Кто-то позвал меня по имени, но поначалу я не поняла, кто именно, из-за гудения ксерокса. Я копировала рукопись Джоанны Касл. Издательство оставалось царством карандаша и бумаги. Редактор правил текст черным карандашом, корректор вносил свою правку красным. Оригинал рукописи циркулировал между автором, редактором и производственным отделом, обрастая правками. И на каждом этапе рукопись копировалась. Мы изо всех сил стимулировали вырубку лесов.

— Mademoiselle Эббот.

Вот тут я повернула голову. По-французски ко мне могла обращаться только Мерседес. А желание начальницы поговорить со мной обычно означало одно: плохие новости. Скорее всего Касси в очередной раз уготовила мне какую-то пакость. Я чувствовала себя уязвимой после того, как погубила кофейную кружку Мэри Джо.

— Зайди ко мне, s'il vous plait.

— Одну минутку… только закончу.

В кабинет я вошла, волоча ноги, предчувствие беды не отпускало. Мерседес указала мне на стул, и я покорно плюхнулась.

Она положила руки на стол, переплела пальцы.

— Мне позвонили из «Книжного мира». Их журналистка готовит статью под названием «Поднимая волну». О перспективной молодежи, которая успешно делает карьеру в различных издательствах. Я сказала ей, что она может поговорить с тобой.

— О чем?

Мерседес недоуменно уставилась на меня, и кто мог ее винить?

— О том, как успешно делать карьеру.

— Ох!

Она засмеялась.

— Скромность, разумеется, хорошее качество… — Я не скромничала, просто не сразу врубилась. — Но твоя задача — не показаться слишком скромной. В этом интервью ты должна выдвинуть на первый план ту замечательную работу, которую мы все делаем в «Кэндллайт». Конечно, прежде всего ты можешь громогласно заявить о собственных достижениях, но мы также хотим, чтобы рассказала и о наших книжных сериях, таких как «Почерк мастера», «Девушка в городе», обновленный «Пульс».

Я кивнула, думая, о каких же собственных достижениях могла «громогласно» заявить.

— Тебе предстоит стать нашей группой поддержки.

— Но только не в мини-юбке, — пошутила я.

Улыбка Мерседес застыла, глаза затуманились сомнением. «Я ошиблась, — говорило выражение ее лица. — Следовало остановить свой выбор на Касси».

Мысль эта отрезвила меня. Да, пусть я чувствовала неуверенность и не считала себя самой достойной, но никак не хотелось уступать что-либо Касси. Только от мысли о том, что в статью «Поднимая волну» пойдет интервью с Касси, во мне закипела ярость.

Мерседес тем временем перешла к конкретике: журналистка из «Ка-эм», Алекс Кин, свяжется со мной в ближайшие дни, но увидеться сможет скорее всего только после конференции в Далласе.

— И разумеется, мне нет нужды напоминать, что в Далласе ты должна держать глаза и уши открытыми. — Мерседес хотела, чтобы глаза и уши были открыты у нас всегда. — Новые идеи, тенденции — вот что мы все ищем. Но никто, кроме Касси, не приносит мне рукописи с красной буквой «Н». Мы должны постоянно искать новые шедевры!

Едва я вышла из кабинета Мерседес, ко мне подбежала Линдси.

— Что случилось? — шептала она так громко, что ее, должно быть, слышали в пригороде. — Я видела, как она отловила тебя в коридоре.

— Просто хотела поговорить со мной о журнальной статье.

Она обняла меня за плечи, облегченно выдохнула.

— Это хорошо. Я-то подумала…

Я склонила голову набок.

— Подумала, что меня увольняют?

— Мы все в тревоге, после того как кружка Мэри Джо…

Приятно осознавать, что твоя судьба кому-то небезразлична.

— Но тебе не стоит волноваться, — заверила она меня. — Рита тебя любит. И, черт, если до сих пор не уволили меня, значит, стандарты у них довольно низкие.

