VIII
В Бухаре, по обычаю, в начале солнечного года, в марте, устраивались новогодние гулянья в эмирском саду, известном под названием Ширбадан. На месте гулянья, помимо обычных харчевен, в которых продавались желающим всевозможные готовые кушанья, открывались и такие, в которых можно было сделать плов самим, получив за плату котел, блюдо и все необходимое.
Хозяева таких харчевен расставляли палатки и легкие шатры, устанавливали перед ними ряд очагов, доставляли котлы и блюда и заготовляли топливо. Желающие готовить плов приносили все необходимые продукты и варили кушанье по своему вкусу. Поев, они платили хозяину сколько полагалось и оставляли также немного плова в котле «за присмотр».
Однажды, в период новогодних гуляний, решила приготовить плов и наша ученическая компания. Меня на тот день сделали поваром. Нарезав мясо, морковь и лук, товарищи пошли гулять, а я занялся пловом.
Когда, раскалив как следует сало, я поджаривал в нем мясо и лук, появился Кори Ишкамба. После обычных вопросов — нужна ли мне келья или нет ли ученика, который ее ищет, — он спросил, с кем я здесь. Я назвал имена нескольких наиболее заметных товарищей.
— О, все свои! — сказал он и зашел в соседнюю харчевню. Там он подсел к компании, ожидающей, когда будет готов плов.
Я засыпал в котел рис, дал ему прокипеть и, когда он всосал в себя всю воду, закрыл котел блюдом, чтобы крупа распарилась.
Вернулись мои друзья, расселись в кружок под матерчатым навесом. К этому времени в соседней компании подали плов, и все принялись за него с таким прилежанием, что никто ни разу не обернулся к нам. Один лишь Кори Ишкамба после каждой горсти плова кидал взгляд в нашу сторону.
Но вот доспел и наш плов. Я выложил его на блюдо, оставив немного на дне котла хозяину харчевни «за присмотр», и поставил кушанье перед друзьями.
Как только Кори Ишкамба увидел, что я понес блюдо, он поднялся со своего места.
С его пальцев еще стекал жир, когда он поспешно зашагал в нашу сторону. Без разговоров, даже не поздоровавшись, подсел к нам Кори Ишкамба и первым протянул руку к блюду.
Сидел в нашем кружке один юноша, сын торговца, считавшегося в Бухаре богатеем средней руки. Этот юноша, мой давний приятель, был знаком с Кори Ишкамбой и нередко перекидывался с ним шутками.
Когда Кори Ишкамба подсел к нашей компании, он ему сказал:
— Дядюшка Кори, от вас не спасешься! Куда ни пойдешь, вы тут же и пристанете к человеку, как бухарская ришта.
— Милый мальчик! Это для меня колосья пшеницы, что остаются в поле после жатвы. Как быть беднякам, если не подбирать колосья! Пусть мы, неимущие, возьмем с гумна богачей, таких, как вы, несколько колосьев — от вас не убудет!
— У нас дома вы угощаетесь пловом, говоря, что это — внуки; ну, а как же вы назовете сегодняшний плов?
— Это уж правнук, да буду я жертвой за вас! — сказал Кори. Его рот был набит так плотно, что разобрать слова было почти невозможно.
Больше Кори Ишкамба не произнес ни слова, не отвечал он и на вопросы. Сидел, нагнувшись к блюду, и не поднимал головы. Растопыривая все пять пальцев, он забирал плов полной горстью, плотно уминая, стараясь каждый раз захватить кусок мяса покрупнее. Плов под его руками исчезал с такой же быстротой, с какой смывает в половодье река свой берег. Скоро он проложил в горке риса глубокий ров. Когда он переводил дыхание, зернышки риса сыпались изо рта ему на колени, на скатерть и обратно в блюдо.
Увидев это, я перестал есть. Невозможно было смотреть на плов без отвращения. Да и другие протягивали руки к блюду неохотно, беря плов понемногу из-под низу, куда не попадали рисинки, сыпавшиеся изо рта Кори Ишкамбы.
Иногда плов застревал у него в глотке. Тогда он, не отнимая правой руки от блюда, брал левой рукой чашку с водой и, отхлебнув, помогал пище пройти в горло.
— Ну, дядюшка Кори, для еды вам бы неплохо обзавестись шомполом, — сказал я ему.
Он усмехнулся, но ничего не ответил — рот его был полон, и говорить он был не в состоянии.
— Зачем же шомпол? — спросил меня один из товарищей.
— Да чтобы проталкивать пищу через горло и трамбовать ее в желудке! — ответил я.
— Для пищи шомполом служит вода, — ответил другой товарищ.
Наконец Кори Ишкамба прикончил и наш плов. Он вытер руки о сапоги, тем самым смазав голенища жиром. Только после этого он поднялся и, ни с кем не попрощавшись, отправился дальше.
Вся наша компания была раздосадована приходом этого неприятного гостя. Больше всех злился я. Потратить столько трудов, приготовить чудесный плов, чтобы потом отказаться его есть! Меня мучила и досада, и жестокий голод. Другим товарищам было не так обидно: они хоть не кухарничали... понемногу, но все же поели, а я из-за своей брезгливости должен был уйти несолоно хлебавши.
Сын богача, из-за которого и произошло все это несчастье, видимо, понял, что я на него сержусь. Он тихонько поднялся и пошел к хозяину харчевни. Тот еще не выбрал из котла плов, оставленный мной «за присмотр».
Юноша заплатил за этот плов, положил его на тарелочку, принес и поставил предо мной.
Однако после всех этих неприятных событий аппетит у меня пропал. Все же, чтобы не огорчать товарищей, я немного поел. Забота юноши меня растрогала, я успокоился и, вытирая руки о скатерть, спросил его уже без всякой обиды:
— Откуда ты знаешь этого паразита?
— Слишком долго рассказывать, лучше как-нибудь в другой раз.
— Ну ладно, объясни хоть, что значат эти «внуки» и «правнуки». Я уже слышал те же выражения от Кори Ишкамбы. Открой значение этих загадочных слов, и я прощу тебя, а может быть, и его.
— Ба, ты не знаешь! Да ведь он ростовщик. Проценты на деньги, отданные в рост, он называет детьми этих денег; проценты на проценты зовет внуками; а проценты на проценты с процентов — правнуками. Например, кто-нибудь берет у него деньги в долг. Он сдирает хорошие проценты наличными деньгами, да еще и вперед. Это и есть дети денег; пока человек ему должен, ростовщик ходит к нему в дом, ест вместе с ним и считает это внуками своих денег. А когда ему доводится, кроме обычного угощения, сорвать со своего должника еще что-нибудь — например, съесть с ним дыню, виноград, сласти, — он называет это правнуками денег, то есть процентами на проценты с процентов.
* * *
Прошло несколько месяцев после этого гулянья в Ширбадане. Однажды, уже зимой, после вечернего намаза в мою келью вошел тот же приятель — сын богача.
— У меня сегодня есть дело к Кори Ишкамбе. Он сказал, что я могу его видеть у него в доме часов в десять вечера.
— Но ведь он никого не впускает в дом так поздно, — прервал я его.
— Ну, знаете, — это дело принесет куда больше пользы ему, чем мне. Он сам назначил мне время и место встречи. Улицы Бухары, как вам известно, ночами не безопасны, потому-то я и прошу вас сопровождать меня.
— У тебя есть отец, братья, в доме имеются слуги. С какой же стати ты хочешь, чтобы с тобой шел я? К тому же я в последнее время не выношу даже вида этого омерзительного типа.
— И все-таки я прошу вас. Дело в том, что я должен отправиться туда по секрету от моего отца, матери и братьев. Был у меня преданный слуга, посвященный в мои тайны. Он заболел и уехал домой. Я пришел к вам, так как доверяю вам больше, чем кому бы то ни было. Кроме того знаю, что вы умеете держать язык за зубами.
— Открой мне свои «сокровенные тайны», тогда я обдумаю и решу — могу ли я принять участие в этом деле.
— Видите ли, — сказал юноша, краснея, — я тайком от родителей взял у этого ростовщика под проценты тысячу тенег. Сегодня я могу ему их вернуть. Когда же это сделать, если не ночью. Ночь — хранительница многих тайн.
— Так и быть, — согласился я, — хоть мне смертельно не хочется входить в дом Кори Ишкамбы, тебе я отказать не могу. Пойдем вместе — ведь говорится, что «и смерть с друзьями — праздник»
* * *
Около десяти часов мы пустились в путь. Была темная, безлунная ночь. В такие ночи нелегко ходить по узким, извилистым, ничем не освещенным улицам Бухары. Хорошо еще, что в тот день выпал снег. От него разливался кругом слабый отраженный свет. Благодаря этому мы все же видели, куда ступаем, не налетали на дома и ограды, не попадали в ямы.
Мы уже почти подошли к кварталу Кемухтгарон, где жил Кори Ишкамба, когда за нами послышался топот лошадей. Это был миршаб, объезжавший со своими людьми улицы. Они кричали во весь голос, били в медные барабаны, привязанные к луке седла, как бы подбадривая себя этим шумом.
Обычно миршаб и его люди, сами боясь грабителей, ночью к ним приближаться не осмеливались. Они предпочитали хватать попавшихся им на пути честных людей, чтобы сорвать с них выкуп. Если схваченные откупиться не могли, их сажали в тюрьму.
Положение наше было затруднительным. Если броситься бежать — люди миршаба смекнут, что мы честные люди, и кинутся в погоню, схватят нас. Не могли мы и выйти навстречу миршабу — он узнал бы нас, его добыча сама явилась бы к нему в руки.
Приятель мой сильно перепутался. Попадись мы — ему пришлось бы откупиться частью тех денег, которые он нес Кори Ишкамбе. Нам могла также угрожать опасность попасть в тюрьму, а в таком случае открылась бы и его тайна, так тщательно скрываемая им от отца.
Я его подбодрил, сказал, чтобы он, ничего не боясь, шел за мной, а сам стал тихо пробираться вдоль стен домов. Когда мы подошли к улице продавцов красок, приблизился к нам и отряд миршаба. Скрываясь в тени крытых рядов, мы зашли за ограду возле одной из лавок. Я нащупал на земле кусок жженого кирпича и приготовился ко всяким неожиданностям.
Поняв, что мы спрятались в тени крытых рядов, люди миршаба, желая узнать, не воры ли мы, окликнули нас:
— Кто идет?
