I

Из Ферганы возвратился Хаким-байбача. В первый же день он зачем-то спросил Юлчи. Ярмат сказал, что Юлчи давно не работает, а на расспросы удивленного Хакима уклончиво ответил:

— Не знаю, Хаким-ака. Сманил ли его кто, или сам, возгордившись, встал на путь бродяжничества, ничего не знаю.

Юлчи был испытанным, расторопным работником, и Хаким заинтересовался этим делом. Жена ему рассказала, что Юлчи, возвратившись из кишлака с сестрой, неожиданно исчез. Потом, также неожиданно появившись, избил при людях Салима-байбачу… Не доверяя словам жены, Хаким-байбача обратился за разъяснениями к брату. Салим, конечно, свалил все на Юлчи. Он сказал, что Юлчи оскорбил отца, обвиняя его в присвоении заработка.

Как? Простой батрак посмел поднять руку на его брата! Оскорбить отца!.. Хаким-байбача был вне себя от гнева. Разве можно допустить, чтобы на честь семьи Мирзы-Каримбая упала даже пылинка! Он укорил брата за то, что тот до сих пор ничего не предпринял, чтобы дать урок зарвавшемуся малаю, и решил примерно наказать Юлчи.

На второй день после полудня Хаким пригласил к себе элликбаши. Угостил его сначала жарким из фазанов и горных рябчиков, затем, когда дастархан был завален всевозможными сладостями, фруктами, сдобными лепешками с каймаком, сам потчевал гостя крепким чаем.

Хаким-байбача вначале занимал гостя рассказами о своих пирушках с ферганскими друзьями, о том, как два его приятеля в Коканде соревновались между собой в пышности и богатстве тоев по случаю обрезания сыновей, об угощениях, улаках, играх и веселье на этих тоях. Затем он заговорил о войне. Выразил сожаление, что руки у белого царя оказались недостаточно длинными.

Элликбаши уверял хозяина, что война обязательно закончится победой белого царя. В доказательство он привел такие соображения:

— В истории, иначе говоря, со времен алайхисаляма и до нынешнего времени было три справедливых падишаха: Нуширван, Гарун-аль-Рашид и великий падишах — Николай. Справедливые же падишахи, байбача, никогда побеждены быть не могут. А если еще и мы, мусульмане Туркестана, опоясавшись поясом благородного рвения и преданности, побольше окажем помощи белому царю, враг будет разгромлен скорее и победа будет полнее…

— Дай бог, чтобы сказанное вами оправдалось, — пожелал Хаким. — Однако не следует забывать, что добиться единодушной поддержки белого царя мусульманами не такое легкое дело. Последнее время среди народа заметно увеличилось число дурных людей.

Тут байбача сослался на случай с Юлчи, с возмущением рассказал о «недостойном поведении» джигита и, в конце концов, прямо попросил примерно наказать оскорбителя.

Алимхан хитро улыбнулся и опустил глаза.

— Да, Юлчи — джигит не безупречный, это верно, — согласился он. — Я знаю всех жителей квартала. Кто как живет, как себя ведет, у кого какая болезнь, какая беда на сердце — мне все известно. Знать — это моя обязанность. Бывают, конечно, и среди элликбаши такие, что не знают своих людей. Но они — элликбаши только по званию…

— Алимхан-ака, мы все преклоняемся перед вами! — поспешил заверить гостя байбача. — Вы действительно истинный, я бы сказал — совершенный элликбаши. Но вам недостает одного — плети. При этом условии жители махалли все как один стали бы более благомыслящими.

Элликбаши рассмеялся:

— Плети мы еще успеем пустить в дело, мой байбача. Но время сейчас особенное, тонкое. Среди населения множится недовольство. Многие не хотят мириться с бедностью и дороговизну, например, принимают не за наказание аллаха, а все сваливают на баев. Ворам, жуликам и проходимцам счета нет. Хорошо еще, что доверенные лица белого царя и полиция — большие мастера своего дела. С помощью плетей, а когда нужно — сабель, револьверов и ружей, они сдерживают народ. А иначе, сохрани аллах, народ давно бы уже голову поднял.

