За два часа до посадки я стряхнула остатки своего «медикаментозного сна», посетила уборную, а вернувшись, попросила у стюардессы горячее влажное полотенце. Окончательно придя в себя, я вновь позвонила Рону и получила искомый номер Кристофера Вингейта. Добраться до него оказалось не так-то просто – лишь через час, когда я уже начала терять терпение, он соизволил снять трубку. Я опасалась, что мне придется упомянуть «Спящих женщин», чтобы заслужить его интерес к моей персоне, но Рон оказался прав – узнав, с кем говорит, Вингейт без колебаний назначил встречу у себя в галерее после ее закрытия. Положив трубку, я попыталась составить свое первое впечатление об этом человеке, но фактуры пока еще было маловато. В голосе Вингейта я уловила легкий акцент, но вот определить, какой именно, так и не смогла. Он проявил неплохую осведомленность, спросив меня, как продвигаются дела с «Погодой». Неужели он думает, что я хочу воспользоваться его услугами агента?

Идти к Вингейту одной было рискованно, но я давно научилась просчитывать риски. Работа военкора чем-то похожа на ремесло рыбака-алеута: отправляясь в дорогу, всегда знаешь, что запросто можешь не вернуться. Но когда ты качаешься в утлом каноэ, тебе противостоят лишь океанские волны и суровая погода, а в зоне военного конфликта за тобой охотятся люди, которые хотят тебя убить. Может, и Вингейт захочет того же самого. Я не удивлюсь, если он уже знает, что произошло в Гонконге. Директор музея мог рассказать, что на выставку явилась белая женщина, точь-в-точь похожая на одну из «Обнаженных в состоянии покоя». Интересно, известно ли Вингейту, что одна из моделей как две капли воды походит на военного фотографа Джордан Гласс? Да, это интересно… Наш короткий телефонный разговор ясно показал, что он меня знает. Но мог ли видеть прежде? Хотя бы мою фотографию? Вряд ли. Последний раз я жила в Нью-Йорке двенадцать лет назад, когда была еще далеко не так известна.

Степень опасности Вингейта прямо связана с его близостью с неизвестным художником. Знает ли он, кто послужил моделями для картин? Что речь идет о пропавших без вести женщинах? Возможно, о погибших женщинах? Неужели его комиссионные настолько высоки, что он способен закрыть глаза на убийство? А если так, то в какой степени он опасен для меня? Черт, ведь я не узнаю этого, пока не поговорю с ним!

В одном сейчас сомневаться не приходится: если я сначала пойду на встречу с ФБР, к Вингейту меня уже никто и близко не подпустит. Вся информация, которую я смогу потом почерпнуть, поступит из вторых рук. Так было год назад, когда Джейн только пропала, так будет и теперь – это точно.

Пройдя таможенный контроль в аэропорту Кеннеди, я сдала багаж на рейс «Американ эйрлайнз» и забрала билет, забронированный для меня Бакстером. Затем вышла на улицу и поймала такси. Жаль отпускать все свое снаряжение в самостоятельный полет, но сегодня вечером, позвонив Бакстеру, скажу, что почувствовала себя плохо, опоздала на рейс и багаж улетел без меня. Это по крайней мере будет звучать правдоподобно.

Для начала я отправилась на Девяносто восьмую улицу и приобрела там за пятьдесят долларов газовый баллончик. Конечно, пистолет придал бы мне больше уверенности, но я не хотела напрасно рисковать. В Нью-Йорке весьма строгие правила относительно ношения оружия.

Когда спустя час шеф прижал свою машину к обочине Пятнадцатой улицы и сказал, что мы приехали, я увидела самый банальный трехэтажный каменный особнячок, каких тысячи в городе. Слева на углу располагался бар, а справа – видеопрокат.

Попросив таксиста подождать, я вышла из машины и на несколько мгновений задержалась перед крыльцом. С виду дверь была как дверь. С домофоном. Уж не знаю, какие подслушивающие и подсматривающие устройства она в себе таила – ничего такого я не заметила. Я нацепила солнцезащитные очки и поднялась по ступенькам. Ага, глазок видеокамеры наблюдения все-таки имелся. Я нажала кнопку вызова.

– Кто там? – осведомился уже знакомый мне голос.

– Джордан Гласс.

– Минутку.

Домофон пискнул, замок легонько щелкнул, и я толкнула дверь. Нижний этаж галереи был погружен в полумрак. Флюоресцентный свет проливался вниз со второго этажа, куда вела изящная кованая лесенка. В моих очках не особенно-то полюбуешься деталями отделки, но Рон явно погорячился – галерея была оформлена довольно скромно по меркам нью-йоркского Сохо. Развешанные тут и там картины, по всей видимости, относились к современной живописи, если я в этом хоть что-нибудь понимаю – а понимала я в этом, честно говоря, мало. Какие-то асимметричные пятна. Импрессионизм, что ли… Подумать только, кое-кто из коллег называет меня «художником». Знали бы они, как здорово я разбираюсь в живописи. Признаться, я даже не возьмусь отличить настоящее произведение искусства от обыкновенной подделки.

– Увлекаетесь Люсианом Фрейдом?