Вместо ответа я швырнул обломок кирпича. Они подумали, что мы разбойники. Миршаб, ехавший позади своего отряда, повернул лошадь назад, в сторону базарного перекрестка, по направлению к своему сторожевому посту. Его отряд, примолкнув и перестав производить шум своими барабанами, торопливо поскакал за своим начальником. Когда они исчезли из виду, мы вышли из-за ограды и обогнули болото. В него стекала зловонная вода со всего квартала Кемухтгарон. Оттуда мы свернули налево в тупичок, где находился дом Кори Ишкамбы.
* * *
Мой молодой друг предупредил меня, что я должен встать сбоку от ворот, не говорить ни слова, не производить ни малейшего шума.
— Если Кори Ишкамба догадается, что я привел с собой постороннего, он ворот не откроет.
Кори Ишкамба, поджидая моего приятеля, стоял в узком коридорчике, ведущем к воротам, и, как только послышался стук в дверь, тотчас откликнулся:
— Кто там?
— Я ваш знакомый, дядюшка Кори, отворите!
Кори Ишкамба открыл. Однако как только увидел мой силуэт, испуганно вскрикнул, потянул к себе ворота, намереваясь их захлопнуть.
Но мой приятель не дал ему это сделать. Он потянул ворота к себе и поставил ногу на порог.
— Да не пугайтесь же, дядюшка Кори, это свой! — сказал он и пригласил меня войти. Пропустив меня вперед, он и сам вошел в ворота. Кори Ишкамба заложил засов, повесил замок и только после этого последовал за нами.
Коридорчик был темный и очень узкий. Пробираясь ощупью, я заметил дверь, очевидно, она вела во внутреннюю половину дома. Пройдя мимо, Кори Ишкамба отворил другую дверь. За ней начиналась крутая лестница. В полной тьме он стал подниматься, пригласив нас следовать за собой.
Мы шли за хозяином дома, ощупывая руками стены и ступени. Мы попали на небольшую открытую террасу, выстроенную над коридорчиком. К ней примыкала комната с двумя дверями, одна из которых, застекленная, служила окном. С другой стороны открытой террасы находился навесик, пройдя под которым, Кори Ишкамба открыл одну из дверей и пригласил нас войти.
Наконец мы оказались в комнате. Было совершенно темно, мы ничего не видели и стояли, не зная, куда сесть. Хозяин прошел в передний угол, оттуда долго слышалось шлепанье его обутых в мягкие сапожки ног.
— Дядюшка Кори, что вы там делаете? — спросил его мой спутник.
— Лампу, лампу ищу, — сказал он и прибавил: — У вас не найдется спичек?
— У меня нет, — сказал юноша, обыскав свои карманы.
— И у меня нет, — в свою очередь сказал я.
Услышав наши ответы, Кори Ишкамба постучал ногой об пол.
— Что это, дядюшка Кори! Кажется, вы там танцуете? — спросил я.
— Под этой комнаткой находится жилое помещение. На мой стук оттуда кто-нибудь придет, чтобы помочь мне зажечь лампу, — ответил Кори.
И действительно, прошло немного времени, и на лестнице послышались чьи-то шаги.
— Вынеси лампу, я зажгу от нее свою! — сказал Кори Ишкамба тому, кто был на лестнице.
— Зачем, вместо того чтобы спросить спички, вы велели принести лампу? — спросил мой товарищ у хозяина.
— Все в моем доме построено на определенном расчете, — ответил тот. — За день здесь должна тратиться только одна спичка на разжигание огня утром при кипячении чая. А там уж все зажигается одно от другого. — Помолчав немного, он добавил: — Люди думают, что те два-три гроша, которые я имею, мне дало ростовщичество. Это неверно: все, что у меня есть, я приобрел бережливостью. Как говорится: «Бережливость у очага — вот и готов купец, который может торговать с Индией».
— Но если, пока вы носите лампу, лопнет стекло — а это особенно легко может случиться сейчас, потому что идет снег, — что будет с вашей бережливостью?
— Мне-то что! Убыток пойдет за счет того, кому принадлежит лампа, — презрительно ответил Кори Ишкамба. — Потому-то я и не послал свою лампу, а велел вынести сюда ту, из внутренних комнат.
— А кому же принадлежит там лампа?
— Моим женам, — ответил Кори Ишкамба и пояснил: — Они занимаются шитьем тюбетеек. Раньше лампой и керосином обеспечивал я, и за это получал половину дохода от продажи тюбетеек. Но женщины оказались в расчетах хитрее меня. Говорят: «Сколько же вы тратите на свет, что половину нашего заработка берете себе?» После этого они все расходы на освещение взяли на себя, но и весь доход попадает теперь в их руки.
— Значит, стараясь продать тюбетейки подороже, вы заботились не о себе, а о своих женах? — спросил я, напоминая ему разговор с продавцом тюбетеек, свидетелем которого я случайно оказался. — Но соображения, которые вы только что высказали относительно лампового стекла, показывают, что вам нет дела до трат и доходов ваших жен и вы печетесь только о своей выгоде! Что же заставило вас прилагать столько стараний, чтобы продать подороже тюбетейки?
— И тогда я заботился только о своей выгоде, — хвастливо подтвердил Кори Ишкамба, разъяснив, что тюбетейки, которые шьют его жены, он скупает по оптовой цене. А потом он отдает эти тюбетейки знакомым торговцам, чтобы они продавали их по розничной цене. Разница, которая получается при этом, идет в его пользу.
— Таким образом, вы превратились в скупщика! — сказал юноша.
— Да, я сам становлюсь скупщиком, — ответил Кори Ишкамба, — но таким скупщиком, который не вкладывает в торговлю своих денег, не обременяет себя сидением в лавке и разговорами с покупателями. Я скупщик, но весь мой доход от торговли получаю без расходов и трудов.
Тем временем кто-то вынес из дома горящую лампу и поставил ее на нижнюю ступень. Кори Ишкамба спустился, взял лампу, снова поднялся по ступенькам и, войдя в комнату, поставил лампу на низенький столик. Подкрутив немного фитиль, он снял стекло. Вероятно, оно было очень раскаленным и обожгло ему руку: он принялся дуть на пальцы, приговаривая: «Ой, моя рученька!»
— Зачем же брать стекло голой рукой? Прихватили бы рукавом или платком, — сказал я.
— Хорошо еще, что я не прихватил рукавом или платком, — ответил он, все еще дуя на пальцы. — Руке хоть и больно, она заживет сама собой, ничего не случится. А вот если бы сгорел рукав или платок, я понес бы немалый убыток!
Немного успокоив боль, Кори Ишкамба приподнял край паласа, застилавшего пол, и, вытащив из циновки соломинку, поджег ее от пламени принесенной лампы, а потом перенес огонь на фитиль своей, надел на обе лампы стекла, лампу своих жен отнес на лестницу, а свою поставил на покрытый одеялом низенький столик — сандал, под которым было углубление для углей.
Лампа была маленькая, трехлинейная. При ее скудном свете мы смогли, однако, рассмотреть убранство комнаты. На полу лежала ветхая, во многих местах изъеденная молью кошма низшего сорта. Одеяло, закрывавшее сандал, действительно, как говорил Рахими-Канду Кори Ишкамба, было так грязно, что очень мало отличалось от потника из-под ослиного седла. Еще грязнее были тюфячки, расстеленные у столика. Они казались не чище, чем потник осла, спина которого сбита и покрылась гнойными ранами.
— Будьте любезны, садитесь! — пригласил нас Кори Ишкамба, так как мы, устрашенные видом этих тюфячков, все еще стояли посреди комнаты.
Мы сели, плотно подвернув под себя полы своих верхних халатов, опасаясь запачкаться об одеяло, тюфячки и палас этой «гостиной». Усевшись у сандала, мы протянули под него ноги, надеясь согреться, полагая, что там лежат горячие угли. Но появилось такое чувство, будто мы сунули ноги в ледник — так было под сандалом холодно. Пришлось нам снова подобрать ноги и поджать под себя.
— Вы, кажется, под свой сандал вместо огня положили куски льда — у меня так и обожгло ноги стужей! — сказал юноша хозяину дома.
— Неужели пустяковый мороз так сильно действует на вас? — сказал Кори в ответ. — Я только теперь понял, как нежны ноги богатых сыночков.
— Ноги ученика-степняка, которые, как известно, не так уж нежны, тоже отказываются служить, — вмешался я. — В самую лютую зимнюю стужу, когда снег забивается в калоши путников, ноги верблюда и то не терпят холода. Выйдите да пройдитесь по заснеженным улицам, тогда почувствуете, как действует мороз на ноги!
— Я тоже только что с улицы, — ответил Кори Ишкамба, — И обошел не то что один-два квартала — полгорода, а ведь на ногах у меня нет ничего, кроме рваных сапожек да кожаных калош. А все-таки ноги мои не почувствовали холода. Что ж, значит, они крепче и терпеливее к холоду, чем ноги верблюда!
— Это означает, что кожа у вас толстая, как у слона! — сказал сын богача.
«Разве почувствует слон укол острия той палки, которой погоняют волов!» — припомнил я известную поговорку, а потом задал нашему хозяину вопрос:
— Позвольте, а зачем же вам понадобилось в эту пору бродить по заснеженным улицам?
— Зачем? Странный вопрос. Я был у своих знакомых, ужинал с ними, пил у них чай. Если бы я не назначил вам сегодня прийти, я зашел бы еще в несколько домов, где ужин готовится позже, и вернулся бы домой только к полуночи, но зато вполне насытившись.
— А ужинаете ли вы когда-нибудь в своем собственном доме?
— Никогда! Зачем мне зажигать огонь в очаге своего дома и тратить при этом деньги, которые достаются мне ценой огромного труда, если в домах друзей я всегда нахожу готовый плов и хлеб. Мудрецы сказали: «Что за прелесть чужой дом: нет ни хлопот с водой, ни забот о топливе»! — Подумав, Кори Ишкамба поправился: — Нет, я сказал вам не совсем верно. Дважды в год я все-таки ем дома.
— Ну, я этому не верю! — сказал мой приятель. — Никак не могу себе представить, чтобы вы потратили свои деньги на приготовление пищи.
— Конечно же я не трачу денег! — воскликнул Кори Ишкамба. — Мои жены дважды в год, в месяцы мухаррам и раджаб, на свои деньги приглашают чтецов Корана и устраивают поминки по своим родителям. Так как у нас нет ни детей, ни прислуги, я сам выношу плов муллам и присоединяюсь к ним.
