1

Эмир бежал, покинув священную Бухару.

За ним бежали крупные чиновники, богачи, муллы. Бежал и Абдулла-хозяйчик.

Но многие остались, затаились, выжидая, чем кончится революция в Бухаре. Баи оставались в своих усадьбах, купцы на своих базарах.

В приемной комнате Урман-Палвана сидел Бозор-амин и пил чай с хозяином.

— Если бог даст человеку целую лепешку, никто не в силах сделать ее половинкой, — начал свою речь Урман-Палван, обращаясь к своему гостю, и, отхлебнув чаю, продолжил:

— Вот позавидовали люди богатству эмира, сглазили его, на него и пали такие несчастья.

— А ведь я и сам, по наущению дьявола, собирался бежать. Но остался, положился на бога и дожидаюсь. Жизнь налаживается. Все эти босяки, что вначале вылезли было как грибы, теперь притихли, попрятались, опять опустили головы…

— Неужели вы верите, что они надолго опустили головы? — спросил Бозор-амин. — Ведь они не перестанут подкапываться под нас, не перестанут кляузничать, доносить на нас властям, нести всякие были и небылицы.

— Ну, если мы будем сидеть сложа руки, они опять осмелеют. Что захотят, то и будут делать. Да мы-то ведь не простаки. Нельзя ждать, пока они ударят нас топором под корень. Ну вот приказали нам власти, чтобы мы от каждой деревни послали представителя. Мы выбрали представителя. А кого? Сына нашего старосты. И хоть староста — это аксакал, а представитель — вакиль, народ вакиля зовет по-прежнему аксакалом — и как прежде боялся и слушался старосту, так и теперь боится своего представителя.

Бозор-амин кивнул головой, поддерживая Урман-Палвана.

— Мы у себя так же поступили.

— Так и должно быть. Нет леса без льва, нет моря без акулы. В каждой деревне есть свой лев и своя акула. Это мы с вами, и все выборы нам и впредь надо держать в своих руках.

— «Если в отаре есть хороший баран, отара не переведется!» — гласит пословица. Если такими баранами будут в наших деревнях наши представители, наша польза не иссякнет. Вот вам пример: я избран в нашей деревне сборщиком налогов и продовольствия. На это, понятно, божья воля, но представитель мне помог, дал мне хорошую справку, представил меня как человека сведущего, опытного, уважаемого, меня и утвердили! — похвастал Урман-Палван.

Появление Хаита-амина прервало тихий разговор старых друзей.

Все обнялись. Хаита-амина усадили на почетное место, прежде чем обстоятельно расспросить друг друга о здоровье.

В том году о новом правительстве Народной бухарской республики говорили во множественном числе — «власти». Может быть, потому, что единовластие эмира закончилось и во главе государства стал Совет назиров, [131]Стр. 226. Назир — Речь идет о народных назирах, членах правительства Бухарской народной советской республики, образованной после победы революции 1920 г.
состоявший из нескольких человек.

Поэтому, как хозяин, читая молитву по случаю прихода нового гостя, Урман-Палван насмешливо изменил слова прежней молитвы:

— Подай, господи, чтобы меч властей наших был остер, походы властей наших безопасны. Святой лев божий и Бахауддин да опояшут их поясом победы.

— А вы, оказывается, молодцы! — одобрил Хаит-амин. — В прошлом году вы так молились за эмира, а нынче за властей. Сразу видно, устроились к новым властям на работу.

— Что ж, если время не идет к тебе, так ты иди к нему. Приходится идти к ним, веря, что настанет наше время и снова они пойдут к нам.

— Да, я уж знаю. Вас назначили уполномоченным по сбору налогов и продуктов. Поздравляю вас.

— Дай бог, чтобы ваше поздравление пошло впрок. Благодарю.

Урман-Палван, захватив остывший чайник, вышел в прихожую и оттуда позвал работника, подметавшего двор:

— Ну-ка, отнеси заварить да вели принести угощение. И пусть поскорей блюдо плова приготовят.

Распорядившись, он вернулся к гостям.

— Да, вот я и стал уполномоченным. Но ведь это богатство ниспослано всем нам богом! Теперь вы можете опять наполнить свои амбары пшеницей, повесить большие замки и спокойно принимать посетителей. А эти посетители согнутся перед вами и запричитают… И если вам угодно, можете дать такому босяку пять пудов, если вам угодно — два пуда. Но при этом, как и в прежние времена, с каждого надо брать в залог его землю или его имущество. Дав мне обязательства, решатся ли они выступать против меня? Ну, вот. А уж я-то знаю, с кого мне здесь требовать продовольствие, с кого взыскивать налог.

Принесли чай, поставили на скатерть поднос со сластями, положили лепешки.

Хаит-амин, с трудом пережевывая беззубым ртом кишмиш и лепешку, сказал:

— Сейчас власти мажут нам уста медом. Но что у них на уме? Что они затеют завтра? Как бы нам не подавиться их медом! Так же, как я сейчас вашими лепешками.

— Ну! — протянул ему чай Урман-Палван. — Зачем давиться? Кто они такие, эти власти? Власти — это народная власть в народной Бухаре. Так? А кто такое этот народ Бухары? Это мы с вами. Это те, кого народ выбрал. А кого он выбрал? Тех, кого мы помогли или заставили выбрать. Мы сейчас с Бозором-амином говорили об этом. Эти нас не ударят топором под корень. Свои люди!

— Теленок бежит только до хлева. Ваши представители сильны только в тумене. А власти — они в Бухаре. Они поступят так, как сами захотят. Они ваших представителей не послушают! — мрачно сказал Хаит-амин.

— Нет, амин-бобо, вы ошибаетесь, — сказал Урман-Палван. — Голос людей, избранных на местах, доходит и до центра. Из таких людей и в правительство избирают.

— Это как же так? — изумился Хаит-амин.

— Вот и Нуриддин-ходжа из Карши был при эмире приближенным лицом августейшего. Это он убил известного самаркандского джадида Махмуда-ходжу Бехбуди. [132]Стр. 227. Махмуд-ходжа Бехбуди — один из виднейших деятелей джадидского движения в Туркестане, идеолог среднеазиатской крупной буржуазии. В конце апреля 1919 г. Бехбуди случайно попал в руки правителя Каршинской области Бухарского эмирата и был казнен.
А люди захотели и выбрали Нуриддина-ходжу в бухарское правительство.

— Вот это и опасно! Этот Нуриддин-ходжа у всех на виду. Кто это поверит, что каршинские крестьяне избрали его от своего общества? Какой же он крестьянин? А с другой стороны, и так можно подумать, что джадиды не очень верят в свои силы. И вот, на всякий случай, протягивают этакому Нуриддину-ходже руку, перетягивают его на свою сторону. Заводят с ним дружбу. На всякий случай. Понятно? Но большинство бухарских властей — не таково. Они душой преданы коммунизму. Их много. Поэтому вы и слышите их призывы. «Побольше выбирайте бедняков, коммунистов». А коммунисты — это и есть большевики.

— Ну, это не совсем так, — поправил Урман-Палван. — Среди бухарских коммунистов есть некоторые люди, как мы с вами. Поезжайте в Бухару. Там встретите и таких, про которых говорится: «Голова казия, а ноги водоноса». Чего ж нам бояться их?

— И я вам отвечу вашими же словами: «Это не совсем так!» Вы, я вижу, еще не слыхали, что творится в Бухаре. А творится там чистка коммунистов. Это свалилось на нашу голову недавно, до вас еще не дошло, но всех почтенных людей уже вычистили. Купцов, мулл, богачей, эмирских чиновников выставляют подряд! Когда чистка кончится, на ногах водоноса голова казия уже не удержится. А если власть заберут водоносы, тогда что нам делать? Первой водой они окатят Нуриддина-ходжу каршинского, но и на наши головы воды хватит. Наше будущее легко угадать, — посмотрите на Туркестан и на Россию. Что там делается? А что там делается, то и у нас произойдет. Этого не миновать.

— Конечно, если будем сидеть сложа руки! Тогда всякая беда произойдет! — зашептал Урман-Палван. — Надо действовать. В Бухаре у Нуриддина-ходжи и защитники найдутся, не одни враги. Джадиды, что его подняли, его и защитят. А помогли они ему — помогут и нам. Они будут грызть дерево изнутри, а мы снаружи. Вот и убережем наши головы от водоносов.

— Это что же? Выходит, мы заодно с джадидами? — удивился Бозор-амин. — Вы призываете нас угодничать перед ними? Ведь они будут открывать свои школы, посягать на веру и обычаи ислама, притеснять мулл. И нам либо придется делать то же, либо нас откатят в сторону.

Урман-Палван рассердился:

— Совсем не так. Не мы с джадидами, а они с нами. Вот надо к чему повернуть. Они хотят на нас опереться. Значит, сила у нас, а не у них. Божьей помощью повернем дело так, что его высочество вернется в Бухару, воссядет на престол. Разве джадиды сумеют управлять целой страной? Нет, это наше дело.

Хаит-амин согласился:

— К этому и надо вести дело. А то «выбран» Нуриддин-ходжа в Бухаре, Урман-Палван стал уполномоченным по сбору налогов и продовольствия. Разве на этом можно успокоиться? Надо помнить, что спокойствия не может быть до тех пор, пока эмир бухарский вновь не воссядет на свое место. Для этого надо действовать. Надо поднимать ветер, который развеет сор и осветит наши души.

— Но как? — задумался Бозор-амин. Урман-Палван объяснил:

— А так: вашего зерна я не трогаю, ваших доходов не касаюсь, налогами вас не облагаю, а облагаю бедноту. Пусть она видит, что ничто не изменилось. Пусть она сетует на властей. Пусть она вспомнит, что так же было и при эмире. И тогда увидим, какой поднимется ветер.

— Этого мало, — сказал Хаит-амин. — Такой ветер одними губами не раздуешь.

— Но как? — спросил Бозор-амин.

— Его высочество сбежал, — сказал Хаит-амин, утирая брызнувшие из глаз слезы платком. — Воины его рассеялись, но рассеялись они, унося оружие. Много оружия скрыто у этих воинов, у бывших солдат эмира. Есть оно и у всяких проходимцев, у мелкого жулья, у воров. Есть и у нас немного. Но его надо собрать. Надо собрать в надежное местечко.

Хаит-амин помолчал, испытующе посмотрев на собеседников.

— И этим оружием можно поднять не ветерок, а бурю. Как кузнечные мехи, буря расплавит чугун, железо.

— Да, надо пошевелиться! Вы, вероятно, слышали, что власти выделили комиссию для учета и сбора этого оружия, — твердо сказал Хаит-амин, — и если сейчас мы не пошевелимся, оружие попадет к ним, и комиссия только поможет нам в этом.

— Но как? — удивился Бозор-амин.

— Если бы комиссии не было, мы не смогли бы сказать людям: «Несите нам оружие». А если бы и сказали, нас не стали бы слушать, да, пожалуй, еще и донесли бы на нас. И власти узнали бы об этом. А теперь комиссия будет действовать через нас. Спросят, у кого, мол, есть оружие? И мы укажем тех, кто его и во сне не видел, а тем, кто скрывает его, мы скажем: «Несите нам, а не то мы вас выдадим». Понятно? Они и понесут его нам.

— Но если комиссия не найдет в указанных местах, она перестанет нам доверять! — высказался Бозор-амин.

— А когда комиссия не найдет у человека оружия, она будет его мучить допросами, доведет человека до отчаяния. А мы подойдем к человеку и скажем: «Чтоб тебе больше не мучиться, купи оружие, мы тебе найдем. Купишь и сдашь, и не будут к тебе приставать!» — развил эту мысль Урман-Палван.

— Нет, — возразил Хаит-амин, — от такого дела я не вижу никакой пользы. Этак можно продавать оружие, и его много уйдет из наших рук.

— Хорошего ружья мы никому не продадим. Это первое. Вреда не будет, если мы спустим с рук старье. Да, властям достанется кое-что, но большая часть достанется нам.

Неслышно вошел слуга, почтительно прижав руку к сердцу:

— Плов готов.

— Так несите! Да принеси кувшин, помыть руки.

Едва был окончен плов и принесли чайники, наполнившие гостиную нежным благоуханием чая, у ворот показалось несколько бедняков.

Не ожидая приглашения, они смело прошли через двор, поднялись в прихожую и заглянули в гостиную Урман-Палвана.

— В чем дело? — сдерживая гнев, спросил хозяин.

— А в том, что люди из продкома пришли. Врываются в наши дома, требуют с кого пуд, с кого полпуда пшеницы, кукурузы, проса, маша. Подчистую отобрали и унесли все, что мы собрали и запасли, продав дрова. Что это такое? Разве это порядок?

— А вы не хотите повиноваться властям? — строго спросил Урман-Палван.

— Мы слышали, что власти приказали покупать пшеницу у богачей с их согласия. Но отбирать последнее у бедняков приказа не было.

— Разве тот, кто взял вашу пшеницу, не заплатил за нее и не дал расписку?

— Расписку дал. Вот она! — показал крестьянин клочок засаленной, старой бумаги. — Но хоть она и жирна, а из нее похлебки не сваришь.

— Эти расписки равны деньгам. Как только придут деньги из Бухары, эти расписки вам сменяют на деньги.

— Но пшеница нам нужна сегодня, иначе мы помрем с голоду. Мы не наполнили амбаров хлебом с наших полей. Мы покупали его на свои кровные деньги.

— Ладно, ладно. Идите! Завтра я разберусь в этом деле. Если нет у вас пшеницы или не желаете ее продавать, я что-нибудь придумаю, как-нибудь помогу.

— Где мы найдем вас завтра?

— В Хаджи-Арифе, в продкоме.

— Мы и сегодня туда ходили, да вас там не нашли.

— Что ж, нам и завтра ходить весь день по вашему следу?

— Сегодня пятница. День отдыха. А завтра я там буду. Ну, ступайте, не надоедайте человеку в праздничный день.

Когда бедняки выходили во двор, Урман-Палван указал на них гостям:

— Вот и это тоже ветер.

Бедняки шли по двору, когда во двор въехал конный милиционер. Соскочив с лошади, он побежал к хозяину:

— Эй, Палван, вставайте скорее!

— Что там? — побледнел Урман-Палван.

— Комиссия из Бухары приехала. Велела вам сейчас же явиться.

Урман-Палван стал торопливо одеваться. Гости тоже собрались уходить. Хаит-амин сказал:

— Вот он, ветер! Этот и вправду, как кузнечные мехи, раздует большой огонь.

— Но как? — встревожился Бозор-амин. — Не сгореть бы нам самим на этом огне!

Невеселые, задумчивые, вышли все во двор. Их встревожили слова Бозора-амина.

Через несколько минут они уже гнали лошадей по дороге к Хаджи-Арифу, покрываясь пылью и нетерпеливо вглядываясь в приближающуюся деревню.

 

2

В Хаджи-Арифе, в бывшей канцелярии казия, Урман-Палвана встретил председатель чрезвычайной комиссии Бухарского округа Мухиддин-махдум Ходжаев.

После обычных приветствий председатель расспросил о положении в тумене, а потом вдруг прервал рассказ Урман-Палвана:

— Вот что, Палван, сколько у вас лично находится оружия, оставшегося от бежавших бухарцев? Где оно? Когда вы его нам сдадите?

Урман-Палван твердо ответил:

— У меня с давних времен был револьвер и ружье. Во время войны эмирские чиновники в принудительном порядке заставили меня носить берданку. Все это и лежит у меня дома. Сдам вам когда угодно. Да будет это моей жертвой вам!

Урман-Палван пытливо посмотрел на опущенное лицо задумавшегося собеседника.

— Но если вы для самозащиты оставите мне берданку, буду очень благодарен. Ведь с тех пор, как я по убеждению поступил на государственную службу, у меня появилось много врагов: в тумене у нас еще не перевелись чуждые люди. Да и воровство есть. Если они узнают, что я сдал оружие, непременно на меня нападут, — дом мой стоит на самом краю села, за домом сразу степь, глухо. Оттуда и закричишь — никто не услышит.

