За окном забрезжил рассвет. Эл открыла глаза и сладко потянулась. Она чувствовала себя невероятно хорошо. Прилив сил и давно забытый энтузиазм овладели Эл, и она решила умыться, выпить кофе и, вооружившись покупками, в магазине «Юного художника» бежать «писать море», пока окончательно не рассвело. Так и сделала.

И вот уже Эл дошла до моста, спустилась на берег Шапсухо, впадающей в море, огляделась вокруг, и взгляд ее остановился на старом пирсе, который, как шлагбаум, показывал границу, слияния реки и моря, уходя далеко вперед. Хватаясь за постоянно меняющиеся краски рассвета, Эл «писала море». Вдохновенно и быстро. Белые листы сменяли друг друга, превращаясь в красочные полотна. Море заполнило все пространство вокруг. Эл была, как в полусне. Ее состояние можно сравнить с медитацией. Она не думала ни о чем, и обо всем одновременно. Она не чувствовала ничего конкретно, но ощущала свою сущность, каждой клеткой своего тела, при этом ее руки не переставали наносить штрих за штрихом. Рисовала ли она окружающую ее действительность, или живопись является «впечатлением» художника, от увиденного, было уже не важно. Это продолжалось бесконечно долго. Итогом стало одиннадцать новых рисунков, и. хотя Эл не сходила со своего места, а только время от времени меняла угол зрения, переводя взгляд левее или правее пирса, картины были не похожи одна на другую.

В реальность Эл вернул детский мяч, подкатившийся к ее ногам. Она огляделась по сторонам. Увидела, что побережье заполняется людьми, малыша, который выпустил свою игрушку, и сейчас напряженно следит за Эл, тут и там загорающие тела, обступающие ее, еще не плотным кольцом. Бросив мяч обратно, смуглому мальчугану, Эл взглянула на часы. Было около десяти. Она подняла с земли рисунки, лежавшие чуть в стороне, нестройной стопкой. Придирчиво пересмотрела их, но к своей радости, осталась довольна. И буйством красок, и непохожестью одной картины на другую и какой-то необъяснимой энергетикой, исходящей от ее «нарисованного моря». Эл определенно осталась довольна собой и своими работами. Вот, кстати, то чувство, которое не часто теперь посещало Эл, но которого ей не хватало, как воздуха. С куда большей страстью, она постоянно подвергала себя «самой жесткой критике» почти за все, и почти всегда. Но не сейчас.

«Ай да, Пушкин! Ай да сукин сын!» вспомнились Эл слова великого русского поэта, которого любила и поэзию которого, ставила превыше остальных поэтов, когда-либо живших на земле. Когда-то ее мама, готовила авторскую программу к очередной памятной дате Александра Сергеевича, и выучила, практически всего «Евгения Онегина». Время от времени, она, шутя, просила маленькую Эл, «погонять ее по тексту». Стоит ли говорить, что к моменту, когда в школьной программе «дошли» до «Евгения Онегина», Эл не без гордости, демонстрировала феноменальное знание поэмы.

Настоящим ценителем поэзии был и отец Эл. Он не выступал публично, с поэтическими вечерами, как мама, но в разговорах «на высокие» темы, обязательно, цитировал какое-нибудь стихотворение. Предпочтение отдавал поэзии «шестидесятников», но никогда не относил себя к «диссидентам». Знал наизусть многое из Окуджавы, Евтушенко, Ахмадуллиной, слушал Высоцкого, Визбора, но более других ценил Андрея Андреевича Вознесенского.

Когда-то в далеком, счастливом детстве, отец открыл Эл Владимира Маяковского. Это произошло летом, когда Эл отдыхала в пионерском лагере. В первый «родительский день», она пожаловалась отцу, что не может выучить «дурацкую речевку» их отряда. После первых двух слов, процитированных Эл, отец сказал, что это не «дурацкая речевка», а отрывок из стихотворения Маяковского «Комсомольская». К концу «родительского дня» Эл знала речевку их отрада лучше всех. Она и сейчас без запинки может ее продекламировать, хотя прошло немало лет:

По возвращении домой, Эл заинтересованная «необычной» поэзией Владимира Маяковского, или скорее его стихотворным размером, хотя так она еще не формулировала, достала его двухтомник, который, конечно же, был в их домашней библиотеке. Прочла кое-что, но ничего не поняла. Вернулась же к Маяковскому, спустя несколько лет, в пору прекрасной юности, и влюбилась в лирику Маяковского навсегда!

