Натан Малик стоит у буфета, зажигая ароматическую палочку на лампадке перед Буддой. Вверх поднимаются колечки серого дыма, и в ноздри мне ударяет запах сандалового дерева. Когда он возвращается к своему столу и опускается в кресло, я чувствую, что аура опасности и угрозы, окружавшая его, рассеялась. Со своей бритой головой, мускулистой фигурой и черным одеянием он выглядит совсем как хореограф какой-нибудь бродвейской постановки. Но все это сплошная видимость, напоминаю я себе. Этот человек убивал людей в бою, а быть может, и в городе за стенами своего кабинета.

– Как вы считаете, Кэтрин, можно ли утратить болезненные, травматические воспоминания?

Перед моими глазами вновь вспыхивают синие мигалки полицейских машин, приехавших к нам в ночь гибели отца, и я снова ощущаю пугающую пустоту предшествующих часов.

– Я бы не стала с порога отметать это предположение. Полагаю, оно внушает мне некоторое подозрение.

– Как и большинству людей. Само слово «подавление» несет на себе негативный оттенок фрейдистской психологии. Давайте откажемся от его употребления. Воспоминания теряются посредством сложного неврологического фокуса, именуемого диссоциацией. Диссоциация – это подтвержденный и изученный защитный механизм человеческой психики. Я уверен, что вам знакомо это выражение со времен учебы в медицинской школе.

– Освежите мою память.

– Мечты – вот самый популярный пример диссоциации. Вы сидите в аудитории, но мыслями за тысячу миль оттуда. Ваше тело пребывает в одном месте, а разум – совсем в другом. Мы все испытывали подобные ощущения.

– Естественно.

– А случалось ли вам, сидя за рулем автомобиля, полностью сосредоточиться на чем-либо внутри него? На проигрывателе компакт-дисков, например. На ребенке. На программировании своего сотового телефона. Ваш мозг и тело управляют автомобилем, стараются удержать машину на дороге, в то время как сознание занято совершенно другим. Мне случалось самому покрывать большие расстояния, практически не глядя на дорогу.

– Мне тоже. Но я не страдаю амнезией в отношении того, чем в то время занималась.

– Просто ситуация не была для вас травмирующей. – Малик одаривает меня отеческой улыбкой. – Но когда диссоциация выступает в роли механизма, позволяющего справиться с травмой, ее влияние намного значительнее. Когда люди попадают в настолько стрессовую ситуацию, что им остается только сражаться или бежать, они должны делать или одно, или другое. А если они оказываются в положении, когда ни то, ни другое невозможно, мозг – точнее, рассудок – непременно попытается сбежать в одиночку. Тело получает травму, а разум ничего при этом не чувствует. В этот момент он, скажем так, отсутствует. Он даже может наблюдать за процессом получения травмы, но не осмысливает ее. Обычным способом, во всяком случае. – Малик не шевелится, на лице двигаются только мышцы, которые управляют его губами и челюстями. – Вам не слишком трудно принять подобную концепцию?

– Она представляется мне разумной. В теории.

– Тогда давайте перейдем к практике. Вообразите трехлетнюю девочку, которую регулярно насилуют. Несколько раз в неделю, по ночам – она не знает, в какой именно день это произойдет, – в ее спальню украдкой пробирается мужчина в десять раз тяжелее и сильнее ее и проделывает ужасные вещи с ее телом. Поначалу она может быть польщена. Она испытывает удовольствие и участвует в происходящем. Но постепенно до нее доходит тайный смысл того, чем они занимаются. Она умоляет его прекратить. Он не слушает ее. В ход идут угрозы. Угрозы насилия, наказания, смерти. В голове у нее возникает страшное негативное ожидание и предчувствие. Она испытывает невыносимый страх. В какую ночь он придет? Может, он приходит оттого, что она засыпает? Но чтобы она ни делала, чтобы это предотвратить, он все равно приходит. Этот огромный и страшный мужчина – обычно это человек, которому полагается любить и защищать ее, – влезает на нее и начинает причинять ей боль. Может быть, ей уже исполнилось четыре или пять лет, но она по-прежнему не может убежать или сопротивляться. Итак, что происходит? Точно так же, как и в бою, мозг пытается совладать с ситуацией. В действие приводятся обширные защитные механизмы. И самым мощным из этих механизмов является диссоциация. Разум девочки просто освобождает помещение, и от изнасилования страдает только ее тело. В экстремальных ситуациях у таких детей развивается ДРЛ.