— Не нужно себя недооценивать.

Она покачала головой:

— Какая уж тут недооценка. Насчет того, чтобы напортачить, я чемпионка мира.

Да уж, собственная некомпетентность настроения Линдси не портила.

Разговаривая с Линдси, краем глаза я увидела Мюриэль, выходившую из моего кабинета. Нахмурилась. Мюриэль крайне редко отрывалась от своего стола, а уж в наш коридор вообще не заглядывала. Вероятно, хотела проверить, как дела с книгой ее подруги. Этой книгой! Она петлей обвилась вокруг моей шеи. Я до сих пор не написала отказного письма, хотя кое-какие наметки сделала.

Собственно, записала комментарии Флейшмана.

Когда Мюриэль ушла, я вернулась в свой кабинет с твердым намерением навсегда выбросить эту рукопись из своей жизни. Начав печатать отказ, постаралась найти слова, позволяющие понять, что в будущем у меня нет ни малейшего желания увидеть подправленную редакцию «Ранчера и леди». Я даже не написала: «Буду счастлива ознакомиться с вашими будущими проектами», — хотя именно так обычно заканчивала отказные письма. Честно говоря, теперь, наконец-то избавляясь от этой книги, я надеялась, что никогда больше не услышу и имени авторши.

И это по прочтении только двадцати страниц. Я оправдывала свою столь резкую реакцию мнением Флейшмана, который одолел ее всю и возненавидел. То есть рукопись прочитана… пусть и не мной. У Флейшмана, разумеется, были недостатки, но вот в дамских романах он разбирался!

Я распечатала письмо, подписала, сунула вместе с рукописью в большой конверт, отнесла в почтовую комнату. Положила в стопку исходящей документации, почувствовала, как с плеч свалилась стофутовая ноша. Хотелось танцевать.

Уходя с работы, я сказала Мюриэль, что отослала рукопись ее подруге.

Уголки ее рта опустились, но она кивнула.

— Я предчувствовала, каким будет результат, — призналась она. — Спасибо, что прочитала рукопись, Ребекка. По крайней мере я смогу сказать Мелиссе, что к ее труду отнеслись со всем вниманием.

Испытывала ли я чувство вины? Да нет же. Я провела с рукописью много времени. Она даже побывала у меня в гостях.

В тот вечер, когда я стояла в вагоне подземки, держась за стойку, у меня вдруг резко улучшилось настроение. То ли потому, что я избавилась от рукописи подруги Мюриэль, то ли от слов Мерседес о том, что я успешно делаю карьеру. Я, можно сказать, почувствовала уверенность в себе.

Ощущение это даже приводило в замешательство.

Дома я нашла Флейшмана, пребывающего в отличном расположении духа. Собственно, если у меня было просто хорошее настроение, то он прямо светился от счастья.

— Я закончил! — объявил он, едва я переступила порог.

Удивил.

— Когда дашь мне прочитать?

Что бы это ни было… Я ведь так и не знала, что он написал. Он даже не сказал мне названия своей новой пьесы.

— Хочу пройтись по тексту еще раз, — последовал ответ. — Может, после твоего возвращения из Далласа.

— Хорошо, а пока я хочу пригласить тебя в ресторан. По-моему, я у тебя в долгу.

Я ведь сказала, что он никогда ничего не закончит, а теперь он доказал мою неправоту.

Но Флейшман и слышать об этом не хотел.

— Шутишь? Это я у тебя в долгу… огромном! Ты — моя муза.

Должна признать, эти слова произвели на меня впечатление. Во-первых, я сразу представила себя устроившейся на столе Флейшмана, на манер знаменитой фотографии Лорен Баколл на пианино Гарри Трумэна. Только я нарисовала себя в прозрачном вечернем платье, которое и скрывало все недостатки моей фигуры, и вдохновляло. Я увидела искорку восхищения в глазах Флейшмана, которую не замечала… ну очень давно. И как же мне ее не хватало!

