I

В характере дочери Мирзы-Каримбая — Нуринисы — преобладали, уживаясь между собой, легкомыслие и коварство. «Шумливая что мешок с орехами, веселая девушка», — говорили о ней женщины, мало с ней знакомые. Однако близко знавшие Нури были другого мнения и остерегались ее. Богатство отца и баловство со стороны вздорной, спесивой матери развили в девушке гордость, высокомерие и своеволие. Если при отце и братьях Нури еще сдерживалась, то в их отсутствие она почитала себя «старшей в доме», капризничала, ссорилась по всякому поводу и вступала в пререкания не только с невестками, но и с матерью. Неудержимая веселость часто сменялась у нее столь же необузданным гневом.

Нури любила наряды и украшения. У нее были целые шкатулки золотых венцов, золотых и серебряных серег, колец, браслетов, подвесок для кос, треугольных медальонов для талисманов. Два раза в год в дни годовых праздников Нури, расфранченная, надевала все эти украшения, чуть ли не с пуд весом, и красовалась в них на смотринах невест, удивляя и вызывая зависть девушек из менее зажиточных семей.

Лутфиниса, обожавшая дочь, все недостатки Нури принимала за ее достоинства и старалась как можно больше урвать от богатства мужа на приданое своей любимице — «младшенькой». Мечтая выдать ее замуж с подобающей их положению пышностью и великолепием, она уже много лет собирала для дочери редкие украшения, заказывала мастерицам дорогие платья. Сундуки Нури были переполнены десятками дорогих сюзане, расшитых подстилок, простыней, поясных платков и другим добром, которого хватило бы на убранство трех-четырех комнат, но Лутфинисе и ее дочери все казалось мало.

Все чувства и мысли Нури были заняты замужеством. Вот уже два-три года она только и мечтает о свадьбе. В ичкари между женщинами идут об этом бесконечные разговоры, точно свадебный той должен состояться не сегодня завтра. Невестки чуть не каждый день сообщали Нури радостную новость: «Атабай человека подослал. Хочет сватать вас за младшего сына». Или: «От Мусабековых скоро сваты придут. Жених, говорят, настоящий красавец!..» Нури обычно делала вид, что все это ее мало интересует, и отвечала: «Я рада подольше оставаться под материнским крылом. Со свадьбой можно и не спешить». Однако сердце ее готово было разорваться от радости. Ей уже чудились звуки карнаев, сурнаев, смех женщин на веселых «тартышмачак»: ночами она подолгу мечтала, рисуя заманчивые картины будущего. Но радостная весть не оправдывалась, женихи, несмотря на богатство Мирзы-Каримбая, почему-то не сватались, и через несколько дней невестки принимались нашептывать уже о каком-нибудь другом «красавце байбаче»…

Мирза-Каримбай тоже любил дочь, но, как истый мусульманин, не показывал этого и говорил с ней мало. Поручая что-нибудь, скажет иногда: «Верблюжонок мой, сделай то-то и то-то», и только. Бай хорошо знал: долг каждого правоверного — выдать дочь в тринадцать-четырнадцать лет, и сердце его последнее время часто омрачалось заботой: Нури пошел уже восемнадцатый год. Однако неудачное замужество старшей дочери заставляло Мирзу-Каримбая быть осмотрительным и разборчивым-, он считал, что жених должен быть из богатой, уважаемой семьи и в то же время отличаться умом, деловитостью, хорошим воспитанием. Часто случалось так, что жених приходился по душе ему, но казался неподходящим Хакиму и Салиму, а в женихе, понравившемся сыновьям, находил какой-нибудь недостаток сам Мирза-Каримбай.

У Нури была страсть — подсматривать за гостями и друзьями братьев и вообще молодыми людьми через дувал ичкари, в щелку калитки или откуда-нибудь из-за деревьев. Много раз ей удавалось наблюдать и за Юлчи, после того как он появился в поместье. В сердце девушки вспыхнуло непреодолимое влечение к этому рослому, стройному юноше, она решила повидаться с ним тайно и выжидала удобного случая. Случай такой наконец представился, и Нури, оставшись дома одна, мастерски сумела добиться исполнения своего желания.

Со дня встречи в саду, в винограднике, когда она бросилась на грудь Юлчи и сорвала с губ юноши вынужденный поцелуй, Нури не переставала думать об этом простом и стыдливом парне — сыне забытой кишлачной тетки. Повторить свидание ей не удалось — наутро Юлчи отправили на главный участок, и вот уже две недели Нури грустит: вернется Юлчи не скоро, а самой поехать на главный участок нельзя.

Однажды она решилась даже заговорить о нем с матерью:

— Айи, сына бедной тетки заставили жить вместе с поденщиками, с бездомными бродягами. У отца совсем нет жалости. Своего родственника он мог бы оставить работать и здесь…

Мать, не подозревавшая об истинных чувствах дочери, равнодушно ответила:

— Такую родню, дитя мое, лучше держать подальше. Чем он лучше других? Пришел работать и пусть работает. Отцу лучше знать, где кого поставить.

Между тем Юлчи очень быстро освоился на новом месте. С батраками и поденщиками он сошелся с первого же дня пребывания на главном участке и понравился всем своей простотой, сдержанностью в разговоре, рассудительностью, силой и независимостью в отношениях с Ярматом.

С Ярматом рабочие не ладили. Он, правда, жил с ними вместе, питался с ними из одного котла и средства к жизни, как и они, добывал своим трудом, но, считая себя доверенным хозяина, подчас обращался с батраками грубо, и к нему относились, как к чужаку. В глаза не противоречили, но за спиной подсмеивались над ним, даже поругивали: «Хозяйский дворняжка! И чего он так нос задирает?..»

Юлчи вместе с другими вставал на работу с рассветом. Закусив в полдень, они снова шли в поле и работали дотемна. А иной раз, когда наступало время полива, не было покоя и ночью: воду приходилось гнать издалека. Юлчи иногда сам, а иногда прихватив кого-нибудь на помощь, пригонял воду на участок, попутно исправляя множество запруд.

Вода никогда не приходила спокойно. На ее иути возникали ссоры, ругань, драки. Даже самые тихие и обычно кроткие люди, если возникал спор из-за воды, нередко прибегали к помощи кулаков и кетменей.

Юлчи не любил этих ссор. Однажды он уступил очередь какому-то дехканину, согласившись, что сам польет попозже. За это Ярмат обозвал его при всех простаком и разиней.

— Джигит, — говорил он, — должен быть отчаянным и настойчивым: упал, землю зубами грызи, но поднимись. А это что — отдать другому кусок из собственного рта?! Уступить воду человеку, засеявшему редькой клочок земли с циновку!.. Эх-е! Знаешь, сколько денег вложено в наш хлопок! Это понимать надо.

— Дехканин — седой старик, бедняк. У него ничего нет, кроме клочка посева, — спокойно возразил Юлчи. — Он уже две недели не может добиться воды. Сколько крови испортил, бедняга. Я и уступил ему очередь и получил от него благословение.

— Молодец! Очень хорошо! — насмешливо прищурился Ярмат. — Не гонись, говорят, за золотом, гонись за благословением. Но можно ли из-за благословения наносить вред хозяину?

— Какая беда, если мы польем немного позже? — нахмурился Юлчи. — Никакой!.. А у этого бедняги мог погореть посев. Человек со всей семьей ждет не дождется урожая. Не уродится — они голодными, раздетыми останутся. Нам воды хватит, а дехкане нуждаются в ней, очень нуждаются.