— Сейчас сдайте все оружие, какое у вас есть. А потом, если при сборе оружия проявите себя хорошо, комиссия может выдать вам винтовку для самозащиты. Запишут номер и в справке укажут, что вам разрешается ношение оружия. Тогда его уже никто у вас не отберет.

Мухиддин-махдум вынул серебряный портсигар, угостил Урман-Палвана и закурил сам.

Затянувшись, председатель сказал:

— Выходит, что после эмира в тумене осталось много его людей. И воришки водятся. Захватить явных врагов и передать их центральной власти — это тоже наша задача. А задача таких людей, как вы, находящихся на службе у бухарского народа, помочь нам…

— Слушаюсь! — прижав ко лбу правую руку, поклонился Урман-Палван, не глядя на председателя, и отвернулся, чтобы стряхнуть пепел с папиросы.

— Но сначала надо собрать и отобрать все оружие, все, сколько сумеем, без остатка. Понятно? С этого и начнем. Вы знаете людей и поможете нам.

— Здешние люди знают друг друга. Советуясь с нами, с людьми, отдавшими душу ради укрепления народной власти, вы достигнете своей цели и избежите ошибок.

— Как говорится: «И рубин у нас, и друг при нас». Так, что ли, Палван?

— «Одежда, скроенная по совету друга, не будет коротка!» — ответил Урман-Палван.

— Ладно. Составьте список враждебно настроенных и тех, кто хранит оружие. А рассчитаемся с ними мы сами.

— Это хорошо, — согласился Урман-Палван. — Но…

И он не спеша затянулся папиросой, сощуренными глазами зорко следя, насколько нетерпелив его собеседник.

— Так что? — поторопил его председатель.

— Я хотел сказать, что время такое — каждый себя выдает за жертву эмира, за бедняка, за угнетенный класс. Не верьте вы словам. Как говорится: «Не верь чужим слезам, верь своим глазам».

— Обязательно! — согласился председатель и рассказал как бы в подтверждение слов Урман-Палвана такой случай:

«Наш отряд, преследуя эмира, вошел в Гиждуван. Увидели большой дом и решили сделать там привал.

Во дворе встретил нас босоногий работник в рваном халате, опоясанный веревкой.

— Ты тут кто? — спросил у него начальник отряда.

— Я, — говорит он, — батрак, слуга хозяина.

— А хозяин где?

— Сбежал, чтоб ему пусто было!

— Ну, тогда размещай нас.

— Пожалуйте, пожалуйте, занимайте хоть весь дом, в нем никого нет. В приемной комнате ковры есть. В амбаре рис, сахар, мука, ячмень, чай — все есть!

Показал на конюшню:

— Здесь корова, быки, лошадь, курдючные бараны есть.

— Ладно, — ответил начальник, — открывай приемную комнату.

Открыл он дверь, входит начальник и глазам не верит: вся комната убрана так, будто в ней только что жили, — дорогие ковры, вышивки, атласные одеяла, все на месте. Подозвал работника.

— Ты сколько лет работаешь у этого хозяина?

— Двадцать.

— А где ты спишь?

— Зимой в хлеву со скотом, а летом перед хлевом.

— А на чем спишь?

— Зимой на соломе, а летом на голой земле сплю.

— А на таких одеялах спал ты когда-нибудь?

— Никогда в жизни и не подходил к таким.

— Эх, — сказал начальник, — на, возьми, с этой ночи спи на них.

— Дай бог тебе здоровья.

Взял он атласное одеяло, а начальник ему объяснил:

— Меня благодарить не за что. Ты это одеяло сам заработал за двадцать лет. Все это богатство твоими руками хозяин заработал.

— Золотые слова! — отвечает. И отнес одеяло в какую-то комнату.

Обошли весь дом, но в комнатах, кроме нескольких паласов да чайников, ничего стоящего не оказалось. Только в крайней комнате на гвозде висели два шелковых халата, обшитых широкой тесьмой, да на полочке около них лежали шелковый пояс, дорогая золототканая тюбетейка и словно второпях брошенные в углу новенькие лаковые сапоги, штаны и рубашка.

— А ну, брат, — позвал начальник, — иди сюда.

— Что господину угодно?

— Я, говорит, тебе не господин, а товарищ. Бери эти халаты и всю одежду и одевайся немедленно, — это все тобой заработано за двадцать лет.

Работник вышел в другую комнату, скинул свои лохмотья и надел все, что ему дали. Входит и смеется:

— Этот наряд мне и не к лицу.

— Ерунду говоришь! — отвечает начальник. — Все, что раньше служило богачам, теперь пойдет на службу трудящимся. Иди покажи красноармейцам, где там у вас ячмень, пускай лошадям засыплют.

— Ой, еще раз спасибо! — кланяется.

Лошадей своих мы поставили в стойла, задали им сена, красноармейцы и партизаны, расстелив шинели, прилегли отдохнуть. Командиры собрались в приемной.

Позвал начальник опять этого работника.

— Покажи-ка хозяйские припасы.

— Пожалуйте! — отвечает и покорно ведет его во внутренний двор. Открыл небольшой амбар, показал припасы. Были там чай, сахар, рис, масло.

Начальник дал ему пудовую голову сахара и несколько пачек чая:

— Кушай на здоровье!

Затем выдал продукты для отряда, с расчетом на день. На амбар снова повесил замок, а ключ отдал работнику.

— Вот, — говорит, — теперь и ты хозяином стал. Он отвечает:

— Хорошо, что раньше не был хозяином, а не то теперь плакал бы, отдавая такие вещи!

Оторвал от сахарной головы бумагу, лизнул сахарную голову и причмокнул:

— Ой, как сладко! Как хорошо!

— А хозяин твой богат был?

— Ой как богат! Один из четырех главных богачей у нас, в Гиждуванском тумене.

— Где же он свои богатства спрятал?

— Он хитер был. Как только началась война, он свои богатства день и ночь вывозил отсюда. Вчера ночью, когда эмир отсюда убежал, из дома Абдуллы-хозяйчика, хозяин мой последнюю арбу вывез. Переправился через Зеравшан и теперь где-нибудь по Каршинской степи бежит.

— А жена у тебя есть?

— Да на какие же средства мне ее было взять, бедному человеку?

— Женись, — говорит начальник. — Возьми с этого двора пару быков да соху. Выбери на хозяйской земле участок, паши, хозяйствуй сам.

Отдохнув и подкрепившись, отряд наш снова пошел в погоню за эмирскими беглецами.

А на другой день в Гиждуван прибыл ревком и объявил, что змирское имущество, а также имущество бежавших с эмиром чиновников и купцов отходит в государственный фонд, но имущество частных лиц, оставшихся на месте, остается в распоряжении хозяев.

В тот же день тот работник, который водил начальника нашего отряда по дому, позвал несколько человек других работников, разрыл с их помощью навоз в углу двора и вытащил из этого угла сундуки со всяким добром, кипы мануфактуры и черт его знает, что еще там!

Оказалось, что этот работник и был хозяином всего этого дома, переоделся в тряпье и остался сам сторожить свои сокровища.

Вот как он нашего начальника вокруг пальца обкрутил! И с тех пор — конец! Уж никакими охами и вздохами и никакими лохмотьями меня не проведешь! Баста!»

Урман-Палван, выслушав этот рассказ, засмеялся:

— Вот и выходит по той же пословице: «Не верь чужим слезам, верь своим глазам!»

Председатель встал, отпуская Урман-Палвана. Прижимая руку к сердцу, Урман-Палван откланялся.

— А что касается оружия, то завтра я все сдам. И список завтра же представлю.

— Да, да, обязательно завтра.

В прихожей сидели Хаит-амин и Бозор-амин, ожидая своей очереди идти к председателю.

Проходя мимо, Урман-Палван шепнул:

— Придется сдать. Из негодных. По одному, по два, не больше.

* * *

Утром, когда Урман-Палван сидел в своем продкоме, к нему пришли вчерашние бедняки с жалобой на неправильное изъятие у них пшеницы.

Урман-Палван встретил их приветливо.

Он позвал своего писаря и велел записать имена жалующихся.

Пока писарь готовил бумагу и чернила, Урман-Палван спрашивал:

— Я забыл, как твое имя?

— Эргаш Бобо-Гулам.

— Запишите, писарь. Эргаш добавил:

— А жалуюсь на то, что забрали у меня два пуда пшеницы да ячменя пуд.

— Это нам сейчас не надо знать. Мы проверим, тогда и запишем. А твое имя?

— Кулмурад Баймурад.

— Так. Пишите. А тебя как звать?

— Рузи Ташпулат.

— А тебя?

— Сафар-Гулам…

Так вошли в список Атаджан, Шадим, Шукур, Гаиб, Истад, Нор-Мурад и некоторые их односельчане. Урман-Палван взял список:

— Вы не расходитесь, подождите, я сейчас проверю и приду. Эргаш улыбнулся, когда Урман-Палван вышел:

— Палван совсем мягким человеком стал. А?

— Это наше время его размягчило. При эмире ему уста и топором нельзя было разрубить. Верно, узнал, что комиссия из Бухары приехала, вот и поджал хвост.

Сафар-Гулам вздохнул:

— Большой пользы от революции нам пока что-то не видно. А маленькая польза хоть в том есть, что такие звери ходят с поджатыми хвостами.

Шади посмотрел на Сафар-Гулама.

— Ты говоришь: «Пользы не видать». Это бы уж ладно! Тут хуже: пока нам один убыток. Ты, бывало, говорил: «Победит революция, настанет счастье для бедняков и рабов». А где же оно, это счастье? Выходит, ты обманывал?

— Если ты посадишь дерево, надо четыре года ждать, пока оно даст плоды. Надо подождать, пока революция укрепится, примется на нашей земле. Ведь времени-то прошло мало.

Разговор прервался. В продком вошли вооруженные милиционеры, и начальник велел крестьянам выйти во двор. Урман-Палван не возвращался.

Крестьяне, решив, что ждать можно и во дворе, вышли туда.

— Что это за люди? — спросил председатель комиссии, просматривая список.

— Они здесь поименованы! — ответил Урман-Палван.

— Я про их социальное положение спрашиваю. Богачи они или бедняки, крестьяне или скотоводы?

— По внешности бедняки, на деле такие же бедняки, как ваш гиждуванский бай. Они стада своих баранов угнали в степь, к Кызыл-Кумам. Нарядились в рванье, а дома у себя не только оружия, но и паласа не оставили.

— Узбеки они или таджики?

— Есть и узбеки, есть и таджики, и арабы.

— У вас в тумене иранцы тоже есть?

— Есть. Но не сами приехали, не переселенцы, а потомки рабов. В прежнее время туркмены таких пригоняли сюда на продажу.

— Как же рабы оказались богачами? У них ни воды, ни земли не было. Откуда ж у них богатство?

— От бога. Вы же знаете: Абдулла-хозяйчик тоже потомок рабов, а при эмире был одним из первых богачей Гиждуванского туменя.

— Но в списке не указано, где, в каких деревнях живут эти люди, где можно их захватить.

— Говорят: «На охотника и зверь бежит». К счастью, они сами пришли ко мне, жалуясь, что наши работники несправедливо забрали у них пшеницу. Я знал, что у всех у них есть оружие, составил список, а их задержал в своей комнате.

— Вы говорите, что дома они оружие не держат. Где же мы его найдем?

— Поэтому я и не указал их местожительства. От этого никакой пользы нам нет. Но добыть у них оружие мы сумеем.

— Как же это?

— Арестуйте их. Прижмите покрепче. Дня два-три подержите в арестантской. А потом я к ним зайду и так поговорю с ними, что они оружие выдадут.

— Ну, ладно. Попробую их прижать, — согласился председатель.

— Только прошу вас так сделать, чтобы обо мне они не знали, а не то ночью нападут, убьют либо дом сожгут.

— Не беспокойтесь! — Председатель встал и позвал секретаря. Урман-Палван вышел, но не к себе в продком, а во двор и там притаился в одном из помещений.

Вскоре всех этих крестьян провели мимо него к бывшему участку бывшего эмирского казия.

 

3

В конюшне сбежавшего казия лежали закованные в колодки крестьяне с окровавленными головами, вывихнутыми пальцами, разбитыми коленками, с опухшими глазами.

— Вот тебе первые плоды! — со стоном сказал Шади Сафар-Гуламу.

— Эти плоды созрели в саду Урман-Палвана.

— Если б председатель комиссии был нашим человеком, он с чужих слов не решил бы нашего дела, а сперва сам расспросил бы нас.

— Река мутится в своих истоках! — добавил Гаиб.

— Под истоками ты подразумеваешь Бухару? — спросил Сафар-Гулам. — А я думаю: недомыслие и грубость председателя не выражают отношения властей. Власти еще не знают всех людей, через которых проводят свою работу. На твои слова так скажу: из родника вода может выйти чистой, а замутится она, когда проходит через глинистые пустыни.

— Если власти что-нибудь поручают человеку, они должны его проверить. А иначе когда ж они узнают своих работников? Это не по-хозяйски! — сердился Шадим.

— Узнают об ошибках, тогда и вмешаются. А сейчас нельзя терять веру в свою власть. Нам знаком Урман-Палван: он широкий прихвостень, дружок сборщика налогов, завзятый палач. Он от нас и заслонил весь свет. А свет не от него идет. Надо верить, что свет сияет, хотя мы и не видим его из-за плеч палача.

Эргаш с усилием приподнялся.

— Тише! Сам идет! — И тут же быстро добавил: — Я знаю: это дело он подстроил, но виду не подавать! Будем его просить о помощи, надо выбраться отсюда. А если он поймет, что мы его раскусили, нам отсюда не выбраться.

— Правильно. Сперва надо выбраться, а там…

К часовому подошел Урман-Палван, предъявил пропуск и вошел к узникам.

— Что это значит? — спросил Сафар-Гулам.

— Сам не понимаю, — мягко ответил Урман-Палван. — Я пошел в амбар проверять ваши дела, а когда вернулся, вас уже забрали. Два дня добивался пропуска к вам. Теперь говорите по совести. Что могу, все сделаю для вас.

Урман-Палван откашлялся и присел на корточки.

— Вот Эргаш-ака в эмирское время во всех несчастьях обвинял меня. Даже руку на меня поднял. А я не сержусь. Я простой, зла не помню. Я хочу заплатить добром, ведь сказано: «Кто добро творит, того бог хранит». Так в чем тут у вас дело?

— Да вот говорят, у нас оружие есть, и велят нам его отдать, — сказал Сафар-Гулам.

— А вы что?

— А мы правду отвечаем — нет и нет.

— У вас было, что сдать. А у нас-то ничего нет! В домах и кочерги-то ни у кого нет. Откуда ж его взять?

— Так от них не отделаешься. За день до вас с меня тоже оружие требовали. По их глазам я понял, что от них не отвяжешься. Я ведь был солдатом. «Слушаю!» — говорю. И все, что у меня было, принес им и сдал. Я знаю, что никакого оружия у вас нет, но я и председателя комиссии знаю. Его зовут Мухиддин-махдум Ходжаев. Он давно известен как палач. Про него говорят: если он о ком-нибудь узнает, до тех пор не успокоится, пока не вытянет всего, что захочет, а не вытянет — убьет. Надо что-то придумывать.

— Что же нам придумывать? — ответил Эргаш. — Вы же сказали: «Сделаем что-нибудь». Скажите, что надо сделать, а мы на все согласны.

Урман-Палван поднялся, выглянул в дверь, чтоб узнать, далеко ли стоит часовой, и зашептал:

— Я для вас, для каждого, найду по ружью. У самого у меня нет, я куплю у прежних солдат, у охотников. Денег у вас нет? Ладно! Ведь у вас, у каждого что-нибудь есть — у кого корова или теленок, у кого баран или козел. Вы мне дадите это в залог, а когда благополучно освободитесь, рассчитаетесь и добро свое возьмете обратно.

— У меня есть корова! — раньше всех сказал Эргаш.

— А у меня курдючный баран, — добавил Рузи.

— Бычок-то и у меня найдется, — признался Атаджан. Шади засмеялся:

— Есть у меня теленок. Да я хотел вырастить его, коровы-то ведь у меня нет.

— Выкупишь его потом — вот тебе и корова! — успокоил его Урман-Палван.