— Ведь вы сами чтец Корана. Почему же вы не читаете Коран в память родителей своих жен и не берете деньги за это себе? Как вы допускаете, чтобы деньги уплывали из вашего дома и попадали в чужие карманы? — спросил мой приятель.
— Это верно, — сокрушаясь, ответил Кори Ишкамба, — я очень хотел бы делать это сам, но женщины, у которых волос долог, да ум короток, никак не соглашаются — говорят, что я обману и самого бога: деньги получу, а Коран не прочитаю. Вот так-то. — Он тяжело вздохнул, но тут же ухмыльнулся и сказал бодро: — Однако ж я нашел способ прибрать к рукам хоть часть этих денег!
— Расскажите же, — попросил я.
— Обычно мои жены поручают мне пригласить на обряд трех чтецов и для каждого из них дают по семь тенег, завернув их в отдельные бумажки. Пока я несу деньги через коридорчик, мне удается вынуть из каждой бумажки по две теньги и положить себе в карман. Потом я завертываю остальные монеты в бумажки, выношу и даю их чтецам Корана. В результате они получают по пять тенег, а я — шесть.
— Скажите уж прямо: я ворую шесть тенег, принадлежащих чтецам Корана! — сказал юноша.
— Какое же это воровство? — обиженно проговорил Кори Ишкамба. — Если эти чтецы получают деньги за чтение Корана, ведь я-то лучше их могу сделать то же самое! Пусть не знают этого глупые женщины, но бог-то знает!
— Длинными речами вы, дядюшка Кори, не можете смягчить холода, — сказал юноша. — Хотите получить деньги — несите скорее горячие угли. У меня ноги уже превращаются в лед, руки одеревенели, я не могу больше сидеть, не то что считать деньги.
— Вы целитесь в такое место, что если туда попадет ваша стрела, то и душа вон, — сказал Кори Ишкам-ба, вставая с места. Выйдя на середину комнаты, он принялся стучать об пол ногой, затем прибавил: — Ваша угроза не дать мне деньги, если я не принесу горячих углей, как раз и есть для меня стрела, направленная в самое чувствительное место.
Не прошло и минуты, как послышались шаги. Кори Ишкамба крикнул вниз:
— Вынеси из своей комнаты совок горячих углей!
Еще через минуту на нижней ступеньке появился совок с горячими углями. Кори Ишкамба сошел вниз, принес совок, в котором золы было больше, чем углей, и поставил его в углубление сандала.
— Зачем же вы поставили туда совок, а не высыпали золу? — спросил его я.
— И в этом есть свой смысл, — ответил он.
— Смысл? Какой же?
— Потом поймете!
Хотя тепла было маловато, все же оно растопило снег и лед на наших ногах.
— Раньше у вас был тут ледник, а теперь яма с ледяной водой.
— Ну, это неплохо, если о моем доме у вас останется воспоминание, как об ушате воды! — пошутил Кори Ишкамба, намекая на свои прежние подозрения. — Вас это лишит интереса ко мне, а меня успокоит.
Эти слова Кори Ишкамбы показали, что сомнения его на мой счет еще не совсем исчезли.
— Вытаскивайте вашу тетрадь. Закончим побыстрее все наши расчеты, нам пора возвращаться! Если в этом доме задержишься, можно и окоченеть! — сказал мой спутник.
Кори Ишкамба поднялся и, сделав ему знак, что хочет поговорить наедине, вышел из комнаты. Юноша, подмигнув мне, последовал за ним. Они немного пошептались за дверью. Потом Кори Ишкамба куда-то ушел, а мой приятель, смеясь, возвратился на свое место.
— Что за секреты? — спросил я его.
— Какие уж там секреты. Обычная манера ростовщиков! Он говорит, что не может, получив от меня деньги в присутствии непроверенного человека, оставить их в доме. Он пошел, чтобы привести кого-то, кому доверяет. Говорит: «Получу от вас деньги в его присутствии, запишу, а потом мы выйдем вместе с вами. Вы отправитесь куда вам надо, а мы с тем человеком пойдем и отнесем деньги в известное мне место. Пусть ваш спутник не воображает, что я оставляю их дома».
Сначала, услыхав эти слова, я оскорбился, но скоро обида моя прошла: если подозрительность достигает таких размеров, она превращается уже в болезнь, в безумие. Нельзя же обижаться на безумца! Я даже пожалел этого беднягу, который до конца жизни обречен мучить себя необоснованными страхами.
Пока я так размышлял, Кори Ишкамба вернулся. Когда он поднялся по ступенькам, мы увидели, что он один.
— Что, не нашли вы своего человека? — спросил мой приятель.
— Я еще за ним не ходил, мне вспомнилось одно важное дело, пришлось вернуться, — сказал Кори Ишкамба и, подойдя поближе, пояснил, что это за «важное дело»: — Ведь вы хорошо знаете друг друга, и голоса ваши тоже вам хорошо знакомы. Сейчас вам не остается ничего другого, как сидеть и беседовать. Так зачем же жечь лампу? Ведь это напрасная расточительность, лишний расход! Потушу-ка я ее! Снесу вниз и поставлю на ступеньку, а когда вернусь, то снова зажгу от лампы моих жен, и тогда при свете мы произведем наши расчеты. Правильно?
Прежде чем мы успели ответить на его вопрос, он взял лампу, снес ее вниз и, уходя, потушил.
— Ну, раз уж мы знакомы друг с другом и можем узнать друг друга в темноте по голосу — свет нам не нужен, чтобы разговаривать, — давай поговорим о чем-нибудь, —сказал я юноше. — Вот у тебя богатый отец, я знаю, что все его деньги в твоем распоряжении, — зачем же тебе понадобилось брать еще в долг у ростовщика? Для меня, бедняка, это неразрешимая загадка. Я буду очень рад, что ты раскроешься передо мной. Твой рассказ разгонит тоску, которую навел на меня разговор с этим мерзким негодяем.
— Ну что ж, — ответил юноша, — я ведь и так сделал вас поверенным своих тайн и привел сюда. Слушайте же, каким образом я оказался в долгу. Как вы знаете, я сижу в одной лавке с отцом. Отец мой неграмотен, и, как правильно сказали вы сами, все его деньги и расчеты в моих руках. Иногда я беру из лавки деньги и трачу на себя. Порой эти траты достигают пятисот или даже тысячи тенег. Случается, что сразу после такой траты нужно внести деньги в банк или уплатить какому-нибудь торговцу за товары. Вот тут мне и приходится занимать у кого-нибудь необходимую сумму, чтобы отец не заметил в лавке недостачи. А потом я понемногу беру из лавки деньги и, накопив сколько нужно, погашаю свой долг и набежавшие на него проценты.
— Ну ладно, в жизни богатых молодых людей все это бывает, — сказал я, — но зачем же, если ты даже и принужден брать в долг, обращаешься к этой двуногой скотине? Почему не взять в долг у какого-нибудь индийца или другого ростовщика?
— Во-первых, у всех ростовщиков — индусы они или мусульмане — повадки одни и те же, все они действуют так же, как этот тип... Ну, а во-вторых, я боюсь, что если возьму в долг у другого, моя тайна может сделаться известной отцу. А Кори Ишкамба скорее даст отрезать свою голову, чем откроет тайну. Потому-то я и принужден брать деньги у этой «двуногой скотины».
Звук шагов прервал признания моего приятеля. Вернулся Кори Ишкамба. С лампой в руке он поднялся в комнату. С ним был еще один человек. Кори поставил лампу на столик, и при свете мы узнали пришедшего с ним. Это был сторож склада русской фирмы «Кавказ и Меркурий».
Кори Ишкамба еще раз спустился и принес тетрадь. Он и мой молодой приятель погрузились в расчеты. Наконец Кори принял деньги, юноша получил из его рук свою расписку и, порвав ее, сунул в карман. Мы поднялись, чтобы уходить.
— Подождите немного, выйдем вместе! — сказал Кори Ишкамба. Передав сторожу лампу, сам он одной рукой взял тетрадь, а другой вынул из-под сандала совок с углями. В совке огня не было видно — все угли успели прогореть и превратились в золу.
— Что вы собираетесь делать с этой золой? — спросил я Кори.
— Здесь не одна зола, — ответил он, — есть еще угольки. Видите, поблескивают. Вот если бы я высыпал их в сандал, все угли превратились бы в золу. Теперь, наверное, вы поняли, какой смысл в том, что я поставил угли прямо в совке: высыплю эту горячую золу в сандал во внутренней комнате и, засыпая, буду согревать свои ноги.
Мы спустились на улицу. Кори со сторожем направились к крытым базарным рядам, а мы снова обогнули болото, которое занимало часть территории квартала Кемухтгарон, и зашагали по направлению к дому. Все еще шел снег, его навалило так много, что ноги утопали по щиколотку. Еще больше похолодало.
Так как, рассказывая о Кори Ишкамбе, мне пришлось упомянуть о моем давнишнем приятеле — молодом сыне богача-торговца, надо поподробнее сообщить о нем.
Знакомством с этим юношей я обязан покойному поэту Мухаммед Сиддику Хайрату, одному из моих близких друзей.
Молодой сын торговца был неплохим человеком. Он не кичился богатством отца, как это нередко случалось с другими состоятельными юнцами. Он не гнушался дружбой с такими бедными учащимися-степняками, каким был я. Он водил с нами знакомство, сторонился компании богатых и заносчивых мальчишек, гордившихся состоянием отцов.
Папаша моего приятеля был человеком своеобразным. Будучи неграмотным, он скрывал это не только от посторонних, но и от меня, близкого знакомого своего сына. Нередко случалось мне проходить по улице мимо его лавки. Если к этому времени он получал какое-либо письмо, а сына в лавке не было, он подзывал меня:
— Сделайте милость, выпейте пиалу чая.
Я садился. Он вынимал письмо и подавал мне. Я просматривал письмо и спрашивал:
— Прочитать вам?
— Нет, все не нужно читать, я сам уже прочел, не разобрал только некоторые слова — стар стал, глаза плохо видят. Достаточно, если вы прочтете места, которые я покажу вам.
И он начинал показывать мне эти «некоторые места». Чаще всего это была та часть письма, в которой после обычных вступительных слов, излагалась суть и под которой в знак этого проводилась черта, чтобы облегчить чтение. Я читал это место. Если дело не выяснялось из этих строк, он говорил:
— Прочтите и немного ниже.
