Эдди

Улица забита гробонаполнителями.

— Одно неверное движение, и твои кишки размотаются по полу, хочешь?

— В смысле, Эдди?

— Просто не шевели ни мускулом, ты, ублюдок, и гони сюда деньгу.

— Эдди, это я.

— А? О…

— К чему тебя сейчас неудержимо влекло, Эдди? И в такой куртке?

— Дурацкая куртка, признаю, брат.

— А нож зачем?

— На всякий случай, брат.

— От холода, я полагаю.

— Тут ты меня поймал — от холода.

— Ради всего святого, Эдди Иди теперь следом за остальным человечеством в бар и начинай выдавать мысль, которую кто-нибудь сможет понять.

— Так и сделаю, брат. Извини. Так и сделаю — и без шуток, а?

Клубы сигаретного дыма по форме и размеру точно повторяют бар. Люди, сделанные из плоти, сидят за столами, сделанными из дерева. Над камином хрипящее резиновое пузо надувается и спускается, словно жирдяя замуровали в дымоходе. Люди приходили мили, чтобы помять, зачем так сделано и кто это придумал. Я тут был ни при чём.

На стене висят декоративные трилобиты, которые скрипят лапками, когда нора уходить.

— Считать копперов в яростно атакуемом сарае, Эдди, — вот твоё будущее.

— Нет.

— И греть тебя будет лишь мебель.

— Только не меня.

— О да, — уверил я его, выпивая и усаживаясь по удобнее. Я огляделся и взвесил, что могу сделать тут со спичкой и обрывками смелости. — Ты же не серьёзно говорил насчёт открытия магазина наживки, Эдди, ты думаешь, это возможно?

— Я думал о тебе.

— Что-нибудь, что может понять разумный человек?

— Что-нибудь понятное всем.

— Это чтобы развлекаться, убивая червячков, неспособных защищаться, Эдди?

— Если говорить правду, да.

— В день, когда ты скажешь правду, я приму свою истинную форму на муниципальном кладбище.

Здесь надо объяснить, что друзья всегда испытывали передо мной ужас из-за моих размышлений на тему, какого цвета могут быть их внутренности. Разве не ужасно, если они фиолетовые с белым или голубые с жёлтым, да мало ли? Пить с Эдди — достаточно дешёвый способ расслабиться. Шишковатые ночи ошеломленно недоумевают, кто сшил вместе кусты.

Конечно, если бы я упал замертво, Эдди первый бы украл мои волосы, идеи у их корней, одежду, деньги, женщин, музыку, слова и репутацию. Потом начал бы рассказывать, что я совершал убийства. А потом он повесит на меня воспитание собак и отравление барсуков, пока я буду лежать в кружевном шёлке со скрещенными руками. Молясь в тёмном дальнем углу своей головы, чтобы мои глаза не распахнулись, а багровеющий рот не потребовал доказательств.

Эдди сам не знал, что одержим, пока его зубы не выбило изнутри. Ненужная суета — драма ради драмы. У нас обоих было слишком много дел с Джоном Сатаной, чтобы испытать потрясение, но некоторое мрачное предостережение нарастало по ту сторону моего пульсирующего лба.

— Эдди, ты наивный дурак, — сказал я, — неужели ты не понимаешь, что должен выражать этот сценарий с зубами? Ад и проклятие в древнем стиле?

— Ад? Но такой, как я, там немедленно поджарится.

— Об этом я и говорю.

— Я буду неузнаваем.

— Разве это не благо после всех твоих преступлений?

— Не понимаю, о чём ты. Для начала мои кости сожмутся — и от страха, и от сокращений этого места.

— К чему я и веду.

— Так что же делать, брат?

— Пытайся поразить всех своим предвидением. Говори, что ты уже здесь бывал и раньше, и ничем тебя не удивишь. Говори про обстановку, про цвет пламени. Прикуривай сигареты от озера лавы. Свисти в темноте, Эдди, это поможет им найти тебя. Эдди некоторое время смотрит на отражение языков огня на своём стакане, выражение лица предвещает вопрос, о котором он пожалеет.

— Ты уже долгие годы обещал изложить мне все обстоятельства того, как ты заключил договор с силами зла. Было ли это сделано посредством обращения к тем, кто ищет случайной любви и дружбы? И как это связано с выборами и с теми штуками, что ты выращивал, и с Минотавром, и с этими делами с твоей девушкой, и венами?

— Ладно, Эдди, если ты готов ещё здесь посидеть, я объясню вещи, про которые ты и не думал, что они нуждаются в объяснении.

— Потому что про Боба и все дела я вообще не понимаю.

— Позволь мне дать разъяснения в собственном любимом ключе, договорились?

— Лады.

— Отлично.

— Только без фокусов.

— Ты как, уже готов?

— Да.

— Тогда держись.

— Уже.

— Понеслась.

 

Что я сказал Эдди

Филе полуночи, Эдди, — красная ящерка свернулась в розе. Да, есть кошмары и кошмары — ты в курсе, о чём я. Я участвовал в таких, где занавески загорались от внезапного появления дьявола и невежественные ублюдочные призраки вламывались глухой ночью, и мы всей компанией выволакивали извинения на жалкий газон, предполагалось, что на нём мы будем избивать пугачей. Пыткой это не было. Субъективные торги и крушение старых хитрецов, пускающих в дело гаечный ключ век назад, Эдди. Прибавь недостаток воображения. Ничего похожего на наука во рту, чтобы заставить задуматься.

Но всё разрослось до предела, когда я встретил Минотавра. Боб представил нас, ты знаешь его стиль. Привёл меня в Магазин Ярости. Шепнул “Запомни, где выход” и толкнул внутрь.

— Хочу тебя кое с кем познакомить. Друг до гроба, но прошёл через бальзамирующую жидкость, ну ты понял, что я имею в виду. Полный народу подвал, голые лампочки, стол, места, гниющая еда, восковые лица.

— Прошу прощения.

— Знаешь, брат, ты человек мира.

— Я…

— Брат, познакомься с Минотавром Бебзом.

— А… как дела?

— Так вот он какой. Ты не преувеличил. Ну что, мой новый друг, как тебе нравится моя жилплощадь?

Всё, что я мог осознать — его жилище выходит на неряшливую свалку черепов, дымящуюся несчастными случаями.

— Магазин слегка испорчен, но…

— Знаю, знаю, — сказал он, но остановился, и я не был уверен, что он это произнёс. А когда мои глаза настроились на темноту, я, наконец, составил своё мнение. Здесь было всё. Кайль ватер. Спинномозговая пыль. Пирог, содержащий эмбрионально-ядерную тварь — съешь его, и один из этих инструментов прорастёт, растягивая твой крик. Я почувствовал себя ребёнком в кондитерской.

— Эти швы, похоже, закрывают гнездо под штепсель?

Снова я задал неподходящий вопрос. Они вылупились, как будто я пнул старушку. “В чём смысл всего этого?” — подумал я.

— Формируются в зеркале, — сказал Минотавр, указывая на моё отражение в том самом стакане елизаветинских времен, в котором я позднее спас демона для кампании Мэра.

Я влез в это дело из-за громадного паука, вселившегося в мою конурку и высосавшего хорошие намерения этерической помпой ауры, невидимой для всех кроме меня. Зловещая активность этого насекомого извиняет каждый мой агрессивный поступок, но всё равно оно пугает меня до чёртиков. Я думал, если ударюсь в политику, это нейтрализует всю скрытую во мне доброту, и паразит оголодает, обессилеет и станет уязвим для нападения. После кампании я проломил топором крышу конурки и разрубил грудь насекомого, которая хрустнула, как сухая семенная коробочка — эта тварь умерла много лет назад.

На проверку, когда я показывал людям тушу, они утверждали, что там ничего нет. Я окружён приколистами.

Ленивый и пожилой, Мэр оказался болтливым, пустым ублюдком, чьей функцией было сократить дистанцию между стартом и финишем выносливости, и неизбежно происходили убийства. Одиннадцать, если верить газетам. И окна били, если верить мне — я был там, когда у молодого секретаря не выдержали нервы и он начал трястись, как указатель в бурю, словил видение Мэра с выпученными глазами и побежал на него с распростёртыми объятиями, намереваясь дотянуться до его глотки с целью удушения и последующего избиения. Мэр, уже привыкший и посему готовый, открыл ящичек, вытащил пистолет и выстрелил мимо, попав в небольшое хромированное изображение водевильного педика. Секретарь споткнулся о ковёр, ударился в окно и пролетел сквозь него, утащив за собой вазу, что стояла на подоконнике. Его череп раскололся как ваза, а ваза раскололась как череп, и оба выбросили фонтан, по большей части, воды, и из вазы ещё немного цветов. Если бы я мог выбирать свою смерть, я желал бы чего-то подобного, разве что добавил бы хорошую женщину и немного сала.

— Поведайте мне, — спросил я йотом Мэра, — в чём ваш секрет успешных переговоров?

— Ну, я облекаю свежевыведенную ядерную тварь в идею, которую хочу донести до человека, потом бросаю её в лицо этому человеку в середине разговора. Он беззвучно погружается сквозь опустошённые глаза, втягивает своё послехвостие и весьма быстро разворачивает зонтик черепного гнезда.

— Разве у метода нет недостатков?

— Конечно, есть мелкие. Старые мозги трескаются, как разбитые яйца, жертвы дрожат в креслах с дырявыми лицами, двигая покинутыми челюстями, подобно маске.

— А вы не находите это дело неприятным?

— Глотательные мышцы должны жить.

— Похоже на то.

Он вёл кампанию с позиции “сбора вонючих трупов”. “Мёртвые и молчащие хотят вернуться, — говорил он, — они чувствуют себя забытыми, и рабочие задолжали им спасение”. Я рассказал ему про зеркало и мою способность вытаскивать визгунов из инфернальной спячки на ковёр, как окровавленных новорождённых.

— Ты предлагаешь привести сюда демонов.

— Именно.

— За работу.

— Что может лучше подойти нам?

— Демоны.

— Да, демоны. Это как песня, правда? Собери вонючих трупов?

— Да, но мы обеспечиваем им могилы и память, не так ли? Имена против одиночества, что ещё они хотят?

— О, сейчас всё выходит на свет. Истинные цвета, понимаю. Практичность разливается в твоём измождённом лице, ты тормозишь, как муха на стекле. Ты собираешься доставить сюда упырей и вурдалаков, или нет? Это необратимо демонстрирует твою суть.

— Хочу. Хочу ещё раз всё обдумать, мне нужно время.

— Зачем, надеть костюм для размышлений?

Снова и снова подталкивая меня своеобразным вычерпывающим инструментом, Мэр пытался сдвинуть меня со своего стола, и я закричал — уже не помню точно, что — но этого было вполне достаточно, чтобы припугнуть его. Мыши стали покидать стол, как крысы тонущий корабль — прочь из ящиков и из-под шкафа — и Мэр выбежал из комнаты, прикрывая гримасу. Заболевший злостью, надо думать.

Монстры на этого ублюдка вообще не обращали внимания. Чёрные глазные яблоки и выкидные ножи ушей, встать в правильном месте, чтобы отбросить тень, ты понимаешь, о чём я.

На сияние кампании Мэра мучительно смотреть прямо. Вот основные пункты его манифеста:

1. Деревянные черепа долго не прослужат.

2. Если мы на мгновение признаем, что у рептилий есть свой способ познать собственное глянцевое обаяние, должны ли мы беспокоиться насчёт других вопросов?

3. Две байки сомнения — и я кто угодно.

4. Из костей полярного медведя выходят отличные колотушки.

7. Хотите ограничить широкие глаза? Предупредите нас за неделю.

8. Главное, что осталось со мной до сего дня, это то, что отделённая голова станет унылой, если бросить её в воду. Дымка воздуха накроет её без всякой пользы. Здесь есть урок.

9. Я поднимаю бокал за ярость: переборщи с благочестием — и полетят камни.

10. Имя нам — легион.

В оппозиции был доходяга-парикмахер, надеющийся выехать по билету “шепчи, когда далеко”. Мэр настаивал, чтобы этому человеку помогли “исчезнуть”. Никто кроме меня не понимал, что он имеет в виду, так что пришлось объяснить, мол, Мэр хочет, чтобы тот исчез “в стране мёртвых”. Было нелегко собрать всех в одном месте в одно время, и я решил всё уладить и выступить с объявлением по телевизору. Из-за этой глупой выходки пришлось отложить кампанию на целую неделю. В это время парикмахер достиг трагического взаимопонимания с наезжающим грузовиком, и Мэр смеялся гомерическим смехом.

Наконец мы с Бобом взяли вечером зеркало в королес, ругая Мэра за то, что он боится и готов сдаться.

— Надо думать, сок в этих деревьях носит обязательный характер? — спросил он, когда мы шагали сквозь тьму.

— Не зли нас, — сказал я, внезапно останавливаясь, хотя он так и не заметил. Семь моторов дребезжали в середине леса, сменяя обильные и неурожайные годы. Судну природы в те дни нужен был толчок. Мы положили зеркало на уста старого колодца и зажгли пару костров.

— Бросьте сигару и прочтите эту хрень, Мэр. — Боб сунул ему обрывок бумаги.

Мэр читал, напыщенный и хмурый.

— Червь пуповины обрезанной, голова и хвост сущие — о братья мои, он должен погибнуть. Нечто растёт от почки

до цветка во тьме и исчезает, познав лишь себя. Ключ и удавка — их требует повествование. Сунуть в кухню нос тайком — бросить вызов всем общественным традициям.

К этому моменту зеркало осветилось ураганным светом, как дверной проём, выплёскивая мгновения через край с воем ядерного ветра. Недоразвитый демон карабкался оттуда, форма разъедена сиянием — за ним мелькают набаты, старые вечерние петли, кабеля на лебёдках, вытягивающие остатки со скрипом натянутого зла.

Естественно, это призрак убитого парикмахера, последний появившийся там. Пришлось запихать ублюдка назад, используя метлу как поршень.

Нам достался другой, из более глубокого канала, старее и мудрее — но имени Кен.

Всё сходилось. Правда — то, с чем ты смог смириться, когда мои руки вдруг появились и ударили вас обоих одновременно, чтобы не уткнуться в вас.

Другими словами, всё что угодно.

Мэр проинструктировал всех в офисе снабдить чернилами миллион кошек — даже чёрных. Никто не отважился тратить время, объясняя ему, что мы собираемся проигнорировать приказ — каждый раз, как он поднимал лицо, мы напрягались в эйфории неповиновения. В каше его рассуждений тонули дома, а ему так нравилось. Монашки с криками убежали бы от него, но насколько я могу судить, именно для этого они и предназначены.

Боб немедленно раскаялся в своём участии в афере. Разглядывал меня в баре, ещё чуть-чуть отращивая бороду. Казалось, что всё в мире замирает, когда она растёт — столько энергии она забирала.

— Покраснел на солнце, а? — громыхнул он. — Копьё проколет твоё грушевидное пузо, брат.

— Прямо сейчас.

— Соседей обработали, чтобы они верили болванам.

— Что есть бомжи как не мера воздействия страны на свой народ, Боб?

— Я бы сказал тебе, что ещё, если бы чувствовал, что ты готов услышать.

— Если ты веришь, что обладаешь мудростью — я готов к ней.

— Нет, брат — и убери улыбку с лица раньше, чем я собью её, и она шлёпнется на вон тот портрет Спасителя.

— Это моя фотография, Боб.

— Можешь допить моё пиво, брат — я опаздываю на встречу.

Когда приходит время Мэру выступить с речью, он достаёт не тот клочок бумаги.

— Червь пуповины обрезанной, — начал он, и скоро живые мертвецы посыпали из каждой отражающей поверхности, включая очки Мэра для чтения.

— Ты считаешь, это победитель кампании? — закричал он на меня с нависающего клином подиума, его жидкие волосы развевались адскими ветрами.

— Я видал и хуже.

— Но противоречия…

— И что?

— И что ты ублюдок? Противоречия, я сказал. Ты по-английски говоришь? Ты сам понял, что наделал?

— Что я наделал?

— Да, да.

— Я тут вообще ни при чём, дедушка, — сказал я, когда его захлестнула волна насилия.

Вина Мэра вскоре покрылась льдом, а мы считали ниже своего достоинства кататься по ней на коньках как, впрочем, и где бы то ни было.

— Нельзя кататься на коньках и одновременно быть в замешательстве, брат, — громыхнул Боб. — Попробуй сделать это — и назови меня лжецом.

— Чтобы назвать тебя лжецом, не надо так утруждаться, — заметил я. Я балансировал на грани сна, когда шлепок по губам привлёк моё внимание.

Вот такой у нас Боб. Теперь ему дали устрашающее задание содрать всю кожу со своего тела.

— Слава Богу, что я не больше, чем есть, — сказал он мне со смехом. — Иначе пришлось бы провозиться неделю.

Но почему Мэру вначале так не понравилась идея с призраками? Достаточно быстро признали, что разлагающийся демон может весьма помочь в такой рекламе, но ведь совсем недавно призраков, можно сказать, игнорировали. У них есть дефект, с которым никто не хочет столкнуться — очевидно, отсутствие обоняния, и это их выделяет. Убил уйму времени, убеждая Мэра после фиаско с парикмахером — но другой парень вопил как резаный в рожок на крыше фургона. Не про выборы, всякую чушь про ад и пытки — с особым упором на глаза и кровь, если я верно помню. “Смерть — только начало”, — сказал он. Так или иначе, Мэра переизбрали, и мы несколько напряглись, когда живой мертвец нассал на пол и сказал, что это выражение его мыслей о нас и нашем приближении — нахлобучил шляпу и уехал не куда-нибудь, а в Африку.

Конечно, даже старые пеньки у нас привыкли на пресс-конференции, среди вспышек и микрофонов, категорически всё отрицать — можешь догадаться, что я сказал им.

 

Что я сказал прессе

Добрый вечер. Позвольте начать со слов, что вы ничего не можете скрыть от моего всевидящего взгляда. Да, даже вы, сэр, с вашей дурацкой жилеткой. Или вы, с вашей жаждой убийства. Посмотрите, как каждый ублюдок в зале коробится в огне малодушия. Что я посоветую? Постель из мяса и цветок со лба курицы — используйте их, и вы окажетесь на красной дороге к дурдому.

Но если у вас не получилось их достать, создайте гигантскую лаву в буфете — проветриваемом буфете, скажем, — и пускай она свисает, как пузыремешок, дышит, пучится и потеет, словно набитая долго подавляемым бешенством, и растягивается, чтобы в конце взорваться в воздаянии и костедробильной бойне. Этот блестящий слизью орган иногда будет дрожать, но вы не переживайте на этот счёт, это просто сто способ выразить свою любовь. Увезите его подальше и бросьте в костёр, когда он вырастет больше вас. Это совсем несложно — а дым будет жёлтым.

Но я знаю, вы все пенитесь желанием услышать про Мэра и его безумие.

Могу сказать, что успехи кампании финансировал картель и его полубог с кожистыми крыльями, который развернулся из кабинета во время заседания директоров и заткнул рот тем, кто сухо говорил о статистике. Перчатки и капюшоны, верёвки в портфеле, такие дела. Гомоэротические ритуалы и принудительный суицид, если обнаружишь, насколько всё это скучно. Но Кожекрыл жил и личной жизнью, когда не председательствовал над этим суровым исполнительным мраком — такой жизнью, которая отделяет лицо от его выражения. Время от времени он устраивался в коттедже с розовыми стенами, чтобы рисовать салазки, и дураков с удочками, и пойманную рыбу, и яблоки, и плетёные корзины в одностороннем солнечном свете с отблеском на яблоке, и так далее. Монашки, и бродяги, и странный лодочник в галошах стояли в очереди, чтобы оставить свои копии на холсте, с костями, торчащими во всех направлениях— таинственным образом он так ничего и не продал, но все были уверены, что продаст. Когда их головы прояснялись, они запалили его, пока он спал — он воспарил, как сокол, и некоторых так покусал, что они вопили, уподобившись поеденному печенью.

Чёрный от копоти, Кожекрыл признал всё, включая то, как он планировал замучить бакалейщика до смерти. За это я его уважаю. Единственный раз, когда мне выпал шанс завалить бакалейщика, это когда я увидел, как он идёт перед машиной, и подбил водителя полихачить. Такова мера моих способностей в этой области.

Кусать врагов допустимо в удивительно узком кругу обстоятельств, по крайней мере, так крикнул мне однажды ниндзя. Так что, очевидно, у Кожана были свои недостатки. Жаворонки тоже из этой серии — прекрасные крылья и полное отсутствие слуха. Я знал одного парня, он расстреливал их, как только увидит.

— Тигры, — называл он их и стрелял навскидку, причём всё время вопил. В конце концов, свалился в большое ущелье рядом с горой. Его кости и лицо нашли обгрызенными добела в кусте падуба, но вытащить так и не смогли. Кто будет оставлять обрывки своего тела, пытаясь достать коллегу из мясорубки его безрассудства. Потому что именно это и имело место быть — совершенное кровожадное безрассудство с его стороны. В завещании даже отписал мне мешок навоза.

Что напомнило мне о докторе отца, когда он захлопнул дверь в палату, и моя матушка неистово бросилась к нему.

— Как он, доктор?

— Мёртв, как дверной гвоздь.

— Совсем мёртв?

— Как дронт — лучше похороните его поскорее.

— Он сильно страдал?

— Он заставил страдать меня — этого достаточно.

Самыми омерзительными бытовыми приколами. Бросал лекарства — и всё в таком ключе.

— Наверно, он потерял рассудок.

— И рядом не лежало, под конец он сбрендил, как мартовский заяц. Тыкал пальцем в Цезаря.

А я прополз туда и обнаружил, что отец лежит с монетками на глазах — и, приглядевшись, я понял, что они сделаны из шоколада в фольге. Естественно, я их украл и съел. Сверхъестественная вина? Ну что ж, расскажите мне о ней.

Будучи старше, вспомнив эту сцену, я естественно тут же побежал в бар, согнулся над стойкой и попросил чего-нибудь, о чём поплакать. Мне ответили, что всё будет, и вскоре Эдди начал утверждать, что он бурный малый. Он хватал яблоки и катил их по полу, со словами, мол, вот вам доказательство, как со мной трудно. Его последней дойной коровой была идея “стальных трусов для медведей”. Вдумайтесь. Медведи. Трусы. Сталь. Я спросил, как он её рекламирует, и он ответил, что “сотворил” плакат, на котором сам натягивает стальные трусы на гризли. Сказал, что реклама привлечёт обоюдное внимание и к нему, и к медведю во время процедуры. И что это всё она написала.

— Эдди, — мягко сказал я ему, — ты медленный, как черепаха в каске.

Почему этот ублюдок почувствовал необходимость встать и заявить, что зло прекрасно, а прекрасное — зло? Тишина опустилась на бар, и стало слышно, что я в углу рассказываю, как удавил барсука. Мои попытки убежать спровоцировали весёлый ад со столами и стульями, людьми и бутылками, которые так настырно появлялись у меня на пути. Я хотел бы притвориться, что теперь могу смеяться над этой историей, но если честно, тогда я смеялся больше, чем сегодня.

Так что пришлось вешать им лапшу на уши.

— Куры кричат, когда несут яйца, — заявил я им, не заметно смещаясь к двери, — но нужны хорошо настроенные уши, чтобы услышать этот тембр в их шуме — на самом деле куры кричат непрерывно, если мы только позаботимся о том, чтобы перевести их речь. — И я по

прощался с ними исключительно при помощи ног.

Но не всё здесь высокая драма. Древние опасности не стали менее опасны. Элемент неожиданности есть у тех, кто либо внезапно появляется, либо всегда был здесь. Отсюда шок на лице бабки, когда падает древний булыжник. Происшествие подняло волну разговоров аж на пять минут, а потом песен ещё на десять. Мы суетились, словно обаяние и энергичный вид сами по себе могут сдержать наши страхи — и на минуту так и стало.

Потом настал момент, когда на Эдди набросились праведники. Во время процедуры эти праведники не могли прекратить смеяться, и это лучше всего ему запомнились во всём происшествии.

— Почему они не могли остановиться? — спрашивал он снова и снова, хмурясь на воспоминания. — Я им что, комик?

— За тебя это никто не может решить, Эдди.

— Ну и что я?

— Упорство.

Это должно показать основной уровень непостоянства, с которым мы работаем. Хруст лезвия, входящего в жбан, ближе всего к расправленным плечам или кивку головы из того, что можно здесь найти. Мода и газонокосилки выезжают, сверкая, и все стискивают кулаки. Заняться было нечем, кроме как уничтожать животных, растущих в кустах, чувствуя, что это их право — появляться на пути. Нечем — это совсем нечем. Не было даже тира с силуэтами королей. Однажды дал в газету объявление: “Тебя напрягают друзья? Визжащий туман носится по комнате? Чего ты ждёшь?” Никто не ответил.

Возьмите Боба — вот человек, который знает, с какой стороны света намазан маслом его бутерброд, и кричит об этом на улицах. Придумал волшебную хитрость, когда он зовёт тебя сзади, ты поворачиваешься и продолжаешь поворачиваться, крутишься, как ублюдок, пока изнеможение и безумие не иссушат твою голову и структуру. Мне нравится человек, который может обозначить своё присутствие. Вид крови ничему не учит детей — но назовите её соусом и увидите, как они завопят.

Когда я был ребёнком, праведные повторяли рефрен зависимости, а злодеи носили маски, чтобы скрыться от взглядов нашей зависти. Рождённый в грохот наставлений и воплей при неповиновении, я имел жестокую возможность не знать половины из них. Братья и сестры были повсюду, настырнее, чем пауки, пыль или кожа. Помню, как тётя растила в саду головы, спрятанные посреди каменных горок — но вечно без окончательного развития. Их можно было растоптать и всё равно не почувствовать себя слишком виновным.

У меня лучше всего росли гидровы головы обиды, каждый божий день я их кормил и пел им песни. В те времена мои способности оценили только тролли, чьё мнение я в итоге решил уважать. Мне казалось, что хуже уже не будет — вот насколько я был молод.

Честолюбие никогда не было моей сильной стороной, и когда я стал взрослым, я забросил нормальные каналы исследования, которые вели остальных к решению, какое утешение они хотели бы потребовать от ошибки этого тоскливого мира. Со своей стороны, меня вполне бы устроило выращивать крошечные головки, как моя тётя, варить их до посинения и продавать, как синие трупные головы. Я долгие годы пытался продать эту идею синих трупных голов бизнесменам в стеклянных офисных небоскрёбах, но когда в разговоре доходил до критической точки, выражение их лиц полностью менялось. Безымянные мужчины выносили меня на улицу и продолжали держать, как будто боялись, что я уплыву прочь. И потом, поднимая взгляд, я видел руководителя, смотрящего с двадцатого этажа вниз на меня, и с его лица стекает концентрированное недоверие.

Потом были говорящие обезьяны, я растил их в подвале дома Эдди — они рассказали мне всё, что надо знать об обезьянах, песке, машинах, смерти, дешёвых отелях, папоротнике, ненависти, страхе, граде, пылкой любви и спорящих тётках. Как оказалось, источником их знаний было досье, лежащее в шкафу, — вот зачем они просили меня выйти на минутку, если я задавал вопрос, а когда я возвращался, они всё знали и отвечали чётко и ясно.

Как оказалось, раздражающе чётко — я не мог выносить как их самих, так и их самодовольное ублюдочное поведение. Так вышло, что я не мог выносить и кормить их, и они сходили с ума, вырывались из глубин и наносили мне ранения до того, как я успевал должным образом проснуться. Если покопаться в прошлом, я носился туда-сюда в поисках ужаса, достойного моего внимания. С этой целью нарушал закон. Осторожнее с пожеланиями братьям — они могут не визжа появиться из кровавой ночи, презрительно скривив губы, с отличными зубами, объясняя, что вы сделали, чтобы заслужить наказание.

— Сроду ничего не случалось в этом подвале, — объявил Эдди.

— А что ты скажешь про раны, про этих агрессивных шимпанзе? Ты заплываешь в порт моей жизни и говоришь мне, что этого недостаточно?

Но Эдди закрыл глаза в манере, предполагающей, что он не желает видеть другие возможности.

Слиться с Эдди в печном деле оказалось худшей ошибкой в моей жизни. Он описал всё как дерзкую теорию, так почему бы мне считать это безумие чем-то иным? Он описал собственные дурацкие брюки как дерзкую теорию. Его способность к самообману бесит меня.

Призраки были вовлечены в наше предприятие только потому, что они могут выпускать дух из-за дверцы духовки, изображая дым жарки, при этом мы в процессе выпечки не тратим ни энергии, ни пищи. По сути, это была чека всего дела. Как я умудрился оказаться таким глупцом?