Или я принимала желаемое за действительное?

Он протянул руку, игриво переплел мои пальцы со своими, и из серых глаз бурным потоком хлынуло обаяние. Словно он ставил меня выше других людей.

Свою музу.

Так или иначе, но каким-то чудом все трения и недомолвки, которые существовали между нами, исчезли, будто мы вновь стали чем-то большим, чем просто друзья. Я почувствовала, как в душе вновь затеплилась искорка надежды.

— Вперед, — дернул он меня за руку. — В «Белый дракон».

«Белый дракон» был нашим любимым китайским рестораном за пределами Чайнатауна. Обычно мне приходилось напоминать себе, что нельзя нажираться как свинья, но в этот вечер мой аппетит куда-то подевался. Еще одно чудо. Я долго возилась с одним пекинским пельменем, тогда как Флейшман заглатывал их, словно витаминные таблетки.

— Не могу передать словами, до чего мне хорошо, — признался он.

— Ты такой… воодушевленный.

— На этот раз у меня получилось. Действительно получилось. Я чувствую, создал что-то достойное, не пустышку-однодневку.

— Здорово.

Он пронзил палочками очередной пельмень.

— И самое главное, это не какое-то жалкое подражание вроде того, что я писал в колледже.

— Мне нравились те пьесы.

Он пожал плечами:

— Отличные, само собой, пьесы, но не для широкой аудитории. Я не хочу говорить, что теперь рассчитываю на коммерческий…

— Но в этом нет ничего плохого.

Он моргнул.

— А ведь ты права! Послушай! Конечно же, я хотел написать произведение, которое будет продаваться. Почему нет? Я думаю, любой писатель с удовольствием поменялся бы местами со Стивеном Кингом, или с Норой Робертс, или с Томом Клэнси, не правда ли?

— Ты собираешься стать Норой Робертс нью-йоркской сцены?

Он загадочно рассмеялся:

— Подожди, пока не прочтешь.

Вот тут я ощутила укол тревоги, но проигнорировала его. Потому что мне было очень хорошо.

Принесли свинину по-сычуаньски, и следующий час мы пили пиво и говорили о том, как моя работа изменила его взгляды на жизнь. Мы с Флейшманом давно уже не вели подобных разговоров. Пока мы, разумеется, говорили о его жизни, но я не сомневалась — со временем доберемся и до моей.

Однако и осушив по три стакана, еще не добрались.

Может, утверждая, что я его муза, он подразумевал, что я — его микрофон?

Флейшман пребывал все в том же радостном возбуждении и по пути домой, но я уже испытывала легкое раздражение. И неудовлетворенность. Так случалось прежде, и не раз.

Ну почему я такая дура?

— Думаю сразу лечь спать. — Флейшман зевнул. — Не знаю, с чего я так устал.

«Может, с того, что два часа без перерыва работал ртом», — подумала я.

— Макса нужно выгулять, — напомнила я.

— С собакой столько хлопот, не так ли?

Я схватила поводок.

— Спасибо. — Он одобрил мой порыв. — Не знаю, что бы я без тебя делал, Рената.

Я остолбенела.

— Что-то не так? — спросил он.

— Ты назвал меня Ренатой.

Он рассмеялся:

— Не может быть.

— Да, назвал.

— Ладно, может, и назвал. Так вот: я не смог бы без тебя жить, Ребекка.

— Спасибо. — Я закрепила ошейник на шее Макса. — Я сразу почувствовала себя особенной.

— Господи, как резко ты переменилась. Поначалу была такой веселой, а теперь ведешь себя так, будто я тебя оскорбил.

— Мы шесть лет были лучшими друзьями, а ты только что назвал меня чужим именем!

Он посмотрел на меня так, будто начинал злиться.

— Считай, что у меня начинается Альцгеймер или что-то подобное. Выброси из головы. Вот если бы я назвал тебя чужим именем во время секса, был бы повод для обиды!