Хаким-байбача заявил, что причину волнений и беспокойства в народе следует искать в оскудении веры, в небрежении к делу воспитания народа со стороны мулл и улемов. Элликбаши вполне согласился с этой мыслью, и в конце концов оба они пришли к такому решению: Хаким-байбача устроит по матери поминки. Будут приглашены все видные ташкентские улемы, мударрисы, а также более влиятельные из джадидов. Угощение, безусловно, должно быть богатым и обильным. И тут-то они и поставят перед собравшимися вопрос о воспитании народа, об устройстве проповедей в мечетях после молитв…

— Байбача, — сказал элликбаши, — задуманное вами должно принести хорошие плоды. Во-первых, это полезно для народа, потому что путь, какой вы укажете народу, должен привести к миру и согласию. А потом, это полезно и для вас. Большие русские начальники будут очень довольны. Ваших стараний они не забудут…

Хаким-байбача самодовольно ухмыльнулся. Возможность сблизиться с важными господами льстила его самолюбию. Он так размечтался, что чуть не забыл о Юлчи. Но элликбаши напомнил ему:

— Так как же с этим ублюдком, с Юлчи? Что вы хотели бы сделать?

— Да, чуть не забыл. — Хаким-байбача помолчал, почесал лоб. — Что с ним делать? Я и сам не знаю. Был бы он приличным человеком, можно было бы подать в суд или просто вызвать и заставить извиниться. А с ним… Не устроить ли, Алимхан-ака, так, чтобы его посадили? Что вы скажете?

— Да, было бы, конечно, лучше, если бы он сгинул с глаз, — неопределенно ответил элликбаши.

— Возьмите на себя это дело, Алимхан-ака.

Элликбаши некоторое время сидел молча, отхлебывая мелкими глотками крепкий чай. Он имел вид человека, оказавшегося в большом затруднении. Наконец, все с тем же выражением озабоченности на лице он сказал:

— Мой байбача! Это очень трудное дело. Верно, Юлчи — юноша нехороший. Но нам еще ни разу не пришлось заметить его с узлом чужого добра. На острие его ножа еще никто не видел крови. Чтобы исполнить ваше желание, надо обвинить Юлчи в чем-либо. А это не шутка! Однако ваш покорный слуга предпочтет взять на себя любые трудности, только бы не оставить втуне вашу просьбу.

Хаким-байбача поспешил выразить гостю свою благодарность, и они снова заговорили о предстоящих поминках и о совещании с улемами и джадидами.

II

Наступила самая холодная пора зимы. Заработок найти трудно. Поденщины, полевых работ нет.

Юлчи не стал долго раздумывать. Обвязался поверх поясного платка веревкой длиной в два размаха и направился на самое оживленное место базара. С одной стороны — лавки торговцев фарфоровой посудой, с другой — торговый ряд парфюмерных и аптекарских товаров, дальше «Гульбазар», где торгуют сладостями. Рядом площадь. Ржанье лошадей, грохот арб, рев верблюдов, ругань возчиков, выкрики лепешечников — все смешалось здесь в один непрерывный гул, от которого у непривычного человека голова шла кругом.

На узеньком грязном тротуаре, опустившись на корточки, сидели в ряд носильщики. Юлчи протискался сквозь толпу и присел в этом ряду последним. Носильщик впереди хмуро посмотрел на него и молча отвернулся.

В ряду сидело около двух десятков человек. Среди них — несколько бледных, худых подростков. Были и сгорбившиеся старики, которым, казалось, не только тяжести — и самих себя таскать не под силу. У всех на плечах обрывки веревок. Одежда рваная, грязная: иные вместо халатов завернулись в чувалы из грубой домотканой шерсти. Ни на одном из них не было сапог: у одного на ногах рваные капиши, из которых выглядывали пучки рисовой соломы: у другого старые галоши, привязанные к ногам бечевкой, а иные и просто обмотали ноги тряпками. Все посинели от холода, грязными, огрубелыми пальцами беспрестанно чесались, шарили в своих лохмотьях.