На лестничной площадке второго этажа, где было светло, стоял Кристофер Вингейт. Я не слышала, как он туда вышел – еще минуту назад площадка была пуста. Худой, жилистый, начинающий лысеть мужчина с легкой небритостью на лице. В черных джинсах, футболке и кожаном пиджаке он удивительно походил на некоторых представителей российского криминалитета, с которыми мне приходилось сталкиваться несколько лет назад в Москве. Вингейт не отличался особой крепостью, но во всем его облике сквозило нечто хищное, и особенно хищным выглядело лицо – глаза и поджатые губы.

– Не сказала бы, – честно призналась я, бросив быстрый взгляд на картину, около которой случайно оказалась. – А что? Мне должно быть стыдно?

– «Стыд» не совсем то слово, которое подходит к работам Фрейда. Впрочем, возможно, вы сумели бы оценить это полотно, если бы сняли свои очки.

– Не думаю, что это мне поможет. И потом, я пришла не на картины любоваться.

– А зачем же вы пришли?

– Для разговора с Кристофером Вингейтом.

Он жестом пригласил меня подняться. Я легко взбежала по лестнице.

– Всегда предпочитаете ходить в солнцезащитных очках по вечерам? – небрежно бросил он.

– Почему вы спрашиваете?

– Вы в них прямо как Джулия Робертс.

– Боюсь, это все, что нас связывает.

Вингейт хмыкнул. Только сейчас я обратила внимание, что он босой. Мы прошли по всему второму этажу, где выставлялись скульптуры, и поднялись на третий. Ага, вот где он живет. Помещения были оформлены явно в скандинавском стиле – много дерева и свободного пространства. Я сразу почуяла приятный аромат свежесваренного кофе. Мы вошли в просторную комнату, посреди которой в куче рассыпанной стружки и упаковочной бумаги громоздился вскрытый дощатый ящик. На сдвинутой крышке валялся гвоздодер. Проходя мимо, Вингейт любовно провел по крышке ладонью.

– Что здесь?

– Картина, конечно. Присаживайтесь.

Я стряхнула с каблука прицепившуюся стружку.

– Разве вы здесь работаете? У меня такое ощущение, что я попала в жилое помещение.

– Это особенная картина. И она тем более дорога мне, что я вижу ее, похоже, в последний раз. Мне будет жалко с ней расстаться. Хотите эспрессо? Может быть, капуччино? Я как раз сварил для себя.

– Капуччино.

– Прекрасно.

Он подошел к кофеварке и принялся разливать ароматный напиток по кружкам. Воспользовавшись тем, что он повернулся ко мне спиной, я шагнула назад и вновь поравнялась с ящиком. Из него выглядывал краешек тяжелой золоченой рамы. Заглянув внутрь, я различила в полумраке голову и верхнюю часть тела обнаженной женщины. Глаза ее были открыты и неподвижны. На лице царил полный покой…

Я тут же вернулась на место.

– Итак, чему обязан удовольствием видеть вас, мисс Гласс? – спросил Вингейт.

– Я слышала о вас много лестного. В частности, что вы весьма разборчивы в своей работе.

– Я не продаю картины дуракам. – Он разложил по чашкам взбитые сливки и посыпал сверху корицей. – Зато продаю тем, кто не боится признать себя дураком. Это разные вещи. Если ко мне приходят и говорят: «Друг мой, я ни ухом ни рылом в искусстве, но хочу стать коллекционером, помогите!» – таким я помогаю. А попадаются и другие. С большими деньгами. Посещающие курсы по истории искусства в Йеле. С женами, которые специализируются на Ренессансе. Но если они сами все знают, зачем я им нужен? А затем, чтобы потом говорить: «На меня работает сам Вингейт». И вот на таких я никогда работать не буду. Мое имя не продается.

– Похвально.

Он вдруг широко улыбнулся и торжественно передал мне чашку.

– У вас приятное произношение, мисс Гласс. Вы, часом, не из Южной Каролины?

– Я даже никогда там не бывала, – улыбнулась я в ответ.

– Но явно с Юга. Откуда?

– Из царства магнолий.

Он озадаченно нахмурился:

– Из Луизианы?

– Нет, Луизиана – это царство спортсменов. А я с родины Уильяма Фолкнера и Элвиса Пресли.

– Джорджия?

«Ничего себе… – подивилась я про себя. – Ну ньюйоркцы, ну эрудиты».

– Миссисипи, мистер Вингейт, Миссисипи.

– Я каждый день узнаю что-то новое. Зовите меня просто Кристофер, хорошо?

– Отлично. – К моему удивлению, Вингейт не вспомнил, что Миссисипи – родина линчевания. – В таком случае зовите меня просто Джордан.

– А ведь я большой поклонник вашего творчества, Джордан, – сообщил Вингейт, и я почувствовала, что он искренен. – У вас безжалостный взгляд на вещи.

– Это комплимент?

– Разумеется. Вы не прячете голову в песок и не врете тем, кто потом смотрит на эти фотографии. Впрочем, в вашей работе чувствуется сострадание к людям, которых вы снимаете. Такой парадокс и сделал вас популярной. Полагаю, если бы вы захотели продавать снимки коллекционерам, на них был бы большой спрос. Вообще фотография не столь востребована, но ваши работы – отдельная песня.

– Немного странно слышать от вас бескорыстные похвалы. Помимо разных лестных отзывов, мне также говорили, что вы самый настоящий сукин сын.

Он вновь улыбнулся и отхлебнул из своей чашки. И я обратила внимание, какие у него черные глаза. Как угли.