Так что моя работа заключалась в изготовлении венков. Но я делал их из ушей, и меня арестовали всего через четыре дня. За это время я продал девятьсот венков с прибылью в $560. Конечно, мне не позволили оставить деньги себе, их классифицировали как “незаконные доходы”.

Это была моя последняя работа перед тем, как я влип в дерьмо урагана всяких там дискуссий с Мэром. На прошлой неделе пошёл на интервью, потому как даже жалким содомитам стало ясно, что корабль тонет, и парень спросил меня, почему у меня несколько лет не было нормальной работы. А я врубил старый фонтан и сказал, что когда в прошлый раз обдумывал идею, у меня в голове разверзся ад.

— Я вполне публично опозорился, — сказал я. — Изучал то, что уже знаю, и потратил несколько лет на этот процесс. В последний раз у меня на пути встала собака — ничего более, но я использовал её как предлог остановиться. Ну, на самом деле, даже собаки не было — вот насколько необязательным оказался я. Но говорил я, что собака была. Не могу должным образом раскаяться.

— У вас в CV нет ничего про хобби, — сказал он.

— Ну, я требую отвращения и так пытаюсь заклясть дьявола в свободные минуты. С разной степенью успеха, конечно.

— Прошу прощения?

— Дьявол. Я его заклинаю. Вызываю его, если проще.

Наверняка вы об этом слышали.

— Слышал. Да, было дело.

— Значит, вы в курсе. И я в своих попытках получил определённое количество дурной славы.

— Верю. Да, конечно.

— Ну вот. Хорошо, вы что-нибудь ещё хотите знать? Скажите — что, я проясню свою позицию, ладно? Это лабиринт болезни и ошибок, как мне теперь кажется, но я уже знаю, с чего начать.

 

Что я сказал интервьюеру

Отношения в дорожном убийстве — да, эти драгоценные препятствия стали основным событием в моей жизни, и это — форма любви, столь уединённая, что сроду никто не оскорблял мой действия, как и не втаскивал на усеянную сеном площадь с целью выпороть среди беззубых ведьм и произвольно расположенных кур. Я благодарен за это и за ясное понимание моего счастья, потому что в этом мире полно ублюдков, не осознающих, когда они удирают с чем-нибудь хорошим в руках.

Да, это было за несколько лет до нашей вспышки с Руб, у которой причёска — как шёлк сладкой кукурузы, а мозги — как сама сладкая кукуруза, многосекционные, и каждая секция управляет собственной личностью. Её задница балансирует строго в полутора милях над уровнем моря.

Меня никто не одобрял, особенно Боб.

— Руби, безусловно, убийственная сука, апологет выжженной земли. Эти её швы внизу посреди лица.

— Она попала в аварию.

— Перестань хотя бы прикалываться. Боже Всемогущий.

Колкости полетели в меня, как простые слова осуждения и порицания летят в обычного человека, и я их все поймал на спину и стал как дикобраз. Потому что вот такими трусами были эти ублюдки — я ушёл не раньше, чем они тщательно обсудили, что я сказал и сделал.

Словно бы я некое изнурённое знание спрятал в двигателе внутреннего абсурда на сто лошадиных сил.

Однажды мы сидели и ели в дымящихся руинах. Истинный шедевр поджога, изготовленный из близлежащего собора — пошли смотреть чёрную Атлантиду еН останков. Уголья и цветное стекло — среди этого погрома я чувствовал не меньшее благоговение, чем в исходном здании, и в этом был свой урок. Мы обсуждал Руби и защиту, и Пустой Фред сказал, что оставил штаны в охраняемой героями часовне у конца Вселенной.

Эдди отметил, что это редкий и несчастный случай

— Эдди, так всё время получается, — вяло вздохну Фред.

— Хотя и не с тобой, Эдди, — объявил я. — Ты кончит не ахти. Черен и пара пучков волос, брат, это правда.

— Так вот какая она, правда, — я могу прекратит поиск.

— О, поиск — это новая песня?

— Ага.

— Искупаешь свои подвиги, обжимая их образцов своей нравственности, как крышкой вафельницы, а? Боб дал волю своей душе и встал.

— Когда люди не смогут предаваться каннибализм будут судимы единственно по злодействам своим, как дальние города замолкают в изнеможении и тревоге, буду жарить тосты у реки и вспоминать, о чём я вас предупреждал сегодня.

— Прошу прощения?

— Ты всё слышал.

— Может, их руки будут вылезать, как сигареты, вмешался я.

— Вот он понимает, — сказал Боб, показывая на меня

— Ну, не совсем, — сказал я неуверенно.

— Кто-нибудь любит играть в теннис головой паукообразной обезьяны? — спросил я Пустого Фреда, предъявляя её, и тут Боб бросился на него всем телом. В те дни час ещё стоил часа.

Латекс и одержимость были последним криком моды, и я сполна им насладился, пиная команду игроков при каждой возможности. Мне казалось, из-за тенденции меня не в чем обвинить — но какую боль и вину я испытал позже, когда Фред сказал мне, что я испортил ему день, когда поджёг его машину и запустил мёртвую девушку в ванну, а он ведь пытался устроить себе выходной первый раз за несколько лет. “С меня пиво”, — сказал я и убежал. Вина — весьма кровавое удовольствие.

Фред был обречён погибнуть как герой при нехватке преимуществ. Опухоль на его форме. Я привык думать, что если бы мы знали, мы бы все вели себя по-другому. Минотавр пришёл в его конюшню и начал ласкаться к лошадям — говорил, они этого хотели не меньше, чем он.

— Глянь на них, — смеялся он, тыкая в ряд длинных лиц. — Хлопают ресницами. Я тебе оставлю одну, брат.

— Он использует каждое стойло как кабинку для поцелуев, — сказал ошеломлённый Фред. — Он не видит правильного и неправильного.

— Но я могу приголубить лучших из них, — смеялся Минотавр, жизнерадостный, рукой обнимая кобылу.

Они с лошадью посмотрели на меня, и этот кадр я за помнил на всю жизнь.

Охота — забава, к которой я всегда возвращаюсь, и скоро я пошёл на медведей, решив, что они размером не больше, чем на картинках в книгах. Я взял с собой плетёную корзину, чтобы складывать туда кукольно-безвольные тела. Достаточно сказать, что я вернулся через пять недель истекания кровью в горах и пожирания крыс, с новой философией, проповедующей, как хорошо сидеть и молчать в комнате, где ничего не происходит. Ящики были наполнены пушками и прочим ублюдочным инвентарём, которым я не собирался никогда больше пользоваться, а ещё была закрытая дверь, чтобы женщины не добрались до меня. Скоро я излечился даже от шептания и лестниц, появляющихся в окне, увенчанных румяными лицами, насмешливыми и скептическими, завуалированными паром из носа. Кто-то привязал нищего к шесту и прижал к наружной стене, чтобы тот передавал сообщения поддержки — но он был вроде из Швеции, слова повторялись фонетически, а вы понимаете, что это значит. Полная херня, и я почувствовал хуже, чем обычно.

Белая капля святой воды взорвалась на моём лбу, как пуля из короткостволки. Глаза, претендующие и всегда претендовавшие на место у меня на голове, распахнулись, и какой-то ублюдок стоял, отправляя последний обряд и пытаясь стащить рубашку.

— Три попытки, — выжал из себя я, приличный и потрясённый, — больше, чем тебе достанется в качестве моего ответа.

Свежесть и заступы в распоряжении похоронного служащего. Смыкающаяся земля, белая рука, спрятавшаяся, как запоздалая мысль, и розы. И среди местных — никаких воспоминаний о визите святого человека — он об этом просил, они об этом молились.

Небо забито ангелами.

Записи в моём дневнике похожи на то, что можно видеть здесь: “Вырвался из ремней и ударил охранника — смотрел, как он падает до самого низа, прежде чем броситься вслед за ним — вот насколько хладнокровен я был в этот отчаянный и экстремальный миг. Они, должно быть, не тратили силы на размышления о том, что ублюдок вроде меня не может так долго молчать, не воспрянув духом и ударившись в ярость”.

И это одна из самых мягких записей. Найди меня, если не боишься скорпионов.

Эдди, кстати, был похож на одну из этих мумифицированных лягушек, которых находишь в кокосовом орехе, если тебе повезёт. С самого начала мы регулярно встречались и обсуждали текущие дела.

— Они задрожат от удивления при новой беде, Эдди, или они чему-нибудь научатся?

— Думаю, задрожат от удивления.

— Уверен?.

— Пять доводов за то, что да.

И он отсчитал пять монеток на тёмный стол. Каждая выпустила ноги и потратилась с глаз долой с проворством паука.

— И что это должно подтверждать, — сказал я в пиво, — кроме того, что у тебя красное ухо дьявола?

И на меня нахлынули воспоминания о восьми случаях, когда я видел дьявола, и весьма особенную скуку, которую при этом чувствовал. Первый раз это случилось в галерее Эдди, а последний — в его лачуге.

Галерею заполонили рисунки.

— Эдди, избавься от них, — ревел я. — Они вытянут из тебя всю кровь и оставят задыхаться в собственном дерьме.

Эдди пытался описать функцию, которую я неправильно понял — что они здесь не для торжества против смысла и действительности. Вот до чего он дошёл, и конечно я, не теряя времени, треснул его по лицу стиснутой рукой — он упал в угол так точно, что я на мгновение решил, что он соглашается с моими доводами — потом осознал, что он отрубился, — и тут появился дьявол. Остальное вы знаете.

На следующий день Эдди сказал, что спрыгнет с крыши, и, естественно, снизу я ничего не увидел, кроме дождя птиц, обезьян и кошек, летящих вниз вместо этого лживого ублюдка. Некоторые умерли до, и все умерли после. В частности, птицы были удавлены, а обезьяны забиты до потери сознания. Вот такую работу, я заявляю, он совершил. А как он утверждает, я должен был быть “обогащен” опытом.

— Надо думать, ты потом потребуешь плату, — закричал я, и когда увидел, что его рот двигается, дабы объявить согласие, наскоро пнул его в другом направлении,

Я не хотел, чтобы всю мою жизнь загромождала эта бессмыслица — особенно такую короткую жизнь, какой отчётливо должна была стать моя. Так что я начал поиски причины, чтобы совсем покинуть континент, и определившись с поводом — одержимость демоном и экзотическое лечение, если я правильно помню, — оставил землю, на которой родился, и отправился в путь на лодке, сделанной из мёртвого дерева и невежества. Как дерево, так и невежество помогали мне держаться на плаву. Этот урок я усвоил рано.

Лишённый системы обеспечения алкоголем и кровавой местью, однако, я пал до бухих простофиль и крошечных всплывших сардин — на два месяца. Сделал топорное ражение Эдди, которое поставил в угол каюты и использовал для метания дротиков вплоть до мучительного конца. Мне было так скучно, что я мог разглядывать орнамент.

Клянусь, весь ужас потом был оправдан — кровь брызгала на стену, но я был абсолютно нетронут. Тенета паука уносили мои слёзы в тени. Шаги без источника появлялись и уходили.

Наконец я перестал считать себя нормальным чело веком. Осмысливая факты, я чувствовал адекватность этой оценки.

Так или иначе, но я доплыл. И немедленно захотел оказаться дома с ублюдками, которые, собственно, вынудили меня уехать.

Повсюду черепа для пинания — и ни одного узнаваемого человека. Рыла, как у щуки. Глядят на тебя, куда бы в комнате ты ни сел, в таком ключе. Чего я меньше всего хотел в темноте, точно говорю.

Расколотил их — каждый отдельно, молотком, тем большим, который приспособлен над моим плечом, как и положено молотку. И эти мамочки взрывались, как посуда, обломки летели, как неуклюжие идеи ленивых поэтов. Я со смехом вносил свою лепту. Я не ел и не думал ясно несколько недель.

В этой зоне крушения я спас несколько вещей, которыми гордился. Раздулся так, что пугал местных, и даже те, кто уже побежал, вдруг останавливались и глазели. “Возлюбите небо не меньше земли”, — говорил я им, и объяснял, что смотрю на их реакцию, о, почти в упор. Некоторые из них тряслись от страха.

— Призраки, — сказал я, только одно слово. И они бросились прочь.

Думаешь, что этот рай накатывающего делирия может длиться вечно, но он кончается одним весенним утром. У меня был редкий пикник под варикозным деревом. Смастерив новую ловушку, я установил её в надежде, что на этот раз поймаю что-нибудь покрупнее актёра. Одиннадцать минут спустя у меня было точное доказательство, что в некоторых пауках достаточно мяса, чтобы спустить механизм — этот был таким тяжёлым, что начал кричать, когда я его вынул, утверждая, что мне не. стоит тратить время на дальнейшие попытки. Надо сказать, я был с ним согласен. Этот ублюдок, казалось, решил быть мёртвым грузом, не оказав мне ни капли помощи. И можно ли было надеяться зажарить его в пищу, достойную пережёвывания?

Обновлённый и коварный, я вернулся домой, сияя, как святой на панели управления. Лохматый и бородатый. Построил здание, взбалмошное и буйное, спаянное сыром, запаршивевшее окнами, номер его — ничто, и фундамент его — вина. Хижина в холме, вставленная, как глаз, из которого я мог обозревать деревенских, когда они шли своей дорогой, вопя и держась за руки. Парусные воздушные змеи казались им забавными и невинными, но я их знал, и иногда объяснял, что это неумышленные сигналы самому дьяволу. В результате произошли жаркие сцены, мне пришлось бежать со всех ног, потому что, вероятно, они всё знали. Никто не развлекал людей лучше меня даже цирковые акробаты, которые так забавно падают, если их подстрелить в полёте. Только слоны, похоже, так же веселятся над ними, как я. Только я и слоны.

Вернулся на другой неделе — слышал, что там устроили школу для лилипутов, и решил посмотреть. Ничего не изменилось, разве что показалось больше.

Так что я стоял и смаковал прошлое, когда кто-то подошёл и стукнул меня восемьдесят раз в лицо.

— Но попытайся с него пообедать, — нервно сказал пытаясь казаться своим парнем. Следующее, что я помню — доктора объясняют, как мне повезло, что я остался в живых.

— Вы имеете в виду, что я не тронут воспитанием? — принялся глумиться я, и глумился, даже когда они вы толкнули меня за двери. — Шут с вами, сказал я им; Пошёл домой и написал большой трактат о гусях, о которых не знал ничего.

— Стандартная птица, — заключил я, раскуривая сигару. — Можно взять, можно выбросить.

На следующий день я сунул спичку в машину в Лесу Эппинг, и ко мне подошёл барсук-шантажист. — Пошёл прочь, ты, кровавый жопорот!

Но было слишком поздно — всё взлетело на воздух, и он побежал звать полицию. Они сказали, что мне придётся кое-что объяснить. Много чего объяснить.

 

Что я сказал полиции

Всё сводится к моему непобедимому обаянию — в нём причина всего, что случилось там с барсуком-шантажистом и так далее. Не вмешивайтесь. Не трогайте меня, ублюдки. Вот, видите — татуировка мёртвого мерзавца. В своё время все там будем. Внесите это в список, если посмеете. Так, где я?..

Я говорю с Эдди в баре.

— Пенни за твои мысли, брат.

— Что у человеческой женской бомбы качество, как в часах, — сказал он. — А ты?

— Гордость в панцире и злость с корочкой. — На этом месте я выдул приличную порцию пива, причём знал, что так и сделаю. — Я доверю тебе план.

— Логика и температура где-то сливаются — когда я узнаю, где, я собираюсь встать там.

— А потом?

— Объясню всем, чем я занимаюсь.

— Ведь со стороны может казаться, что ты просто стоишь без дела.

— Именно. А ты?

— Буду уравновешивать каменных божков на своей заднице, пока они не проклянут свою участь.

— Тебе придётся долго уравновешивать каменных божков на заднице.

— Не особо рассчитывай на это.

Классический спор, существование, поклоняющееся раздорам и психическим ошибкам.

— Закладывающий уши прыжок с крыши, Эдди — вот как ты кончишь.

- Только не я.

— О, да. Пятно на асфальте и шлепок, который ты едва почувствовал. Действительно милосердно. Или повешение. Высохнешь за милую душу.

- Не-а.

— Взгляд Кольриджа иссушал его служащих. Чем ты лучше? Изменишься ради часов в коже.

— Непохоже.

— Только вчера — глаза и всё остальное, чтобы умереть и расплестись с мёртвыми,

- Нет.

— Лето без фотографий.

— Никогда.

— Исступлённая драка под мухой.

— Бред.

— Запутанные свидетельства.

— Чушь.

— Внезапно натянувшаяся верёвка.

— Ты зашёл слишком далеко, брат.

— Священные соглашения — вот в чём ключ. К твоему существованию, во всяком случае.

— Никаких сделок, — сказал Эдди.

— Вот как, — сказал я, не убеждённый. — А иначе ты лишишься связи со всем остальным. Посмотри на эти камушки, Эдди-не чувствуешь голод?

— Я — нет. — Голые утверждения Эдди, что он выше этого, наполнили меня яростью, словно кипящий яд. Друзья собрались. Убей его, когда все его глаза закрыты, а руки протянуты в знак примирения. Тогда его смерть гарантирована. Но я уставился в окно и представил себе эффект этих незначительных действий. Так вот их понимание проводки под панелями. С глаз долой и затычка в очко. Пытаясь ошеломить себя убогими парадигмами, я всегда высвобождался, как дьявольский инстинкт поваров. Менял мнения, как аллигатор, потрошащий их вес.

Надо ли остановиться здесь и дать этим ублюдкам по дюжине на пятачок категорично кричать мне в глаза? Или. пойти домой?

Новые скелеты с ещё смазанными суставами почти беззвучны — а старые клацают и весьма неважно выглядят, когда собираются вокруг тебя. Это один из уроков, что я усвоил в передней того странного дома в три часа застоявшегося утра. Брайлевские обои, мясные мухи и сухие птицы с чердака.

Комната так замёрзла, что я не мог передвинуть мебель.

— Это клей, или я просто в худшем месте, где только бывал? — спросил я у очереди самоубийц.

— Худшее место до сих пор, — подчеркнули они.

— Мне уже лучше, — сказал я, и это была правда.

Есть что-то в дураках, выстроенных в ряд, что создаёт перспективу — что может быть хуже, чем оказаться одним из них?

Здание лучилось запущенностью. Прекрасная горгулья над дверью, но она начала кричать на меня жуткой чёрной дырой своего рта — говорила, что я нелеп, ошибка природы. И что в течение года у меня отрастут жабры.

Завалил её водорослями. В те дни я считал водоросли ответом на всё. Каким глупцом я был. Кто-то позволил мне идти этим путём столько лет, а теперь я смотрел на себя.

Значит, я остановился в баре.

Не так давно при помощи простых переговоров я побудил прежде кроткого служителя церкви стать опасным безумцем, и теперь, когда я разглядывал бар, я видел, как он оглушительно торгуется со связанной жертвой.

— Ты собираешься жить дольше?

— О да.

— Ты уверен?

— Да, да, я…

— Точно уверен?

— Да — я точно уверен, пожалуйста.

— Ну, это мудро. Это мудро, а, ребята? Да, они говорят да. Ты маленький человек. Маленьким людям надо держаться тише воды или познать силу моих ног.

- Да.

- Да что?

— Да, падре.

Беременный мрачным знанием я повернулся к Эдди.

— Сколь крошечным разумом может обладать человек и всё равно оставаться мишенью ударов, Эдди? Сколь мучительно крошечным?

— Не понимаю о чём ты, брат.

— Ты прекрасно понимаешь — всё понимаешь.

— Не-а.

В этом весь Эдди. Однажды он пытался отрастить бороду, она оказалась зелёной. С боем выковырял пальцем что-то у себя из уха и смылся — в итоге полиция загнала его в угол в переулке, и он заработал одиннадцать пуль, Затемнение медиа, запрет на публикацию — и Эдди в карантине на шесть недель — вот таким человеком он был.

— Каждый болван и развалина знает больше, чем ты, Эдди, — например, что свиньи могут выворачиваться наизнанку, когда совсем маленькие, пока их кости не затвердели.

— Кости всегда твёрдые.

— Вот — смотри, сколько ты сегодня знаешь.

— Согласен — и я прав.

— Не способен признать ошибку. Обречён на неудачу и задержку на неопределённый срок всего, чем мог бы наслаждаться, понимаешь, что я тебе говорю? До тебя доходит смысл?

— А тут был смысл?

— Тот, который со мной с молодости, измученной статуями с вращающимися головами и подпотолочными паразитами с болтающимися ногами. Господи Боже, ты же ребёнок в лесу.

— Ты когда-нибудь возвращался домой, брат?

— Когда отец умер. Жнец-Потрошитель предупредил меня заранее, знаешь.

— Ты действительно веришь, что знаком с ним?

— Жнец-Потрошитель. Разве я тебя не водил в самые глубины ада, поясняя этот вопрос?

— Водил. Я часто вспоминаю это как эдакий праздник или хирургическую процедуру. Почти умер на столе. На столе для пула — ха-ха-ха.

— Ничего себе шуточка, Эдди, — объявил я и переключил внимание на пиво. — Да, ничего так себе шуточка.

— О, так тебе понравилось, а?

— Я знаю, ты её обдумывал и планировал — а я не буду критиковать человека в его лучший час, как можно?

— О, теперь я до конца осознал твой смысл — ты кидаешься спаржей, так?.

— Ага.

— Да, это твой способ, я знаю.

— Каждому своё, Эдди, это точно.

— Каждому своё. Только так и можно.

— Чертовски верно, только так и можно.

— Ещё раз, о чём мы спорили?

— Сало, Эдди.

— Сало. Непобедимо.

— О, мой унылый болван.

Как я говорю, я способен понять в Эдди ровно столечко в день — но Боб был всецело чужим языком. Обаяние отлетало от него, как камни от ублюдка. Даже Руби не могла заставить его выпустить курицу, которую он поймал однажды в переулке — по его словам, потому что он собирался побрить ее, прежде чем выпустить на волю.

— Тогда-то и посмотрим, заботится ли природа о своих, или наступает им на лица и называет их отбросами, — шептал он, поглаживая скотинку.

— Боб, зачем вмешиваться в естественный порядок этого бреда? — сказал я, показывая на деревья.

— Померяться силами со смертью, долгие-долгие рыдания могут сойти за политическое высказывание.

Руби возразила, сказала, что слёзы слишком питательны для этого. Она провела целую пачку экспериментов, в ходе которых диета из слёз ускоряла отрост лап омара, оторванных в битве на морском дне.

Там, в баре, Пустой Фред принимал ставки на то, сколько людей может втиснуться в паб до того, как он начнут эволюционировать — он имел в виду, в существо, которое свисает с потолка на присоске с одной рукой, чтобы держать пинту, и пастью, чтобы нести чушь.

— Только трое, — сказал я, протягивая ему десятку, — если они будут похожи на тебя. I

Все замерли, уставились на меня, словно я совершил, последнее и худшее из каталога преступлений. Мой хохот покинул меня, как змея струится от иссохшей жертвы.

— Ты слышал? — нервно принялся блефовать я.

Гнилорожие открытия на стене Чарли — несомненно жена на долгих выходных.

— А ты дружелюбный, как я погляжу. Как ты умудряешься не увлечь всех нас?

— Я пользуюсь фильтром обаяния.

В этот миг бармен подвалил сзади с жареной свиньёй на блюде, с подрумяненными боками, с яблоком в пасти. “Слава Богу, — подумал я, — банкет отвлечёт их”.

— Глядите, что я нашёл, — завопил бармен. — Кровавое убийство.

— Мёртвая — и накачана смертельным ядом, я полагаю.

— Сейчас подкрепимся, — крикнул я в надежде, но мне ответили взгляды осуждения, пока весь бар собирался вокруг трупа.

— Какой-то монстр подвергал её пыткам перед смертью.

— Посмотрите на выражение лица — если сможете.

— В чем была причина, как вы считаете?

— Аутоэротическая асфиксия, — сказал я. — Посмотрите на яблоко.

- Это сацуми, брат.

— Есть мысли, кто подсуетился сделать это, Эдди?

— Он, — сказал Эдди, указывая на: меня, словно на пролетающий серебряный аэроплан. — Этот убивающий ублюдок вон там. Сам не осознаёт свои желания. Рассказывает про глазные впадины мёртвых птиц с налипшими сухими кусочками ткани. Не может заткнуть пасть насчёт своей матери. В спальне фронт. Экраны радара и подсвеченный континент за перекидной стеной. Вот этот ублюдок. — И он снова указал на меня, сильнее акцентируя злобность.

Минимум восемь человек сказали, что я заслуживаю худшего, чем они способны представить. Бармен дёрнул меня за рукав.

— Откуда у тебя шрам, брат.

— Бурное бушующее море, медуза из ниоткуда, вот и конец истории.

— Конец истории. — По стенам бара пошёл реверберировать презрительный смех. ~ Да, надо думать.

— Это правда.

— История твоей жизни, а конец — её.

— Да — конец, да, моей жизни, а…

— Без истории, брат, без сюжета, только один против нас, и без борьбы, ведь мы беззащитны.

И что мне оставалось? Только набор уклончивых манёвров, точность которых оторвала бы уши у гадюки.

 

Что я сказал каждому последнему ублюдку в баре

А теперь, канареечки, остыньте — правильно, правильно; Вы же мои крошки-милашки, а? Ты, с ножом — только попробуй мне. И хватит играть в карманный бильярд, Эдди.

Итак, есть неотразимые причины осознать, что это свинья, как вы и говорите. Это спаниель на последней стадии. Заметьте, рыло скошено и сделано из картона, что будет явственно слышно, если я его ударю. Слышите? И видите остатки волос? Улыбку на морде? Видите большие клыки? Вы вообще говорите по-английски? Считаете себя умнее других, а? Теперь мне всё ясно. Студенистые глаза передают своё неодобрение при помощи веры, что мне интересно. И вы серьёзно полагаете, что так оно и есть. Вы, конечно, правы. И одна улыбка с натуры образует петлю, чтобы показать, где кончается твоя голова.

Истина в том, что я хотел бы поджечь фитиль каждой го собачьего хвоста и смотреть, как они завопят. Во так, поджаривать монстров, пока они не осознают мою ненависть. Ничего не может быстрее улучшить моё самочувствие, чем развлечение, которое я описал. Хмурьтесь теперь, ублюдки, вы меня не переубедите.

Хмурьтесь, так вы используете свои лучшие куски для того, что истинно выражает то, что вы чувствуете. Когда я так делаю, я горжусь, что не даю воли мыслям о свете и ласке. Моё жизненное правило — пребывать в отчаянии один день за раз. Крыша существует исключительно для того, чтобы скрыть от меня, что мир вот-вот осыплется не на голову. Как вчера у Фреда мы услышали скрип потолка и тут же опустились в позицию низкого старта, я почувствовал, что далеко впереди него, вот. Но потолок проломился и вывалил на нас четыре тонны насекомых, словно шипучую кучу мусора.

Пустой Фред смеялся. А я так разозлился, что попытался выбраться наверх и ударить его, но его уже сокрушила хрупкая масса.

Насекомые начали поднимать жертвенные палочки лапок и отбрасывать дрожащие тени на стороны.

— Их способ выразить неодобрение, — сказал Фред, вдыхаясь от смеха.

Рассмотрел нескольких, но у меня всегда было туго с познанием зверей. На прошлой неделе я заливал баней слюной, обрывками жабр и червями соплей, гребущих сломя голову от безвредного тюленя. Мокрые старые ведьмы говорили мне, что я скоро буду королём, а мне стало так скучно, что я макнул их головы в котёл. Испугал их на их собственном поле, братья.

Наживать врагов — искусство скульптора, полное злости и терпения. Печь надо установить на отметку газа, черт возьми, семь. И отойти, иначе твои брови присоединятся к разуму. Мучительно нацарапай форму баржи на участке земли и говори всем, что это чертёж ковчега — увидишь яркое неистовство благоговения и смех рычанием, как у льва. Мешки и мотыги надо убрать на ранение, потому что тебе придётся прятаться восемь месяцев. Когда всё пройдёт, можно появиться заново, ехать куда-нибудь и открыть антикварный магазинчик под вымышленным именем — однажды тебя найдут с пистолетом в пасти и тысячей обличительных реликтов а чердаке. Вот так должен жить мужчина, а не хныкать на перекрёстке с коляской и спаниелем, выкликать свое горе и обвинять врагов — в чём здесь шрапнель?

Мне бесконечно интереснее те, кто ни в грош не ставит забаву выслеживать духов и, поймав какого-нибудь в капкан, набрасываться на него с бранью. Меня в ни тревожит недостаток уважения, но их безупречная от вага — тоника в темноте.

