Отношения в дорожном убийстве — да, эти драгоценные препятствия стали основным событием в моей жизни, и это — форма любви, столь уединённая, что сроду никто не оскорблял мой действия, как и не втаскивал на усеянную сеном площадь с целью выпороть среди беззубых ведьм и произвольно расположенных кур. Я благодарен за это и за ясное понимание моего счастья, потому что в этом мире полно ублюдков, не осознающих, когда они удирают с чем-нибудь хорошим в руках.

Да, это было за несколько лет до нашей вспышки с Руб, у которой причёска — как шёлк сладкой кукурузы, а мозги — как сама сладкая кукуруза, многосекционные, и каждая секция управляет собственной личностью. Её задница балансирует строго в полутора милях над уровнем моря.

Меня никто не одобрял, особенно Боб.

— Руби, безусловно, убийственная сука, апологет выжженной земли. Эти её швы внизу посреди лица.

— Она попала в аварию.

— Перестань хотя бы прикалываться. Боже Всемогущий.

Колкости полетели в меня, как простые слова осуждения и порицания летят в обычного человека, и я их все поймал на спину и стал как дикобраз. Потому что вот такими трусами были эти ублюдки — я ушёл не раньше, чем они тщательно обсудили, что я сказал и сделал.

Словно бы я некое изнурённое знание спрятал в двигателе внутреннего абсурда на сто лошадиных сил.

Однажды мы сидели и ели в дымящихся руинах. Истинный шедевр поджога, изготовленный из близлежащего собора — пошли смотреть чёрную Атлантиду еН останков. Уголья и цветное стекло — среди этого погрома я чувствовал не меньшее благоговение, чем в исходном здании, и в этом был свой урок. Мы обсуждал Руби и защиту, и Пустой Фред сказал, что оставил штаны в охраняемой героями часовне у конца Вселенной.

Эдди отметил, что это редкий и несчастный случай

— Эдди, так всё время получается, — вяло вздохну Фред.

— Хотя и не с тобой, Эдди, — объявил я. — Ты кончит не ахти. Черен и пара пучков волос, брат, это правда.

— Так вот какая она, правда, — я могу прекратит поиск.

— О, поиск — это новая песня?

— Ага.

— Искупаешь свои подвиги, обжимая их образцов своей нравственности, как крышкой вафельницы, а? Боб дал волю своей душе и встал.

— Когда люди не смогут предаваться каннибализм будут судимы единственно по злодействам своим, как дальние города замолкают в изнеможении и тревоге, буду жарить тосты у реки и вспоминать, о чём я вас предупреждал сегодня.

— Прошу прощения?

— Ты всё слышал.

— Может, их руки будут вылезать, как сигареты, вмешался я.

— Вот он понимает, — сказал Боб, показывая на меня

— Ну, не совсем, — сказал я неуверенно.

— Кто-нибудь любит играть в теннис головой паукообразной обезьяны? — спросил я Пустого Фреда, предъявляя её, и тут Боб бросился на него всем телом. В те дни час ещё стоил часа.

Латекс и одержимость были последним криком моды, и я сполна им насладился, пиная команду игроков при каждой возможности. Мне казалось, из-за тенденции меня не в чем обвинить — но какую боль и вину я испытал позже, когда Фред сказал мне, что я испортил ему день, когда поджёг его машину и запустил мёртвую девушку в ванну, а он ведь пытался устроить себе выходной первый раз за несколько лет. “С меня пиво”, — сказал я и убежал. Вина — весьма кровавое удовольствие.

Фред был обречён погибнуть как герой при нехватке преимуществ. Опухоль на его форме. Я привык думать, что если бы мы знали, мы бы все вели себя по-другому. Минотавр пришёл в его конюшню и начал ласкаться к лошадям — говорил, они этого хотели не меньше, чем он.

— Глянь на них, — смеялся он, тыкая в ряд длинных лиц. — Хлопают ресницами. Я тебе оставлю одну, брат.

— Он использует каждое стойло как кабинку для поцелуев, — сказал ошеломлённый Фред. — Он не видит правильного и неправильного.

— Но я могу приголубить лучших из них, — смеялся Минотавр, жизнерадостный, рукой обнимая кобылу.

Они с лошадью посмотрели на меня, и этот кадр я за помнил на всю жизнь.