— У меня арабской породы баран есть, — сказал Гаиб.

Так каждый что-то назвал из своего имущества — барана, осла, новую казахскую кошму, и только Сафар-Гулам неласково и быстро взглянул и сплюнул.

— А у меня нет ничего.

— Ну, ладно. Не беда, — как-нибудь сосчитаемся, — улыбнулся Урман-Палван.

— И когда же вы нам принесете это оружие?

— Сюда я не принесу. Так погублю и вас и себя. Куплю я его сегодня. А вашим родственникам скажу, чтобы они пошли к вам. Когда они придут, вы им шепните, чтоб они весь обещанный залог доставили мне, а у меня взяли бы оружие. Потом они сдадут комиссии оружие да пускай при этом сделают вид, что это вы им указали, где оно у вас спрятано.

— Ладно, — сказал Эргаш. — Но когда мы будем давать показание, какое оружие каждый из нас укажет?

— Сейчас я скажу. — Урман-Палван снова опасливо оглянулся. — Вам, Эргаш-ака, я найду пятизарядное. Его я выговорил себе, когда сдавал оружие, для самозащиты. Оно стоит не одной коровы. За десять коров такого оружия не найдешь. Все равно, я его вам отдам. Чтоб вы были довольны. Для Рузи, Атаджана, Кулмурада и Шадима я куплю у бывших старых солдат старые шомпольные ружья. Остальным найду охотничьи ружья. А вот Сафар-Гулам, хотя он и упрямится, получит ружье на рогульке. Так и быть — когда освободится, чем-нибудь отблагодарит меня.

Пожелав узникам здоровья и сил, Урман-Палван собрался идти.

— Не перепутайте оружие, когда будете признаваться. И пусть наше дело останется здесь, как в могиле. Помните мое добро.

Он ушел.

Когда он был уже далеко, Сафар-Гулам сказал ему вслед:

— Да уж ладно, «добро» вспомним. Долг платежом красен, придет время — рассчитаемся. Тогда берегись!

А Урман-Палван зашел к председателю Мухиддину, а затем, выйдя от председателя, встретил поджидавшего его Бозора-амина. Когда оба они пошли к своим лошадям, Урман-Палван шепнул:

— Бросил на это дело свою пятизарядку. Да взамен ее добуду сотню…

Они сели на своих коней. Пыль вскоре заслонила их.

 

4

Поздним вечером, при свете сорокалинейной висячей лампы, в доме у Бозора-амина сидели гости — Хаит-амин, Нор-караулбеги, Нор-Мурад-Палван и Урман-Палван.

У дверей притулилось несколько юношей.

Плов уже убрали и теперь пили чай.

Хаит-амин обернулся к юношам:

— Джигиты! Слышали новости?

— Ага! — ответил один из них.

— О комиссии по сбору оружия? — спросил другой.

— Об этом, — ответил Хаит-амин. — Что вы об этом скажете?

— Что ж нам сказать? Вы сами нам скажите, амин-бобо.

— Вы хоть и молоды, а уж опытные воины, каждый из вас отведал хлеба и соли во славу эмира. У каждого одно-два ружья непременно есть. Оно вот-вот уйдет из ваших рук. Но, отобрав ваше оружие, снимут и ваши головы. Кто-нибудь пойдет, донесет на вас комиссии, у каждого из вас есть враги, как и друзья, — и конец!

Хаит-амин замолчал, занявшись чаем.

— Что же нам делать, амин-бобо? — нетерпеливо и тревожно спросил один из джигитов.

Хаит-амин подвинул свою опустевшую пиалу к Бозору-амину, разливавшему чай. Расправил бороду.

— Есть слух, что эмир возвращается. И вот, чтобы себя обезопасить и оружие сохранить, надо сто спрятать у надежных людей. Пусть оно там полежит, до возвращения эмира. Кому сдавать его? А вот кому: Урман-Палвану, Бозору-амину. Власти им доверяют, в их домах искать не решатся. А когда вернется эмир, каждый получит свой чин и свое оружие.

— Я сохранил свое оружие, чтобы его продать в черный день. Я два года был десятским, но, кроме этого ружья, ничего у эмира не нажил. А когда эмир удирал, в Бухаре был грабеж. Но на том грабеже я тоже не нажился! — недовольно проворчал один джигит.

Нор-караулбеги недовольно ответил:

— На том свете ты его продашь! Сейчас — оружие не деньги, а улика.

Амин-бобо объяснил:

— У кого оно сыщется, тому смерть!

— Тебя голодным не оставим, — пообещал джигиту Бозорамин. — Если в чем будешь нуждаться, приходи. Да и Хаит-амин, Урман-Палван, Нор-Мурад-Палван тебя без помощи не оставят.

Джигиты молчали. Бозор-амин забеспокоился.

— Вам не по душе, что ли, совет? Джигиты отвечали:

— Отчего не по душе?

— Конечно, можно и так…

Но один, сидевший позади всех, сказал, опустив глаза:

— А я иначе думаю. Хаит-амин вздрогнул.

— Что же ты думаешь?

Все гости со своих почетных мест внимательно смотрели на этого джигита.

— Я считаю, что оружие мы сами должны сдать комиссии. И тогда мы перед ней не будем виноваты. Я уже взял его, чтобы отнести в комиссию, но в это время пришел от вас человек и позвал меня сюда. Я спрятал ружье в солому, отложив это дело до завтра, и пришел сюда.

— Ты же был солдатом его высочества? Тебе это оружие дали для защиты ислама. Как же ты отдашь его неверным?

— Я был эмирским солдатом. А что я видел от эмира? Староста схватил меня и сдал вместо какого-то сбежавшего солдата. Привели меня в Бухару, два месяца держали взаперти в наказание за то, что тот солдат сбежал. Началась война. Прямо из тюрьмы меня отправили воевать, дали пятизарядку. А я, когда дошли до Шакальего озера, не сделав ни одного выстрела, сбежал. Чего мне воевать за эмира? Прямой дорогой пришел сюда, ружье спрятал, пока ему хозяин найдется. Теперь хозяин нашелся, ему я и отнесу.

— Если ружье ты получил от эмира, разве не эмир хозяин этому ружью?

— Верно, — ответил джигит, — ружье я получил от эмира. Сейчас вместо эмира хорошо ли, плохо ли, мусульмане или неверные, но сидят другие. Ружье государственное имущество. Хозяин ему тот, кто управляет государством. Эмира-то нет в Бухаре. Там новая власть. И ружье, значит, принадлежит этой власти.

Бозор-амин взволновался:

— Хасан, послушай меня!

Но Урман-Палван прервал Бозора-амина:

— Подождите, помолчите маленько, амин-бобо. Ты, Хасан, о том, что здесь было, никому не болтай. Даже жене — ни слова. Помни, у курицы одна голова. Ступай, поспи эту ночь, а поутру отнеси свое ружье комиссии. Сам отнеси.

Хасан вышел.

В комнате наступило молчание. Наконец Хаит-амин сказал:

— Не надо слушать таких темных людей. Завтра же снесите свое оружие Бозору-амину. Мука у нас есть, пшеницы тоже хватит, кому что нужно — берите без стеснения из его амбара.

— Что ж, если так, нам можно идти?

— Идите, отдыхайте!

Джигиты пошли, но в прихожей их нагнал Хаит-амин.

— Вы там смотрите, из ворот выходите поодиночке. Ступайте каждый в свою сторону. На улице не толпитесь. А не то, кто его знает!..

После ухода бывших воинов эмира Урман-Палван недовольно проворчал, не глядя на Бозора-амина:

— Эх, амин-бобо, когда же вы избавитесь от своей простоты? Я же просил созвать лишь солдат, имевших чины, тех, кто предан эмиру. А вы позвали какого-то недовольного парня, сбежавшего из эмирских войск! Если он останется жив, не сегодня-завтра он станет большевиком и пристрелит нас с вами.

Хаит-амин поддержал Урман-Палвана:

— Он и теперь уже подвергает нас опасности. Утром он пойдет сдавать оружие, донесет комиссии о нашем разговоре — и конец!

— Нет, ну зачем так говорить? — смущенно оправдывался Бозор-амин. — Я, сознаюсь, оплошал. Но дело можно поправить, не беспокойтесь. Мы примем меры.

— Меры-то примем. Не можем не принять. Иначе нам нет покоя. Здесь кто есть? — проговорил Урман-Палван.

— Мои работники Шариф и Шахим.

— А вы уверены в них?

— Вполне.

— А вы, караулбеги?

— Я готов. Только надо подождать, пока он заснет.

— Подождать надо. Но откладывать дело нельзя.

— Он отсюда далеко живет?

— Версты полторы. На той стороне озера.

— Часа через два пойдем! — решил Урман-Палван. Все замолчали.

После полуночи, когда уже петухи прокричали, месяц скрылся и тьма сгустилась такая, что своего собеседника разглядеть было нельзя.

* * *

Четыре всадника в коротких халатах, низко опоясанных, с подвязанными, как у мертвецов, подбородками, чтобы скрыть бороды, с ружьями за плечами, объехали озеро и, заметив деревню, остановились.

— Лошадей надо оставить здесь, — сказал Хаит-амин.

— Та ли это деревня? — усомнился Урман-Палван.

— Она самая.

Съехав с дороги, лошадей привязали к каким-то деревьям. Одного из спутников оставили их караулить. Втроем пошли в деревню.

Один из них остановился в темноте и прислушался. Затем он твердо свернул в сторону, и спутники пошли следом за ним.

— Вот здесь! — прошептал он перед небольшими воротами. Другой, потрогав ворота, сказал:

— Заперто. Придется перелезать через стену.

Стена была невысока, и они друг за другом перелезли через нее.

С дерева громко закричал петух.

Тут же в комнате женщина проговорила:

— Э-э, вставайте, петухи пропели.

— Ничего, я еще немножко посплю.

— Вы же велели разбудить вас, как только пропоет петух. Ну, вставайте же.

Один из тех, что стояли за дверью, шепнул:

— Скорей надо входить.

— Пошли!

Один из них с размаху ударил сапогом дверь, и дверь упала. Все трое быстро вошли в дом.

Слуга, сжимавший в руках свечу, быстро зажег ее. Двое других напали на вскочившего мужчину и на женщину, испуганно сидевшую на постели.

Не давая им ни опомниться, ни вскрикнуть, напавшие выхватили ножи.

— С ним покончено! — сказал один.

— И с ней — тоже, — добавил другой.

Около матери ползала девочка, едва проснувшаяся, пачкая руки в материнской крови.

Тот, который убил мужчину, набросил на девочку окровавленное одеяло, чтобы не слышать ее плача.

— Возьмите что-нибудь в узлы! — сказал Хаит-амин. — Пусть думают, что это воры.

Погасив свечу, он вышел последним и приказал:

— Не забудьте ружье из-под соломы достать.

Другой торопливо пошарил в соломе и взял пятизарядку.

Спустя час в доме Бозора-амина Урман-Палван и Хаит-амин отмывали от крови руки, одежду, сапоги, ножи. Шариф подавал им воду.

Шахим развязал узлы, вынул старую одежду и, облив ее керосином, сжег.

Хасан с женой были первыми жертвами басмачества в Шафриканском тумене.

Трехлетняя девочка их, вымазанная в крови отца и матери, осталась сиротой.

К четырем ружьям, с которыми выходили в эту ночь из дома Бозора-амина, прибавилось пятое. Их положили с сотнями других под большую скирду соломы.

Басмачи начали свои преступные действия.

 

5

В эту зиму не было больших холодов.

В канавах и ямах лужи замерзали лишь по ночам, а днем снова таяли.

Но на песчаных холмах, где стоял дом Палван-Араба, было сухо.

На одном из этих холмов в ясную, звездную ночь лежал Сафар-Гулам.

Звезды сияли так ярко, как это бывает в мороз. Глядя на них, Сафар-Гулам думал:

«В необозримых пустынях, в бесконечных песках без вас путник не нашел бы дорогу, а для того, кто хорошо знает свою дорогу, вы не нужны. Сегодня мне без вас было бы спокойней. Глаза врагов могут заметить встречу, которую мне хотелось бы утаить. Скройтесь вы, звезды, уйдите за облака».

Может быть, он сложил бы об этом песню. Но песен ему никогда не приходилось складывать. И он только смотрел на небо и думал.

Вдруг он встал, пошел к дому и заглянул в щель стены. Внутри двора слабо горел огонь очага, но никого не было. «Что с ней? Почему так задерживается?»

Он снова вернулся к холмам и начал разгребать песок. Влажный песок легко поддавался его сильным рукам, и вскоре получилась канавка, где легко мог укрыться человек.

Сафар-Гулам улегся в этой канаве, наслаждаясь одиночеством и тем, как хорошо укрыт он здесь, словно в крепком надежном доме.

Затем встал, взял несколько связок бурьяна из лежавших вблизи, принес к своей канавке и сложил их на ее краю.

Снова улегся и, засыпав себя до шеи песком, на голову положил сухой бурьян.

«А теперь еще лучше!»

Выглядывая из-под хвороста, он всматривался в дом. Над домом, казавшимся безлюдным, показался дымок. «Э, они вздумали еду варить. До утра, что ли, мне лежать в этой могиле?»

Но вскоре дым рассеялся.

«Теперь они поедят, и она придет».

И продолжал смотреть в сторону кухни. Дым не поднимался больше, но на крыше мелькнула тень, спрыгнула на забор, а с забора на песок.

«Наконец-то!» — обрадовался Сафар-Гулам.

Никого не видя на песках, всматриваясь в призрачную, мерцавшую мглу ночи, женщина подошла совсем близко и пробормотала:

— Значит, не дождался и ушел.

И она направилась обратно к дому.

— Мухаббат!

Она остановилась, оглянулась — вокруг никого не было.

— Кто это? Шайтан, что ли?

— Ой нет, это не шайтан. Это я!

— Сафар-джан! Где ты?

— Здесь!

Хворост свалился с его головы, и она увидела одну лишь голову, словно тела не было.

Испуганная Мухаббат присела возле головы Сафар-Гулама.

— Что ж это такое?

— Тише, не говори так громко. Так надо было.

— Почему же ты меня не позвал, когда я тебя здесь искала?

— Я хотел проверить, видно меня или нет, заметят ли, если кто-нибудь посторонний пройдет мимо. А почему тебя так долго не было?

— Они поздно вернулись. Еще хорошо, что хозяин заранее приказал приготовить мясо. Я быстро сделала плов и подала. Хозяйки тоже ушли ужинать к себе. А я побежала сюда, даже котла не облизала, — не поела остатков.

— Все пришли?

— Из тех, кто был на прошлой неделе, все. Приемная комната полным-полна.

— Ладно, иди. Когда уберешь скатерть и подашь чай, стань за дверью и слушай, если во дворе никого не будет. Смотри, не пропусти ни слова, а когда улягутся спать и заснут, приходи сюда.

Мухаббат нехотя встала.

— Надоела мне такая жизнь. После целого дня забот даже побыть с тобой не могу.

— Потерпи, не переживай. Все будет. Побудем еще вместе. А пока надо заниматься делом.

— От дела я не бегу и не боюсь дела! А вот если попадусь, мои мечты со мной уйдут в могилу.

— Не уйдут. Не бойся. Затем и делаем это, чтобы поскорее быть вместе. Иди скорей!

— Не хочется от тебя уходить. Она было пошла, но остановилась.

— Помоги мне хоть на стену подняться.

— Ладно. Идем.

Он поднял ее, и она ухватилась за верх стены. Он поддержал ее ступни, пока она забиралась на стену. Уже оттуда, сверху, она сказала:

— Чуть было не забыла, слушай.

— Что?

— Урман-Палван разослал своих людей для охраны вокруг деревни. Когда пойдешь, остерегайся!

— Не беспокойся.

Сафар-Гулам вернулся к своей канавке.

Снова он взглянул на дом. Там опять уже никого не было.

Со двора он услышал голос одной из хозяек:

— Э, Мухаббат! С крыши что-то упало. Глянь-ка, — не то кошка, не то собака, как бы в котел не залезли, не испоганили бы котел.