Затем он заставлял меня прочесть еще несколько мест и, таким образом, указывая то на одни подчеркнутые строки, то на другие, заставлял меня прочесть все письмо за исключением начала, содержавшего обычные приветствия.
Он был любителем поговорить с образованными людьми. Когда бывал свободен от торговых дел, подзывал к себе прохожего муллу и затевал с ним схоластический спор на знакомые ему понаслышке религиозные темы.
Пытался старик втянуть в спор и меня. Но я уклонялся, ссылаясь то на неотложные дела, то на нелюбовь к спорам. В ответ он язвительно улыбался и говорил с упреком:
— Для бездарного шейха и мечеть тесна. — И старик пускался в наставления. — Вы, сударь, так отдались поэзии, что совершенно отошли от прочих важных вопросов. Не стоит с головой погружаться в чтение чужих стихов и даже в сочинение своих. Разве когда- нибудь разбогател хоть один поэт? Не надейтесь и вы составить себе капитал поэзией!
Он был знатоком религиозных правил, большим ханжой и старался каждый свой шаг согласовать. с предписаниями религии: входить в уборную обязательно с левой ноги, в мечеть или в дом — с правой. Это было постоянной его заботой. Он никогда не нарушал подобных правил и упорно наставлял других. Сына он держал в ежовых рукавицах, требуя, чтобы тот строго соблюдал предписание шариата. Он не разрешал ему даже курить чилим, хотя в Бухаре курили очень многие. Это не мешало, однако, сыну не только курить, но и пить вино, что было решительно запрещено исламом и в Бухаре строжайше преследовалось.
Бай был скуповат и сам проверял все домашние расходы. Сыну было приказано строго-настрого не тратить на себя ни гроша ни дома, ни вне дома. Зато дважды в год ему разрешалось устраивать с ведома отца угощение для друзей. Одно проводилось в принадлежавшем их семье загородном саду, другое — также за городом, на мазаре ходжи Бахауддина, во время гуляний на празднике Красной розы.
Гостей, которые также выбирались самим папашей, должно было быть не больше пяти-шести. К ним присоединялись два младших сына бая и один слуга. Однако мой приятель не ограничивался этим и тайком приглашал всех своих друзей.
В день, назначенный для приема гостей, бай выдавал сыну, рассчитывая на известных ему приглашенных, рис, сало и лепешки домашней выпечки. Мясо, морковь и лук он также покупал сам в соответствующем количестве. Чтобы отвезти гостей к месту пира, он приказывал заложить собственную арбу. Отведя младших сыновей в сторонку и дергая их для острастки за уши, бай строго приказывал им доносить обо всех лишних тратах или совершаемых в тайне от него проделках старшего сына.
На этих пирушках бывал и я в числе гостей, приглашаемых с ведома отца. Мы складывали выданные баем продукты в хурджин и, погрузив его на арбу, отправлялись в путь.
Как только мы выезжали за город, мой приятель останавливал арбу и спрашивал младших братьев:
— Хотите проехаться в коляске?
— Хотим, хотим!
— Я найму коляску, только с условием, что вы ничего не скажете отцу!
— Не скажем, не скажем!
Юноша шел на биржу и нанимал две коляски, запряженные парой лошадей, увешанных бубенчиками. Мы садились в эти коляски и отправлялись дальше. Арба поверх продуктов, выданных баем, нагружалась всяким добром, купленным самим юношей.
К тому времени, как мы добирались к месту пирушки, за нами следом прибывали, также в колясках, и остальные гости, приглашенные тайком от отца молодым хозяином. Конечно, он сам расплачивался и за коляски.
А бай радовался своей ловкости и считал, что ему удалось без больших расходов отплатить все угощения, на которые его сына приглашали в течение года.
* * *
Было время суровых зимних холодов. В Бухаре, где обычно осадков выпадает мало, уже целую неделю, с того самого вечера, когда мы были у Кори Ишкамбы, то ненадолго переставая, то снова усиливаясь, шел снег.
В Бухаре дворы состоят, можно сказать, из одних крыш, поэтому жители были вынуждены снег сбрасывать с них на улицу. В тот год узкие переулки были так забиты снегом, что сугробы поднимались чуть ли не до крыш. Каждый домохозяин лопатой или кетменем прокладывал от своей калитки узкий проход в сугробах и выбивал в снегу ступеньки, чтобы можно было по ним подняться на улицу.
Моя одежда была мало приспособлена для таких холодов, и поэтому в последний день учебной недели, который приходился на вторник, я решил не идти на занятия.
Я лежал в своей келье, укрывшись потеплее, когда часов в десять в дверь постучали. Это был сам богатей-торговец, отец моего приятеля. Его приход сильно удивил меня. До той поры он никогда не посещал моей кельи. В замешательстве, вместо того, чтобы сказать «будьте любезны, войдите», я невольно проговорил;
— Что случилось?
— Не можете ли вы пройти ко мне в дом? — попросил он.
Хорошо, — ответил я, не расспрашивая и не рассуждая, и пошел за ним. Дорогой бай не произнес ни слова. Мне говорить было нечего. Мы шли молча. По выражению лица моего посетителя было видно, что он находится в большом затруднении.
Когда мы вошли в его дом, он открыл комнату для гостей. Я сел к сандалу и с удовольствием протянул ноги к огню.
Бай принес чай и хлеб, поставил все на столик, сам сел с другой стороны, и мы принялись за чаепитие.
Он все еще молчал, изредка бросая на меня взгляд. Кроме нас двоих, не было ни души. Мне стало тягостно сидеть молча, и я спросил:
— Где ваш сын?
— В лавке, — ответил бай и прибавил: — Ведь когда я ухожу, он заменяет меня. Нельзя же днем запереть лавку.
— А почему же вы в разгар торговли оставили лавку и ушли домой?
— У меня к вам важное дело.
Я был озадачен: какое же дело может быть у бая ко мне? До сих пор он никогда не обращался ко мне ни с какими делами, кроме чтения писем, да и то лишь в тех случаях, когда с ним не было его сына. Что же произошло теперь? Может быть, он узнал о расточительстве сына и хочет выведать о его тратах у меня? Что же мне тогда отвечать? Если я скажу всю правду, это будет предательством, если скрою — получится ложь... Я смолк, погрузившись в размышления. Упорно молчал и он. И все поглядывал и поглядывал на меня, как бы стараясь наново понять и оценить.
— Что же у вас за дело ко мне? — спросил я, будучи не в силах выдержать неведенье.
— Да, да, — как бы очнувшись, проговорил старый торговец. — Есть у меня просьба, не знаю только, исполните вы или нет...
— Если смогу...
— Если кто и сможет — только вы один!
— Ну, хорошо, скажите же, что это за просьба?
— Я хочу, чтобы вы съездили в селение Розмоз Вабкентского тумана.
— От Бухары до Розмоза подальше, чем от моей кельи до вашего дома. Тридцать две версты! Добраться туда в такой мороз не просто!
— Вы отправитесь не пешком! Я оседлаю для вас свою лошадь.
— Одежда у меня легкая, промокнет и от дождя и от снега, суконного халата или специального дождевика у меня нет.
— Это пустяки. Я дам вам свой хороший суконный халат, через него не проникнет ни холод, ни сырость, — сказал бай и опять погрузился в размышления. Возможно, он испугался, подумав, что я сочту после этого его халат своей собственностью. И верно, минуту спустя он прибавил:
— Я отдал бы вам свой халат насовсем, но беда в том, что нет у меня другого. Я отблагодарю вас чаем или деньгами — в безвозмездных услугах я не нуждаюсь...
— Положим, если уж я возьмусь выполнить вашу просьбу, то не за плату, а из дружеских чувств к вашему сыну. Умный человек из-за денег себя в такую погоду губить не станет!
— Хвала вам, домулло, — сказал бай обрадованно. — Я слышал, что гиждуванцы во имя дружбы готовы идти на смерть. Оказывается, это правда!
Бай коснулся моей слабой струнки. В то время я был еще очень глупым гиждуванцем и считал, что если гиждуванец чего-нибудь не выполнит во имя дружбы, то это опозорит всех его соотечественников. В этот момент мне показалось, что, если я не выполню просьбу отца моего друга, земляки-гиждуванцы непременно скажут: «Ты не пошел ради дружбы путем, показавшимся тебе трудным, тем самым ты опозорил имя гиждуванцев, унизил нас перед горожанами. Тьфу на тебя!» Эти размышления заставили меня решиться:
— Ну ладно, это путь дружбы. Что бы ни случилось, я поеду!
Увидев, какое впечатление произвела на меня его ловкая лесть, бай решил одурачить меня еще больше:
— Был у меня слуга по имени Абдунаби, верный и бесстрашный. Вы ведь знаете: он заболел, ушел к себе в селение и умер. Мой сын, увы, не отличается столь мужественным характером, чтобы в зимнее время, когда поля и степи безлюдны, решиться ехать за тридцать две версты. В Розмоз же, где большинство жителей из рода Файзи Святого, не поедет в это время года не только мой сын — любой из горожан. А если и поедет, то потеряет или одежду, или лошадь. Потому-то я, зная, какой вы бесстрашный гиждуванец, и решился вас побеспокоить!
— Все это мне ни по чем! — воскликнул я со свойственным гиждуванцам бахвальством. — Не то что потомки Файзи Святого, но если даже он сам воскреснет и преградит мне дорогу, я сумею сказать ему: «Посторонитесь!»... А когда надо ехать?
— Сегодня, сейчас!
— Ведь уже поздно. Пока я соберусь и выеду, будет час дня, до темноты останется всего четыре часа. В Розмоз за этот срок нельзя доехать в такую погоду. Дорога очень тяжела...
— Трудность этого дела в том и состоит, что надо съездить туда именно сегодня. Завтра вы привезете сюда двух человек. Они нужны здесь в четверг утром. Если все это не будет сделано к назначенному времени, смысл поездки теряется.
— Эх, — вскричал я, — будь что будет!
Бай пошел седлать лошадь, а я сидел, обдумывая предстоящее мне дело, и живо представил себе тридцатидвухкилометровую дорогу, всю занесенную снегом и покрытую льдом...
Вскоре бай вернулся в комнату и высокопарно произнес:
— Милости прошу, конь готов!
— Но объясните в конце концов — к кому же я еду и каких двух человек должен привезти сюда? — спросил я.
