орлов Григорий Лишь мог значение иметь. Оставим о рейтузах сказки, Мол, будто хуй в них выпирал. Я расскажу вам без при краски, Как Гриша милости сыскал. Увидев как-то на параде Орлова Гришу в первый раз, Екатерина сердцем бляди Пришла в мучительный экстаз. Еще бы, Гриша рослый, крупный… И жемчуга его зубов, И пламя взоров неотступно Напоминают про любовь. Вот вам причина, по которой, Его увидев раз иль два, Екатерина к мысли скорой С ним о сближении пришла. Изрядно вечером напившись С друзьями в шумном кабаке, Храпел Григорий, развалившись, Полураздетый, в парике. Но растолкал его успешно К нему прибывший вестовой: — Мон шер, простите, вам депеша От государыни самой. — Депеша? Мне? — вскочил Григорий, Пакет вскрывает вгорячах. По строчкам взгляд летает скорый, И ужас вдруг застыл в очах. — Пропал, пропал… Теперь уж знаю, Погибло все… О мой Творец! Меня немедля вызывают К императрице во дворец. Вчера дебош я с мордобоем, Насколько помнится, создал, И выручили меня с боем Все те же несколько солдат. Теперь зовут меня к ответу Конец карьере! Я погиб! Иван, закладывай карету! Парик мне пудрою посыпь!.. А вот, друзья, что дальше было: Подъехал Гриша ко дворцу, Идет по лестнице уныло, Готовый к страшному концу. Поднявшись, стражу встретил он. Начальник стражи: — Ваш пароль? — Кувшин! — Он был предупрежден — За мною следовать изволь. «Зачем ведут меня — не знаю, И вызван на какой предмет? О Боже! Я изнемогаю… Придется, знать, держать ответ» И вдруг портьера распахнулась, И он Ее увидел вдруг. Она Орлову улыбнулась: — Орлов? Ну здравствуйте, мой друг! Гвардеец мигом на колени Пред государыней упал: — По высочайшему веленью, Царица, к вам я прискакал. Казнить иль миловать велите! Пред вами ваш слуга и раб… Она лакеям: — Уходите! Потом ему: — Да, я могла б Тебя нещадно наказать, Но я совсем не так злорадна. Мне хочется тебя ласкать — Так ласка мне твоя приятна! Дай руку и иди за мною И не изволь, мой друг, робеть, Коль хочешь ты своей женою Меня на эту ночь иметь. Он ощутил вдруг трепетанье, Блеск глаз ее, огонь ланит… Язык его прилип к гортани, Невнятно Гриша говорит: — Ваше Величество, не смею Поверить я своим ушам! К престолу преданность имею! За вас и жизнь и честь отдам! Она смеется, увлекает Его с собою в будуар И быстро мантию сменяет На белый пышный пеньюар. Царица, будучи кокоткой, Прекрасно знала к сердцу ход. К алькову царственной походкой Она его, смеясь, ведет. Вот он с царицей у алькова Стоит, подавлен, потрясен, Не ждал он случая такого, Уж не с похмелья ль этот сон? Она ж, полна любовной муки И лихорадочно дыша, Ему расстегивает брюки… В нем еле теплится душа. — Снимите, черт возьми, лосины! Ну что стоишь ты, словно пень?! — Орлов дрожит, как лист осины, Совсем безрукий, как тюлень. Хоть наш герой и полон страху, Сильнее страха юный пыл. Спустила Катя с плеч рубаху — И в изумленьи он застыл… И молодое тело, плечи, Ее упругий пышный бюст, Меж ног кудрявый ее куст Сразили Гришу, как картечью. Исчезнул страх. Застежки, пряжки Остервенело Гриша рвет И ослепительные ляжки Голодным взором так и жрет Звук поцелуев оглашает Ее роскошный будуар. Орлов елдак свой вынимает, В груди горит желанья жар. Его царица упреждает И, неясной ручкой хуй держа, Раздвинув ноги, направляет Его в свою пизду, дрожа. И, навевая страсти чары Моей возлюбленной чете, У изголовья милой пары Амур кружился в высоте. Амур, Амур! Немой свидетель Неописуемых картин, Скажи, не ты ли сцены эти Нам навеваешь? — Ты один! У всех племен, у всех народов Любви поэзия одна, И для красавцев и уродов Она понятна и родна. Перед Амуром нет различий, Ни этикета, ни приличий, Чинов и рангов — все равны! Есть только юбка и штаны! Однако к делу! Продолжаю Описывать событий ход. Зачем я, впрочем, называю Событьем этот эпизод? — Ой, ой! — Она под ним завыла. — Поглубже, миленький, вот так! Целуй меня! Ах, что за сила Твой изумительный елдак! , Ну что молчишь? Скажи хоть слово! — Да я не знаю, что сказать. — Я разрешаю