— Кошка была, я прогнала! — ответила Мухаббат, соскабливая со дна котла пригоревшее мясо, рис, лук и морковь. Мухаббат ужинала.

 

6

В доме Палван-Араба, где в 1918 году двое царских чиновников удивляли крестьян своим необычным поведением, в той же комнате сидели многие из тех, кто был здесь тогда.

На почетных местах — Хаит-амин, Бозор-амин, Нор-Мурад-Палван, Урман-Палван, Исмаил-мирахур, а у двери, как и надлежит хозяину дома, на корточках сидел грузный Палван-Араб.

Вдоль стен разместилась молодежь, а в прихожей — джигиты.

После плова на конском сале, после жирной конской колбасы, когда перешли к чаю, Хаит-амин спросил Урман-Палвана:

— Теперь вы, Палван, скажите: что, по-вашему, надо делать?

— Открыто напасть. За нас сейчас вся страна. Главари Восточной Бухары — Гиссара, Куляба, Балджуана, Дарваза. Все они действуют сообща, под командой зятя халифа — Энвера-паши… [133]Стр. 247. Энвер-паша (1881–1922) — бывший военный министр султанской Турции, изгнанный из страны во время турецкого национально-освободительного движения. В Бухару Энвер-паша проник в 1921 г. и выступал как агент английского империализма. Он возглавлял контрреволюционные басмаческие банды, действовавшие в Бухарской народной республике. Убит 4 августа 1922 г. в Восточной Бухаре в бою с частями Красной Армии.

Мулла, восседавший в большой белой чалме, исполнявший обязанности казия, блюстителя всех ветхих установлений шариата, прервал Урман-Палвана:

— Этот Энвер-паша — джадид. Где он появится, там джадиды вылезут. Опять откроют свои школы, будут учить в них детей, как неверных.

— Энвер-паша падишахом у нас не станет. Он хорошо знает военное дело, и его дело — воевать. А когда мы победим, в Бухару вернется эмир и воссядет на свой престол. Тогда и определим, как поступить с ним. А сейчас вся Каршинская степь и все деревни в этой степи в руках басмачей. Власти остались лишь в городах, как в осаде. Бухарские тоже готовы восстать: в Каракуле действует Мурад-Палван, в окрестностях Бухары — Азам-ходжа, у нас в Гиждуване — братья Мулла Каххар и Наим-Палван. Самое подходящее время!

Договорив, Урман-Палван исподтишка взглянул на молодежь: что они думают?

Один из них, перехватив взгляд Урман-Палвана, спросил:

— А если мы восстанем, не придет ли помощь властям из Ташкента или из Самарканда? Ведь они могут испортить нам все дело.

Урман-Палван поспешил его успокоить:

— В Туркестане свои басмачи есть. Большевики до сих пор не смогли полностью очистить от басмачей Ферганский округ. Самаркандские деревни — в руках Бахрама-бека, Хамракула-бека и Очила-бека, в Ура-Тюбе — Халбута-бек, в Фалгаре и в Матче правит саид Ахмад-ходжа. Если у Ташкента и Самарканда есть силы, почему же они у себя не могут с ними справиться, не наведут порядка?

Бозор-амин поддержал Урман-Палвана:

— Власти уже гниют изнутри. К нам приезжал председатель комиссии Мухиддин-махдум Ходжаев. Он тут собирал оружие и золото. Половину всего этого он сдал государству, а половину положил себе в карман. Теперь он ушел к басмачам. Военный министр Арифов, из бухарских джадидов, тоже готов восстать. Имеем достоверные известия.

Эти слова покрылись радостными возгласами. Молодежь, а за нею и старики захлопали в ладоши.

Такой знак одобрения не по душе пришелся мулле, он покраснел от гнева.

— Эти ваши рукоплескания — джадидский обычай. Обычай большевиков и иноверцев. Мы надеемся вашими руками утвердить ислам, а вы этими руками нарушаете обычаи шариата.

Хаит-амин резко прервал его:

— Ладно! Когда победим с божьей помощью, вас назначим раисом всего туменя. Тогда вы установите порядок по шариату.

Но мулла не успокоился:

— Сейчас Бозор-амин радовался, что джадид Мухиддин-махдум перебежал к басмачам. Чему ж радоваться? Этот Мухиддин — истый джадид, неверный. Я сам видел, как он папиросы курил. Если он стал басмачом, басмачество прогневит бога, принимая таких людей.

Урман-Палван утешил его:

— Не огорчайтесь! Басмачи его не приняли. Даже убить хотели. Он сбежал и от них. В Самарканд.

— Слава богу! — облегченно вздохнул мулла.

— Эй, мальчик, принеси-ка покурить! — крикнул в прихожую Нор-Мурад-Палван.

— Из кальяна курить не грех, отец?

— Грех! — ответил мулла. — Но от этого человек не становится богоотступником. А папиросы — это выдумка иноверцев. В священном предании сказано: «Кто переймет обычаи чужого народа, того считать принадлежащим к нему».

Мальчик внес кальян, украшенный тонким серебряным узором. Подойдя к Хаиту-амину, мальчик поднес мундштук к его губам.

Улыбаясь, Хаит-амин затянулся, глядя в глаза мальчику, и, посмотрев на его брови, обернулся к спесиво восседавшему мулле.

— Ах, курить из рук такого черноглазого и чернобрового красавца — это праведное дело. Иначе мы не оценим обещаний пророка, сказавшего, что такие мальчики нам будут служить в раю. — И повернул кальян к мулле: — Последуйте моему примеру. Ибо сказано: «Изредка кокетство и пляски, а изредка — божье богу и пророку его».

Мулла затянулся и, возвращая кальян Хаиту-амину, игриво взглянул на мальчика.

Этот взгляд муллы вызвал смех и опять рукоплескания. Но теперь мулла ничуть не рассердился, лишь лицо его покраснело.

Хотя мулла и разрешил курить, Палван-Араб из уважения к духовнохму сану вышел курить в прихожую. Затянувшись, он оставил у мальчика кальян и пошел во двор.

Мулла смутился.

— Чтобы доставить вам удовольствие, — сказал мулла Хаиту-амину, — я прикоснулся губами к кальяну, но мне неловко перед баем, — вон он пошел курить в прихожую, потому что я его ругал за пристрастие к табаку.

— Ругали? Почему же?

— Да, читал наставления. Это же обязанность муллы.

— Так вы прочитайте такое наставление и нам! — предложил Хаит-амин, чтобы утешить муллу.

Мулла заговорил так громко, чтобы его отчетливо слышали все:

— Мое первое наставление: как только победите, еще раньше, чем возвратится эмир, хватайте всякого, кланявшегося советским властям, и вешайте его!

— А это не слишком строго? Кто же тогда дождется эмира? Ведь и муллы не раз кланялись властям, даже льстили им, — усмехнулся Хаит-амин.

Мулла рассердился и заупрямился:

— Мулла, заискивающий перед неверными, наихудший богоотступник.

— Но ведь он носит чалму. Его надлежит почитать, как отца. Так ведь, мулла?

— Гнать их надо, таких мулл! Я слышал, что мулла из деревни Ходжа-Сактаре везде расхваливает новые власти. На пир басмаческого главаря Мулла Каххара он не пошел. Всюду говорил, что на этот пир потрачены награбленные у народа деньги, что такой пир поганый, и даже родных туда не пустил, чтобы и они не опоганились. Разве это мулла? Разве можно таких щадить?

Исмаил-мирахур, [134]Стр. 249. Мирахур — шестой в восходящем порядке чин в Бухарском эмирате, занимавший пост придворного конюшего.
слушая их разговор, порадовал муллу:

— Таких мулл мы расстреляем прежде всех.

Мулла, видя, что слова его действуют, продолжал поучение:

— Мое второе наставление заключается…

Но его прервал Палван-Араб, вбежавший в комнату в явной тревоге, чем-то взволнованный.

— Неслыханный случай! Все обернулись к нему.

Дрожа и задыхаясь, он рассказал:

— Когда я вышел во двор, на террасе я увидел тень. «Кто это?» — спрашиваю. А тень не ответила, спрыгнула с террасы и убежала на женский двор. Меня дьявол попутал, — я тоже побежал в комнаты к женам, все обыскал, даже в сундук с сахаром заглянул. Никого! Осмотрел кухню, комнатку рядом с кухней, под амбарами — никого! Кто-то здесь был и подслушивал!

Все вскочили с ковров, хватаясь за оружие, опрокидывая чайники, наступая на чашки и друг на друга.

— Увидев меня, он прыгнул на крышу, оттуда спустился по стене и ушел. Я думал, кто-то ходил к женам. Я перерыл их комнаты и только время даром потерял. Если мы его не поймаем, — беда, он приведет сюда красноармейцев.

Урман-Палван умолк и постепенно овладел собой.

— Скорей! Надо обыскать все вокруг! Надо непременно найти этого шайтана! Идемте скорей!

Щелкая винтовками, джигиты выбежали со двора, а оставшиеся в комнате молчали, подавленные страхом и опасениями.

— Что ж мне теперь делать? — первым спросил мулла и с перепугу сунул голову под одеяло, покрывавшее жаровню с углями.

Однако долго просидеть в таком положении — под одеялом не смог, от углей шел дым. Задыхаясь, мулла вытянул оттуда голову, а вслед из-под одеяла густо повалил дым.

— Что это? — подбежал Хаит-амин. Он приподнял одеяло и вытащил из углей чалму муллы. Она тлела и дымилась. Палван-Араб торопливо облил ее водой.

Воинственность муллы, исчезнувшая с первых же слов Палван-Араба, сменилась яростью.

— Я в этом доме потерял чалму! Хозяин обязан оплатить мне ее стоимость!

Хаит-амин ответил:

— Чалму потеряли? Радуйтесь! Сейчас можете потерять голову.

Ярость муллы исчезла бесследно. В комнате, полной чада, снова все смолкли.

Молчание нарушили джигиты, вернувшиеся с воинственными, возбужденными лицами; сжимая винтовки, они свирепо сверкали глазами: полчаса шарили вокруг по всем дворам, по всем тропинкам — никого!

У гостей Палван-Араба остался один выход — бежать, и басмачи поспешно приготовились к бегству. Надели широкие халаты.

Запрятали под халатами оружие. Сели на лошадей и остановились перед воротами.

Урман-Палван выехал вперед, осмотрелся вокруг. Ночь была звездной и тихой.

Урман-Палван вынул свисток и свистнул четыре раза.

На этот свист съехались дозорные, стоявшие на карауле вокруг деревни.

Басмачи бежали, оглядываясь на молчаливую деревню, торопясь поскорее и подальше уйти отсюда в степь. Палван-Араб остался дома.

Всю ночь он ворочался на одеялах, задыхался, не в силах уснуть.

Едва забрезжил рассвет, Палван-Араб поднялся, чтобы совершить омовение и встать на молитву. Он крикнул в кухню: — Мухаббат! Принеси воды! Никто не ответил.

Время молитвы проходило. Он сам взял воду. После молитвы он отправился на поиски Мухаббат. Ее нигде не было. Ни в ее комнате, ни в кухне, ни в женских комнатах.

Он вышел за ворота посмотреть, нет ли там следов ночной тени того человека, который подслушивал ночью.

У стены на песке он увидел следы двух человек: широкие мужские следы и узенькие — женские.

Следы привели его к канавке, в которой вполне могли укрыться двое людей.

Следы вели дальше от канавки. Они уходили в песчаные холмы, минуя деревню.

Так рухнула смутная надежда, что все происшедшее ночью лишь привиделось ему. Человек был, все слышал, ушел и увел Мухаббат. Ту Мухаббат, которая изо дня в день слышала все, что творилось и говорилось в доме.

А в доме говорилось такое… А бывали здесь такие люди!

«Я пропал!»

 

7

В узком крытом переулке гиждуванского базара стояла необычайная тишина.

Купцы, закрыв свои лавки, сидели на ступеньках лавок, перешептываясь друг с другом. Увидев милиционера, одиноко идущего с рынка, купцы смолкли и насторожились.

Милиционер вошел в тесный переулок.

Кто-то из купцов окликнул его:

— Не слышно ли чего-нибудь? Как там, уважаемый милиционер, захватили их?

— Пока неизвестно, но все равно захватят! — И, уверенно сказав это, он пошел дальше, к кургану.

— Хорошо, если б так. Мы уже приготовили подарки за добрую весть, — усмехнулся купец вслед милиционеру и вынул часы.

— Ого! Пора на предвечернюю молитву.

Он положил на каменное крыльцо своей лавки чалму и халат и пошел вместе с другими к мечети.

В мясном ряду, где торговали салом и маслом, купец увидел слегу, прибитую под потолком крутого перехода.

Подняв голову, купец приостановился.

— Что вы там увидели? — спросил его спутник.

— Пока ничего. Но не теряю надежды очень скоро увидеть здесь то, что всегда здесь вешают.

— Завтра в это время увидите.

— До завтра терпения не хватит. Хорошо б сегодня же ночью либо завтра утром, пораньше.

Милиционер поднялся на курган, подошел к воротам милиции. Дежурный спросил его:

— Как там? Захватили их?

— Дело плохо. Что можно сделать, когда милиционеры даже не обучены, как надо? Стрелять не умеют.

— Да еще начальником у них сын бая.

— Да. Это тоже сказывается. Ты не устал?

— Нет еще. Но раз ты пришел, постой тут, а я прилягу.

— Ладно. Ложись.

Он взял ружье и встал на место товарища. А другой, положив рядом с собой ружье, лег возле ворот.

Лежа, он задумчиво смотрел на отблески заходящего солнца, розовыми пятнами разгоравшиеся на стене.

— Что ж, что суждено, то и случится! — сказал, стоя на посту, другой.

— Суждено? Это суждено с того дня, как сын бая пролез в начальники милиции.

— Это верно. Я сейчас шел через базар. Там купцы все наготове. Один из них спросил: «Не слышно ли чего-нибудь?» А потом поиздевался мне вслед: «Мы приготовили подарки за хорошую весть». А я будто не слышал, ушел от них.

— Да, пожалуй, они уже и подарки готовят. Не для нас, для тех. Не удивлюсь, если между нашим начальником и купцами есть связь. До них, пожалуй, новости доходят раньше, чем до нас.

Он замолчал. Последний раз взглянул на угасающие блики солнца. Сон сморил его.

* * *

Солнце село. Наступила тоскливая темнота.

Внутри Гиждуванской крепости в те годы бывало людно и шумно, словно в пчелином улье, но в этот вечер стояла полная тишина.

Тишина и в городе, и за городом…

Издалека, откуда-то еще очень издалека, доносился то ли вой, то ли лай.

Город явно зашевелился.

Вой издалека нарастал, становился явственней. Дежурный тревожно и торопливо толкнул спавшего товарища.

— Ака-Урун! Эй, Урун! Но тот спал крепко. Наконец он очнулся.

— А? Что ты сказал?

Вслушался и, сразу проснувшись, вскочил: он сразу все понял.

— Ого-го-го, бе-ги-ги; угу-гу-гу, дер-жи, дер-жи. Бей, у-бей… Уже не вой, а слившиеся в нарастающий гул крики.

— Пришли! — вскрикнул проснувшийся милиционер, схватил ружье и стал рядом с товарищем.

Крики становились отчетливее, перебиваемые робкими выстрелами.

Милиционеры проверили ружья и патронташи, проверили запоры ворот и притаились, глядя сквозь щели. Шум приблизился.

Из общего гула выделялись голоса, отдельные слова. Наконец они прозвучали неожиданно близко, почти над самым ухом и неожиданно спокойно.

Около двадцати пяти джигитов, увидев ворота милиции, замолчали. Один из них крикнул:

— Кто там?

— Твоя смерть, Урун-Наркалла! — ответил недавно спавший милиционер.

— Ака-Уран! Не делайте этого, идите к нам! Вся страна уже с нами!

— Я с вашим эмиром не был, и с его охвостьем мне делать нечего! — ответил Урун.

— А? Так получай!

Несколько джигитов выстрелили разом, воздух еще дрожал. Но им ответили два выстрела из ворот крепости. Один джигит скатился с седла. Одна лошадь рухнула под джигитом.

Джигиты умчались.

Милиционеры выстрелили вслед басмачам.