– ДРЛ?

– Диссоциативное расщепление личности. То, что мы называем множественным расщеплением личности. Мозг настолько привыкает легко ускользать от реальности, что на свет появляются разные личности. Длительное сексуальное надругательство считается единственной известной причиной множественного расщепления личности.

– Эти травматические воспоминания… – говорю я, пытаясь вернуть разговор в интересующее меня русло. – Они остаются нетронутыми? Даже если человек не осознает их? Они остаются нетронутыми, и их можно извлечь в более поздние сроки? Спустя годы?

Малик кивает головой в знак согласия.

– Разумеется, изменяется полнота возможности их возвращения из подсознания, но никак не их правдивость и истинность. Действительную память стереть невозможно. Она просто располагается на другом участке мозга. Разумеется, эта концепция является основополагающей при обсуждении феномена подавленной памяти.

– И как же вы помогаете пациентам извлечь из подсознания эти утраченные воспоминания?

– В некотором смысле они вовсе не утрачены. Если взрослая женщина оказывается в ситуации, аналогичной той, при которой произошло надругательство – скажем, занимается обычным сексом с супругом, а он вдруг предлагает попробовать что-нибудь новенькое, например оральный или анальный секс, – она может внезапно испытать панический страх, боль, сильное сердцебиение, что угодно. Ту же самую реакцию может вызвать и запах. Скажем, лосьон для волос, которым пользовался насильник. Это же относится и к ванной. Такой феномен называется «память тела». Сенсорная часть мозга вспоминает травму, а сознание отказывается сделать это.

– Но как вы возвращаете эти воспоминания на уровень сознания? С помощью трансляционной терапии? Разговором? Гипнозом? Как?

– Гипноз фактически дискредитировал себя как средство восстановления памяти. С его помощью неопытные врачи способны внушить пациенту слишком много ложных воспоминаний. А жаль. Это тот самый случай, когда вместе с водой выплеснули и ребенка.

– Вы применяете для этой цели наркотики?

На лице Малика написано нетерпение.

– Я использую подход, который считаю лучшим для каждого конкретного пациента. Наркотики, ретрансляцию, ПДДГ, гипноз… Я могу часами упражняться в медицинской терминологии, но все это не имеет смысла. При обсуждении моей работы целесообразно использование символизма. Чаще всего я прибегаю мифологии. Древние греки неплохо разбирались в психологии, особенно когда речь шла об инцесте.

Взгляд Малика в очередной раз ласкает мои ноги. Я поправляю юбку, прикрывая колени.

– Я вся внимание.

– Вам знакома концепция подземного мира, преисподней? А река Стикс? Харон, перевозчик? Цербер, трехглавый пес?

– В общих чертах.

– Если хотите понять, чем я занимаюсь, представьте себе следующее. Жертвы хронического сексуального насилия – это не просто потерпевшие, оставшиеся в живых. Это ходячие мертвецы. Повторные травмы и диссоциации, которые я описывал, погубили их души. Некоторые клиницисты называют эту патологию убийством души. Я считаю души этих пациентов попавшими в преисподнюю. Называйте это подсознанием, если угодно. Дети, которыми они были когда-то, отрезаны от мира света, они бродят в вечных сумерках. Но хотя души их пересекли реку и попали в царство мертвых, тела остались на другом берегу. С нами.

Я вспоминаю обложку книги Малика, на которой изображен старик, ожидающий, когда к нему в лодку сядет молодая женщина.

– Какую реку они пересекают? Стикс? В названии вашей книги упоминается Лета.