Бай рассмеялся:
— Верно, верно! Вот старческая рассеянность! За хлопотами я забыл объяснить! — промолвил бай. Пошарив рукой в боковом кармане, вынул оттуда запечатанное письмо и передал его мне. — В Розмозе есть весьма почтенный человек, арбоб Хотам. Вы заедете прямо к нему. Отдайте ему это письмо вместе с пачкой чая, которую я положил в ваш хурджин. Он найдет нужных мне людей и отправит их с вами.
Я сунул письмо во внутренний карман, надел толстый суконный халат бая и вышел из комнаты. Бай перекинул через седло хурджин, отвязал лошадь, взял ее под уздцы и вывел на улицу.
Я сел в седло и взял из рук бая камчу. Он вытащил из-за пазухи хорошую домашнюю лепешку и, подавая ее мне, сказал:
— В пути очень хорошо иметь при себе хлеб. Заключенная в нем благодать охраняет путника от опасностей.
Затем он молитвенно поднял руки и провел ладонями по лицу:
— Пусть пошлет вам бог светлый счастливый путь!
Я положил лепешку за пазуху и погнал лошадь.
* * *
Было очень трудно ехать по улицам города, заваленным сугробами снега. Поэтому я поторопился выехать на большую проезжую дорогу, ведшую к Мазарским воротам, хотя это было не совсем по пути. Выехав из городских ворот, я погнал лошадь у самой стены, миновал площадь Машки Сарбаз, выехал к Самаркандским воротам, а оттуда уже шла прямая проезжая дорога на Гиждуван.
На широкой дороге не было сугробов. Но обильный снег, прибитый и отполированный копытами лошадей и ослов, железными ободьями арб, превратился в сплошной сероватый лед, покрывший дорогу, подобно асфальту. При каждом шаге лошадь скользила, ноги ее разъезжались так, что она чуть не касалась земли брюхом. Все окрестности — поля, лощины, куда стекала вода во время таяния снегов, болота, дренажные канавы, вырытые для стока подпочвенных вод, каналы, овраги и низинки — были наполнены снегом. Куда ни посмотри — всюду лежал сверкающий, слепящий глаза снег.
Придорожные арыки также сравнялись с дорогой и мостами. Осыпанные снегом ивы, карагачи и тутовые деревья, росшие по сторонам дороги, казались цветущим урюковым садом. К сожалению, этим садом нельзя было долго любоваться, так как глаза не выдерживали блеска снежинок.
В степи не было видно ничего живого. Только вороны стаями играли на снегу, купаясь в нем, как домашние куры купаются в пыли: они ложились грудью на снег и лапками подгребали его себе под крылья. Подобно уткам, нырявшим в воде, они погружали в снег свои головы. Если бы я давал заново имена всяким тварям, я назвал бы ворон «снежными птицами», ведь называют таджики уток «водяными птицами». Мертвую тишину этой снежной пустыни нарушало лишь громкое карканье.
Никого не было видно и на улицах селений, через которые я проезжал. Только кое-где над крышами дехканских домиков вился дымок. Это был единственный признак жизни, несколько смягчавший жуткую пустоту молчаливых полей.
Когда я добрался до селения Гала-Ассия, которое находится на расстоянии восьми километров от Бухары, день уже склонялся к вечеру, до захода солнца оставался всего час. Обеспокоенный перспективой оказаться темной ночью на опасной дороге, среди пугающей своим безлюдием степи, я усердно подгонял лошадь. Но она уже совершенно выбилась из сил. Ее уши, ноги, шея были покрыты хлопьями пены, как сбивалка, которой сбивают нишаллу; от животного валил пар, как из котла мотальщика коконов; что же касается гривы и хвоста, то на них болтались ледяные сосульки, напоминающие подвески на девичьих косах. При каждом неловком шаге лошади мне грозила опасность кубарем скатиться на землю, подобно арбузу, положенному на седло.
Когда я, оставив за собой селение Гала-Ассия, ехал по направлению к пустоши Яланги, я увидел вдалеке стаю ворон. Они то садились на дорогу, то снова поднимались в воздух. Еще выше над ними парили, распластав крылья и устремив взгляд на землю, коршуны и стервятники. Мой конь испугался и попятился, но удары камчи заставили его идти вперед...
Я подъехал ближе к тому месту, над которым кружились птицы. На дороге лежал труп какой-то несчастной лошади, испустившей здесь дух. То ли у нее не хватило сил на этот тяжелый путь, то ли она упала и сломала себе шею. Хозяин снял ее шкуру и ушел, оставив тушу на съедение хищным птицам.
Около туши бегало также несколько собак. Рыча друг на друга, они рвали мясо и жадно его пожирали. Иногда они затевали драку и, сцепившись клубком, визжали, пуская в ход когти и зубы, а потом снова принимались за еду.
Вороны, налетая со всех сторон, старались ухватить свою долю, насколько хватало у них сил и смелости. Но, когда собаки, злобно косясь на них, начинали рычать и лаять, птицы снова взлетали в воздух. Коршуны парили, не опускаясь на труп, но и не улетая далеко, завидуя собакам и негодуя, что добыча уходит от них. Глядя на собак злобными глазами, птицы, казалось, сожалели, что им остается слишком мало. Содрагаясь, я проехал мимо.
Уже смеркалось, и я почти не видел перед собой дороги. Но по сторонам лежал нетронутый снег, который своей белизной слегка освещал мой путь. Теперь лошадь ступала с величайшей осторожностью, ощупывая землю копытом.
В это мгновение у меня блеснула мысль: «А что если съехать с дороги влево? Там все покрыто снегом, по нему никто не ходил, и не так скользко. Там лошади будет легче идти. Ничего, что могут попасться арыки, канавы или болотца. В этих местах, вероятно, хорошо подморозило. Если где лед и проломится, то и это не опасно — лошадь легко вынесет меня на твердую почву».
Я быстро привел свою мысль в исполнение и съехал с дороги. И действительно, этот неезженый путь оказался удобнее. Лошадь пошла бодрым шагом, будто ступала по сухой пыли, а через арыки и ямы она просто перескакивала. Единственно, что меня беспокоило, так эго неуверенность: выведет ли новый путь к нужной цели, или я потеряю направление и окажусь в другой стороне.
Я осматривался вокруг. Не было видно ничего, кроме заснеженной степи, я не мог заметить никаких признаков человеческого жилья.
Но вот впереди, на расстоянии примерно тысячи шагов, вдруг показался черный, пронизанный искрами дым, столбом поднимавшийся к небу.
Я понял, что выехал к степному базару Яланги. Дым, конечно, идет или от печи базарной лепешечной, или от костра, зажженного во дворе одного из караван-сараев.
На сердце у меня стало спокойнее. Значит, я не так уж сильно отклонился от большой дороги и гнал лошадь, как и было надо, прямо на север.
Потом предо мной появилось обширное поле, вспаханное под пар, да так и оставленное. Оно было покрыто крупными, не разбитыми бороной комьями земли. Комья эти были так велики, что их можно было заметить, несмотря на покрывавший их толстый слой снега.
Подъехав к этому месту, я решил пересечь поле поперек. Однако лошадь испуганно попятилась, заупрямилась и не хотела ступать ни шагу вперед. Я бил ее камчой, но это не помогало. При каждом ударе она опускала голову, храпела, но не двигалась с места. Наконец я взял камчу в левую руку и ударил по брюху. До сих пор она еще не получала ударов по этому месту. Не будучи в силах больше противиться моей воле, она, опустив морду к земле и фыркая, сделала два шага вперед. Ее передние ноги погрузились в почву, будто она ступила в жидкую грязь. Она хотела остановиться, но я снова ударил камчой по тому же месту. Неохотно ступила она еще два шага вперед. Но как только она сделала третий шаг, увязли все четыре ее ноги и из-под них забулькала вода. Скоро вода дошла до подпруги, и я увидел, что она начала растекаться по вспаханному полю.
Только тут я понял, в какую беду попал. Это было не поле, а берег покрытой льдом реки. Быстро бегущая вода в сильные морозы замерзает не сверху и не местами, а со дна. Куски льда, принесенные течением сверху, примерзают там, где течение слабее; к ним пристают другие, куски льда сталкиваются, встают на ребро и поверхность воды покрывается как бы крупными комьями земли или кусками необтесанного камня. Обманувшись в темноте, я принял реку Зеравшон за вспаханное поле. Свою ошибку я понял, когда лошадь погрузилась в воду до потника. Поспешно соскочил я с лошади и, сняв хурджин, отбросил ее в сторону. Боясь, что кромка льда может обломиться, я схватился одной рукой за стремя. Если бы лед подо мной подломился, я все же мог бы спастись, ухватившись за лошадь.
Потом я отошел, насколько позволяла длина стременного ремня. Убедившись, что лед под моими ногами крепок, я решился отпустить стремя. Однако я не смог отнять от него руку: кожа примерзла к бронзе. В это время лошадь сделала прыжок, и стремя само оторвалось от моей руки. Нестерпимая боль — будто голое мясо посыпали солью — обожгла мне ладонь. Однако некогда было обращать внимание на боль — скорей, скорей надо выбираться на берег! Это мне удалось. Но лошадь все еще барахталась в воде. Сделав новый прыжок, она поставила передние ноги ниже по течению, но лед сломался и там, и она погрузилась в воду еще глубже. Постояв немного спокойно, чтобы собрать силы, она сделала еще скачок и повернула к берегу. То делая прыжок, то останавливаясь и собираясь с силами, лошадь. выбралась наконец на берег и, сильно встряхнувшись, остановилась неподвижно, понурив голову. Она вся дрожала, как будто ее била лихорадка. Было слышно, как сосульки в хвосте и гриве звенели, ударяясь одна об другую.
Я тоже промок до колен, моя обувь и подол халата обледенели. Как и моя лошадь, я весь дрожал от жестокого озноба.
По моим расчетам я находился невдалеке от моста Мехтаркасым. Я бросил хурджин на седло, надел обледеневшую уздечку себе на руку поверх рукава халата и, ведя лошадь в поводу, пошел направо, держа направление на восток.
Я не ошибся. Через четверть часа показались силуэты строений, находившихся около моста Мехтаркасым, а еще через несколько минут я был уже на главной улице крытого базара.