— Но такого никогда не случится, не правда ли? — рявкнула я.

Он уставился на меня:

— Разумеется, нет.

Я развернулась и пулей вылетела из квартиры.

Максуэллу я позволила тащить меня вдоль улицы. Так трудно злиться на существо, которое получает несказанное удовольствие, писая на каждое дерево, каждый гидрант, каждый выступ, который встречается на пути. Но я не могла отделаться от раздражения, которое теперь вызывал у меня Флейшман. И конечно же, ругала себя. Стоило ему назвать меня музой, как в голову полезла всякая дичь. И возродилась надежда.

Идиотка.

Рената — вот как он меня назвал.

Я понимала, что должна выбросить его из головы и сердца раз и навсегда. Должна перестать надеяться, что когда-нибудь стану девушкой мечты этого парня, который, будем смотреть правде в глаза, уже дважды бортанул меня. Может, мне даже стоило сменить квартиру.

Мысль эта буквально парализовала меня. Я бы долго стояла как памятник, но Макс уже тащил меня к газетному киоску.

Я решила, что подумаю об этом. После Далласа.

* * *

На следующей неделе, когда я готовилась к отъезду на большую конференцию, Флейшман превратился в отшельника. Исчез. Правил свой шедевр, вот и хотел, чтобы его не отвлекали. Днем уходил в библиотеку. Вечером брал с собой ай-под и компьютер и отправлялся в какой-нибудь кафетерий.

В последний рабочий день перед отлетом в Даллас я собрала все необходимое: программу конференции, визитные карточки, буклеты со списками наших книг, которые выходили в различных сериях. И хотя уже наступил июль и, судя по метеосводкам, в Далласе стояла рекордная жара, мне не терпелось попасть туда. Может, короткая смена обстановки пошла бы на пользу. Я так хотела уехать подальше от Флейшмана, что меня не тревожил ни перелет, ни предстоящие выступления на семинарах, ни миллион других неожиданностей и опасностей, которые могли подстерегать меня на конференции.

Вечером, когда я выходила из кабинета, меня позвала Касси. Я заглянула к ней.

— Желаю тебе хорошо провести время в Далласе, Ребекка.

На мгновение я оцепенела. Не знала, что ответить. Наверное, доброе слово стоило ей целого дня страданий.

А потом она добавила, и голос сочился сарказмом:

— Я только что узнала, что ты будешь поднимать волну.

Значит, она прознала о статье. От злости я быстро нашлась с ответом.

— Я постараюсь. — И мои зубы сверкнули в широченной улыбке. — А ты поддерживай огонь в домашнем очаге, Касси.

Она сухо улыбнулось, как бы говоря, что именно этим и намеревалась заниматься. При этом выглядела так, словно с радостью спалила бы весь дом.

— Буду поддерживать, хотя, разумеется, мне хотелось бы попасть в Даллас. Очень.

По пути к лифту я раздумывала над ее словами. Обычно Касси не афишировала свою зависть. Открытость — не ее стиль.

Но потом я и думать об этом забыла. Хватало других забот. Наутро предстояло встать очень рано. Машину я вызвала на половину шестого. Половину шестого утра. Последний раз я не спала в это время на втором курсе колледжа. Хотя не ложиться до половины шестого утра — одно, а встать в такую рань — совсем другое. Вообще заставить себя выбраться из постели до семи — тянуло на подвиг.

Поэтому я очень удивилась, когда Флейшман встретил меня на улице в то утро, одетый и свеженький. Я-то предполагала, что он крепко спит.

И вообще я никогда не видела Флейшмана столь рано.

— Я выскользнул из квартиры, пока ты была в душе. — Он вытащил руку из-за спины и протянул мне маленький букетик. — Желаю хорошо провести время в поездке.

