Дедушка разговаривает по телефону, который стоит на его столе с убирающейся крышкой. Его широкую спину обтягивает сшитый на заказ костюм из синего французского шелка, а глубокий голос наполняет комнату подобно тщательно настроенному контрабасу.

– Положи трубку, – резко бросаю я.

Он разворачивается в кожаном кресле и пристально смотрит мне в лицо.

– Я знаю, что ты сделал, – говорю я.

– Одну минуту, – роняет он в трубку и прижимает микрофон к рубашке. – В чем дело, Кэтрин? Я сейчас очень занят.

– Я знаю, что ты убил моего отца.

Единственной реакцией на мои слова можно считать то, что он лишь прищуривает глаза. Потом переводит взгляд на Билли Нила, который остановился у дверей.

– Я рассказал тебе, что случилось в ту ночь, Кэтрин.

– Ты рассказывал мне об этом четыре раза. И всякий раз твои истории отличались одна от другой. Но теперь я знаю правду. Улики не лгут. Ты убил его, и я могу это доказать.

Дедушка снова подносит трубку к уху.

– Прошу прощения, но я перезвоню вам позже.

– Сначала ты выстрелил в папу. Затем ты сунул ему в рот мою любимую плюшевую игрушку, чтобы заставить замолчать. Потом, как я полагаю, ты зажал ему нос пальцами, и он задохнулся.

За тот краткий миг, который потребовался деду, чтобы положить трубку телефона, его голубые глаза доброго и любящего дедушки превращаются в холодные щелочки волка, почуявшего опасность. От подобной трансформации кровь стынет у меня в жилах. Мне никогда не приходилось видать такого лица, но я узнаю́ его. Это его настоящее лицо – лицо человека, который насиловал меня, когда я была еще ребенком.

– На тебе есть микрофон? – спрашивает он.

Я отрицательно качаю головой.

Он не верит мне. Почему-то это приводит меня в ярость.

– Ты хочешь, чтобы я разделась перед тобой? – Я начинаю расстегивать блузку. – Ты ведь не станешь утверждать, что не видел меня голой раньше, а?

– Прекрати! – почти кричит он. Потом делает Билли Нилу знак рукой.

Водитель берет какую-то штуковину с одной из полок и подходит ко мне. Это черная металлическая палочка, похожая на те, с помощью которых в аэропорту ищут спрятанное оружие. Он проводит ею вверх-вниз по моему телу, задержавшись на мгновение над нижней частью живота.

– Она чиста, – наконец говорит Билли. Он возвращается к двери и останавливается возле нее, как сторожевая собака.

– Тебе известно что-нибудь об этом? – обращается ко мне дед, указывая на дальнюю стену.

К своему изумлению, я вижу разбросанные по полу книги, как если бы кто-то сбрасывал их с полок в тщетных и судорожных поисках чего-то важного. В голове у меня вновь звучат слова Пирли: «Я искала и другие подобные фотографии, но пока что ничего больше не нашла».

– Мыши? – ровным, ничего не выражающим голосом предполагаю я.

Дед открывает было рот, чтобы ответить, но потом оставляет эту тему, словно она не заслуживает его внимания.

– Ну хорошо. Я уже сказал, что очень занят. Тебе нужно что-нибудь еще?

Я не могу поверить в подобную наглость.

– Ты разве не слышал меня? Я могу доказать, что ты убил Моего отца. Я также могу доказать, что ты насиловал тетю Энн. И не только ее.

Он отмахивается от моих слов небрежным жестом.

– Это нелепость.

– У меня есть доказательства.

– Кровавые отпечатки ног на полу? Я тебе уже объяснил, откуда они взялись.

– У меня имеется множество других улик. – Я бы с удовольствием рассказала ему о Пирли, но не могу подвергнуть ее такой опасности. – И я начала вспоминать каждый день. Я знаю, что ты сделал со мной.

Дед снова смотрит на меня прищуренными глазами.

– Улики на основе воспоминаний? Мне кажется, ты слишком уж серьезно отнеслась к бредням своего приятеля доктора Малика.

Что, черт возьми, происходит? Я была уверена, что он даже не слышал о Малике.

– Кэтрин, ни один суд не примет к рассмотрению в качестве доказательств так называемые подавленные воспоминания. Я удивлен, что ты этого не знаешь.

– Зато любой суд сочтет уликой тело Энн, – ровным голосом говорю я.