Ярмат, однако, не сдавался.

— Мы прежде всего обязаны думать о выгоде нашего благодетеля, — настаивал он. — Воды сейчас мало, и лучше полить пораньше.

Юлчи ничего не ответил, хмуро отвернулся.

Тут, видимо, не стерпев, в разговор вмешался поденщик-каш-гарец Алиахун. Сплюнув только что заложенный нас, он гневно сказал Ярмату:

— А вас, видно, крепко настроил хозяин. Вода — дар божий! И весь народ должен пользоваться ею поровну. По-моему, байский хлопок поливается даже с излишком.

— Молодец, Алиахун! Пусть покарает меня святой Аппакходжи, если в словах твоих есть хоть доля неправды! — поддержал Алиахуна другой поденщик.

Упрямый Ярмат, однако, не сдавался и продолжал ворчать. Батрак Шакасым, сидевший до этого молча, понуро опустив голову, вдруг выпрямился и, глядя в упор на Ярмата, заговорил дрожащим голосом:

— Что вы так тревожитесь за хозяина? Мирза-Каримбай никогда от нас в убытке не был! Хлопка мы с каждым годом даем все больше, доходы от него растут тоже. Иначе бай не размахнулся бы так с посевом. Вон слава о Хакиме-байбаче разнеслась по всему свету, а почему? Если говорить по совести, Ярмат-ака, слава его растет на несчастье таких вот батраков, как мы. Сами знаете, уже четыре года, как я здесь. Покоя не ведаю, головы от работы не поднимаю. И все-таки вместо одного халата у меня не стало два. До сих пор зимой и летом я таскаю одни и те же чарики. Вот жена моя слегла, головы не может поднять с подушки. А в кармане у меня нет и медного гроша, чтобы покормить беднягу чем-нибудь вкусным. Конечно, хозяин даст, но в долг… А мы уже испытали это: чем к хозяину в долги залезать, лучше с лютой бедой повстречаться… Прежде чем корить, надо и об этом подумать, Ярмат-ака!

Шакасым отряхнул полы халата, вскинул на плечо кетмень и, не оглядываясь, зашагал к своему шалашу на противоположную сторону байского поля.

Батраки и поденщики молчали. Сказанное Шакасымом разбередило в душе каждого из них старую, наболевшую рану.

Ярмат минуту-две глядел вслед ушедшему. Видно было, что слова Шакасыма и у него вызвали невеселое раздумье.

— И все-таки стенать и вопить — нехорошо, — проговорил он так, словно отвечал на собственные мысли. — Каждый смертный должен терпеливо переносить все, что предначертано ему свыше. Так создан мир…

Эта привычная формула как бы вернула Ярмата к действительности. Он потянулся к табакерке и уже обычным своим покровительственным тоном сказал:

— Юлчи, поторопись, братец, с водой!

II

Лето шло на убыль, по утрам все прохладней становился воздух, но в полуденную пору солнце еще жгло так яростно, точно на головы людей с неба лились потоки белого пламени.

В один из таких ясных, жарких дней Ярмат, обычно ведавший приготовлением пищи, несколько запоздал. Солнце уже подкатилось к самому зениту, а сигнала на отдых все не было. Юлчи, голый до пояса, с обмотанной платком головой, упорно продолжал взмахивать кетменем, но Алиахун, работавший рядом, не выдержал: он тяжело перевел дух и, стирая пот со своего широкого, кофейного цвета лица, проговорил:

— Нет больше сил, Юлчи-палван! И в брюхе пусто. Ярмат твой, муж блудницы, видно, уморить ас хочет.

— Время еще не подошло, Ахун.

— Нет, прошло уже. Брюхо мое, что хорошие часы, правильно показывает.

Проработав еще с полчаса, Юлчи с Алиахуном вскинули на плечи кетмени и направились к стану.

В верхнем конце байского участка была довольно высокая насыпная площадка, обсаженная джидой. Она-то и служила станом для батраков и поденщиков. Отсюда хорошо было видно все байское поле. Пять больших развесистых деревьев джиды в любое время дня покрывали площадку густой тенью и хоть на короткое время дарили покой и прохладу измученным тяжелой работой людям.

Алиахун, как только ступил на площадку, тотчас достал сложенную между ветвей джиды какую-то рвань, служившую ему и халатом и подстилкой, раскинул ее в тени и растянулся, широко разбросав ноги. Отдохнув немного, он поднялся, вытащил из грязной, засаленной от пота тюбетейки иголку, раздобыл откуда-то нитку и принялся чинить усеянную заплатами рубаху. Юлчи присел рядом на корточки, наблюдая за работой новоявленной «швеи».

Вскоре подошел к стану молодой киргиз Ораз, а за ним притащились и другие поденщики. Все они растянулись где попало. Некоторые, не в силах вымолвить слова, устало дремали. Ораз, прислонившись к стволу джиды, по привычке тут же потянулся за самодельной маленькой домброй.

Юлчи полюбил киргиза. Он проводил с ним почти все вечера, беседуя и слушая его домбру.

Оразу было семнадцать лет, когда один бай-скотопромышленник, приезжавший ежегодно для закупок на Каркару, нанял его за восемь рублей в год и привез в Ташкент. Три года проработал Ораз у своего первого хозяина и, хоть привык ко всяким лишениям, не выдержал побоев: когда до срока возвращения на родину оставался всего один год, он ушел от купца и нанялся батраком к богатому землевладельцу. Но оказалось, что и этот бай не лучше первого. Прожив у нового хозяина два года, он снова вынужден был уйти. Так Ораз мыкал горе у порогов многих баев и все не мог возвратиться домой. Наконец, год назад он нанялся батраком к Мирзе-Каримбаю. Одежда на Оразе была рваная, но сам он был парень красивый, веселый и общительный. Он так хорошо говорил по-узбекски, что, если бы не узкие глаза и немного скуластое крупное лицо, никто никогда не принял бы его за киргиза.

Ораз любил подшучивать над Алиахуном. И на этот раз, побренчав на домбре, он обратился к кашгарцу:

— Алиахун, нам давно бы надо было подыскать какую-нибудь хозяйственную старушку. Очень хорошо, что она сама объявилась. Вы и мне штаны почините!

Загрубелые, привыкшие к кетменю руки Алиахуна плохо владели иглой. Весь поглощенный необычным для него занятием, с сосредоточенно-прищуренным глазом, он делал крупные неумелые стежки и ворчливо ронял в ответ на шутку короткие фразы:

— Ты еще младенец… Ходи без штанов, в одной рубашке… — Кашгарец подвернул непослушный уголок заплаты. — Пропади она, бродячая жизнь… Надоело. Не чинить — значит с рубахой расстаться… Бедность гоняет человека… из страны в страну. Думал: приоденусь… скоплю в поясе десяток-другой царских бумажек… вернусь в родной край… А все далек от цели… Будь оно проклято, это скитание! Дома я и в руках не держал иглы… Никогда, ей-богу!.. Жена там осталась у меня что красная роза… — Алиахун хлопнул себя по лбу. — Вах, вах, несчастная моя голова! Ей-богу, что красная роза! Вспомню — сердце кровью обливается… А тебя, Ораз-бай, какие ветры принесли сюда из степей? Кто остался там у тебя? Невеста, зазноба?.. Э, кому ты нужен, бобыль!

Ораз рассмеялся:

— Ау тебя жена вправду есть или только разговоры одни?