Малик удивлен, но улыбается.

– Подземный мир ограждали пять рек. И Стикс – всего лишь одна из них, на берегу которой приносили клятву боги. Мои пациенты пересекали Лету, реку забвения. И моя работа заключается в том, чтобы выполнить то, что не под силу живым: совершить путешествие в царство мертвых и привезти назад души этих бедных детей.

– Значит, вот кем вы себя видите? Былинным героем, действующим наперекор судьбе?

– Нет. Но эта задача и в самом деле не для обычных людей. Согласно мифам, только Орфею почти удалось это предприятие, да и он в конце концов потерпел неудачу. Собственно, я вижу себя Хароном, лодочником. Я знаю подземный мир так, как большинство людей знают этот, и я служу проводником странникам, путешествующим между ними.

Некоторое время я раздумываю над этой метафорой.

– Интересно, что вы отождествляете себя именно с Хароном. Самое главное, что я помню о нем, – это то, что он требовал плату, чтобы перевезти души умерших через реку.

– Теперь ваша очередь наносить оскорбления? – Малик улыбается, очень довольный. – Да, Харон требует плату. Монету следует вкладывать ему в рот. Но вы неверно понимаете значение этой метафоры. Мой гонорар – это не та цена, которую платят пациенты за путешествие в царство мертвых. Обычно они платят ее задолго до того, как приходят ко мне на прием.

– Кому платят?

– Темноте. Эту цену они платят слезами и болью.

Чтобы избежать вызывающего взгляда Малика, я смотрю на Будду.

– Работа с подавленными воспоминаниями неблагодарна и весьма сомнительна. Разве вы не боитесь судебного преследования?

– Адвокаты – это просто паразиты, Кэтрин. Я не испытываю перед ними страха. Я совершаю путешествие в страну мертвых и возвращаюсь оттуда с воспоминаниями, которые приводят в ужас самых могущественных людей. У них не хватает духу преследовать меня судебным порядком. Они знают, что если сделают это, то будут уничтожены. Уничтожены свидетелями их развращенности и безнравственных поступков.

– А как насчет ваших пациентов?

– Еще никто из моих пациентов не подавал на меня в суд.

– Неужели вы никогда не ошибаетесь? Я имею в виду, что даже если возвращение утраченных воспоминаний действительно возможно, то существует достаточное количество документальных подтверждений того, что эти воспоминания – ложные. Это своего рода покаяние, совершаемое пациентами. Я права?

Психиатр пренебрежительно машет рукой.

– Я не собираюсь вступать с вами в полемику по этому поводу. Покаяние или отречение – это проблема неопытных, введенных в заблуждение, необразованных, наконец просто слабых духом терапевтов.

Теперь я понимаю, почему Гарольд Шубб предостерег меня, что ФБР должно располагать железными уликами, если объявило охоту на Малика. Этому человеку незнакомо чувство страха, и он не подвергает сомнению собственные суждения и выводы. Но, быть может, именно в этом и кроется его слабость.

– Я сижу здесь уже достаточно долго, но вы так и не задали мне ни одного вопроса относительно совершенных убийств.

Малик выглядит удивленным.

– А вы ожидали от меня чего-то подобного?

– Я думала, они заинтересуют вас с точки зрения психиатрии.

– Боюсь, что убийство на сексуальной почве носит предсказуемо депрессивный характер. Я полагаю, что попытка идентифицировать и арестовать конкретных насильников несет в себе определенное, мрачное, восторженное предвкушение – охотничий азарт, если говорить откровенно, – но меня такие вещи не интересуют.

Тонкие намеки и завуалированные оскорбления Малика напоминают мне деда, когда у того случается плохой день и он пребывает в дурном настроении.

– Вы не считаете убийство на сексуальной почве крайним проявлением сексуального насилия?

В ответ он пожимает плечами.