Но басмачи накатились новой волной. Окружили крепость.

Шум, крики, стрельба.

Двое милиционеров отстреливались, единственные защитники крепости.

Вдоль стен крались темные тени. Стреляли в них. Другие тени подползали ближе. Стреляли в них.

Но в это время несколько человек, обойдя крепость, вскарабкались по старой стене и, спустившись с крыш во двор, подкрались к милиционерам сзади.

Джигиты кинулись на милиционеров..

— Держись, Рустам-Ашки! — крикнул Урун, отбиваясь от четырех басмачей.

— Да здравствует революция! Смерть басмачам! Но два удара ножом свалили его.

Невдалеке, весь в крови, лежал Рустам-Ашки. Басмачи захватили Гиждуванскую крепость.

Шум наполнил крепость, базар, улицы и переулки Гиждувана. Во всех уголках города: в пыльном Дервишабаде, в переулках Косагарона, в узких тупичках Нагзакарона и Узбекона — всюду крики, стоны, плач, выстрелы:

— Ой, ой, какой грех он совершил?.. В чем виноват?! Что мне делать, несчастной?..

Гулкие удары большого барабана и рокот маленького напомнили гиждуванцам жестокие, темные времена эмира. Так продолжалось всю ночь. До рассвета.

Едва показалось солнце, улицы Гиждувана наполнили муллы в пышных чалмах, караульные, опоясавшие свои халаты белыми платками, и баи в новых халатах с торжественно и широко расчесанными бородами.

Перед бывшим налоговым управлением стояли, спешившись, молодые джигиты в шапках, держа коней под уздцы. За ними толпились зеваки, словно в Бухаре перед эмирским дворцом в ожидании зрелищ и новостей.

Когда они увидели людей со свитками, воткнутыми в складки чалм, заволновались:

— Неужели сам эмир прибыл?

— Друг! Что слышно? Вы теперь кем стали? — спросил мулла, выступая из круга зевак, у другого муллы, выходившего с указом в чалме.

— Я? Казий Гиждуванского туменя.

— А вы кто? — не унимался мулла. — С чем вас поздравить?

— Я? Раис Гиждуванского туменя!

— А кем вон они?

— Миршаб этот, а другой — амлакдар.

— О! — восхитился мулла из зевак. — Ну, поздравляю вас, друзья! Поздравляю вас!

— Да благословит бог ваши поздравления, — ответил за всех казий. — Он подошел к раису: — Друг, можно взглянуть на ваш ярлык?

— О, пожалуйста! — И мулла наклонил голову.

Мулла внимательно осмотрел ярлык. Он был написан от имени эмира и подписан за него Муллой Каххаром и Урман-Палваном.

— Как я рад за вас! Говорят: «Палка царя взамен царя». Еще сам эмир не прибыл, а беки уже правят за него.

— Я сейчас приду! — ответил раис, забирая из рук муллы-зеваки свой ярлык, и куда-то заторопился.

Мулла подошел к казию и зашептал:

— Я рад, что вы стали казием, я рад! Но почему ж не меня назначить гиждуванским раисом? Ведь я ваш соученик по медресе. А вы назначили раисом такого олуха?

— Ей-богу, клянусь, меня даже не спросили, а не то я непременно предложил бы вас! — извинился казий. — Но вы не огорчайтесь. Кое-что найдется и для вас Я вас устрою казием Вабкента.

— Ах, Вабкент уже взят?

— Сейчас едут брать.

Из ворот налогового управления выбежал мальчик в халате, опоясанный шелковым платком.

Все посмотрели на него, ожидая каких-то новостей.

— По седлам! И скажите всем: по седлам! И, крикнув это, он опять убежал во двор.

— Это что же за милый мальчик? — спросил, глядя ему вслед, мулла.

— Любимчик Урман-Палвана, — объяснил казий.

— Если бог одаривает человека, он не спрашивает родословной. Ведь даже у эмира не могло быть никого красивей!

— У них есть с собой и покрасивее! — вздохнул казий. В это время вернулся раис.

Он нес под мышкой ременную плеть с толстой засаленной рукояткой.

— Откуда это у вас? — завистливо спросил казий.

— Когда раис его высочества сбежал и его управление разгромили, я прихватил эту плеть: «Авось когда-нибудь пригодится». И спрятал. И вот сегодня она опять нужна.

И раис позвал какого-то человека из зевак.

Тот подбежал. Богослов гордо вручил ему плеть.

— Ты будешь моим плетконосцем!

— Слушаюсь! — ответил тот и с готовностью стал позади раиса.

— Вы удачно выбрали человека. Он лет пятнадцать носил плети всем раисам, вашим предшественникам.

Вдруг, прерывая все разговоры, снова раздались крики:

— Беги, бе-ги!.. Ска-чи, ска-чи!..

Из управления амлакдара вышли главари басмачей.

Мулла Каххар и Урман-Палван, поднявшись в седла, поехали рядом, а за ними почтенные Хамракул-бек, Дани-бек и прочие, недавно присоединившиеся к басмачам.

Впереди бежали, спотыкаясь и торопясь, четыре новоиспеченных владыки Гиждуванского туменя — казий, раис, амлакдар и миршаб.

Доехав до базарного перекрестка, Мулла Каххар остановил лошадь и позвал своего младшего брата:

— Наим-Палван!

Тот подскакал галопом.

— Езжай в Ходжа-Сактаре, убей там Мухиддина-ходжу [135]Стр. 256. Мухиддин-ходжа — старший брат Садриддина Айни, убитый басмачами.
, а дом его разграбь. Сына его либо убей, либо забери. Оттуда поезжай в Хутчу. Там найдешь комсомольца. Его тоже убей. Убей вместе с отцом и матерью. А потом нагоняй нас в Вабкенте.

— Очень хорошо! — ответил Наим-Палван, круто повернул лошадь и, махнув своим джигитам, чтоб следовали за ним, поскакал выполнять поручение.

Мулла Каххар повернулся к своим людям.

Четырем владыкам туменя он сказал короткую речь:

— Отпускаю вас к вашим трудам. Управляйте туменем хорошенько. Составьте списки всех большевиков, джадидов и всяких сомнительных, если кто уцелел. И доложите мне. Я тогда дам указания. Оставайтесь с богом!

Четверо владык, опустившись в пыль на колени, прочитали благодарственную молитву о здравии, благополучии и победах своего повелителя.

Мулла Каххар, едва дождавшись конца их молитвы, похожей на погребальные причитания, со своим отрядом уехал из Гиждувана.

Проводив главарей, четверо владык вошли под каменный купол базара и, сев там в масляном ряду, собрались составлять заказанный список.

Купец, вечером говоривший с милиционером Рустамом, услужливо принес со своего склада ковер и одеяло и расстелил их для четырех владык.

Потом купец с сожалением посмотрел на жердь, прибитую поперек прохода, и вздохнул:

— Слава богу, что мне довелось еще раз увидеть эти барабаны на их местах. Если б еще увидеть и его высочество опять на бухарском троне, больше мне нечего было бы желать.

Женщина, явившаяся к судье с просьбой освободить ее заключенного сына, пробормотала про себя в ответ:

— Свое высочество увидишь ты повешенным на перекладине. Это будет!

— Бог даст, увидите! — ответил купцу владыка ночи. Совещание началось.

Басмачи в это время выходили из города, и шум затихал. В Гиждуване наступило молчание.

Оно нарушалось лишь причитаниями и плачами женщин, потерявших за ночь отцов, мужей, сыновей, да робким, удивленным, испуганным плачем осиротевших детей.

 

8

В 1921 году в Самаркандской долине прошли большие дожди. Приток Зеравшаыа, река Каракуль, местами вышла из берегов и затопила поля.

На дороге из Вабкента в Бухару по обе стороны старого моста Мехтаркасым остановились два отряда, не решаясь перейти вздувшуюся реку вброд.

На северной стороне моста со стороны Вабкента остановилось более трех тысяч басмачей Урман-Палвана. На другом конце моста стоял пришедший из Бухары отряд красноармейцев и красных партизан. Боясь наткнуться на пулеметы, басмачи не решались переходить мост.

Ночью в чайной, брошенной сбежавшим хозяином, совещались командиры и несколько человек из партизанского отряда:

— А если враги подложили под мост взрывчатку?

— Откуда у басмачей взрывчатка? Да и не умеют они обращаться с взрывчаткой, они — невежды.

— Во время колесовских событий в тысяча девятьсот восемнадцатом году эмиру помогали белогвардейские инженеры и английские агенты. Тогда они сумели разрушить железнодорожный путь от Чарджуя до Зирабулака и от Кагана до Термеза. Среди них могут и сейчас быть английские военные специалисты. Эта война — классовая война.

— Ведь сумели же они сжечь железнодорожный мост между Гиждуваном и Кызыл-Тепе! — подтвердил слова командира Сафар-Гулам, пришедший с партизанским отрядом.

— Главное: нам нельзя терять время. Напасть мы должны до рассвета. Если басмачи увидят, что нас мало, наше положение ухудшится.

— Как это нас мало? Нас двести пятьдесят человек.

— Их около четырех тысяч.

— Все равно, мы пойдем на них.

— Нам бесполезная смерть не нужна.

— Но мы погибнем, чтобы предотвратить гибель Бухарской народной республики! — воскликнул один из добровольцев отряда.

— Откуда вы взяли, что Бухарская народная республика гибнет? Она даже не в опасности. Теперь, когда весь трудовой народ Бухары понял правду, никакие басмаческие шайки не одолеют целого народа. С нами рабочие и крестьяне Ташкента и Самарканда. Бухарская народная республика станет социалистической, она будет развиваться в единой семье с Россией, со всеми социалистическими республиками.

— Однако действия некоторых членов правительства вызывают сомнения, — ответил тот же голос.

— Вы о том, что военный министр Арифов сбежал к басмачам? И о том, что Усман-ходжа изменил народу? Так знайте, что все эти усман-ходжи и арифовы — это лишь грязь, прилипшая к здоровому телу. Чем скорее она отвалится, тем чище станет тело. Теперь у нас глаза открылись, мы стали зорче, бдительнее. Мы проводим чистку всех партийных и государственных органов. Мы освобождаемся от всего гнилого, нездорового, мы уже оздоровили наши ряды. Надо действовать. Сейчас наш план таков: воспользоваться темнотой, перейти реку вброд и напасть на басмачей врасплох.

Сафар-Гулам попросил слова.

— Есть у меня такой план: я хочу одно дело сделать.

— Самовольно?

— Нет, с вашего разрешения.

— Что именно?

— Вниз по течению есть хороший брод. Я со своим отрядом перейду там реку. На том берегу есть деревня Ширин. Мне хорошо знакомы эти места. Выйдя к этой деревне, мы окажемся у басмачей в тылу. Если мы нападем на них одновременно с двух сторон, темной ночью, то им останется только бежать.

— Если мы их всех не уничтожим, они разбегутся, а потом опять соберутся и снова выступят против нас. Надо придумать такой план, чтобы их уничтожить сразу всех, — перебил его доброволец.

— Если мы их всех не можем уничтожить сразу, значит, нам надо отказаться от борьбы? — сдерживая раздражение, спросил командир отряда.

— Я не досказал еще! — продолжал Сафар-Гулам.

— Сколько человек пойдет с вами, Сафар-Гулам?

— Двадцать. Если мы отгоним басмачей от моста, мы спокойно перевезем на тот берег наше снаряжение. И на том берегу отряд наш обрастет трудовым народом Вабкента, Пирмаста, Шафрикана и Гиждувана. Силы наши там удесятерятся.

— План ваш годится. Но только нужно в него внести уточнения. А именно: перейдя реку, надо обойти басмачей, не вступая с ними в соприкосновение. Занять исходное положение и дать сигнал. По этому сигналу мы пойдем в атаку. Через пятнадцать минут после сигнала ваш отряд начнет нападение. Ваш удар по времени совпадает с нашим подходом к басмачам. Понятно?

Не теряя времени, принялись приводить в исполнение решение командира отряда.

Сафар-Гулам со своим отрядом перешел реку и подошел к деревне Ширин.

Из деревни неслись крики и вопли.

Все жители деревни, от стара до мала, человек двести, залезли на крыши и оттуда звали на помощь.

Подъехав к крайнему дому, Сафар-Гулам негромко спросил жителей:

— В чем дело? Почему такой крик?

Хозяин дома тихо подошел к краю крыши и посмотрел вниз. Вместо ответа он, увидев вооруженных людей завопил:

— Басмачи! И с этой стороны басмачи! Шум и крики возросли.

— Э, братья! — крикнул Сафар-Гулам. — Где басмачи? Мы от властей. Мы их ловим. Где они?

— Если ты от властей, бери их! Они вон там, на том конце деревни.

— Пусть один из вас слезет с крыши и покажет, в каком доме.

— Нет. Мы с крыши не сойдем. Если умирать, так уж лучше в своем доме, у своего имущества. Если ты от властей, сам ищи басмачей, сам их и лови.

Сафар-Гулам махнул на них рукой. Об этой деревне, уединенно расположенной в стороне от больших дорог, много ходило разных смешных историй. Жители ее сохраняли нравы и обычаи каких-то давних времен. Темные и невежественные, они слепо слушались советов своего деревенского «мудреца», мудрость которого породила множество веселых рассказов.

В непроглядной тьме, на узкой кривой улице, не прекращались жалобы и крики, как в курятнике, куда забрался ястреб.

Этот шум помог Сафар-Гуламу незаметно для басмачей почти наткнуться на них.

— Вот они! — шепнул Сафар-Гулам, соскакивая с седла возле стоявших на привязи нескольких басмаческих лошадей.

Отведя лошадей в тупичок между домами, Сафар-Гулам оставил двух партизан на карауле, а с остальными прокрался к дому, где во дворе только что раздался выстрел.

Вскоре они заметили двух басмачей, стоявших у своей коновязи.

— Не стрелять! — скомандовал Сафар-Гулам. — Только мы с Юсуфом стреляем в этих двоих.

Двумя выстрелами они уложили обоих басмачей. Проскочив мимо испуганных лошадей, партизаны добежали до ворот дома и заперли их. Трое басмачей выскочили из дома. Двоих уложили двумя выстрелами. Третий кинулся обратно в дом.

Часть отряда осталась охранять выход из внутреннего двора во внешний, а остальные, подставив друг другу спину, поднялись на крышу.

Еще двоих басмачей свалили, когда они пытались по крыше курятника уйти из дома.

Четверо остальных отстреливались, бегая по двору и не видя в темноте противника, сами же они были освещены тлеющим очагом кухни. В этом дворе они и нашли свой конец.

Во дворе и в доме затихло, но еще больше шума подняли ширинцы на своих крышах.

Сафар-Гулам спустился со стены во двор. Двое из басмачей, тяжело раненные, еще жили.

— Давайте прикончим, — обратился молодой боец к Сафар-Гуламу.

— Нет, был приказ пленных и раненых не убивать. Пусть лежат. Если доживут до утра, отправим их к врачу, — ответил Сафар-Гулам.

Во дворе, среди разбросанных одеял, подушек и всякого скарба, лежало тело человека и валялся убитый баран.

— Что-то он не похож на басмача, — присмотрелся Сафар-Гулам, — он бос, и на нем один лишь рваный халат.

— Это мой муж! — раздался робкий, испуганный женский голос.

— Не бойся, тетя. Мы не басмачи, мы от властей. За что убили твоего мужа?

— Да будет твоя тетка жертвой за тебя, [136]Стр. 261. Да будет твоя тетка жертвой за тебя…  — Здесь говорящая имеет в виду себя.
 — начала женщина. — Нам сказали, что басмачи взяли Вабкент и ездят по деревням, грабя крестьянские пожитки. Мы испугались, позвали нашего мудреца и попросили совета: «Они находят закопанное в земле. Что ж нам делать?» Мудрец сказал: «Если басмачи придут, вы все свои вещи поднимите на крышу. И там спрячьте». Мы так и сделали и сами с мужем спрятались там же. А басмачи, когда в доме у нас ничего не нашли, вышли во двор и увидели мужа. Муж стоял на крыше и все время кричал: «Басмачи пришли!» А басмачи ему велели сбросить с крыши вещи. Но муж смелый человек, он не испугался и не захотел бросить вещи, а только крикнул: «Я своими руками свои вещи не сброшу. Если хотите — лезьте сами и забирайте». «Тогда мы тебя самого сбросим!» — ответили басмачи и выстрелили. Он упал вниз. Потом мне крикнули: «Сбрось вещи!» Я побросала им вещи, а потом полезла и сама вниз, раз уж муж был внизу, подумав: «Если он мертв, заверну его, если жив — завяжу раны».