Алиахун скривил губы: неужели, мол, я стану врать! — не шутливым пренебрежением посмотрел на Ораза:

— Чудак! Сказал же тебе — как красная розочка!.. Кашгарские девушки и молодицы — они все что спелые яблоки. Да что ты можешь понимать в этом, степняк!..

Ораз рассмеялся снова.

— Степь моя лучше тысячи городов, Ахун! И девушки у нас веселые и приветливые. Ласковым словом, милой улыбкой заставляют они огнем пылать сердца джигитов. В степи я каждый день с девушками гулял. Хоть и молод был, была и у меня любимая. Очень красивая девушка, певунья-девушка! Теперь она уже, наверное, замуж вышла, детей народила. А когда я покидал аул, вышли мы вечером в степь и долго сидели там, обнявшись. Плакала она, плакал я. Остаться нельзя было, отец запродал меня баю и деньги забрал — надо было кормить, одевать семью… — Ораз тряхнул головой, сдвинул на затылок войлочную шляпу. — Отправимся, Ахун, ты — в Кашгар, а я — в Каркару!

— Пешком, что ли, дурень? Денег нет…

В разговор вмешался молчавший до этого поденщик:

— Да, все дело в деньгах. Мне не довелось видеть тридевяти земель, но тридевять городов белого царя я прошел. Для бездомного батрака-бродяги и от земли до неба — один шаг, как говорится. Так жил только Шах-Машраб: выйдет вечером из ворот одного города, а к утру входит в ворота другого.

— Это потому, что он был святой человек, — перебил поденщика Ярмат, подошедший с бурно кипевшим черным кумганом.— Когда Шах-Машраб отправлялся в дорогу, всемогущий аллах сам сокращал ему путь.

— А почему он мой путь не сокращает?! — вскричал Ораз.

— В наше время все пути коротки только для людей денежных, — продолжал поденщик. — Я много где побывал и многое повидал. Для богача, скажем, и в пустыне рай, а для бедняка… Вы хвалите каждый свой край, а будь вы там сыты, разве пришли бы сюда? Ведь правда? Вот я — здешний, ташкентский. А какой от этого толк! Вот мне уже на тридцати четвертый перевалило, а я еще не женился. Увижу женщину, разум теряю. Старуха мать измаялась в поисках невесты. В какую дверь ни сунет голову, спрашивают: купец он, дом есть, сад есть? Поденщиков, батраков, ремесленников и за людей не считают в наше время…

— Ничего удивительного. Торговые люди — это цвет страны, братец! — вставил Ярмат.

— А мы, что же, колючки, выходит! — вырвалось у Юлчи.

Чтобы прекратить этот разговор, Ярмат поспешил разостлать перед рабочими дастархан.

— Давайте-ка чай пить, — проговорил он ворчливо, — работа не ждет. Вечером наговоритесь. Языки и уши при вас и никуда не денутся.

Батраки и поденщики вставали один за другим, усаживались в кружок. Поднялся и Алиахун. Он расправил широкую волосатую грудь, с минуту смотрел в даль, дремлющую в истоме, и вдруг звонким голосом запел:

Все оживились. Одобряли песню, хвалили голос Ахуна.

Вдруг за деревьями послышались мужской плач и всхлипывания. Все с удивлением обернулись в ту сторону. С покрасневшими от слез глазами подошел Шакасым — он сегодня не выходил на работу, сидел в своем шалаше возле больной жены.

— Скончалась моя страдалица, моя горемычная! Сейчас на руках у меня душу отдала. О, горе мне!..

От волнения у всех сдавило горло. Над площадкой нависло гнетущее молчание. Наконец сначала Алиахун, а за ним и другие принялись утешать Шакасыма, выражать ему сочувствие.

— Ты поскорее сообщи отцу-матери, — посоветовал Юлчи.

— Нет у нее, бедняги, никого, сиротой выросла. Оба мы с ней бездомные. — Шакасым еще горше заплакал, затем, пересилив слезы, попросил Ярмата: — Нельзя ли раздобыть у хозяина хоть немного денег? Сегодня до вечера надо похоронить ее. Можно ли в такую жару держать тело в шалаше, да еще при малом ребенке?

— Дни жаркие, до завтра оставлять нельзя, — поддержал его Ораз.

Ярмат в смущении покачал головой и принялся пощипывать свою реденькую маленькую бородку.

— Хозяин в городе, — проговорил он наконец, — а пока из города обернешься — и день кончится. Сегодня похоронить не успеете…

Юлчи с досадой возразил:

— Деньги, наверное, и у хозяйки найдутся.

— Есть у нее, знаю, да скупа она, — пробормотал Ярмат. — Кисеи на саван дала бы, и то большое дело.

Алиахун поднял руку.

— Друзья, неужели не поможем товарищу? — глухо воскликнул он. — Много ли надо, чтобы похоронить бедного человека? Могильщикам два целковых, мулле — две кредитки, обмывальщикам — рубль — и всего дела! Шакасым еще успеет залезть в долги. Главные расходы, сами знаете, придут потом…

— А как же с поминками, Ахун-ака? — неуверенно проговорил Шакасым, взглянув на кашгарца. — Что видела несчастная женщина на этом свете?.. По крайней мере похоронить надо по-человечески, пусть хоть душа ее порадуется!

— Поминки потом устроишь! — Ахун отвернулся, пошарил в своем рваном халате, вытащил хрустящую трехрублевую бумажку, бросил ее в круг. — Вот… это моя доля…

Поднявшись, кашгарец быстро зашагал прочь.

Все были глубоко взволнованы отзывчивостью Алиахуна. Ярмат покачал головой: он-то хорошо знал, что эти деньги кашгарец сам недавно взял в долг у хозяина под заработок.

Киргиз Ораз развернул поясной платок, вынул аккуратно завязанный (и кто знает, сколько времени хранившийся там) целковый, несмело положил его рядом с трешницей Ахуна.

— Всем нужны деньги, не обойтись без них даже мертвым! — вздохнул поденщик-ташкентец и, вынув завернутый в поясе штанов бязевый мешочек, отсчитал рубль серебром и медяками.

Если бы у Юлчи были в эту минуту деньги, он отдал бы все, но у него не было даже стертого медяка. Юноша чувствовал себя неловко перед товарищами, и в то же время ему хотелось обнять и расцеловать каждого из них. Простые и с виду грубые, они казались ему в эту минуту самыми добрыми, самыми великодушными людьми во всем свете.

Ярмат собрал лежавшие на скатерти деньги, зажал их в руке.

— Все остальные заботы я беру на себя — всякие там тряпки и мелочь я мигом раздобуду. Вы кончайте пить чай и принимайтесь за работу. А ты, Шакасым, отправляйся в свой шалаш. Я скоро вернусь, только соберу женщин, которые окажутся поблизости. Без них в этом деле не обойтись.

— Вашу доброту я и на том свете не забуду! Только довелось бы мне помочь вам не в горе, а на тое. — Шакасым вскочил и побежал к своему шалашу.

Перед ужином, уже в темноте, поденщики и батраки опустились на колени и, молитвенно сложив на груди руки, склонили головы. Юлчи прочел как умел коротенькую суру, которой еще в детстве научила его мать. Когда он кончил, все простерли руки, поминая душу усопшей.

За ужином никто не проронил лишнего слова. Один из поденщиков сказал только:

— Чистой души женщина была. Земля легко поддавалась, раскрывая для нее просторную могилу…

III

Солнце давно зашло. Темнота над землей быстро сгущалась, воздух становился прохладней, а на небе все ярче разгорались звезды.

Юлчи набросал на площадку побольше сена, расстелил поверх него халат и прилег под джидой, заложив руки под голову.