сквернословить. — Сиповка, блядь, ебена мать! — Ну что ты, Гриша, это грубо! Нельзя же так, хоть я и блядь… А все же как с тобою любо! Как ты умеешь поебать!.. Тут, разъярившись, словно лев, Набравшись храбрости и силы, Григорий крикнул, осмелев: — А встань-ка раком, мать России! Любови служит хмель опорой. Найдя вино в шкапу за шторой, Орлов бутылку мигом вскрыл И половину осушил. И, выпив залпом полбутылки. Орлов, неистов, пьян и груб, Парик поправил на затылке И вновь вонзил в царицу зуб. Облапив царственную жопу, Ебется, не жалея сил, Плюет теперь на всю Европу Такую милость заслужил. Подобно злому эфиопу, Рыча, как зверь, как ягуар, Ебет ее он через жопу, Да так, что с Кати валит пар. Теперь Орлов в пылу азарта Без просьбы Кати, как дикарь, Отборного, лихого мата Пред нею выложил словарь: — Поддай сильней, курвята, шлюха! Крути мандою поживей! Смотри-ка, родинка, как муха, Уселась на пизде твоей! Ага, вошла во вкус, блядища! Ебешься, как ебена мать. Ну и глубокая пиздища! Никак до матки не достать. Орлов не знал, что Кате сладко, Что он ей очень угодил, Что длинный хуй, измяв всю матку, Чуть не до сердца доходил. Орлов ебет, ебет на славу. О жопу брякают муде. Ебет налево и направо, Да так, что все горит в пизде! — Ой, милый, глубже и больнее! — Катюша просит впопыхах, С минутой каждой пламенея, Паря, как птица в облаках. — Что там ты делаешь со мною?.. — Она любила смаковать: Во время каждой ебли новой Себя словами развлекать. — Что делаю? Ебу, понятно, — Орлов сердито пробурчал. — Чего, чего? Скажи-ка внятно!. — Ебу-у-у, — как бык он промычал «Ебу, ебу» — какое слово! Как музыкально и красно! Ебанье страстное Орлова С Катюшей длится уж давно. Но вот она заегозила Под ним, как дикая коза, Метнулась, вздрогнула, завыла, При этом пернув три раза. Орлов хоть был не армянином, Но все ж при этом пердеже Задумал хуй, торчащий клином, Засунуть в жопу госпоже. Хуй был с головкою тупою, Напоминающей дюшес. Ну как с залупою такою Он к ней бы в задницу залез? Там впору лишь залезть мизинцу… Другая вышла бы игра, Когда бы на хуй вазелинцу… Ведь растяжима же дыра! Он вопрошает Катерину: — Кать, не найдется ль вазелину? Хочу тебя я в жопу еть… — Ах, вазелин! Он, кстати, есть. Достала банку с вазелином, Залупу смазала сама: — Григорий, суй, да вполовину, Иначе я сойду с ума. — Катюша, ты трусливей зайца… — Вдруг крик всю спальню огласил: — Ой, умираю! — Он по яйца Ей с наслажденьем засадил. Она рванулась с мелкой дрожью, И в то же время хуй струей Стрельнул, помазанницу Божью Всю перепачкав малафьей. — Хочу сосать! — Она сказала И вмиг легла под Гришу ниц, Платочком хуй перевязала Для безопаски у яиц, Чтоб не засунул хуй свой в горло И связок ей не повредил. Как давеча дыханье сперло, Когда он в жопу засадил! Она раскрыла ротик милый; Изящен был его разрез, И хуй разбухший, тупорылый С трудом меж губками пролез. Она сосет, облившись потом, Орлов кричит: — Сейчас конец! — Она в ответ: — Хочу с проглотом! Кончай, не бойся, молодец! Он стал как в лихорадке биться, Глаза под лоб он закатил . И полный рот императрице В одну секунду напустил. Та связок чуть не повредила. Едва от страсти не сгорев, Всю малафейку проглотила, Платочком губы утерев. Орлов уж сыт. Она — нисколько. — Ты что — в кусты? Ан, нет, шалишь! Еще ебать меня изволь-ка, Пока не удовлетворишь! — Эге, однако дело скверно. Попал я, парень, в переплет* Не я ее — она, наверно, Меня до смерти заебет… Дроча и с помощью минета Она бодрить его взялась. Орлов был молод — штука эта Через минуту поднялась. А за окном оркестр играет, Солдаты выстроились в ряд, И уж Потемкин принимает Какой-то смотр или парад. — Мне нужно быть бы на параде, Себя на миг хоть показать… Как трудно мне, царице-бляди, И власть и страсть в одно связать! И снова на спину ложится И поднимает ноги ввысь… Да, Гриша и императрица Уж не на шутку разъеблись. Скрипит кровать, трещит перина. А на плацу шагает рать: — О, славься днесь, Екатерина! О, славься ты, ебена мать!