– Так и есть. Но я такой не со всеми. Во всяком случае, не с истинными творцами.

Мне ужасно хотелось спросить его о картине, спрятанной в ящике, но что-то подсказывало не торопиться.

– Я слышала где-то, что фотограф может быть журналистом и может быть творцом. Но не тем и другим одновременно.

– Вранье. На настоящий талант не распространяются никакие правила и аксиомы. Вы видели книгу Мартина Парра? Он опрокинул с ног на голову сам термин «фотожурналистика». А Натвей? Это искусство, настоящее искусство. И вы им под стать. В чем-то даже превосходите.

«Грубый льстец! Джеймс Натвей был одним из лучших фотографов „Магнума“. Он пять раз удостаивался премии Капы…»

– И в чем же, интересно?

– Вас можно выгодно продать, – хитро подмигнул он мне. – Вы же звезда, Джордан!

– Кто-кто?!

– Люди рассматривают ваши работы, от которых часто кровь стынет в жилах, и думают: «Эге, девчонка видела все своими глазами и не свихнулась – значит, и я должен выдержать!» Ваши фотографии не только меняют все прежние представления людей – а именно это и называется искусством, – но еще и приковывают интерес к вашей персоне.

Я слышала все это и раньше. Вингейт во многом прав. Но мне неприятно это осознавать. Гораздо приятнее было бы услышать отцовские слова: «Неплохо для девчонки».

– Да вы и сама очень даже ничего! – продолжал тем временем Вингейт. – Взгляните на себя в зеркало. Макияж практически отсутствует, но он вам и не нужен. Вам все дала природа. Вы очень красивая женщина, Джордан, несмотря на ваши… сколько?.. сорок лет?

– Сорок.

– Повторяю, вас можно выгодно продать. Если вы потратите свое драгоценное время на несколько интервью и согласитесь открыть выставку, я сделаю из вас звезду, икону, пример для подражания всем женщинам Америки.

– Вы же сказали, что я уже звезда.

– В своей области – да. Но я говорю о массовом сознании. Возьмем, к примеру, Ив Арнольд. Вы знаете, кто она такая. А если я сейчас выйду на улицу и спрошу о ней сто первых попавшихся прохожих, ни один из них не составит вам компанию. Дики Чапел очень хотела стать звездой. Это была мечта всей ее жизни. Ради этого она исколесила весь мир от Иводзимы до Сайгона, а толку? Чуть.

– Я тоже много где побывала, но поверьте – вовсе не с целью стать звездой.

Он ласково улыбнулся.

– Верю! А кстати, ради чего вы мотаетесь по свету? Ради какой цели ежедневно фотографируете сюжеты, которые повергли бы в шок самого Гойю?

– А кто вы такой, чтобы я с вами делилась сокровенным?

Он щелкнул пальцами.

– Не трудитесь, я и сам знаю. Это все из-за вашего отца, не так ли? Милого папочки, Джонатана Гласса, легенды вьетнамской войны. Человека, который сфотографировал собственную смерть.

– Да, Вингейт… Вы действительно порядочный сукин сын.

Он улыбнулся еще шире.

– А что поделаешь? Как сказал волк ягненку, «я виноват лишь в том, что хочется мне кушать!».

Самые отъявленные мерзавцы и негодяи часто обладают большим личным обаянием. Вингейт был как раз из таких. Я медленно перевела взгляд на ящик.

– И за эту самую смерть, – продолжил он тему моего отца, – ему была присуждена Пулитцеровская премия. Вот так и рождаются легенды, Джордан. Итак, что происходит потом? Юная дочь смело идет по стопам любимого родителя. Выходит, мы уже имеем дело с династией редкостных смельчаков. Скажите, Джордан, зачем голливудским сценаристам платят большие деньги? Вот же они – готовые сюжеты для блокбастеров! Между прочим, мне только сейчас пришло в голову… Мы можем убить сразу двух зайцев. Скажите-ка, кому принадлежат права на архивы вашего героически погибшего родителя?

– Я не верю в то, что он погиб, – глухо произнесла я.

Вингейт обратил на меня такой взгляд, будто я вслух усомнилась в том, что Нил Армстронг действительно побывал на Луне.

– Не верите?

– Не верю.

– Превосходно… что ж, так даже лучше. Мы могли бы…

– И я не намерена зарабатывать на его имени и на его работах.

Он с сожалением покачал головой.

– Вы не так меня поняли…

– Скажите лучше, Кристофер, что это за картина, которая так вам дорога? – перебила я, указав рукой на ящик.

Не успев быстро перестроиться на новую тему, он машинально ответил:

– Это картина одного неизвестного художника. Его полотна меня просто завораживают.

– Вам так нравится любоваться мертвыми женщинами?

Его глаза вдруг остановились. В комнате повисла пауза.

– Так что, Кристофер? Вы ответите на мой вопрос?

Он наконец вышел из оцепенения и пожал плечами.

– Надеюсь, я не обязан отвечать на все ваши вопросы, Джордан? Да и с чего вы взяли, что его женщины мертвы?

– Вы знаете этого художника?

Вингейт сделал большой глоток из своей чашки и аккуратно поставил ее на стол. А я тем временем незаметно опустила руку в карман и ощутила приятный холодок металлического газового баллончика.

– Вы спрашиваете об этом как журналист или как коллекционер?