Носильщики угрюмо молчали, только глаза у всех беспокойно бегали, высматривая ношу. Если к одному подходил наниматель, вскакивал весь ряд и каждый наперебой предлагал свои услуги…

Просидев на этом месте часа два и не дождавшись работы, Юлчи поднялся и пошел кружить по базару. Таял снег, в узких проходах и переулках торговых рядов — потоки мутной воды и жидкой грязи.

По базару толпами ходили бедно одетые люди. Они куда-то торопились, толкали друг друга, переругивались. В глазах у всех — забота и озлобление.

Юлчи медленно обходил торговые ряды. Вот где товары, вот где деньги! Но все это байское. Баи торжественно восседают в своих больших и малых лавках, магазинах. У народа война иссушила силы, подтянула животы, а купцов она засыпала золотом, и животы их стали еще более объемистыми.

В первый день Юлчи посчастливилось доставить кладь в три-четыре места. Освободился он только поздно вечером и заработал семьдесят копеек. Пятьдесят он истратил на еду, а остальные спрятал в пояс: «Это доля Унсин».

Так Юлчи стал носильщиком. Каждый день до вечера он бродил по базару, доставлял в разные концы города груз или же сопровождал верблюдов с топливом и кормом для скота (казахи, привозившие на продажу древесный уголь, кизяки, сено, обычно плохо знали город). Ночевал он то в кузнице Каратая, то в чайханах. Ежедневно, а иногда через день Юлчи заходил к Шакиру-ата навестить Унсин и передать ей то, что сумел отложить в пояс из своего заработка.

Однажды Юлчи с хлебного базара нес мешок пшеницы для какого-то старика. В квартире «Кар Ягды» он вслед за стариком вошел в узкий двор, окруженный со всех сторон высокими новыми домами и напоминающий тесный ящик.

Юлчи свалил пшеницу за камышовую перегородку на кухне, собрался было уходить, когда из двери напротив вышел улыбающийся Абдушукур. Юлчи поздоровался.

— Это ваш двор, мулла-ака? — спросил он.

Абдушукур утвердительно кивнул головой.

— Вот когда мы с вами встретились, — усмехнулся Юлчи. — У хозяев бываете?

— Бываю иногда, — ответил Абдушукур, с любопытством оглядывая джигита. — Ну, расскажи, как же ты стал носильщиком?

— А для меня быть носильщиком — дело более подходящее, — усмехнулся Юлчи. — Вот получил со старика мелочь и пошел. Никто меня за полу не держит. Хоть вечер и ночь спокоен…

— Это что за ответ? — скривил губы Абдушукур. — Ты правду скажи. Не ужился?.

Джигит открыто посмотрел в глаза Абдушукура.

— Сказать правду — притеснений и жестокостей не выдержал, мулла-ака. Я ведь тоже человек. Сколько можно терпеть издевательства! Впрочем, что говорить об этом. Искать среди хозяев хорошего человека — все равно что искать яйцо сказочной птицы анка. Хозяева, они хоть обличием и разные, а сердцем все одинаковые. Знаем, на себе испытали, мулла-ака.

Абдушукур пригласил Юлчи зайти в комнату. Его заинтересовали слова этого простого джигита, глаза которого, как он думал, были закрыты «пеленою невежества». Захотелось узнать, что думает Юлчи о Мирзе-Каримбае и его сыновьях.

Вслед за Абдушукуром Юлчи вошел в михманхану. Постеснявшись наследить грязными сапогами, он отвернул край кошмы и присел на корточки у порога.

Комната была небольшая, но светлая и чисто прибранная. На сандале несколько газет, на полках стопки книг. На стене против двери портреты двух каких-то военных в турецких фесках: один — солидный, с пышной бородой, второй — помоложе, сухощавый, с тщательно закрученными усами.