Пров Фомич был парень видный, Средних лет, весьма солидный, Остроумен и речист, Только на хуй был нечист. Он не брезговал интрижкой Ни с кухаркой, ни с модисткой И немало светских дам Прижимал к своим мудям. Хуй имел он прездоровый, С шляпкой глянцевой, багровой. Одним словом, его кляп Был совсем по вкусу баб. Еб с отменным он искусством, С расстановкой, с толком, с чувством И, как дамский кавалер, На свой собственный манер. Он сперва пизду погладит, А потом свой хуй наладит, Нежно вставит, извинясь, И ебет, не торопясь. «Пров Фомич! Что за мужчина! С ним не ебля, а малина», — Так решили дамы хором За интимным разговором. И попал наш с этих пор Пров Фомич в большой фавор.

Раз в осенний вечер длинный Пров Фомич в своей гостиной, Взяв стаканчик коньяку, Сел поближе к огоньку. Ароматный дым сигары «Фин шампань», хороший, старый, Отвлекли его мечты От житейской суеты. Вдруг выходит из прихожей, С неумытой, пьяной рожей, Прова Фомича лакей, Старикашка Патрикей. — Что тебе, хуй старый, надо? — Молвил Пров Фомич с досадой. Почесав свое яйцо, Тот ответил: — Письмецо. Отослав в пизду лакея, Старикашку Патрикея, И, загнув «ебена мать!», Начал Пров письмо читать. «Душка Пров, — письмо гласило, — Без тебя я вся уныла. Две недели не еблась И вконец вся извелась. Укатил тиран мой Павел, А свой хуй мне не оставил. Мне ж без хуя невтерпеж — Приезжай, так поебешь! Если ж ты меня обманешь, К своей Тане не заглянешь, То, ей-богу, не совру, Дам я кучеру Петру!» Прочитав письмо до точки, Пров Фомич без проволочки Встал и крикнул: — Патрикей! Одеваться мне скорей! Пров Фомич принарядился, Вымыл хуй, лицо, побрился И, свернув усы в кольцо, Бодро вышел на крыльцо — Ей, ебена мать, возница! Крикнул он, и колесница, Загремев по мостовой, Унесла его стрелой.

Ей вы, сонные тетери, Открывайте Прову двери Прову двери отворили И туда его пустили Он у ней. Она в кровати Жаждет ебли и объятий. Вся раздета догола, Обольстительно мила. Ножки свесила с постели, И на белом ее теле Между двух прелестных ног Обольстительный пушок. Пров Фомич разоблачился, Под бочок к ней подвалился, Начал к делу приступать И живот ей щекотать. Вот уж он пизду погладил, А потом свой хуй наладил, Вдруг, о ужас, его кляп Опустился и ослаб. От такого приключения Бедный ебарь, с огорчения, Глядя на хуй, возопил: «И ты, Брут, мне изменил!» Видя хуй его лежащим, Таня молвит, чуть не плача: — Что с тобой, мой милый Пров, Али хуем нездоров? А потом рукою нежной Начала она прилежно Его гладить и ласкать, Чтобы как-нибудь поднять. Но, увы, хуй был как тряпка, Побледнела его шляпка, Весь он сморщился, обмяк, Словом — дрянь, а не елдак. К ебле чувствуя охоту, Таня до седьмого поту Билась с хуем Фомича, Его гладя и дроча. Целый час она потела, Но елда, как плеть, висела, Наконец бабенку зло На любовника взяло. Мигом Танечка вскочила, Свой ночной горшок схватила, Полон ссак, и сгоряча Окатила Фомича. — Вот тебе, блудец негодный! Помни, с дамой благородной Не ложися на кровать, Коль не хочет хуй вставать. Уходи, безмудый мерин, Ты противен мне и скверен, Иди: к матери в пиэду, Я получше хуй найду. Если б я стыда не знала Я б тебя не так ругала; Убирайся, сукин сын, Гниломудый дворянин! Пров, бедняга мой, очнулся, Весь в моче, сопя, встряхнулся: «Вот, несолоно хлебал», — И скорей домой удрал.