Охота — забава, к которой я всегда возвращаюсь, и скоро я пошёл на медведей, решив, что они размером не больше, чем на картинках в книгах. Я взял с собой плетёную корзину, чтобы складывать туда кукольно-безвольные тела. Достаточно сказать, что я вернулся через пять недель истекания кровью в горах и пожирания крыс, с новой философией, проповедующей, как хорошо сидеть и молчать в комнате, где ничего не происходит. Ящики были наполнены пушками и прочим ублюдочным инвентарём, которым я не собирался никогда больше пользоваться, а ещё была закрытая дверь, чтобы женщины не добрались до меня. Скоро я излечился даже от шептания и лестниц, появляющихся в окне, увенчанных румяными лицами, насмешливыми и скептическими, завуалированными паром из носа. Кто-то привязал нищего к шесту и прижал к наружной стене, чтобы тот передавал сообщения поддержки — но он был вроде из Швеции, слова повторялись фонетически, а вы понимаете, что это значит. Полная херня, и я почувствовал хуже, чем обычно.

Белая капля святой воды взорвалась на моём лбу, как пуля из короткостволки. Глаза, претендующие и всегда претендовавшие на место у меня на голове, распахнулись, и какой-то ублюдок стоял, отправляя последний обряд и пытаясь стащить рубашку.

— Три попытки, — выжал из себя я, приличный и потрясённый, — больше, чем тебе достанется в качестве моего ответа.

Свежесть и заступы в распоряжении похоронного служащего. Смыкающаяся земля, белая рука, спрятавшаяся, как запоздалая мысль, и розы. И среди местных — никаких воспоминаний о визите святого человека — он об этом просил, они об этом молились.

Небо забито ангелами.

Записи в моём дневнике похожи на то, что можно видеть здесь: “Вырвался из ремней и ударил охранника — смотрел, как он падает до самого низа, прежде чем броситься вслед за ним — вот насколько хладнокровен я был в этот отчаянный и экстремальный миг. Они, должно быть, не тратили силы на размышления о том, что ублюдок вроде меня не может так долго молчать, не воспрянув духом и ударившись в ярость”.

И это одна из самых мягких записей. Найди меня, если не боишься скорпионов.

Эдди, кстати, был похож на одну из этих мумифицированных лягушек, которых находишь в кокосовом орехе, если тебе повезёт. С самого начала мы регулярно встречались и обсуждали текущие дела.

— Они задрожат от удивления при новой беде, Эдди, или они чему-нибудь научатся?

— Думаю, задрожат от удивления.

— Уверен?.

— Пять доводов за то, что да.

И он отсчитал пять монеток на тёмный стол. Каждая выпустила ноги и потратилась с глаз долой с проворством паука.

— И что это должно подтверждать, — сказал я в пиво, — кроме того, что у тебя красное ухо дьявола?

И на меня нахлынули воспоминания о восьми случаях, когда я видел дьявола, и весьма особенную скуку, которую при этом чувствовал. Первый раз это случилось в галерее Эдди, а последний — в его лачуге.

Галерею заполонили рисунки.

— Эдди, избавься от них, — ревел я. — Они вытянут из тебя всю кровь и оставят задыхаться в собственном дерьме.

Эдди пытался описать функцию, которую я неправильно понял — что они здесь не для торжества против смысла и действительности. Вот до чего он дошёл, и конечно я, не теряя времени, треснул его по лицу стиснутой рукой — он упал в угол так точно, что я на мгновение решил, что он соглашается с моими доводами — потом осознал, что он отрубился, — и тут появился дьявол. Остальное вы знаете.

На следующий день Эдди сказал, что спрыгнет с крыши, и, естественно, снизу я ничего не увидел, кроме дождя птиц, обезьян и кошек, летящих вниз вместо этого лживого ублюдка. Некоторые умерли до, и все умерли после. В частности, птицы были удавлены, а обезьяны забиты до потери сознания. Вот такую работу, я заявляю, он совершил. А как он утверждает, я должен был быть “обогащен” опытом.

— Надо думать, ты потом потребуешь плату, — закричал я, и когда увидел, что его рот двигается, дабы объявить согласие, наскоро пнул его в другом направлении,

Я не хотел, чтобы всю мою жизнь загромождала эта бессмыслица — особенно такую короткую жизнь, какой отчётливо должна была стать моя. Так что я начал поиски причины, чтобы совсем покинуть континент, и определившись с поводом — одержимость демоном и экзотическое лечение, если я правильно помню, — оставил землю, на которой родился, и отправился в путь на лодке, сделанной из мёртвого дерева и невежества. Как дерево, так и невежество помогали мне держаться на плаву. Этот урок я усвоил рано.