— А кто же убил барана? — удивился Сафар-Гулам.

— Ой, что же я буду делать?! Разве баран тоже разбился? — завопила женщина. Потом продолжала: — Этого барана мы с мужем с трудом затащили на крышу. Когда муж свалился, испуганный баран тоже кинулся за ним. И вот, как видите, разбился. Я этого барана заработала честно своей прялкой. Вот уж никогда не думала, что так глупо потеряю его, столько труда положила, чтоб заработать на него деньги…

Вокруг засмеялись — не удержались. Но слушать ее не было времени.

Сафар-Гулам велел собрать винтовки. Их оказалось десять. Над деревней все еще стоял, не затихая, крик:

— Спасите от басмачей!

На предложение Сафар-Гулама сойти с крыши теперь, когда басмачи были убиты, с крыш продолжали кричать:

— Спасите от басмачей!

Сафар-Гулам знал в этой деревне одного человека и побежал к его дому. Хозяин, как и все, отсиживался на крыше.

— Насыр-ширинец! — позвал Сафар-Гулам. — Иди сюда, не бойся.

— Я не такой дурак, чтобы лезть под твою пулю. Говори оттуда, я здесь услышу… Спасите от басмачей!..

— Ты не узнал меня, что ли?

— А ты кто?

— Я Сафар, я же тебя спас, когда ты тонул.

— Ой, неужели и ты стал басмачом? Спасите от басмачей!

— Да не басмач я! Я от властей. Басмачей, что ворвались в деревню, я перебил. Слезай.

— Ой, дай я тебя расцелую!

— Слезай!

— Эй, люди! Слушайте — это я придумал, как прогнать басмачей, моя голова сообразила!

— Не сбежали они! Перебили мы их!

— Эй, люди! Все басмачи отправились на тот свет. Слезайте с крыш. Если бы не я, никто из вас не спасся бы! Все были бы убиты, все были бы ограблены…

Все население поспешило слезть с крыш.

Насыр-шириниц кинулся к своему спасителю Сафар-Гуламу:

— Только скажу тебе: дома хлеба ни крошки нет! Мы не пекли хлеб: «Все равно придут басмачи и заберут хлеб».

— Не надо мне хлеба. Мне нужны люди. От убитых басмачей у нас есть десяток винтовок и десять лошадей. Мы партизаны и хотим из вашей деревни взять десять человек в наш отряд.

— А зачем тебе этот отряд?

— Бить басмачей.

— Ты же их убил.

— Не всех. Большой отряд стоит на мосту Мехтаркасым. Насыр снова закричал:

— Спасите от басма…

Но Сафар-Гулам остановил его:

— Перестань орать! Слушай!

— А?

— Если вы не перестанете орать, басмачи опять придут, а если дадите мне подмогу, мы уничтожим их!

— Мы бедные люди, как мы будем воевать?

— Если богачи стали басмачами, бедные люди должны воевать против них. Я не всех зову. Дай мне десять здоровых парней, — этого будет достаточно.

Насыр задумался.

Сафар-Гулам терял терпение, — ночь шла, командир ждал сигнала, а ширинцы не торопились.

— Думать некогда! Если ты этого не понимаешь, кличь скорей своего мудреца.

— Эх, ты разве не знаешь? В деревне теперь я стал мудрецом.

— Тогда тебе и думать незачем. Ты же и так знаешь, что надо скорей помочь мне.

— Конечно, знаю!

И Насыр поспешно и решительно вызвал, громко выкликая в темноте, десятерых парней. Но парни заупрямились:

— Мы не пойдем! А один добавил:

— Как можем мы идти без своего мудреца? Вот если ты пойдешь, то и мы за тобой.

— Правильно, — сказал Сафар-Гулам. — Девять пойдут из тех, что ты назвал, а десятым ты будешь сам.

— Нет. Что ты говоришь! Как же останется деревня без мудреца?

— После победы ты вернешься, а пока в деревне подождут.

— Нет, брат Сафар. Там меня могут убить. И что тогда тут будет?

— Я тебя из реки спас?

— Истинно так.

— Сейчас от басмачей спас?

— Истинно так, и не меня одного, а нас всех.

— Так неужели я допущу, чтобы тебя убили? Мудрец заколебался.

— Ладно! — сказал Насыр, чувствуя, что все равно ничего другого придумать нельзя. — Пойду! — решительно и с отчаянием крикнул он.

Сафар-Гулам дал ему винтовку и скомандовал:

— По коням!

Но из десяти парней одному приходилось остаться — десятым шел сам мудрец. Ширинцы заспорили, кому же идти.

— Ты иди, а я останусь! — говорили они друг другу.

В это время Сафар-Гулам заметил одного из своих партизан, сидевшего у стены.

— Ты что?

— Я ранен в руку, крови много вытекло, я совсем ослаб, — слабым голосом произнес он.

Сафар-Гулам моментально спешился и, подойдя к раненому, осмотрел его руку.

— Ничего страшного, — сказал он и, вынув из кармана юноши бинт и вату, перевязал ему рану.

— Нужно было сейчас же перевязать рану. Эти бинты вам дают не только для вытирания лица и рук, а также и для того, чтобы перевязать раны.

— Насыр, возьми этого джигита под руки и отведи к себе в дом. Он уже пообедал, ему ничего не надо. Завтра придет доктор и увезет его, и тебе никакого убытка не будет, — сказал Сафар-Гулам.

Насыр-ширинец повел раненого в дом. Отобранные им люди все еще спорили между собой, и никто из них на лошадь не садился.

— Стойте спокойно! — сказал им Сафар-Гулам. — Он придет — всех вас рассудит…

Насыр пришел.

— Прикажи всем этим десяти молодцам сесть на лошадей басмачей, а сам садись на лошадь раненого, — проговорил Сафар-Гулам.

Насыр скомандовал, и все сели на лошадей.

— Ну, мы поехали, — обратился Сафар-Гулам к жителям села, — тела басмачей вы где-нибудь похороните. Двое из них ранены, если не умрут — передайте их доктору, а той женщине помогите похоронить мужа.

— Разве он убит? — вскричали все и сразу закричали: — Смерть басмачам!!

Наконец отряд двинулся.

 

9

Командир ходил по короткой тропинке. Вслушивался в темноту. Смотрел в ту сторону, где должен был находиться Сафар-Гулам. Подойдя к командиру части, Джавад сказал:

— Запаздывают! Что там могло случиться?

— Что же? Басмаческий лагерь спокоен по-прежнему.

— Может быть, переходя брод, встретились с разведкой басмачей? С той стороны слышалась стрельба.

Было видно, что командир также обеспокоен. Джавад предложил:

— Надо начать атаку. Иначе рассвет опередит нас, и все наши планы провалятся.

— Вопреки решению военного совещания?

— Можно провести новое совещание. Командир молчал.

Ночь была темная, молчаливая. Лишь река шумела. Отряд лежал наготове у самой воды.

Вдруг залп нарушил молчание. Он раздался позади басмачей. Но командир по-прежнему вслушивался и молчал.

— Чего же мы теперь ждем? — спросил Джавад.

— Мало винтовок дали этот залп. Ведь там наших двадцать человек, а в залпе их гораздо меньше.

— Может быть, потеряли людей в стычке. Командир послушал еще. Тьма молчала. Он дал команду идти вперед.

* * *

Наим-Палван, один из басмаческих главарей, слушал рассказ сонного племянника Амана. Аман впервые самостоятельно провел налет на Хутчу.

— Комсомольца мы изрубили в Хутче на куски, — бормотал сонный Аман. — Старику, за то, что вырастил такого сына, отрезали голову, а бороду выкрасили в крови. Мать кричала. Она должна была вскоре родить. Я сам проткнул ее чрево штыком. Ну, дом разграбили, как было велено. Комсомольский костюм мне пришелся как раз впору.

— Это ты молодцом. А что в Сактаре было?

— Мы этого Мухиддина-ходжу привязали к дереву и расстреляли, собрав на это зрелище всех жителей селения. Жену и детей затащили в комнату и хотели их сжечь там заживо. Но тут явились седобородые хаджи, принялись плакать и просить нас не трогать этой семьи. Потом сами зашли в комнату: «Тогда жгите и нас вместе с ними!» Пришлось отпустить их всех. У этих хаджи святые предки. Мы побоялись тревожить их души. Руки у нас не поднялись на них. Но в доме мы ничего не оставили. Растащили все до последней соломинки. Только одну старую чалму оставили, чтобы завернуть расстрелянного. Да и это по просьбе хаджи…

Аман склонил голову на ружье и стал засыпать. На этот раз Наим-Палван толкнул его как следует.

— А, что вы сказали, дядя? — вздрогнул он, протирая глаза.

— Если нужно у тебя узнать что-либо, надо тебя усыпить, — засмеялся Наим-Палван. — Я сообщу в особый отдел, если они тебя захватят, то пусть, прежде чем допрашивать, сначала усыпят, а потом допрашивают. Тогда у тебя развяжется язык.

В это время послышалась стрельба.

— Возьми ружье, Аман. Пойди взгляни, что там. Верно, наши вернулись от ширинцев. Посмотри, не привезли ли чего-нибудь ценного. А не то Урман-Палван заберет себе всю добычу. Не привели ли там красивых женщин, девушек и юношей…

Аман уже выходил из палатки, когда раздался второй залп. Вслед за ним несколько одиноких выстрелов.

Наим-Палван поспешно схватил халат и надел:

— Это не наши. Слишком много винтовок. Не обошли ли нас? Иди буди главарей, крикни воинам, чтобы просыпались.

Но заспанные главари уже сами поднимались и выходили. Муллы заблаговременно поспешили стать на молитву. Джигиты, схватив ружья, побежали к коням. Всадники поскакали на север от лагеря: там завязалась оживленная перестрелка и, видимо, происходило что-то значительное.

Но Мулла Каххар вернул скакавших к северу и повел к югу:

— Сюда! Напали с этой стороны.

От реки донесся шум сражения, заглушившего шум реки.

Залегшие среди камней красноармейцы видели на мутном полотнище неба темные тени всадников и стреляли почти без промаху с короткой дистанции. Басмачи скакали среди больших скользких камней и не видели противника: стреляли наугад, не причиняя большого урона.

Джигиты не решались подъезжать близко к реке, постепенно пятясь к лагерю и отстреливаясь.

Так красноармейцы постепенно приближались к басмаческому лагерю, если можно назвать лагерем беспорядочную стоянку головорезов, и обходили его.

Выстрелы с севера тоже приближались.

— Окружены! — потеряв самообладание, взвизгнул один из главарей, Метан-Палван.

Вся большая басмаческая банда металась из стороны в сторону. То, хлеща лошадей, спешили к северу, то, круто повернув их, мчались к югу.

Вспыхивали выстрелы. Валились всадники с лошадей, раненые лошади падали на всадников.

Когда же со стороны моста зататакал пулемет, вся банда содрогнулась. Всадники сталкивались в свалке один с другим, лошади грызлись, ни о каком сопротивлении в этой суматохе и думать было немыслимо.

Чей-то резкий и отчаянный голос крикнул:

— Кто не сумеет удрать, тот не мужчина!

Это возопил Урман-Палван, оборонявший проезд на большую дорогу между Бухарой и Вабкентом.

Услышав этот голос, басмачи, до того метавшиеся без всякого толку, сразу обрели цель.

Они все повернули в одну сторону, на северо-восток, но уже не кричали: «Бей! Режь! Бери!» — а вопили, злясь, что кони не могут скакать быстрее:

— Удир-р-рай! Дир-р-рай! Ай!

Рассвело, и поднялось солнце. На месте недавнего лагеря басмачей лежали окровавленные трупы, стонали раненые, валялись брошенное оружие и палатки с разрубленными веревками.

Лучи солнца играли красными, зелеными и фиолетовыми бликами на обнаженных клинках окровавленных кинжалов… На площади было тихо, только галки мрачно каркали, выклевывая глаза у мертвецов…

Красноармейский отряд ушел, оставив лишь несколько человек подобрать раненых и собрать оружие.

Среди оставшихся был и Сафар-Гулам.

Он спросил у командира:

— Почему оторвали меня от моего отряда и оставили здесь?

— Ты пойдешь под военно-полевой суд.

— Но я поклялся, что, пока не разобьем басмачей, не выпущу оружия, не слезу с коня. Если я провинился, можно отложить разбор дела до конца борьбы.

— Но ты ведь и сейчас сидишь на коне! — ответил командир.

— Я имею коня не для того, чтобы красоваться, а чтобы окончательно уничтожить басмачей.

— Твое дело рассмотрят и решат быстро. Ты не потеряешь много времени. Товарищ Джавад остался, чтобы допросить тебя.

Командир ушел. Спустя немного времени явился товарищ Джавад с бумагой и чернильницей.

— Товарищ, слезьте с лошади. Я вас допрошу.

— Я поклялся не слезать с коня, пока не уничтожим басмачей. Вы мне лучше разрешите преследовать их.

— Нет! Есть постановление военного собрания, и оно должно быть выполнено.

— Ладно, спрашивайте его, а он пусть сидит на своей лошади, — вмешался возвратившийся командир.

— У меня нет сейчас времени слушать вашу биографию. Ознакомимся с ней как-нибудь потом. Начнем прямо с дела: почему вы ночью так запоздали?

Сафар-Гулам рассказал о происшествии в Ширине и в доказательство показал на ширинцев, уже проявивших себя в этом бою. Те подтвердили сказанное им.

— А почему из-за возни в деревне вы забыли о главном, о приказе командира своевременно зайти в тыл противника?

— Если бы я не уничтожил басмачей в Ширине, они остались бы у меня в тылу и могли бы испортить мне все дело. А это отразилось бы и на общем плане нашего командира.

Джавад записал этот ответ.

— А почему первый залп вы дали не из всех двадцати винтовок, как было условлено? Командир из-за этого не был вполне уверен в вашем местонахождении.

— В Ширине мы убили десять басмачей. Я подумал, что залп из десяти винтовок не встревожит басмачей, они его могли принять за стрельбу своего отряда. Так и вышло — при первом залпе они голов не подняли с подушек.

— А почему во втором залпе было более двадцати выстрелов?

— Я приказал и ширинцам стрелять, чтобы басмачи поняли, что к ним в тыл зашел большой отряд. Первый раз я стрелял, чтобы их не спугнуть, второй раз, когда не спугнуть их уже нельзя было, я решил напугать их посильнее.

— А почему вслед за залпом было дано несколько одиночных выстрелов?

— А это ширинцы! У них руки дрожали, они стреляли первый раз в жизни.

Записав ответ Сафар-Гулама, Джавад строго сказал:

— За то, что вопреки решению Военного совета вы дали залп не из двадцати винтовок, вы предаетесь суду. Из-за этого отряд сомневался, и дело могло кончиться безуспешно.

— Сознаюсь, я виноват. Сам это понимаю. Но, пока будет суд, разрешите мне принимать участие в борьбе.

— Нет, нельзя! — решительно сказал Джавад. Сафар-Гулам умоляюще посмотрел на командира глазами, полными слез.

И слезы эти разжалобили даже дисциплинированного, закаленного в борьбе командира. Человек плакал оттого, что ему не разрешили участвовать в классовой борьбе. Командир вступился за него:

— Сафар-Гулам виновен. Он должен был действовать в точном соответствии с приказом. Из-за его действий мы могли потерпеть неудачу, если бы не ваша большевистская инициатива и сообразительность. Все кончилось благополучно. Поэтому и предлагаю простить ему этот проступок, взяв с него слово в следующий раз так не поступать.

Джавад согласился, командир предложил:

— Его партизанский отряд передан под командование Эргаша. Надо написать, чтобы отряд вновь вернули под командование Сафар-Гулама.

