В самое последнее мгновение, когда все будет кончено и останется лишь единственный шаг в этой жизни, и житель Земли Нимьян из рода Медведя поймет, как непросто быть человеком и как непросто быть звездой, он вспомнит, как три дня назад, на рассвете, старый пес Харко тягучим воем разбудил его. Он встал, запахнул полы оленьей ягушки и, скрипнув промерзшей дверью, вышел из бревенчатого дома-зимовья.

Харко, черный соболятник с белым пятном на шее, сидел возле конуры и, задрав к звездному небу седую от инея морду, снова взвыл.

— Эш-ш, кэча! — приказал хозяин.

Харко завилял мохнатым хвостом, рванулся к хозяину и взвизгнул, словно прощения просил. Но в его темных и умных глазах была прежняя тоска. И Нимьян, или на русский лад Демьян, помягче повторил «кэча», хотя пес уже не выл.

На востоке взошла Звезда Утренней Зари. Скоро светать начнет, отметил Демьян. И с недоумением покосился на Харко — понятно, когда собака воет вечером, но чтобы выла на утренней заре?! Что-то не помнится. Харко никогда зазря не воет. А беспричинный вой — плохая примета. Что он хочет сказать хозяину?! Зачем поднял человека в такую рань?!

Демьян еще раз оглядел чистое звездное небо и вплотную подступивший к зимовью сумрачный бор, прислушался: что же встревожило Харко? На полуденной стороне, как и прежде, мечутся по небу отблески далекого огня и доносится едва слышный подземный гул. Там, по слухам, нашли горючий жир земли — нефть. Это ее огонь. Впрочем, шум настолько глухой и слабый, что слышен только в ночной тишине. Днем же, когда просыпается тайга, нельзя уловить шум огня и его отсвет. Что же беспокоит Харко?.. На нижнем севере — так ханты называют запад — пока тишина. И там есть люди, которые делают железную дорогу. Тихо и на востоке, где восходит Звезда Утренней Зари. Там живут люди, делающие черную трубу, по которой побежит горючий жир таежной земли — нефть.

Ничего такого не увидел и не услышал Демьян, что побеспокоило бы старого Харко. И он, еще раз прикрикнув «кэча», поспешно вернулся в дом. Не хотел, чтобы перед дальней дорогой его сердцем овладела тревога.

Он вошел в зимовье, тихонько растопил чувал и повесил чайник над огнем — жена Анисья и обе дочки еще спали. Не хотелось их будить. Но как только стали потрескивать сосновые поленья, Анисья тотчас же спросила чистым ясным голосом, будто и вовсе не спала:

— Поедешь?

— Поеду. Погода хорошая.

— Может, не надо сегодня, а?

— Поеду… Сколько откладывать? Вдруг снега пойдут, дороги занесет…

— Да, дороги занесет — оленям тяжело будет! — согласилась жена. — Что же, езжай.

— После холодов потеплеет — и бураны начнутся, — проговорил Демьян. — Их время подойдет, время буранов…

Жена встала и, умывшись ледяной водой, сама принялась готовить завтрак и собирать мужа в дорогу.

Демьян в последний раз начал перебирать свою добычу за первую половину зимы. Не спеша, любуясь высоким чистым мехом, встряхивал песцовые шкурки. И невольно, перебирая пушнину, он вспоминал, какого зверя где и как взял. Первый песец попался в его капкан на Озере-в-Кедрах, в устье болотной речушки Кедровая Вода. Здесь древнее, еще далекими предками облюбованное место запора: в каждую осень, перед самым ледоставом, он перегораживал Кедровую Воду жильником и ставил морду на щук, что поднимались против течения в верховые озера. А возле запора он настораживал капкан в маленьком шалашике с приманкой — рыбой или мясом. В каждую зиму попадалось не больше одного-двух песцов. Другие песцы, идущие с побережья Ледовитого океана, на этот шалашик уже почему-то не смотрели. Иногда они по свежему снегу ходили возле запора, но на приманку не шли. Не всем же в одну ловушку лезть, рассуждал Демьян, рассматривая следы. Но, однако, капкана до самого конца сезона не снимал. Когда приезжал проверять морду, он счищал от снега вход в шалашик, поправлял приманку и колышки. Хотя знал, что добычи здесь больше не будет, все равно возился с капканом — ему приятно было, он постоянно должен был что-то делать.