– Кроме новых впечатлений и визовых штампов в паспорте, мне нечего коллекционировать. Какой из меня собиратель искусства? Посмотрите на мои туфли!

Он вновь пожал плечами. Я уже успела заметить, что он умеет разговаривать не только словами, но и жестами с ухмылками.

– По внешнему виду человека нынче сложно определить, как он зарабатывает себе на жизнь. И сколько.

– Мне нужно встретиться с этим художником.

– Даже не мечтайте об этом.

– Могу я по крайней мере взглянуть на картину?

– Почему бы и нет? Тем более что вы ее уже видели. – Он подошел к ящику и погрузил руки в его чрево. – Вы не могли бы мне немножко помочь?

Я испытала секундное колебание, вспомнив о тяжелом гвоздодере. Впрочем, Вингейт был сейчас не похож на человека, готового убивать. А мне много раз приходилось быть гораздо смелее в ситуациях, когда меня окружали самые настоящие убийцы с автоматами наперевес.

– Придерживайте крышку, чтобы она мне не мешала.

Я поставила свой капуччино на стол и отодвинула крышку. Вингейт, напрягшись, поднял из ящика картину в тяжелой золоченой раме.

– Ну, любуйтесь.

Я медлила. Мучительное желание увидеть картину боролось во мне со страхом. И все же выбирать не приходилось. Кто знает, может быть, я узнаю одну из жертв похищений.

Едва взглянув в лицо этой женщины, я сразу поняла, что никогда ее прежде не видела. Таких на улицах Нового Орлеана ходят тысячи, десятки тысяч. Смуглая кожа – у нее в роду явно были мулаты – и особенная южная красота, которую редко встретишь в других американских штатах. Впрочем, я сразу подметила в ней нечто странное. Кожа была мраморно-матовой. И эти остановившиеся глаза, которые мне уже приходилось видеть на других картинах. Разумеется, любой портрет не более чем портрет – он никогда не будет живее оригинала. Но здесь жизнь отсутствовала в принципе. Как таковая.

– «Спящая женщина номер двадцать», – вполголоса произнес Вингейт. – Эта картина нравится вам больше, чем те – на первом этаже?

Я наконец оторвала глаза от этого безжизненного взгляда и рассмотрела другие детали. Женщина сидела, привалившись спиной к стене. Колени ее были прижаты к груди. Голова склонилась на плечо. Ее обнаженное тело было самым тусклым пятном на красочно расписанном полотне. Яркие занавески, голубой ковер, лучи солнца, льющиеся через оставшееся за кадром окно. Все предметы были написаны в обычной манере живописца, и лишь натурщицу художник изобразил предельно фотографично.

– Мне эта картина совершенно не нравится, – медленно отозвалась я. – Но тот, кто ее написал, безусловно, очень талантлив.

– Фантастически талантлив, я бы сказал! – горячо воскликнул Вингейт. – Ему удается создавать эффекты, которые другим не под силу. Все эти современные концептуальные идиоты, которые рисуют кровью и вкладывают в руки статуй настоящие пистолеты, а потом вламываются ко мне с видом победителей и ждут похвал, – не более чем ярмарочные шуты в сравнении с этим… Вот где истинная концептуальность! Оцените ее!

– Он что, гений, этот художник?

– Задайте мне этот вопрос лет через пятьдесят.

– Как бы вы охарактеризовали его стиль?

Вингейт даже почесал в затылке.

– Трудно сказать… Его стиль постоянно меняется. Начинал он со стопроцентного импрессионизма, который уже не цепляет взгляд. У нас нынче импрессионистов как собак нерезаных. Но даже тогда его работы были особенными. А где-то между пятой и двенадцатой картинами его техника вдруг преобразилась. Вы когда-нибудь слышали о группе «Наби»?

– О ком?

– О «пророках». Боннарде, Денис, Вийяре?

– О своих познаниях в области искусства я лучше промолчу.

– Не переживайте. Такова американская образовательная система. В Штатах этому не учат. Даже в университетах. Если, конечно, специально не попросить.

– Я даже школу не закончила.

– В самом деле? Оригинально. Как же так вышло? Образование для американцев идея фикс, даже такое, каким они его себе представляют. Образование и еще деньги.

– А почему вы говорите об американцах в третьем лице?

Чуть смущенная улыбка.

– А вы сами как думаете?

– Не знаю, что и подумать. Вы вообще откуда?

– Когда мне задают этот вопрос, я всегда лгу. Давайте лучше обойдем стороной мою биографию.

– Любите окружать себя загадками?

– Легкая завеса тайны придает мне больший вес. Коллекционерам нравится иметь дело с таинственными людьми. Про меня разное болтают. Например, что я работаю на мафию и среди моих клиентов полно криминальных авторитетов.

– Скажете, не так?

– Я бизнесмен. А слухи… вы знаете, в Нью-Йорке они моему бизнесу даже помогают.

– У вас есть копии или репродукции других «Спящих женщин», на которые я могла бы взглянуть?

– Никаких копий «Спящих женщин» в природе не существует. Я всегда гарантирую это покупателям.

– Хорошо, а фотографии? У вас не может не быть фотографий!

Он покачал головой.

– Может. Постарайтесь понять: ни копий, ни репродукций, ни фотографий – ничего.

– Но почему?

– Эксклюзив должен оставаться эксклюзивным.

– А давно у вас эта картина?

Вингейт скосил на нее взгляд, потом вновь посмотрел на меня.