В первый раз я замечаю, как по его лицу пробегает тень беспокойства.

– О чем ты говоришь?

– Как ты мог так поступить с ней?

– Как поступить?

– Стерилизовать ее! Ты перевязал Энн фаллопиевы трубы, когда ей было всего десять лет. Всю жизнь ты вел себя так, словно ты лучше всех, единственный и неповторимый. Лучший хирург, лучший бизнесмен, лучший охотник, лучший отец. А ты никто и ничто! Ты проклятое чудовище. Извращенец.

Он не сводит с меня ледяного взгляда.

– Ты закончила?

– Нет. Ты заплатишь за все, что сделал. С Энн, с мамой, со мной. И с детьми на острове тоже.

На его неподвижном лице выделяются лишь желваки на скулах. Мне известно больше, чем он считал возможным, и ему это не нравится.

– Я ни за что не буду платить, – говорит он. – Мне не за что платить.

– Ты будешь отрицать то, что совершил? Так всегда ведут себя растлители малолетних. Всю дорогу, пока их ведут в тюремную камеру, они кричат, что невиновны. И, наверное, кричат даже тогда, когда их самих насилуют другие заключенные в тюремном душе. Таких, как ты, не очень жалуют в тюремной среде.

Еще никто и никогда не разговаривал с Уильямом Киркландом подобным образом, по крайней мере с тех пор, как он стал взрослым. Но он лишь выпрямляется в кресле и холодно улыбается мне.

– Ко мне будут хорошо относиться в любом месте на земле, Кэтрин. И ты знаешь это. Но я не попаду в тюрьму. Твои так называемые улики гроша ломаного не стоят. Плюшевая игрушка, извлеченная из гроба после того, как пролежала в земле двадцать лет? Ты ничего не сможешь доказать.

– Я могу идентифицировать верхнечелюстную дугу папиных зубов в следах латентной крови на шерстке Лены.

Он в раздумье поджимает губы.

– Должно быть, Люк схватил Лену и впился в нее зубами, чтобы заглушить боль после того, как ты выстрелила в него.

– Даже не думай об этом! – резко бросаю я, но при этом отчетливо представляю, как дед преподносит эту историю жюри присяжных с такой же легкостью, с какой всю жизнь подавал себя самого. – Тело Энн доказывает, что ты стерилизовал ее, – негромко говорю я. – Ты ведь и представить не мог, что ее тело подвергнется вскрытию, правда? Во всяком случае, тогда, в пятьдесят восьмом году. Тебе не следовало пользоваться шелковыми нитками, дедушка.

Он спокойно встает с кресла и поправляет манжеты рубашки.

– Кэтрин, ты бредишь, это очевидно. Энн была одержима стремлением забеременеть, это всем известно. К каким только шарлатанам она не обращалась, чтобы вылечиться от бесплодия. Она даже ездила в Мексику. Одному Богу известно, на какие процедуры она соглашалась и какие мясники их выполняли. Ты никогда не сможешь доказать, что я сделал с ней что-то еще, помимо того, что удалил ей аппендикс. Но даже если тебе это удастся, в чем меня можно обвинить? В проведении ненужной хирургической операции? – Его глаза лучатся уверенностью в своей неуязвимости. – Меня уже обвиняли в подобном раньше, но я вышел из этой истории чистым и благоуханным, как роза.

Я ненавижу запах роз. Я ненавижу их с того самого момента, когда увидела отца мертвым среди них…

– Ты принимала лекарство? – снисходительно-заботливым тоном интересуется он. – Может быть, мне стоит обсудить с твоим психиатром вопрос об изменении схемы приема препаратов. Ты все еще сидишь на «депакоте»?

Я, когда входила в эту комнату, была готова к любой реакции – ярость, гнев, отрицание, уговоры, даже мольбы, – но такая крайняя самоуверенность оказалась для меня полной неожиданностью. Он даже не стал отрицать факт насилия. Дед просто отвергает все мои обвинения, словно забавляясь с плохо подготовленным адвокатом. Я хочу пробить стену его самоуверенности. Я хочу, чтобы в душе у него зашевелился червячок страха, а потом проник и в ум этого человека, страдающего манией величия.

– Беспокоиться нужно отнюдь не обо мне, – сообщаю я ему. – Тебя прикончит доктор Малик.

Дедушка снова бросает взгляд на Билли Нила.