Самое горячее время полевых работ миновало, поденщики были распущены. На участке до сбора хлопка были оставлены, кроме Юлчи, только Шакасым и Ораз.

Шакасым тотчас после работы отправился в шалаш, а киргиз сидел на корточках, прислонившись к джиде, и бренчал на своей домбре.

Среди томительного безмолвия наступающей ночи струны домбры звучали как-то особенно печально.

Юлчи подумал: «Вот если бы свирель, и я сыграл бы. Всю грусть и тоску по родному очагу вот так же излил бы в тишине этой ночи…»

Мысль о свирели как-то сама собой вызвала в сознании Юлчи образ Нури и встречу с ней в саду. Вспомнив, как Нури прильнула к нему, как трепетало под тонким шелковым платьем горячее тело девушки, как он бежал от нее, Юлчи улыбнулся: «Озорная… Балует…» Тут ему вспомнилась и другая девушка, та, что издали одарила его милой, искренней улыбкой на второй день после приезда в поместье дяди, когда он корчевал пни под палящими лучами солнца. Стараясь оживить в памяти нежные черты ее лица, с первого взгляда запечатлевшиеся в сердце, джигит думал: «Чья она? Доведется ли еще встретиться с ней?..»

— Шакасым опять анаши хватил, — заговорил Ораз, перестав бренчать. — Чуешь, вонь по всему полю, а? Бой-бой!.. Фу…

Прохладный ночной ветер доносил снизу, со стороны шалаша Шакасыма, тошнотворный запах анаши. Юлчи, повернувшись к Оразу, недоуменно спросил:

— Зачем он курит эту пакость?

— Кто его знает… Трудно ему. Бедность… А тут еще и жены лишился…

— Напрасно он так. Анаша когда-нибудь доведет его до беды.

— Не сегодня завтра наступит зима, Юлчи, а куда ему тогда деваться, что делать с малым сынишкой?

— Анаша делу не поможет!

Они молчали.

Из темноты вынырнул верховой.

— Вы здесь? Как дела? — раздался голос Ярмата.

Привязав лошадь к дереву, Ярмат подсел к Юлчи. Он попросил Ораза сходить за арбузом и, когда тот ушел, передал Юлчи новое распоряжение хозяина:

— Завтра поедем к Танти-байбаче. Человек этот доводится зятем нашему хозяину. Такой отчаянный — увидите, сами удивляться будете! По-настоящему его зовут Мирисхак-байбача, а Танти — это прозвище. Доставлю вас туда и назад.

— Значит, я надолго останусь там? — растерянно спросил Юлчи.

— Не-ет… Поедете помочь на несколько дней. Земля его здесь недалеко. Немного ниже нашей…

Ораз принес и положил перед Ярматом большой арбуз.

— Кушайте, — сказал он с явной насмешкой. — Нам это не подходит… на голодный желудок…

— Что, разве провизия кончилась? И не варили вовсе?

— По-вашему, чтобы варить, кроме воды, ничего не нужно? — усмехнулся Юлчи. — Или вы думаете, что мы из тыквы могли масло выжать, Ярмат-ака!

Ярмат промолчал. Нащупав на поясе ножны, он вытащил нож, разрезал арбуз. Одну половинку оставил себе, другую пододвинул Юлчи и Оразу.

Неожиданно тишину ночи разорвала дробь барабана и бубна. Ярмат так и застыл с поднесенным ко рту на лезвии ножа куском арбуза.

— Это не у Тогана-чавандоза, Ораз?

— Ясно — у него.

— Чавандоз, пропасть ему, понимает толк в жизни, — завистливо вздохнул Ярмат. — Вот это человек, Юлчи, — всю жизнь проводит на пирушках и на улаках! Сколько раз спину ломал, ребра, ноги. Лицо его в шрамах и царапинах — и все на улаке. Человек сорок приятелей имеет, таких же, как сам, с огоньком в сердце… — Ярмат прислушался. — Это у них…

— Богат, наверное, очень? — равнодушно проговорил Юлчи.

Ораз подтвердил:

— Земли и воды много. Батраков и чайрикеров — тоже. Каждый день отправляет на базар десяток арб с овощами и фруктами. Я его хорошо знаю. Он приятель моего прежнего хозяина. Батраки у него на харчи не обижаются, но зато, если Чавандоз разозлится, бьет их всех без разбора — и молодых и старых. У него поэтому никто и не живет долго.

— Короче говоря, порядочный пес, — заключил Юлчи.

Пирушка, видимо, все больше разгоралась: к грохоту бубна присоединились выкрики нескольких десятков голосов.

Ярмат покончил с арбузом и неожиданно предложил:

— Сходим, джигиты? Сказать правду, я на крыльях готов лететь туда.

— Чтобы среди риса курмаком выглядеть, — возразил Юлчи.

— Пойдешь, Ораз?

— Нет.

Ярмат пристал к Юлчи:

— Пойдем, братец, будь другом! Посидим где-нибудь в сторонке, посмотрим, потешимся. Для киргиза лишь бы домбра — он и доволен.

Ярмат поднялся и чуть не силой потащил за собой Юлчи.

Им пришлось проделать в темноте немалый путь, прежде чем они достигли места пирушки. 1Тчем ближе и яснее слышались крики и шум, тем сильнее было нетерпение Ярмата.

Как только они вошли через широкие ворота во двор, Ярмат отделился от Юлчи и заспешил вперед, чуть склонив голову, со сложенными на груди руками.

Прямо против ворот на ярко освещенной площадке Юлчи увидел высокого, невзрачного на вид, костистого человека. Это был сам хозяин. Выпятив грудь и приподняв для важности правое плечо, Чавандоз то и дело отдавал распоряжения многочисленным слугам.

Ярмат протянул хозяину для приветствия руки, но они повисли в воздухе. Надменный Чавандоз сделал вид, что не заметил нового гостя. Ярмат, однако, не выказал ни смущения, ни растерянности. Вытянув шею, он осмотрелся, заметил себе место в кругу зрителей, уселся и, засучив рукава, принялся вместе с другими хлопать в ладоши в такт бубна.

Юлчи не захотел тесниться среди гостей и зевак. Он прислонился к толстому тополю и, стоя, через головы сидевших в кругу людей стал наблюдать за происходившим.

Пирушка проходила с обычным шумом, гвалтом и дикими выкриками. Около ста человек, усевшись, образовали круг. Тесно сгрудившись, точно притянутые друг к другу цепями, их окружали стоявшие. Тут были и подростки, и взрослые парни, и даже старики. Все они собрались из окрестных усадеб.

Барабанщики и бубнисты, обливаясь потом, колотили словно в забытьи. Они то склонялись почти до самой земли, то вдруг встряхивали бубны, изворачиваясь всем станом, выпрямлялись и поднимали их высоко над головой.

Между тем в кругу зрителей творилось что-то неописуемое. Со всех сторон раздавалось отчаянное хлопанье в ладоши, хриплые возгласы. Люди, доведенные до последней степени возбуждения, били себя в грудь, не жалея глоток, кричали: «Балли».

По кругу носился шестнадцатилетний бача — мальчик-танцор. Мальчик был бледен, тонок и строен. На нем развевался шелковый, отливающий разноцветными огнями, полосатый халат. Стан его низко, на самых бедрах, повязан синим, шелковым же, платком. На ногах хромовые сапожки. Легко и бесшумно порхал он в них по мягким, пушистым коврам.

По двору, громко перекликаясь, сновали исполнявшие приказания хозяина прислужники. Слепили глаза развешанные по деревьям большие яркие лампы. В одном углу двора с треском и гулом горел костер: временами, разрывая черную пелену ночи, от него вскидывались к небу длинные огненные языки. На деревьях легкой занавесью дрожали отблески пламени.

Первая часть пира закончилась невыразимо частой дробью барабана, последним бешено-быстрым кругом бачи и слившимися в сплошной рев одобрительными криками толпы. Люди тотчас же рассеялись по двору, чтобы промочить водой охрипшее от азартных выкриков, пересохшее горло.

Через несколько минут на площадку выбежала красивая девушка. Барабаны и бубны замедлили темп, загремели тише и мягче. Девушка двигалась по кругу, сопровождая танец тонкими, едва уловимыми движениями плеч и кокетливыми жестами рук. На ней было длинное, красного шелка платье, парчовая безрукавка: на голове шелковая, оранжевого цвета косынка. Бесчисленные, мелко заплетенные длинные косички опускались на спину и при малейшем движении извивались черными змейками. Девушкой этой был все тот же бача.

«Вот шайтаны, как здорово нарядили!» — подумал Юлчи и так же безмолвно, но уже с интересом стал следить за танцем.

Вдруг — бах! — из круга, резко отдавшись в ушах, прогремел выстрел.

Все сразу вскочили, зашумели, подталкиваемые страхом, давя друг друга, бросились врассыпную. На месте осталось лишь несколько человек. -

Бача, спотыкаясь и падая, метнулся к хаузу, окруженному тополями. Вслед за ним, сжимая в руке револьвер, кинулся одетый в чекмень толстяк.

— Не стреляйте!.. Спасите!.. — раздался крик из хауза.

Юлчи в один прыжок очутился около буяна, крепко стиснул ему руку с револьвером, загнул за спину. Револьвер с глухим стуком упал на землю. Толстяк ругался, напрягая все силы, пытался вырваться из рук Юлчи.

— Ты кто такой? — орал он. — Прочь! Застрелю! Обоих вас уложу рядом в одну могилу! Пусти!

Буян старался дотянуться до револьвера. Юлчи схватил его в охапку и оттащил подальше от хауза. Тут подоспел Чавандоз с несколькими приятелями. Толстяка кое-как уняли и куда-то увели.

Народ понемногу начал возвращаться. У всех только и разговору было что о происшедшем скандале:

— Чудно! За что он его?

— Видно, не угодил чем-то бача, он и обозлился. Известно — горячий человек, к тому же пьяный.

— Не пришло, значит, время помирать, жив остался мальчишка.

— Прямо у меня над головой бухнул, как из крепостной пушки.

Юлчи снова отошел под тополь. Откуда-то вдруг появился Ярмат и сердито толкнул его в бок:

— Пошли!

Юлчи хмуро взглянул на него и зашагал следом.

Несколько минут оба шли молча. Первым заговорил Ярмат:

— Порядочный человек не станет соваться куда ни попало! — сказал он с раздражением. — Поднялся скандал — убегать надо: голодно брюхо, зато не зудят в ухо. За кого заступился? За какого-то бачу! А вдруг пристрелили бы тебя, тогда что?..

— Будьте же справедливы, Ярмат-ака, — перебил его Юлчи. — На моих глазах какой-то полоумный пьяница убивает человека, а я должен смотреть? Верно, жизнь — сладкая штука, и всякий дорожит ею, но ведь у каждого и жалость должна быть в сердце. Мальчик — он мальчик и есть. Родные, наверное, по бедности продали его в бачи. А может, он круглый сирота. По нужде пошел по этому пути. Вы сами были без памяти от его танцев, а теперь порочите… и пожалеть не хотите…

— Да знаешь ли ты, с кем сцепился?

— Нет. Кто этот пес?

— Вот тебе и раз! Это же Танчи-байбача, зять твоего дяди!

Юлчи громко расхохотался, затем повернулся к Ярмату:

— Ну, кто бы он ни был, этот глупец! Я ведь и ему сделал добро — от убийства удержал. Только как же нам быть теперь, Ярмат-ака, может, не поедем завтра к Танти? Такие люди очень злопамятны.

Ярмат ничего не ответил, он был явно не в духе.

Юлчи же, наоборот, был доволен своим поступком. Там, во дворе Чавандоза, многие хвалили его, одобрительно и дружески кивали ему. А если этот поступок не понравился таким трусливым людям, как Ярмат, ну и пусть…

Они уже достигли своего стана, и Юлчи растянулся на постели, когда вдали вновь загремели барабаны. Пир у Тогана-чавандоза продолжался.

IV

Время близилось к вечеру. Танти-байбача, проспав после вчерашней пирушки весь день, вышел наконец из калитки ичкари на внешнюю половину двора. В течение нескольких минут он прохаживался взад-вперед, поглаживая круглый живот, затем подошел к хаузу, умылся, прилег на супе, крикнул:

— Камбар, неси чилим!

Камбар, только что возвратившийся с поля, принес тонкой работы чилим, ярко блестевший начищенной медью, раскурил его, подал Танти.

— Хозяин, — с развязностью доверенного слуги заговорил он. — Сегодня мы хорошо поработали. Джигит, присланный вашим тестем, оказался очень старательным.

— Ага, прибыл? Хорошо! Тесть мой знает толк в делах. У него все батраки хорошо работают. Это только ты ничего не знаешь, кроме еды.

Камбар хотел было возразить что-то, но увидел Юлчи, твердо шагавшего с кетменем на плече, и указал на него хозяину:

— Вот он идет.

Юлчи еще издали узнал Танти, однако нисколько не смутился, поставил кетмень к дувалу, смело прошел к хаузу, не торопясь умылся, снял поясной платок, развернул его, спокойно утерся и только после этого подошел поздороваться с байбачой.

— Не уставать тебе, джигит! Садись, — предложил Танти, внимательно с ног до головы оглядывая парня.

Юлчи спокойно уселся против байбачи. Танти усмехнулся:

— На вчерашней пирушке был? Ты тот самый силач джигит?

— Это был я, — признался Юлчи.

Байбача покачал головой, словно сожалел о происшедшем.

— Пропади оно, это пьянство, — проговорил он и натужно рассмеялся. — Хе-хе-хе… Наделал я шума…

В разговор вмешался Камбар.

— У вас, хозяин, нигде без скандала не обходится, — ухмыльнулся он. — По-настоящему вас следовало бы назвать «Тупалан-байбача».

Танти отмахнулся от него и продолжал, обращаясь к Юлчи:

— От первой пули бачу спас бог, от второй — избавил ты. Иначе застрелил бы: очень я разгорячился — выпил крепко.

— А за что вы в него, беднягу, пулей метнули? — спросил Юлчи.

Байбача помолчал, прищурил большие, но уже тускнеющие, с сеткой тоненьких красных жилок глаза и равнодушно ответил:

— Не помню. То ли он не подхватил протянутую мною пиалу с чаем, то ли бровью не так повел, только чем-то обозлил меня, проклятый… Ну ладно, былым делам, говорят, прощенье. Как наши посевы, хороши?

— Очень хорошие. Особенно картошка и морковь. Богатый урожай получите.

— Да? А мне вот этот колченогий говорил, — кивнул байбача на Камбара, — что он чем-то там засеял клочок земли, да я, признаться, и не заглянул туда ни разу. Сказать правду, сам я в хозяйстве ничего не смыслю. Во всем положился вот на него, на колченогого. Он хромой, но руки у него счастливые. Ни один год не было плохого урожая. Верно, Камбар?