Невероятная лиричность и очень «мужской» взгляд на мир. Вообще, даже внешность Владимира Владимировича была «фантастической» для Эл. Глядя на его фото, она думала, что у него черты лица «современного человека», при этом впервые она видела, в облике мужчины брутальность и одухотворенность одновременно. Редчайшее сочетание. А какой взгляд!

«Эх, товарищ Маяковский, разошлись мы с Вами во времени! Я бы “поставила на место” эту эгоистичную пиявку Лилю Брик!». Эл улыбнулась своим мыслям.

«Довольство и умиротворение» вот те два слова, которыми сейчас можно было охарактеризовать эмоциональное состояние Эл. Единственное, о чем она жалела, что не взяла с собой купальник, убегая на пленэр.

«Ну, ничего!» – решила Эл, – «позавтракаю, и вернусь назад, уже загорать».

В доме было тихо. У кота на стене, заговорщически, из стороны в сторону, бегали глаза. Там же на кухне, на столе Эл ждала записка от Зои: «Не дождались тебя, уехали с Зурабом в Джубгу. Вернусь завтра. Не балуйся». Вместо подписи Зоя оставила ярко-розовый отпечаток своих губ.

– Так значит я до завтра хозяйка сама себе! – вслух произнесла Эл, а потом подумала, – «только до завтра? Как печально. Хочу быть хозяйкой самой себе всегда! Хочешь – значит будешь. С чего начнем?». Она уже перестала удивляться, когда заговаривалась сама с собой.

Эл присела у окна. На столе под белоснежной салфеткой Зоя оставила ей французские тосты, хотя Эл было привычнее называть их гренками, как в детстве. В турке на плите, еще не остыл кофе, как раз на одну чашку. Только сейчас Эл почувствовала, как сильно она проголодалась.

Позавтракав, Эл пошла в свою комнату и прилегла на кровать. Нежданно свалившаяся на нее свобода, обезоружила. Хотелось как-то по максимуму воспользоваться ею, но с чего начать, Эл пока не знала. Пролежав, минут пять, уставившись в потолок, она встала, подошла к столу, на котором лежали ее утренние работы, и как-то сама собой, ее рука опять потянулась за мелками.

По прошествии, примерно полутора часов, Эл пересматривала уже свои новые рисунки. На этот раз жанр, в котором писала Эл, можно было бы назвать психоделикой. Рисунки, которые были разложены по всей комнате, кардинально отличались, от утренних работ. Создавалось впечатление, что Эл не рисовала, а высвобождала какой-то поток сознания и все эмоции, которые переполняли ее с момента, как она, воспользовавшись отсутствием Николая, тихо захлопнула за собой дверь машины, и шагнула в ночь. Некоторые работы были просто пугающие, другими можно было бы проиллюстрировать какую-нибудь фантастическую книгу. В такой манере Эл прежде не писала, но, не смотря на неожиданную форму самовыражения, Эл понравились и эти ее рисунки.

Взяв всю кипу работ, и захватив из ванной лак для волос, Эл вышла во двор. Она разложила на траве, перед гамаком свои работы, и приготовилась уже закреплять верхний слой, чтобы не дать ему осыпаться, как услышала за спиной голос Ричарда:

– Не помешаю?

Эл оглянулась.

– Здравствуй, Герти!

– Здравствуй, Ричард, откуда же мне знать помешаешь ты или нет?

– Мне уйти?

– А ты к Зое?

– Скорее к вам обеим.

– Зоя уехала в Джубгу. Я одна.

– Яснопонятно.

Они замолчали. Ричард пытался рассмотреть работы Эл, которые, как сказочный, разноцветный ковер, устилали сейчас Зоин двор.

– Можно посмотреть? – спросил Ричард.

– Смотри.

С одной стороны, внезапное появление Ричарда, нарушило ее творческое уединение, с другой, ей не терпелось услышать, хоть чье-нибудь мнение, кроме своего.