– Не так давно.

– А долго она еще у вас пробудет?

– До завтра. У меня есть постоянный клиент, который покупает картины этого автора. Его зовут Такаги. Он из Японии. За любое полотно он готов платить по полтора миллиона фунтов стерлингов. Но на сей раз у меня другие планы.

Он вернул картину на место, а я, вновь помогая ему, задвинула крышку.

– Так вот, вернемся к нашему разговору. Восемь полотен были написаны в технике «пророков». Но потом она вновь изменилась. «Спящие женщины» выглядели все более и более реалистично, при этом в них оставалось все меньше жизни. И сейчас он пишет один в один как старые голландцы. Невероятная техника.

– Так вы в самом деле не знаете, живые у него модели или мертвые?

– Послушайте, Джордан, если какому-то японскому извращенцу нравится думать, что они мертвые, и за это он отваливает миллионы – меня это более чем устраивает!

– Значит, вы верите, что они живые?

Он не смотрел на меня.

– Верю ли я во что-то или не верю, это не имеет никакого значения. Важно лишь то, что я знаю наверняка. А я ничего не знаю!

Если Вингейт и не подозревал до этой минуты, что речь шла не о профессиональных моделях, а о реальных женщинах, сейчас он это узнает. Он наконец закончил возиться с ящиком и выпрямился. Я подошла к нему почти вплотную и сняла очки.

– А что вы скажете теперь?

Ни один мускул не дрогнул на его лице, но мой жест произвел на него впечатление, я это чувствовала.

– Странно… весьма странно…

– Что тут странного?

– Я продал картину, на которой вы были изображены. Вы – одна из них. Одна из «Спящих».

Выходит, он ничего не слышал о происшествии в Гонконге?.. Неужели директор музея не рискнул ему сообщить, боясь лишиться экспозиции?..

– Нет, это не я. Это моя сестра.

– Но… у той женщины было ваше лицо! Безусловно, ваше!

– Мы с ней двойняшки.

В глазах его я читала неподдельное изумление.

– Ну, Кристофер?.. Теперь понимаете?

– Мне кажется, вы больше меня знаете обо всем этом. Ваша сестра в порядке?

Я так и не смогла понять, насколько он искренен.

– Не знаю. Скорее всего нет. Ее похитили тринадцать месяцев назад. Когда вы продали картину, на которой она была изображена?

– Примерно год назад.

– Тому японцу?

– Да, Такаги. Его цена перебила все другие.

– А были еще желающие?

– Разумеется. Были, есть и будут. Но, вы уж простите меня, Джордан, я не могу назвать их имена.

– Поймите, я не из полиции и не имею к ней никакого отношения. Меня волнует только моя сестра. Я заплачу вам за любую информацию, которая поможет мне напасть на ее след.

– Я не располагаю никакой информацией. Ваша сестра исчезла больше года назад, на что вы надеетесь? Вы думаете, она все еще жива?

– Нет, я думаю, что она скорее всего мертва. Как и другие женщины, изображенные в серии «Спящие». И вы думаете точно так же. Но я не смогу жить дальше, пока не узнаю точно! Я обязана выяснить, что случилось с моей сестрой. Это мой долг перед ней.

Вингейт постучал пальцами по крышке ящика.

– Я вас прекрасно понимаю и сочувствую вам. Но не рассчитывайте на мою помощь. Я действительно ничего не знаю.

– Вы меня за дурочку держите? Вы! Обладатель эксклюзивных прав на реализацию картин этого художника!

– Я с ним даже не встречался.

– Но вы ведь знаете, кто он?

– Я даже не знаю точно, он это или она. Мы не виделись. Картины поступают ко мне по почте. Записки я нахожу в ящике для писем, а деньги оставляю в ячейках камеры хранения на вокзале. Как в шпионских романах: связь осуществляется без непосредственного контакта, при помощи тайников.

– Я даже не могу себе представить, что все это делает женщина. А вы, стало быть, можете?

Вингейт криво усмехнулся.

– Я встречал на своем веку разных женщин и многое мог бы вам про них рассказать. Я такое видел в их исполнении, что вам и не снилось, дорогая моя Джордан.

– Вы всегда получаете картины в таких вот ящиках по почте?

– Не всегда. Иногда они доставляются прямо в галерею и ждут меня в холле.

– Но зачем, зачем такая скрытность и такие сложности?

– Понятия не имею. Возможно, это «синдром Хельги».

– Кого?

– Хельги. Слыхали про Эндрю Уайета?

– Да.

– Все думали, что он способен рисовать только пейзажи в сельской глубинке, а он тем временем писал портреты своей соседки Хельги. Обнаженной. Эти картины нашлись лишь спустя многие годы. Теперь возьмем наших «Спящих». Первую картину я обнаружил у себя в холле. Это вовсе не значит, что она была первой в серии. Просто я увидел ее раньше остальных. Судя по технике, она относилась к тому периоду творчества неизвестного художника, когда он писал в манере «пророков». И я сразу почуял, что за этой работой стоит большой мастер. Поначалу я решил, что это экспериментирует кто-то из известных художников, не желая до поры до времени раскрывать инкогнито. По крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, что эксперименты удались.

– Как вы переводите ему деньги? Вы же не можете оставить миллион в ячейке камеры хранения! Вы явно переводите средства на его банковский счет, не отпирайтесь!