Чтобы джигит случайно не увидел кого-нибудь из женщин, могущих выйти во двор, Абдушукур опустил шторы на окнах, потом подсел к сандалу, скользнув глазами по открытому газетному листу, взглянул на Юлчи:

— Так. Ну, расскажи, в чем же ты видишь жестокость нашего бая-ата? Послушаем и предоставим рассудить разуму, кто из вас прав, кто не прав…

Юлчи не любил жаловаться и перед каждым раскрывать сердце. Но сейчас он почувствовал какую-то внутреннюю потребность высказаться.

Абдушукур был человеком образованным, сведущим. Может, он объяснит, почему на свете так много несправедливости, и поможет советом. Юлчи рассказал, что пришлось ему пережить за последние два с половиной года. Даже открыл перед Абдушукуром некоторые страницы своей несчастной любви. Затем, волнуясь, заговорил о положении вообще всех батраков, поденщиков, чайрике-ров.

Абдушукур внимательно выслушал Юлчи. Аккуратно сложив газеты, отодвинул их на угол сандала, усмехнулся:

— И все? Где же тут притеснения, жестокость? — Глаза и приподнятые брови Абдушукура выражали недоумение. — Только из-за этого ты обиделся на бая и нашел, что лучше быть носильщиком?

О горе, до чего мы дожили! Горе тебе, несчастный Туркестан!

Удивленный этими восклицаниями, Юлчи сделал попытку объясниться.

— Мулла-ака, — сказал он, — занятие носильщика правда не дело. Я люблю пахать, работать кетменем, умею заставить цвести землю. Но где же хоть клочок земли? Нет у меня ее в кишлаке, нет и в городе! А на хозяйской земле я теперь и кетменя не подниму. Закаялся работать батраком. Человек может обмануться один раз. Я буду трудиться, пот проливать, а кто-то, сидя в холодке, пользоваться моим трудом! И ко всему этому — оскорбления, унижения. Где же тут справедливость?

Абдушукур некоторое время сидел молча, покусывая ноготь большого пальца. Потом, как бы раздумывая над каждым словом, сказал:

— По-моему… темный ты, братец мой. Разум твой, очевидно, вследствие твоей неграмотности не в состоянии разобраться во многих вещах…

Юлчи вздохнул:

— Рос я в людях. В детстве был пастухом, подбирал колосья. Да в кишлаке у нас и школы не было…

— По-моему, — строго продолжал Абдушукур, — о темноте твоей можно судить уже по тому, что ты говоришь: бедняки, баи, хозяева, батраки. Откуда такие слова? Это же самое настоящее невежество! По-моему, бессмысленно делить людей на баев, бедняков, хозяев, батраков. Все мы туркестанцы, иначе говоря — дети мусульман. И только! У всех у нас одна задача, одна обязанность — забыть о распрях и работать дружно, рука об руку. Нет больше греха, чем сеять среди мусульман смуту и рознь. А в каждом твоем слове — семя смуты. Понял?

Минуты две-три Юлчи сидел смущенный, даже растерянный. Но потом собрался с мыслями, поднял голову и уже посмотрел на Абдушукура, которого до сих пор называл уважительно «мулла-ака», насмешливо сдвинув бровь.

— Значит, я должен сунуть шею в хозяйское ярмо, работать сколько есть сил, а они — содрали с меня шкуру и вон со двора?! Как собаку?! Нищенствовать по улицам… А потом — почему вы говорите, что нет баев, нет бедняков? Верно, мы все мусульмане и живем в одном краю. Только Мирза-Каримбай — это одно, а я другое. Есть мусульмане хозяева, а есть — батраки. Можно ли полой прикрыть луну? Так почему же мои справедливые слова вы считаете смутой?

— Пойми ты!.. — размахивая руками, начиная раздражаться, заговорил Абдушукур. — Пойми же ты наконец — чьи баи, чьи хозяева? Это же наши баи — мусульмане. Пусть они крепнут, пусть товары их находят хороший сбыт — вот чего надо желать, джигит! Вера наша предписывает не рознь и смуту, а согласие. Понимаешь? Слава аллаху, среди наших баев есть справедливые и щедрые люди. Они раздают беднякам положенный закят, одевают раздетых. Вражда к баям — это от невежества, братец мой!