Камбар — шутник и говорун, действительно при ходьбе волочивший одну ногу, — притворно нахмурился, топорща редкие, светложелтого цвета, волоски бровей.

— Вы хоть при гостях калекой меня не называйте, Мирисхак-ака. А ну, давайте-ка наперегонки, попробуем, кто кого!

— Подсыпь табаку, колченогий. Шуток не понимаешь… — Танти-байбача взглянул на Юлчи. — И верно, я сам надивиться не могу — хромой, а летит быстрее ветра. К тому же весельчак и работает исправно. Но вся беда — колченогий. Ха-ха-ха!..

— Мои ноги, хозяин, с изъяном, да они помогают цвести земле. А у вас хоть и в порядке все, да вы, кроме как чилим потягивать, ни к чему не способны! — Камбар протянул байбаче заправленный чилим. — Вот курите…

Танти-байбача, окутавшись облаком дыма, уже серьезно сказал:

— Садись на жеребчика, поезжай в город. Привезешь две бутылки коньяку. Быстро! Аскар-палван приедет с компанией. Понял?..

— Эх-хе! Большая, значит, игра будет. Желаю вам удачи. С выигрыша и мне что-нибудь перепадет. Только жеребчика нет, Мирисхак-ака, маленький Чавандоз уехал на нем на улак.

— Садись на иноходца.

Во двор, ведя на поводу заседланную новеньким седлом красивую каурую лошадку с бусами и тумарами на лбу, вошел крепкий, загорелый мальчуган лет тринадцати-четырнадцати. Это и был маленький Чавандоз, сын Танти-байбачи — Абидджан. Мальчик старался держаться солидно, но по всемувидно было, что он из тех баловней-любимчиков, кого обычно называют «балованный барашек».

Передав лошадь Камбару, мальчуган принялся стряхивать пыль с одежды. Таити окликнул его:

— Сын! Чей обогнал?

— Рыжий Таира-купчака. Нашему малютке оказалось не под силу тягаться с ним.

— Э-э, Абидджан, — усмехнулся Камбар, — а я думал с козлом вернетесь, котел готовил. Выходит, все зря — у вас пустая потеха только.

— Подожди, Камбар, еще понадобится твой котел, — ответил Абидджан заносчиво.

— Нет, уж видно, — насмешливо протянул Камбар. — Для того чтобы улака на полном скаку захватить, надо быть настоящим чаван-дозом. И силу надо иметь, братец мой Абидджан!

Отпустив подпругу, Камбар привязал жеребчика к столбу. Потом взял у хозяина деньги и, подседлав иноходца, отправился в город.

Гости Танти-байбачи приехали поздно вечером. Их провели на айван, обращенный в сторону клеверника.

До возвращения Камбара прислуживать пришлось Юлчи. Больше всего надоедал ему сам Танти-байбача. «Чилим!» — поминутно кричал он с айвана. Чилим стоял рядом с Танти, но его надо было заправить заново табаком, разжечь, поднести… Байбача затянется раз — и накурился, а через минуту требует снова.

Когда приехал Камбар, Юлчи прошел к супе и в темноте растянулся на разостланной там пыльной кошме. Через некоторое время к нему подсел и Камбар, неожиданно появившийся с блюдом остывшего плова.

— Игра началась… У хозяина даже чилим из памяти вылетел. Теперь можно и отдохнуть.

— А во что они играют? — спросил Юлчи.

— В кумар,— тихо ответил Камбар.

— Что вы говорите? Гости вовсе не похожи на игроков. Все в чалмах, будто муллы!

— А кого вы считаете игроками? — пробормотал Камбар, только что положивший в рот первую щепотку плова. — Уличных удальцов, что ходят с открытой грудью и повязывают из щегольства по паре поясных платков? Нет, настоящие игроки — это сыновья бородатых чалмоносцев — ишанов. Целую неделю они пьянствуют, играют в кумар, а по пятницам как ни в чем не бывало появляются на молениях.

— Чудо! — удивился Юлчи. — Ишаны мечут альчики!

— Они и в карты играют. Это тот же кумар, даже, пожалуй, похуже… Хэ, а как они пьют! Глотают, будто верблюды, пробывшие целую неделю без воды в пустыне. Буза ли, водка ли, мусалас ли, коньяк — ничем не брезгуют, было бы только спиртное.

— Короче говоря, это последние развратники, — заключил Юлчи.

Беседу их прервал Танти:

— Чилим, колченогий!..

Окрики хозяина начинали раздражать Юлчи. «Будто у бедняги имени нет! — промелькнула у него мысль. — Это уже не шутка, просто байбача за человека его не считает».

Камбар бросил в блюдо взятую щепоть плова, вскочил и побежал на зов. Бегал он действительно проворно, точно и не хромал вовсе.

«Трудно ему на побегушках, — подумал Юлчи. — Старается не показать своей хромоты, так и привык бегать рысцой…»

— Вы меня ждете? Напрасно. Плов, наверное, остыл уже. Принимайтесь! — заговорил Камбар, снова подсаживаясь к Юлчи. — Карман хозяина, кажется, опустел, — сообщил он. — Не везет, видно. Весь год не вылезает из проигрыша. При его богатстве это пока не заметно, но тем хуже будет конец. Тогда глаза его от удивления сами собой раскроются, будто стручок маша. При такой расточительности, друг мой Юлчи, и золотых гор не хватит.

— А чем занимается ваш байбача? — полюбопытствовал Юлчи. — Неужели он только и знает, что проедает нажитое?

— Занятие? — Камбар рассмеялся. — Кончайте с пловом, потом расскажу.

Когда блюдо было опорожнено, Камбар вытер его пальцами, облизал их, отодвинул блюдо в сторону, подсел ближе к Юлчи и начал свой рассказ:

— Какие там занятия! И на пятак нет у него дела. Со всякими делами он покончил еще лет пятнадцать назад, с тех самых пор, как умер его отец. Я работаю у этого человека только четыре года, но

живем мы с ним в одном квартале, и мне все про него известно.

Отец хозяина был большим баем. За свою жизнь он накопил несчетное богатство. Пять-шесть лавок и магазинов, да еще земля, да несколько участков и домов в новом городе… Старик умер, а сын теперь все проедает: скачки с улаком, вечеринки, пирушки, постоянные гости… Собираются муллы, ишаны, баи, игроки-кумарбазы. Каждый день — нарын, пельмени, плов. Вот скоро в город переедем, и что только там будет! Сынишка у него, сами видели, в четверть ростом, а он женить его хочет. Сговор был, когда еще девчонка в люльке качалась… И мальчишка весь в отца. Ни читать, как говорится, ни писать, ни песен складывать. Ходил несколько месяцев в русскую школу на Хадре, потом сбежал. Потому — голова у него занята лошадьми, скачками, вечеринками с компанией таких же, как сам, байских сынков. Короче говоря, отец с сыном вместе проедают богатство. Слышно, осталось у них не больше трети всего богатства. Да они и это по ветру пустят.

— Чилим! — послышался сиплый голос Танти.

Камбар оборвал рассказ, поспешил к хозяину. Возвратившись через минутку, он сообщил шепотом:

— На кону ворох денег. И все хрустящие бумажки с портретом белого царя! Взглянул я — в глазах зарябило. Вот бы мне пару таких! Куда бы ни пришел, встречали бы с уважением: «Пожалуйте, почтенный Камбар, пожалуйте!» А сейчас — где там! — только и слышишь: «Эй, колченогий! Эй, калека, эй, безногий!»