Вингейт хмыкнул и поджал губы.

– Могу лишь повторить, что хорошо вас понимаю и сочувствую. Но не уверен, что у вас есть право вмешиваться в мои дела. Если ваши подозрения имеют под собой основания, пусть меня допрашивает полиция. Я даже советую вам обратиться к ней за помощью. А я тем временем поболтаю со своим адвокатом. Договорились?

– Хорошо, я снимаю свой вопрос относительно банковского счета. Не сердитесь. Я уже сказала, что меня волнует лишь судьба сестры, на остальное мне плевать. Но вы тоже меня поймите. Все эти женщины были похищены из Нового Орлеана. И как в воду канули! А тут я вдруг натыкаюсь на «Спящих» в Гонконге, где даже диктор-экскурсовод высказывает догадку про мертвых моделей. А если они не мертвые?! Вы понимаете, как много это для меня значит? Я должна, просто обязана разыскать человека, который написал все эти полотна!

Он пожал плечами. Ох уж этот его жест!

– Могу лишь повторить, что лучше доверить все это дело полиции.

И вот тогда-то у меня в мозгу и прозвенел звоночек. Кристофер Вингейт не походил на человека, добровольно привлекающего к своей персоне внимание служителей закона. И все же он настойчиво предлагал мне это. С чего вдруг?

– Кто еще знает о том, что вы мне рассказали? – неожиданно спросил он. – Вы с кем-нибудь делились своими открытиями?

В эту минуту я пожалела о том, что газовый баллончик по-прежнему лежит у меня в кармане, а не плюется ядом ему в лицо. Вингейт стоит в двух шагах от меня и в одном шаге от гвоздодера. И не спускает с меня своего цепкого взгляда.

– Кое с кем, скажем так.

– А именно?

– С ФБР.

Вингейт закусил губу, словно пытался быстро принять какое-то решение. Потом вдруг усмехнулся.

– Вы хотите запугать меня, Джордан?

Он небрежно протянул руку и поднял с крышки ящика гвоздодер. Я инстинктивно подалась назад. Вингейт хмыкнул, достал пригоршню гвоздей, зажал несколько между зубами и принялся неторопливо приколачивать крышку на место.

– В любом деле можно найти и хорошую сторону, – сказал он. – ФБР начнет свое расследование, коллекция мгновенно попадет на страницы газет. Помнится, мы уже что-то подобное проходили однажды. Какой-то испанец убивал женщин и располагал трупы в позах, известных каждому любителю Сальвадора Дали.

– Вас радует эта перспектива?

– Бог мой, а то нет! Ведь это сулит деньги, понимаете, Джордан? Хорошие деньги.

– Ну и мерзавец же вы!

– А что, хотеть денег – это преступление? Да, я собираюсь поднять цену за эту картину. Может быть, даже в два раза.

– Какой процент вы заберете себе? – спросила я, стараясь держаться подальше от Вингейта с его гвоздодером и вновь опуская руку в карман, где дожидался своей очереди баллончик.

– Пусть это вас не волнует.

– Хорошо, а какова ваша стандартная комиссия?

– Пятьдесят процентов.

– Стало быть, одна эта картина, если она уйдет по новой расценке, принесет вам миллион?

– Хорошо считаете. Хотите на меня работать?

Он почти приколотил крышку. Через пару минут закончит, попросит меня очистить помещение, а сам бросится к телефону и начнет активно рекламировать новые расценки.

– Скажите, а почему вы продаете эти картины именно в Азию? А не, скажем, в Америку? Может, вы тем самым хотите оттянуть момент их неизбежного разоблачения?

Он весело расхохотался.

– Все гораздо проще. Первые пять купил один француз с Каймановых островов, который, по моим сведениям, большую часть жизни прожил во Вьетнаме. Потом на горизонте появился Такаги. За ним малазиец и китаец. Мне все равно, от кого получать свои проценты, но, видимо, сюжеты неизвестного художника больше по сердцу именно восточным людям.

– Странные вкусы у восточных людей, не находите? Любоваться прелестями мертвых женщин.

Вингейт обратил на меня долгий внимательный взгляд.

– Речь идет об искусстве. Не пытайтесь принизить значение истинного искусства.

– А куда завтра отправится эта картина?

– На аукцион в Токио.

– К чему такие сложности, Кристофер? Не проще ли выставить ее в Нью-Йорке или в Лондоне?

Еще одна усмешка.

– А не проще ли было Брайану Эпштейну удовлетвориться тем фактом, что «Битлз» стали первой группой у себя на родине, в Beликобритании? Зачем он повез их в Штаты? Затем, что всему в этой жизни есть свое место и время, Джордан.

Вингейту все-таки удалось взбесить меня. Я смотрела на него и еле сдерживалась.

– Я соврала насчет ФБР, – холодно сообщила я. – Я им пока не рассказывала о картинах. Рассчитывала на вашу помощь. Но раз вы мне в этом отказываете, у меня не остается выбора. А знаете, Кристофер, что случится после того, как я обращусь в ФБР? Полотно, над которым вы так трясетесь, будет подшито к делу в качестве вещественного доказательства. То есть конфисковано. И вы уже не заработаете на нем ни цента. Во всяком случае, вновь увидите его очень не скоро. Если вообще увидите.

Вингейт резко повернулся ко мне, не выпуская из рук гвоздодера.