* * *
Я постучался в первую попавшуюся чайхану. Чайханщик проснулся, открыл дверь и, увидев, что у меня есть лошадь, разбудил своего помощника, приказал взять ее у меня. Заметив, что одежда на мне мокрая и обледенелая, чайханщик убрал столик и в углубление для углей подбросил несколько полешков. Вспыхнул настоящий костер. Сняв с меня халат, он развесил его, чтобы просушить, а на меня набросил свой. Затем он стащил с моих ног мокрые сапожки и поставил вместе с кожаными калошами у костра. Но он не позволил мне протянуть к огню озябшие, совершенно окостеневшие от холода ноги, а завернул их в одеяло, которое до моего прихода накрывало столик сандала и хорошо прогрелось. Я сел около костра, подставив грудь и плечи под его тепло...
Немного передохнув и успокоившись, я почувствовал, что ободранная рука все еще горит; поднеся ее к свету, исходившему от очага, я увидел, что с ладони сорван большой лоскут кожи. Чайханщик собрал со стен покрывавшую их в изобилии паутину, приложил к моей ране, перевязал руку платком.
— До утра все заживет — получится совсем как в поговорке: «Ты видел, а мне увидеть не пришлось».
И действительно, забегая вперед, скажу: рука моя болела недолго. Уже через пять дней на ободранном месте появилась молодая кожа.
Немного отогревшись, я рассказал чайханщику, как провалился в реку.
— Если так, то надо отогреть и лошадь, — сказал он. Окликнув помощника, хозяин приказал ему развести костер и в конюшне, развесить и просушить всю упряжь.
Вода в кувшине, поставленном в очаг, вскипела, чайханщик заварил чай, я разломил лепешку, которую дал мне при отъезде бай, чтобы она «хранила меня от несчастий».
Когда я выпил горячего чая, то совсем согрелся. Чайханщик разрешил освободить ноги из-под одеяла и протянуть их к огню. Очаг уже прогорел, и углубление было полно углей, красных, как цветы граната. Чайханщик поставил над ними столик и накрыл его одеялом. Я прилег, опираясь на руку, и, засунув ноги под одеяло, незаметно заснул.
Когда я проснулся, уже рассветало. Я попросил оседлать лошадь. Но денег, чтобы расплатиться с чайханщиком, у меня не было. Пришлось вытащить из хурджина пачку чая, данную мне баем для арбоба, и отсыпать часть чайханщику. Я передал ему свой подарок, извинился, что не могу уплатить деньгами, выразил признательность за приют и заботы.
— Признательности не нужно. Оказывать услуги путникам, согревать озябших — обязанность тех, кто живет при дороге, — сказал он и прибавил с легкой усмешкой: — Что мне скрывать от вас — иногда случается, что молодые львы приносят сюда свою добычу. Тогда и нам перепадает от нее голова и ножки для холодца. Это и есть плата за услуги, которые мы оказываем таким людям, как вы.
Он намекал на разбойников, которые останавливались у него после грабежей.
Я тронулся в путь. Проехав через мост Мехтаркасым, я повернул вправо и погнал лошадь по дороге, идущей к селению Розмоз. Дорога была не так уж плоха. Хотя она сильно обледенела, но покрывавшие ее выбоины, оставленные колесами арб, делали ее менее скользкой, и лошадь могла ступать более смело.
* * *
Я приехал в Розмоз часов в десять утра и спросил у встречного, где живет арбоб Хотам. Мне показали большой дом с такими воротами, что в них могли пройти верблюд и проехать арба с грузом.
Во дворе я спросил у слуги, смогу ли видеть арбоба Хотама. Он ввел меня в комнату для гостей и сказал:
— Арбоб здесь.
В переднем углу комнаты у сандала, я увидел человека, белолицего и рябоватого, с большой бородой. Сильная проседь показывала, что было ему лет пятьдесят — пятьдесят пять. Крупная голова соответствовала плотной, плечистой фигуре. Он был довольно красив, однако его сильно портил левый косивший глаз.
Судя по чересчур полному телу и жирному затылку, можно было предполагать, что он неплохо питается, ублажая себя свежей конской колбасой и жирной бараниной. На нем были надеты, один на другой, два ватных халата, подпоясанные широким кушаком, а поверх них — хороший суконный халат небесно-голубого цвета. На голову была навернута белая пуховая чалма, длинный конец которой спускался ему на грудь.
По другую сторону сандала сидели два старика, мало отличавшиеся друг от друга. Красноватые узкие лица, красные слезящиеся глаза без ресниц, совершенно седые козлиные бороды, чисто подбритые усы были характерными чертами обоих. Что отличало их друг от друга, это форма носов: один был курнос, а другой — горбонос.
И возраст этих двух людей был примерно одинаков: им можно было дать лет по шестьдесят — семьдесят. Они были худы, одежда плотно облегала их тела. На каждом снизу был надет стеганый халат из домотканой коричневой маты, а поверх легкий халат. Большие чалмы из белой фабричной материи поблескивали крахмалом, их длинные концы спускались на грудь.
Возле курносого старика стоял чайник, он разливал из него чай.
Войдя, я поздоровался, согласно обычаю, сначала с человеком, сидевшим в переднем углу, а потом уже со стариками — с курносым и горбоносым.
Здороваясь со мной, человек, сидевший в переднем углу, слегка привстал с места, но оба старика протянули мне руки, даже не поведя плечом. Видя, что они не слишком придерживаются этикета, я тоже, не дожидаясь пока меня пригласят, подсел к свободной стороне сандала, ниже того места, где сидел полный человек, но выше того, где сидели старики. По обычаю, я прочел молитву.
— Думаю, не будет неучтиво, если я спрошу, откуда гость и о чьем здоровье можно у него осведомиться, — начал разговор человек, сидевший в переднем углу.
— Из Бухары, — ответил я, вытаскивая из-за пазухи письмо.
Однако я был в затруднении, кому его отдать, не зная, кто из них арбоб Хотам: по обычаю, не полагалось хозяину сидеть на более почетном месте, чем гости, особенно если они преклонных лет. Следовательно, человек, сидевший в переднем углу, не мог быть арбобом Хотамом.
Но я не мог догадаться, который же из двух стариков, сидевших ниже его, — хозяин дома. Полагается, чтобы хозяин дома прислуживал гостям, и поэтому я решил, что хозяином дома должен быть курносый старик. Я протянул ему письмо, прибавив:
— Бай передал вам привет!
Курносый, не принимая из моих рук письма, сказал с запинкой:
— Я... с баем не знаком, даже имени их не знаю. Вероятно, вы ошиблись?
— Разве вы не арбоб Хотам?
Курносый с улыбкой посмотрел на сидевшего в переднем углу. Тот засмеялся и сказал:
— Арбоб Хотам — это я. Но, как говорят в народе, если хозяин дома сядет в переднем углу, выше своих гостей, это ведет к изобилию, вот я и сел на более почетном месте.
Я протянул ему письмо. Он взял его и, разорвав конверт, обратился ко мне:
— Не можете ли вы прочесть?
— Посмотрим, — улыбнулся я, — может быть, и смогу!
После установленных приветствий и молитв о здравии бай писал: «Пришлите мне двух ловких свидетелей и, уговорившись с ними о плате, напишите об этом». В конце письма он сообщал, что посылает в подарок пачку чая, велел спросить об этом чае у подателя письма и обещал в будущем оказывать арбобу услугу. Письмо заканчивалось обычным приветом и подписью.
Прочитав письмо, я вышел в переднюю, вынул из хурджина чай и положил перед арбобом, присоединив рассказ о том, как я вечером провалился в реку и должен был отдать часть чайханщику.
— Ничего! — сказал арбоб Хотам. — Этот чай свалился мне с неба, не беда, что часть его ушла обратно в воздух.
Подозвав слугу, он приказал ему принести чай и хлеб, прибавив также, чтобы он подал и колбасу. Сделав знак обоим старикам, арбоб вышел вместе с ними из комнаты. Пошептавшись, они вернулись и снова сели каждый на свое место. Между тем слуга принес и поставил перед нами на столик чайник, хлеб и блюдо с холодной колбасой. Арбоб нарезал колбасу, и мы принялись за еду.
— Вы, конечно, останетесь у нас эту ночь гостем? — спросил меня арбоб.
Я ответил, что к ночи необходимо вернуться в город, и извинился, что не могу переночевать.
— Если так, то нужно покормить лошадь! — сказал он, подозвал слугу и приказал ему разнуздать мою лошадь и бросить ей клевера.
— У нас в селении нет ни одного грамотного человека. Я несколько раз поручал имаму нашей мечети писать письмо, но кому бы я их ни посылал, никто не мог их прочитать, — сказал арбоб.
— Умение писать дается богом, — заметил курносый. — Не всякий, взявшись за учение и ставши муллой, может тут же научиться и писать!
— То же можно сказать и насчет чтения, — сказал горбоносый. — Если бог не даст, человек и читать не научится, сколько бы ни учился. Вот, к примеру, наш имам: они учились, стали муллой, даже сделались имамом мечети такого селения, как Розмоз, но не каждое письмо сумеют прочитать! Я иногда даю им прочитать какую-нибудь деловую бумагу — купчую крепость или долговую расписку, но они никак не могут разобрать: у них тут же язык начинает заплетаться.
— А вы сами умеете писать? — спросил арбоб меня.
— Немного, — ответил я.
— Если так, не напишите ли вы сами баю письмо от моего имени?
— Пожалуйста!
— Есть у вас калам?
— Нет, я не взял его с собой.
Позвав слугу, арбоб приказал ему сходить к имаму и принести от него калам и бумагу. Минут через пять слуга вернулся с пустыми руками.
— Имама нет дома, они уехали на мельницу к Досбаю отчитывать одного больного.
— Ну ладно, к чему писать? Вы можете передать баю мои слова и устно, — сказал арбоб, но горбоносый старик с ним не согласился:
— Лучше пусть будет письмо, это послужит документом.
— Если так — найдите калам и бумагу сами, — проворчал в ответ горбоносому арбоб.
— Калам-то я найду, — сказал горбоносый, — а вот разыщу ли бумагу — не знаю.
— Найдите хотя бы калам, воскликнул я. — Написать ответ можно и на обертке от чая!
— Пусть сопутствует вам всегда удача за то, что вы избавили нас от затруднения! — поклонившись мне, сказал горбоносый и вышел из комнаты.
Немного спустя он вернулся с огрызком карандаша.
— Где вы это нашли? — спросил его довольный арбоб.