– Это будет для меня большой неожиданностью. Поскольку наш добрый доктор, к несчастью, скончался.

От двери до меня долетает сухой смешок Билли. Я начинаю думать, уж не он ли подстроил самоубийство Малика в мотеле.

– Жив он или мертв, это не имеет значения, – провозглашаю я с уверенностью, которой совсем не чувствую. – Он готов заговорить и из могилы. Все, кто смотрит телевизор в этой стране, от одного побережья до другого, узнают, кто ты такой на самом деле.

Теперь уже никто не смеется – ни дед, ни Билли Нил. И я благодарю за это Господа. Если бы они вели себя по-другому, я бы решила, что фильм доктора Малика найден и уничтожен. Но пока этого не случилось. Во всяком случае, эти двое здесь ни при чем. Они даже не знают о его существовании.

– Я вижу, ты не слышал о документальном фильме доктора Малика о сексуальном насилии.

В мгновение ока передо мной снова оказывается волк, почуявший опасность. Слева от меня раздается какой-то шорох. Я поворачиваю голову и вижу, что Билли Нил исчез. Это дед подал ему сигнал уйти? Так это или нет, но после ухода Билли он начинает медленно приближаться ко мне: шесть футов бешеной ярости, сверкающие глаза и голос Моисея, которым он обращался к соплеменникам с вершины горы.

– Ты хотя бы представляешь, сколько неприятностей мне доставила? Я из кожи вон лезу, пытаясь спасти этот город, а ты только и делаешь, что стараешься разрушить то, чего мне удалось добиться!

Какого черта, что здесь происходит? Я обвиняю его в сексуальном насилии, а он орет на меня из-за того, что я мешаю ему провернуть очередную сделку?

– В любой день может состояться федеральная сертификация индейского племени натчес! – грохочет он. – Государственная комиссия штата по азартным играм с величайшим удовольствием ухватится за любой предлог, чтобы правительство наложило на нее запрет. Я по уши увяз в этом предприятии, Кэтрин. Я вложил в него кучу денег. Не чужих денег, а своих собственных. Это твое наследство, черт возьми! Но, очевидно, тебя это не волнует.

– Ты прав, – негромко отвечаю я. – Меня это совершенно не волнует. Меня волнует лишь то, что ты сделал с нашей семьей. И тебя это должно волновать в первую очередь. Но вся проблема изначально заключалась именно в этом, не правда ли? Тебе было все равно. Мы для тебя не существовали. Разве что иногда, чтобы доставить тебе удовольствие, когда ты бывал в настроении.

Он делает еще один шаг ко мне, но я не отступаю.

– Я помню, что ты делал. Мне потребовалось для этого почти тридцать лет, но теперь память возвращается. Пруд… остров… оранжевый пикап… дождь…

Какая-то искра вспыхивает в его глазах, проблеск эмоций, который я не успеваю распознать. Ярость, которую он демонстрировал мне всего несколько мгновений назад, внезапно испаряется.

– Ты и правда помнишь? – мягко спрашивает он. – Ты помнишь, как себя чувствовала? Тебе очень нравилось быть моей любимой девочкой. Моим маленьким ангелом. Ты очень гордилась тем, что лучше матери. Ты давала мне то, чего не могли дать другие, Кэтрин.

Сейчас он стоит совсем рядом. В этом ощущается какая-то непристойная интимность, от которой у меня холодеет внутри.

– А ведь ты помнишь все. Им всем нравилось… но ты была совсем другой. Никто из них не реагировал так, как ты. Ты такая же, как и я.

– Нет! – с надрывом кричу я. – Замолчи!

Дед расправляет плечи и смотрит на меня сверху вниз.

– Интересно, кто-нибудь когда-нибудь доставлял тебе такие же ощущения, как я? Я ведь наблюдал, как ты металась от одного мужчины к другому… пребывая в вечном поиске… Никто из них не был достаточно мужчиной, чтобы справиться с тобой, верно?

Я была права, когда не сказала Шону имя убийцы в Новом Орлеане. Мы с ней сестры. Если бы сейчас у меня в руке вдруг оказался пистолет, я открыла бы огонь и стреляла до тех пор, пока не кончились патроны.

Дед скрещивает руки на груди и смотрит на меня с тем выражением, с каким всегда смотрел на своих пациентов.