Короче, моя жизнь — дефект на заднице человечества, невидимый и постыдный — ни трагедия, ни проблема в большинстве обстоятельств. Это никогда не менялось, но я узнал, что человек должен идти туда, где ему рады, если, жаждет празднества, и где ему не рады если стремится к увечьям и приключениям.

Карпы могут разговаривать — вот что я действительно хотел сказать вам всё это время. Карпы могут разговаривать, и их слова настолько исполнены правосудия что среднестатистический человек не способен сохранить их в своём смертном теле.

Когда они говорят, бьют барабаны — вроде примитивных барабанов на церемониях, где друиды в белых одеяниях, каменные круги, дождь моросит, сливаются дым и пар, так, что никто не знает, где, чёрт побери стоит относительно друг друга. Необоримо.

Карпы могут только притворяться, что говорят, но для меня всё, как на самом деле, и у меня есть свидетельства — моих собственных чувств, и съёмка камеры, уровня, какой теперь редко, встретишь, очевидность невероятности, что их отказались показывать на научном конгрессе когда я вломился в чужое обращение, к замешательству научного сообщества, и звуковое оборудование не способно было передать мою мудрость, а после этот инцидент показали в утренние часы расстрельной бригаде.

Я вернулся домой человеком сломанным, и запятнанным славой. Под колодцем, в эдакой наружной обивки муравьи-убийцы собрали совещание и решили, что я тот человек, у кого надо просить совета для следующего шага, вроде так — мы говорим о малоизвестной попытке этого братства перерезать и выжечь род людской раньше, чем те сделают это с ними. Мне нравилась их компания, они были тёплые, компанейские, благородные, и достойные всеобщего уважения. Топотали по газону, когда я звал их на обед — играли в теннис и иногда улетали. Дайте мне муравья для подобной сочной деятельности. Подружитесь с таким — и вам будет, чем заняться на несколько дней, что для них — целая жизнь.

Не было повода не рассказать об этом медиа. Конечно, они не обратили на меня внимания, как и следовало ожидать. На следующий день обильные репортажи про какого-то идиота, свалившегося в котлован — и что в этом такого забавного? Единственный раз, когда я счёл это интересным, это когда мой ублюдочный друг тоже свалился в котлован годы тому назад — я ударил его эдаким азиатским ножом, которым в то время жутко гордился — а когда он упал, я прокричал его имя, дабы обеспечить ему последнее впечатление по эту сторону Стикса. Стояла свирепая зима, и он замёрз там, имитация Уолтера Мэттоу застыла на его лице. Она и была причиной наших разногласий и задержала его идентификацию на долгое время. К тому моменту я уже покинул местность и размечал путь хитрости и силы через высокогорье.

Мой скелет копил и прятал кровь, чтобы шествовать самому по себе после смерти плоти, знаете, как это бывает. Наше первое дыхание в клетках — свежеотпечатанная валюта, горожане без преступлений. Потом обвинения. Затянувшаяся игра в кошаки-заложники с подобранным котёнком, во имя приручения. И неудача. Потом маскировка спадает, как слои с лука, и под ней — ничего. Мозги на время отходят в сторону. Потом уже не на время. Две стороны у каждого довода, и только посмей предложить третью или восемьдесят седьмую. Пока, наконец, события не накопят безумный вес из высохшего честолюбия. Каждый человек — мученик. Пар из его брюха, тем не менее, показывает, что речь идёт о деле. Правосудие? Так объясните сожжённый авангард, рваньё, надломленную печаль.

Можете изгаляться. О, тащите ножи, почему бы нет. Может, пусть добро ложится к добру, а неопрятное поведение цветёт в редких углах, вас так не устраивает? Любовь обременена столькими пронырливыми ублюдками удивительно, что она ещё растёт на песке человечества. Неудачники ломятся в мою дверь, не подозревая, что максимум двое могут войти за раз. Сок разлетается, когда они переступают предел, положенный физикой — сок крови и наивности.

Представьте — человек приходит к парикмахеру. Говорит, что хочет всё срезать напрочь — и я имею в виду всё. Его вышвыривают на улицу. Сделали ли они то, что он просил? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны вернуться назад в пятый век. В то время мой первый прослеживаемый предок был парикмахером по имени Гибби который пытался объявить, что пихнуть гнома сначала одну сторону, а потом в другую — не самая плодоноси, деятельность, особенно если ты тоже гном. История по казала, что его взгляды, как их в то время не высмеивали просочились в мейнетрим. Ударив по рукам, люди надевали латексные копыта на спящих официантов, а потом их будили громкими ударами по котелкам и сковородкам, от которых те вскакивали и снимали копыта, был единственный настоящий вид развлечения в Средние Века. Есть двенадцать объяснений этого феномена, каждое — такое же тягостное, как последнее. И я предлагаю больше на этом не зацикливаться.

Достаточно сказать, никакое количество аплодисментов не могло утаить смерть Гибби.

Так что после фиаско муравьев я поехал не куда-нибудь, а к Резчику. Когда я приехал, Резчик двигал руками в воздухе, словно что-то держит. Он может терять ценное время, пока коровы не вернутся домой. Он ничего не мог сделать, если оно было достаточно важно. Однажды я шёл мимо хижины, а он пел что-то, что я не мог объяснить. Я спросил Резчика, что есть, по его мнению, “смерть”, и он сказал, что это такой суп. Он сумел, как мне кажется, сдвинуть душу, и засунул её целиком в череп, оставив тело свободным делать то, что ему хочется. Неудивительно, что у него на кухне жила скотина и шулера, и дым стоял коромыслом. Люди там скользили на сале. Никто теперь мне не верит, но я видел коротышку в чистом зелёном бархате, который неоднократно прыгал на бабе в слабо освещенном углу. При этом он вопил, как майор, и слова, которые он произносил, были настолько лишены мудрости, что я почувствовал тошноту.

— Ого, Резчик, — приветствовал я его, когда он попытался сфокусировать взгляд. — Я здесь — около гильотины. — У Резчика была миниатюрная гильотина, приготовленная для эльфов.

— Ого, — сказал он, и на этом его речь закончилась. Я повторно хлопнул в ладоши, чтобы привлечь его внимание.

Однажды, когда я пытался серьёзно поговорить с этим человеком, он внезапно завалился назад = в заброшенный колодец, где испытал прозрение нежеланного гравия.

Я ушёл, поклявшись больше так не делать.

Вернулся в город, где ничего не изменилось. Запрыгнув в пустую коляску среди женских воплей, Эдди пытался вернуть свою юность. Но коляска покатилась по улице, подпрыгивая и объясняя ему, что это наказание — в его сознании, вроде он слышал эти слова, вместе с советом насчёт печей и дёгтя, если вообще ему верить. Под тротуаром именно в этот момент канализационный крокодил следовал за ним всю дорогу, для него это была самая захватывающая штука за последние два года, первая с тех пор, как неофициальный комитет запер путешествующего клоуна под водостоком, позднее они никогда не говорили друг с другом на эту тему, хотя порой чувствовали тяжесть вины в области грудной клетки — крокодил, как я уже упоминал, увидел рыдающего клоуна, когда тот пытался взломать решётку водостока, и прочесал к нему с улыбкой целую милю по прямой.

И что из того, что ты уже слышал и эту историю?

Что вы не знаете, так это ужасов в подвале Эдди — и я не говорю про обезьян. Я был там пару недель назад. Цепи звенят, привинченные к полу и стенам. Всё, что нужно — ИРГО (интеллектуальное распознавание графических объектов — прим. ред.) с сильными руками, и люк в полу поднимается, изрытая дым из нижней лаборатории.

— Вот чего здесь не хватает, — сказал Эдди, — настоящего, качественного горбуна за ваши деньги.

— Есть такое дело, — усмехнулся я, и слова принялись отскакивать от поганых стен. — Но зачем платить, если можно неплохо притвориться, что тебе ни фига не надо? — И я от двери повернулся к нему лицом. — Не то чтобы я мог сейчас. — И я потопал наружу, захлопнув за собой тяжёлую, неприступную дверь. Прошло две недели, прежде чем я встретился с Эдди, и к тому моменту он был тонкий, как лезвие, истекающий яростью, кричал про крыс и их сухое внимание.

Надо было видеть, что он там растит. Уши. Глаза. О да, глаза могут расти не хуже всего прочего, братья, — рекорд пока три ярда. Как столбы белого стекла, и такие же бесполезные, если вам интересно моё мнение. Но прихоти текут своим чередом.

Сфотографировал всю лабораторию. Спрятал шпионскую камеру у себя в заднице. Выполз. Хихикают. Умные. Красные пока выигрывают.

Сидел в исповедальне, проявлял плёнку. Услышал голос по ту сторону глазка. Тот хотел информации. Личной. Патологической. Такие вещи я никогда никому не говорю, и себе в них не признаюсь.

— Вот как вы зарабатываете бабки падре? — заметил я, ухмыляясь во тьме. — Такие, как я, так и живут, понимаете, о чём я?

— Сколько раз человек, погрязший в подобных муках, увернётся от автобуса? ^ сказал мрачный голос.

— Хороший вопрос.

 

Что я сказал священнику

Наше отчаяние в этих местах столь обширно, что потребуется нечто большее, чем ваши чудеса, падре, чтобы сдвинуть его отсюда. Здорово, что вы шмаляете молитвами земля-воздух, пока время крадёт клетки из вашего мозга, а ваше сердце стучится, как рычаг подвески. Если радость существует, она. ни к чему не ведёт, если только на безжизненную луну. Поддельная пища и чашки, наполненные бетоном. Столько проблем в мире заслуживают хвалы, ибо столь незначительны, что можно про них забыть. Возьмите Минотавра.

— Тебе придётся просто поверить мне в этом деле, Пузан, — крикнул он однажды, заталкивая старый бульдозер в упряжь. — Или стоять в стороне, пока настоящий мужик рулит.

— Не зови меня Пузаном, ты, ротосрака, — завопил я, заряжая винтовку. — Если ты думаешь, что я собираюсь позволить тебе проехаться подкованными копытами по моей жизни, ты вкладываешь в свою карьеру больше планирования и усилий, чем я.

— Опять двадцать пять, — заметил он и начал ездить по всему подряд.

И Эдди, который однажды решил предать критике мой стиль жизни и способности. Я запомнил, потому что орнаментный трилобит на стене паба за его спиной давал рождение потоку пауков. Который разливался, как чернила на бумаге.

— Человек с алиби всегда наготове, а, брат?

— Именно.

— Ризла Инглиш и насилие, чтобы показать её, а?

— Слишком верно, Эдди.

— Делаешь выбор, замечая физиономические несовершенства других.

— Да.

— Рассказываешь анекдоты, конструктивно дефективные, потому что их придумывают на ходу.

— Раз ты так говоришь.

— Выбираешь направление, чётко прицелившись в свой кулак.

— А есть другой способ?

Эдди основательно приложился к пинте, его глаза тем временем показывали на меня. Потом он сказал:

— Видит Бог, брат, вот же ты больной. На что ты уставился? О, Христос, бля дерьмо — насекомые!

Хотя Боб — ну он теперь и страшный. Он вытянул несколько дюжин нервов из подбородка и преднамеренно запутал их, чтобы они напоминали обычную бороду.

— Ты не понял, зачем я её отрастил? — прошипел он настойчиво однажды вечером в баре.

— Чтобы размыть очертания, где кончается твой подбородок и начинается окружающая атмосфера.

— Не-а, ты, дурак, смотри. — Он ткнул пальцем в каждую глазницу и стянул кожу, как резиновый капюшон — череп под ним был равномерно ребристый, как

лепная форма для желе. — Вот с чем приходится мне бороться весь день каждый день. — Он принялся натягивать головную перчатку назад. — Чем сильнее меня отвлекает этот кошмарчик, тем меньше дерьма мне приходится выносить от узколобых фанатиков.

— Ты думал, я не в курсе? Будто меня не обучили подобному знанию с ранних лет?

— Ты имеешь в виду, всё это время.

— Я только что это сказал. И когда-нибудь ты слышал от меня хоть один упрёк на эту тему? Разве мне нечем больше заняться, кроме как прикалываться над твоей головой?

— Нет.

— Ладно, как бы то ни было…

Однажды пришёл к нему домой.

— Видит Бог, брат, у тебя тут прямо восьмидесятые.

— Ну да, серая безвоздушная пустыня банальности, наполненная невероятностью воображения или истинного творчества, и любой, кто попытается врасти здесь будет развлекаться, гуляя с пылким сердцем и душой, а те, кто считает себя авангардно-эксцентричными — такие же тусклые, как остальные, из-за снижения порога индивидуальности до уровня ниже колен, и в подобной атмосфере удивительно, что ублюдки, голосовавшие за смерть, тратят полтора десятилетия на осознание невъебенно очевидного, а кто был полным мудаком, кто думал, мол, были старые добрые времена, а теперь не при

знаёт, что они были там и для тех из нас, кому хватает разума воспринять во всём ужасе, что мы прожили их, словно пришли в себя во время кровавой операции, и не удивительно, что мы рванулись налево, направо, по центру, и теперь всё осталось позади и никто не виновен, и вот это сюрприз, и теперь мы все умные, ну ладно, позволь рассказать тебе о Сынке Джиме, не говоря уже о кусочке музыки, единственное различие — теперь всюду, на хуй, необходимы деньги, а песни все сплошь забота и сочувствие, потому что люди, не смотря ни на что, любят притворяться, что контролируют свои сморщенные жизни, и что они бедны и бесплодны по доброй воле, но я чувствую стерильность тех времён на грани зрения, брат, и она всегда остаётся там.

— В точку. Это я Эдди слышу?

Мы подошли к окну и увидели Эдди на велосипеде во дворике. Он пытался оседлать велик в некотором роде сексуального подтекста. Боб распахнул раму.

— Твои слёзы застынут престолами для ангелов урагана, Эдди.

Эдди удивлённо покрутился и улыбнулся. — О, точно, брат.

— Он не прекращает, — сказал я, шокированный.

Потом Эдди зашёл на кусочек сала и увидел, как я у стола делаю скакалку из куска своих кишок.

— О чём это вы с Бобом столько говорили?

— О, знаешь, море булькает нагромождением черепов, забытые комья истории всплывают на поверхность, к нашему стыду, появляется миллион лет, вперёдсмотрящие матросы взламывают поверхность воды, машут ножами на сумеречное небо, мысли разливаются на морскую пену и взмахи хлопающих парусов, в таком ключе.

Глаза распахиваются на бушующем каркасе.

— Вот у него комната, а? Ты знаешь, что отец Боба отправился на северный полярный круг, перерезал себе горло в мглу, перепачкавшись, как налитый кровью глаз, а потом вернулся призраком, чтобы похвастаться? Но рана осталась на месте, и он не мог говорить, так что пришлось изобразить всю историю в лицах. А теперь представь это дело.

- Нет.

— Представь, как призрак пытается рассказать о самоубийстве жестами. Особенно — как он испачкался.

Скажу тебе, я тебя пугаю “брат. Люблю себе хорошую историю про призраков.

— Я тебе расхуячу рожу, если ты мне не расскажешь что-нибудь стоящее, Эдди. Давай уже, хотя бы сегодня. Сам по себе я сроду не развлекался поисками жилья. Хочешь посмотреть на ломоть головы у нас тут?

— Да, если он, конечно, занимателен.

— Это есть, — сказала хозяйка квартиры и открыла шкаф, дабы явить миру фрагмент лица и глаза Статуи Свободы, сплошь покрытый мхом и дерьмом. — Вот наша гордость и радость.

— Понимаю, почему. А полиция вас не беспокоит?

— О нет — они приходят в гости не реже, чем другие.

Эти кабели уходят сквозь червоточину в космос и держат на месте весь мир.

Она указала на вообще пустое место, потом взвизгнула вниз на пучочек верёвок, валяющихся на полу. Весь дом начал опускаться, окна лопались, как мыльные пузыри. Я пытался выбраться, когда она схватила меня за руку и заорала:

— О, мистер, мы мертвы, мы все мертвы.

Я замечал в моменты опасности — ублюдки преграждают мне путь и заявляют очевидное. Как-то раз я копал картошку и попал по черепу, который треснул, как яйцо, и испустил ядовитый газ. Я бы разобрался с проблемой в своём любимом стиле, если бы опёршийся на вилы в соседней траншее жирдяй не сказал: — Попал по черепу, который испустил газ, а?

Естественно, я налетел на него и за пару минут закопал. Так и вышло, что забавный случай стал причиной вины и предостережения, которые до сих пор со мной.

Год спустя картофелещеики, которых я посадил, начали заполонять тот газон, как белые эмбрионы. Они совсем не были похожи на тыквенные головы, которые тётя учила меня растить для жарки. Эти твари визжали на высоте тона кровотечения и молотили пухлыми конечностями, которые раздувались с тревожной скоростью. Все абсолютно без пигментации. Мне было страшно, и я сам не знал, почему.

Остальное можете додумать. Пошёл туда с лопатой и начал их дырявить, прорубал в них щели, и тошнота подкатывала к горлу от вида фиолетовых внутренностей. Вся стая принялась вопить: “кровавый убийца”, кусать края моих штанов липкими челюстями и смотреть мне прямо в глаз, как тюленята. Не описать моего отвращения к себе. “Отныне — только редиска”, — подумал я. Человека не должны доводить до слёз его увлечения.

Представьте себе, все мои попытки расплаты наталкиваются на алчность и скупость, о, да. Как-то по случаю сделал большую личинку из клея, теперь навсегда останется в памяти, как её вытащили из кухни и дожгли на дороге. Потом все изображали страшное удивление, когда в неё по касательной врезалась машина, водитель обгадился, и брызги огня разлетелись во все стороны. Это был последний раз, когда я пытался оставить свой знак в дневные часы. После все проснулись и обнаружили, что дом сделан из шоколада. Я думал, меня будут благодарить — даже чрезмерно. И Эдди притворился признательным, но внезапно начал всхлипывать. Я был слишком занят собственными мыслями и не заметил, что таким инициативам здесь не рады. Всё убрал и сказал, что всё нормально, можете заходить. Но тут приехала полиция и на меня повесили обвинение.

К слову, — и эту историю стоит рассказать, — Пустой Фред знает, как замаскироваться под полицейского. Но он выдаёт себя, стоит только открыть рот — начинает смеяться и быстро махать руками, такими рубящими движениями. Его руки слишком быстрые для местных — поддерживают его в спорах и вызывают головную боль на пустом месте. “Не стоит слишком много спорить, — говорили ему сначала. — Погрузись в неторопливость и мирно иди своей дорогой”. Фред понял их превратно — загнал под свою машину фермера. Затормозил как раз вовремя, чтобы поздороваться с его женой далеко впереди.

Мы на эту тему встречались в баре, когда нахлынули неприятности.

— Дым и пыль в тот раз скрыли даже его пистолет.

— Я видел.

— Но убийство аккуратное.

— Ага — и длинная кровавая просрочка.

— С этого места — поподробнее.

Потом началась тема с психиатром, к которому меня отправили власти. Никакого конкретного смысла, но всё происходит из инцидента, включающего собак и крепкую привязанность, — старая песня. Во время визита я только пялился в окно, пока он не задёрнул занавески — мой первый и последний приличный сеанс на прошлой неделе граничил с фатальным для нас обоих. Он сидел и гундел, что мне надо просто расслабиться и рассказывать всё, что лезет в голову. Не поверил, когда я сказал, что это моя жизнь в кратком изложении.

— Хочешь поговорить об этом? — спросил он.

— Если это поможет мне слезть с крючка этой бригады ублюдков, — сказал я, — я готов сожрать собственную хрупкую бабушку.

 

Что я сказал психиатру

Пропустим всякую чушь про детство и сразу перейдём к насилию, а? Англия — душевая занавеска для скромного мясника, как вы знаете. Минотавр всегда говорит, что пока ты способен избегать света прожекторов, можешь научиться чему угодно.

— Переборщи с блеянием, и истинная пряность станет тушёной плотью ветхих перекрёстков, — считает он,

а посему в Магазине Ярости он куёт из слёз монеты и всё время хлебает странный, артикулированный суп.

—В молитве нужны детали — это тебя притормаживает.

— И задерживает разочарование? — предложил я однажды, но он просто уставился на меня, лицо как лепёшка, представляете? Такой он был, окружённый радиаторной почвой и маленькими генераторами возмущения, которые собираются сами, обвиняя меня.

Но мне всё равно было нечего делать, так что я смотрел, как он готовит канал боли в нездоровом воздухе.

— Потом я замочу кость во тьме, — сказал он, — страдающую на дожде и тихо ведущую мою руку, в таком ключе — чтобы привлечь обитателей.

— Обитателей?

— Обитателей бесодома — смотри, вон один. — И он прижал кость как телескоп к моему глазу — я увидел щедрую болезнь и вопящий дым, жёлтые сознания, разбегающиеся и бесконечные.

— Крошки логичны, хотят* отвергнуты. Жизнь есть жизнь.

В тёмной комнате руины всей массой накатили на стены, отдалённый трепет в старых окнах — потом он стукнул по столу костью, как пустым стаканом, прерывая процесс.

— Поплещи больной судьбой им в лицо и зашей рану на живую нитку.

Я уже слышал об этом раньше, когда Пустой Фред использовал похожий принцип, чтобы этерически вырезать-вставить эдакую конюшню на пустыре рядом со своим балаганом. Она задумывалась как место, где спрячутся Войска Годбера, когда копы за ними охотились. Пустой Фред присоединился к Войскам, потому что они оказались единственными ублюдками, достаточно сбрендившими, чтобы игнорировать его. Нижняя часть стояла на регулярных интервалах, которые он вытащил из постели и пропихнул в дверь корпуса, и только парашют был между ним и дланью Бога. Время от времени неохотно надевал форму, пустые эполеты прибиты степлером к плечам — помнится, перевёрнутые запятые, поднятые брови, ирония. По крайней мере, он так их задумывал, но по мне они больше походили на шкурки бананов или следы его надвигающейся смерти на ауре.

— Что ты видел с помощью лайки магоискателя, брат? — спросил он, прихлёбывая.

— Скальпированную брюшную полость, подкожный хаос, рудиментарные мозги, связанную тьму, обугленные аватары. В механическом каньоне выстроились официантки. Всё блекнет перед этим, брат. Держись подальше.

— И он, о, так изящно заронил идею спереть кость.

Сопри кость, — сказал он. — Мы разбогатеем. Омары на обед с мёртвыми и так далее.

Но когда пришла пора, он отправился на тренировочный десант в Новый Крест — явно кровавый кошмар. Повсюду парашюты, войска рыдают, визг машин, двадцать трупов.

И тогда я взял в дело Эдди. Он, я и Рубитрон пошли в город проверить товары в кино, где показывали директорскую перверсию чего-то, что вполне годилось для начала. Не о чем будет жалеть, если всё пойдёт вразнос.

— Что ты видел с помощью лапки магоискателя, брат? — спросил Эдди, прихлёбывая.

— Сплошную красоту, — сказал я.

— Это фигня, — засмеялся он, когда мы подошли к месту. — Однажды я нажал на щёку кошки, и она издала эдакий смешок, вроде хихиканья, или не хихиканья.

— Или не хихиканья? Ты что, сам не знаешь?

— Я, скорее, не могу сказать, было ли это на самом…

— Может, это был хохоток?

— Знаешь, скорее, всё-таки хихиканье.

— Руб, ты запоминаешь?

— Каждое слово.

— Мисс Руби, ты же у нас не коп?

— Тебе-то какое дело? И вообще, мне неинтересно. — Она вперила в меня взгляд и сказала: — Мальчишеские игры.

Потом она прошествовала прочь, пока магнитное притяжение следовать за ней не уменьшилось.

— Подозреваю благоприятный расклад насчёт ножа Эдди.

– “Я взял его, потому что он мне понравился”.

— Это твой выход, а? Беспозвоночное компенсирует свой недостаток внезапным скачком. Тебя поджарят.

— На стуле?

- Мне это так видится.

— При условии, что я буду сидеть на стуле.

— Забавно, как различаются идиоты, если их приготовить с хрустящей корочкой.

— Различаются в чём?

— Больше характерности. Яркая расцветка.

— И трещинки?

— Уловил идею. Тьма покажет, что есть ещё что-то потаённое — словно вон та собака. Держит рот на замке. Так что когда она прыгает на тебя ни с того ни с его, во рту частокол зубов, сразу всё понимаешь через внезапный контраст.

— Ты к тому, что она что-то утаивает.

— Для пущего эффекта в нужный момент, вот так Сынок Джим.

— Если собака взрывается, это считается языческим?

— А по какой причине?

— Из-за молитвы.

— Думаю, да.

— А если молится неверующий?

- Значит, прризошло подлинное чудо.

Внутри мы макнули пугача в ведро сока, выставил его рядом с динамиками и ждали, чтобы возрожденный ветер благословил паутину. Почти сразу шипы света закружили по комнате, а потом устремились вниз. Абсцессные куклы сверкали на кровавых дорожках, каждый череп уникален, как снежинка. Массивный огненный мозг* источающий провода, свалился в первый ряд. Воздух сегментировался, прыская в нас шлейфом пятен из жутко мышцы, те приземлялись на наши колени, словно гортанно-старушечьи трупы. Самые мрачные шныряли по проходу, как я видел. Зловоние страха и пролитой крови Ниспадающие обрезки вопили над нашими головами.

— Какие негостеприимные.

Но части уже вновь растворялись, оставляя на стенах только застывающую связную паутину.

Хихикая, мы шли на улицу, когда нас резко остановил парень в дверях. Вот он стоит — пятнистая лепнин подбородка, в таком ключе.

— Кости фигня, — взвизгнул Эдди, но я заткнул его я мог разобраться с проблемой.

Попытался изобразить кулачный гамбит, с крикам и жаждой убийства на лице. Встал ещё раз всё обдумать. Эдди размазал кровь по морде и попытался что-нибудь увидеть.

Поспорил с парнем один на один.

— Значит, тут у нас бродячие трупы, — начал я с фактов. — У тебя будет бумажное лицо и брови, как крылья мотылька, прежде, чем ты действительно поймёшь, что здесь только что случилось. И что? Привидения и так отдаются здесь эхом, да?

Портье схватил свои слова обнажёнными зубами.

— Гориллы! — сказал он и немедленно повторил, только громче. Такой уж он был. Пнёт тебя в рот, и прощай акцент. К счастью, тут же бригада бомжей со свистом пронеслась из выхода и оторвала ему часть лба. Кто понукал этих мамочек? Не я. Со мной приключился приступ раздражения. Космический сепсис, поток призраков, желеголовые — всё можно вытерпеть, если сохраняешь спокойствие. Вам будут говорить, что призраки

имеют право с хохотом суетиться и пыхтеть над домами — не верьте.

— Так ты использовал кровавую палочку, а? — позднее громыхнул Боб со свирепым взглядом — Вновь ты возбуждаешься на ложные чудеса. Знаешь, чего бы я

добился в твоём возрасте, если бы мне какой-нибудь Минотавр указал дорогу?

— Нацарапал бы инициалы на его лице? Ха-ха-ха.

Глаза Боба закатились посмотреть в сознание.

Конечно, мы остались друзьями, Швэйрая на всё это просто в другой раз мы с остальными ребятами собрались в баре и обсуждали, что это, как я думаю, был Резчик.

— Фишка в том, — сказал я, — морщинистый мозг, как у него — это геологическая тайна, дерюжная и пассивная.

— Ради тебя, — отметил Минотавр, — я надеюсь, что было так, и ничего более.

— И какую чертовщину ты имеешь в виду под…

…и Боб вломился сквозь фактически хлопнувшую дверь.

— Хотелось бы, чтобы была осень, твой жизненный путь, наплакавшись ночью, использует собственный рукав и нож в руке. Дуракам опять молчать, дуракам опять молчать.

— Боб, ты в порядке?

— А что, похоже?

— Выпивку моему другу Бобу — и себе налей, мы все здесь друзья, правда?

— Ещё на неделю. Потом…

— Потом?

— Потом пауки поструятся во тьме.

— Во тьме, а, — сказал я, напряжённо кивая. — Пауки. Ну, теперь мне всё совершенно ясно. Правда, Эдди? Всё ясно.

— О да, ясно как день.

— Ну, это показывает, сколько ты знаешь, Эдди. Всё ясно, как моя задница, вот так. Ясно, как задница, чисто как задница, задница, моя тупая задница, вот что мы все тут знаем, хотя никому не хватает пороху признаться себе. Боб здесь, этот мужик здесь, он такой же лающий

псих, как любой другой, кого я видел в своей жизни. Он почти угас, как я думаю, а я, например…

— Да? — сказал Минотавр.

