И вот теперь они стояли лицом к лицу у ворот бакинского рынка. Аждар немыслимо растолстел, у него вырос второй подбородок, брюхо — вперед. Дышал он тяжело, с хрипом и сердито смотрел на Сарвара, а Сарвар никак не мог взять в толк, чего это он так сердито смотрит.

— Чего явился? — Это были первые слова Аждара.

— С товаром приехал. Привез кое-что… Продам, в Ленинград хочу съездить…

Аждар долго глядел на его отглаженные брюки, на выглядывающий из-под пиджака белоснежный, с красными разводами свитер, какие на всем этом свете умеют вязать только бузбулакские старухи; смотрел долго, и думал о чем-то.

— И в таком виде на базаре будешь сидеть? — Аждар вытащил из кармана щепотку сухой травы. Понюхал, закашлялся, долго кашлял, потом спросил хрипло:

— Что привез?

— Миндаль и еще орехи. Всего сто пятнадцать килограммов.

— А где оставил?

— У Теймура, на том базаре.

Некоторое время Аждар задумчиво смотрел на дорогу. Потом вышел вперед и остановил проезжавшее такси.

— Садись. Поедешь, привезешь все сюда.

Немного погодя они вдвоем выгрузили из этой же самой машины два огромных мешка; оставили их на базаре у какого-то незнакомого Сарвару человека, а сами через другие ворота вышли на улицу… Падал мокрый снег, падал и таял, с земли поднимался парок, было влажно. Аждар молча, понурившись, шел сквозь сырость и гниль, вел куда-то Сарвара. Сарвару хотелось спросить, куда они идут, но спросить он не осмеливался. Ему хотелось напомнить Аждару про кур, про луну, про хижину у горы, про ежика, даже стихи прочесть; может, улыбнется, повеселеет… Но Сарвар промолчал и рад был, что промолчал — вдруг не поймет, вдруг подумает, что он на благодарность напрашивается: я, мол, тебе тогда помог, теперь ты мне… Так они молча вышагивали вдоль трамвайной линии, и, только когда уже почти дошли до места, Сарвар не выдержал, заговорил:

— Слушай, Аждар, я не затем приехал, чтоб тебя от дел отбивать. Сам справлюсь — не первый раз в городе: три года в Ленинграде служил.

— Ладно. — И больше Аждар ничего не сказал.

Свернули за угол, вошли в какой-то дворик. Там стоял старый одноэтажный домишко с застекленной верандой; на веранде седая женщина гладила белье.

Оставив Сарвара внизу, Аждар поднялся в дом, о чем-то потолковал со старухой и подозвал Сарвара:

— Ну вот, останешься здесь. — Аждар открыл одну из двух выходивших на веранду дверей. — Это твоя комната, твоя кровать… Пей чай и ложись отдыхай. Захочешь, прогуляйся, в кино сходи… А это Марго. Грузинка, женщина одинокая… Деньги будут нужны — у нее спроси. На базаре тебе делать нечего. Сам все продам.

Понятно, что Сарвару не по вкусу была такая встреча: почему он его к базару не подпускает? Подумаешь, ребенка нашел!.. Чем он хуже Теймура?.. Но ослушаться Аждара Сарвар почему-то не смел, возражать тоже не решался.

Весь день Сарвар пробродил по городу, к вечеру вернулся и стал ждать Аждара. Он был уверен, что вечером тот непременно придет сюда. Но вечером Аждар не пришел, утром он тоже не появился. Сарвар прождал до полудня и помчался на базар, но и там Аждара не нашел. Мешков своих ему тоже обнаружить не удалось, хотя он обыскал весь базар; человек, которому они вчера передали товар, исчез. Сарвар шел обратно к Марго, чтобы выведать у нее адрес Аждара, и все ломал себе голову, что это могло означать. Но старуха адрес не сказала, хотя наверняка знала. Оставалось одно: идти к Теймуру. К вечеру, перед самым закрытием базара, Сарвар нагрянул к нему.

— Слушай, ты Аждара не видел?

— Видел. Он утром в Тбилиси уехал.

— Как уехал?!

— Очень просто. Уехал, и все.

— А про меня ничего не сказал? — Сарвар готов был расплакаться.

— Сказал. Велел, чтоб, как нагуляешься, сразу в деревню ехал. Сказал, не получится из тебя торговца.

— А деньги! — закричал Сарвар. — А мои мешки?!

— Насчет денег мне неизвестно. — Теймур был невозмутим. — Это уж сами разбирайтесь. Что велено, я передал… Еще он сказал, чтоб ты в нечетный день уезжал. По нечетным дням у него проводник знакомый в седьмом вагоне. Пусть мол, билет не покупает, проводник его так довезет. Поезд в час ночи. Скажешь, Аждар прислал… Седьмой вагон, не забудь…

Если б они не учились десять лет в одном классе, разговор на этом бы и кончился. Но разговор на этом не кончился, потому что они десять лет учились в одном классе. В самом конце разговора, произнося самое последнее слово, Теймур допустил малюсенькую оплошность, он вроде чуть-чуть усмехнулся, что-то промелькнуло в его глазах, и Сарвар сразу узнал пройдоху Теймура.