– Я буду откровенен с тобой, Кэтрин. Какой смысл нести с собой по жизни иллюзии? Я лишился их, еще когда был маленьким мальчиком, и рад этому. Это закалило меня. И избавило от душевной боли и страданий впоследствии.

– О чем ты говоришь?

– Все, что ты сказала, правда. У меня была связь с Энн. И с Гвен тоже.

Я хочу открыть рот, чтобы сказать что-нибудь, но слова не идут у меня с губ.

– У больших людей большой аппетит, дорогая моя. Все на самом деле очень просто. Они испытывают голод, утолить который одна женщина не в состоянии. Твоя бабушка знала это. Ей это не нравилось, но она, по крайней мере, все понимала.

– Лжец! – кричу я, черпая силу в своей скорби и ярости. – Как ты можешь убеждать самого себя в таком дерьме? Бабушка не понимала. Она подозревала тебя долгие годы, но делала все, что в ее силах, чтобы страхи не подтвердились. Как и все мы. Потому что поверить в это означало признать, что ты никогда нас не любил. Что ты держал нас под рукой только для того, чтобы трахать!

– Насчет бабушки ты ошибаешься.

– Нет! Где-то под всей той ложью, которую ты внушил себе, скрывается правда, и ты ее знаешь. Когда бабушка наконец поняла, за какое чудовище вышла замуж, то утопилась, потому что не могла и не желала жить с сознанием того, что не сумела защитить нас.

Невозмутимость деда медленно дает трещину. Совсем как грязь под лучами жаркого солнца.

– Ты говоришь, что одной ее тебе было недостаточно. Почему же ты не развелся с ней?

Он отходит от меня и останавливается перед картиной, изображающей битву при Чэнселорсвилле.

– Самой судьбой мне было предначертано управлять состоянием ДеСаллей. Тот факт, что я увеличил его в четыре раза, подтверждает это.

– Ну так завел бы любовницу. Почему ты выбрал нас? Своих собственных детей?

Он качает головой.

– Любовница делает тебя уязвимым.

– А секс с собственными детьми – нет?

– Именно так.

Он снова переводит взгляд на меня, и я вижу на его лице выражение учителя математики, который никак не может взять в толк, почему ученики не в состоянии усвоить простейшее арифметическое действие.

– Твоя бабушка не подозревала меня в том, что я делал, Кэтрин. Она знала. Да и как она могла не знать? Она знала, что мне нужно больше, чем она могла дать, и предпочитала, чтобы я восполнял недостачу дома, а не ставил ее в неловкое положение в глазах общества.

Меня охватывает холод, которого я никогда раньше не знала. Неужели он прав, а Пирли ошибается?

– Я тебе не верю.

Он равнодушно пожимает плечами.

– Ну что же, цепляйся за свои иллюзии, если тебе так удобнее.

– Ты хочешь сказать, что занимался с нами сексом по сугубо утилитарным причинам? И бабушка знала об этом?

На лице у него проступает раздражение.

– Черт возьми, девчонка, ты ведешь себя так, словно я первый мужчина, который поступил таким образом. Со мной случилось то же самое, когда я был мальчишкой. Мой дед был вдовцом. Он использовал меня для секса. И я не ною по этому поводу. Но правда заключается в том, что секс такого рода меняет тебя самого, твою душу. Он прививает тебе вкус к чему-то такому, что больше ничто не может удовлетворить. Это как война. У тебя развивается вкус к убийству, и ты должен продолжать убивать. Только эта жажда сильнее. Я знаю, что и ты ее ощущаешь. Именно так оно и бывает.

Я трясу головой, отказываясь признать его правоту, но совсем не уверена, что он ошибается.

Он воздевает свои большие руки и тычет в меня пальцем.

– Я открою тебе одну непреложную истину, Кэтрин. Женщина – это всего лишь система жизнеобеспечения для полового органа. Точка.

Я смотрю на него, не веря своим ушам.

– И ты знаешь, что я прав. Ты – ученый. Но наследственность дала тебе шанс подняться над этой примитивной функцией. У тебя есть мозги и сила воли. Но ты никогда не переступишь границы своего пола, если будешь и дальше закрывать глаза на реалии жизни.

– Ты сошел с ума!

– Правда?

Он подходит к полке, снимает с нее большой черный том и швыряет его к моим ногам. Книга падает на пол с глухим стуком. Это Библия короля Иакова.