– Твои?

– Мои.

– Легких путей и в творчестве не ищешь, Герти? – спросил неожиданно он.

– Что ты имеешь в виду?

– Сухой пастелью пишешь.

– Ах, это, – Эл немного расстроилась, когда первое, что заметил Ричард, ее первый зритель, были мелки. Она стала, немного нервно, разбалтывать баллон с лаком.

– Даже не думай!

– Почему?

– Я привезу тебе сейчас классный фиксатив, у меня дома есть, я быстро. Подожди немного.

Не дав ей опомнится, Ричард уже закрывал за собой калитку. Эл присела на траву, в окружении своих работ.

«Какой же он странный, – думала Эл, – а может у него зрение не очень? Ну как так, мелки увидел, а про работы ни слова? Очень странный, хотя этот его порыв “с фиксативом”, поступок настоящего друга, не поленился же он умчаться, за фиксом, едва придя. Друг?».

Дружбу Эл считала «подарком судьбы». Найти «настоящих друзей» взрослому человеку, это как «найти любовь», другими словами, очень сложно. Проще всего дружба дается людям в детстве, сложнее в юности. У Эл на этот счет была целая теория. В дружбе важна честность, открытость и преданность. Дети с лихвой обладают всеми этими качествами, и сразу, почти интуитивно чувствуют «своего человека». Взрослый же, тащит с собой по жизни, целый чемодан масок, со временем обладая коллекцией «на все случаи жизни». К кому-то прирастает одна маска, самая удобная, на всю жизнь, кто-то использует несколько, но чем старше человек, тем больше он прячет от людей свое «Я», а со временем и сам уже не в состоянии вспомнить, кто же он, и какой он настоящий. Поэтому на этом маскараде жизни, практически невозможно угадать «своего человека». Разные обстоятельства, сводят и разводят людей постоянно, и общение теряет свою остроту, как только заканчивается практическая польза. Дети же дружат «безусловно», и счастливы те, кому удается сохранить дружбу до пресловутой «взрослой» жизни, и вот тогда эти счастливчики проносят верность своим друзьям, до конца.

Есть у людей еще одна возможность обрести настоящих друзей, это попасть вместе в какую-нибудь неприятную историю, или объединиться общим горем. Пройдя вместе трудности – люди сближаются. Хотя в случае с «общим горем» не всегда удается пронести дружбу до конца, со временем кому-нибудь захочется забыть пережитое, а человек непосредственно связанный с тем или иным событием, будет всегда напоминать о нем.

Эл с грустью подумала о том, что у нее нет «настоящих друзей», да что там, у нее не было и одной, настоящей подруги. Что делать? Судьба. Причину «обделенности» и в дружбе, Эл считала свою «малую эмиграцию» из Ташкента в Москву, потому что с потенциальными «друзьями на всю жизнь», ее разделили обстоятельства, расстояние и время. У нее не было ни обреченности, ни отчаяния по поводу этой «эмиграции», но осев в Москве, Эл поняла, что никогда не уедет из России, и не переедет в другую страну, какой бы привлекательной она не казалась. Эл любила свою страну, она думала и говорила на русском языке, и представить себе не могла, что ради чего-либо, ей придется привыкать к чужим нравам, обычаям, юмору, наконец. И потом, сколько бы ты не изучал чужой язык, сколь бы не был одарен лингвистически, в жизненно важные моменты человека, будь то великая радость, вселенская скорбь, нестерпимая боль или обращение к Богу, только на родном языке ты сможешь всецело выразить свои душевные порывы. Думая теперь, о перипетиях своей судьбы, Эл ловила себя на том, что потеряв родной край, край, где родилась, оставив там могилы предков, оборвав связь со своей родиной, давшей первый солнечный свет, неповторимые вкусы, запахи цветов, и всего, что было в ее жизни «впервые», у нее были все предпосылки стать космополитом. Но чем старше становилась Эл, тем сильнее она ощущала связь со своей прежней, большой страной. Все постсоветское пространство не было для нее «чужим», потому что даже после распада СССР, она не чувствовала себя «за границей», в странах бывших союзных республик. У них остался общий менталитет, определение, несправедливо затертое, в современном обществе. Однако именно Россия стала для Эл большой и единственной Родиной, и все в ее душе ликовало, от мысли, что теперь никто и ничто не сможет «отобрать» ее, как в 1991 году «отобрали» Узбекистан, а по своей воле, Эл никогда не покинет Россию.