На квартире в Малой Бронной, С обстановкою бон-тонной, Проживает с давних пор Доктор Шванц, гипнотизер. Все болезни организма Тайной силой гипнотизма, Погрузив больного в сон, Исцелял чудесно он. Так лечил сей чародей Слабость хуя и мудей, Что бывал здоров в минуту Самый злостный пациент. Доктор Шванц в два-три момента, Погружал в сон пациента И внушал больному так, Что стоял его елдак. Шванц женат был. Его женка, Миловидная бабенка,- Весела, как мотылек, Но слаба на передок. Пров у Шванца был друг дома. Многим роль эта знакома: Посещал их часто, ну… И, конечно, еб жену. Знал ли Шванц об их скоблежке И о том, что носит рожки? Я могу сказать в ответ: «Может — да, а может — нет». Пров Фомич в своем недуге Вспомнил о враче и друге И не больше, как чрез час, Был со Шванцем с глаз на глаз. — Что у вас? — спросил тот тихо. — Ах! Мой милый, невставиха. Кляп хоть вовсе отрубай И собакам отдавай. Прову кресло Шванц подвинул, Сморщил лоб и брови сдвинул, Почесал в раздумьи нос И так начал свой допрос: — Не дрочили ли вы в детстве Иль, быть может, в малолетстве, Спавши с нянькой молодой, Познакомились с пиздой? Был ли ваш отец покойный, Может, пьяница запойный? Мне признайтесь — врач что поп, — Не любитель ли вы жоп? Пров Фомич засуетился, Заклялся и забожился: Пусть свидетельствует Бог, Что он жоп терпеть не мог. Коли он на жопу глянет, У него и хуй не встанет. — Ну-с, отлично, бесподобно, А теперь ваш член подробно Мы рассмотрим. — И вот Пров Вынул хуй свой из штанов. Доктор Шванц вздохнул и смолкнул, Кляп его зачем-то щелкнул И промолвил наконец: — А ведь хуй-то ваш подлец! Ну да мы его поправим, Живо на ноги поставим. Поглядите через час, Он штаны порвет у вас. Шванц вперил свой взор в больного, Тот не вымолвил ни слова, Клюнул носом, осовел, Раз зевнул и захрапел.

Снится сон больному чудный, Будто в зале многолюдной Очутился как-то он, И его со всех сторон Окружают образины, Но не дамы, не мужчины. Гладки лица, без усов, Нет ни глаз и нет носов. Пара толстых глупых щек И дыра как бы у жоп. Пров напряг свое вниманье, Разглядел их очертанье И почувствовал озноб: Он один средь сотни жоп! Увидали жопы Прова И, как гостя дорогого, Окружив со всех сторон, Отдали ему поклон. А потом толпою шумной, Будто в радости безумной, Норовили за хуй дернуть, В рот ему старались пернуть. Они под нос ему срали, Ловко с припердом скакали, Испуская вонь и смрад, Одним словом — сущий ад. Жутко сделалося Прову, И от шуму, гаму, реву, Пациент что было сил Вскрикнул и глаза открыл. А над ним, с улыбкой злою, Шванц склонялся и рукою Тер виски больному он, Чтоб прервать тяжелый сон. — Поздравляю вас, мой милый, — Молвил доктор, — с новой силой Встанет хуй на радость вам И в утеху милых дам. Так он молвил, весь сияя, К двери Прова провожая. Сам он думал: «Жопоеб! Чтоб ты мать твою уеб!»

Сидя у камина дома За бутылкой доброй рома, Пров мой весел, оживлен И от хвори исцелен. Вспоминая приключение, Таню, Шванца, сновидение, Отгадать старался он, Что мог значить этот сон. Патрикей уж в это время, Притащив с двора дров бремя, Стал укладывать их в ряд, Оттопыривши свой зад.

Вдруг у Прова моментальной, Силой роковой, фатальной, Верьте, господа, не вру, Хуй поднялся на слугу. Овладела им тут похоть, Начал он стонать и охать, В руки взяв свою елду, Он промолвил холую: — Ты послушай-ка, мой верный, Мой слуга нелицемерный, Старикашка Патрикей, Ты снимай штаны скорей! За твою примерну службу, За любовь ко мне и дружбу Я по-барски награжу, Тебе в жопу хуй вложу. Патрикей, слуга покорный, Видя барский хуй задорный, Ни полслова не сказал, Снял штаны и раком стал.

Год прошел. Мой Пров доволен. Весел, счастлив и не болен. Невставанью нет следа, Лихо действует елда. Он расстался с Патрикеем И другого взял лакеем, Мужика лет двадцать пять, Чтобы в зад его пихать. Пизд ему теперь не надо, Жопа — вот его награда. И поверьте, что по гроб Пров Фомич не бросит жоп.