— Не трепись, — сказал он Теймуру. — Ни в какой Тбилиси Аждар не уехал. И ты знаешь, где он!

— Ха, знаешь! — Заметно было, что Теймур встревожился. — Этого ни одна душа не знает. Десять лет без прописки живет.

— А чего про Тбилиси плетешь?! Я ж по глазам вижу — брешешь! Совесть-то у тебя есть?

Теймур молчал. Сарвар почувствовал, что он колеблется.

— Я ж его человеком считал… — уже мягче сказал Сарвар. — Если б знать, что он так меня облапошит! Два мешка — больше ста килограммов! Забрал и смылся!

— Надо было самому сидеть! — сказал Теймур.

— А он дал мне сидеть?! Забрал, и все. Я ж и понятия не имел, что он аферист. Сволочь такая!..

Теймур молчал. Молча они собрали с прилавка товар. Завязали мешки, сдали на хранение сторожу. Вышли с базара.

— Видишь, какая погода? — спросил Теймур.

— Холодно.

— Видишь, как ясно? Совсем как в Бузбулаке.

— Может, сейчас и в Бузбулаке снег, — сказал Сарвар.

— Я уезжал, дождь шел…

— В такую погоду у Аждара всегда приступы, — неожиданно сказал Теймур.

— Какие приступы?

— А ты не знаешь? Он ведь больной очень… Астма у него. Дурацкая болезнь — чуть похолодает, он уже и дышать не может. В такую погоду на базаре его не ищи, в ресторане отсиживается. Подвальчик есть недалеко от моря…

— Думаешь, и теперь там?!

— Может… Кто его знает… Только смотри, меня не поминай!

Сарвар ни о чем больше не спросил. Бросил Теймура и прямиком — в тот самый подвал; там, в темном уголке, он и нашел Аждара.

— Ага! Так, значит, ты в Тбилиси уехал?! Ну и аферист! Ну и подлец!

— Садись, сын Кошачьего Старшины! Не трепыхайся!

— Я с тобой… сидеть не собираюсь! Идем! Ты мне мои мешки отдашь!

Аждар потянул Сарвара за рукав.

— Садись!.. Нету твоих мешков. Продал я. Теперь вот… — Он показал на стоявшую перед ним полупустую бутылку.

— Давай деньги, ворюга! — Сарвар замахнулся на Аждара кулаком.

Тот спокойно отвел его руку.

— Драться хочешь? Потом, когда выйдем!.. Сиди, сын Кошачьего Старшины!

— И отца, значит, задеваешь?

— Да я, если хочешь знать, этому Кошачьему Старшине задницу готов вылизать за то, что сына такого вырастил!

Он налил Сарвару водки. Подозвал официанта, велел принести еще закуски. Но Сарвар пить не стал, к еде тоже не притронулся.

— Зря я тебя тогда не выдал, — сказал он Аждару. — Может, и не стал бы таким подлецом!..

Аждар нисколько не обиделся. Рассмеялся, Потом вдруг спросил:

— А с чего это ты в Ленинград надумал? Девушка знакомая или с товаром?

— Это тебя не касается! Ты деньги мои давай!

Аждар помолчал немножко. Потом достал из кармана горсть миндаля, из другого — три грецких ореха, положил на стол и исподлобья глянул на Сарвара.

— Узнаёшь?

— Узнаю! Из глотки у тебя все вытащу!

— Ладно, потом вытащишь! Пока пей давай!

— Не хочу!

— Ну, тогда ешь. — Аждар взял со стола орех. — С дерева тетки Шовкат? Сарвар кивнул. — А миндаль взял у тетки Гюльгоз. С того дерева, что за нашим забором, где вербы кончаются. Там еще инжировое дерево было. И алыча возле хлева, у стены… Она и осенью зацветала… Стоит алыча-то?

— Стоит, куда ей деваться!.. Не дури ты мне голову, Аждар. Отдай деньги!..

— И верба стоит?

— Стоит, чего ей сделается…

— Я под той вербой с Соной целовался…

Аждар умолк, потом вдруг засопел тяжко, словно кузнечные мехи… Из груди его вырвался хрип, и сквозь страшный этот хрип Сарвар разобрал:

— Скажи той вербе: умирает Аждар!

И вдруг заметил, что глаза у Аждара полны слез, что он плачет; слезы капают одна за другой, текут ему на пиджак… Сарвару стало жаль Аждара, захотелось утешить, сказать что-то доброе, хорошее, но он не сумел ничего такого сказать; схватил стоявшую перед ним стопку и опрокинул в рот.