Да, Эл по-прежнему было холодно в Москве, и она, если не физически, то уж точно морально, «впадала зимой в спячку». Зимний период для Эл, стал главным обстоятельством, напоминающим ей, о «малой эмиграции». Сравнения были неизбежны, но вместе с суровостью русской зимы, в ее жизни появились и приятные стороны этого сезона.

Как-то на Рождество, тогда еще маленький сын пришел с друзьями, одетыми в карнавальные костюмы колядовать. Эл была потрясена, что этот обычай соблюдается в современной России, ничего подобного в Ташкенте не было. Хорошо, что дома нашлось какое-то угощение для детей. Сын вернулся домой с целым пакетом сладостей и мандаринов. Он посетовал на то, что не знал про колядки, и не оделся подобающе, но на следующий год они с Эл, подготовились к Рождеству заранее. Сын наряжался, Эл запасалась сладостями, так как за один вечер могли прийти несколько компаний колядующих детей. Рождество стало их «семейным» праздником.

Не меньший восторг вызывали у Эл православные, отваживающиеся в любую погоду, окунаться в прорубь на Крещение. Глядя на людей всех возрастов, троекратно погружающихся в ледяную купель, Эл думала, не без гордости, что «Этот народ не победить!». Сама же она пока была далека от решимости, присоединится к священному действу, но каждый год набирала в этот день в храме Крещенской воды. А как прекрасна в России Масленица! Одна неделя поедания блинов, под разными предлогами, чего стоит! Что уж говорить про апофеоз этого православного праздника, сжигание чучела зимы самый долгожданный момент для Эл. Символично и жизнеутверждающе! И пускай, потом наступала лишь календарная весна, а серая, погодная невнятица могла продлиться еще до конца апреля, сам факт такой красивой, финальной, «огненной» точки на Масленицу, радовал не только глаз, но и душу.

И хотя, все эти праздники появились в жизни Эл, лишь после переезда в Россию, они очень быстро стали для нее привычными и родными, как будто были всегда. А может, в этом нет ничего странного, и эти русские традиции были для Эл не новыми, а хорошо забытыми старыми, голосом крови? Ведь обе бабушки Эл были русскими женщинами, волею судеб, оказавшихся за пределами России. Как бы то ни было, но и Прасковья Федоровна Ильина и Наталья Павловна Макарова несли в себе русский генофонд, который и передали своим детям.

В церковь Эл ходила не часто, но ей всегда радовали глаз, часовни и храмы, церкви и церквушки, встречающиеся в России повсеместно. За свою жизнь Эл бывала в храмах разных религиозных конфессий, но ощущения были примерно одинаковые – «туристические». И только в русской православной церкви, Эл каждый раз, вновь и вновь, ощущала катарсис. Она не могла это объяснить. Иногда у нее ручьем текли слезы, которым не было объяснения, но которых Эл не стыдилась, находясь под сводами храма. Иногда молилась про себя, хотя знала «от и до», только одну молитву «Отче наш». Однажды не было слез, молитв, а только, вертелось в голове: «Что со мной не так?». Она не услышала ответа, стоя перед алтарем, но вышла из церкви с знакомым ей чувством душевного спокойствия и облегчения.

Ей по-прежнему не хватало цветущих деревьев уже в марте, и «букетов» из свежей зелени, ранней весной на базаре, точнее теперь на рынке. Не смотря на свои многолетние, «гринписовские» принципы, в гардеробе Эл появилась шуба из натурального меха, потому что в другой одежде зимой не согреться. Она впервые встала на коньки, когда ей было сорок. Понравилось. Приходилось много к чему еще привыкать, но, не смотря на все это, она была не «в гостях», она была дома.

«Космополит? Точно не я», – думала Эл, однако не исключая того, что появись у нее возможность, она с удовольствием, путешествовала бы по миру, неизменно возвращаясь, домой.