Абдушукур торопливо закурил папиросу и жадно затянулся.

Юлчи, чуть прищурив насмешливые глаза, покачал головой.

— Шедрые баи?! — джигит рассмеялся. — Где они? Мне не приходилось таких встречать, мулла-ака. Может быть, и найдется один-два… чудаки какие-нибудь. Но милостыня их — капля в море. Баи обдирать бедняков мастера — то вы лучше меня должны знать. У баев есть такая игра — «плутовство по закону». Я сам, своими глазами видел и до сих пор не могу надивиться такому надувательству. Прошлым постом Мирза-Каримбай велел Ярмату заложить коляску. Потом послал за суфи нашей мечети. Пришел суфи, Мирза-Каримбай и говорит ему: «Эта лошадь и коляска ваши, отдаю их вам по закяту. Ну-ка, говорит, садитесь, прокатитесь в ней». Суфи, усмехаясь, сел в коляску. Ярмат тронул лошадь. Проехались они по главной улице и вернулись. Бай подошел к суфи, — тот еще сидел в коляске, — показал ему десятирублевую бумажку и тихонько: «Продайте, говорит, мне вашу лошадь с коляской. Вот вам их стоимость». И сунул суфи десятирублевку. Я тогда не понял, что это значит. Делают всерьез, а похоже на детскую игру. Наутро спрашиваю у Ярмата. «Это, — говорит Ярмат, — раздача закята при помощи «законного плутовства». И все объяснил мне. «Лошадь, говорит, с коляской стоят пять тысяч. Бай для видимости передал их суфи, а потом снова купил за десять рублей. Этим самым бай-ата наш освободился от закята с капитала — в двести тысяч рублей…» Видали! С капитала в двести тысяч рублей — десятирублевка закята! Ярмат и тот удивлялся. А он-то знает все байские проделки. «Хозяин, говорит, всегда отделывается от закята с помощью разных хитростей. Но в этом году он обставил дело на редкость ловко!..» Если бы я этого не видел, не поверил бы. — Юлчи помолчал. — Хорошо, допустим, даже баи будут отдавать закят правильно. Только ведь лучше умереть, чем жить милостыней! Или вы хотите весь народ сделать нищими, попрошайками?

Абдушукур ответил не сразу и минуты две сидел, стараясь не смотреть на Юлчи.

— Конечно, — согласился он, — и среди наших баев есть люди невежественные. Многие из них еще не понимают своего долга. Таким надо постепенно разъяснять, что они должны быть отцами народа. Но главное — дело в согласии, в единодушии, братец мой. Вносить смуту — нехорошо. Каждый должен знать свой долг, свое место. У нас есть просвещенные люди, осведомленные о том, где что делается на свете. Они ищут путей исцеления всех наших ран, недугов. Они обязаны думать о средствах против нужды и скорбей народа. А тебе что до всего этого? Занимайся себе своим делом. Неумелой рукой подкрашивать брови — и глаз можно выдавить. Несчастному Туркестану торговые люди нужны!

Юлчи охватил гнев. «Выходит, ты и есть один из тех просвещенных!» — чуть не выкрикнул он, но сдержался. И у этого-то человека он собирался спросить совета, как истребовать у бая свое заработанное! «Да он же не больше как глашатай воли баев, — думал Юлчи. — Не зря они угощают его и поят чаем в своих хоромах… «Баи — отцы народа»! Оказывается, мне надо желать, чтобы их дела шли успешно, а! Да голова у него или пустая кубышка?..» Юлчи встал, коротко обронил:

— Добро!

Трудно было понять, сказал ли он это на прощанье, мол, «добро, всего хорошего!», или же отвечал на свои мысли, рассуждал сам с собою: «Ладно. Что будет дальше, увидим!»

Абдушукур приподнялся было, чтобы проводить гостя, но раздумал и снова сел.

Близился вечер. Юлчи решил на базар не возвращаться. Зашел в одну из многочисленных чайхан, уселся на дощатом помосте. Прислонившись к столбу, устало вытянул ноги, потребовал чаю.