Второго песца взял ружьем в середине Месяца Больших Жертвоприношений, когда ездил прокладывать дорогу в урман, за Главную Реку.

Расчесывая костяным гребнем светлую шубку красной лисы, которую охотники называют «светлым воротом», Демьян вспомнил, как целых три дня ходил за ней. Более осторожного и чуткого зверя, пожалуй, нет в тайге.

Сначала ладонью левой, затем ладонью правой руки медленно погладил он серебристо-гладкую шерсть выдры. На левом боку, возле передней лапки выдрана шерсть, но густое подпушье закрывает кожу. Как раз этим местом выдра вмерзла в лед на Малой Прорубной реке, где у выходной лунки был насторожен лук-самострел. Как только выдра высунулась из отдушины, стрела сразила ее. И она скользнула под лед, натянув прочный шнур от наконечника стрелы до лука. Демьян приехал под вечер, в первых сумерках. Вот-вот ночь опустится на тайгу. И он поэтому спешил. Натянул шнур — выдра не поддавалась, вмерзла, видно, в лед. Тогда он намотал бечевку на руку и осторожно, пошевеливая хореем тушку зверя, начал натягивать ее — знал, что жало наконечника с крепкими открылками не выпустит добычу. Так, изрядно повозившись, он наконец вытащил из-подо льда выдру.

Сложив ее в мешок, он долго вглядывался в угольную темень собольего меха. Соболь водится в урманах, за Главной Рекой — на левом берегу. А на этой стороне редкость — не любит он сосновые боры и редкие кедрачи. И этот вроде бы случайно забрел сюда. Его след они взяли с малым тестем Антоном, братом Анисьи, на Старице возле Осеннего Селения. Был полдень. Гнали зверька по кедровым гривкам, по елово-березовым низинам, по мелким соснякам. Переходили с одного берега Старицы на другой. Лишь на закате, когда солнце опускалось за тихий осинник, впереди, в кедровом урочище услышали лай. Пока добирались туда, уже начало смеркаться. А Харко, словно вдруг помолодел, — весело пританцовывал вокруг огромного кедра, макушка которого уже поседела от старости, и, поглядывая на хозяина, звонко лаял. Но, однако, Демьян с Антоном вытоптали весь снег вокруг кедра, скребли по стволу, стучали, запрокинув голову, смотрели на вершину дерева, а зверька не увидели.

«По-моему, он был на этом дереве, да ушел, — сказал Антон. — А Харко чует его запах — вот и лает».

Демьян знал, что иногда собаки ошибаются, лают на запах. И в нем на секунду появилось сомнение: может быть, и вправду Харко ошибся — лает на пустое дерево. И тогда Демьян сделал вид, что уходит домой, и позвал Харко: «Кац, кац, кац!» Но Харко даже не взглянул на хозяина: обнюхал кедр, встал на задние лапы, опершись передними о ствол, и снова залаял — уверенно так, заливисто.

Тогда, да и теперь еще не знал Демьян, что это лебединая песня Харко. Поэтому он так яростно рвался по следу зверька, которого хозяин не хотел преследовать. А не хотел потому, что соболь был голодный. Это видно было по его почерку на снегу: бежал легко, значит, долго не устанет. И времени для нагона оставалось совсем немного. Долог ли осенний день? Пока он размышлял, Харко уже взял след. Вот и пустились за ним. Один Харко, видно, знал что-то такое, что не могли предсказать люди. И древние говорили, что собака всегда предчувствует то, что недоступно человеку. Демьян же полагал, что Харко еще одну-две зимы прокормит себя. Да не только себя…

Даже беличьи шкурки охотник еще раз протер березовыми стружками и, пересчитав, сложил в мешок.

Все это он делал неторопливо, будто не спешил в дальний путь.

Между тем жена, приготовив мешочки, говорила, куда сложить мыло глазное и мыло черное, сахар и сушки, пачки чая, платки и материю на платье дочерям. Припасов должно хватить до конца сезона, до Месяца Правдивого Орла…

Она помолчала в раздумье, потом, усилив голос, сказала:

— Может, шкуры да лапы будут — так проси, слышишь?!