Я стояла рядом с автомобилем и не знала, что сказать. Водитель нервно барабанил пальцами по рулевому колесу. Окончательно я еще не проснулась, соображала плохо.

— Не злись на меня. Не хочу, Чтобы ты улетала в Даллас в таком настроении.

— Я не злюсь. — Ренатой он назвал меня давно. Я этого не забыла, но из чувства самосохранения затолкала неприятную информацию в глубины сознания.

— Тогда ты подумала обо мне плохо, — уточнил Флейшман. — Я не хотел, чтобы ты думала, будто я… ну, сама понимаешь.

Я не понимала, но обняла его. Он ответил тем же и добавил, практически прошептал мне на ухо:

— Надеюсь, ты увидишься с Дэном Уитерби. Надеюсь, все у вас сложится.

С Дэном Уитерби?

Я оттолкнула Флейшмана и в упор уставилась на него.

— Сложится… как?

Он пожал широкими плечами:

— Как складывалось до того, как появился я и все испортил.

Другими словами, он хотел, чтобы я отправилась в Даллас и переспала с Дэном? Рехнулся?

Яростно, насколько позволял столь ранний час, я прошипела:

— Ты проснулся в четверть шестого утра для того, чтобы предложить мне найти кого-то еще?

Отлично. Думаю, все родные и близкие мне это говорили, вот и Флейшман присоединился к общему хору. То есть теперь только я одна еще никак не могла понять: на Флейшмане надо ставить крест.

— Вы заказывали машину на пять тридцать, — пробурчал водитель, который уже вылез из кабины. — На часах пять сорок.

— Уже едем, — ответила я, открывая дверцу.

Флейшман положил мне руку на плечо.

— Хорошо проведи время — это все, что я сказал.

В этот момент мне ужасно хотелось отхлестать его по физиономии цветами. Но я проявила, как мне думается, незаурядную выдержку, потому что выбросила его букет в урну только в аэропорту Ла-Гуардиа.

Когда дело доходило до секса, света Рената категорически не терпела. Ей требовалась темнота. И под темнотой она понимала не совсем то, что другие. Никакой мерцающей ароматической свечки на комоде. Никакого лунного света, проникающего в комнату сквозь полупрозрачные занавески. Рената закрывала окна такими плотными портьерами, что к ним не было бы претензий и во время бомбежек Лондона в годы Второй мировой войны.

Когда она предлагала мне присоединиться к ней на кровати и выключала свет, нас окутывала чернильная тьма. Мы тискали друг друга не столько в порыве страсти, сколько потому, что ничего не видели.

Полагаю, ее маниакальное стремление к темноте имело всего одну причину: она боялась, что я увижу какую-нибудь лишнюю выпуклость или участок дряблой кожи. И с кем, по ее разумению, я спал раньше? С Натали Портман? Она, как и большинство девятнадцатилетних, начитавшихся «Космо» и «Гламур», полагала, что все женщины должны иметь идеальное тело, а если мужчина заметит какой-то изъян, то тут же убежит в ночь.

В принципе ее тактика срабатывала: убежать я не мог. Никогда бы не нашел дверь.

Это, конечно, было нелепо, прямо как в старых мультфильмах «Уорнер бразерс», где персонажи видели только белки глаз друг друга. В тех самых, где Элмер Фадд думал, что он с роскошной дамой, у которой огромные ресницы, тогда как на самом деле рядом с ним был кролик Багс Банни. Но утром я точно просыпался в компании не кролика и не крольчихи, а Ренаты — веселой, сексуальной и такой неуверенной в себе Ренаты.

Она, к сожалению, думала, что я окажусь в постели с горгульей. И потому под рукой всегда держала длиннющий, до пола, желтый махровый халат, который должен был помочь мне избежать разочарования. Я даже не мог назвать ее самооценку низкой. С тем же успехом можно было заявлять, что самомнение у Дональда Трампа чуть выше среднего. В настоящее время просто нет термина, определяющего эту степень психоза.