– Взгляни на Книгу Левита. Там ты найдешь все библейские проскрипции против инцеста. В ней изложены правила, доступные всем и каждому. Господь Бог запрещает мужчине заниматься сексом со своей матерью, матерью своей матери, своей сестрой, своей теткой, с животными, с другим мужчиной или с женщиной во время менструального цикла. В этих правилах говорится даже о невестке. Но одни отношения там не упомянуты принципиально.

Я чувствую себя так, словно стою на краю крыши небоскреба и в лицо мне дует сильный ветер.

– Какие же это отношения?

– Между отцом и дочерью. Старина Левит пропустил их. Потому что ему были известны реалии жизни.

– То есть?

В глазах деда появляется фанатический блеск.

– Ты плоть от плоти мое порождение, Кэтрин. И твоя мать, и Энн тоже. Вы моя кровь. Вы были моими. И я мог поступать с вами так, как сочту нужным.

Он подходит к сейфу с оружием, быстро набирает цифровую комбинацию и открывает тяжелую дверцу. Дед вынимает из сейфа винтовку и спокойно заряжает ее патронами, которые достает из коробки на полке. Когда он подходит ко мне, я узнаю «Ремингтон-700», из которого был убит отец.

– И это правда, – говорит он, глядя мне прямо в глаза. – Ты по-прежнему моя.

Он передергивает затвор и загоняет патрон в патронник.

– Что будет, если это ружье вдруг возьмет и выстрелит? – Дуло винтовки смотрит мне в лицо с расстояния примерно в фут. – Что будет, если оно размажет твои мозги по стене? Как ты думаешь, что тогда случится?

– Тебя осудят за убийство.

Он улыбается.

– Неужели? А я думаю, что нет. Убийство женщины с твоей психиатрической историей болезни? Подтвержденное биполярное расстройство, нестабильное прошлое, угрозы покончить с собой? Нет. Если бы я действительно полагал, что ты представляешь для меня опасность, ты бы не вышла из этой комнаты. Но ты не представляешь собой опасности. Правда, Кэтрин?

Мне следует отступить. Продемонстрировать покорность. Подождать и дожить до другого случая сразиться с ним. Но я не могу. Я подчинялась ему всю свою жизнь, но больше не стану.

– О нет, я представляю собой настоящую угрозу для тебя! Я намерена сделать так, чтобы ты сдох в тюрьме. И ты должен знать вот что: если ты убьешь меня сейчас – или до того, как я доберусь до Нового Орлеана, – кое-кто точно так же поступит с тобой.

Он выглядит скорее заинтересованным, нежели испуганным.

– Ты имеешь в виду детектива Ригана?

Я чувствую, как кровь отливает от лица.

В глазах его пляшут смешинки.

– Кэтрин, неужели ты всерьез полагаешь, что я не знаю, с кем ты встречаешься? Неужели ты надеешься, что он убьет меня из мести, если после этого фотографии, на которых вы с ним сношаетесь, как животные, будут отправлены его жене и детям?

Нет… он этого не сделает.

– Если этот фильм Малика, о котором ты говорила, и впрямь существует, то тебе лучше отыскать его для меня или уничтожить. Мне бы не хотелось дать тебе кое-что, что вызвало бы у тебя настоящую депрессию.

– О чем ты говоришь?

– О маленьких трагедиях жизни. – Он снова улыбается. – Ты ненавидишь меня за то, что я такой, какой есть, но однажды наступит день, когда ты возблагодаришь Господа за то, что в твоих жилах течет моя кровь. И что мои гены определяют твое будущее.

Когда я наконец вновь обретаю голос, то даже мне самой он кажется безжизненным.

– Ты ошибаешься. Я жалею о том, что вообще родилась на свет. Ты не знаешь этого… но я беременна. И теперь впервые с тех пор, как узнала это, я задумываюсь над тем, а стоит ли приносить этого ребенка в мир. Я чувствую себя грязной, зараженной. Как будто я никогда не смогу изгнать из себя твой яд.

Он опускает ружье и подходит ко мне на шаг. Глаза его сияют.

– Ты беременна?

– Да.

– Мальчик или девочка?

– Понятия не имею.

Он делает жест, как будто хочет взять меня за руку. Я отшатываюсь.

– Спокойнее, девочка. Кто отец?

– Этого ты никогда не узнаешь.

– Не говори так. Успокойся. В тебе больше от меня, чем ты думаешь.

– Что ты имеешь в виду?