— Слышу, — откликнулся муж, продолжая перебирать шкурки.

Откуда эти лапы да шкуры возьмутся, подумал он. Оленей в хозяйстве извели. Но даже, помнится, в лучшие оленные времена, при колхозе, когда на этих землях паслись большие стада, и то не хватало всем на одежду шкур и лап.

— Проси, — повторила жена. — Тебе уже новую малицу надо делать. И девочкам нашим надо саки хотя бы обновить. Растут, бегают на улицу — в доме не удержишь. И мне помогают — дрова колотые да снег для питьевой воды носят в дом…

Женщина помолчала, словно припоминала, что еще мужу заказать, какими словами убедить его, чтобы он там не смущался и просил нужные вещи. Она полагала: кто мало шумит — того всегда стороной обходят, тому ничего не достается. А ее муж как раз был из таких… Вздохнув, она взяла с полки куженьку — небольшую коробку из бересты — и начала собирать гостинцы сыновьям.

— Первым делом в школу-интернат зайди, — наказывала она. — Сыновей наших Юванко малого да Ми-куля старшенького поцелуй. Тут мясо черного глухаря да рыба жареная — им передай. Скажи, мать и сестры соскучились, привет послали. Харко-то, скажи, тоже соскучился по ним, часто смотрит в ту сторону, куда их повезли. Хоть и старый, а память хорошая. Помнит маленьких хозяев. А молодая собака Кутюви все такая же пустолайка, не набралась еще ума. Ты не забудь, все нашим мальчикам перескажи. Слышишь?

— Слышу, — кивнул Демьян.

— Передай, пусть все хорошо учат, — продолжала жена. — Пусть хоть они учатся, раз отец грамоте не выучился. Пусть не скучают. В марте, когда время охоты кончится, может быть, все в поселок съездим. Лишь бы олени живы-здоровы были… Демьян молча слушал.

— А когда уезжать станешь, сыновей наших Юванко малого да Микуля старшенького не целуй, — наставляла жена. — На уме у них плохо станет, после плакать будут…

Демьян согласно кивнул.

Девочки-погодки Вера и Таисия еще не проснулись, поэтому Анисья накрыла к завтраку низенький столик на двоих. Муж пил крепкий чай и прислушивался к голосу жены. Хотя он знал, что должен делать в поселке, но всегда внимательно слушал мягкий грудной голос жены, словно она пела ему песню перед дальней дорогой.

Допив вторую кружку сладкого чая, он надел старенькие кисы и малую малицу и вышел из дома. На востоке, над верхушками сосен, светилась Звезда Утренней Зари. Она медленно поднималась в сумрачное небо. Поднималась и тянула за собой грядущий день. Казалось, день упирался, не хотел идти на землю, но настойчивая Звезда и не думала оставлять его в покое где-то за темным горизонтом. И тому ничего не оставалось, как последовать за Звездой Утренней Зари.

А под Звездой — ломкая рябиново-красная полоска зари.

Тихий морозный день будет, отметил Демьян.

Его тут же обступили олени — тянули к нему головы, обнюхивали со всех сторон: не принес ли чего съедобного? А маленький Пев короткими рожками уперся в его спину — обиделся, что ничем не угостили.

— Эшш-э! — отмахнулся Демьян и добродушно проворчал: — Ужо избаловали. Ишь, сердится!

Тут из дома вышла жена с мешочком. Не успела она крикнуть свое «тааа-та-та-та-та!», как олени, вытянув шеи и широко раздувая ноздри, бросились к ней. Поджаренные чебаки и сухие рыбьи кости — это их первое лакомство. Хозяйка высыпала несколько горстей на снег, а своей любимице Пеструхе, ветвисторогой важенке с белыми пятнами по бокам, разрешила есть прямо из мешочка. Жевала Пеструха торопливо, с хрустом, благодарно кивая головой с крепкими рогами. Хозяйка смахнула куски лишайника с белой звездочки на лбу Пеструхи, медленно провела рукой по светлому загривку, погладила меж рогов. И тут на мгновение в доверчивом, широко распахнутом глазу мелькнул бледный лик с тоскливым взором — женщина невольно отпрянула. Придя в себя, она робко взглянула на мужа. Тот тихо ответил на ее молчаливый вопрос:

— Запрягу, — и, как бы оправдывая свое решение, пояснил: — Про муку говорили, сильный олень нужен.