– На мой взгляд, это всего лишь логическое завершение предыстории. Отравленный цыпленок возвращается домой, чтобы угодить на сковородку. Практически все серийные убийцы пострадали в детстве от сексуальных домогательств и издевательств. И на их долю очень часто выпадали самые систематические и извращенные формы. Ярость, которую они носят в себе, требует выхода. То, что они обращают ее против окружающего мира, столь же неизбежно и закономерно, как заход солнца.

Внезапно я вспоминаю о том, что Кайзер и остальные слушают наш разговор с помощью скрытого микрофона. Мне представилась уникальная возможность прощупать и попытаться разговорить их наиболее вероятного подозреваемого, и я не собираюсь упускать ее. Я закрываю глаза и стараюсь понять, что мне подсказывает интуиция, но голос, который я слышу, принадлежит не мне.

– Вам снятся кошмары, Кэтрин? Регулярные, повторяющиеся кошмары?

Прежде чем я успеваю напустить на себя непроницаемый вид или ответить отрицательно, перед глазами вспыхивают синие мигалки полицейских машин, дождь, мертвое тело отца и его открытые глаза, которые глядят в нависшее над головой небо. На периферии и на заднем плане мелькают бесчисленные безликие силуэты, черные мужчины, которые пытались вломиться в дом в моих повторяющихся кошмарах. Потом это видение исчезает, и я вижу себя медленно поднимающейся с дедушкой в старом тупоносом пикапе, в котором пахнет плесенью и самокрутками, к заросшему травой пастбищу. Мы с трудом прокладываем себе путь на вершину холма, по другую сторону которого лежит пруд. Дед улыбается, но страх у меня в груди похож на дикое животное, которое старается любым способом вырваться на свободу. Я не хочу видеть, что находится там, по другую сторону холма. Этот кошмар впервые приснился мне две недели назад. Но с каждым разом пикап поднимается по склону все выше…

– Почему вы спрашиваете об этом?

Малик смотрит на меня с состраданием.

– Иногда я чувствую, в чем люди нуждаются. Я чувствую их боль. Это эмоциональная способность, которую я открыл в себе уже давно. Собственно, это, скорее, нелегкая ноша, нежели дар.

– Не припомню, чтобы вы отличались излишней эмоциональностью. Или сочувствием и пониманием, если на то пошло. По большей части я помню вас как самоуверенного и самодовольного засранца.

Доктор отвечает мне понимающей улыбкой.

– А вы ведь по-прежнему алкоголичка, не так ли? Но вы не запойная. Нет, вы пьете тайком. – На лице у него отражается грустная покорность ничему не удивляющегося человека, для которой жизнь более не таит загадок. – Да, это вы и есть. Внешне чрезвычайно успешная и полная неудачница внутри.

Мне хочется раздавить микрофон на бедре. Пока что его слова слышат только Джон Кайзер и группа технического наблюдения ФБР, но одному Богу известно, сколько людей прослушают эту запись впоследствии.

– Я уже упоминал терапию с использованием такого метода, как ПОДДГ, – говорит Малик. – Вы что-нибудь слышали о нем?

Я отрицательно качаю головой.

– ПОДДГ расшифровывается как «повторная обработка и десенсибилизация движения глаз». Это относительно новый метод, который буквально творит чудеса у пациентов, страдающих «вьетнамским синдромом». Он позволяет вполне безопасно заново пережить нанесенную травму и при этом не впасть в отчаяние, которое не позволяет правильно оценить и переработать информацию. Этот метод может оказаться для вас исключительно полезным.

Я не уверена, что правильно расслышала его слова.

– Прошу прощения?

– Совершенно очевидно, что вам пришлось пережить тяжелую травму, Кэтрин. Когда я познакомился с вами в Джексоне, вы уже проявляли все классические симптомы «вьетнамского синдрома». Аналогичные тем, которые я наблюдал у ветеранов Вьетнама, с которыми в то время работал. Это еще одна причина, по которой я обратил на вас внимание.

Я не хочу, чтобы Малик догадался, насколько близок к истине, но он пробудил во мне любопытство.

– Какую, по-вашему, травму мне пришлось пережить?