– Что вам все-таки от меня нужно? – хмуро спросил он.

– Имя. Имя человека, кисти которого принадлежат эти чертовы картины.

Он машинально – а машинально ли? – стал поигрывать гвоздодером, отбивая тупым тяжелым кончиком такт на ладони другой руки.

– Знаете, если вы еще ничего не говорили ФБР, то мне кажется, вы сейчас не в том положении, чтобы выдвигать какие-либо требования.

– Один короткий телефонный звонок, и ФБР будет здесь.

Он усмехнулся:

– Чтобы сделать один короткий звонок, необходимо для начала добраться до телефона. Как вы думаете, вам это удастся?

Он указал кончиком гвоздодера на беспроводной аппарат, пристроившийся на углу стола. Я прикинула свои шансы. Пожалуй, с баллончиком можно и попробовать. Но что дальше? Вингейт явно занял боевую стойку. Он намерен остановить меня. Может быть, даже убить. А раз так, значит, ему явно известно обо всей этой истории со «Спящими женщинами» гораздо больше, чем он пожелал рассказать.

– Так как? – продолжая поигрывать гвоздодером, почти дружелюбно осведомился он.

Я стала отступать в сторону кованой лестницы, крепко сжимая в ладони баллончик, но пока не вынимая руки из кармана.

– Куда это вы собрались, Джордан?

Он мгновенно приблизился, отведя руку с гвоздодером чуть назад. И вдруг меня как громом поразило: а что, если неизвестный художник и серийный убийца – это два разных человека? Что, если дьявольский план во всей его полноте был разработан Вингейтом в одиночку? Предположим, это он похищает и убивает женщин, а потом просто дает какому-нибудь нищему художнику немного подзаработать, загребая основную часть денег себе? Его черные глаза загорелись мрачным огнем. И мне стало жутко от этого взгляда и от собственных догадок.

Набравшись духу, я рывком выдернула руку с баллончиком из кармана и выпустила сильную струю ядовитого спрея прямо ему в лицо. Вингейт испустил душераздирающий вопль, выронил гвоздодер и чуть не выцарапал собственные глаза. Ему было больно. Так больно, что я едва не сжалилась над ним и не потащила в ванную. Впрочем, этот приступ великодушия был мимолетен. Я бросилась к лестнице, воздуха не хватало, сердце выпрыгивало из груди… Не успела я сделать и нескольких шагов, как чья-то грубая лапища схватила меня сзади и втолкнула обратно в комнату. Затем раздался громкий хлопок, голова наполнилась тупым звоном, и я отключилась.

Очнувшись, я сразу почуяла сильный запах дыма и увидела вопящего Вингейта. Он орал, как орут, пожалуй, только раненые в полевых госпиталях во время операции, держа трясущимися руками тазик, в который хирург бросает их собственные внутренности или гениталии. Вингейт вопил и метался по комнате, словно слепая крыса, пытающаяся в панике покинуть тонущий корабль. Я встала на четвереньки и поползла в сторону лестницы, но тут же остановилась – с первого этажа наверх валил густой дым.

– Здесь есть аварийный выход?! – крикнула я.

Но Вингейт меня не слышал. Он по-прежнему ожесточенно тер свои глаза и бродил по комнате, слепо натыкаясь на все подряд. Дым вокруг был уже такой плотный, что я ничего не видела в пяти шагах от себя. Слева будто что-то светлело. Ага, значит, там окно. Я быстро поползла в ту сторону, надеясь обнаружить за стеклом пожарную лестницу. Вместо этого меня ждала девятиметровая пропасть. Я схватила за руку пробегавшего мимо Вингейта и резко притянула его к себе.

– Хватит орать! – напрягая голосовые связки, рявкнула я ему прямо в ухо. – Если вы сейчас не заткнетесь и не возьмете себя в руки, мы тут сдохнем оба!

– Глаза… – мучительно простонал Вингейт. – Мои глаза… У меня вытекли глаза!

– Я просто брызнула в вас газом из баллончика, идиот! Стойте здесь, не шевелитесь!

Поднявшись на ноги, я добралась до ванной и набрала в кофейник холодной воды. Вернувшись и оттолкнув его руки, я промыла ему глаза. Он поохал еще минуту, а потом наконец начал прозревать.

– Еще… – кашляя, выдавил он.

– Потом. Сейчас надо выбираться. Где аварийный выход?

– В спальне…

– Где спальня, черт возьми?!

– Там… – махнул он рукой.

– Подъем! Ну, живо!

Лишь после увесистого пинка и после того, как я едва не вывихнула ему руку, он пополз вслед за мной. В эту минуту под лестницей раздался какой-то утробный адский рев, от которого сердце ушло в пятки. Это был голос пожара. Мне не раз приходилось его слышать. И я прекрасно понимаю людей, которые предпочитают выброситься с десятого этажа на каменную мостовую, чем позволить этому голосу приблизиться.

Я первой добралась до спальни и рывком отворила дверь. Здесь дыма было поменьше. Увидев окно, я направилась было к нему, но тут Вингейт цепко схватил меня за ногу.

– Подождите! – надсадно кашляя, прохрипел он. – Картина!

– Какая картина? Вы что, ненормальный?!

– Я ее здесь не оставлю!

– У вас есть огнетушитель?

– Не работает!

– Ну и пошел тогда к черту со своей картиной!