Женщина ничего на это не сказала, молча наклонилась к оленихе.

Демьян расправил потяги — упряжные лямки и постромки, соскреб ножом наледь с полозьев нарты, соскоблил иней с хорея, в раздумье встал посреди кораля. Дорога дальняя, тяжелая, на трех придется ехать. Дома останутся олененок Пев и полуторагодовалый бычок Воки Хор, прозванный так за светло-рыжеватую окраску.

Он не стал вытаскивать аркан. Когда жена опустила пустой мешок, руками поймал подбиравшего остатки корма вожака — плотного низкорослого быка Вондыр, про каких обычно говорят «шерсть вперед, шерсть назад». Рога у него без отростков, прямые, как у коровы. Таких невзрачных обычно запрягают средними, где они не очень заметны. Но Демьян делал по-своему. Вондыр хорошо ходил только ведущим, а так немного был ленив и плохо слушался хорея. Пеструха же одинаково добросовестно тянула лямки везде, куда ни запрягай. Сейчас она пойдет крайней справа. Средней будет молодая важенка Пирни — и упряжка готова в путь.

Харко сидел возле конуры на задних лапах, словно заиндевелый безмолвный пень, и молча наблюдал за дорожными сборами хозяина. Тот почувствовал внимательный взгляд соболятника и быстро отвернулся: не хотелось тревоги в предстоящей поездке. Он сложил вещи к задней стенке сиденья и, пропустив веревку за копылья, крепко притянул их к нарте. Еще раз окинув внимательным взглядом упряжку, он поспешил в дом. Пора уже выезжать.

Анисья давно приготовила ему второй предотъездный завтрак. Сначала она подала холодное — строганину из добела промороженной щуки, затем поставила на столик деревянную миску с дымящимся мясом. Потом налила кружку крепкого чая. Демьян молча ел. А Анисья, занимаясь домашними делами, все время следила, чтобы все у мужа было под рукой — и солонка, и ложка, и сахар, и березовая стружка для рук. Это чтобы он не задерживался перед дальней дорогой. Между тем она напоминала, кому в поселке передать слово «здравствуй», в дом каких родственников непременно надо зайти, что у них спросить.

Выпив чай, Демьян надел расшитые узорами выходные кисы и большую малицу. Подпоясался кожаным ремнем с ножнами на левом и меховым кисетом-подсумком на правом боку. Взглянул на спящих дочерей и, постояв немного, медленно повернулся по солнцу и вышел на улицу.

Пес Харко вдруг вскочил, дернулся на цепи и жалобно заскулил, словно что-то хотел сказать хозяину, о чем-то предупредить. Но Демьян глухо сказал ему:

— Кэча!

И Харко замолк.

Но тут тревожно хоркнул олененок Пев и светлой мордочкой прижался к теплому боку матери Пеструхи. Демьян отогнал его.

Анисья проводила мужа до ворот кораля.

— Ну… до свидания! — сказал Демьян потупившись. — Ждите. Если ничего не случится, на третий день вернусь.

— Оянги-таланки! — пожелала Анисья и закрыла ворота кораля, чтобы встревоженный олененок не убежал за матерью — Пеструха тоже оглядывается и хоркает. Наверное, что-то говорит сыну-олененку. Может быть, прощается тоже, «до свидания» свое оставляет дому.

— Бежавший Озером был бы жив — так Пеструха бы дома оставалась, — проговорила Анисья, ни к кому не обращаясь.

Демьян сделал вид, что не расслышал ее слов.

— Я, йим улым! — повторил он и, взмахнув хореем, вскочил на нарту.

Упряжка тронулась.

Пеструха еще раз хоркнула и оглянулась — не идет ли Пев за ними. Когда ездили не очень далеко, обычно олененку разрешалось бегать за упряжкой. Но сейчас тот с хорканьем метался по коралю.

Избушка скрылась за поворотом дороги. И тут уши Демьяна резанул тоскливый вой Харко. Вслед хозяину воет, подумал он. Это плохо. Старый стал, слишком много понимает, слишком многое предчувствует. А это ни к чему собаке, ведь она не человек.

И он попытался избавиться побыстрей от неприятных мыслей о Харко.