— Хозяина прозвали Танти-щедрым. А вам он оказывает свою щедрость, Камбар-ака? — спросил Юлчи.

— Щедрость его не для таких, как я, — ответил Камбар. — Он ничего не жалеет для себя и для своих друзей-приятелей. «Танти» его прозвали люди, которые едят и пьют на его гулянках. А мне он дает харчи да одежду справляет, когда совсем истреплется. Иногда и денег немного выпросишь. Только насчет деньжат скуповато. Знаете, говорят, из чужих рук и птичка не наедается. Заведется какой целковый, смотришь, туда-сюда — и уже нет, упорхнул из рук… — Камбар вздохнул. — Эх, деньги! Купить бы хоть пару танапов земли, таких бы дел наделал я, что твой сахар! Видели, сколько земли я засеял? И все сам!.. Каждый год десятками арб собираю урожай для хозяина.

— Одни трудятся, сеют, а выгоду от этого другие имеют, — ответил поговоркой Юлчи. — Была б у вас земля: труд ваш — и выгода вся ваша. Копите деньги, Камбар-ака, и покупайте себе участок.

— Где там! Копейки лишней не отложишь. Хозяйский порог, будь он проклят, такой — его не перепрыгнешь…

Послышался раздраженный голос хозяина:

— Эй, колченогий! Тащи лекарства!

— До мусаласа очередь дошла? — спросил Юлчи.

— Сейчас начну заливать горло ишанов прямо из корчаги, — рассмеялся Камбар, исчезая в темноте.

Юлчи прилег на кошме и укрылся узкой подстилкой от седла. В нос ему ударил запах сырости и конского пота. Уснуть мешали шум и пьяные выкрики игроков. Он долго переворачивался с боку на бок и только было задремал, как услышал над головой шепот Камбара:

— Спите?

— Нет.

— Выпьете? Очень вкусный мусалас.

— Не надо. Я еще никогда не пробовал.

— Хи-хи-хи… — тихонько рассмеялся Камбар, укладываясь рядом с Юлчи. От нео несло винным перегаром. — Если пить понемногу, вреда не будет, — заговорил он через минуту. — Бывает так, Юлчибай, что сердце вот-вот разорвется, белый свет темной ночью кажется. Тогда тайком от хозяина я выпиваю одну-две пиалы. Иногда он и сам даст. Он же меня и приучил. Раньше я капли в рот не брал. Но подумаешь порой, и покажется, что хозяин прав: жизнь коротка и надо где можно пользоваться удовольствиями в этом недолговечном мире. Вот его отец не пропивал, не проедал и все равно богатства не унес на горбу в могилу.

— Скупой был? — не поднимая головы, спросил Юлчи.

— О, из тех, что прокляты всеми святыми! Прославился своей скупостью и жадностью. Знатный бай, большую торговлю вел кожевенными товарами, а посмотришь на него — подумаешь, что это бедный ткач или латальщик обуви. Зимой и летом на ногах — тяжелые капиши из толстой кожи. На голове — грязная, пропитанная потом чалма. Халат — рваный. Ходил он всегда, уставившись в землю. Увидит старую подкову, ржавый гвоздь, пуговицу или другую какую-нибудь дрянь, обязательно поднимет. «Когда-нибудь, скажет, пригодится». Как-то, я был еще подростком, он у меня выманил два гвоздя, поднятых на дороге.

— Ну, это вы, наверное, выдумали, — не поверил Юлчи.

— Выдумал?! Э-э, то, что я рассказал, — лишь капля в море! Вот слушайте. Каждый год осенью он привозил сюда, в поместье ребят нашего квартала и заставлял сгребать опавшие листья. Помню, приехал как-то с ребятами и я. Собрали мы листья, плотно набили в мешки. А к вечеру подул сильный ветер. Мы, ребята, смеемся, радуемся, глядя, как ветер подхватывает оставшиеся на деревьях листья и поднимает их к самому небу. А бай беспокойно топчется около деревьев, как курица, обжегшая ноги, ругается. «Отец, — спрашиваем мы, — чем вы недовольны?» А он нам: «Немало, говорит, нескладных дел бывает и у бога. Вот смотрите, смотрите, какой убыток! Ни одного листочка не осталось на моих деревьях, все унесены в небо».

— Вот жадный дурак!

— Погодите, я еще не все рассказал. Вы можете подумать, что это сказка, а это истинная правда. Он никогда не ел ни плова, ни нарына, ни пельменей, ни казы. «Плов, — говорил он, — как гвозди, царапает мне желудок, а казы — тоже не по мне». И каждый день разрешал своим домашним готовить только болтушку из пшена. Сын бая, мой хозяин, после того как женился, начал кормиться получше, но тайком. Деньги на расходы воровал у отца. Покушает сам повкусней, а для старика велит приготовить какую-нибудь жидкую похлебку. Как-то раз бай возвратился домой раньше обычного, да еще привел с собой какого-то близкого родственника. Сидят они во дворе, беседуют, ждут похлебки. Вдруг старик видит — в углу двора, из-под сложенных там нескольких снопов сена, показался дым. «Что это?» — вскричал он и бегом туда. Раскидал сено, смотрит, а под ним котел. Поднял крышку — на него пахнуло вкусным запахом плова. Старику все стало ясно… Понимаете: женщины, притушив угли, накрыли было плов париться, а тут показался бай. Они с испуга и завалили очаг сеном. Бай возвратился на прежнее место. Трясется весь как в лихорадке. Родственник пытается успокоить его: «Не расстраивайтесь. Слава богу, вы богатый человек. Если и кушал, то ваш родной сын. В вашем доме уже давно готовят в двух котлах: один для вас, другой для себя. Простите их». Ну и всякое такое. Выслушал все это старый бай, опустил голову да как заголосит. «Мне, говорит, уже семьдесят. Пятьдесят лет я копил богатство. Не пил, не ел сладко, не одевался чисто. Вся жизнь моя прошла в заботах и лишениях. А ради чего? И вот я плачу о своей глупости, родня!»

— Спохватился-таки, сгореть его могиле — удивился Юлчи.

— Спохватился, да поздно. Одной ногой он уже в могиле стоял. Умер, не прожив после этого и года… Ну вот, теперь скажите: кто из них умнее — отец или сын?

— Дураки оба. Один умер от жадности, другой подохнет от излишества.

Камбара снова позвал хозяин. Юлчи закрыл глаа. Но спал он неспокойно. То ему снилось, что скелет старого бая грызется с голодными собаками из-за костей на кладбище, то бредилось, будто бай, высунув из могилы длинный язык, облизывает пустой, еще горячий котел из-под плова…

Как только до Нури дошли слухи, что Юлчи отправлен на работу к Танти, она решила, что представляется удобный случай исполнить давнишнее свое желание. Не раздумывая долго, она сказала, что очень соскучилась по сестре и что ей, кстати, хочется побывать на бахче, прихватила с собой Рафика и отправилась из дому.

И вот уже три дня, как Нури у сестры. Девушка ждет не дождется случая встретиться с Юлчи. Накинув на голову вместо паранджи что-нибудь легкое, она каждый день по нескольку раз обходит сад, бывает на бахче, но сделать следующий, самый трудный и решительный шаг у нее не хватает смелости. Юлчи с утра до ночи работает то на огороде, то на бахче и всегда бок о бок с Камбаром, поэтому подойти к нему близко Нури не решается. Да и место здесь неудобное для встречи: дувалов нигде нет, кругом открытое, широкое поле. На несчастье, и Танти-байбача, против обыкновения, сидит все время дома, никуда не отлучается. Каждый день у него гости, каждый день на внешнем дворе пьянство, шум, гам…

На четвертый день поздно вечером Танти-байбача приказал сыну:

— Выйди, скажи этому… э, как его… Юлчи — пусть ложится на айване. Одеяла, подушки, ковры — все осталось там, а Камбара сегодня не будет.