—У плотника Усто Рузи. Когда строили дом Навруз-бая, я видел этот карандаш у него в руках. Он делал им отметки на досках!
— Хорошо еще, что он не потерял его до сих пор, — заметил курносый.
Горбоносый подал мне карандаш. Я отточил его ножом, которым резали колбасу. Арбоб высыпал чай в свой платок и подал обертку мне.
Я написал: «После приветствий доводится до вашего сведения...» — и посмотрел вопросительно на арбоба:
— Что писать?
— Пишите: «После бесконечных молитв за вас и бесчисленных приветствий, передаваемых заочно, я, ничтожный, полный недостатков бедняк, арбоб Хотам...»
— Я все это уже написал, вы говорите то, что хотите сообщить, и будет достаточно, — прервал я его.
Арбоб и оба старика, вытянув шеи, заглянули в письмо на слова, которые я написал.
— Я много слов сказал, а у вас тут написано мало, — сказал недоверчиво арбоб.
— Я пишу убористо, много слов занимают у меня мало места, — возразил я.
Курносый старик из своего угла, стараясь скрыть это от меня, сделал одобрительный знак, незаметно показав на меня пальцем. Конечно, я сделал вид. будто ничего не заметил,
— Ну, если так, пишите дальше, — сказал арбоб и принялся диктовать:
— Я посылаю вам двух ловких, искусных свидетелей. Имя одного — Холик-ишан, они были мюридом покойного ишана Шояхси, другой носит имя Розык-халифа, они стали халифой у Ибадуллы-махдума, потомка святого халифа Хусейна, на руках у них имеется посвятительная грамота, выданная их наставником. Мы договорились со свидетелями, что в том случае, если выиграете дело вы, то уплатите каждому по пятьдесят тенег, а если проиграете, то по двадцать пять. Напишите также «расходы по проезду несете вы». Напишите еще, что каждое утро свидетели должны получать чай со сливками, да чтобы сливок было побольше... а вечером — хороший жирный плов. Напишите: «Будете кормить также их лошадей, давать им клевер и ячмень». Пишите еще: «Передаю вам привет» и подпишитесь: «Постоянный бедняк, ничтожный арбоб Хотам из Розмоза».
Конечно, я написал не совсем так, как диктовал мне арбоб: вкратце я изложил его мысль, уместив это в нескольких строчках. Сложив бумагу вчетверо, я сунул ее во внутренний карман и сказал арбобу:
— Хорошо, а где же ваши Холик-ишан и Розык-халифа? Надо нам скорее трогаться в путь!
Арбоб Хотам, указывая на курносого старика, сказал: «Вот они — Холик-ишан». Показав на горбоносого, он назвал его Розык-халифой.
* * *
Холик-ишан и Розык-халифа, оседлав своих лошадей, подъехали верхом к воротам дома арбоба Хотама. Сел на своего коня и я, и мы втроем тронулись в Бухару. Солнце стояло в зените.
Лошади моих спутников казались хуже моей, но они шли по льду куда быстрее и ловчее. Я спросил стариков о причине этого.
— Наши лошади недавно подкованы, а ваша либо совсем без подков, либо они уже стерлись, — ответил Розык-халифа.
— Она совсем не подкована, — сказал Холик-ишан, который ехал сзади нас и мог видеть копыта моей лошади.
Тем временем мы доехали до моста Мехтаркасым. Отсюда начиналась ужасная «асфальтовая» дорога. Я поделился со своими спутниками удачным опытом, который однако чуть не стоил жизни мне и моему коню. Опыт мой был ими одобрен, и мы отправились дальше по обочине дороги.
Когда мы добрались до селения Гала-Ассия, солнце уже близилось к закату. Нам было известно, что если не доедем до городских ворот прежде, чем наступит вечер, то их закроют на ночь, и придется остановиться в какой-нибудь чайхане перед воротами. Поэтому нужно было торопиться. Но моя лошадь была не в состоянии прибавить шагу, особенно после того, как, миновав селение, мы были вынуждены снова перейти на покрытую льдом дорогу, так как множество канав, стоков, овражков и строений не позволяло нам гнать лошадей целиной. Моя лошадь вовсе не решалась бежать по «асфальту». Когда она, под ударом камчи, была принуждена идти вперед, ноги ее разъезжались в разные стороны.
Пришлось Холик-ишану слезть со своей лошади и, уступив ее мне, идти пешком, ведя моего коня на поводу. Таким образом мы добрались до города к вечерней молитве и успели войти в городские ворота.
Я вручил баю привезенную мною из Розмоза «вещь», неподкованную лошадь и письмо арбоба Хотама, снял и отдал баю суконный халат, полы которого, сначала вымокшие в воде, а потом высушенные у огня, стояли колом, как карагачевые доски, и, отказавшись от настойчивых приглашений бая зайти поесть плова и обогреться около огня, поторопился вернуться к себе в келью.
Несмотря на усталость и то, что в прошлую ночь я не выспался, я не мог заснуть всю ночь: мои мысли занимали привезенные свидетели и их оплата в пятьдесят тенег, если дело будет выиграно, и в двадцать пять — если его проиграют, и вообще все это загадочное предприятие.
* * *
Утром я встал часов в девять и, выпив чаю, вышел на улицу. Мои мысли все еще были заняты «свидетелями» и письмом арбоба Хотама. Эту загадку я мог разрешить только с помощью сына бая и поэтому направился прямо к его лавке. К счастью, он был там один.
Я присел около юноши, рассказал ему о своем путешествии, о письме его отца к арбобу и о его ответе. Сообщил также, что арбоб прислал со мной двух человек в качестве «свидетелей», и спросил, что все это означает.
— Я полностью вам доверяю и знаю, что вы никому не раскроете нашей тайны, — сказал он. — Мой отец совершает большую несправедливость по отношению к нашему старому слуге Абдунаби. Он служил у нас десять лет и ничего не получал от отца, кроме пищи и одежды. Правда, я давал ему иногда четыре-пять тенег из лавки, но отец этого не знает...
Отхлебнув чай из пиалы, стоявшей перед ним, он налил мне и, протягивая чай, продолжал:
— Когда Абдунаби заболел, отец не стал о нем заботиться и тому поневоле пришлось уйти в свое селение, к братьям, бедным дехканам. Недолго проболевши, он умер. Отец предъявил к его братьям иск в том, что он якобы уплатил Абдунаби до того, как он заболел, за четыре года, сколько было договорено, две тысячи тенег, эту сумму он дал вперед, а Абдунаби умер, ее не отработав. Теперь отец требует возмещения ее от братьев на том основании, что они, являясь наследниками Абдунаби, должны уплатить его долги.
— Раз они бедные дехкане, как можно выжать из них столько денег? — прервал я рассказ.
— Дело идет о том, чтобы взвалить им на шею этот долг и тем самым закабалить их, — ответил сын бая. — Уж если они судом будут признаны должниками, отец, сумеет выжать у них деньги. Они подрабатывают то поденной работой, то переноской грузов. Все свои деньги им придется тратить не на еду и одежду, а отдавать отцу. Короче говоря, они до конца жизни останутся его рабами.
— Но как же сумеет твой отец взвалить им на шею этот долг?
— Вот эти «свидетели» как раз и нужны, чтобы подтвердить притязания отца, — объяснил юноша. — Дело один раз уже разбиралось — утром в прошлый вторник. Казий потребовал или представить письменный документ об уплате денег, или вызвать свидетелей. Отец обещал, что свидетели будут в четверг. Как раз сейчас они пошли на разбор дела.
— Но ведь эти «свидетели» вовсе не знают не только Абдунаби, но и твоего отца. Какие же смогут они дать показания?
— Я и сам совершенно уверен, что до сих пор отец их никогда не видал, но вчера, после вечернего плова, отец выслал меня из комнаты и имел с ними секретный разговор. Я попробовал подслушать под дверью, но разобрал только, что отец наставлял их, как держаться на суде, а чему учил — я понять не смог.
— Чему он их учил, это узнать не очень нетрудно, — сказал я и пошел прямо в дом казия, где находилась и его канцелярия, в которой должен был происходить суд.
В доме казия было много тяжущихся, дела которых должны были разбираться сегодня. В одном углу комнаты сидели бай со своими свидетелями и его ответчики — братья Абдунаби, которые привели с собой также старшину своего селения.
Спустя некоторое время служащий кази-калона, подойдя к баю, сказал:
— Будьте любезны, проходите. Ваша очередь!
Бай со своими свидетелями впереди, ответчики со старшиной селения — за ними взошли на высокую глинобитную суфу, находившуюся перед канцелярией казия.
Кази-калон сидел на возвышении. У него было узкое птичье лицо, редкая и очень длинная козлиная борода, близко сидящие обезьяньи глаза с красными веками без ресниц, оттопыренные, торчащие уши, длинные, как у зайца, и острый, опущенный книзу нос, похожий на клюв кеклика.
— Ну что?
Неподалеку, под айваном, на возвышении была постелена простая циновка. Истец и ответчики рядом, плечо к плечу, сели на эту циновку, поджав под себя ноги. Когда бай и братья Абдунаби опустились на циновку, казий, сузив и без того узкие глаза, оглядел одного за другим истца и ответчиков и спросил у служителя:
— Ну, что?
— Бай привели своих свидетелей, — ответил служитель и с поклоном передал казию исковое прошение.
Пробежав глазами поданное прошение, казий спросил бая:
— Кому дали вы эти две тысячи тенег?
— Брату этих людей, по имени Абдунаби, — сказал бай, указав на ответчиков. — Но он умер, а это его братья и наследники.
— Признаете вы этот долг или не признаете? — спросил кази-калон у ответчиков, вперив им в лицо, свои маленькие глазки.
— Мы знаем, что мы умрем, но об этом деле мы ничего не знаем, — начал один из ответчиков, который казался постарше другого. — Мы знаем только то, что наш брат Абдунаби служил у них десять лет, не получая платы, а когда заболел...
Кази-калон грубо прервал его:
— Не распространяйся! Говори — признаешь или не признаешь?
— Не признаю, господин! — сказал снова ответчик постарше.
Кази-калон задал тот же вопрос другому ответчику и, получив такой же ответ, обратился к истцу:
— У вас документ или свидетели?
— У меня свидетели, господин!
Выслушав это, кази-калон сказал служителю, пере давая ему прошение:
— Выведи их и разберись! Если можно, уладь миром, если нет — приведи их обратно. Решение последует в соответствии с благородным законом шариата.