— Думаешь, я теперь буду сдерживаться? Я готов сказать, да, я, например, проваливаю отсюда к чёртовой матери, пока всех нас, да, каждого, не засосало в игру этого ублюдка. Прочь с дороги.

— Ты за это дорого заплатишь.

— Посмотрим. Скоро будет ясно, кому что во сколько вышло, Сынок Джим.

И вот я стою перед расстрельной бригадой, и они спрашивают меня, как обычно, про последнее желание:

– “Есть ли у вас последнее желание?” — спрашивают они, завязывая мне глаза.

— Да, — говорю я, — я хочу рассказать вам о времени, когда я катался на собаке и на мгновение подумал, что я лучше, чем я есть на самом деле.

— Ну, только не держи нас тут наготове весь вечер, — сказали они, — это не полезно для нашего здоровья.

 

Что я сказал расстрельной бригаде

Я был ужасно озабоченным молчелопиетом — дым цвета печенья выходил из моего носа, когда я видел изгибы женщины. Я успокаивался, только когда из меня — вышибала дух вращающаяся дверь ресторана и как часто это происходило.

У меня в любой день наготове цветущие стоны. Руби Громоглавая стягивала волосы назад так сильно, что её лицо рвалось посередине. Позвоночник сиял и рос. Кипящий лоб трансформации. Вот настоящая женщина. Сказал ей, что она похожа на взрыв, а она ответила тем, что стала таки взрывом. Встретил её в салоне мутантов. Иглы и трубы очумело лезли из ее лица. “Нельзя этим зарабатывать на жизнь”, — сказал я.

— Заслужил аудиенцию с девятнадцатью вентилями, выходящими у меня из лица? И какую аудиенцию?

— Прощающего типа.

Моргнул, а она осталась на месте. Мораль как вышка в бассейне и задница, за которую ангелы, рождённые в небесах, готовы убивать. Одежда была отброшена, как граната без чеки — безумие не то слово.

Так всё началось. Моё спокойное поведение родилось в детстве, когда меня использовали как мишень в стрельбе — попытки пригнуться, вздрогнуть или закричать — всё это я довольно скоро отбросил.

— И чем ты занимаешься?

— Слушаю бредовые серенады.

— За деньги?

— Я ищу утешение в мести и подозрении. Взрываю и трачу чужое прекрасное время.

— А Эдди?

— Этот ублюдок? Знаешь, почему он такой странный? Его уши старше, чем остальное тело. Им уже семьдесят восемь лет.

— Почему это должно вызывать такие проблемы?

— Он знает об этом с трёх лёт. Представь себе.

— Представляю.

— Ну? С трёх. И остальные тоже в курсе. В смысле, про уши и возраст. Так его и идентифицируют. И в полицейском досье то же самое. И таким же образом ублюдок идентифицирует сам себя.

— Есть способы и похуже.

— Например?

— Вера?

— Издеваешься?

- Смелость?

— Ни черта подобного.

— Стратегия ставок?

- Кончай шутить. Если он увидит пони с правильным количеством ног, он сунет бабло ему в рот. Просто не представляет, что с ними ещё делать.

— А что можно?

— Определённо морской монстр, — сказал Эдди, когда я ему о ней рассказал.

— Нет, — уверил я его. — Она стоит обеими ногами на земле и трупах, в позорных прямых солнечных лучах.

— Она иголкой сдует тебе ягодицы, брат.

Он удивился, что моим фетишем в то время было связывать ржущих барменш пучками моих собственных нервов — упряжь с плотностью хлопка, такого натурального, что их борьба была сплошным притворством. Тем временем я поряжался верблюдом и поджигал собственную задницу. Спустя годы я с удивлением обнаружил, что это считается нормальным. Очевидно, что если не использовать минимум дюжину раскрашенных серебрянкой карликов и колесницу, эксперимент здесь сходу посчитают неудавшимся.

Эдди сказал, что я должен избавиться от неё любыми доступными средствами, но я был глуп и очарован.

— Физически тебе не будет больно, Эдди, сначала нет. Жизнь измеряется приливами соплей, шепчущими, как памятные проклятия. Движение крошечной освобождённой стремянки. Мрачные страдающие годы на значения в коридоры бизнеса, потом прошлое.

— Объяснись.

— Возраст, Эдди. Вены под луковой бумагой. Кровать для статуи и причёска мертвеца.

- Нет.

- О да. Жалостливо рыдающий в жалком фартуке — вот твой конец.

— Я не разговариваю с тобой, пока ты не заберёшь назад последние слова.

— Я не имел в виду ничего плохого.

— И больше так не делай, договорились?

— У Боба в лице столько металла, что есть опасность изменения магнитных полюсов планеты Эдди.

— У Боба нет в лице металла.

— Но мог бы быть.

— Или ближе к фактам, брат, или вообще молчи.

— С тебя достаточно, в таком ключе? В этот раз я лишь зашёл чуть дальше, чем следовало. Раздвинул границы дальше, чем ты мечтал, что возможно, а теперь ты боишься — боишься собственного соучастия в деле и собираешься запинать мою невинную задницу отсюда до вечности за преступление самовыражения в выражениях, обычно забронированных за святыми и официантами.

Эдди принялся булькать пинтой и избегать моего взгляда.

— И вот последний довод тех, кому в. молодости остро не хватало сиськи — горечь и зависть к тем, кто преодолел травму собственным уникальным и личным способом.

— Ну всё, — сказал он и встал, как решительный человек. Два часа спустя он стоял в той же позе, пока другие алкаши приходили и уходили, объявили закрытие и заперли двери — деятельность окружала статую этого единожды рассердившегося мужика. Вызвали доктора, который постучал по нему молоточками — оказалось, внешний слой идиота превратился в кремень. — Он там, внутри, живой, как обычно, — сказал доктор, убирая инструменты, — но эта жизнь более не видна глазу. Скармливайте ему побольше соломы и говорите о спортивных расписаниях. Скоро он увидит, что его неподвижное состояние в этом мире не имеет такого веса, как тогда, когда он был на ногах, как приличный чел.

— Спасибо, доктор, — сказал я, и открыл космос, чтобы навестить Минотавра, чьи взгляды в те дни пугали меня меньше. Воду, воздух и юмор вскрытия. Минотавр плакал блёснами и смеялся ядовитым газом. Вот такое впечатление он производил на меня и пугал остальных, когда утверждал, что знает демонов и делит свою зарплату с самим дьяволом. — Кайфоломы, — называл он тех, кто убегал. У него к руке был приделан переключатель стилей,

так что он мог избить тебя в манере различных известностей. Мать Тереза лупила в печень, а Никсон — по щекам.

Его жилище запотело омерзением.

— Эластичные летучие мыши, а?

Он налил выпить.

— Дурная вода, брат. Выпей, и твоя кожа станет кружевом, пронзённым пылью.

— Яд одного человека, — сказал я, принимая стакан. — Как думаешь, чем сейчас Эдди там внутри себя занимается?

— Пропускает занятия, словно одержимый. И больше чем я могу описать вашим примитивным языком.

— Я должен испугаться?

— Уважительнее, брат, перед Сатаной.

— Только не Сатана — дай отдохнуть, брат.

— Сатана никогда не отдыхает.

- Неудивительно, что он такой озлобленный. Брось мне газету.

— В такие времена, брат, ты познаешь тернистый путь.

— Ага, тернистый путь, что бы ты ни говорил, брат, — давай бросай, там есть одна прикольная история про сало и сотворение.

— Тут нет ничего прикольного про сало и сотворение.

— Говорю, есть, брат, — давай сюда.

Но в каждой статье рассказывалось про Боба — и в каждой утверждалось, что видели, как он душит лебедя, а потом отрывает ему клюв, чтобы использовать вместо рупора в чёрном, антикварном телефоне.

— Подобный тем, какие видишь в старых, жестоких фильмах, — продолжала история. Это событие произошло на каком-то большом светском приёме, и Боб был там, в модном тряпье — возможно, с отчётливой целью нападения на животное. Более сорока людей видели атаку, и каждый выдавал свой вариант той же свирепой байки. На следующий день газета была наполнена тем же самым.

Передовица вопила о “каторге” и “милосердии”, заключая, что для несчастного негодяя “всё кончено”.

— До прессы всегда доходит, как до жирафа, — заметил я Минотавру, но он посмотрел на меня с гибельно тяжёлым неодобрением.

Я настаивал.

— Хочу сказать, чугунноголовые мудозвоны. Может, до сих пор читают священные книги. Про всяких неудачников.

— Через компромисс мы идём, через светский лоск мы скользим.

Минотавр говорил о глобальных дарах. Для великого изначального зла — печаль. Для рабочего нерва Бога-негодование. Для меня — истощение.

— Скелет в яйце, а?

— Если тебе так нравится.

— Если мне так нравится — хорошая штука. Ты ни когда не останавливаешься, брат?

Теперь я вспоминаю дни, когда такой обмен фразами заставил бы меня вспыхнуть в ликовании желтой прессы — УБЛЮДОК НА СВОБОДЕ С МЕТАЛЛИЧЕСКОЙ ТРУБОЙ И НЕ ПОМОГАЕТ НАМ ПРИТВОРИТЬСЯ, ЧТО МЫ НЕ ЗНАЕМ, ПОЧЕМУ — в таком ключе.

Кровавые убийства тогда ещё были популярны, и все строили гипотезы, или хотя бы хмурились. “Давай еще разок — раздавался вопль. — Давай удвой”. Потом насилие.

Так что поговорив о Бобе и Эдди и проконсультировавшись с Рогатым по разным вопросам, я покинул Минотавра и встретился с Руби в первозданном болоте, которое мы устроили для развлечения в наших губительных отношениях Мы вышли в эволюцию и встретились друг с другом, и кишащий в грязи континуум бреда вился вокруг нас.

— Не могу поверить, что здесь всё и началось, — начала она говорить, но я заткнул её. Летучие мыши и слепозмеики начали хихикать. — А где Боб? — спросила она.

— В темнице, пытается выяснить, действительно ли его считают виновным.

— Невиновен, это несчастный случай.

— Тоже мнение.

— В чем его обвиняют?

— В хождении по потолку их гравитации.

— А что именно он сделал?

— Ты действительно хочешь знать?

 

Что я сказал Руби Громоглавой

Мне кажется, что всё началось в Москве. В этом городе самое важное — телятина. Ей забиты все подвалы — те, что не наполнены паром из моего носа и внутренностями медведей, которых я затащил туда под ложными предлогами и загасил немецким молотком — Артур, и Питер, и счётчик газа улыбались при моём появлении, затаскивая и эти останки, и другие, которые ещё слишком рано упоминать без риска быть арестованным. Сунь меня по своей воле в пушку, но не стреляй, пока я не готов.

Трижды я снабжал сообщество телятиной, и каждый раз забывал, как всё было. Булочники и распутники подмигивали и отпускали замечания — но только много позже, когда я уехал и мне пришли письма от возлюбленной с фотографиями и обвинениями, я узнал или поверил, что я убил кое-кого куда более питательного, нежели пара надоедливых официантов. Телятина, похоже, была деликатесом, я принёс её в закусочную на углу, мой плащ разразился снежным настом, когда я затащил тушу на стойку.

— Вот ваш демон, — сказал я, — и на голове у него так называемые рога. Так что не надо обрушивать на меня суеверный бред, пока вы не увидите настоящего.

Так мне и надо, конечно, они увидели настоящего — буквально на следующий день. Мычащего и трамбующего детей в детский сад. Воспитатели в слезах, народ в отделении полиции с вилами и винтовками-, и следящая собака, чтобы кричать через деревья и затравить ужас.

Всё, что я знал о демонах, я почерпнул из книг, и страх схватил и заполню меня, сунул меня в машину и увёз на две тысячи миль в другом направлении к дому незнакомца, где я описал охоту в мельчайших подробностях. Я всегда был маргиналом, вот.

Художники по клеёнчатой одежде прошли три шажка до ближайшей пивнушки и с каждым шагом подрывали ветер, так что все начали пихать их и цитировать правила. Они говорили, что это гонения, а им отвечали, что тут словно ад. Именно так и было. Великие мастера прошлого сжигали собственные работы и рвали свои бороды до тех пор, пока не текла кровь. Призраки притворялись оконным стеклом и подслушивали каждый наш разговор. Мудрые вылетали, проклиная тех, кого оставляли позади. Проклятия обычно кончались фразой “и я всех вас ненавижу”. Бывали времена, когда я думал, что это единственный способ обращаться к члену художественного сообщества. Потом я продал пряный колобок на улице за восемьдесят фунтов, потому что идиот принял меня за кого-то другого. Это был мой первый урок, как добиться успеха в этом мире.

А когда я пошёл к новым соседям, я позаботился взять с собой своё лицо и скрытые за ним свои убеждения. Куда входили мозги размером с яблоко, потерянные в раю, надзор за нервами, комик плюс деньги, моральные гарантии, вымученные аплодисменты, гербициды, успокаивающие сад, покрытые кровью определения, механически жужжащие ископаемые, коляски из крыльев летучей мыши, нищета и тень безрадостности, цветение ворона и детские цепи. Наловить эльфов и выпороть — горе замаскированным червям.

Никого не принуждали регулярно пугать меня, когда я пытался обжиться там — похоже, люди делали это по собственной воле, подробно описывая свои весьма специфические причины. Я ненавижу тебя потому… а конец фразы бывал таким личным и характерным, что я рыдал над многообразием рода человеческого. Я говорил им, что ненависть — слишком жалкий плод для столь щедрой ветви.

Эти насмешки стоили всего веселья, что было у меня в прошлом — эти удары ножа — та специя, на поиски которой я выбросил жизнь.

Как символ своего уважения я воздел взгляд, полный злобных намерений, на каждого в городе.

Восполняя средства к существованию свекловицей и тенями для век в мрачнейших переулках, какие я только нашёл, я объяснял людям, что у меня проказа, и им этого хватало. В первый же год я услышал всё многообразие воплей, а во второй — каждый вариант смеха. Презрение и унижение идут рука об руку, когда нация почивает на лаврах собственной вины. Скрежеща зубами по удилам, удирали они и никому не рассказывали. Раскройте их уловки, и через пять минут они лают, как псы, и тоннами выделяют пену из пасти.

Насколько я знал, Боб был на несколько миль ниже сточных труб, изгой с перекрученной бородой. Таков был стиль его дома в те дни. Болтающиеся маятники нервов соблазнили своды подземки на совершенно неожиданную чувствительность. Целая система ганглиев опутала потолки и кричала от боли посреди визга тормозов. Вот вам истинно живой город. Струйки шептали в стоках бойни, и с миром всё было в порядке.

Счёт и цифры высвобождались в брызгах мокроты, когда Боб считал свои аресты.

— Ещё тысяча причин — и нужда в конспирации отпадёт, — сказал он в первый раз, когда мы встретились, он смотрел на изобилие заявлений с гордостью. Сидел там, объясняя план уморить голодом истребитель через нехватку целей. Видишь уши на любой стороне того яблока? А теперь скажи, что мир не рушится.

— А как ты оказался здесь, брат?

— Получив образование в погребе от белой дщери каннибализма, окровавленный и спасённый сомневающимся духовенством, я бежал как содомия, едва увидел щель — потоп и огненная буря не смогли остановить меня, когда я предпринял это путешествие — отправился в склеп Эдди. Там были ряды голов и спрятанные ловушки вдоль тихого бокового нефа. Ни при каких обстоятельствах я не попросил бы у него помощи, просто спрятался там, пока буря не утихла — или Эдди поймал бы меня, и мне пришлось бы проделать дырку, чтобы показать, какую ошибку я сделал. Какой-то рычащий звук у задней стены, но я не стал обращать внимания. Каким же глупцом я оказался. То был последний день, который мы с моим священником провели порознь.

— Тогда не общались?

— Мои мозги и зубы изо всех сил пытались подладиться, запёкшись от учебников. Оглушительный взрыв, когда я сказал “привет”. Толчки пробежали по моей руке, когда я попытался отдать честь. Мы — замаскированные скелеты.

— Расскажи мне об этом, Эдди.

— Ублюдок. На похороны пришёл в спортивных трусах. Я его потом обругал, он ответил: “Да, я ношу трусы — вот почему я понимаю подначки”. Убийственно полезный тип в качестве носильщика гроба или как там он себя называет.

— Значит, так он себя воспринимает?

— Ублюдком? Безусловно. И никто не делал это лучше. С пустым лицом ублюдок заморозил всех, оставив холодильник открытым рядом с вентилятором — раз

мышления не представляются нужными при определении глубин его зла.

— Ладно, что нам теперь с тобой делать?

— Заколи меня, если можешь наслаждаться процессом — но только если не считаешь, что должен это сделать. Вонзи нож вертикально, если я лёг, и горизонталь но, если бегу.

Так я был представлен всем подряд. Фред был простым мужиком, но сложной женщиной.

— Я так понял, ты вооружён?

— Прошу прощения?

— Ты слышал. И собираешься ответить, что нет. Меня от тебя тошнит.

И он пошёл прочь, выставив один кулак вперёд перед собой, словно Далек. “Странный человек”, — подумал я.

— А вот Эдди, он бы использовал свой нимб как арену для петушиных боёв, если бы ему хватило ширины.

— Рад встрече, Эдди, — сказал я. На столе лежал кусок мозгового коралла. — Что это, если это в доме?

— Мандат на разрушение.

— Ну… ладно.

И через пару недель мы уже были не разлей вода.

— По твоим стандартам океанического дна мы все подряд герои, Эдди. От купели крещения до бассейна с кровью из вен, а? Будь я тобой, я бы от волнения залез на собственное лицо.

- Поясни это заявление.

— Твоя судьба, Эдди. Толпа в простом фургоне, и всё резкости конфискованы. Мужики, посмотрите на него.

Эдди отчалил от логики ещё с младых когтей — правда, Эдди?

— Ублюдок, убью на фиг.

— Сомнёшь дымоход моего горла, а?

— Ага.

— Заставишь меня каталогизировать собственные зубы.

— Ага.

— Тебе понадобится больше помощи, чем ты сможешь собрать.

И он налетел на меня со всем разумом, который смог собрать. В тот момент я не смог бы сказать, чего он пытался добиться, но теперь, с высоты многолетней мудрости, я понимаю, что он хотел сделать мне больно. Это читалось в его вопле “кровавая смерть” и ударе в моё лицо. Даже кровь пошла — верный знак, что что-то идёт не так. Его отражение в зеркалах паба двигалось ровно с той же скоростью, что и он. Это стало для меня решающим доводом, если оглянуться. Он был зол, и даже более, сказал бы я, если бы знал.

У Боба была привычка высказывать то, что у всех на уме. Он знал, что я ненавижу клоунов, и дал мне винтовку. В его намерениях не было сомнений. Потом, когда мы встретились с нашим Минотавром в Магазине Ярости, он вернулся с историей — что-то про демона.

— И морские водоросли сделаны из резинки, — прохрапел он.

— Мои нервы сейчас не выдержат, — сказал Фред.

— Твои нервы? — заорал Боб. — Тебя там не было, могильный наркоман. Шишки моего позвоночника скрипели у него на зубах… — вспомнил он с дрожью.

— Мои нервы сейчас не выдержат, — сказал Фред.

— Ты вообще меня слушаешь? — возопил Боб, сграбастал Фреда за ухо и издал серию громких звуков, не содержащих ни единого слова. Подразумевалось, что Фред должен подпрыгнуть или отреагировать, но он, похоже, засыпал, словно ублюдок, каковым он и являлся. — Мне бы сейчас костей, и ты бы проиграл.

— Привет, — поддел Фред, — он снова готов.

— Я о том же. Ты заплатишь за безразличие — когда произвольность будет пороть твой сон.

— О, она будет пороть мой сон, ага — типа чего? Сценическая катастрофа и простая дискотека в пустыне. Когда смотришь без удивления.

— Именно.

— И один нос смотрит на запад, а со второго капает, как с основного.

Боб замер в шоке, беспорядки ответов разразились по ту сторону его окаменелого лица.

— И почему тогда нечёткие силуэты входящих жуликов не валятся, споткнувшись, если на свете есть Бог и правосудие?

— Товарищ, ты задаёшь слишком много вопросов.

— Да, Фред, — сказал я, — чего ты врываешься без лишних размышлений?

— Я пришёл по расписанию.

“Хороший ответ”, — подумал я, злясь на себя.

В галерее Эдди каталогизировал свой опыт. Ошибки, лёд трещит, насилие, бесцветное завтра. Свежее излияние слёз отметило воспоминания.

— Они проникают в твои носовые проходы, похоже, — сказал я, не вслушиваясь в разговор. — Слушай, а эти рисунки вообще нужны? Может, монокль сделал бы обезьяну более привлекательной — Случился массовый исход идей из моего рта в мозг Эдди, где они все и погибли.

— Ты о чём? — сказал он.

Споры. Крики. Ударил его, и он покатился с выпученными, трупными глазами. Истинные цвета.

Я ещё недопонимал суть аферы. Взять вон ту картину, на которой демон с жабрами — кто за неё заплатит? Подошёл поближе, чтобы лучше разглядеть её, не заметив, что приближаюсь к отражению картины в огромном зеркале — когда я уже стоял в дюйме от демона, я прошёл сквозь зеркало и разнёс его к чертям.

Остальное можешь додумать альтернативная реальность, демон настоящий, дьявол собственной персоной, подвалы тоскующего палача, стеклянные руки пара и мыслей, опустошённый ангел, пытающийся выползти из покрытой струпьями пещеры. Дьявол — не более чем натянутая, спорная решётка, перед которой, как невеста перед свадебным кортежем, стоял монстр, подобный рыбе, вставшей на хвост, собирающей мученические шипы у себя в зубах.

— Твои надежды? — спросил он.

— Беспочвенны.

— Пока всё идёт неплохо, в некотором роде. Интерес но только было бы знать этот род. Ползущее отчаяние?

- Да.

— Ясно. Бредём, как лунатики, к завершению жизни, каковая есть, во всех смыслах, просто потеря времени.

— Забей гвоздь в голову, радость.

— И возлюби его, надо думать,

— Естественно. Я не собираюсь резать себе запястье в ледяной пещере и вырезать свои черты на замёрзшем гранате. Надеюсь, и ты не настолько глуп.

— Изучи, что ты знаешь, и забудь, что я объяснил тебе, — сказал демон, — полярности нужны птицам. Но одну оставили посмотреть, сколько ты будешь этим заниматься.

— Чем этим?

— Лаем.

— Достаточно долго, — сказал я, — чтобы знать его цену.

— И сколько, — спросил я, — ты уже живешь в этом состоянии?

— Как должно расползтись пятно, чтобы его уже нельзя было назвать пятном?

Но ответ был, конечно, с самого начала. Меня впихнули в мир измятого, как грецкий орех — они что, не видели, что я не готов? Вываляли в грязи этого века. Мононатриевый глутамат и циничный смех. И, похоже, не было ни малейшего сомнения, что позже я снова буду мёртв, и кости будут торчать небесно-белые. Обречён, как праздничный боров. Костодел.

Не мог поверить, каких действий от меня ожидают. Непрерывно дышать. Говорить с теми, кто обращается ко мне, исключительно потому, что они обращаются ко мне. И это жизнь? Что мне делать с этим лицом и этими ногами — разве что пинать и проклинать встречных?

Дьявол услышал мысли, и его глаза закатились, как цыгане на ярмарку. — Однако — “Я не просил, чтобы меня рождали”.

Классический довод нового черепа.

— Ты поверишь мне, когда я закончу — и даже больше.

— Сильно больше?

— Ну, так и должно быть, правда?

— Давай рассказывай — и пусть это будет прелестно.

— Прелестно? Ладно — вот как всё начиналось.

 

Что я сказал дьяволу

Красные воспоминания заполнены скорой помощью. Мой отец. Хотя его борода несла отпечаток вековой мудрости и ни одного связного слова. Но он нашёл способ выразить, что человек должен не дёргаться и принять всё, что ему предназначено. Я ударил его так сильно, что он забыл собственное имя и природу наших отношений, в результате я оказался голый и без копья в кармане в городе, о котором на картах даже не упоминается. Враждебные улицы, топорные лица, черпаки в канализаций, клювы в брюхе, повара с хлыстами и свински-вульгарное подглядывание в дымоходы. Я говорил им, что они на ложном пути, они загоготали и вымазали меня дёгтем и соломой, жиром и водорослями, салом и маргарином, прощением и жалостью, и эдаким религиозным чувством очищения и прозрения, какое я не испытывал с детства.

Мешки прогорклого очарования остались в дверях, и каждый знал, что это значит для тех, кто внутри — сопляки собрали его быстрее, чем почтальон успел бы сделать один заход, доставляя тюки в разборочный квартал старухе, которая съела бы их медленно, чавкая, но никогда бы не растолстела. Такой вариант жевательного предприятия в этом городище считается упёртой хернёй.

С легковоспламеняющимися предметами обращаются похожим образом, за исключением той массы, которую суют в глазные впадины тем, кто оставил их, а потом подобрал и сжёг в печи, у которой все собираются, чтобы обогреться. Сами по себе легковоспламеняющиеся предметы идут в реку с прочим мусором.

Мой первый урок на тему смерти был, когда заорал человек у меня под окнами на Войлочной Улице, и я побежал посмотреть — он там душил курицу, и когда я присмотрелся, обнаружил, что причина в том, что у курицы были черты лица этого мужика. Я заорал: “Ну и что, что вы похожи?” — а он так удивился, что убежал, но курицу унёс с собой.

Теперь, годы спустя, я понимаю, что курица на самом деле была всего лишь продолжением его тела, а он, впервые познав весь ужас такого положения, боролся против всего подобия, пытаясь избавиться от протуберанца.

Но тогда я отреагировал, как сопляк-сосунок, коим и был. Не было порядка ни в моих мыслях, ни на моём лице, когда я вошёл в казармы и оседлал сторожевого пса, приведя в возбуждение войска и спровоцировав волну ставок и оскорблений. Я слышал, один человек добавил выражение “святой” перед моим именем — а может, показалось. Надо сказать, это последнее, что мне было нужно во тьме, скажу я тебе.

Иногда в те ранние дни собиралась ярмарка, полная сомнамбулических клоунов, и пожирающих бороду мужиков, и горячих дамочек, флиртующих с собаками и избивающих работников. Один из этих клоунов украл коня, пришлось в него дважды выстрелить, чтобы он притормозил.

И был великан, которого подожгли дети. Когда он сгорел, от него остался беспорядочный скелет с плотской шкуркой и глазами тут и там — и удивительно, как быстро толпа потеряла интерес. Вокруг бесились языки пламени, как я уже говорил, и когда всё закончилось, я думаю, каждый захотел выпить или убить. Заигрывать с опасностью, так это называли.

Юркие собаки покинули место с виной, которую мы, человеческие существа, уже не способны испытывать.

В сквере монахи в клетке вопили самыми пронзительными голосами, пока не убедились, что остались в одиночестве, и тогда ударились в азартные игры. Кто-нибудь должен был сделать что-нибудь практичное. Но я не стал прятаться. Это от тех монахов я узнал про моего первого прародителя, Гибби. Его помнили за то, что он разрубил топором таблицы средневекового учёного — и ещё пытался подманить птиц с деревьев при помощи лука и стрелы.

— Я заставлю их уважать меня, если поможет мне Бог, — сказал он достаточно громко, чтобы Мэр выкрикнул мнение, противоречащее тенденции его действий. Мой предок был столь горд, что спрятал лицо за натянутой тетивой лука, пустил в полёт стрелу — прямо в доброе сердце Мэра. Всё, — и я имею в виду всё, — пошло прахом для его семьи в тёмные дни, последовавшие за этим. Товары терялись в тёмных проходах рядом с домиком Гибби, пока

ему не сообщили, что его привяжут в ветке, и там и оставят.

— Дерево ещё не дало побег, способный меня выдержать, — засмеялся он, тяжело дыша ртом, и умер на следующий день, пытаясь пнуть зевак с большой высоты.

Убийства в ту эпоху были обычным делом — па самом деле куда более обычным, чем сегодня. Доказанные преступления встречались куда реже, потому что чужие имели обыкновение жарить мясо и помещать под своды своих жабр. А попытка выкопать кости порождала только большие груды земли и красномордых, злых землекопов с лопатами и почти сломленным духом. Нет ничего хуже человека, который копал целый день напролёт, а нашёл только собственное отражение в грунтовых водах.

И вот, получив информацию от монахов, я уже готов уйти, но один из них схватил меня за руку, протиснув Своё варёное лицо сквозь прутья.