– Убийство вашего отца, для начала. А что помимо этого, я даже не могу представить. Уже одно то, что вы жили с ним до его смерти, могло послужить для вас серьезным испытанием.

Я чувствую, как меня охватывает тревога, как если бы сидящий напротив человек смог прочесть мои самые потаенные мысли.

– Что вам известно о моем отце?

– Я знаю, что он был ранен во Вьетнаме и он страдал тяжелой формой «вьетнамского синдрома».

– Откуда вам это известно? Это рассказал вам Крис Омартиан?

Еще одна любезная и пустая улыбка.

– Какое это имеет значение?

– Для меня имеет. И большое.

Малик откидывается назад и вздыхает.

– Ну хорошо… Может быть, мы сможем углубиться в такие подробности в другой раз.

– А почему не сейчас?

– Потому что сейчас мы с вами не совсем одни.

– Мне нечего скрывать, – заявляю я с уверенностью, которой отнюдь не испытываю.

– Нам всем есть что скрывать, Кэтрин. Иногда даже от самих себя.

Его голос похож на палец, который ковыряется в моих мозгах.

– Послушайте, если мы решимся поговорить об этом, то лучшего времени, чем сейчас, не найти.

– Жаль, что вы так считаете. Я было подумал, что вам стоит поразмыслить над тем, чтобы прийти ко мне на прием в качестве пациентки.

У меня снова зачесалась кожа головы.

– Это вы так шутите?

– Я совершенно серьезен.

Я закидываю одну ногу на другую и пытаюсь сохранить на лице непроницаемое выражение.

– Это ведь шутка, не так ли? Я даже не знаю, что делаю здесь, если не считать того, что вы неровно дышали ко мне еще тогда, когда я была глупой девчонкой, которая встречалась с мужчиной на двадцать пять лет старше себя.

– И женатым вдобавок, – добавляет Малик.

– Да, и женатым. Ну и что дальше?

– Вы больше так не делаете, правильно? Не встречаетесь с женатыми мужчинами?

Мне не хочется лгать, но у Шона и так достаточно неприятностей.

– Да, я больше так не делаю.

– Грешки студенческой молодости? Теперь все осталось позади?

– Идите к черту! Что все это значит?

– Откровенный разговор. Обмен секретной информацией является залогом доверия, Кэтрин.

– И это вы называете обменом? Да вы же не рассказали ничего заслуживающего внимания.

Малик одаривает меня широкой улыбкой.

– Что бы вы хотели узнать? Мы можем поделиться друг с другом своими тайнами. Я открою вам свои секреты, а вы мне – свои.

– Это и есть тот подход, который вы применяете к пациентам? Обмен душещипательными историями?

– Я делаю то, что считаю нужным. Я не боюсь экспериментировать.

– И вы полагаете такое поведение этичным?

– Во времена воинствующего невежества я полагаю его необходимым и достаточным.

– Ну хорошо. Давайте устроим небольшой обмен. Разглагольствования о том, что вы якобы и есть тот самый перевозчик в подземный мир, показались мне неубедительными и затасканными. А вот слова о холокосте явно шли от сердца. Вы ведь не просто сторонний наблюдатель, когда речь идет о сексуальных домогательствах, верно?

Малик выглядит скорее заинтригованным, нежели рассерженным.

– К чему вы клоните?

– Я думаю, в этом вопросе у вас имеется некоторый личный опыт.

– В проницательности вам не откажешь.

– В детстве вам пришлось вынести сексуальные домогательства и насилие?

– Да.

Я вдруг замечаю, что руки и ноги у меня дрожат, словно после несильного удара электрическим током. Это те самые факты, которые так нужны Кайзеру.

– От кого?

– От моего отца.

– Прошу простить меня. Вы вытеснили эти воспоминания в подсознание?

– Нет. Но они все равно уничтожили меня, пусть и по-другому.

– Вы можете говорить об этом?

Малик еще раз пренебрежительно машет рукой.