— Разве мой отряд передали Эргашу-аке? — быстро спросил Сафар-Гулам.

— Да, временно поручили ему.

— Тогда, по-моему, — сказал Сафар-Гулам, — его не надо забирать у него. Эргаш-ака — старик, нашедший новые силы и молодость в классовой борьбе. Он будет мстить классовым врагам до конца. Не нужно его огорчать. Мне будет достаточно вот этих ширинцев.

Джавад спросил:

— Ширинцы знают военное дело?

— Нет, пока не знают, еще вчера они, только услышав выстрелы, дрожали как осиновый лист. Но ничего, привыкнут и научатся. К ним я подберу еще людей, и у меня станет большой отряд.

— А этот старик зачем тебе в отряде? — Джавад показал на Насыра.

— Этот старик мне очень нужен. Он у ширинцев считается мудрецом. Без него ширинцы обойтись не могут. На привалах он необходим как веселый рассказчик. Однажды я его спас, когда он тонул. Занятная история…

— Ладно, Сафар. Забирай своих джигитов и догоняй отряд, — сказал командир.

Вскоре отряд Сафар-Гулама уже скакал по дороге, нетерпеливо вглядываясь вперед, торопясь нагнать товарищей. Издалека доносилась песня о предстоящих победах:

 

10

Отряд, занятый преследованием шайки Урман-Палвана, в четвертый раз обыскивал одинокий, покинутый большой дом басмача, куда наивным, доверчивым крестьянином приходил когда-то робкий Эргаш, где разговаривал он с тремя конюхами о непосильных налогах, где рассказывал он о безрадостной жизни на улице Рабов.

Теперь, не сходя с седла, въехал в этот двор уже поседевший Эргаш во главе своего славного партизанского отряда.

Деревенский староста, хранивший ключи от покинутого дома, провел их по всей усадьбе, показал ему под ивами, где был водоем, сараи, полные дров, конюшню, где давно уже не было лошадей, угнанных басмачами.

Сором, ветками завален был просторный двор, словно кто-то нарочно раскидал тут эти пучки соломы, щепки и хворост.

Поиски и на этот раз оказались бесплодными.

Отряд снова выехал на дорогу.

Провожая красноармейцев и партизан, староста кланялся и улыбался:

— Я здесь староста. Я Советской власти не изменяю. Басмачей прятать не буду. Не утомляйте себя напрасно. Если только тень басмачей замечу, немедленно вас извещу.

— Я тоже не зря их здесь ищу. У меня есть свои сведения.

— Я понимаю, что вас извещают, — серьезно ответил староста. — Но есть такие люди, которые, для того чтобы показать себя усердными, дают ложные сведения. Если б басмачи проезжали здесь не только сегодня, а вчера, на дороге остались бы следы лошадей.

— Ладно! — ответил командир отряда. — Прощайте.

И отряд поскакал в одну из дальних деревень, к Денау, где тоже стояла покинутая басмачами усадьба.

Но когда они проезжали через одну из соседних деревень, Эргаш показал на базарную мечеть и предложил:

— Давайте остановимся здесь.

— Почему? — удивился командир.

— Мне подозрителен этот староста. Он из кожи лез, чтобы показать себя советским человеком. А советскому человеку для этого незачем из кожи лезть. Он даже дорогу показывал, на которой нет следов.

— Так ты думаешь, что басмачи где-нибудь недалеко?

— Я слышал, что Урман-Палван нигде не может достать ни себе пищи, ни корма лошадям и никому не доверяет. Если он явился из песков, значит, крутится где-нибудь около своего дома. Я думаю, что он у себя в деревне, приехал ночью, а теперь где-нибудь отсиживается.

— Ладно. Постоим здесь.

Отряд спешился. Лошадей отвели под деревья. Люди достали хлеб, развязали сумки.

Ширинец Насыр размотал красный пояс и взял из него лепешку. Отломил половину, а другую завернул обратно в кушак и опоясался.

Командир, глядя на Насыра, спросил, улыбаясь, у Сафар-Гулама:

— Твой ширинский мудрец ничего зря не делает. Зачем он хлеб носит в поясе, а не в сумке?

— Мудрость его в этом случае такая: «Если меня басмач убьет, хлеб в сумке пропадет, а если он будет в поясе, он пойдет со мной в могилу».

Все засмеялись. Сафар-Гулам спросил:

— Так ведь, Насыр? Насыр засмеялся:

— Если б ширинцы слышали тебя, брат Сафар, они за такие рассуждения выбрали бы тебя мудрецом, а меня прогнали бы прочь.

Два года прошло с тех пор, как Сафар-Гулам увел с собой в партизанский отряд десятерых ширинцев во главе с их мудрецом Насыром. За эти два года ширинцы научились грамоте. В военном деле они если и не превзошли своих товарищей, то и не отставали от них.

— Теперь это тебе не страшно — сам можешь командовать отрядом, — сказал Сафар-Гулам.

— А все это стало действительностью в результате победы Октябрьской революции, торжества национальной политики большевистской партии, — добавил командир.

— Но рассказы ширинцев, действительно, очень занимательны, — сказал Сафар-Гулам.

— Теперь уж, пожалуй, над ширинцами не посмеешься. Теперь они, пожалуй, и сами посмеяться сумеют.

— Да, ты мне обещал, Сафар, когда-нибудь рассказать о ширинцах?.. Если у тебя есть желание — расскажи.

— Я хотел рассказать о случае со мной и Насыром. Но будет лучше, если сам он расскажет.

— А как тебя Сафар-Гулам спас? — спросил командир. Насыр, покраснев от смущения, откашлялся.

— А вот как. Один раз я нагрузил на осла две корзины винограда и отправился в Бухару. И вот идет мой осел, и я иду рядом, поглядываю на виноград, а виноград — в корзинах. Так мы дошли до берега Зеравшана, и надо переходить мост Мехтаркасым. А мост в те времена был деревянным. Тут я заметил, что река сильно разлилась, а мост мне казался ненадежным. Когда кто-нибудь ехал мостом, мост весь дрожмя дрожал. «Нет, думаю, я не так глуп, чтоб ехать по такому мосту, потому что со мной виноград, а я не затем его повез, чтобы топить в Зеравшане. За две корзины винограда пуд пшеницы можно купить!» Не зная, как быть, я повернул осла от реки и вернулся к себе в Ширин — спросить совета у нашего мудреца: «Как быть, если мост дрожит?» Ну, мудрец, как всегда, сказал: «Эх, что ж это вы будете делать без меня? — И говорит: — В такое половодье по дрожащему мосту ехать нельзя. Ты иди с ослом вброд. Не бойся». Я пошел к реке, а сам себя ругаю, почему не догадался сам пойти вброд. Но река так разлилась, вода так крутилась, что брода нигде не было. Я туда-сюда, никакого брода. Не долго думая, я погнал осла прямо в реку: «Если, думаю, в воду не войти, так броду вовек не сыщешь!» Сам пошел за ослом следом. Осел прошел в реке несколько шагов и стал. Опустил голову и стоит. Я изо всех сил его толкнул, а осел упрямится. Я зашел спереди, взял осла за уши и потащил. Осел пошел сперва медленно, потом быстрее, но тут я заметил, что осел идет не в Бухару, а в Каракуль. Как я его ни повертывал, он меня не слушал. Тогда я испугался, что мой виноград попадет вместо Бухары в Каракуль, и я отпустил осла, но схватился за корзины. Мы пошли еще быстрее, то проваливаясь в воду, то поднимаясь над ней, и я уже не мог понять, куда несут меня поток и осел. Вдруг вижу — какой-то юноша, верхом на лошади, кинул веревку, обхватил меня веревкой вокруг пояса, привязал веревку к лошади и повернул лошадь к берегу. И потянул меня. Когда он меня потянул, корзины выскользнули у меня из рук. Я только успел крикнуть: «Ай, виноград!» И ничего больше не помню. Открываю глаза и вижу, что лежу на берегу, головой книзу, и изо рта у меня льется вода, как из чайника. А всадник спешился, стоит надо мной и смотрит на меня. Когда он увидел, что я открыл глаза, он говорит: «Ну, теперь ты спасен!» А меня зло взяло: «Я бы и потонул, не беда, но когда потонул виноград, нет пользы от моего спасения!» Он мне ничего не сказал, вытащил на ровное место, а у меня сил нет двигаться. Он взял плетку и ударил меня и так стегал от плеч до колен. Я решил, что он рассердился за мои слова, но я думаю: «Ладно, пусть бьет, плетка у него мягкая, я не чувствую никакой боли». А сказать это или заслониться от плетки у меня сил нет. «Когда ж у него рука устанет?» — думаю. Но, видно, рука у него сильная, и мне, наконец, стало больно, все тело как будто загорелось. Тогда я не стерпел и закричал: «Братец, прости! Я тебе больше не скажу обидного слова! Я тебя не попрекну, что ты вытащил меня, а не виноград!» Он засмеялся: «Ну, теперь ты вполне спасен!» И всадник этот — это наш дорогой Сафар-Гулам. Он меня дважды вытащил — первый раз из зеравшанского водоворота, а другой раз — из ширинского невежества. Он вовлек меня в борьбу за счастье бедняков, он второй раз открыл мне глаза!

— Когда ты тонул, у вас в деревне другой мудрец был, а как же сам-то ты попал в мудрецы?

— Я-то? А так: когда эмир объявил войну «за веру», он потребовал от своих подданных лошадей. У нас, у ширинцев, было пять лошадей на всю деревню. В зимнюю распутицу на ослах от нас нельзя было выехать, ослы не могли пройти через грязь. Мы собрались и говорим: «Как же нам без лошадей жить в зимнюю пору?» Все очень обеспокоились, а наш мудрец к этому времени уже умер, и не у кого было спросить совета. Тогда я вдруг надумал: «Люди! — говорю, — не горюйте, я придумал!» — «Что?» — «Очень легко мы спасем лошадей! Мы отведем их во двор с высоким забором и крепкими воротами, а ворота запрем на замок. Когда придут за лошадьми, мы скажем: лошадей, мол, у нас нет, а не верите, обыщите все дворы. Они зайдут в отпертые дворы, не найдут ни одной лошади и уйдут. Так мы спасем лошадей». Но один ширинец со мной заспорил: «А если они велят отпереть высокие ворота? Что мы тогда ответим?» — «А мы скажем: «Ключи потеряны». — «А они на улице увидят следы подков и назовут нас лжецами». — «А мы разбросаем по улице ветки, и следов никто не увидит». Всем моя выдумка понравилась. Они пристали ко мне с просьбой — стать мудрецом. Я не мог один идти против всех и согласился.

Командир и Эргаш о чем-то задумались, а потом командир спросил:

— Ну, а спас ты лошадей?

— Нет. Когда они за лошадьми пришли, мы сделали так, как решили: «Ключи потеряны». — «Ключи-то потеряны, а где ваш мудрец?» Я выступил вперед. Меня положили наземь и принялись бить плетками. Я крепился, крепился, а потом бросил им ключи; они меня оставили, открыли ворота и увели лошадей. Ширинцы обиделись было, что я отдал ключи, но я им ответил: «Лошадей увели, но ваш мудрец спасся от плети. Что дороже — лошадь или мудрец?»

В это время со стороны деревни Балаи-Руд раздался выстрел. Командир вскочил.

— По коням!

Уже на бегу командир сказал:

— Ты прав, Эргаш: Урман-Палван был где-то здесь.

Отряд уже мчался к деревне, когда кое-где из окрестных деревень и усадеб прогремели один за другим несколько выстрелов.

— Это люди Урман-Палвана. Он им дал сигнал, а они ему ответили и выехали.

Из Балаи-Руд Урман-Палван уже выехал. Отряд повернул в сторону степи.

Вдалеке по гладкой пустынной степи мчались, как тени, несколько всадников.

Гнаться за ними было бесполезно. Отряд вернулся в Урман-Палванову усадьбу. Во дворе староста закапывал яму. Возле ямы стоял осел под двумя большими вязанками длинного хвороста.

— Ну, староста, проводили Урман-Палвана? Теперь на душе у вас легче?

— Ой, клянусь, я не видел этого злодея. Он сюда не приезжал. А если приезжал, где же следы?

— Конских следов нет, но есть следы царапин, сделанных на месте следов ветками.

— Ширинская маскировка! — усмехнулся командир. — Но нас не проведешь, мы не ширинцы. Что ты тут делал в этой яме?

— В ней хранилась морковь. Теперь морковь вся израсходована, и я засыпаю яму.

— Ну-ка, погоди ее засыпать! — сказал Сафар-Гулам. — Я взгляну на нее.

Сафар-Гулам сбежал в яму.

— Ага! Нашел! — крикнул он оттуда.

Из этой неглубокой ямы шел вход в другую — просторную и высокую, как сарай. Такие бывали в Бухаре на постоялых дворах, где ставили ослов и лошадей. Здесь вполне могло поместиться несколько человек с лошадьми.

Сафар-Гулам увидел на земле свежий конский помет, а на земляном возвышении блюдо с остатками плова.

Сафар-Гулам вынес наверх блюдо и объяснил:

— По всему видно, в этой яме Урман-Палван со своими людьми пробыл несколько дней. Староста вход в яму снаружи то заваливал хворостом, то открывал. Он расстелил ветки кругом, чтобы скрыть следы подков на земле. Сейчас, когда яма освободилась, он пытался замести последние следы. Мы его застали за этим делом.

— Выходи-ка вперед, староста. Мы тебя отдадим в руки правосудия.

Староста сделал несколько шагов вперед.

Сзади него раздался выстрел. Пуля попала между лопаток и вышла из груди. Староста упал…

— Не удалось старосте отвечать перед народным судом! А за то, что вопреки военной дисциплине и советскому закону я убил его, сам понесу ответ перед судом за свой поступок, — сказал Эргаш. Староста этот был сыном Абдуррахима-бая, а Эргаш — сыном Рахимдада — Некадама, бывшего рабом в семье казия.

 

11

Осень 1923 года близилась к концу.

Степь давно выгорела, и лишь сухие стебли полыни да почерневшие изломанные ветрами ветки колючек торчали на голом просторе.

Змеи, суслики, ежи и скорпионы еще не залегли на зимний покой. Волки и шакалы до наступления холодов бродили поодиночке, еще не собирались в стаи.

В те дни, кроме них, в этой степи бродили еще и другие хищники, выброшенные сюда человеческим обществом. Оно прогнало их за дикость, но так как звери эти были двуноги, — общество волков и шакалов не приняло их. История поставила их между двух миров — из человеческого мира выгнала, а в животный не допустила. Эти звери — басмачи Шафриканского туменя. Острый меч красноармейцев — рабочих и крестьян, красных партизан загнал их в эту степь — их последнее убежище. И едва вдалеке появлялся всадник, едва слуха их достигал человеческий голос, они кидались в глубь пустыни.

Но и тут, в пустыне, эти бывшие чиновники бывшего повелителя строго соблюдали обычаи времен эмира: носили чалмы, повязанные бухарской репой. Но чалмы эти так загрязнились, что походили на тряпки, которыми обтирают котлы.

Они носили широкие халаты из цветастого сатина, но от конского пота, крови и гноя халаты так задубели, что коробились, как кожухи, и напоминали верблюжьи потники после возвращения каравана из далекой дороги. И все это пахло тухлым мясом или могилой. Дороги их подходили к концу, и концом этим будет могила.

Они не ели больше, как бывало, конскую колбасу, кур, жареную баранину и шашлыки. Их грабежу приходил конец. Кусок заплесневелого хлеба да горькая, как полынь, соленая вода — вот все, чем могли они кормиться теперь: в деревнях были партизаны, а в городах стояли крепкие караулы.

В эту степь бежало их больше тысячи, а теперь осталось пять сотен.

Тайно, по ночам, джигиты, потеряв веру в своих главарей, уходили поодиночке в сторону деревень и сдавались на милость народа. Некоторые же пробирались в города и, затаившись там, принимались за мелкое воровство и грабеж, но это занятие оказывалось кратковременным и кончалось печально.

Они возненавидели и эту степь, давшую им последнее пристанище, жестокую, бесплодную, безводную степь.