— Грех и святые дары, первозданный хаос погоды, змеи человеческой крови, наркотики великого мастера, спланированное поколение, бремя цыплят, утром всё, что ненавидит коп, просыпается и собирается толпой, и ни преступления не предпринято, чтобы успокоить ярость воображения. До тебя никто, вот так. И что ты сделал? Увильнул от заграждения фактов, развёл туристов, надул карту, раздвинул горизонт, как запертые на цепь ворота, твоя голова тугая, как внутри бейсбольного мяча, соседи съедены заживо. А те, кто не понимает, те говорят: отшлифуй преимущество, не требуй ничего, выгляди проще, исследуй поражение и рычи общественные поздравления. Суета машет голыми ветвями в чужом саду, на заднем фоне звёзды разгоняются, как племенные мухи. Но мы же знаем правду, а, парень? Тащи лягушек домой и высмаркивай тягучую соплю в собственную мать. Тяжело рань генерала Гранта в лицо, просто для начала. Твоему позвоночнику не нужны компромиссы — скоро ты войдёшь в полосу перманентных противоречий. Обещай мне, парень, что когда покинешь это место, твой план будет лучше, чем раньше.

Это был отвратительный шок, растянувшийся на годы во всех направлениях. Я забыл о нём до последнего мгновения.

Вернулся на следующий день. Морфиновое утро похоже на плащ, знаешь. Но игроков там уже не было. Мазок доллара и механический фонтан. Опустошённые газовые баллоны, покрывшиеся коркой. Приметы отшумевшего веселья, череп, оставленный на батуте.

И я подумал: “Части устаревают, это — капюшон с улыбкой, это — ниппели па машинах, это — норма, кто может её соблюдать?”

Внезапно выпал снег, сохраняя время.

Блеющие диссиденты окружили меня, когда я пытался уйти по тесным улочкам. Я пробился через чешую, дождём летящую из их глаз. Борьба с этим искажением была явно излишней, и я начал спотыкаться, дублёная шкура моего добродушия скручивалась, как бекон. Лихорадочные видения. Вздымающиеся кебабы истекают соусом саше. Таинственные дыры в небесной крыше. Война жуков, лязгающие сяжки. Львиный рык детей. Кишащее небо неуклюжих охранников. Голова разрывается, как гранат.

Доходила молва про шлюху, подрабатывающую чтением судьбы. Ужасные слухи. Рождённые с помощью костепилки. Подвал отвращения. Ни капли слюны. Решил разыскать её.

Держал тонкий нефритовый портрет Ли Освальда в кармашке за каждой щекой. Вот насколько серьёзно я подошёл к вопросу. И она меня не разочаровала. Каждый час сверялась с клоковолосой сморщенной головой на цепочке от часов. Взрывала динамитом рыбу, словно сама придумала эту игру. Нос из цемента. Что само по себе и неплохо, но он никогда не просыхал, и люди сжимали его в форму по собственному выбору, как будто это пластилин. Комната была филигранно отделана клапанами давления, кодексом молитв, плотскими телефонами, бартерными костями, грибовидными мочками ушей и точечными кольями.

— Во-первых, и во-главных, — сказала она. — Знаешь какие-нибудь языки?

— Тьму, — сказал я.

— Один язык.

— И безнравственность, немножко — едва хватает.

— Едва хватает безнравственности, — пробурчала она, записывая. — Отлично. Теперь возьми этот кинжал, закрой глаза и коснись носа.

— Кинжалом?

— Именно. Хорошо, очень хорошо. Вот платок. Ты когда-нибудь ел тапира?

— Тапира — нет…

— Уверяю, вкус отменный.

— Ясно.

— И как мы себя развлекаем? Гордо несём бремя алкоголя и изгоняем антагонистов из пустого воздуха, без сомнения.

— Как ты узнала?

— Я всё знаю. У меня есть проклятая пирексовая репродукция твоей задницы под колоколом в другой комнате.

— Прошу прощения?

— Гордость дома. Сразу после бумагорезательной машины.

- Да?

— Вернёмся к делам нашим скорбным, бодрячок.

Сколько ты знаешь о мире?

— Я считаю, что собаки большие, их чашки и чайные штуки — тоже.

— Хорошо, для начала ничуть не хуже других вариантов. Когда я была ребёнком, меня не могли и за уши оттащить от крови. Но люди взрослеют. Газ раздувает руки, и просыпается самоуверенность. Браслеты разделили меня и иссушили моё время — я подобна дереву, проигрывающему дуэль с дождём. Успокоенная каминным трофеем из панциря честолюбия. Ты знаешь, чего я до сих пор планирую добиться?

Я покачал головой.

— Всё вокруг станет съедобным — потому что я так сделаю. Мне не понадобится ничего сложнее совочка, заигрывающего барсука, десяти навыков, которыми я не обладаю, басни, прочитанной по памяти, конуры размером с авиационный ангар и говорящего бублика.

Единственной проблемой будут существительные, по причинам, которые ты осознаешь, когда тебе только их и останется осознать.

— И всё-таки, почему?

— Еда на этой планете не говорит, пока не заговоришь с ней первым — а в этот момент уже поздно. Тебе это кажется честным? Лично мне — нет. Вино замораживает ошибку, идеальное сохранение на пятьдесят лет, или даже дольше. Сам посмотри. — И она открыла пузырь холодильника, демонстрируя обивку из мотыльков и закрытые клапаны. Она ещё некоторое время произносила монолог о том, что жизнь — это процесс еже секундного энергичного сопротивления аннигиляции, и в то же время остаётся податливой.

— Весь мир — это высокая стена спасения, насмешливая капитуляция перед отвагой, разлитой по бутылкам. Я любила атомы настолько, что дала им пристанище — возможно, слишком сильно. Они были перспективами, с которыми, я чувствовала, мне придётся иметь дело. Но ты узнаешь, что большая часть горожан ругает свои способности и усиливает тревогу. Семьи улыбаются в долг, бедствия выдаются авансом, чтобы всё оставалось поверхностным, доверие сифону постижения иссыхает по их приговору. В книгах нет ничего, кроме рыбы, сокрытой в холоде моря, или ощущения звезды, трогающей космос. Плохо для бизнеса.

— Как есть.

— Зато не питает болезнь.

— Однако может. Воздух выходит из страниц, когда их закрывают, полки удушья гибнут, страдая.

— Это не одно и то же, парень. Надень пелерину и скажи им, что ты здесь — посмотришь на реакцию.

— У меня реакция будет.

— Я знаю, что будет.

“Если ждать ублюдков, они появятся”, — сказала она. Умная цыпочка — не объяснила, что случится, если не ждать, и скоро я это узнал.

И там я нашёл свой путь. Распахнул занавеси утра, чтобы увидеть, как мир покрывается слоем общества.

Проблема — единственное, что получается, если встать в дверях со штанами только на одной ноге. И именно голая нога, а не та, что в штанах, станет причиной проблемы. Вооружись ножом, друг мой, и опасайся полиции.

 

Проблемы с дьяволом

Дьявол уставился в осадок на дне пинты и задумчиво поджал губы.

— И это всё, что ты имеешь сказать в свою защиту.

— И ещё тот факт, что моя зрелость проходит в громадном музее.

— Да, хотелось бы упомянуть, что ты никого не ввёл в заблуждение, и они на холостом ходу. Но все плывут по течению и полностью довольны.

— Ты про мелкие ожидания.

— И дерьмовые суждения.

— Так ты полон осуждения?

- О нет — меч правды ржавеет в ножнах, и я этим доволен. Но сегодняшнее злоупотребление — первое из многих.

— Не уверен, что уследил за галопом дерьма, которое ты называешь дискуссией.

— В будущем ты снова должен будешь бранить расплавленное стекло, и за это я должен наказать тебя сейчас.

— И как ты собираешься подвергнуть меня так называемому наказанию? Надо думать, выпорешь копытом.

— Нет, для таких дел у нас есть ядерные твари. — И он указал на нечто, напоминающее омара, лакающее, как кошка, из почкообразной плошки. Размером с таракана и блестящее, как патентованный кожаный башмак.

— О, я как-то его не заметил. Значит, мне действительно придётся заплатить за то, что я ещё не сделал?

— Прошлое, настоящее, будущее — всё едино.

— В каком смысле?

— В том смысле, что в любом времени ты ублюдок.

— А вот тут позвольте возразить — я помню случай, когда был героем мирового уровня и милым мальчуганом. Это началось при металлическом господстве лицемерия, сплошная безвкусица и украшения из карликов-акробатов. Преимущества в действии, Эдди отважился войти в поток машин… — В этом месте я рассказал историю, столь наполненную чудесами и магией, что едва не ослепил сам себя. Целые империи были прорисованы на уровне детализации блошиной ножки, купола из мангрового дерева потели дождём, волшебство ловили среди закрытого храпения невинных, принцы в надувных

брюках пихались, как девочка, осуждённые на плавание к температурам неизвестным, психи наносили дорогие раны, собаки красили губы, изобилие храмов и жертв.

Часы шли, а я как раз вошёл во вкус.

— И вот я стою около ринга в плавательной маске, я придумал этот трюк, чтобы отвлечь победителя от избиения Эдди. “Не вставай, Эдди, не вставай! Над тобой все смеются. Эдди посмотрел на меня невидящим взглядом. Его прижжённая невинность ещё дымилась, можешь себе представить. И…

— Хватит, хватит, хватит, ты, ублюдок! — внезапно заорал дьявол и обжёг меня негодованием во взгляде. — Что за кровавый ад ты мне тут разыгрываешь? Ты с ума сошёл? Думаешь, мне настолько нечем занять время, что я готов выслушивать, как позирующее бедствие без конца перерабатывает свои сопли?

— На твоей рыбьей роже написано, что да.

- Чего?

— Ну, вот взгляни, ты сидишь здесь, как полый шоколадный Будда, и едва ли чем занят.

— Как ты думаешь, для чего вот это нужно, идиот? — спросил он, натягивая сеть тросов, как наук пробует паутину. — Втулка и спицы зла, вот так. Я управляю ей от сюда. А ты что делаешь? Ты и твоя напыщенная заносчивость. Да, ты. Бьёшь поклоны своей судьбе своими психозами о многих лепестках, которые совсем не дрожат.

— О, вот теперь всё становится ясно.

— Да, действительно так.

— Ты же просто сбрендивший старикашка! Ты ни за что не ударишь меня этим своим плавником — скажи мне, что ты прикалываешься.

Сила в атмосфере завертелась вокруг него, искря, как тьма. Головные мускулы задышали в красных стиснутых челюстях трансформации, плечи набухли, и его тело пошло комьями, как барсук, осыпанный желудями, выпихивая стальные пики, толстые, как дорожные конусы. Водевильная морская звезда.

Звучит жестоко, но меня эти извержения порядком утомили. Единственный раз, когда подобное случилось со мной, всё вышло так, что никто так мне и не поверил, когда я рассказывал об этом. Естественно, ядерная тварь бросилась ко мне, но я наступил на неё, прямо как на финансового консультанта, оставив зазубренное месиво с пучками шейных зубов, сломанных и размазанных, так что мне пока ничего не грозило.

Тем временем из Джона Сатаны лезли всякие острые штуки, как семена из сосновой шишки, и он сказал, что мои самые жуткие кошмары сейчас претворятся в жизнь. Я знал себя достаточно хорошо, чтобы понять, чем это обернётся — паста, гольф, лощёные мужики, опера и тупые пташки, несущие бред, — всё это хитрым образом слеплено воедино. Опавшие рога были спорами, драконьими зубами, прорастающими со страшной силой. Мутанты, возлюбленные. Голосят и воют из земли — и я увидел, что описанная мною комбинация ужасов опустошила их, они стали как бумажные фонарики. Но даже так они повыдирали пылающие факелы из стен пещеры и понеслись на меня. Погоня по тоннелям, крики, маньяческие тени — полный комплект.

Как тебе скажет любой спортсмен с бескостным языком, если бежать быстро и сосредоточенно, то оставишь своё эго позади, колыхаться в воздухе, как мыльный пузырь размером с человека. Заметил отблеск моего за миг до того, как факела вошли с ним контакт, он был как фуксиновый топливный элемент в форме “форда эскорт”. Тут он воспламенился, убивая моих мучителей, и я прорвался сквозь зеркало во взрыве кукурузных хлопьев и опавших листьев. Эдди ещё ползал в углу, прошло меньше минуты. Но получилось ли искусство?

Решил пока залечь на матрасы в другой стране — но вернулся, страдая от нехватки взаимодействия. На поручнях лайнера я рыдал от вида родины, и солнце светило сквозь рану у меня в плече. Несомненно, здесь можно вести сбалансированную жизнь.

И я нашёл тёмный уголок, но не слишком тёмный, чтобы трансформироваться в груду мускулов и глотать воздух, необходимый другим для нормального дыхания. Там, в углу, я выглядел как простая тарелка плесени. Таким образом в наше время настоящий человек обеспечивает себе пропитание. Дома, окружённые деревьями, могут также покрыться пульсирующим рельефом мышц и казаться нормальными собаке в коляске проезжающего мимо мотоцикла. Поэтому такие тайны остаются непознанными и ненужными.

Хотя с вампирами вышла история. Один из них доставал меня больше, чем прочие — стремительный такой с бесформенными идеями управления и нераскрытыми мечтами, он не различал окно и яму в земле. Вскрывал артерии пивной открывалкой и пил залпом. Испытывал явную нехватку озлобленности — однажды я взял его на выпас, он стоял и пел с цветами в руках — странный человек, движимый исключительно идеями и логикой. И он спросил, что есть у остальных. Я сказал, что, в лучшем случае, вера. Он сказал, что останется таким, какой есть, словно знал что-то, чего не знаем мы. Так или иначе, однажды днём мы появились под дверью галереи Эдди и сказали ему, что внутри есть вещи, которые мы хотим поджечь и бросить. Он спросил, картины ли это, и мы ответили, что да, он прав — конечно, он попытался захлопнуть дверь, но мы налетели с криками и ликованием, осушая кружки пива и рыгая со всей дури. И вот тот вампир, которого я описал ранее, начал крутить старую шарманку с обезьянкой и рыдать, как солдат. В сумеречном свете, понимаешь ли. Я налетел на него в ярости, но он исчез — я поднял глаза и увидел, что он инвертировался и свисает с потолка.

— Ну, ты, наконец, хотя бы играешь свою роль, — сказал я ему, и в этот миг он размягчился, сбросил всё, включая шарманку, которая нанесла мне скользящий удар по лицу и распахнулась, показав нам, что на самом деле её внутреннее устройство состоит исключительно из кости, сухой паутины мышц и пыльцы насекомых. — Бессмысленно пытаться возместить убытки этим небольшим спектаклем, — сказал я, решив, что этот ублюдок уже сидит у меня в горле. — А, ребят? Ему нельзя доверить ни пива, ничего — и вообще, где открывалка, говнюк?

Злодей решил не отвечать, так что с него было нечего взять, кроме визуальной информации.

— Мы на тебя больше не рассчитываем, — сказал я и стукнул портрет, чтобы показать ему. Конечно, рисунок начал стонать, как получивший прикладом мим. Я так смутился, что заорал приказ поджигать всё вокруг, чтобы скрыть сверхъестественный шум, растягивая звуки вот так: “П-о-д-ж-и-г-а-й-в-с-ё-н-а-х-р-е-н!”

Но к тому моменту все, уже затосковав, ушли домой, и только Эдди остался там стоять. Конечно, я посмотрел на него с раскаянием, которое храню в погребе для подобных моментов.

— Знаешь, Эдди, — сказал я, — Вообще-то мне не очень и хотелось сжигать твою галерею. Эти картины — благословенный дар человечеству. Живи и радуйся.

— В последний раз ты меня подловил, — просипел он и вытащил нож.

— Смотри Эдди, ещё пара шагов в этом направлении, и ты обнаружишь, что я мёртв, а стены и картины сплошь заляпаны кровью. Это очень опасно.

А он сделал выпад лезвием. Это был последний раз, насколько я помню, когда Эдди делал что-то нормальное. Потом он начал выводить рыбу на прогулку, выпекать фетр и обвинять других в том, что его сердце имеет такую форму. Трудно быть оптимистом при столь острых муках. Разве кто-нибудь из нас отказался бы застрелить мэра двух ради пары взрывов смеха?

Спустя неделю Боб сказал мне, что Эдди свернул аферу и продал всё Минотавру.

— Почему? — спросил я.

— Потому что ты сотоварищи всё время таскал туда вампиров, — вздохнул он, словно это было очевидно.

Вот где Боб по-настоящему начал выходить за грань. Построил трёхногого человека из марципана, окрестил его “Мистер Троян” и утверждал, что цитирует ублюдка: “От злата их холодные насмешки. Вино потоком заливает ярость. И тяжкий камень скрыл его вопросы”.

— Ты сам напросился, брат.

— На счастье стрекозы. На воздухе жимолость. В саду цветут розы. У каждой бьётся жилка.

— Прекращай, брат.

— Железная рука держала меч, и выбор Богу и освятила. И Бог, ничто в своём огне, вернул удары, кроме одного — стремления к чужой свободе.

— Мистер Троян выглядит больным, — сказал я, оплавляя его лицо зажигалкой.

А он издал едва слышный вопль.

Ловкий трюк превратил Боба в человека чести. Сияющего и гордого. Но это только его отражение на поверхности лагеря, и дрожащие свечи вычерчивали его тень на кривой стене — можно было видеть, как он думает, мол, да, я бог с брайлевым лицом, зная это наверняка, несмотря на ложь, которой он привык эту мысль маскировать.

Выбрав ущерб и безопасность в одинаковых долях, он ударил бабушку и побежал домой, забыв ключи, кошелёк, паспорт, обличительные фотографии и пробирки с ДНК для последующей репликации всего тела в полицейской лаборатории — всё это потом нашли на месте преступления, где бабушка хохотала, гордясь тем, что поймала и ухватила клок его волос.

Полиция налепила плакаты “Разыскивается” с лицом и головой Боба, и каждая собака, что его видела, тотчас в него влюблялась.

— Видишь, — ухмыльнулся я, пихая его обоими локтями одновременно, — сынок, ты красавчик.

— На вкус собак, — прокомментировал он яростно.

— Неплохое начало.

— Некоторые из них наверняка полицейские собаки, брат. Вон на ту посмотри. — И он указал на морду эльзасца, которая появилась в окне, выдыхая пар.

Пытался помочь ему привыкнуть к собакам через избиение их спаниелем из стекловолокна, но такового у него не оказалось — сказал, что есть и более важные вещи, и показал мне шестиугольную дыру в пространстве. Сказал, что мы в реальности улья и сами этого не осознаём. Я игнорировал его, пока он не намекнул, что это неплохой уход от проблем.

Чуть позже он напал на лебедя в своей самодовольной деятельности и во время ареста обеспечили поддержку, включая полный нельсон. Мне кажется, это почти делает нас современными, дорогой.

 

Проблемы с Руби Громоглавой

Болото отступило в хрустящую вечную мерзлоту, и мы сидели в помещении. Глянув вниз, я обнаружил, что привязан к креслу. Руби сосредоточенно разглядывала меня, но по тому, как она стояла, было ясно, что она давно перестала обдумывать красоты моей болтовни. Склонившись, она выдернула толстую вену у меня из руки и пошла по комнате, натягивая её через плечо, и ей пришлось манипулировать удлинением через систему крючьев и блоков. Вена лезла, как нитка, но скрипела, как резина, разбрызгивая забавное облако крови, пока я дёргался и пытался объясниться.

— Смотри, детка, а… Я к тому, что не обращай на Боба внимания, с ним всё в порядке — я видел, как он как-то собирал паззл, похоже, у него с этим делом были проблемы, тебе надо было его видеть. Колотит по паззлу, кровь из ушей — однажды мы ещё будем им гордиться. Например. Город уничтожен роем. Мы с тобой регистрируем насилие и дикую компанию. И он формально наблюдает за этой сценой: пчёлы, медиа, толпа. Вот до чего можно дойти.

Струна плоти натянулась, спихнув лампу со стола.

— Что а — что напоминает мне о том времени, ха-ха.

Заплываю в бар, притворяясь, что недавно разлюбил наповал, чтобы мне сочувствовали все подряд, представь, достаточно напившийся их жалостью, чтобы уронить процесс в поток харкоты и одиннадцать ударов в верхнюю часть лица от Боба, пока. Эдди держал мои руки так далеко от места действия, что они сломались в плечах. Хотя, Божьей волей, эта ночь надолго врезалась мне в память. Какой человек не запомнит свой двадцатый день рождения? Слава Богу, на более дикий штык я не целился. Любимая?

Она нацепила вену на картинный крючок, снова сняла и, в конце концов, линчевала её на дверную ручку.

— Видела фильм на следующий вечер? Японский ядерный монстр. Ходил, словно карлик в мешке. Чтобы завоевать человечество, он склонил голову в попытке остановить толпу, но он был черепахой, и я просто расхохотался, а ты? Солнышко?

Она выскальзывала сквозь узкую щель двери.

— Я. Я расскажу тебе сказку. Дорогая? Крошечный семтексовый человечек с блестящим затылком спал в ящике спичечной коробки. Был он вечным. Его голова съёжилась, как штаны в пантомиме. А… потому что он, наконец, умер. Ну да… не самая забавная сказка, признаю, однако, — дверь щёлкнула, захлопываясь, — знаешь, о чём я — своеобразие хищников, массаж лезвием, подбородочное телевидение, видовая банда, голубое бухло, проблемный телефон, задумчивый шериф — следишь за мыслью? Осторожнее, что ты там делаешь, детка?

Детка? — я кричал в гордом одиночестве. — Ты ещё улавливаешь смысл?

Вена зазвенела, как леска, натянув мою кожу, как палатку. Выдержит ли она?

И я вспомнил, Эдди должен был приехать на матч. Хватит ли его на это?

Его хватило, и когда он открыл дверь, вся система поехала по блокам, вырывая мою сердечно-сосудистую систему, пока сердце не вырвалось из груди и поехало рывками по полу, как рыба на суше. Руби давно и след простыл.

Она позвонила мне через год. Спросил, где она была.

— Я в отеле, как тебе и говорила. Я в отеле набиваю пианино долларами. Косяки усиливают радость от созерцания.

Старая добрая Руби. Пускай ничто не рвёт паутину в твоей могиле.

Случай с сердцем и остальные дела натолкнули Эдди на мысль — после краха галереи он был в поиске новой аферы, и снизошло на него прозрение. Украл огромный аквариум и пару рыб фугу, которые пялились на него, словно ожидали глубины ума или, как минимум, еды. — Я продам этих крошек в больницы, и будет мне радость.

— Больницы.

— Ага, пускай используют как манжеты в тонометре — посмотри. — И он вытащил одну посадочной сетью. Растянул рыбу, обернул вокруг плеча и связал струной. — Мощно, — сказал он, сияя от счастья.

— И как ты собираешься мерить давление?

- А?

— Где шкала, точность, Эдди?

— Точность.

В следующий раз, когда я пришёл в лабораторию, аквариум исчез, и ни слова о нём не прозвучало. Эдди был затянут в белое.

— Что ты делаешь, Эдди?

— Анализирую пену изо рта Боба.

— Это мудрая мысль?

— Ну, к твоему сведению, я как раз обнаружил, скорее слишком поздно, что нет. Видишь светящееся пятно на столе? И дерево под ним как бы разъедено? Там я пролил немного материала. Вызови бригаду пожарников, брат, или мы, считай, покойники.

Потом была челюсть коровы, и он божился, что она добавит десять миль на галлон среднему семейному автомобилю.

— Рот болтается по бензобаку, великолепно.

— И что делает?

— Хитрость для езды, в таком ключе. Пузырьки, вот в чём фишка. Я опупел, пока забил скотину.

- И?

— И… всё.

Боб, конечно, ушёл от расплаты. При его избавлении появился рассветный свет, укорачивая тени, что его и восхитило. Может ли над тем холмом оказаться что-то кроме динозавров?

— Не было динозавров, — жаловался он позже. — Серьёзно, ни одного.

— Мы были заняты, брат. Считали ворон.

— Но динозавры же, а? Ставлю всё, что хочешь, эти твари умеют говорить.

— Друг с другом?

— А с кем ещё? С деревьями?

- Я говорю с деревьями.

— Ты не типичный человек.

— Они тоже. И поэтому они ушли навсегда.

Удивительно, они с Эдди объединили преступные усилия — Боб сляпал паззл с капсюлями и таймером.

— Усни — и паззл взорвётся.

— И это твоё представление о ходком товаре.

— Зато он работает.

— Моя жопа тоже.

— А разве ты её не продавал всем подряд?

Аргумент, который я выдвинул в свою защиту, заскрипел и потрескался, так что в качестве отвлекающего маневра я напомнил Эдди о случае, когда он привязал собственную задницу к хвосту пассажирского поезда.

Он посмотрел на меня пустым и нераскаявшимся взглядом.

— Когда я пристегнул жопу к поезду, меня потащило, сначала медленно, потом быстрее, по рельсам.

— Я в курсе. А чего ты ждал?.

— Чего-то волшебного.

— Волшебного. Типа чего?

— Некоего психического протеста. Прорыва.

— Подозреваю, что прорыв имел место быть, только не психический. У тебя семечки в арбузе есть? В смысле в голове? К чему это я? Я к тому, что больше так никто не поступает.

— Никто?

— Объясняю тебе, брат, чтобы ты знал — никто больше не занимается такой психопатологической фигнёй, даже если им заплатят. Ты же подозревал что это ненормально?

— Только когда люди на перроне начали кричать и тут же отрезать свои крики хлопая в ладоши перед ртом.

— Так что на самом деле они издавали отдельные взвизги?

- Да.

— А потом хлопала рука? Слава Богу, брат, ты получил тогда урок. Ведь получил же, правда?

— Да, брат. Получил… — и он, исполненный стыда, обвис.

- Ну?

Он застенчиво забормотал, болтая головой.

— Я понял что человек должен получать удовольствие при каждом удобном случае.

— Я разочарован, Эдди. Не ради тебя, но ради человечества. В конце концов, ты дышишь нашими драгоценными газами, грубая копия человека. Бог, должно быть, смеялся тебе в лицо, когда его делал. Подкожные ответы и ужасающие куртки, Эдди — не жди ничего красивее.

Эдди не ответил на подначку, но я знал, что он точит нож — в голове, естественно. Мы несколько дней ничего не слышали от него, потом получили телеграмму.

ВЗРЫВ ДИРИЖАБЛЯ ТЧК ЖАЛЬ ВАС НЕ БЫЛО ТЧК ЭДДИ ТЧК

— Ты что? — сказал я, хмурясь над телеграммой.

— Кому какое дело, брат? Кому какое дело, врёт он, говорит правду, живой или мёртвый? Вроде бы достаточно, что он не здесь.

- Есть такое дело. Хотя… — я не мог перестать восхищаться умением ублюдка обращаться с кинжалом. Мировой уровень. Такой парень нам тут нужен, пригодится в драке. — Слушай я, пожалуй, схожу, посмотрю, откуда её прислали, проверю, что всё в порядке.

— Ты же не хочешь сказать, или хочешь? — спросил Боб, садясь в своём шезлонге. — Почему?

— Скоро вернусь.

Оказалось, что место отправления телеграммы было в одном улиточном перегоне от нас — пришёл домой к Эдди и обнаружил его на лестнице, вырезающего из поставленного на попа бревна статую дерева.

— Ракообразным тотемам не хватает размаха крыльев, — сказал он, не оборачиваясь.

— Поясни, что это за дерьмо про какой-то дирижабль?

Наш творится у тебя в голове?

— У пустотелых ребят стучащие маятником внутренности поросли пылью и осями, закутались в стены торса, чтобы не отвлекать внимание во время проповеди.

— Хватит уже.

— Ты сам спросил, — сказал он и повернулся ко мне, демонстрируя, что он одет в вязаный противогаз.

— Вязаный противогаз, а?

— Прямо в точку, брат.

— Так и думал, что ты это скажешь.

Проницательный взгляд Эдди словно говорил: мы действительно братья, в тайном и чеканном символе инициации. Но у меня не было ни малейшей идеи, к чему это он.

Я вспомнил ароматные дни чужой юности — ради удобства и прагматизма. Нашёл одну молекулу любви. Мне достаточно. Сила продолжать.

— У тебя будет зелёная могила, Эдди.

- А?

— Мочки ушей знают, что погребение — враг, для начала убивает мягкую плоть. Жнец-Потрошитель к мочкам весьма неравнодушен, брат. Думаешь, твои сохранятся на его рёбрах, а? Не будь слишком уверен. Ты нырнёшь в ад без уха и понятия.

- Да?

— Ад, брат. Лестничная площадка, где у тебя не будет ни шанса, исходящая паром опухоль на земле приветствует тебя, когда ты думаешь, что уже входишь на небеса, и агенту уже не отомстить, делай свой выбор по среди мусора. Ах, воздаяние, а?

— Только не мне.

— О да, — уверил я его. — Хрящевой континент, сырое беконное обещание и начинка для пирога в кровати.

Я оглядел сад, пока Эдди продолжал сокращаться. Телескопическая растительность. Интересные частоты от птиц. Кусты истекают слюной.

— А каким был дьявол? — спросил Эдди. — Наверняка окружён раболепными демонами?

— Видимо, всё это чепуха.

— А пентаграмма на полу?

— Я пытался её начертить, но сумел вписать в неё только А. Даже однажды пошёл в церковь. Люди глотали облатки и обращали решимость. Боги тотчас заглядывали, чтобы пожертвовать слёзы и ужасающую музыку. Священник приступил к работе и начал требовать любви.

— И как ты отреагировал — равнодушием или манипуляцией?

— Начал трястись в негодовании и блаженстве. Потом охватил движение машин в центре города.

— Представляю себе. А чем Боб занимается?

— Достал себе позвоночную зверушку. Порода змеи, свивающаяся со стола, замечаешь её и осознаёшь, что это…

— Хребет.

— Ага. — Я подумал, что бы ещё сказать. — Никакого вреда. И что это может быть, кроме ободранной спины?

— Надо думать, — сказал Эдди, сажая ветку. — На верно, он просто рад, что увидел позвоночник, правда, сел ему на хвост.

— Правильно, когда он его поймал, было похоже, что у того есть собственный разум. Конечно, его пришлось удалить. Иначе он бы… сверху перевешивал.

Вот почему, если вкратце, я решил, что я более обаятелен и достоин жизни, чем Эдди, Боб, Фред и остальные, кого я знаю.

 

Проблемы с расстрельной бригадой

— Огонь!

Я видел с полной ясностью — пули ревут, как ракеты, вырываясь из пусковых установок, и сэкономив долю секунды, замедлил течение самого времени, представив, что я в театре смотрю всеми любимый мюзикл. Одновременно я воззвал к помощи дьявола — что было несложно, ибо я всегда к нему взываю, когда смотрю в театре всеми любимый мюзикл. Я едва начал, как рыбья голова высунулась из пространства неподалёку.

— Кто нарушает мой отдых?

— Минотавр говорил, ты никогда не отдыхаешь.

— Ты. Зачем ты меня позвал?

— Из-за этих патронов от Винчестера калибра 270, ваше величество. Когда они достигнут моего идеального тела, они задержатся едва ли на мгновение, и всё будет кончено.

И мы начали торговаться — в духе жизнь за жизнь, пытки, булочная навечно — и я ускакал прочь на нём, словно на мимической лошади. Ублюдок вонял немилосердно.

— Значит, ты вызывал дьявола, а? Как-то был в аду и раздавил его кота. Ты не понимаешь, где провести границу да, брат?

Это Минотавр Без. Вдобавок к собственному голосу, он хихикал запасным из каждой нособочки. Эти ноздреголоса раздражали просто жуть. Для начала, они обращались ко всем “сержант”. Потом, они заявляли:

— Ты паразит, сержант. Тошнота. Посмотри на себя. — Мало кто мог выдержать этот стереолепет. Его ротовой голос мог тем временем чинно и спокойно заказывать пинту. Но он знал, что происходит.

В окне — чистейшая ночь на продажу. Он сказал мне, что набивать идеями бессонницу — сентиментально. До какого возможного конца? Идентичные парадигмы свиваются в бесконечном уравнении жизни.

Я выпалил что-то про судьбу и единение.

— Бог и возможность жить божественно под его насестом? От тебя я ждал большего.

— Ну..

- Трусов и знаков, указывающих путь в город, хватило, чтобы отвлечь рыцарей.

— Понимаю Бебз, но…

— Аккордеоны распадаются, словно мёртвые ящерицы.

— Ни к чему говорить…

— Приоритеты, брат. Подключи что угодно, претерпи энтузиазм, вычерпай кишки из экспертов. Монетки остывают в тропических лесах.

Я разглядывал Минотавра в упор, мои чувства хлестали туда-сюда, как угорь. В своё время я пришёл к осознанию чистого удовольствия и худшей боли в

этой ситуации как разных вещей. До нашей встречи те незначительные осмысления, что я копил в записях, относились сплошь к салату и проливным грозам, и я думал, что видел всё. Минотавр советовался с эфиром. Полосы бездействия раскрашивали его под тигра.

— Та бадья обезьян, что ты называешь философией, долго не выдержит, брат. Где ты её взял?

— У шлюхи.

— У которой холодильник набит виной, надо думать?

Старый добрый Минотавр. Шлюзы глаз и стальная щетина мозга. Секционный хвост, как у броненосца. Классовый враг твоих денег.

Тем временем Эдди с почтением смотрел на меня.

— Что происходит в цирке, брат?

— Баскетбол требует внимания слонов, тарелки разбрызгиваются под атакой клоунов, я оплакиваю цивилизацию.

— Ты ничему не учишься?

— Страдания ушей моих и ни капли мудрости — словно я вернулся в школу. Бетономешалка остановилась и застыла.

— Буду ли я когда-нибудь счастлив, брат?

— Всё кончится в мёртвой петле ярости взрывающегося стекла и не сработавших воздушных подушек, Эдди — наискосок через М21.

— Только не я.

— О да. Насколько я знаю Жнеца-Потрошителя, он будет преследовать тебя, как борзая от капкана.

— Это типа кто?

— Жнец-Потрошитель — птица долга, можно сказать.

— О, Жнец-Потрошитель, а? Ты утверждаешь, что знаешь его.

— Утверждаю. Могу и тебя познакомить.

— При помощи ножа, надо думать.

— Это ни к чему. Сегодня ночью я проведу тебя сквозь нужную стену — она вдавится, как тесто, а потом прорвётся, пропуская нас. Потому что мы дураки.

— Только дураки могут пройти?

— Только дураки захотят пройти.

— И что этот Жнец сможет сказать в своё оправдание, брат?

— Я спрашивал его про смерть и обычную таксу. В чём причина, понимаешь ли. Тебе его объяснения понравятся не меньше, чем мне.

— Считай, я в деле, брат.

Свет заморгал. Не помню, какая обречённая революция разворачивалась в то время, но она творила чёрт знает что с энергоснабжением.

В тот вечер я держал у живота круглое зеркало, огранённое и лежавшее в темноте до сего дня. Я купил другое, побольше, в Магазине Ярости, и Эдди крутил его передо мной, чтобы создать ниспадающую последовательность отображений. Эдди уставился в центр меня, кося глазом.

— Я вижу через дыру у тебя в животе другое дело.

— Что ты там видишь?

— Лопухи.

— Уверен?

— Насколько это возможно.

— Что ещё?

— Одиннадцатичасовые переговоры с шеф-поваром.

— Другие люди есть?

— Капитан подводной лодки в свитере с высоким воротом.

— И всё?

- Вижу скучные проказы паукообразной обезьяны в феске на персидском рынке.

- И?

— В тени зеркала энергично таинственный пилот вертушки.

— Больше ничего?

— Нет, это всё.

— Едва ли стоило усилий.

— Понимаю. Но если мы с тобой…

И он встал перед большим зеркалом, отпустив его — оно накренилось, неторопливо обрушиваясь на нас. Слепое смещённое пространство.

Света не было, пришлось делать старую фишку со спичкой во рту. Боб всегда увиливал в таких случаях, словно боялся, что мы увидим, что у него нет черепа, только эдакая перевёрнутая корзина из хряща. Конечно, я был в курсе с момента нашей первой встречи, меня тётя научила мгновенно оценивать человечьи головы. Я замер, прежде чем пожал его руку — уверен, он заметил неуверенность в выражении моего лица. Но я никогда не упоминал об этом — разборки с черепом — личное дело каждого, пока он не начал хвастаться.

Так или иначе, мы с Эдди спустились в эти подземные тоннели. Перила для рук, и всё — только капель с трещин в потолке и время от времени лампочки, незажжённые и химически выдохшиеся. Тут и там ещё живые жертвы держались за стену, вздыхали или рассказывали истории, кажущиеся им осмысленными — развлечение исключительно для себя.

— На что похож этот Жнец?? — спросил Эдди.

— Помощник Джона Сатаны. Ангельски зашторен в обёртку из человечьей кожи. Голова в сумке для боулинга. Сделает из твоей ключицы бумеранг, если дашь.

— А с чего бы мне не дать.

Верхние секции беспокойства качались над глубинами привыкания. Эскарпы и тонкие полы вели в захламлённый храм. На стеклянном троне Жнец сортировал оцепенелые цепи, в окружении кортежа ангелов с мечами.

— Что здесь происходит? — прошептал Эдди.

— Войны тёмного плана — успех, когда никто не вернулся.

Хрупкий балкон прогнулся, закатывая нас в храм. Жнец повернул к нам пустую железную голову.

- Да?

— Извините за беспокойство, милорд. Подумал, заскочу и попрошу вас поджарить кожицу моих связок.

— Дам тебе тупую боль в свежих останках. Погибшие дни в радужной оболочке. Лучшее, что я могу предложить.

— Вот такие они здесь, — шепнул я Эдди. — Разговоры с фасада, жажда крови с чёрного хода. — И снова обратился к Жнецу: — Это ваше последнее слово, живчик? Уверен, вы сможете придумать что-нибудь поизощерённее для моего друга.

— Железные мысли не думаются. В небесах тьма — это возможность уединения и побега.

— Понял, 6 чём я? — спросил я Эдди вполголоса. Он же просто уставился в возбуждении на тонкую расползающуюся кожу мечников и полированных ночных птиц, вынужденно хихикающих.

— По рукам, — сказал я Жнецу, подходя с тщательным равнодушием. — Только не пытайся наколоть нас, идёт?

— Вертящаяся реальность откатилась в сторону и явила проход в гарнизон пыток, который я с тех пор узнал, как собственный дом. Как минимум, там не скрывали правду о себе. Иногда меня связывали и пытали, пока мой живот не извергал вязы, морских чертей, псов, шланги, струи пламени, лоскуты бархата, стоп-сигналы, фрукты, кости, богов, сломанные посохи, сплавки, троллей, мишени для дартса, попкорн, акул, рожки, паникующих поваров, галстуки, бюсты Ленина, очки, разглагольствующих нищих и волны облаков дыма цвета кожи. В конце концов, мне так всё надоело, что я начал

насвистывать и изображать дурачка.

— Он свистит, — сказал в раздражении один палач.

— Лучше, чем ничего, — философски сказал второй.

— И как тебе понравилось? — спросил я потом Эдди, хлопая его по спине. — Залитое солнцем поджаренное желе в духовке твоей головы — полтора выходной с половиной.

— Звучит неплохо.

— Неплохо? Мы только что оттуда. И это вечные муки.

— Называй, как хочешь, но это лучшее из того, что я знаю.

Теперь, конечно, хлыст жизни развился из ясельной ветви. Мне не надо покупать проблемы. Но я хорошо сплю. Ночь — это пресс-папье, прижимающее мою немецкую овчарку и меня как две предсмертные записки к столу масона. Незавершённая, моя судьба барабанит костлявыми пальцами, когда я храплю. Ну что, доктор — что вы поняли?

 

Проблемы с психиатром

— Это всё было без наркотиков?

По крайней мере, именно это он бубнил сначала Потом начал махать сеткой нормы на прогрессирующе течение. Думал, что центральная ось символизирует член, но всё остальное понял превратно. Для начала не верил в реальность существа по имени “Эдди”.

— Как ты ощущаешь его присутствие? — спросил он как-то, всё ещё прикалываясь надо мной. Хотя, чертовски хороший вопрос.

Теперь, конечно, моё лицо стало местом избивательского рая. Он выкрикивал все типы лозунгов — “Ты говорил это всё или нет?” — в таком ключе. Поочерёдно вдавливал палец в настенные часы и мне в глаза. Окончательно побагровел и разозлился, когда я отчаянно попытался вырваться. Пришлось таки пнуть его по яйцам и хлопнуть дверью, пока он стоял, согнувшись, с рефлективно посиневшим лицом.

По дороге назад остановился. Рука стала болтаться, случайным образом. Коппер решил сыграть крутого и отказался смотреть на меня — уставился вдоль трассы, пока листал блокнот.

— Дорога говорит сама с собой, — сказал он.

— Я в курсе.

— Ты крут.

— Позвольте мне проартикулировать оба моих рыла, иначе я откажусь от коммуникации.

— Я проигнорирую это замечание, сэр.

— По моим краям стекает желток, словно аура.

— Ну всё, хватит уже…

— Незахороненные жертвы ждут тебя в жилом массиве, комнаты в красных пятнах свежего вина.

— Что? Что ты… а так, не двигайся…

— Моя хозяйка молотит что-нибудь беспомощное, и никакой реакции — ошибка насмехается над истинным бардом.

— Не шевели ни мускулом, ты, ублюдок…

— Пал паук, пал паук, — уронил мой древний шкаф.

— Не произноси этого!

— Позвонки небес дьявольски почти невероятны — дубликаты из лимфы и парафина в этом гадском царстве.

— Тихо ты…

— Псы воспитывают идеал — и готовы сделать доклад.

- Нет!

— У меня есть варёные деньги.

— Про… про…

— Цепи добывают из холодных зубов.

— Проваливай отсюда!

— Благодарю вас, офицер.

Поехал на побережье — побродить по берегу. Чайки дрожали в воздухе, как воспоминание, пойманное в паутину. Жалость и домашняя рыба, у которой имя — Тони или Плутон — написано промеж глаз. Эту надпись, независимо от содержания, посчитали доказательством унылой личности — посмотрите на Тони, его плавники развернулись около пузырьков воздуха. Посмотрите на Плутона, он собирает в лице рыбий корм. Ад в столь малом пространстве.

Дал отдохнуть лицу и ушам на стойке бара в таверне па дамбе. Медленный вентилятор на потолке, деревянные ставни, дым, такой стиль. Ки-Уэст. Злобные эмигранты. Потрёпанные интриги.

Парень в капитанской шляпе поднёс целую свинью ко рту и взял паузу.

— Первая за день, — сказал он.

Потом насилие. Он скоро заметил мой взгляд.

— Что? Лучше бы я ел в другом месте? С человеческим лицом, принесённым вместо салфетки? Убери лето из пикника, и ты останешься в болоте с бригадой идиотов.

Он вытащил ножку из носа.

— Тенденции кончаются здесь и ломаются, молодой человек, взрываясь, как пустые пузыри, не оставляя обломков — честность в прошлом, обжигает всех нас. По смей возразить и обрети мою свёрнутую руку в животе, словно птицу, вернувшуюся домой на насест. Думаешь иначе? Стоки здесь уходят прямиком в моё дыхательное горло. Кладбище поросло жуками, рёбра служат ячейками для кинжалов, ощущения взбиты в пудинг, и я рад. Посмотри туда. — Он указал на подставку для вина, уставленную личинками размером с кулак. — На немереную версту отстоит от того, что ты ждал? Но говорю тебе, это норма отбросов. Что есть жизнь в этом государстве? Собери пустоту в семействе кукурузных хлопьев. Временное топливо пожирает внимание, телевизор болит, истина бродит. Плановые черви приветствуют твой труп, ловушка щёлкает, и ты на небесах, сурово скучаешь. А?

— Над думать.

— Над думать? Тебе лет сколько? Я сломался на иноходи собственного сердцебиения, а у тебя ещё остались друзья, которых можно скрутить в аварию. Вот так,

мальчик, осмотри единственный сувенир, бери его или оставь — а потом затвердей и деформируйся.

— Деформироваться.

— Всё, что тебе надо делать, это выйти через борт — отрастить рёбра вместо волос. Спроси у земли её длинное имя. Боже мой, твари храпят в бою прямо здесь, сынок. Трицератопс всегда получает своё первым. Это несмотря на рога. И панцирь, о Господи. Сходи с этой темой в суд и увидишь, насколько честной может быть жизнь.

Он вогнал кулак в космическое насекомое за стойкой, превратив его в клей.

— Они здесь используют динозавров для удовольствия — о, этому не обязательно верить. И остальному, что я говорю — с какой стати? Просто обещай, что потом не придёшь сюда в поисках хорошего обслуживания. Я притворюсь, что не знаю тебя — или ещё что. Ну, что ты скажешь, молодой человек?

— Что это вы пьёте сэр?

— Это жидкость кислотного цвета, видишь?

— И что это?

— Ракетное топливо.

— Ракетное топливо?

— Для самолётов вертикального взлёта. Честнее не скажешь.

— Мне пора идти.

— А? Но мы же только нашли общий язык.

— До свидания.

— Эй — эй ты, с хрящевым значком! А ну вернись!

Обнаружил, что не могу сматываться с той скоростью, к которой привык. “Спазмы, вызванные говенными идеями других людей, вклинились в модальность твоего движения, — сказал доктор. — Ешь больше фруктов и говори всем, кто подходит близко — спрыснуть на хрен и сдохнуть.”

— Сигарету?

— Не обращайте внимания, если я закурю. Эта пачка сигарет полна встречных обвинений, правда?

- Да.

— Так и думал. Знаете, вы весьма сложный человек. Как вам это удаётся?

— Гимнастика таксы.

— Бросьте.

Я всё больше и больше убеждался, что со мной всё в порядке. Азиатские хирурги осуждали размер моих глаз.

— Ты всегда так выпучиваешься? — сказал один говорящий по-английски.

— Только когда кто-то другой берёт счёт, — сказал я и смотрел, как он переводит мой комментарий своим коллегам. В испуге они принялись балаболить по-своему и спихивать меня с операционного стола в звон режущих инструментов.

— Как вышло? — протестовал я, указывая на главного. — Его модернизировали до кошмарного охранника, а меня обрезали до талисмана.

Тут на них набросились истинные ужастики. Я появился у местного аптекаря со словами: “Фармацевтический друг, мы снова встретились в морщинистой глотке сваленных странностей”, что стало началом конца. За решёткой — и сомнения шепчутся тише, чем рвутся волосы, когда они преследуют несомый ветром лепесток прибыли. Это и мои взгляды в окно психиатра в другой день, и как он по самой крайней мере пришёл в ужас, когда я шепнул почти неслышно: “Первый импульс к жизни — ошибка, о которой мы сожалеем оставшееся время, острое осознание глотки смерти, летучие мыши, когда они сокрыты, змеи и их непредсказуемость, жирафы с их глазами не сияющими. Это всё мои враги, загрязняют мой горизонт и воют без антракта. Когда мой корабль приплывёт, его поведёт ублюдок и команда троллей. На корме и носу канаты, увешанные ушами спаниелей, а паруса заштопаны мясом министров. Усики — плети и груз гуано.” Запомни. Потом всё рассказал в баре.

— Сделал их одной левой, а? — сказал Минотавр. — Шагай ужасней, брат — твоя заносчивость ухом к уху становится слишком лёгкой.

— Хотел бы я, чтобы у меня так вышло, — сказал Эдди задумчиво.

Боб услышал, и на него накатило.

— Твои уста глотают регулярную зарплату воздуха, да? Растительность выверена вдоль твоего пути? Значит, ты существуешь.

— Оставь его в покое, брат, — засмеялся я дружески. — Перемена имиджа, в этом всё дело. Маска и бензопила могут быть тем, что надо. Обдумай на досуге, Эдди.

— Бредущий по мусору ангел нанюхался миазмов, а? — презрительно хрюкнул Боб, и я решил, что игнорировать его — вполне оправданно. — Надо думать, путешествие в ад с Эдди тоже было шуткой? Кто когда-нибудь слышал про допрос прерафаэлитов? — под влиянием убеждения, приближающего конец его жизни, он предложил совсем отбить мне голову.

— Когда набрасываются под сомнением, а, Боб? Безукоризненная видимость встречается куда реже, чем разговоры, требования и очерствение сердца. Это не лучший путь, брат. Мы в центре интенсивной жары, сущий Сириус отговорок. И я задыхаюсь от смеха на заводе литых дисков. Приятель, я стою здесь как вознёсшийся Христос.

По сигарете в каждой ноздре, я сберегаю время себе и другим. Моллюски зевают, как мусоровозы, когда я появляюсь с открывалкой. Посольство вызывает меня и говорит бастардо, даёт пощёчины моим собственным паспортом. Нить нервов бабочки удерживает мои добродетели.

— Твой дождь оставляет автографы на наших улицах исчезающими чернилами, это нормально? — громыхнул Боб. — Ты шарлатан, вот ты кто.

— Говоришь, я шарлатан, а?

— Именно это я и сказал, ты, ублюдок, а теперь попробуй объяснить мне, почему ты считаешь иначе.

— Ты предполагаешь, я считаю иначе.

— Почему бы и нет? Или я прав, или ты — чистое зло.

— Я зло. Я занимаю позицию и делаю из неё шоу для тех, кому хватает мозгов противостоять тому, что я делаю.

— Делаешь. Ты признаёшь, что сюда включена таинственность.

— О да. Таинственность, убийство — и летаргия, уйма летаргии определённого сорта.

— Уйма летаргии, говоришь. Определённого сорта.

Ну ладно ты, ублюдок, я задержал тебя надолго разговорами и успела приехать полиция — можешь объяснить всю свою чушь их мёртвым лицам. Не ожидал та

кого поворота, а? Добрый день, офицер — я вызвал вас из-за этого ублюдка — несёт чушь и тратит моё сладкое время.

— Добрый вечер, Фред.

 

Проблемы со священником

И тут вплывает Пустой Фред, вырядившийся коппером, такую песню ты пытаешься спеть.

- Да.

- Ты собираешься в этом упорствовать?

— Я говорил, он был экспертом. Потом Войска Годбера приземлились обнажёнными на рынке и начали орать на перепуганных охотников за сделками.

— И что же орали Войска?

– “Оставьте меня, наконец, в покое”. И я убежал.

Потому что Академия Омаров преследовала меня.

— Ясно.

— Вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что Академия Омаров преследовала меня.

— Ты имеешь в виду всех.

— Десять из десяти, Сынок Джим — неплохой результат.

И я столкнулся с замученным клоуном, у которого пар дымился из вертикального ротового отверстия. Моя голова, легла на плечо мученика и светила, как красный фонарь.

В начальной стадии яд хорошо расслабляет, да вы знаете.

Он издал странный вздох.

— С трудом верю. Ты считаешь, что дискуссия с демонами — неплохой повод посмеяться? Кекс с изюмом травм, что ты зовёшь детством, заставляет тебя недоверчиво пробовать на зуб монету реальности.

— Не совсем так, падре. Просто ужасно скучно. К счастью, это местный стиль, так что никто не замечает.

— Ты считаешь себя нормальным?

— А разве не у всех член снабжён рёберной клеткой?

Он с шумом вдохнул через ноздри. Следом суждение.

— Ты кончишь, вычерпывая глаза и бальзамируя тела за компанию, брат.

— Интересная мысль, падре — да я…

— Опасный человек. Нож, прижатый к животу нашего общества. Как можешь ты жить с таким клубком змей в голове? Я трепещу от одной мысли…

— …это всё очень здорово, падре, но можешь ли ты…

— …найти способ действовать в этом мире, невзирая на бремя зла, способное распластать бетонную обезьяну.

— …ты будешь слушать мою исповедь или нет, ублюдок? Кулак расщепил переборку, и вся жалобная коробка начала валиться среди наших собственных криков и криков ублюдков, ждущих в очереди снаружи. Он вылез из своей двери, а моя упёрлась в пол, и меня оставили там “пылать”. Так они думали. На самом деле я принёс с собой сала, так что можно было получить немало удовольствия. По крайней мере, проявил плёнку, но пока я был там занят, Эдди решил прекращать с подземной лабораторией и попытался найти нормальную работу — потом он обо всём рассказал. Он передал интервьюеру CV, состоящий из набросков черепах. — Вот, возьмите, — сказал он, передавая его, — прошу, вонзайте мослы.

— Расскажите мне, как вы видите ваше будущее?

Эдди знал, что последует этот вопрос, и заготовил небольшую речь.

— Будущее — это то, за что отвечают бюрократическими голосами. Бюрократические голоса, прежде всего, — тона веры и глаза, что искрятся, в моей жизни они подобны любви. Будущее? Металлическое дыхание под старыми небесами. Мутирующие карты, отражение города на пляже. Уши с булавочную головку, равновеликая философия. Будущее. Будущее за нами.

— Это… весьма оригинальная, и, рискну сказать, вдохновляющая точка зрения. Какова ваша нынешняя среда обитания?

— Заразные кошки, кишащие руины.

— И что вы считаете своим величайшим достижением?

— Я абсолютно безупречен.

— Вы когда-нибудь рассматривали своё лицо?

— Никогда.

- Ваше лицо куда важнее, чем вы считаете. У меня здесь дюжина отчётов о том, что оно стоит пятьдесят две штуки. Я собирался предложить вам всё, что угодно, но теперь, видимо, не смогу. Нет, мы пошлём вас в космос, Эдди.

— Космос? Зачем?

— По возвращении вы распугаете горожан с улиц, и я смогу хоть раз спокойно дойти до дома.

— Можно выйти на минутку?

И он бежал так быстро, как только его несли руки и ноги. Гипнотическая неспособность Эдди вести себя по-мужски заставляла нас кататься по полу от смеха.

— Ползая в углу в пустой ванной, Эдди, перевариваешь волосы и косметику. Вот как ты кончишь, о да, теперь я знаю.

— Не знаешь.

— Мелешь публике, что приватность становится сигналом “занято”, а, Эдди?

— Только не я.

И он сделал ещё одну попытку в лаборатории. На этот раз вырастил официанта. В свете единственной голой лампочки его кокон выглядел исключительно подозрительным. В протоплазме его сопротивление уменьшилось под бременем химического снотворного. Говорили, что есть приют специально для таких личиночных и, временами, жестоких трансформаций, с помощниками, чтобы убирать слизь. Так вы не верьте. Если бы что-нибудь подобное существовало, это была бы многомиллионная индустрия, а не фирма на один домик.

Я одиноко сидел в лаборатории, когда он начал просыпаться, пихаясь в эмбрион. Но вот он родился во взрыве зародышевого молока, он был так похож на настоящего официанта, что я ударил его по яйцам, а потом размозжил голову куском камня. Я ещё добивал его, когда пришёл Эдди и увидел этот кошмар.

— Ладно, Эдди, — пропыхтел я, успокаиваясь, — как ты видишь, трещины идут прямо у него по лицу, будто в окно попал камень.

— Чем это вызвано?

— Ему в лицо попал камень — и ты знаешь, почему.

— Объясни мне.

— Потому что он сам напросился.

— Словами?

— Нет, не словами, нет — действиями и своим пониманием их неизбежных последствий. Ведь каждый их знает.

— Может, он не знал.

— Уверяю тебя, их знает каждый.

- Ладно, брат. Вернёмся к разбитому лицу, как так вышло?

— Я же как раз объяснял тебе ситуацию во всей красе?

— Да объяснял. Можно ли это в какой-то степени считать, что это и есть жизнь за жизнь, как ты поклялся дьяволу, когда увернулся от расстрельной бригады?

— Ни малейшего шанса, Эдди — но давай позовём коронера, чтобы он поставил печать достоверности, а?

Может старик Джон Сатана думает, это пучка.

Деформации проявились на посмертной фотографии его синего перепуганного лица — кости, как хот-доги, искажали его спокойствие, покалеченные кисти, собачьи зубы и прочее оборудование, оставшееся у него в глотке. Свёрнутый ковёр торчал у него из задницы. Золотой порошок клубился из бока. Вся процедура была трудна и неудобна.

— Уже всё? — спросил Мэр.

— Да, — ответил фотограф, стремительно пакуя технику.

— Слава Богу — какая трагедия для этого талантливого господина, давайте поскорее пойдём отсюда.

И я подумал, сколь мало мы знаем, сколь мало мы действительно знаем о наших внутренностях.

И вновь мы вырвались из лап закона — вместе с лапами обезьян-берсеркеров они вполне себе могли скрепить наш арест. Но я не буду притворяться, я утратил память о зрелище этих шимпанзе в работе. Потом я, помню, говорил, что шляпы держат нас на плаву. Вот насколько дезориентировало меня их буйство — завертело мои руки вертолётом. Пытался говорить и свистеть одновременно.

Потом кошмары. Тяжко скованный и согнутый опиатами, я резюмировал свою ситуацию представленную головой на блюде, грубостью на отказ, музыкой и приятной компанией. Отрицать всё, что скажет Эдди, схватив меня за руку за миг до того, как вломится полиция. В огонь с концами, когда взорвётся дверь. Устыдители, физика долларов и вывернутая память. И я проснулся с криком — одним из лучших, что я слышал в жизни.

Пошёл посоветоваться с Бобом о толковании. Посмотрел его жилище.

— Что в ящиках, Боб — кладбищенская земля?

— Я посвятил свою комнату тявкающей статистике.

— А тут что? — спросил я, склоняясь над бортом пиджака.

— Клапаны достоинства.

— Ладно, Боб, хватит неопределённости — что значил мой сон? Голова на блюде?

- Ты выращивал головы, брат — ты помнишь. — И он объяснил. То чувство власти, что было немаловажной частью пожирания голов вместо яиц по утрам, когда лицо головы мутно и измождено жизнью после смерти, было столь скучным для меня, что я забывал его по мере описания. Боб увидел в нём великую тайну, вот и всё. — И даже не прикасайся к морде овцы, — сказал он зловеще.

— Должен ли я позволять овце прикасаться к моему лицу? — спросил я легкомысленно и засмеялся над его свирепым взглядом. Еле заметный желоб у него на лбу дал мне понять, что его мало волнуют мои разговоры о моей нежной любви.

— А ты у нас редкая штука, брат, — сказал Минотавр в магазине. — Пускай раскатывают и освещают старый счёт собственными кувалдами. Вот истинный путь.

— Тогда спасибо, брат, — сказал я, и лишь его внезапный взгляд прояснил, что он собирался выкатить претензию.

— Отравить или избить, брат — выбирай.

— Ни то ни то.

— Нет ни времени, ни пространства, — ответил он, загоняя жуков в трубку и чиркая спичкой. Насекомые, сгорая, хлопали и трескали. — Бойся человека, коли думаешь, что печь — это конец. Отравить или избить?

— Единственные варианты, брат?

— Именно.

— Дай подумать. Отравить или избить. Не понимаю.

— Всё просто. Ты встал у меня на дороге.

— Но почему столь ограниченный выбор, Бебз? Надеюсь, ты не считаешь меня недостойным внимания?

— О, я глубоко тебя уважаю — уверен, ты понимаешь.

— Пытаюсь. Пытаюсь понять, но вот я между молотом и твёрдой поверхностью, брат — отравление или эдакое… многочисленные удары, да?

— Мухи не колеблются.

— А? О, знаешь, давай, ты решишь за меня — у меня не выходит,

— Отлично.

Игрушки ревущей массой налетели на еду.

Три часа спустя, в изорванной одежде, я ввалился в бар.

— Что случилось?

— Робот, — выдохнул я, — Лицо, как пожарная сигнализация. Ворвался с криками. Всё, что я помню.

— Надо было переродиться в раненого и потерявшего сознание человека, — сказал Фред.

— А где ты был? — спросил Боб.

— В Магазине Ярости.

— О, Минотавр безвреден, как скорпион под пресспапье — наверно тебе приснился плохой сон.

Я уже изготовился поднести спичку к гвоздебомбе моих мнений, когда вошёл Эдди и, на волне честолюбия, попытался представить нас кому-то, кто не был

собой. Это был парень из Войск Годбера, вошедший с таким высказыванием:

— Я Мистер И-И-И-И-И-Иисус!

— С тобой всё нормально?

— Гадские ублюдочные конвульсии — снова! А!

— Иисус, проклятье, Христос.

— А-А-А — И-Иисус! Х-х-х-й-й-И-И-и-и-и-и-й-и-х-х-л-х-х-!

— Уберите отсюда этого ублюдка, — завопил я, — принесите мне стакан воды.

— А что с его конвульсиями, брат? — крикнул Пустой Фред.

— Электрические толчки и договор с ситуацией колебания, когда меньше всего этого ожидаешь.

— Я знаю, что они такое — а что с ними делать, брат.

Он ломает мебель, куда его ни приведи.

— Пускай хозяева переживают.

— Именно это я и говорю, брат.

— В тюрьму его. Или заманить в клетку хлыстом и стулом? Пытать? Кто я такой?

— Ты как себя чувствуешь, брат?

— Я сберегу свои идеи до момента, когда все будут идеально готовы воспринять их. Чувствую себя восхитительно.

- Что?

— Не лезь.

— Что?

— Я ангел, коему осталось двенадцать часов.

— У него крыша поехала. Боб! Эдди! Помогите!

— Приманите солнечный свет с этих гадских деревьев.

— Эдди! Боб! Брат! Брат!

Прекрасный припадок — мирового класса.

Так или иначе, инопланетяне начали, как и сообщалось, захватывать нас, утомив всех до невозможности своими младенческими криками. Кто бы мог предсказать, что мы будем вспоминать о своём одиночестве такой тоской? Пастораль стогов сена оказалась полна космических кораблей, и кучу собак передавили посадочными стойками. И если мы внимательно приглядимся к форме клыков на яблоке раздора, здесь, и здесь, я думаю, мы сможем категорично заявить, что это не свинья, а спаниель, и, кстати, да, я убил его.

 

Проблемы с каждым последним ублюдком в баре

Бар одеревенел в немой сцене негодования и возмущения. Может, и подкованный в ужасающих искусствах, бармен молча смотрел на меня. Флотилии муравьёв стремительно уносили мою решимость. Пустой Фред так и стоял с протянутой рукой, цветущей билетами ставок. Теперь он сжал в ладони и деньги и получившимся в результате кулаком заехал в выражение моего лица.

Врожденное чутье подсказало мне, что как раз пора бежать. И лицо мое начало бурлить, подобно супу, исторгая кости и выносясь, пока я не трансформировался в старушку.

- А ты ж, Боже ж, я спасен, — вздохнул я с облегчением.

Но абсолютно все были очевидцами моего превращения, так что все мои усилия по маскировке пропали втуне. Оставалось надеяться только на жалость.

Но вскоре кулаки замельтешили. В окружении расточителей ударов мои конечности инстинктивно приняли защитное положение. Священник одним из первых с горечью опроверг мою версию событий, утверждая, что мне надо “обуздать уста”, что бы это ни значило. О, братья мои, как это потрясает, когда единственное, на что остается надеяться — пинок в лицо от спасителя. Трек американского хохота лился из динамиков в течение всей процедуры. “Я научу этих маленьких Гитлеров играть в бейсбол”,— думал я, взрываясь слезами. По стенам скакали пятна теней о налетающих на меня как один ублюдков. Что, кстати, противозаконно.

Протокол требовал поражения, но я кричал все громче, выдыхая сарказм, перемешанный с кровью изо рта.

— Что дальше, Эдди? Что ты будешь делать? Ограбишь бабушку и сольешь выручку на стену, надо подумать.

— А?

— Резаный навес, мухи, пустые бутылки — вот как ты кончишь.

— Только не я, — сказал он, остановив удар в живот, чтобы описать мне план, как покрыть черепицей крышу своего дома. Дальше шло объяснение Эдди, как его жизненная цель лишилась остатков претензий на связность. Все кулаки повернулись к нему. Беги, наш мальчик, беги.

Я нашел лавочку, чтобы привести в порядок и перебрать все, что я узнал о западне скулежа. Ужасные, трагичные ошибки происходили, почитай, каждый визит в паб. Я был доволен. Закрой лицо руками, если хочешь его спасти, но пропустишь кучу интересного — зарубки на память, буйство в популярных дверях, подпружиненные мнения, искореженный фильтр. По-любому, ублюдков ничем не заткнешь.

Не знаю, что оставляют другие в уплату за крышу, лично я оставил свидетельства моего досуга, — веселая и иллюзорная фиговина, к которой требуется свидетельство ученых, — а когда криминальное братство вытащило меня из хибарки и попросило не кричать слишком громко, стало ясно, что они решили, что я вообще ничего не предъявил им. Еще три жертвы добавились к той куче, что драпирует мою жизнь — четыре часа времени, пинта крови на каждый, устаревший в эпоху ужастик, в котором моя мудрость и обаяние обрушиваются на крошечные, глуховатые ушки. Я занервничал — сигареты и замедленная реакция на беглых пауков, в таком ключе.

Исполненные смыслом формы и узоры пролитой крови тогда определили большую часть доводов, впрочем, как и сейчас. И ещё токсикология — Минотавр, например, эксперт токсикологии. Хотя он пердит, как моряк, и давит подошвами эльфов, когда их видит — только он их и видит — его нельзя не уважать. Развернулись споры на тему его возраста и сколько сроков бы ему навесили, если бы существовало правосудие, и он сам называл гротескные цифры, гогоча во весь голос и заказывая пиво всем в зимнем баре. Минотавр был глубиной, что засасывает всех гостей в ожидании представления.

Когда Минотавр дрался, этот факт непросто было опознать. В дело шли закрученные оккультные проклятия и выдувание разрывных дротиков, случайно опрокинутый котёл или выговоренная молитва. Кричал он на латыни и драпировал возгласы в столь изысканные…

— От дыма окна чёрные, как лошади, и свежесть везде под ударом.

…одеяния, словно в него неожиданно попало летящее кресло.

В итоге моя месть свершилась — я пригласил каждой го последнего ублюдка на тусовку “притворись нормальным парнем”. Я тайком похохатывал, узнавая гостей пока печатал, курил, взгромоздившись, как птица, на голову своей собаке, и готовил список имён, заслуживших епитимьи сухим вином в подвале. Не втыкая, они бездумно захлопнули двери собственной свободы.

Я узнал из сделанного с Эдди теста, что две недели — абсолютный максимум, который эти ублюдки выдержат] без еды, и в конце этого срока я, хихикая, подошёл запертой двери и прощебетал:

— Желают ли ублюдки выйти?

— Да, — раздался хор слабосильных криков.

— Повторите это все.

— Ублюдки желают выйти.

— О, желаете, это хорошо, — и так далее, пока они не растратили остатки сил на ярость. Потом я сбросил ржавую защёлку, и их глаза покосились вперед, заодно с рылами пистолетов надо отдать им должное, они приготовились.

Такие дни скрепляют мою жизнь — загнать идиотов в угод пустыми угрозами и умолять о доверии, или внезапно вернувшиеся кирпичи, что вломились в мою тихую комнату с хвостом занавесок. Я вырос мужчиной, и лелею такие ситуации, как сад камней.

В итоге пришлось мириться с соседями, задаривая их. Эдди я дал клубок соплей.

— Это что?

- Рождённая в носу рептилия. Положи её сюда — пускай свисает над водостоком, лады?

Бобу досталась гравированная зажигалка в форме дешёвой зажигалки и кровать, набитая табаком.

Пустому Фреду — настенные часы, превратившиеся в миллионы возбуждённых кроликов и позолоченное предложение попробовать “бессмертную икру мозгов Господа”. Он отказался.

Минотавру — фирменный утюг и водку, а Резчику, — который в разборках не участвовал и толком ничего не знал, — сорок слов извинений.

Мэру я пожопился дать хоть что-нибудь, и он проклял меня, взорвавшись слезами, как девчонка.

Священнику — цикаду.

Выполнив сей долг, я немедленно возобновил враждебные действия. Изумил всех, растоптав морду улитки и запомнив каждую черту её лица, до момента, когда у меня пошли детальные кошмары, в которых тварь представала судьёй в парике. На скамье подсудимых мне бросили в лицо обвинение в испепелении через просвещение.

— Объявите ваше имя.

— Личность, о да, не так быстро. Ой, судья, вы ненавидите нахальство, я тоже. Клюв и панцирь — всё, что, нужно, никакого насилия, ваша честь, это я про рубильник. В смысле, не про электрический рубильник, гадство, во херню я несу, а? Рубильник у птицы, клюв её оперённый вариант, вот гадство…

— Способны ли вы описать мрачные события данной ночи, или что-то в таком ключе.

— Я рад, что вам хватило ума спросить — лучше, чем когда тебя загоняют в брак непотребными речами, а? Всё началось с этого большого шоу. Я люблю тусовки. Если меня поддерживают гладенькие перила, я буду там, привлекать внимание. Друг говорил странно, и я понял, что он ждёт денег.

Обдерите мне череп. И в ту ночь я вырвался из прилипчивого сна в сортир, вознося болотистые молитвы и играя в духовный бильярд, понимаете, о чём я. Пронзённый рогами быка — простите, большого быка — и видение привлекла адвокатов, дым из моего сердца, когда я глубоко вдыхал. Приходил куриный ветеринар, называл меня приятелем, постель, но покрывальный мир, в таком роде. Нет, я ещё не закончил

И меня с криками поволокли прочь.

— Одной могилы мне вполне хватит, милорд. У меня, все отпечатки пальцев на одной руке, поймите меня. Детка, скоро увидимся. Двери мои вечно открыты, и крыша моя. Берегите креозот, дамы и господа, берегите его.

Рассказал Бобу свой сон, он громыхнул басами.

— Тебе так нравится, когда все ощущают себя идиотами.

- Да, брат.

— И кто из всех именно тебе дал власть?

— Лестницы из плоти ведут в школу обаяния. Вот такое моё оправдание, ха. Убери блеск из глаз, и давай его сюда, я заплачу им за автобус до дома, ха-ха.

Даже у Боба есть свои традиции. Каждые пару месяце он сбрасывает кожу, оставляет только на голове, потом что смущается странной формы черепа, понимаете ли.

— Как только она отрастёт, — смеётся он, — я стану новым человеком. — И действительно, только отсюда он и черпает разнообразие. — Тоже советую попробовать, брат. Медленнее, аккуратно.

Я столь опрометчиво отнёсся к своей внешности, что даже не испытал должного ужаса. Да, я был незрел и щедро наделён здоровьем.

Ободрав себя, я оказался красным. Перечная рожа.

— Разве не предупреждал я тебя, во имя громадной цены человеческой жизни, делать всё медленно? — снова возопил Боб, и добавил, что и так я, может, ещё приду в норму — время покажет. Я боялся до колик, пока не выздоровел. Слава Богу — снова благословлён кожей.

У Боба стремительно росла борода из нервов. Но со временем он забыл о своих достижениях и пошёл бриться, тотчас завопив в агонии, столь же свежий и ясный, как утро по ту строну окна.

Священный — не то слово для взглядов Боба. Подвергни их критике, и обнаружишь дзот с пулемётом, торчащий на краю его сознания. Его не подкупишь ни любовью, ни грязью, а если попытаешься, он выпорет тебя твоей же выдранной с корнем ногой. Однажды я пошёл к нему в гости, он избивал стену.

— Упрямая комната, — сказал он и дёрнул, выворачивая угол, вытягивая на нас конус материи. Реальность начала кричать. Что-то насчёт своих прав.

— Хватит уже, брат, — сказал я нервно.

Но Боб не слышал, он дёргал континуум как грудной младенец.

— Ништяк, ништяк, ништяк, — вроде бы говорил он сквозь зубы, выбрасывающие снопы искр. Вдруг он заорал, и комната использовала представившуюся возможность, чтобы резко вернуться к первозданному облику, как ублюдок, пойманный за расстрелом официанта.

Боб отступился, довольный и уставший.

— Люблю потерпевшие крушение мечты, а ты? — сказал он.

— Не могу разобраться, где кончаются твои внутренности, и начинается всё остальное.

— Ты уже говорил, — сказал он отстранённо, но был слишком хорошем настроении, чтобы броситься в драку. Он называл это “спасительным милосердием”.

В тот вечер я обвисал на стуле и молотил руками обучаясь плавать. Вошёл Эдди.

— Ты что делаешь, брат?

— Пытаюсь избавиться от грозного ощущения, Эдди.

— Отвечай через окно, брат.

— Ищу короткие пути, Эдди.

— Заметил, как изменился ответ?

— И что?

— Не находишь, что это странно?

— Возможно.

— Тебе что, не интересно?

— По мне — что так, что эдак.

И когда день потерпел поражение и вновь принялся забывать урок сего события, мы стояли и наблюдали.

— Только взгляни на закат, брат — красный, как обгорелая свинья.

— Чабаны перепугаются, брат.

— Вылитая топка.

— Или тёртый лосось.

- Или взрывающийся глаз алкаша.

— Или мим пойманный светом фар грузовика.

— Или наживка, чтобы дразнить акул.

— Или гигант, наслаждающийся сердечно-сосудистостью.

— Непревзойдённо.

Эдди пал на колени и поднял камень.

— Адвокаты, — прошептал он.

 

Проблемы с полицией

— Значит, когда будешь готов.

- А?

— Я жду.

- Чего?

— Тухлых отмазок, идиот.

— Так это они и были.

— Когда?

— Только что. Псы, заклинания, прочее.

— А… О, ясно. — Он зарылся глазами в записи, перевернул пару страниц назад и вперёд. — Значит, ты надеешься, что я поверю в этот сценарий, сэр?

— Думаете, я смог бы такое придумать? Господа ради, на меня настучал барсук, это вообще правдоподобно?

Вы поверили ему, но не хотите верить мне?

— Если честно, да.

— Не верю своим ушам.

Он посмотрел на меня, на лице — отпечатки всех забот.

— Думаешь, мне легко запускать когти в злодеев мало-помалу?

— Как два пальца обосрать. Кто-то задушил вашу машину — подозреваемые построены в ряд, все с большими руками. “Повернитесь”. Всё остальное у них маленькое. “Улыбнитесь”. Улыбки тоже маленькие. “Изобразите удушающие движения”. Все изображают, только один продолжает улыбаться. Бинго.

— Бинго, а? Твой дядя Боб — такой же. — Он ненадолго прервался, размышляя, — Позволь показать тебе кое-что, Сынок Джим.

Он провёл меня сквозь странные безвоздушные пространства музейных хранилищ, радиообогревателей и телефонных комнат, мрачные компании вспучивались в окнах.

— Погляди, — сказал он, открывая дверь в холодильный чуланчик. Все варианты конфискованной фигни по полкам — пицца, прогорклая вина и грязные черепа. — Вина и пицца, конечно, предметы роскоши, но попытайся прожить без черепа. А? Увидишь, что с тобой будет.

— Согласен, и что?

— Просто правила, — сказал он многозначительно. — Есть правило не приниматься вырезать орнамент, когда он уже закончен. Придерживайся смысла — когда всё клёво, на фига продолжать? Можно и отдать. И вот что получается. — Потянувшись, он снял клочок бумажки с верхней полки, передал его, и склонился надо мной, лицо вощёное, как у фетиш-святого. Он смотрел желтушными глазами, как я читаю.

- “На корабле игр кости клацают от страха”. Вроде как лодка набита игроками, что определило курс? И чего тут страшного? Возбуди флагшток — вот это страшно. Ящики зубов, и что? Вделай в них окно и о да я соглашусь — да хватит уже, над тобой только смеяться.

Я протолкнулся мимо него и вырвался оттуда — он бросился следом, декламируя:

- Ты пожнёшь всё, что приближается! И я не про лажовый страховой костерок в Лесу Эппинг и не про парня! За тобой охотится хвостатый! Вот я у Эдди.

— Пойдёшь в бар Эдди? А где Пустой Фред?

— Ядерные твари выпучились из стены, сграбастали его за плечи и утащили обратно в ад визжащий о его крови.

— Давай не будем ходить вокруг да около — рассказывай.

— Тем не менее ядерные твари.

— Конечно ядерные твари, Эдди.

— Особенно крупные. Зубы как унитазы, брат.

— Теперь успокойся.

- Весь день гладил кошку и говорил страшные вещи, представь. Вот что они со мной сделали.

— Конечно, Эдди.

— Представь всё спокойно.

— Знакомая картина.

— И тут они встают и бросаются на меня.

- На сколько попал?

— Не банкноты брат — набрасывайся на меня, когда я хотя бы морально готов. Вот к чему было их предыдущее поведение — подготовить почву для последующего омерзения.

— Ты хотел сказать — острого облегчения.

— Так я и считаю.

— Значит, когда они бросились, они застали тебя врасплох. Ты звал на помощь?

— Да. И к ним прибыло подкрепление.

— Что имело место быть, Эдди? Избавь меня от ловко выведенных деталей.

— В гостиной озеро крови. Ну, не озеро, но…

— Понимаю, о чём ты.

— Интересное дело. Раздался звон, и я увидел, что стрелки часов напоминают руки человека; гробящего собственные возможности.

— Думаешь, Фред оставил сообщение.

— Он любитель таких дел. Заговоры среди бесконечности. Не смущается размера.

— Знакомо. Звяканье и клики вырастающего лица пропускали удары и эдакую грохочущую ухмылку. Примитивная техника ужаса. Товарищи перепугались до усрачки. Фред стал выдающимся человеком, и не заметив того.

— Я не испугался.

— О, я сохраню твой секрет, брат.

— И я пошёл на пруд. В воде плавали звери, похожие на рыб.

— Думаю, выяснится, что это и были рыбы, Эдди.

— Рыбы, говоришь? Можешь хранить своё мнение в сухом прохладном месте, брат. Потому что они говорили со мной ртами.

— Ты уверен, что это были не карпы, Эдди?

— Не карпы, брат. И они сказали, что я Избранный, и должен отправиться в Хаунд и там встретиться с каким-то Эмиссаром.

— Грейхаунд в Бромли?

— Так я и решил.

— И отправился?

— Конечно, нет, ты что, псих? Так бы мой труп и нашли в Бромли.

— Ну, это целых полторы истории, Эдди, мне хорошо — ощущаю просветление, можно сказать.

— На что я и надеялся, брат.

Значит, старый танцор забрал Пустого Фреда за мои грехи — ни с того ни с сего, или с того и с сего. Не понимаю, почему Джон Сатана наточил на меня такой зуб — готов поклясться, что не пользовался больше зеркалом из галереи Эдди. Конечно, потом я понял, что Эдди продал его Минотавру, тот выставил его в Магазине Ярости, где я купил его с целью отправиться с Эдди в гости к Жнецу. Такие истории рассказывают внукам. Более того, вышло, что Эдди всё время был в курсе, но не понял важности, ничего не понял.

Решил, что надо посоветоваться с Минотавром.

— Не мешай подготовке, — сказал он, ужаснувшись, едва я вошёл. Он держал вырывающуюся курицу.

— Думаю, ты называешь это услугой роду человеческому.

— А ты как называешь?

- Трусостью — это млекопитающее не может дать сдачи.

— Млекопитающее? Совсем свихнулся?

— Ну ящерица — всё равно это мелкая скотина, которую ты, наверно, застал врасплох, вот к чему я веду.

— Я объяснял этой красавице не одну неделю — разве я не любил?

Курица угрюмо подняла взгляд.

Вот — теперь ты убеждён, брат?

— Да — в том, что ты псих.

— Ха-ха — сильно сказано.

— Вообще-то, я пришёл потому, что на старину Фреда напало его собственное жилище.

- Ядерные твари, а? Не могу сказать, что страшно удивлён. Этот ублюдок заигрывал с опасностью не первый месяц.

— Ты о чём?

— Пошли, покажу.

Бросив курицу в стальную бочку, он захлопнул крышку и пошёл к печи. Едва откинулась заслонка, разлился невыносимый жар. Погрузив промышленные щипцы в пламя, он осторожно достал уголь размером с колесо и водрузил его на наковальню. Когда дым Рассеялся я обнаружил на обгоревшей поверхности вырезанное лицо матери Фреда.

— И к чему эта фиговина?

— Это пирог, — агрессивно сказал Минотавр. — Со дня рождения Фреда.

— Когда?

— Где-то в прошлом году.

— В прошлом году? Ты о чём вообще? Испытываешь моё терпение? Объясни, какую жуткую херню ты говоришь с этой гадской курицей, где она вообще? — Я вытащил курицу из бочки. — Глянь на несчастную скотину.

— Знаю. Прекрасная, правда?

— Ты вообще ебанулся, — сказал я. — Надо сказать, вполне милая.

По правде говоря, она была восхитительна. И как я раньше не замечал. Надо было вытаскивать её оттуда — и остаться с ней наедине.

— А слушай, брат — я знаю, ты из кожи вон лезешь, пытаясь спасти Фреда из когтей дьявола и так далее — я разберусь с курицей вместо тебя, а… если честно, с удовольствием.

— Готов спорить, что с ним, — ответил он, одёргивая меня едким взглядом. — Братья по камере смертников на свидании с мечтой, горизонт ранит не хуже ножа, булыжники накатывают мутным шёпотом — и прочие предумышленные чудеса. Не пытайся наебать меня, брат.

Я снова принялся разбирать по пунктам, смешивая всё с иным использованием текучего стекла.

Обнаружил, что забрёл в эдакий водоворот красных кишок, эктоплазматический, хотя не оставляет пятен на моей рубашке, и вообще ни на чём. Дьявол был там же, рожа — как мешок гаечных ключей, жабры исходят красным. И Жнец — скалил голову, говорил сквозь зубы, все дела. Они увлечённо играли в карты на полу. Фред оглядывался, вспучиваясь из яйцеподобной техники.

— Церемония — не смотри.

— Видел всё и раньше, брат. Что с тобой случилось?

— Ядерные твари. Клыки пылают прокатной невинностью и всякая фигня. Завалили комнату резиной, нацарапали сетку на сердце, своеобразные крики и тишина. И посмотри на меня в новом метастазе агонии, брат.

Карьера скелета Фреда достигла крещендо — он так свернулся, что стал похож на вымоченный в море аммонит.

— Да. Местная мораль двухфокусна.

— Расскажи поподробнее — очень грубая.

— Всегда такой была. Неизменное меню.

— Даже здесь.

— Разочаровывает, правда?

— Ага Было очень приятно поговорить с тобой, брат, — сказал он, — но новый череп подглядывает сбоку… — И он показал на гребень на спине, и выступы челюстей как рябь на хроме. С этого момента считайте меня погибшим, договорились?

— Как скажешь.

Всё венчала панель лба.

— Вот так мы становимся мужчинами, вопреки природа — сказал он напоследок.

“Опыт, — подумал я, — вместо мудрости”.

— Что думаешь? — спросил Джон Сатана, поднимая глаза от карт. ~ Пустой Фред дорого заплатил за твои грехи, а?

— Может, в самый раз, кто его знает.

— Что, думаешь, ты лучше всех?

— Нет-нет. Я просто не тёмный дверной материал.

— Глубже и глубже гложет голод, — пролязгал Жнец, тоже поднимая глаза.

— Действительно, — сказал я, намереваясь уйти. — Так и есть. Ладно, мне пора…

— Расскажи мне историк? чудес, — продолжил он.

Про пойманное волшебство, принцев в надувных брюках осуждённых на плавание к неизвестным температурам, дорогие раны, собак с накрашенными губами,

жертвы.

— А? О, что я рассказывал этому старому рыбороту.

Так то было давным-давно. — Но они настаивали, и я напрягся, вспоминая, что тогда нёс. — Ну, всё началось, сказал я, — когда…

— Да? — многозначительно спросил дьявол.

И я побежал, о братья мои. Исторгся из зеркала в ресторане и начал жарить и распугивать жизнь из всех подряд — горячие искры разлетались из почерневших; останков, неразличимых за угловыми столами, крики, кордит и общее ощущение хода вещей — полиция и скорая помощь, проблемы. У меня в голове всё смешалось.

Эдди продал зеркало этому учреждению за пятёрку и был весь довольный, пока я не вывалился там в пылающем рванье.

— У нас ночная гулянка, а?

— Предлагаю тебе усилить охрану, Эдди.

— А ещё у нас бред, не так ли?

И я лукаво подумал, как тебе будет хуёво в скорой помощи.

Кстати, дело о поджоге мной машины дошло до суда. Это был карнавал, почти точь-в-точь мои привычные кошмары. Судья пытался подавить меня тем, что возомнил о себе. Мне стало так скучно, что я принялся звонить, как часы — древние, дедовские, в сумрачном свете запылённой потомственной прихожей. У него по коже мурашки побежали. Но изящный ход, как говорят, был, когда я прыгнул на присяжных и начал выцарапывать им глаза ногтями. Я был сердцем спектакля. Эта надо было видеть. Правда, они всё видели иначе — а некоторые больше не видели вообще.

 

Проблемы с интервьюером

— И что ты тогда сделал?

— Надел броню и отправился на каникулы.

— И больше в заключение ты ничего не хочешь мне сказать, ты, прожигающий время ублюдок? У меня были и более жизненно важные дела в прошедшие четыре часа.

— Ты не говорил.

— О Боже, знаю, что не говорил. О Боже.

— Ты себя чувствуешь так себе? И ты станешь серым и тупоглазым трупом, прежде чем я возжажду вашей работы.

- Чего?

— О, а мы не говорили о встречных намерениях?

— О Боже мой.

— Вот-вот.

— Я маленький человек.

— Я знаю, это трудно. Ладно, мне пора идти.

— Но… но…

— У тебя вопрос?

— Ты псих.

— Вопрос?

— Ты считаешь нормальным, — я сказал нормальным, — что всякие монстры, эти ядерные твари, как ты их назвал, с рычанием лезут из стены и утаскивают твоего коллегу в какой-то свитый ад?

— Я считают это благословением, — сказал я и ушёл хохоча, пока кровь не пошла у меня из дёсен.

Конечно, после вечного осуждения Фреда я заключил сделку с дьяволом, по условиям которой он внезапно залетал за редкой камеей в кошмары, что я организовывал для всяких беспокойных и измученных совестью ублюдков. В плане денег — ноль, зато сколько смеха.

И ещё была ужасающая мэрская кампания — я включился в неё, когда смертельная рана окутала мой дом, поглощая диваны и ломая стулья с треском, звучащим громче, чем он есть. Я постоял на улице с минуту, посмотрел на деформации из сада. Мэр подошёл и сказал, что у меня злой вид.

— Нет, — сказал я, — просто жевал кой-какие отбросы и тут процесс прервало какое-то мрачное чудо. Глянь.

И я указал на камин, выпускающий подбородок.

— Не хватает изящества, — сказал он в смущении и перешёл к близлежащему делу. — Ты мне не нравишься, и я здесь потому, что нужна твоя помощь в осознании того, откуда взялся закон, запрещающий мне убить тебя исключительно по этой причине.

— Ничем не могу помочь, — сказал я и припустил бегом. Он догнал меня, пару раз стегнул ремнём и потом спросил совета насчёт медиа. Поначалу я с радостью ему всё объяснил. Но теперь, особенно если прибавить дьявола, я ощутил, что хочу некоего руководства в отношении последующих больших событий в моей никудышной жизни.

— Зажарь это и продавай без рецепта, брат. Давай, гарантирую тебе уважение. Уважение, и даже больше.

Но теперь…

— Теперь подожди минутку…

— Подожди минутку, — говорит он с неизменным отпугивающим мертвецов обаянием. — Твой согнувшийся перед прыжком интеллект загонит твою потенциально сладкую и радужную жизнь в петлю, брат, и я буду там ставить деньги на другую сторону, так и сделаю. Будь ты проклят, проклят, адски проклят!

— Ну, спасибо, падре, я — я насладился беседой… беседочкой.

И я вывалился из исповедальни, как слепой.

Небо цвета пива, моё прошлое укутано в карманы плаща. Гроза возлежит на вулканическом ветре. И что мне оставалось делать — только пугать ночь козлиными ангелами и аппаратом. Как другие зарабатывают на жизнь? Наполняют веру пациентов. Появляются на подмостках, жирные, как всегда, мол, пусть дебилы в первом ряду загадают цифры. Ранят кафедру танцами.

Агент бюро путешествий — размолоти в блин идею, что приключения идут в комплекте с блевотиной, и ты что-нибудь да поймёшь.

Повар?

— Мы нашли кучу змей в пироге. — И на этом всё кончится.

Ужас в той же униформе.

И я подумал про тётю и её недоброе искусство.

— Двенадцать глаз, скорее, для красоты, — говорила она. Это было много лет позднее её одержимости трупными головами и лихорадки. Теперь она делала мульти-поколениевые мясные скульптуры из мёртвых лебедей и миног. Получалось настолько неудачно, что мне почти пришлось объяснить ей — пока я смотрел, отваливались целые куски. “Нет, — подумал я, — жизнь художника не для меня”. Сменить лошадей или позволить таким крайностям увлечь меня? Посмотри, куда меня завели трупные головы. Вот уж чего мне не нужно во тьме.

- Неплохо, тётя.

— Восемь фунтов.

— За просмотр.

— Именно.

— Идёт.

И что, это путь?

Снег скрипит под ногами. И я увидел, что справа Резчик сел на парковую скамейку — редко когда увидишь его на свободе. Такой живчик. Как-то начал дубасить людей, и оказал на них огромное влияние. Никто не мог поверить, когда он изменился.

— Прежний Резчик катался на корове, — говорили они с вполне объяснимой тоской. И, значит, он помахал мне.

— Ого, Резчик, — сказал я. — Ого.

Выгнанные из зоопарка цапли пялились на нас, тощие и рахитичные.

— Переживаю я за Фреда.

— Да, — сказал я, удивлённый его логичностью. — Ну, видел его там внизу, в цепях оков.

— Ты как знаешь древнюю историю?

— Небо не было картошкой.

— Именно так, правда? Ладно. Сразу к делу, расскажу тебе кое-что. Прошлое обретает святость. Можно прогнать плуг через бумаги относительно моих преступлений. Но вымогательство в те дни стало столь привычно, что совсем не развлекало, мы исполняли его через силу, как гимны. Непристойные увеселения и совершенные перепалки считались добродетелью, но я подвергал сомнению сию мудрость. Считал, что из всех людей лишь я найду тайный путь. Увернись от рукопожатия и синяка под глазом за телохранителем.

— Невинные ожидания. Оставь мою зазубрину в самоуверенности властителей. О ухищрения — лишь иди от попытается прожить без них. Скольким призракам придётся вселиться в трупы идиотов, дабы двигаться в них, выражая себя из-за трупной маски и выкликая свои требования, по большей части, весьма тоскливые — конкретные сорта печений и так далее — приколы и печенья в подземном мире — последний писк моды, представь себе.

— Ищи только вопящих шутников и повреждённую психологию, и ты найдешь, брат. Вполне быстро изучил я язык кур и начал кричать на них про мир и что они могли бы в нём найти, если бы вырвались мыслями дальше зерна и чепухи, и, похоже, я привёл их в восторг.

Никакой реакции. Возвращайся в мир, казалось, говорили они, и скажи там, что мы тут вполне себе счастливы. В конце концов, я так и не нашёл ни одного агрессивного оппонента. Ладно, подумал я, топая по двору фермы, постойте, вы ещё увидите, как около вас визжит топор — и едва я завершил эту мысль, меня очень медленно переехал трактор. И апоплексический фермер дал мне минуту, чтобы бежать.

— Так он и сказал — беги. Голос общества. Поверь мне, я бежал, когда увидел огонь и вилы. Спрятался в стогу сена, мне помог слепой, который не знал моего зла, всей глубины моей порочности. В конце концов, устроился работать судьёй, хотя они думали, что я слишком страшён даже для того, чтобы купить себе шлюху, чем я и заработал хорошую репутацию для юридической профессии.

— Я раньше не знал.

— О, да. Но однажды, на беду свою, я отпустил замечание во время широко освещаемого слушания.

— И что ты сказал?

– “Желудок мой — громадный мешок с котятами”.

— Ясно.

— Открыл нервный магазин. Ублюдки приходили и заказывали предметы, о которых я сроду не слышал, каждый слог выдыхая через силу. И такие оскорбления мне приходилось выносить, пока я не поставил ногу на голову собаки и не сказал, мол, “дам ему оттянуться”, если они не разойдутся. По какой причине ждали они, что я буду смеяться над их издевательствами над моей собственной жизнью?

— Ангелы падают в урагане града, отскакивая. В итоге, тяжёлые орудия. Пытаясь возвратиться, разум вонзает свои когти в мою черепную коробку. Бред — повторные показы адских и мыслящих спутников, ну ты знаешь. Дефекты понятны, голова общедоступная, и в термосе у меня абстрактные племена. Розы в отчаянии замирают, память питается ништяками из отбросов.

Здесь знаки указывают на листву. Подушка соли — это кое-что, вещь, брат! Я пожираю богов. Богов в тесте. Осмелюсь предположить, ты тоже?

Я помедлил с ответом. Новый серебряный озноб прополз, как призрак, и он встал, весь в перьях.

— Хватит слов. Только напоследок — ты более чем кто-либо, способен спасти западную цивилизацию от себя.

— Что? Куда ты?

— Запинающийся побег.

И он ушёл прочь. Англия — ворсистая земля под облаками. “Испеките меня, — сказал я, широким взмахом осеняя обрывы Дувра, — и передержите в блядской печи”.

Могучая активность полтергейста сопутствовала мэрской кампании, но когда она успокоилась, мы уже все были в шоколаде.

— Так не может вечно продолжаться, — сказал я Мэру, прихлёбывая бренди и пересчитывая пачки бабла, толстые, как ухо пса.

— Нет, при твоём участии — не может, — ответил он, затягиваясь сигарой, и, лениво потянувшись к верёвке колокольчика, призвал бригаду, быкошеих ублюдков, чтобы выкинуть меня на улицу.

— Не о чем переживать, брат, — утверждал позже Эдди в баре. — Это всё любители-ласкатели коров. Масонские ублюдки по колени в крови при вспышках заката. Лучше не иметь с ними ничего общего.

— Думаю, на этот раз, ты прав в каждой детали, Эдди, — вздохнул я. — Всё-таки мне неплохо бы поберечь свою репутацию.

— Ты про репутацию раболепного соучастника?

И я выбросил руку вперёд так быстро, что он не успел опустить стакан. Шрапнель во все стороны. Обычная, вялая и бесцельная потасовка с человеком, чья злость уже потрачена, и толпа вокруг жертвы, которая уже жертва. Но возникла проблема, когда Эдди начал порождать нечто с хвостом и явственно нечеловеческое.

Наш страх был первосортным, и мы согнулись от хохота.

Навещал Эдди в больнице.

— К чему сидеть в сумеречном мутном помещении, брат? Там, снаружи — целый мир, и твоё имя на нём.

— К чему? — спросил он. — Когда знаешь, что нечто в сей колыбели даже сейчас учится крушить и обвинять.

— Неудачная модель поведения, — фыркнул я. Потом посмотрел на дитя, его желобчатое рыло и медные трубы на поверхности. — Эдди, это не ребёнок ~ не в том смысле, как тебе кажется. Это дитя корпоративное, киборг в синем ошейнике, ядерная тварь.

— Смотри, этим утром у меня никудышная рука — правда?

— Я сказал тебе правду, Эдди — посмотри. — И я наклонил колыбель к нему. — Видишь клапаны насоса и брызжущий пар? Пойми же ты, вздымающиеся затворы управляют телом. У меня сразу возникли подозрения, ведь ты рожал, не будучи женщиной. И на нём парик. — Я стащил с него блондинистый парик и швырнул его в Эдди. — Сколько ты уже тут прохлаждаешься?

— Три дня.

— Ты никогда не платишь.

Молчание Эдди сказало мне, что он заплатил.

— Ну, тогда всё ясно — одевайся, брат, в свои шмотки, в которых был, ты отсюда уходишь. — Невероятно.

Дома разобрал тварь — гидравлика, и иглы зубов в субэтерической плоти, панцирная оболочка, как у краба, механизмы. И у этой штуки и впрямь было телескопическое зрение.

Тем временем, ослеплённый девятнадцатью убийствами, Мэр проскользнул в переулок и скрутил свои руки, увидев красное.

— Я необычен, — убивался он, — но не уникален. — Он стоял под лампой, слишком современной, чтобы давать романтические тени. — Что же я, в конце концов, должен делать? — его руки превратились в молоты.

 

Проблемы с прессой

— Есть вопросы?

— Какого цвета волосы у дьявола и какая причёска?

— У него нет волос — если вспомните, я объявлял, что он подобен рыбе, точнее, её хвосту.

— Будет ли Эдди пытаться вновь завести ребёнка?

— Не знаю.

— Есть ли рога у Минотавра?

— Да, два — один на носу, и один в центре лба. Он большой и в тяжёлой броне.

— Кто-нибудь когда-нибудь превосходил вашу подружку Руби в чистой сырой энергии?

— И рядом не было.

— Должны ли мы понять, что Мэр — монстр, переполненный злом?

— Да, конечно. Он у нас достойный вызов перекрестью прицела.

— Считаете ли вы кампанию успешной?

— Она закончилась речевым побоищем. Но, с другой стороны, вот мы сидим здесь и рассуждаем о ней. Надо отметить, что Мэр вернул меда в штат на время сегодняшней конференции, потому что сам он поражён расстройством плоти — результат длительного воздействия на ребёнка ядерных созданий.

— Создал ли Мэр имплант, выросший в Эдди?

— Тут неясно, предпосылка его исследования. Ту совки стандартизации и трансформации среднего мозга были в моде. Знаете приглашают недогадливую жертву, ядерные твари врываются в его голову, раскалывают голубые глаза, джентльмены наблюдают, и всё заслоняет зонтик. Мэр обдумывал это развлечение. Но молекулярно он начал выращивать связи металл-металл и производить полиметаллическое покрытие с родием, индицированным на карбон.

— Вы утверждаете, что одноатомные элементы Мэра орбитально перегруппированы?

— Утверждаю.

— Имеются ли подтверждения термогравиметрического анализа?

— Имеются, и результат всегда неизменен.

— Есть ли свидетельства здравомыслящих очевидцев?

— К сожалению, нет.

Беспокойство в толпе.

— Вдобавок была пятидесятипроцентная база весов на кварцевой тестовой посуде.

— Вы утверждаете, что Гудзон меняется на пятьдесят шесть процентов?

— Да.

Тут писаки начали оскорблённо вскакивать, выкрикивать ругательства, кидаться мусором.

— Обман! — упрёк, ранивший всего больнее, брат.

И я смылся оттуда.

Безопаснее всего было спрятаться в пекарне — тесто меняет форму, подстраиваясь под форму моего тела, если застать его в ранней стадии.

— Как дела? — пробурчал пекарь, вытаскивая меня из печи, хотя ему было не слишком интересно.

— Терпимо обожжённый.

— Когда ты лез в печь, ты так не умничал, — подколол он меня.

На следующий день историю подали под заголовком “РАЗОБЛАЧЁН — ПОСТНОЕ КУРИНОЕ МЯСО ВНУТРИ СВЕЖЕРАСПИЛЕННОГО ВЯЗА”.

На чём недолгий срок моего пребывания в центре внимания закончился. Пассаты дули в библиотеке, беспокоя отслаивающуюся кожу на лбу Минотавра.

— Не могу поверить, что я до этого дошёл, — сказал он, наклоняясь ко мне и смутно указывая на колышущиеся занавески. Корабельные балки подпирали стену, словно у кого-то были необходимые средства для их использования. Пиво в банках и морская жизнь. И ещё потасканная деревянная фигура женщины с носа корабля, что гортанно кричала на чужом языке, когда этого меньше всего ждёшь. В списке нужных вещей эта стояла на последнем месте.

— Эти факты, — сказал я ему, не двигаясь, — не зависят от твоей веры, и даже не подозревают о ее существовании.

— Ты, и чья армия? — заорал он, и немедленно сам сконфуженно посмотрел на своё замечание. — Извини, — буркнул он, и береговая линия его рта захлопнулась.

Боб вошёл с грохотом.

— Как вы, ублюдки, сюда попали?

— Через зеркало, — сказал я, не поднимая глаз.

- Ты что, не понимаешь, что для этого есть своё время и место? — выдохнул он. — Минотавр знает, ты — нет?

— Ты прав, конечно. Знал одного парня, он тоже так ругался — экскурсия на войну, и его равновесие потерялось, начал видеть на стене корки мгновений, фосфеновые и карабкающиеся.

— И что с ним случилось?

— Стал миллионером.

- От тебя помощи, как от козла молока, — заорал Боб на Минотавра, подлетел к окну и, сдвинув занавески, указал через озеро на ломтик города. — Это место ещё не существует, и что, о дьявол, ты тут разыгрываешь?

— Не кипятись, брат, — сказал Минотавр. — Мы не вмешивались. Мы не поднимались с этих стульев три дня, именно из-за опустошения, что мы можем обрушить на континуум. — На самом деле, нас ужасно ломало вставать и что-нибудь делать, но прозвучало мужественно. — Всё в порядке, так что сядь и сожми свои мослы вокруг этих красавцев.

Минотавр откусил голову рыбе и отбросил тело. Пол библиотеки уже был усеян тысячами подобных тел.

— Стой, сколько ты уже съел этих мамочек? — спросил ошеломлённый Боб.

— Сколько видишь, брат.

— За три дня?

— Каждый день.

— О, да ладно, — взвизгнул я на Боба, — простая форель.

- Форель? Это ильная рыба, идиот. — А?

— Ильная рыба. — Боб переводил пустой взгляд с меня на Минотавра и обратно. — Вы не понимаете смысла своих действий, не до конца. Вот, посмотрите. — Он подобрал одну из тварей и указал на неё. — Скруглённая пасть, парусный плавник вдоль спины, короткая и толстая задница, и у молоди, — и он сменил взрослую трёхфутовую на малька, — есть странный цепляющийся орган на кончике носа, которым они присасываются к водорослям. По описанию узнаёте кого-нибудь?

— И в чём проблема, брат? — сказал Минотавр.

— Думаю, я понимаю, к чему он ведёт, брат, — сказал я, доставая одну из несъеденных ильных рыб, и разглядывая её морду. Я сдавил ей жабры, и она гупнула ртом. — Вылитый Эдди.

— А? — И Минотавр, выплюнув голову, принялся исследовать пожёванные останки. — О Боже мой.

— Да джентльмены, — иронично сказал Боб, и сел в глубины кресла. — Даже поведением. Обычно лежит недвижно и смотрит пустыми глазами, подальше от действия. Имеет примитивные приспособления, включая воздушный пузырь, позволяющий ей жить в стоячих болотах, и да, некоторое время даже без воды.

— Рыба без воды, — мрачно хихикнул Минотавр. — Отличное высказывание.

- Я всегда думал, он напоминает лягушку, — задумчиво буркнул я.

— Видимо, один из тёмных тупиков эволюции, — сказал Боб, — сплошная вонь и размокший картон.

— С мусорными губами, из которых ложь льётся, как дождевая вода из водосточной горгульи.

— Его разум сжигают в ритуальной жертве дутоголовым пришельцам, которых только он и видит.

— Ткнул пальцем в опасность за моей спиной, — сказал Минотавр, глотая пиво из банки, — и смылся с сокровищами, пока я отвернулся.

— Сначала часами не моргает, а потом пятьдесят раз подряд, — сказал я.

— Абсолютно невыразительная чеканка личности этого человека скрепляет мир как шлакоблок.

— О да, он невыносимо летаргичен, упрямо незакончен и классически безумен.

— Ошибка, на которую мы делаем постоянный и жалостливый допуск.

— Жалко бухой и притворяется, что наоборот.

— Потеет, как чайник, когда думает о будущем.

— Говорит, что никогда не спит, но кричит перед рассветом.

— Весь день в бигуди, и глаза в банке.

- Безмозглый, маяк научного сообщества.

— Колотил медузу большим камнем.

— Это когда его мама узнала, что он плохой.

— Сырой по ту сторону сердца.

— Бесстыдный и тупой.

— Издевается над слезами, постоянством и волчьим воем.

— Обещания вдребезги, долги забыты.

— Сомневается во всём, и ни во что не верит.

— Ломает спички мелодиями Краута.

— Треск кости, когда он поднимает пинту.

— Говорит, что разбирается в лошадях, наверняка, так и есть.

— Играет на пианино и не признаётся.

— Краснеет рожей, когда упоминаешь скот.

— Падает на землю, если ударить в лицо.

— Заманивает котят в ужасы.

— Отрезает язычки птенцам воробьев.

— Верхний этаж его отваги.

— Выпорот до оргазма библейским поясом.

— Запрещённые удовольствия рогатого черепа.

— Новый цементный пол в подвале.

— Колпак на кухне.

— Увеличительное стекло в туалете.

— Убийство между приёмами пищи.

— Птичье бельё.

— Ест собачий корм.

— Ест собак.

— Деньги есть, работы нет.

- Смерть есть, тела нет.

— Секс есть, женщин нет.

— Каракатица есть, попугая нет.

- Отпустил зелёную бороду.

— Это ужасно, братья.

— Ваше здоровье.

 

Проблемы с Эдди

— Не могу больше…

— Что такое, Эдди?

— Хватит. Не могу больше выносить тебя, ублюдка. Тебя, ублюдка, вообще ни один, ни много людей вынести не могут.

— Эдди, с тобой всё в порядке?

— После… всего этого я в порядке?

— Не понял.

— Часы. Пять часов я тебя слушал. И ты выкашливал на меня каждую клевету и сплетню, что прошла через твои руки, а? И мои слова тоже, извращённые, да, извращённые под твою позицию. Конфетка ребёнку. Во имя Христа, я вырву всё, что ты нацепил на свою самодовольную рожу.

— Только не ты.

— Думаешь, что сможешь вечно убегать от последствий.

— Брат, у нас договорённость, а?

— Как стучащий кружкой барыга.

— У нас есть договорённость или нет? Давай объясню в любимом ключе. Минотавр, Боб, Руби, Сатана, предвыборная гонка с птеранодоном в шкафу, всё остальное.

— Что за птеранодон?

— Птеранодон. Кожекрылый ублюдок. Голова — как подводная лодка.

- Ты про динозавра?

— Ну, наконец-то ты проснулся, а? Да, Сынок Джим, динозавр — думал это всколыхнёт твои непотребные уши.

— Чего непотребного в моих ушах?

— Да ладно, я же сколько говорил — птеранодона подбили за растрату клубных денег, так? Потратил их на смерть и кровавое убийство.

И Эдди перевернул стол и сделал несколько подготовительных ударов ножом. В баре не было никого кроме бармена, который сидел, читая ободранную книгу про нервные окончания. Так что меня могло защитить только старое доброе обаяние.

— Что у тебя впереди, Эдди? Прошли годы. Ты выбираешь кусты по совету радио и ты стареешь. О да — выставка завтрака, принесённого медсестрой, если тебе повезёт.

Эдди отшвырнул в сторону груду стульев и приблизился.

— Я уже молчу про твои воспоминания. Движение формирует горькую улыбку, псы пятнают путь, любовь отвергнута. Гардеробный пень и серая дрожь — вот твой последний час.

Эдди широко машет справа налево, а я отпрыгиваю назад и обегаю столы.

— Всеобщая девальвация, Эдди. Пинбол назойливо повторяет тебе похоронный звон. Незнакомец стоит над тобой, лопатой отделяя тебя от мира. Ты почернеешь и будешь испускать метан раньше, чем кто-нибудь всплакнёт о тебе.

Эдди сделал выпад, и я уклонился, так что кинжал пробил сипящее резиновое пузо над камином. Бармен поднял взгляд.

— Спокойнее, ребята, и больше не трогайте сипящее резиновое пузо, люди приходят за много миль, чтобы только на него посмотреть.

— Ты уже на полпути, Эдди, — продолжил я с одышкой. — О да, я вижу по глазам. Как ильная рыба высыхающая на стене гавани.

— Ублюдок! — заорал он и бросился на меня головой вперёд.

— И волосы у тебя неправильные, — добавил я, хотя и сомневался, что он услышит через грохот моих разрывающихся костей.

Скоро висящие на стенах трилобиты начали вертеть ногами. Пора идти. Бармен открыл дверь и выпустил нас на улицу, свободную от гробонаполнителей. Англия — родинка на летящем мире. На что хватает вероятной дерзости.

Ветерок пихал меня, как кошка. Эдди застегнул плащ до самого горла. — Вся эта фигня про мир и так далее, — сказал он, — так всё и есть, как ты считаешь?

— Конечно, Эдди. Планируй препятствия и качественно врезайся в них — бытие страдает. Руководи балконом, убивай лестницу. Ладно, увидимся.

— О да, уверен, мы с тобой увидимся, — неотчётливо сказал он. И тут же споткнулся и упал в заросли крапивы. Качая головой, я покинул его.

Как кончил Эдди?

Мотыляя поражение по столу?

Выкармливая глаза склонами полей из окна темницы?

Оседлав на плаще могучие ветры?

Перетирая сигары зубами в ленивых затяжках и пришпиливая карты к столу?

Повергая армию в замешательство, извиваясь гусеницами кулаков по углам в День Флага?

Экстравагантная смерть на крыше мира?

Спотыкаясь вслед за потерянными и проклятыми, пиратствуя посреди пустыни униформы?

В одиночестве со скелетом сэндвича и его поставками ужаса?

Все глаза в аптеке замирают, часы зачарованы, вечно отвечают на один вопрос?

Спящим на восходящей луне, дабы познать эту странную славу?

Супогрустным в стулонравах?

Прогрессирующим в ядах?

Божественным до виселицы?

Воспаляющаяся чушь подогрела спекуляцию, что Эдди съехал с катушек. Под гнётом кредиторов и теологических сомнений он провёл два года, культивируя грыжу в гидрологическом питомнике стеклозавода, выдавливая вину и страх в стиль расточительности и безвкусной неумеренности. В том же году появилась его фотография на боди-сёрфинге на северном берегу острова Оаху — визуальная обработка выделяла ужасающего чихуа-хуа, торчащего у него из левого плеча.

Его арестовали за прикрепление кальмара к лицу мима около парижского Центра Помпиду. Он отсидел год, за который соорудил жестяное изображение рычащего карлика.

Он путешествовал по Штатам, финансируя свои потребности при помощи серии странных работ — мексиканцем, улиткой, барменом и внештатным вестником смерти, наконец обретшим власть и признание в торговле белыми рабами. На следующий год на него напали буйные шимпанзе и застрелили его из пистолета, вызвав гнев масс и поставив на его репутацию печать обаятельного человека. Его медиа-профайл заканчивался философским афоризмом: “Общество? Спите в нём, жирном и радикальном”.

Эдди читал лекции группе школьников на тему как, его жизнь разрушила простая неспособность отделять еду от мусора. Очертив каждую из своих ошибок, он оставил им ясный след, чтобы они шли по его стопам, если хотят быть похожими на него — бронзово-загорелыми, уважаемыми и получающими плату натурой за несение пурги в общественных местах. Потом он откусил голову живой курице и выплюнул её в первый ряд, где бледные лица организаторов приняли её как символ.

Он появлялся на ток-шоу, хохоча без причины. Он рекомендовал бренд приманки. Во время-радио слота лились советы, как переделать его лицо по более реалистичной моде — говорили, что всё рыло надо убрать и заменить человеческим носом. Эдди на это так разозлился, что проклял, в эфире материальный мир, перехлестнувшись на сбор пожертвований и божественность амазонок.

Лично я не слышал о нём годами к тому моменту, как меня должны были принести в жертву на необъятном плато, занесённом снегом. Я не терял время на объяснения своих преступлений или последующий побег — достаточно сказать, и там, и там требовалась определённая, полностью сгорающая заносчивость. (Мне часто не везло с тех пор, как у Эдди хорошо пошли дела. Закладывающие уши прыжки с крыши, взрывающееся стекло, не срабатывающие подушки безопасности, приливы соплей, панические жилеты, примитивные фургоны, необъяснимые вещи).

Так или иначе, казнь продолжалась после бранной пытки. Классическая церемония, маски, широкие сабли с шёлковыми кисточками и так далее — пока я не встал и не сказал им, что пора уже меня резать, и тут начался кошмар.

— Правонарушитель! — кричали они, и я улыбался. Не понимал, что они пытаются унизить меня. У каждого в жизни бывают такие моменты, когда ход вещей вновь упрочивается, и боль курсирует по нашим венам, как любовь обожаемого человека.

Часы пробили двенадцать, ученики побуждали меня казаться проклятым.

— Слышу, как ломаются голосующие руки, — сказал я и подумал, так и надо, но нет. Снова я отклонился от одобренного и неписанного текста. Толпа Немезиды — по одному, пожалуйста.

Теперь я хвастался тем, что на самом деле лишён содержимого тела, — представь, толстая кожа, как у недифференцированной статуи из плоти, — потом я увидел, что человек, обезглавленный в очереди передо мной, тоже лишён подробностей — обрубок шеи смотрелся как перекушенный молочный леденец, белый, как сливки, никаких деталей. “Это долгосрочный эффект самостоятельной жизни, — подумал я. — Побереги обаяние и внешние проявления для своей матери”.

Всё замерло — срочный факс. Лезвие зависло в воздухе. И какой-то казак прискакал с развевающейся на ветру бумагой.

Первая, вторая и третья карты содержали только поверхность земли, но на следующей, спрятанной под булыжниками в погребе, всё было показано в подробностях. Там было наводнение в большинстве соборов, но в тех, что сделаны из золота, по большей части, всё в порядке. С уважением, Эдди.

Это единственные слова за пять лет — ты можешь понять, почему мне надоело, и я пытался выжечь мельчайшее воспоминание об этом ублюдке.

Падаю в крепкие объятия пола. Трепещу, как камбала. Почки перестают биться, а голова упирается в решётку. Тянусь сквозь изумрудно-пустые бутылки. На моём негодовании есть клапан, до которого я едва могу дотянуться. Мне около тридцати, и каждый ублюдок на земле знает, где я.

Леди и джентльмены, придёт время, когда вы поблагодарите меня.