Лишённый системы обеспечения алкоголем и кровавой местью, однако, я пал до бухих простофиль и крошечных всплывших сардин — на два месяца. Сделал топорное ражение Эдди, которое поставил в угол каюты и использовал для метания дротиков вплоть до мучительного конца. Мне было так скучно, что я мог разглядывать орнамент.

Клянусь, весь ужас потом был оправдан — кровь брызгала на стену, но я был абсолютно нетронут. Тенета паука уносили мои слёзы в тени. Шаги без источника появлялись и уходили.

Наконец я перестал считать себя нормальным чело веком. Осмысливая факты, я чувствовал адекватность этой оценки.

Так или иначе, но я доплыл. И немедленно захотел оказаться дома с ублюдками, которые, собственно, вынудили меня уехать.

Повсюду черепа для пинания — и ни одного узнаваемого человека. Рыла, как у щуки. Глядят на тебя, куда бы в комнате ты ни сел, в таком ключе. Чего я меньше всего хотел в темноте, точно говорю.

Расколотил их — каждый отдельно, молотком, тем большим, который приспособлен над моим плечом, как и положено молотку. И эти мамочки взрывались, как посуда, обломки летели, как неуклюжие идеи ленивых поэтов. Я со смехом вносил свою лепту. Я не ел и не думал ясно несколько недель.

В этой зоне крушения я спас несколько вещей, которыми гордился. Раздулся так, что пугал местных, и даже те, кто уже побежал, вдруг останавливались и глазели. “Возлюбите небо не меньше земли”, — говорил я им, и объяснял, что смотрю на их реакцию, о, почти в упор. Некоторые из них тряслись от страха.

— Призраки, — сказал я, только одно слово. И они бросились прочь.

Думаешь, что этот рай накатывающего делирия может длиться вечно, но он кончается одним весенним утром. У меня был редкий пикник под варикозным деревом. Смастерив новую ловушку, я установил её в надежде, что на этот раз поймаю что-нибудь покрупнее актёра. Одиннадцать минут спустя у меня было точное доказательство, что в некоторых пауках достаточно мяса, чтобы спустить механизм — этот был таким тяжёлым, что начал кричать, когда я его вынул, утверждая, что мне не. стоит тратить время на дальнейшие попытки. Надо сказать, я был с ним согласен. Этот ублюдок, казалось, решил быть мёртвым грузом, не оказав мне ни капли помощи. И можно ли было надеяться зажарить его в пищу, достойную пережёвывания?

Обновлённый и коварный, я вернулся домой, сияя, как святой на панели управления. Лохматый и бородатый. Построил здание, взбалмошное и буйное, спаянное сыром, запаршивевшее окнами, номер его — ничто, и фундамент его — вина. Хижина в холме, вставленная, как глаз, из которого я мог обозревать деревенских, когда они шли своей дорогой, вопя и держась за руки. Парусные воздушные змеи казались им забавными и невинными, но я их знал, и иногда объяснял, что это неумышленные сигналы самому дьяволу. В результате произошли жаркие сцены, мне пришлось бежать со всех ног, потому что, вероятно, они всё знали. Никто не развлекал людей лучше меня даже цирковые акробаты, которые так забавно падают, если их подстрелить в полёте. Только слоны, похоже, так же веселятся над ними, как я. Только я и слоны.

Вернулся на другой неделе — слышал, что там устроили школу для лилипутов, и решил посмотреть. Ничего не изменилось, разве что показалось больше.

Так что я стоял и смаковал прошлое, когда кто-то подошёл и стукнул меня восемьдесят раз в лицо.

— Но попытайся с него пообедать, — нервно сказал пытаясь казаться своим парнем. Следующее, что я помню — доктора объясняют, как мне повезло, что я остался в живых.

— Вы имеете в виду, что я не тронут воспитанием? — принялся глумиться я, и глумился, даже когда они вы толкнули меня за двери. — Шут с вами, сказал я им; Пошёл домой и написал большой трактат о гусях, о которых не знал ничего.

— Стандартная птица, — заключил я, раскуривая сигару. — Можно взять, можно выбросить.

На следующий день я сунул спичку в машину в Лесу Эппинг, и ко мне подошёл барсук-шантажист. — Пошёл прочь, ты, кровавый жопорот!

Но было слишком поздно — всё взлетело на воздух, и он побежал звать полицию. Они сказали, что мне придётся кое-что объяснить. Много чего объяснить.