— Сегодня какое число? — спросил Аждар.

— Тринадцатое.

— Тринадцатое… Счастливый у меня сегодня день.

— Пойдем, — сказал Сарвар. — Закрывают уже.

Они поднялись после того, как погасили огонь. Стало холодно, лужи прихватило морозцем, улица, освещенная луной, была светлая и совсем пустая.

— Уезжай сегодня.

— Это еще почему?

Аждар повернул к бульвару и долго шел вдоль берега, не отрывая глаз от моря, потом сказал:

— Не выйдет из тебя торгаша.

— Я и не собираюсь торгашом быть!

— Чего ж тогда приехал?

— Я ж говорил. Погулять. В Ленинград съездить!

— Погулять… Я тоже приехал погулять. До сих пор гуляю.

— Сравнил! Я ж казенных денег не крал!

И тут из Аждаровой груди вырвалась такая жуть, такой ужас… Он скрючился и всем телом навалился на железные перила. Он кашлял, хрипел, задыхался, а Сарвар стоял рядом и ругал себя за то, что сказал. Аждар с трудом разогнулся. Говорить он был не в состоянии. Стояли, смотрели на море… Ночь была лунная, луна остановилась как раз посреди неба, и в ее ярком свете холодным огнем горело море.

— Обиделся? — огорченно спросил Сарвар.

— Нет, — ответил Аждар, — я не обиделся. — И опять начал кашлять. — Это все те деньги душат, — с хрипом выдавил он из себя. — Три тысячи проклятые. Здесь стоят, в глотке! Душат меня, жизнь мою отнимают. Думаешь, я не хотел вернуть? И деньги в руках бывали. Сначала не решался, совестно вроде как-то, а когда решился — поздно уже. Последние пять лет и не, бывает у меня таких денег. Запросто мог бы иметь. Не хочу. Нету желания, сердце не принимает. А сердце — это такая штука…

Потом уже разговор пошел спокойный;

— А чего ты с этими деньгами удрал?

— Я с ними не удирал.

— А как? Украли у тебя их?

— Никто не крал.

— А чего ж тогда?

— Да это все Али-оглу… Он ведь в лавке торгует, недостача у него вышла, три тысячи. А я дочку его любил, Сону, очень я ее любил и сейчас люблю, чуть не каждую ночь снится… Прибежала ко мне вся в слезах — отца забрали! Ну и не выдержал я, какие были на руках деньги, отдал ей… Потом вижу — дохлое дело-то. Я не боялся, что заберут. А почему удрал? Потому что думал: останусь — все откроется. Ну, а дальше… Потом узнал, что подлец этот замуж ее отдает. Оборвалось у меня все внутри. Если б попал тогда в деревню, прикончил бы его. Я ведь приехал, только в деревню не пошел, потому что обида была большая в сердце. А сердце — это такая штука…

Аждар умолк. У Сарвара перед глазами стояла деревня… Дом Али-оглу, лавка, где он торгует, и толстые краснощекие сорванцы — детишки его старшей дочери Соны.

— Пойдем, — сказал он Аждару. Потому что слов больше не было.

— Куда пойдем?

— Куда хочешь.

— Тогда — к вокзалу.

Они долго шагали по хрустящему, прихваченному морозцем снегу, потом Аждар сел на скамейку.

— Времени сколько?

— Полпервого.

— Значит, мало осталось?

— До чего?

— До отхода поезда.

— А чего ты меня все гонишь?.. Деньги растратил, поэтому?

— Нет. Просто вижу, застрять ты здесь можешь… И запутаешься.

— Теймур же не запутался!

— Теймур никогда не запутается.

— А я почему?

— Потому что ты не сволочь!..

На том разговор закончился. Они снова долго молчали. Сарвар вдруг взглянул на часы.

— Пойдем! — сказал он.

— Поедешь? Честно?

— А когда я тебя обманывал?

Аждар поднялся со скамьи.

— Деньги твои у проводника. Седьмой вагон — Теймур тебе говорил. Пятьсот рублей, как доедете, сразу и отдаст. К вокзалу — по этой улице, прямо, никуда не сворачивай. Иди… А я… туда не пойду. Я тут… — И, немного помолчав, добавил: — Знаешь… один раз оступился… и вот теперь, все уж так…

Десяток была целая стопка, завернутая в вырванный из тетради листок, и на этом листке посередке надпись карандашом, бледные, мелкие буквы:

Сарвар забрал у проводника деньги, сунул в карман, тут же, при нем, прочитал записку, сложил листок и тоже убрал в карман.

… И то, что слова эти были написаны стихами, нисколько не удивило Сарвара; когда еще учился в школе, он написал одной девочке письмо стихами и с тех пор знал, что существуют на свете вещи, о которых только в стихах и можно сказать…