Служитель взял с поклоном прошение из рук кази-калона, промолвив:
— Хорошо, господин! — И он сделал знак тяжущимся, чтобы те вышли за ним.
Когда все сошли с суфы, служитель кази-калона сказал:
— Ваше дело отложено до субботы. До завтрашнего дня вам дается срок. Если примиритесь, выдадим вам бумагу о прекращении дела. Если нет — в субботу снова явитесь к господину защитнику шариата. А теперь уплатите мне за труды.
Бай вынул пять тенег и протянул их служителю казия.
— Этого мало! — сказал тот. — Сегодня, завтра да суббота — это три дня. По пяти тенег за каждый день — это будет пятнадцать тенег.
— Получите и с них! — сказал бай. — А от меня вот вам еще, чтобы слова ваши были сказаны не напрасно! — И он дал ему еще одну теньгу.
— Ну, теперь очередь за вами, — сказал чиновник, обращаясь к братьям Абдунаби.
Старшина селения открыл кошелек, чтобы заплатить за ответчиков.
— Дайте с нашей стороны пять тенег, и хватит! — сказал вполголоса один из братьев, приблизившись к старшине.
— Почему? — спросил тот с недоумением. — Разве вы не знаете порядка? Пока тяжба не разрешится, каждая сторона несет расходы в равной мере. Когда тяжба окончится, господин защитник шариата вынесут решение — на чью шею должны упасть эти расходы. — И, вытащив из кошелька двенадцать тенег, он вручил их служителю кази-калона.
— Удовлетворите и старшину, — сказал тот, взглянув на ответчиков.
— Хватит того, что вы будете удовлетворены, а мы уж как-нибудь договоримся друг с другом! — возразил старшина.
После этого все разошлись.
Я сожалел, что тяжба не была решена сегодня кази-калоном, мне очень хотелось узнать результаты разбора дела.
«Сумею ли я прийти к разбирательству в субботу — ведь это как раз день лекций?» — раздумывал я. Мне предстояло в субботу прослушать шесть лекций, причем они должны были читаться в разных местах, отстоявших одно от другого не менее чем на версту. Правда, я как раз в тот день должен был заниматься и у кази-калона, и занятие это было назначено на одиннадцать часов.
Но было неизвестно, придется ли оно ко времени разбора дела.
* * *
В субботу я бегал на очередные занятия из одного медресе в другое. Не терпелось скорее закончить все лекции, чтобы как можно раньше попасть в канцелярию казия и послушать показания подкупленных свидетелей на разбирательстве дела бая.
Сколько бы я ни торопился, я не мог изменить ни очередности, ни продолжительности занятий.
Как только закончилась последняя лекция, я чуть ли не бегом пустился в путь и добрался до места за пятнадцать минут до начала занятий. Посмотрел туда-сюда — канцелярия была полна тяжущихся, но тех, которых я искал, не было видно.
Огорченный, я уселся у двери в ряду моих товарищей, которые, так же как и я, ожидали начала лекции кази-калона.
Постепенно все, кто должен был присутствовать на занятиях, собрались. Группа слушателей, занимавшихся у кази-калона до нас, уже вышла. Мы заняли просторную комнату канцелярии кази-калона; в ней же он проводил занятия с учащимися медресе. Ученики расселись на полу, от передней стены комнаты до самых дверей, подобно собранию маддахов — проповедников и чтецов священных историй.
Я был сегодня среди тех, кто пришел к кази-калону заблаговременно. В комнату я вошел одним из первых и успел занять место впереди, прямо против того окна, у которого сидел кази-калон. Обычно такие места занимали те из моих товарищей, которые обладали сильными плечами и здоровенными руками. Они становились у входных дверей и не давали пройти вперед таким ученикам, как я. Сами же они старались садиться как можно ближе к кази-калону, чтобы быть у него на глазах.
В промежутке между занятиями с двумя группами кази-калон успевал разбирать несколько тяжб. И в этот день, используя время до начала занятий с нашей группой, он опрашивал тяжущихся, находившихся снаружи, на террасе.
Когда было закончено разбирательство того дела, которое начало слушаться до моего прихода, на циновку уселась следующая группа. Наконец ушли и они.
На циновку села третья группа тяжущихся. Это и были те, которых я ждал, — бай и его ответчики.
Я весь обратился в слух, не сводя с них глаз.
Казий взял из рук служителя прошение бая, снова задал те же вопросы, что и два дня назад, и выслушал те же ответы. Когда на вопрос, имеет ли бай подтверждающий его иск документ, или у него есть свидетели, тот ответил, что у него есть свидетели, казий сказал:
— Представьте своих свидетелей!
Бай подал знак привезенным мной из Розмоза «свидетелям», которые уже стояли за его спиной. Те уселись рядом с баем на циновку.
— Ого, да это давно знакомые «честные мусульмане, верные и безупречные, всегда говорящие одну правду», — пробормотал себе под нос кази-калон.
Услышав слова кази-калона, я подумал: «Он, очевидно, понял, что эти люди подкуплены». И у меня появилась надежда, что выслушав их показания, кази-калон бросит им в лицо обвинение в том, что показания их ложны, что они подкуплены, отвергнет их свидетельство и прикажет их арестовать.
— Знаете ли вы, как по шариату нужно давать свидетельские показания? — спросил кази-калон свидетелей.
— Знаем, господин, знаем! — один за другим ответили курносый Холик-ишан и горбоносый Розык-халифа.
— Обязательное условие для того, чтобы давать свидетельские показания, — это быть правоверным мусульманином. Знаете ли вы основные религиозные предписания?
— Знаем, господин, знаем!
— Можете вы прочитать символ веры и изложить наизусть двадцать одно обязательное правило?
— Можем, господин, можем!
— Если так, изложите мне их!
Сначала Холик-ишан, а за ним Розык-халифа изложили эти правила так точно, полно и даже изысканно, как, пожалуй, не смог бы изложить их перед кази-калоном никакой ученый мулла-имам.
— Прекрасно! Теперь давайте свои показания!
Сначала выдвинулся вперед и дал показания Холик-ишан.
— Аузу биллахи минашшайтони раджим! Бисмиллохи рахмону рахим. Свидетельствую перед богом нелицеприятно, что покойный Абдунаби, их брат (при этом Холик-ишан указал рукой на ответчиков), взял у бая в долг при нас, седовласых старцах, когда мы были у бая в гостях, две тысячи тенег, что составит триста рублей русскими бумажными деньгами, обязавшись отработать за них четыре года.
И Розык-халифа, в свою очередь, дав точно такое же показание, также «честно» заслужил свои пятьдесят тенег.
Вопреки моим ожиданиям кази-калон, взглянув на ответчиков, сказал им:
— Теперь этот долг в две тысячи тенег считается за вами. Расходы по суду также падают на вас. Вы должны уплатить их наличными здесь же, в канцелярии суда, а не то будете заключены в тюрьму. Если договоритесь с баем, можно будет тут же оформить долговое обязательство.
Ответчики, восклицая «господин, господин», хотели что-то растолковать кази-калону, но он с шумом захлопнул окно, заклеенное вместо стекол бумагой, и обратился к учащимся, чтобы начать лекцию.
Ответчики, дрожа и стеная, вскочили со своих мест и бросились к окошку, желая поговорить с кази-калоном, но служители, грубо прикрикнув на них, силой стащили их с суфы, которая была перед канцелярией. Однако голоса их еще доносились в комнату. Можно было разобрать, что дехкане, потеряв теперь всякую почтительность к баю и называя его на ты, всячески поносили и проклинали, а служители, желая их запугать и заставить замолчать, кричали: «Хватай их, вяжи, тащи в тюрьму».
Не знаю, о чем задумался кази-калон, но некоторое время он молчал, опустив голову. Я подумал, что, может быть, он сам перед собой сознает, что приговор несправедлив, и это мучит его. Наконец, взглянув на старшего ученика, который всегда читал текст, разбираемый на лекции, кази-калон приказал:
— Читайте!
Прежде чем тот начал читать, я поднял руку и сказал:
— Господин! Разрешите обратиться!
Кази-калон недоуменно уставился на меня,
— Мне знакомо это дело, которое только что разбиралось. Бай клевещет, а его свидетели подкуплены. До этого времени они не знали ни бая, ни покойного Абдунаби! — торопливо и волнуясь проговорил я.
Кази-калон пожевал губами и, все так же пристально глядя на меня, произнес:
— Шариат принимает за истину то, что очевидно. Он не старается докапываться до тайн, как ты. Свидетели, правоверные мусульмане, дали показания в соответствии с шариатом. Ответчикам присуждено выплатить деньги. И ты не можешь доказать ни то, что этот иск является клеветой, ни то, что свидетели подкуплены. Если они услышат, что ты назвал их лжесвидетелями, они будут вправе предъявить тебе иск за оскорбление. Ты же, конечно, не сможешь привести двух правоверных мусульман в свидетели и тогда будешь наказан сам. Лучше тебе не вмешиваться в такие дела, а стараться понять свои уроки.
После такого наставления мне ничего другого не оставалось, как опустить голову и замолчать.
Насмешливые улыбки моих товарищей, которые завидовали тому, что я сел близко к кази-калону, показывали, что они присоединяются к его мнению, и это заставило меня опустить голову еще ниже.
К счастью, начался урок. Старшина класса, на обязанности которого лежало чтение разбираемого текста, громко прочел одно предложение из книги, по которой мы занимались. Остальные ученики, вытягивая шеи и взъерошившись, наподобие бойцовых петухов, стали громко спорить друг с другом о том, как толковать прочитанную фразу. В пылу спора обо мне, конечно, забыли.
Целый час продолжался крик. Один ученик ругал другого, совсем не понимая того, что говорит его противник. Наконец очередь ругаться дошла до кази-калона.
— Ах вы, ослы! Ах вы, растяпы, ах вы, невежды! Замолчите! Поймите наконец, что хотел сказать этой фразой покойный автор, да будет над ним милость аллаха!
Так окончилась лекция, и мы вышли из аудитории.
От служителя я узнал, что ответчики сверх того, что оказались должны баю тысячи тенег, принуждены были обязаться уплатить сто тенег судебных издержек. Но и этого мало: их посадили в тюрьму за то, что они бранили бая и его свидетелей.
Больше я ничего не слышал ни о бае, ни о его сыне. Все, что я мог сделать, — это порвать с ними знакомство.