Он отпустил мою ногу и скрылся за дверью. Идиот, он же сгорит вместе с ящиком! Люди, готовые умереть за деньги, всегда вызывали во мне брезгливую жалость. Но таких было очень немного. Напрягая зрение, я пыталась хоть что-нибудь разглядеть в плотной дымовой завесе. Тщетно.

– Эй! Бросайте свою картину! Спасайтесь же, сумасшедший! – крикнула я изо всех сил.

– Помогите мне… – отозвался далекий голос. – Я не могу сдвинуть этот клятый ящик!

– Бросьте его сейчас же!

На сей раз ответом мне было молчание. Спустя несколько мгновений я услышала скрежет раздираемых досок.

– Она застряла! – заорал Вингейт из серой мглы и захлебнулся удушающим кашлем. – Нож! Дайте мне нож, я вырежу холст из рамы!

Если честно, мне было плевать на Вингейта. Самоубийце ничем не поможешь. Но картина – другое дело. И дело вовсе не в деньгах. За этим куском холста, возможно, таилась разгадка судьбы Джейн и других женщин. Чертыхнувшись и набрав в легкие побольше воздуха, я стала пробираться к Вингейту.

Вскоре я уткнулась во что-то мягкое. Ага, это он. Уже не может говорить и только сипит, задыхаясь от кашля. Пламя уже заглядывало на второй этаж с открытой лестничной площадки, и при его неровном свете я увидела картину, наполовину торчавшую из ящика с разбитой крышкой. Она действительно застряла, и весьма крепко. Мгновенно приняв решение, я достала из барсетки свой «Кэнон», сделала три быстрых снимка в упор, спрятала аппарат обратно и как следует тряхнула стоявшего на четвереньках Вингейта за плечо.

– Вставай! Ну вставай же, скотина, или сгоришь здесь за минуту!

Лицо его было пепельно-серым, глаза неудержимо слезились и почти полностью заплыли. Простонав, я схватила его за руку и потащила в сторону спальни. Он упирался. От дикого физического напряжения и недостатка кислорода голова закружилась, и я едва не потеряла сознание. Слава Богу, у меня хватило ума понять, что обморок будет означать неминуемую смерть. Бросив Вингейта, я метнулась в спальню, рывком подняла ставень и подалась лицом наружу.

Свежий воздух, заполнивший саднящие легкие, мгновенно отрезвил меня. На какую-то долю секунды в мозгу мелькнула мысль о спасении Вингейта, но инстинкт самосохранения оказался сильнее. Прямо под окном крепился механизм противопожарной раскладной лестницы. Классическая нью-йоркская модель. Достаточно перенести вес тела на нижнюю платформу, покрепче взяться руками за поручни, как лестница плавно скользнет вниз и доставит меня прямо на землю. Именно это я и сделала, выбравшись из окна. Но лестница не разложилась. Тем временем в недрах здания вновь заревело рвущееся наружу пламя. Я изо всех сил дернула за рычаг и всей тяжестью навалилась на платформу. Ничего.

В свое время я жила в Нью-Йорке, отлично помнила, как пользоваться аварийной лестницей, и все сейчас делала правильно. Эту явно заклинило. До земли было четыре с половиной метра, никак не меньше. Прямо под окном стояли два мусорных контейнера. Хорошо бы приземлиться в один из них. Где-то вдалеке завыли пожарные сирены. Но вряд ли они сразу сунутся в переулок, куда выходило это чертово окно. Значит, на спасение надеяться не приходится и необходимо срочно прыгать.

Осторожно перебирая руками по поручням, я ухватилась ладонями за нижнюю платформу и свесилась вниз. Во мне метр семьдесят. Все не так высоко падать. Парашютисты-профессионалы умеют группироваться при падении. Почти как кошки. Я не профессионал. Один раз на армейских учениях пришлось прыгать с вертолета. Мне показалось, что я убьюсь насмерть, хотя высота была вряд ли больше трех метров.

Я висела, крепко держась за нижнюю платформу и все не решаясь отпустить руки. Наверняка ведь сломаю себе что-нибудь. Хотя что такое сломанная лодыжка в сравнении с судьбой Вингейта. Собравшись с духом, я наконец прыгнула. Асфальт ударил по пяткам, будто тяжелым молотом. Не удержав равновесия, я со всего маху рухнула на землю правым боком. Было больно. Но радость спасения мгновенно приглушила боль. С трудом поднявшись на ноги, я подняла глаза на злосчастное окно. Из него теперь вырывались языки пламени и валил густой дым.

Боже правый…

Боковым зрением я уловила движение в конце переулка и быстро повернулась в ту сторону. Увиденное заставило меня похолодеть. Метрах в двадцати неподвижно стоял какой-то человек и, кажется, смотрел прямо на меня. С такого расстояния и со слезящимися от едкого дыма глазами я не могла разглядеть его лица и видела лишь силуэт. Похоже, это был настоящий здоровяк. Во всяком случае, мне с ним не справиться, это точно. С минуту мы молча смотрели друг на друга, а потом он вдруг шагнул мне навстречу, потом еще и еще… Он не походил на пожарного. Я машинально сунула руку в карман, но баллончика там уже не было. При мне теперь оставалась лишь барсетка. Если огреть его по голове, он, вероятно, даже не моргнет.

Я развернулась на каблуках и рванула в противоположную сторону – на улицу. Навстречу реву пожарных сирен.