Услышав это, Нури обрадовалась. Надежда на свидание, уже чуть теплившаяся в ее душе, вдруг вспыхнула снова, грудь обожгло огнем долго сдерживаемых желаний. Чтобы скрыть свое волнение, Нури принялась старательно помогать сестре по дому. Затем быстро постелила детям, уложила их, кого лаской и добрым увещанием, а кого и просто силой. И сама легла вместе с ними, а не рядом со старой сватьей, как обычно.

Поминутно задыхавшаяся при ходьбе беременная сестра Нури — Умрыниса, с большим, уже выпиравшим даже из-под широкого платья животом, покончила наконец с хлопотами по дому, потушила лампу и ушла в свою комнату к мужу. Однако ребята еще долго озорничали — кувыркались, бросались подушками, стягивали друг с друга одеяла. После строгого окрика старухи они утихомирились было, но тут одна из девочек попросила:

— Бабушка, расскажите нам сказку!

Ее поддержали другие.

— Бабушка, милая, расскажите про хитреца плешивого!

— Лежите тихо! И ночью покоя не даете! — старуха завернулась в одеяло и затихла.

Ребята начали приставать к Нури. Девушке было не до сказок, но, чтобы отделаться поскорее, она загадала несколько загадок. Получилось, однако, так, что ребята отгадывали ее загадки, даже не дослушав до конца, а Нури не могла припомнить ни одной из трудных — все они вылетели у нее из головы. Дети подняли девушку на смех и расшалились снова. Старая сватья, уже задремавшая было, заворочалась.

Вдруг Абидджан громко выкрикнул очень неприличную загадку. Ребята захихикали, Нури, не сдержавшись, тоже фыркнула. Рассерженная старуха обругала мальчугана и прикрикнула на девушку. Дети наконец умолкли. Набегавшись за день и нашалившись, они уснули…

А девушке не спалось. Тело поминутно обдавало жаром, сердце билось сильно и часто. «Идти или не идти?» — спрашивала себя Нури, то радуясь удачному случаю и горя от нетерпения, то вздрагивая от страха.

Нури чутко прислушивалась, но не могла разобрать — спит старуха или нет. Старой сватьи девушка боялась: беззубая, сгорбившаяся, та любила подглядывать за всеми и была догадлива и хитра: если у нее зародится хоть чуточку подозрения, она легко доберется до истины.

Из-за тополей медленно поднялась луна. Осветила деревья, придала им волшебный, призрачный вид. Безмолвие ночи при лунном свете казалось еще более глубоким.

Старуха начала похрапывать. Нури долго еще лежала, беспокойно прислушиваясь. Потом тихонько встала, вздрогнув от ночной прохлады, сорвала с колышка жакетку, быстро оделась. Тут ей вспомнился спрятанный в нише узелок, который она захватила для Юлчи. На цыпочках прошла она к нише, в темноте перевернула чайник: задрожала вся, на мгновение застыла на месте. Но никто не проснулся…

Прижимая узелок под мышкой, Нури бесшумно выскользнула во двор. Без капишей, босая, сделала несколько неслышных шагов. Остановилась. Пугливо оглянулась вокруг, прислушалась и, все так же мягко ступая, засеменила к калитке.

У дувала мирно жевала жвачку корова. Бурая шерсть ее при лунном свете отливала золотом. Заслышав осторожные шаги, корова лениво подняла голову, равнодушно взглянула на проходившую мимо девушку и тяжело вздохнула.

Нури протянула руку к цепи калитки, но тут же отдернула. «Загремит цепь, заскрипит калитка, проснется старуха, что я скажу ей? Как оправдаюсь?.. Скрипит эта калитка или не скрипит?» Она пожалела, что до сих пор не обратила на это внимания. Наконец решилась — будь что будет! — тихонько опустила цепь, осторожно приоткрыла калитку и проскользнула на внешнюю половину двора.

Открытая площадка до супы ярко освещена луной. Здесь даже пыль отливала мягким серебристым блеском. Но дальше — дальше все было покрыто дымчатой кисеей полутени и пестрело неровными бликами лунного света. В этот час и величавые карагачи, бросавшие на землю большие темные пятна, и даже тянувшиеся к небу высокие тополя — все казалось таинственным и внушало девушке безотчетный страх. Ей чудилось, что на всей площади до самого айвана кружились и плясали бесплотные джинны.

Стараясь не глядеть по сторонам, Нури быстро пробежала пугавшее ее пространство, взошла на айван и опустилась на корточки у изголовья спавшего богатырским сном Юлчи. Картина ночи, минуту назад таинственная и страшная, сразу же изменилась. Теперь все окружающее стало понятным, знакомым и милым. Лучи луны, пробиваясь сквозь листья двух персиковых деревьев, росших рядом с айваном, тихо дрожали на лице юноши, перемежаясь с тенями. Нури положила руку на грудь джигита, другой тихонько погладила лоб.

Юлчи вздрогнул, открыл глаза, резко поднял голову:

— Кто тут?

— Это я… Нури. Тише, Юлчи-ака… Тише… — Нури приблизила свое лицо к лицу юноши.

— Вы?.. Здесь?! — изумленный и взволнованный, прошептал Юлчи. — Зачем вы пришли сюда? Что с вами будет, если узнают? Да и зачем я вам? Я ведь только батрак…

— Ну и что ж, разве батрак не человек? Вы наш родственник… — От холода и от волнения Нури дрожала. — Какой вы хороший! — зашептала она. — Я только из-за вас и приехала к сестре. Когда узнала, что вы здесь, готова была на крыльях лететь сюда. Вот уже третий день я у сестры. И сердцем, и душой с вами, только видеться не могла. И вот… пришла…

Блики лунного света зайчиками играли в волосах девушки, на ее лице, на руках, придавали ее облику еще неведомую для Юлчи прелесть.

По особенному, загадочному блеску в глазах Нури, по ее прерывистому дыханию юноша чувствовал, что пришла она сюда не просто поболтать о пустяках. Юлчи близко склонился к девушке и пристально посмотрел ей в глаза.

— Так ли? — чуть слышно прошептал он дрожащими губами. — Ради меня приехали?

— Только ради вас…

Нури тихо склонила голову на плечо Юлчи. Рука джигита обвилась вокруг талии девушки, к самому сердцу его прижалась упругая грудь.

Луна. Чарующее безмолвие. Только прохладный ветерок шепчется с листьями, ласково перебирает волосы девушки…

Перед тем как уйти, Нури протянула Юлчи узелок.

— Что это?

— Пустяк. Новую рубаху принесла вам. Денег надо, Юлчи-ака? Говорите, не стесняйтесь!

Юлчи бросил узелок к ногам девушки. Он тяжело дышал.

— Унесите… Мне ничего не нужно. Ни рубахи, ни денег! Заработаю своими руками… Сейчас же возьмите, сестра!

— Я же для вас старалась. Тайно попросила одну соседку сшить. Спрячьте куда-нибудь. Поедете на главный участок, там оденете. Не обижайте меня, Юлчи-ака. Возьмите…

Нури мигом добежала до калитки, осторожно проскользнула во внутренний двор, на цыпочках взошла на терраску.

Старуха спала.