– Настоящее насилие… какой в этом смысл? Отнюдь не преступления делают нас уникальными, а наша реакция на них. Когда мне было шестнадцать, я рассказал старшей сестре о том, что со мной случилось. Попытался рассказать, во всяком случае. Я был совершенно пьян. Она мне не поверила.

– Почему?

– К тому времени Сара уже была замужем. Она вышла замуж в семнадцать лет. Чтобы уйти из дома, разумеется, – это был самый простой способ. Я спросил, не делал ли наш отец что-либо подобное и с ней. Она была поражена. Сказала, что не понимает, о чем я говорю.

– Может быть, она притворялась.

– Нет. Ее глаза ничего не выражали, совсем как у куклы. Два года спустя меня призвали в армию и отправили во Вьетнам. Я хорошо проявил себя там. Во мне кипела скрытая ярость, но было и желание помочь людям. Такое достаточно часто встречается у жертв сексуального насилия. Меня назначили армейским санитаром, но я все равно сумел убить нескольких вьетнамцев.

– Вьетконговцев?

Малик приподнимает одну бровь.

– Все вьетнамцы по определению были вьетконговцами. Вам наверняка это известно.

– Откуда это может быть мне известно?

Еще одна загадочная улыбка.

Ко мне возвращается ощущение эмоциональной обнаженности.

– Послушайте, если у вас есть что сказать о моем отце, почему бы просто не рассказать мне об этом? Вы ведь знали его, не так ли?

– В некотором смысле я знаком с каждым, кто служил во Вьетнаме. Мы все в душе кровные братья.

– Вы не ответили на мой вопрос.

Малик вздыхает.

– Я не знал вашего отца.

– Вы выражаетесь в буквальном или фигуральном смысле?

– Какое это имеет значение?

– Господи! Вы были одногодками, из одного штата, оба попали во Вьетнам…

– Что вы помните о той ночи, когда погиб ваш отец, Кэтрин?

– Это не ваше дело.

– Я бы хотел, чтобы это стало моим делом. Думаю, что могу помочь вам. Если вы будете доверять мне…

– Я здесь не для того, чтобы пройти курс лечения, доктор.

– Вы так уверены в этом? Похоже, вам не мешает выпить. У меня есть саке сорта «Изоджиман». К сожалению, водки не держу.

«Откуда, черт возьми, он знает, что я предпочитаю водку? Неужели он помнит об этом со времени, когда я еще училась в медицинской школе? Ведь это было десять лет назад».

– Заканчивайте свой рассказ, – говорю я ему, пытаясь перевести разговор на безопасную тему.

– Разве я его не закончил?

– Ваша сестра тоже подверглась сексуальному насилию, правильно? Но она заблокировала эти воспоминания?

Наверное, целую минуту Малик молча рассматривает меня, потом продолжает негромким голосом:

– Во время службы во Вьетнаме я получил письмо от Сары. Ей уже некоторое время снились кошмары. Но теперь у нее началось то, что она сочла галлюцинациями. Они преследовали ее наяву. Видения, в которых наш отец снимал с нее одежду, трогал ее. Разумеется, это были детские воспоминания, а не галлюцинации. В конце письма она сообщила, что подумывает о том чтобы сделать что-то с собой. Свести счеты с жизнью.

– Что же стало причиной? Ваш с нею разговор?

– Нет. К тому времени у нее уже родилась дочь, которой как раз исполнилось три годика, – вероятно, именно в этом возрасте наш отец начал насиловать Сару. Это самая распространенная причина, вызывающая возвращение подавленных воспоминаний у молодых женщин.

– И что вы сделали?

– Я попытался получить отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы вернуться в Штаты. Но такие отпуска армейским уставом не предусмотрены. Я писал ей каждый день, стараясь поддержать, укрепить ее дух, убеждая в том, что ей есть ради чего жить. Что-то в моих словах, должно быть, звучало фальшиво, поскольку мысли о самоубийстве посещали и меня самого. И не только мысли. Я выносил раненых с поля боя под огнем, когда почти наверняка должен был получить пулю сам. Я был под минометным обстрелом, под пулеметным обстрелом. Да из чего только в меня не стреляли… За желание умереть меня наградили медалью. Я получил Бронзовую Звезду. Как бы то ни было… моих писем оказалось недостаточно. Воспоминания становились все ужаснее, и Сара наконец осознала, что внутренним взглядом видит то, что действительно с ней происходило. Она не смогла этого вынести. Она повесилась, когда муж с дочерью были в зоопарке.

Малик больше не смотрит на меня. Он уставился невидящим взглядом куда-то вдаль, и все подсказывает мне, что мыслями он сейчас далеко. Я даже не пытаюсь сделать вид, что сочувствую ему.

– Я хочу знать, что я здесь делаю, – негромко говорю я.

По его губам пробегает едва заметная тонкая улыбка, и он переводит взгляд на меня.

– Я тоже, Кэтрин.

Пришло время покончить с этой игрой.

– Я здесь потому, что думаю, будто это вы убили пятерых человек.

Глаза Малика блестят.

– В самом деле?

– Если вы и не убивали их, то знаете, кто это сделал. И покрываете их.

– Их?

– Его или ее. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Эх, Кэтрин… Я ожидал от вас большего.

Его снисходительное обращение переполняет чашу моего терпения.

– Я считаю, что наши жертвы приходятся родственниками вашим пациентам, одновременно являясь сексуальными насильниками. Убивая их, вы хотите выглядеть кем-то вроде рыцаря, выступившего в крестовый поход против зла, которое известно вам слишком хорошо.

Психиатр молча наблюдает за мной.

– Если это правда, то что вы думаете обо мне? Педофилия считается самым рецидивным изо всех преступлений. Насильники никогда не останавливаются, Кэтрин. Они просто находят себе новые жертвы. Их нельзя реабилитировать или перевоспитать.

– Вы хотите сказать, что их убийство оправданно?

– Я хочу сказать, что остановить их может только физическая немощь или смерть.

Я молю Бога, чтобы передатчик донес эти слова до Кайзера и всех остальных.

– Вы хорошо стреляете из пистолета, доктор?

– Я попадаю туда, куда целюсь.

– А боевыми искусствами вы не увлекаетесь?

Он бросает взгляд на самурайский меч на стене.

– Я могу разрубить вас на кусочки, прежде чем группа специального назначения ворвется сюда. Если вы хотите услышать именно это.

По телу у меня пробегает дрожь. Я перевожу взгляд на запертую дверь, молясь, чтобы за ней стоял офицер группы спецназа Я забыла условную фразу. Что-то насчет футбола…

Малик поднимается из-за стола, и я судорожно вскакиваю со стула. Но он лишь складывает руки на груди и смотрит на меня. Похоже, с жалостью.

– Когда уйдете, то вспомните, что мы едва затронули интересующий нас вопрос. Мы даже не заговорили о виновных.

– О виновных?

Он кивает.

– Как может холокост перестать вершиться среди нас, если общество не восстает, чтобы остановить его?

– В таком случае…

– Подумайте об этом, Кэтрин. А теперь я хотел бы заняться делами. Вы сможете рассказать мне, что думаете по этому поводу, во время нашей следующей встречи.

– Следующей встречи не будет.

Малик улыбается.

– Разумеется, она будет. В течение следующих нескольких дней вы поймете и вспомните многое. Так всегда бывает.

Он берет что-то с низенького столика, наклоняется над своим столом и протягивает этот предмет мне.

Визитная карточка.

Из чистого любопытства я беру ее. На ней указано лишь имя Малика, а под ним – два телефонных номера.

– Позвоните мне, – говорит он. – Если меня решат посадить в тюрьму, не беспокойтесь. Я в состоянии постоять за себя.

Встреча закончена. Я иду к двери, потом оборачиваюсь. Малик выглядит очень странно – одетый в черное с головы до ног и столь неподвижный, что кажется высеченным из камня. Я даже не уверена, что он моргнул хотя бы раз во время нашего разговора.

– Не вините себя, – говорит он.