Какой-то рослый дервиш в высокой, конусообразной шапке стоял посреди чайханы и, закрыв глаза, звучным басом тянул газели Машраба. Ему звонко подпевал мальчик лет десяти. Певцы, собрав несколько медяков, скрылись.

Юлчи неторопливо отхлебывал горячий чай, перебирал в памяти все, что говорил ему Абдушукур, и мысленно возражал почтенному «мулле-ака».

Вдруг кто-то толкнул его в спину. Юлчи поднял голову — все, кто был в чайхане, стояли с покорно сложенными на груди руками, с испуганными глазами. А в нескольких шагах от него — грузный, рыжий полицейский пристав с усами, торчащими вверх точно два меча, поднятые над головой преступника.

Этот «тура» часто и неожиданно появлялся в местах скопления «азиатов». Разразившись «молниями» гнева и показав перед «азиатами» свою власть, он так же неожиданно уходил. Особенно зачастил он по чайханам и усилил строгость после того, как началась война.

Под злым взглядом пристава Юлчи встал, медленно сошел с деревянного настила, но рук на груди не сложил. Пристав резко шагнул к Юлчи. Со всего размаха ударил по открытой груди джигита толстой, туго сплетенной ременной камчой. Конец плети впился в голую шею. Казалось, не тело, а душу рванула камча. Юлчи вздрогнул. Кулаки его сжались. Однако он не сдвинулся с места. Глаза пристава метали зеленые искры. Шея его напряглась, лицо покраснело.

Какой-то старик, кланяясь и прижимая к груди руки, путая узбекские и искаженные русские слова, униженно заговорил:

— Таксыр, ман беноват. Пожалиска, пожалиска. Бала порятка сап-сим билмайди. Кечиринг!.

Старик умолк и показал на свою белоснежную бороду, будто хотел сказать: «Сделай уважение моим летам!»

Пристав грубо заорал на него.

Юлчи не выдержал.

— Спасибо, отец, — сказал он, обращаясь к старику. — Но не годится кланяться ядовитой змее, которая тебя ужалила!

— Прощения проси, сын мой. Не тягайся с тиранами! — тихо проговорил старик.

— А что я такого сделал? За камчу просить прощения?

Юлчи поднялся на деревянный настил и уселся на свое прежнее место. Разъяренный такой непокорностью, пристав размахнулся и снова ударил джигита, стараясь угодить по лицу. Юлчи быстро вскинул руку и ловко схватил конец камчи. Пристав безуспешно дергал плеть, не переставая сыпать русские и узбекские ругательства. Он зло и подозрительно оглядывал находившихся в чайхане людей, вероятно, думал: «Не сговорились ли все эти азиаты, если парень решился на такую смелую выходку?»

Юлчи заметил этот взгляд. Он обвел взглядом чайхану: у многих на лицах гнев и ненависть, но в то же время в глазах проглядывал страх, а те, что стояли ближе к выходу, уже приготовились к бегству.

«Из-за меня могут пострадать ни в чем не повинные люди», — подумал джигит. Опустив камчу, он медленно поднялся.

В чайхане было тихо. Только перепелки нетерпеливо бились в клетках, подвешенных к потолку, шуршали крошечными ножками о лубяные донышки. Из клеток на стоячие усы полицейского, на его выпяченную грудь сыпались просинки и мелкий перепелиный помет. Пристав ничего не замечал. Резким взмахом руки он приказал людям сесть. Потом сердито крикнул что-то по-русски, обращаясь к Юлчи. Тот покачал головой, давая знать, что не понимает. Мишраб, стоявший за спиной пристава, перевел:

— Говори, как зовут тебя и кто твой отец!

Когда Юлчи назвал себя, пристав и мишраб значительно переглянулись. Мишраб подскочил к Юлчи, схватил его за руки:

— Очень хорошо, что ты попался! Я тебя уже третий день разыскиваю!

— Вяжите, бейте, кровопийцы! — закричал Юлчи.

Пристав приказал:

— Пошел!

Мишраб подтолкнул Юлчи и кивнул на дверь.