Снова на его губах появляется многозначительная понимающая улыбка. Как у мужчины, знающего некую важную тайну.

– Я мог бы быть твоим отцом, Кэтрин. Ты понимаешь это?

При этих его словах я теряю последние остатки самообладания. Мне кажется, что на меня снисходит вечное, огромное ничто, и я растворяюсь в нем без следа. Лицо деда раскраснелось. Таким оно становится, когда он охотится на диких зверей на острове.

– Люк все время проводил на острове, – говорит он, – преследуя эту негритянскую девчонку, Луизу. А твоя мать только и делала, что спала в своей комнате, наглотавшись таблеток Люка. – Он медленно и задумчиво кивает головой. – Теперь ты понимаешь?

На его лице написано выражение абсолютного и полного торжества. Это триумф охотника, стоящего над телом поверженного зверя. Он сунул мне в сердце нож, повернул его и сломал рукоятку. Он наслаждается болью, которая написана у меня на лице, как делал, наверное, все эти годы. Первобытная радость в его глазах возвращает меня к реальности, и при этом меня с головой захлестывает такой ужас, какого я даже представить себе не могла.

– Это правда? – тоненьким голоском спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

– На твоем месте я бы учитывал такую возможность и поразмыслил над ней, пока будешь строить планы своего общения с окружным прокурором.

Я медленно отступаю от него, слепо нашаривая за спиной дверную ручку.

– И если ты надеешься, что Пирли подтвердит хоть что-нибудь из твоих домыслов, забудь об этом. Она никогда не станет давать показания в суде.

Пальцы мои смыкаются вокруг рукоятки из желтой меди.

– Почему?

– Потому что ей известен порядок вещей. Ты, конечно, можешь заставить ее расчувствоваться из-за всякой ерунды, но она ни слова не скажет против меня. Пирли знает свое место, Кэт. Точно так же, как и все ниггеры на острове. Твои предки хорошо их выдрессировали, а я закрепил преподанный урок. – Он подходит к буфету и наливает в бокал немного виски. – И ты тоже знаешь свое место, милая. В глубине души ты прекрасно осознаешь его.

Я убираю дрожащую руку с дверной ручки, поднимаю ее и грожу деду трясущимся пальцем.

– Нет! Когда я была ребенком, ты был слишком силен для меня. Но с тех пор я выросла.

На лице его написано веселое удивление. Он допивает скотч и утирает рот рукавом.

Я распахиваю дверь, спотыкаясь, вываливаюсь в нее и бегу по коридору в сторону кухни. Я не знаю, куда направляюсь, и меня подгоняет одна только мысль, что я должна как можно скорее убраться из этого дома. Шон ждет меня в Новом Орлеане, но трудно представить, что я смогу вести себя с ним как ни в чем не бывало. Я не в состоянии мыслить связно, и даже простые и незамысловатые мысли сейчас от меня ускользают.

С грохотом распахнув дверь кухни, я мчусь по розовому саду, направляясь к парковочной площадке позади помещения для слуг. «Максима» матери стоит на том же месте, где я ее оставила, в нескольких ярдах от «линкольна» и «кадиллака». Приблизившись к автомобилям, я слышу приглушенные удары. А потом дверца «кадиллака» со стороны пассажира открывается, и из машины вылезает Билли Нил. В руках у него пистолет. Он поднимает ствол и целится мне в грудь.

– Давно я ждал этого момента, – заявляет он. – Давай-ка прокатимся.

– Что это за шум?

Он весело улыбается и открывает багажник «кадиллака».

– Посмотри сама.

Я подхожу к автомобилю.

В багажнике лежит связанная Пирли, руки и лицо у нее залиты кровью. Парик ее исчез, и узкий череп, прижатый к запасному колесу, покрывает седой пушок. Я никогда не видела такого неприкрытого ужаса у нее в глазах. Когда я наклоняюсь, чтобы помочь ей, ствол пистолета Билли упирается мне в левое подреберье. Он с грохотом захлопывает крышку багажника и подталкивает меня пистолетом к сиденью водителя.

– Машину поведешь ты, – говорит он, толкая меня за руль.

– Ты стрелял в нее?

– Не волнуйся об этой старой суке. Подумай лучше о том, как поведешь машину.

– Куда мы едем?

– Куда же мы можем ехать, по-твоему? – Он улыбается так широко, что скулы у меня сводит судорогой. – На остров, конечно.