Они пробовали веселиться, но шутки их всегда сводились к одному — к смерти.

Среди них был весельчак, развлекавшийся тем, что в дни, когда стоял на карауле, вдруг поворачивал коня к лагерю и, мчась, кричал:

— Вставайте! По коням! Красноармейцы идут!

Услышав его крик, басмачи вскакивали впопыхах, кто в одном сапоге, кто вовсе босиком, кто — подтягивая на бегу штаны, кидались к лошадям и, остервенело хлеща измученных лошадей, мчались в глубь пустыни.

А насмешник, скача следом за ними, издевался над нелепым видом этого воинства, объятого страхом.

Проскакав полторы-две версты, останавливались, — измученные лошади уже не могли бежать. Главари сползали с седел и вели лошадей в поводу до нового привала.

А насмешник докладывал:

— Господа главари! Видимо, мне почудилось, вокруг никого нет. Возвращайтесь спокойно в ваш высочайший лагерь.

Бозор-амин, измученный этой «игрой в смерть», этим томительным ожиданием смертельного конца, сказал однажды Хаиту-амину:

— Я больше не двинусь с места, даже если собственными глазами увижу красноармейцев или партизан. Лучше лечь от красноармейской пули, чем вскочить от крика: «Вставайте!»

— Я тоже. Вчера я разжег костер, разделся и принялся жечь вшей…

И от этого слова у всех зачесалось под одеждой, и каждый, запустив руки под платье, принялся сосредоточенно скрести кожу.

— А в это время крик: «Вставайте!» Я вскочил в это деревянное седло без штанов, без халата, проскакал две версты без отдыха, а сегодня не могу сесть от боли, — кряхтел Хаит-амин.

Урман-Палван утешал их:

— Все эти жертвы во имя его высочества. Абдулла-хозяйчик, вернувшись из Афганистана, рассказывал: в Гиждуване, когда его высочество ночевал в доме у Абдуллы, вдруг узнали, что красноармейцы уже входят в город. Тогда эмир вскочил на коня и самоотверженно скакал до горы Карнаб. Абдулла-хозяйчик сам видел, во что превратился августейший зад после этого переезда. Это было страшное зрелище! Это событие должно поселить в наших сердцах твердость, ибо доказывает, что не только мы, но и августейший терпит лишения в равной мере.

— Если нам крикнут: «Вставайте!», надо встать и сражаться, — сказал Исмаил-мирахур.

— Ваши слова похожи на похвальбу англичан, — ответил Нор-Мурад-Палван.

— Это на какую? — спросил один из джигитов.

— В начале басмачества англичане много нам всего наобещали. Вначале они действительно немало нам помогли. Но когда народная власть окрепла, а победы наши померкли, англичане отошли в сторонку, почесывая затылок…

— Какое же это имеет отношение ко мне? — рассердился Исмаил-мирахур.

— Очень большое. Вы вот убеждаете нас воевать, а как дойдет до дела, как увидите, что мы терпим поражение, так раньше всех сбежите, — окрысился Нор-Мурад-Палван.

— Мы похожи на голодного волка: ради куска мяса он лезет в западню, а попав, крутится, чтобы выбраться, но еще больше запутывается.

Молодой джигит, слушавший этот разговор, хлестнул с размаху по песку плетью и твердо сказал:

— У нас есть один путь спастись — это выехать из песков и сдаться. Советская власть может простить нас.

— Сдаться? — вскричал Бозор-амин. — Сдаться и забыть все блага и радости эмирского времени?! Забыть дни, когда ты повелевал людьми?! И не ждать больше эмира, и не расчищать ему путь. А не ждать его — значит отказаться от надежды жить прежней жизнью. Явиться к прежним своим работникам, которые вчера выплакивали у меня кусок хлеба, поклониться им и выплакивать у них уже не кусок хлеба, а жизнь? Да ни за что! Сдаться? Такое слово сказать здесь мог изменник или тот, кого подослала Советская власть.

— Изменник! — закричали главари, вскакивая с мест. Молодого джигита схватили и поволокли к ближнему холму.

Остальные смотрели на расправу.

Некоторые из джигитов отвернулись.

Раздался выстрел. Среди темной ночи блеснула искра и тут же погасла… Вокруг распространился горьковато-острый неприятный запах.

Главари вернулись на свои места.

Вдалеке темный комок корчился в судорогах, разбрызгивая вокруг себя кровь.

* * *

Рассвет… В степи тихо… Мелкие насекомые, надоедливо жужжавшие всю ночь среди высохшей травы, сейчас замолчали. Лошади, жалобно ржавшие ночью от голода, теперь потеряли всякую надежду на получение еды, неподвижно лежали, вытянувшись, словно дохлые.

Басмачи, истерзанные укусами вшей, чесоткой и зудом, теперь крепко уснули.

На земле и везде кругом было абсолютно тихо. Ни один звук не нарушал тишины, нигде не было видно движения ни одной живой души.

Перед шалашом Бозора-амина стоял с кувшином в руке мальчик лет шестнадцати, поджидая вышедшего Бозора-амина.

Бозор-амин вернулся. Мальчик полил ему на руки воду и хотел было передать кувшин.

Бозор-амин одной рукой взялся за ручку кувшина, а другой крепко схватил руку мальчика.

— Иди сюда.

Мальчик пробормотал: «Оставьте, оставьте», пытаясь увильнуть в сторону, но Бозор-амин обеими руками вцепился в него.

— Прежде, чем все проснутся… — Он потащил мальчика к шалашу.

В эту минуту раздался голос басмача:

— Вставайте! Бегите! Красноармейцы пришли!

— Разве не слышите, Бозор-бобо! Пустите меня. — Упираясь в землю ногами, мальчик старался вырваться из цепких рук.

— Не бойся, это обычная шутка, — таща его, отвечал Бозор-амин.

Послышался выстрел. Пуля, пролетев над головой Бозора, попала в уголок шалаша, прорвав материю.

Теперь и Бозор уже понял, что это не шутка. Обычная шутка кончилась, как шутка лжеца, который кричал, что у него «дом сгорел».

Есть рассказ о том, как один лжец каждую ночь выскакивал на крышу дома и, обманывая, кричал: «Эй, люди! Мой дом сгорел! Помогите мне!»

Сладко спавшие люди вскакивали, наполняли водой ведра, кувшины и бежали на «пожар». Прибегали и видели — все тихо, нигде ничего не горит.

— В чем дело? Где горело? — спрашивали они.

— Ничего, просто я пошутил, — отвечал лжец.

Таким образом он обманул их несколько раз. Но однажды его дом на самом деле начал гореть, но сколько он ни кричал и ни звал на помощь — никто ему не помог, не поверив его крикам. И дом его сгорел дотла. Так было и с Бозором. Через короткое время он понял, что «дом» его окончательно «сгорел».

Джигиты и главари, толкая друг друга, хватали поводья лошадей и вскакивали в седла в исподнем, без халатов, многие без оружия.

Как ни хлестал Бозор-амин своего коня нагайкой, конь приседал, вскакивал на дыбы, но не двигался с места.

Только тогда Бозор-амин заметил, что он забыл его отвязать.

Перерубив недоуздок саблей, Бозор-амин поскакал прочь.

Нахлестывая коней, стиснув зубы от бессильной ярости, впереди и позади Бозора-амина мчались главари и джигиты.

Раненые всадники, падая с седел, повисали на стременах, волочились за лошадьми, разбивая головы о твердую землю. Некоторые, поникнув в седле, мертвые, еще мчались вперед, прочь от красноармейских пуль и клинков, словно страх еще не покинул этих мертвецов, словно страх их был сильнее смерти.

Красноармейцы и партизаны настигали басмачей. Огнестрельный бой сменился рукопашным боем на клинках, на ножах, штыками.

Когда встало солнце, на песках лежало больше ста убитых басмачей… Оставив их позади, отряд продолжал погоню…

 

12

Безлунная, беззвездная, мрачная ночь, хоть глаз выколи. Красноармейцы и красные партизаны, преследуя по пятам убегавших басмачей, направились к селу. Мир был погружен в тишину.

После недавнего дождя земля еще не просохла, и конница шла неслышно.

Командир красноармейского отряда запретил курить, зажигать спички.

Лишь изредка звякала шашка о стремя да конь пытался заржать.

Так, в тишине и во тьме, отряд подошел к большой деревне, тянувшейся у самого края песков.

Деревню обошли стороной и въехали в нее с другого конца.

Сафар-Гулам, знавший эти места с детства, ехал впереди, чаще угадывая, чем разглядывая дорогу.

У въезда в деревню он остановился. Остановился и отряд.

Сафар-Гулам прислушался.

В деревне было так же тихо, как и в песках.

Молодой джигит, едущий рядом с Сафар-Гуламом, указывая на высокую стену, сказал:

— Вот здесь они.

— Эта усадьба мне хорошо знакома.

Повернув коня, Сафар-Гулам доложил командиру:

— Они здесь. На усадьбе.

По безмолвному приказанию командира весь отряд, как один, тихо приблизившись к усадьбе, спешился.

Половина отряда, окружив усадьбу, осталась снаружи.

А другой половине Сафар-Гулам показал тот перелаз, где, бывало, ждал он свою Мухаббат, где и сам он перелезал, когда главари совещались в этом доме.

Этим перелазом, подсаживая друг друга, отряд поднялся на стену, залег на кровлях и притаился, постепенно осваиваясь с темнотой и начиная различать строения во дворе, входы и выходы.

Сафар-Гулам, Эргаш, командир и часть бойцов спустились во двор.

Во дворе было тихо и безлюдно.

Часть отряда затаилась у дверей конюшен и сараев, где могли находиться люди.

Но главари сидели в приемной комнате хозяина. Оттуда сквозь дверную щель проникали полосы света.

Ширинец Насыр, громко откликнувшись на призыв командира, отошел к освещенной комнате.

Его услышали.

— Кто там? — раздался чей-то голос, и, отбросив прикрывавшую выход занавеску, высунулся человек.

Выстрел срезал его.

Сафар-Гулам, взглянув на убитого, легко узнал в нем Палван-Араба.

Вслед за Палван-Арабом в проход выскочили двое басмачей. Один тут же свалился, пробитый пулей командира. Другой успел отскочить обратно в комнату.

— Нас захватили! Мы погибли! — кричали они.

Басмачи, выхватывая из-под ковров винтовки, кинулись к стенам.

Мулла, сорвав с головы чалму, бросился к нише, где лежали сложенные одно на другое одеяла, и спрятался в них.

Басмачи через дверь открыли стрельбу в проход. Подойти снаружи к дверям комнат стало невозможно. Лампа закачалась, закачались и тени в комнате, где метались басмачи, задевая друг друга, натыкаясь на стены, спотыкаясь об одеяла. Они метались, как крысы в крысоловке, не зная, что предпринять.

Хаит-амин привалился к груде одеял, но одеяла заворочались под ним. В ужасе он вскочил и принялся расшвыривать их. Из-под них послышался испуганный голос муллы, старавшегося поглубже залезть в одеяла.

Командир не торопился штурмовать комнату. Он хотел дать басмачам время понять, что никакого выхода у них нет.

Но и проводить время в бездействии он не мог. Отряд обшарил дом, надворные постройки и собрал в амбаре обитателей дома: слуг, нескольких джигитов, спавших в конюшне.

Вдруг на отдаленном конце деревни прогремел залп из нескольких винтовок.

— Отвлекают! — засмеялся Сафар-Гулам.

— Что это значит? — забеспокоился командир, кивком головы указывая в сторону залпа, — не обманул ли нас этот джигит? Не завел ли в западню? Может быть, басмачи сконцентрировали свои главные силы где-нибудь в другом месте, а нас заманили сюда?

— Не беспокойтесь! — оставался хладнокровным Сафар-Гулам. — Этот джигит сбежал от них. Он замучен приставанием Бозopa-амина. Я ручаюсь за него.

— Чьи же это выстрелы? — допытывался командир.

— Простите, я не полностью передал вам сведения джигита. Дело в том, что прислужник Урман-Палвана сообщил ему о хитром маневре басмачей. Сюда они пришли с лучшими и преданными своими джигитами, а в другом месте поместили остальных. В случае нападения те должны поднять стрельбу, тем cамым отвлечь наше внимание от главной силы. Вот они и отвлекают.

— За то, что ты своевременно не сообщил мне такие важные сведения, делаю тебе вторичное предупреждение.

— Принимаю! — козырнул Сафар-Гулам. На мгновение в комнате все затихло: видно, басмачи услышали залп и ждали, не уйдет ли весь отряд туда.

— Начнем! — сказал командир. Несколькими пулями пробили дверь. В комнате кто-то закричал от нестерпимой боли. Крики слышались невдалеке от двери.

Еще несколько пуль в дверь.

Огромная лампа, качнувшись, опрокинулась вниз, керосин загорелся, растекаясь по комнате.

Урман-Палван накинул на пылающую лужу одеяло, но либо опоздал, либо керосина разлилось слишком много, одеяло не потушило огонь, а само вспыхнуло. Вспыхнула и пола его стеганого халата. Пуля, войдя через дверь, пробила ему плечо. Дымящийся, он свалился у стены.

Пламя разрасталось. Чад наполнил комнату. Дышать в ней становилось невозможно. Горели одеяла, огонь подбирался к раненым.

Оттолкнув тех, кто мог ему помешать, Хаит-амин подскочил к двери и распахнул ее.

Вместе с ним из комнаты вырвался чад и дым. Он стоял в дверях, а позади пылало пламя. Он стоял, уверенный, что пуля сразу кончит все это. Но никто не стрелял.

Он удивленно посмотрел в узкий проход, озаренный отблесками начинавшегося пожара. Но никто не стрелял. И никого не было в узком проходе.

Он удивленно сделал несколько шагов.

И тогда, сам не понимая, с какой стороны, он услышал спокойный голос:

— Бросьте оружие, выходите. Огонь страшен только вам. Если вздумаете защищаться, то участь ваша ясна: получите пулю либо сгорите.

В это мгновение из комнаты выскочил мулла в загоравшемся халате.

Хаит-амин, отстранившись, пропустил муллу во двор, где им занялись партизаны, а сам вернулся и крикнул в комнату: — Выходите! Сдавайтесь! Наше дело кончено! И первым пошел во двор, чувствуя, как невидимые руки из темноты держат каждый шаг его на прицеле.

Бозор-амин с обгоревшей бородой, Урман-Палван, опирающийся на джигита, все главари, столько крови пролившие в этих краях, вышли обгорелые, закопченные, окровавленные, сверкая недобрыми испуганными глазами.

Насыр пошел в комнату узнать, не остался ли еще кто-либо.

В груде тлеющих одеял он нашел труп убитого басмачами юноши.

 А главари стояли среди двора молча и сурово. И только мулла непереставал говорить:

— Я мулла. Я только служитель божий, я их просвещал и отвращал от зла. Зачем же вы ставите меня рядом с ними? Вы же видите, я и так уже потерял бороду. Ой, сгорела моя борода!

— Молчи, если жизнь твоя уцелеет, я отдам тебе свою бороду, — Сказал Эргаш.

— А неужели вы хотите меня убить?

Никого мы не хотим убивать. Но если вашу жизнь найдут вредной для народа, суд отнимет ее у вас! — строго сказал ширинец Насыр.

Пожар погасили. Брезжило серое, сырое утро.

Грязные, обгорелые, молчаливые звери стояли среди красноармейцев, столпившихся, чтобы рассмотреть тех, от кого столько мучений знали эти края. Рассмотреть, наконец, тех, за кем так долго гонялись, кого ни разу еще не доводилось увидеть так близко.

Наконец, окружив конным конвоем, пленников повели. Последний раз шли по этой земле те, кто так долго топтал и осквернял ее.

Вставало солнце.

Разгорались на востоке, подымаясь вверх, облака. Серая ночная туча уплывала в сторону.

Крестьяне с мотыгами в руках, гоня впереди себя ослов, шли на поля. Оглядываясь, смотрели вслед и, улыбаясь, о чем-то переговаривались между собой.

Разгоралось утро.

Эргаш ехал вслед за конвоем, впереди своих партизан, и пел: