Ехал Демьян на запад, в сторону захода солнца. Ехал и гнал от себя плохие мысли об искателях. Человек он спокойный, уживчивый. Сколько людей перебывало на его угодье — со всеми ладил. Что ему с ними делить? Они на нефть охотятся, у них свое дело, у Демьяна — свое. Он не мешает им, и они пусть ему не мешают. Больше ему ничего не надо. Места на земле воем хватит… Вот нынче летом увидел на пастбище след медведя. Зверь пересек оленью тропу и ушел в приречный кедровник — видно, лежку там устроил. Судя по следу, зверь старый, матерый, внушал доверие, и Демьян не стал его тревожить, попросил только:
«Пупи-ики, ты оленей моих не трогай, слышишь! У меня мало оленей. Нет у меня для тебя лишнего оленя, слышишь?! Если вздумаешь грешить, я прогоню тебя отсюда. Слышишь, что говорю?!»
И медведь все лето жил на пастбище, но оленей не тронул. Даже не гонял их. Морошкой и брусникой питался. Поладили!
И с мыслью, что поладит с родственными искателями, он опять задремал. Проснулся, когда упряжка сошла с дороги и начала копытить снег.
— А, есть хотите, — сказал он и распряг оленей, чтобы им удобнее было разгребать снег. — Поешьте хорошо, нарта тяжелая.
Он сел на нарту лицом на восток и смотрел на звезды. Все звезды были на месте, нет только Звезды Утренней Зари. А она не скоро еще взойдет. Помнится, в детстве он долго не мог найти эту звезду. Если рано вставали, отец обычно просил:
«Сходи посмотри, взошла ли Звезда Утренней Зари?»
«Заря взошла, а звезды нет! — отвечал он. — Там много других звезд».
Они вдвоем выходили из зимовья, и отец говорил:
«Вот же Звезда Утренней Зари. Без нее заря не взойдет. Если взошла заря — значит, ее Звезда уже над ней. Это главная звезда дня».
«Если не взойдет Звезда Утренней Зари, значит, и зари не будет?» — спрашивал сын.
«Конечно, не будет».
«И солнце не встанет?»
«Без зари и солнце не встанет».
«И день не придет?»
«Выходит, так — и день не придет».
Сын долго смотрел на волшебную Звезду Утренней Зари и как-то тихонько прошептал отцу:
«А если… Звезда Утренней Зари обидится на кого-нибудь или заболеет вдруг?.. Что тогда будет?!»
«Что, что — как заболеет?» — не понял отец.
«Ну, это… не взойдет она вдруг?.. Что тогда будет?!»
Отец не сразу нашелся, что ответить.
«А мне так нравится, когда светло! — говорил сын. — Так солнце нравится!..»
Немного помолчав, отец сказал:
«Так не будет. Никто не должен обижать Звезду Утренней Зари, тогда она не заболеет и всегда будет всходить. — Он снова помолчал, потом добавил: — Хороший человек никогда не обидит, а плохого надо вовремя остановить. Слышишь?»
«Слышу, — ответил сын, после паузы сказал: — Теперь я запомнил Звезду Утренней Зари. Теперь я не спутаю ее с другими звездами».
«Другие звезды тоже нужны небу и земле. Каждая звезда на своем месте. Каждая звезда делает свое дело».
«Звезды похожи на людей? У них есть дела?»
«Да, звезды как люди. Ведь все от человека пошло. Я еще не рассказывал тебе сказку Солнца и сказку Луны. Вот как-нибудь расскажу. Длинные-длинные сказки-легенды…»
Он не успел рассказать сыну сказку Солнца и сказку Луны. И о Млечном Пути — о Пути бога-охотника — тоже не успел рассказать. Он многое не успел сделать из того, для чего был рожден. Но с годами Демьян понял, что главное дело своей жизни он все-таки сделал. И братья тоже сделали свое дело. И хотя после них не осталось кровных родственников, но Демьян на этой земле не сирота — нет, не сирота.
Размышляя об отце, он видел, как тот принял пулю там, в Берлине, в конце апреля сорок пятого, за несколько дней до Победы. Пуля ударила в грудь — и отец приложил к ране левую руку. И, замерев, мгновение стоял неподвижно. Потом задрожали ноги, и, медленно приседая, развернул туловище с трудом, по солнцу, на восток, и, машинально отведя правую руку с винтовкой, чтобы не повредить оптику, опустился наземь. Лежал головой на восток, в сторону дома. Сквозь пальцы левой руки тепло его тела уходило в сырую землю чужой страны. Все. Это конец его пути. И потускнел взор, и улетучилось его тепло. Но сознание еще работало. И последним усилием воли, напрягшись до предела, он еще долго держал одну мысль. Мысль, что пуля, которую он принял в себя, уже никого не сможет убить. Эта пуля не сможет лишить жизни его кровинушку, его младшенького, теперь его единственного сына там, дома, на далекой родной Реке. Туда ни одна пуля, ни один осколок не долетит. Не долетит. Не лишит жизни… Так… Так…
Он все принял на себя.
Но в темноте, в ночи, его сын, Демьян, вспоминая отца, почувствует, как пуля пройдет по телу. Пройдет медленно, оставляя огненно горящий след. Останется рана, чуткая к пронизывающей стуже зимой и одуряющему зною в летнюю пору…
Так пуля, что вошла в грудь отца в Берлине в апреле сорок пятого, прошла и по его сердцу. Но пуля не лишила жизни, нет. Эта рана еще больше закалила его в ненависти к войне и любви к миру.
После, когда его младшего сына Ювана призовут в армию, в городе, в районном центре, старый военком приведет будущих солдат к Вечному огню на центральной площади, где на белых плитах высечены имена воинов-земляков, павших на полях Великой Отечественной войны. Он молча отыщет свою фамилию. Вот дед и дядья. Молча постоит перед ними. Потом молча, до одну и по другую сторону Вечного огня, обойдет ряды плит с именами погибших солдат:
Айваседа Меру. Река Аган.
Ганжеев Аристарх Александрович.
Ганжеев Сидор Степанович.
Ганжеев Федор Иванович.
Ганжеев Петр Никитич.
Ганжеев Григорий Абрамович.
Епаркин Иван Павлович. Аганские и обские. Все.
Катесов Михаил Петрович.
Катесов Яков Ефимович. Это река Пим.
Каюковы…
Курломкин…
Когончин…
Коголкин… Река Юган.
Кинямины… Сколько их? Четверо. Малый Юган.
Куприяновы…
Кунины…
Лемпины… Это Салым. Салымские люди.
Лисманов Алексей Васильевич.
Лисманов Петр Васильевич.
Лисманов Егор Васильевич.
Лисманов Прокопий Васильевич.
Лисманов Денис Григорьевич.
Лисманов Киприян Дмитриевич. Четверо братьев. Двое других — тоже родственники. Да. Это устье Агана.
Лянтины… Четверо. Опять Юган.
Сколько их? Сколько их на каждую букву… М, Н, О, П…
Покачевы… Шестеро. Егор и Павел. Спиридоновичи. Должно быть, братья. Антон Степанович. Иван и Яков, Ефимовичи. Тоже братья. Дмитрий Семенович. Реки Аган и Тромаган. Там и там живут люди этого рода, рода Лося.
Пяк Тюсели.
Пяк Поинтма. Это ненцы. Жили в верховье Тромагана.
Рынков…
Рымовы… Салым.
Сопочины… Роман, Андрей, Петр… Степановичи. Должно быть, братья. Тромаганские. Из рода Лося.
Салтыковы…
Тайбин…
Юмсанов…
Юсипины…
С каких рек? Из каких родов-сиров? Остались ли у них родственники на этой земле? Вспоминают ли их?
Припомнятся родственники, что вернулись с войны. Дядя Василь теперь определяет ненастье не по народным приметам, а по фронтовым ранам. Его имени в этом списке нет.
Он вернулся. Он жив.
Нет здесь и имени дяди Ефима. Седого. Он тоже жив. Коль он войну одолел, считают многие жители его родной Реки, так уж ничто его не возьмет. Во всяком случае, в ближайшие годы. Видно, сам Черный дух Подземного царства побаивается бывшего фронтовика.
Юван пока не знает, как уйдет из жизни его дядя, Седой. А уйдет он неожиданно. Неожиданно для всей Реки. Поедет неводить на Большой Урий с соседом, у которого есть упряжка оленей. Он бодро возьмется за привычное дело — выдолбит лунки, вычерпает ледяное крошево, приготовит шесты и невод. Но к полудню вдруг почувствует слабость. Сосед уложит его на нарту. Дома он откажется от чая и пищи.
«Давай в поселок, врачам отвезем!» — забеспокоится жена.
«Нет, — откажется Седой. — Никуда не поеду».
Помолчит, прикроет глаза и ясным голосом добавит:
«Кажется, все…»
В тот же вечер его не станет. (Это случится в феврале 1984 года.)
Так Река потеряет своего последнего воина и последнего певца.
Юван вспомнит рассказ коренного русского старожила Алексея Ивановича Сорокина о том, как провожали на фронт Айваседа Меру, чьим именем открывается список павших. Пока катер с мобилизованными воинами огибал поворот Реки, родители и родственники Меру на обласах по волокам-перетаскам догоняли его. Лихорадочно гребя, плыли за катером. Прощались. Махали руками, что-то кричали, плакали. Потом отставали. Но за следующим поворотом снова показывались их согнутые в беге, волокущие обласа фигурки. Так шли за катером до тех пор, пока не вымотались вконец на долгих волоках.
Поименно названные и безвестные, павшие и живые…
Да разве возможно объять необъятное?! «Сколько рек в этом и в остальных семи районах края? А на тех реках сколько людских родов-сиров», — придет мысль Ювану… Спустя годы в другом районе, при других обстоятельствах его брат Микуль, пораженный, остановится у белого обелиска: у этой небольшой реки Назым война взяла более двухсот жизней. Словно надеясь увидеть силу и упорство выстоявшего против войны людей Реки, Микуль обведет взором село, печальную гладь воды, темный урман на увалах противоположного берега…
Скольких людей потеряла Земля!
Те, кто заживо сгнил в казематах и рудниках, кто погиб на эшафотах и баррикадах, кто до последнего дыхания шел со знаменем Октября, кто умирал в тифозных бараках, кто вколочен в вечную мерзлоту Заполярья, кто падал на поле брани в гражданскую и в Отечественную, все, кто выжил и кто не выжил в этой беспощадной борьбе за свободу и жизнь человечества, все они, павшие и живые, вызывали у Демьяна трепетно-священное чувство…
Это его чувство потом унаследуют его дети…
Тут Демьян очнулся от воспоминаний и запряг оленей.
— Ехать, ехать пора, — говорил он вожаку Вондыру. — Вот дорога, ты лучше меня ее знаешь. Иди по ней, домой иди. Там нас ждут. Вера и Таисия ждут. Мы им гостинцы везем. Обрадуем их. И хозяйка ждет. И Воки Хор ждет. И маленький Пев ждет не дождется мамы Пеструхи. Он мал еще, поэтому скучает. А когда родился, совсем махонький был — вот и назвали Певом, сосновой шишечкой. Теперь-то он немного подрос… И Харко нас ждет, возле конуры сидит и на дорогу смотрит. А как скрип нарты услышит, сразу всех домашних лаем обрадует. Он раньше других о нашем приезде узнает. И бестолковая Кутюви тоже ждет, тоже скучает. Она еще молодая, со временем и она поумнеет. Не все же ей быть бестолковой, как думаешь, Вондыр?.. Быстро не будем ехать, тихонько-тихонько — нарта у нас тяжелая. Но чем ближе к дому, тем нарта легче станет. Это всегда так бывает.
Он укоротил ремень, которым Пеструха была привязана к лямке Пирни, сказал красавице важенке:
— Знаю твою привычку, Пеструха, — как начнем к дому подъезжать, ты станешь рваться вперед, тебя трудно остановить. Не терпится к сыну Певу. А тебе нельзя так рваться, ты должна сейчас спокойно ходить. Куда денется твой сын — он дома. Хозяйка его любит, оберегает. Хозяйка его подкармливает, как и тебя. Еще и Звезда Утренней Зари не взойдет, как мы домой приедем. Все, наверно, спать будут, но их поднимет Харко — даром что старый, а уши еще чуткие, далеко слышит. Может, и не столько слышит, сколько чувствует наше приближение к дому… Так, Пеструха, ремешок твой я укоротил — вперед Вондыра да Пирни не забегай, дорогу у них не отбирай. Понимай меня — не станешь им мешать, так быстрее доедем, скорее сына увидишь.
С этими словами он тронул упряжку. Вожак Вондыр уверенно взял темную нить дороги. Он шел, прислушиваясь к голосу хозяина, который разговаривал со звездами и оленями.
Казалось, во всей Вселенной не спали только звезды и человек.
Демьян ехал на запад, в сторону, куда уходит солнце. Там Звезда Вечерней Зари. А Звезда Утренней Зари осталась за спиной, позади. Но и на запад ему хорошо было ехать: его многое связывает с этой стороной света. Именно в том направлении много лет назад он плыл с той удивительной девушкой и впервые в жизни надолго потерял свою голову. Потом немало лет и зим мысль его ходила только одной дорогой, вниз по течению, куда уехала его девушка…
Там, на западе, на далеких землях покоятся его братья и отец.
Там, за далью снегов и лесов, его Москва, голос которой он слушает по вечерам. Чем дальше по времени, тем меньше у него шансов побывать там. Это он понимает. Но, может быть, такая возможность будет у его детей?! И он глазами своих детей увидит то, что не удалось ему в жизни увидеть самому! Ведь их тропа должна быть намного длиннее, чем родительская… И придется им размышлять о судьбах людей Севера, о судьбах края белых снегов и метелей, жестоких буранов и холодов.
А Север так юн!
А Северу так нужно расти!
Север должен решать свои проблемы. А проблем накопилось немало. Его сын Микуль вспомнит рассказы старожилов о времени грандиознейших преобразований. О том времени, когда все дела Севера находились в одних руках, изучит множество документов. В 1924 году был создан Комитет Севера при Президиуме ВЦИК под председательством П. Г. Смидовича. Главная задача: «Содействие планомерному устроению малых народностей Севера во всех отношениях». Развернули работу комиссии: административно-правовая, хозяйственно-финансовая, научно-исследовательская, оздоровительная и просветительная. Функции Комитета состояли в изучении экономики, культуры и современного положения северных народов, в разработке и проведении мероприятий, необходимых для экономического и культурного подъема народов Севера, и в наблюдении за выполнением этих мероприятий на местах. Десятилетие спустя, в тридцать четвертом, в связи с упразднением Комитета Севера, его функции были возложены на Главное управление Северного морского пути при Совете Народных Комиссаров СССР под руководством академика О. Ю. Шмидта. Большую роль в проведении политико-воспитательной работы и привлечении коренных северян к социалистическому строительству сыграли Политуправление Главсевморпути, а на местах — политотделы. После, по прошествии лет, Микуль с любопытством перелистает книги, изданные этим управлением для жителей Севера. Литература на самые разные темы. Тут и политическая, и учебная, и художественная, и научная. И все в основном на языках этих народов. Он увидит на совесть срубленные фактории и культбазы, снабженные всем необходимым для нормальной жизни человека. Увидит школы-интернаты, медпункты и больницы, оборудованные по последнему слову науки тех лет. Все тогда делалось добротно, по-хозяйски, на долгие годы.
Но главное — во всем, что сохранилось с тех времен, — он почувствует и увидит трогательную любовь к Северу и северянам. Все отмечено этой печатью, неподвластной годам. Многие из тех, чьими руками все создано, уже оставили землю. Но творения их рук и сердец все еще служат людям. И, наверное, будут служить еще немало лет и зим…
Микуль вспомнит те годы преобразований Севера. Призадумается. Куда все ушло? Где эта любовь к земле и к людям?
Припомнятся Микулю и ханты Васьюгана, левого притока Оби. В 1924 году тот район, Александровский, был передан в подчинение Томскому округу Сибирского края. Более полувека спустя окажется, что они почти полностью утратили родной язык и духовную и материальную культуру. Ибо в пяти районах Томской области, имевших статус национальных, не велось преподавание родного языка в школе, никто не занимался вопросами развития и сохранения культуры коренного населения. Ученые Томского университета ездили за научным материалом в соседний автономный округ, где только-только начало налаживаться преподавание родного языка в школе и возник интерес к национальной культуре.
Есть вопросы, требующие ответа.
Ну а кереки — народ Тихоокеанского побережья. Народ в восемь человек! Есть ученые. Об исчезающих растениях пекутся ботаники. Об исчезающих животных и птицах — зоологи. Об исчезающих насекомых — энтомологи. А кто печется об исчезающих народах?! Врач?! Но он отвечает только за здоровье человека. Есть ли такие ученые?.. И если кереки уйдут, Микуль чувствовал это, не только человечество, не только его народ, он сам что-то потеряет. Что-то очень нужное для продолжения жизни. Что-то очень необходимое, человечное. А терять не хочется. Ох как не хочется!..
Американка, встряхнув светлыми волосами, прикоснулась к груди и провела рукой вниз, спросила:
«Хон?»
«Хон», — подтвердил он.
Потом она показала на рыбу:
«Хул?»
«Хул», — согласился он.
После она подняла глаза к небу, — посветлела лицом, с чуть заметной улыбкой спросила:
«Хос?»
«Хос, — удивленно приподнял он брови. — Звезда!..»
Он все понял без перевода. И в ответ на его недоуменный взгляд она открыла номер журнала «Нэшнл джиогрэфик». И он увидел людей. Охота на мамонтов с копьями. Зимнее жилище, очень похожее, на хантыйский зимний дом-землянку. Наскальные рисунки, изображающие зверей. Выделка шкуры. Словно это не индеанка со скребком в руках наклонилась над работой, а бабушка из далекого детства. Знакомые орудия из кости, камня, железа. Копчение рыбы и мяса. Даже рогульки для котла точно такие же, какими до сих пор пользуются в тайге его сородичи.
Она развернула карту-схему. На ней он увидел Иртыш и Обь, а дальше, на восток, вдоль побережья Ледовитого океана — сплошная суша до самой Аляски, Берингов пролив обозначен только пунктиром. И она объяснила, что очень давно, когда не было пролива, возможно, остяки и вогулы жили вместе с американскими индейцами. Потом индейцы ушли на Аляску. «Шли за рыбой» — так мотивируют это переселение легенды и предания. И в доказательство этой теории она подобрала слова, обозначающие одно и то же у индейцев Америки и обских угров, остяков и вогулов. Вот только на буквы «к» и «х»: «утренняя заря», «седой», «копье», «узор», «бросать», «рыть» и так далее. Убедительно? Да. Что может быть убедительнее родного языка?! Пусть даже зазвучавшего на другом континенте…
«Кэтрин Джефферсон, Калифорнийский университет, — представилась она. — Хочу написать книгу про остяков, то есть про ханты».
«Почему именно про ханты?» — удивился он.
«Их мало. Нужно писать про вымирающие народы Земли…» — последовал ответ.
В ее широко распахнутых глазах он уловил неподдельный интерес к Северу и северянам.
Америка, американцы… Индейцы, коренные жители Америки, тоже американцы. Значит, что-то есть родственное с ними. Он задумался, начал размышлять, начал вспоминать…
«Пуритане Новой Англии — эти виртуозы трезвого протестантизма — в 1703 г. постановили на своей Assembly (Законодательном собрании) выдавать премию в 40 ф. ст. за каждый индейский скальп и за каждого краснокожего пленника; в 1720 г. премия за каждый скальп была повышена до 100 ф. ст., в 1744 г., после объявления в районе Массачусетского залива одного племени бунтовщическим, были назначены следующие цены: за скальп мужчины 12 лет и старше 100 ф. ст. в новой валюте, за пленника мужского пола 105 ф. ст., за пленную женщину или ребенка 55 ф. ст., за скальп женщины или ребенка 50 фунтов стерлингов! Британский парламент объявил кровавых собак и скальпирование „средствами, дарованными ему богом и природой“».
Навсегда исчезли с лица земли индейцы многих племен.
Истреблены колонизаторами.
Истреблены колонизаторами английскими.
Истреблены колонизаторами французскими.
Истреблены колонизаторами испанскими.
Истреблены колонизаторами прочих мастей.
Истреблены колонизаторами и прочей мразью.
Хорошо вы поработали, колонизаторы, не правда ли?!
Могикане, шестьсот человек, резервация Стокбридж, штат Висконсин, США.
Делавары, две с половиной тысячи, резервации, штат Оклахома, США.
Кри, шестьдесят тысяч, резервации, Канада.
Оджибве (чиппева, сольто), сорок две тысячи, резервации, США, сто двадцать тысяч, резервации, Канада.
Если до прихода колонизаторов Старого Света ирокезов жило в Америке до полутора миллиона человек, то к тридцатым годам двадцатого столетия их осталось менее шести процентов.
Новый Свет…
Этот фундамент преуспевающих Соединенных Штатов.
Какая страна мира может сравниться с вами, Штаты?!
Кто еще с таким цинизмом и размахом расправлялся с человеческим родом?!
Как вы себя чувствуете на таком фундаменте, Штаты?!
Штаты молчат.
«Эта молодая женщина, апатичная, истощенная голодом, привела меня на глинистый косогор, где она постоянно скоблит себе и сыну глину на пропитание.
— Скажи, разве это вкусно?
— Да.
— Но какой же у этого вкус?
— Гм-м… А ты никогда не пробовал?
— Я бы хотел попробовать. А твои родители тоже это едят?
— Конечно, и притом постоянно.
— Как же вы это зовете? „Красная глина“?
— Нет, мы зовем это „сладкая земля“…
— А вот на Севере, я знаю, это зовут „миссисипская грязь“. Много ли еще людей едят глину в ваших краях?
— Конечно, много…
— Кто, например?
— Моя тетя…
По официальной статистике, десять миллионов американцев страдают от голода. Комиссия сената вынуждена была признать, что в штатах Миссисипи и Алабама каждая вторая негритянка вынуждена есть… землю».
Он вспомнит: Якоб Хольдт из обеспеченной семьи, ни в чем не нуждался. Но в двадцать два года он успел во всем разочароваться: его не устраивали и «хилые европейские демократии». Но ему хотелось верить, что единственный «оплот надежды» — это Соединенные Штаты Америки. «Эта вера была во мне так велика, что я решил сделаться американцем…» — скажет позже Якоб Хольдт. За пять лет он пройдет по дорогам Америки сто шестьдесят тысяч километров, сделает пятнадцать тысяч снимков. Потрясенный всем увиденным, вернувшись домой, он напишет книгу и сделает фильм.
По данным, опубликованным в журнале «ЮС ньюс энд уорлд рипорт», в сравнении с другими жителями США индейцы вдвое чаще кончают жизнь самоубийством, в шесть раз чаще гибнут от туберкулеза, в восемь раз больше подвержены алкоголизму.
Их, краснокожих аборигенов Америки, белые завоеватели угнетали всегда, а нынешняя вашингтонская администрация и вовсе свела на нет ничтожные суммы, отводимые на их образование и здравоохранение.
Мировую прессу ударит сенсация: в США, в целях планомерного сокращения численности «неполноценных», по рекомендациям ученого-расиста Уильяма Шокли, в принудительном порядке стерилизовали каждую четвертую индеанку!
Он долго молчал, прокручивая в памяти то, что ему ведомо об Америке и американцах. «У этой страны было и есть немало прекрасных людей, — подумал он. — Но и нечисти всякой, конечно, хватает…» Вот и Кэтрин Джефферсон. Кто она?! Джефферсон, Джефферсон… Томас Джефферсон, кажется, третий президент: «Главная и единственная задача хорошего правительства — заниматься жизнью и счастьем людей, а не их уничтожением». Декларация Независимости — автор проекта. Может быть, родственник Кэтрин? Вернее всего, нет, просто однофамильцы…
«Почему не напишешь про вымирающие народы своей страны?» — спросил он.
Она промолчала.
«Я хочу сделать контраст, — наконец заговорила она. — Как живут эти народы у вас и у нас. Все как есть… Как остяки живут. Как думают, о чем думают. Как приходят на землю и как уходят. Как поют, любят, страдают, наконец. Словом, все-все…»
«Это надо ехать на Север», — сказал он и задумался. Он знал, что никакого материала она не наберет. В лучшем случае ей покажут образцово-показательный поселок — эту потемкинскую деревню двадцатого века, — которым потчуют всех гостей. Туда возят различные делегации и комиссии. Образцовая школа-интернат, коттеджи для учителей, детский сад, Дом культуры, музей, обшитые тесом с улицы и свежевыкрашенные дома коренных жителей… Местные власти не очень-то жалуют гостей не только дальних, но и ближних — ученых из Эстонии, Венгрии, ГДР. Всех пугает одно: как бы не увидели чего лишнего. В сущности же, просто похвастаться нечем. То, что было построено в тридцатые-пятидесятые годы, давно сгнило или пришло в крайнюю ветхость…
«Зачем тебе все это? — спросил он. — Могла бы без этого прожить».
«Да, могла бы прожить без головы, — согласилась она. — Но все время есть, пить… неинтересно. Нужно что-то делать».
Теперь к нему пришла мысль, что, возможно, и она, вернее, ее предки причастны к колонизации великого континента — Америки. К колонизации и истреблению народов континента. Причастные. Вроде бы в этом есть и доля ее вины. Хотя проделки предков сейчас никак не поправишь и ответа ни с кого не потребуешь. Отвечать некому.
«В истреблении людей приоритет принадлежит вашим колонизаторам…»
«Возможно. Но колонизаторы всех стран и времен совершенно одинаковые…»
«Да?»
«Колонизаторы английские, французские, испанские, русские и прочие. Будь они в Америке, в Африке или в Сибири. Все они одинаковые, все одного цвета».
«Колонизаторы русские?»
«А их не было?»
«Они не снимали скальпы. Даже в царские времена».
«Вам повезло. В отличие от индейцев».
«Повезло…»
«Конечно же, у моей страны приоритет во многих черных делах…»
По-русски она говорила с забавными оборотами речи:
«Мне как будто холодно».
«Почему „как будто“? — смеялся он. — Говори просто: „Мне холодно“».
«Мне холодно», — как старательная ученица повторяла она.
«Теперь правильно».
«Я буду тебе сказать…»
«Надо говорить: „Я тебе скажу…“»
«Я тебе скажу…»
«Верно».
«Туда ходить не можно…»
«Туда ходить нельзя».
«Туда ходить нельзя…»
Он узнал, что у нее есть работа по поэтике мифических песен остяков. «Откуда материал?»
«Из архивов: Венгрия, Финляндия, ГДР. Регули, Мункачи, Кастрен, Карьялайнен, Сирелиус, Штайниц».
И они попрощались. Он смотрел ей вслед, и к нему пришла мысль, что общечеловеческое начало, несмотря на расовые, языковые и прочие барьеры, у всех чувствуется одинаково. У человечности одна природа…
С некоторых пор он открыл в себе способность «чувствовать человека в людях». Возможно, многие и вовсе не подозревают о том, что в них есть «темные пятна». О себе он тоже не мог определенно сказать, есть в нем такое пятно или нет. Но в других он почти безошибочно стал улавливать это, словно в нем сверхчувствительный «луч», что ли, как рентген, просвечивающий людей. Наверное, иногда могут повлиять какие-то обстоятельства и не исключена оплошность. Все может быть.
Он смотрел, как она идет легко и уверенно, словно родилась и выросла здесь и ей знакомы и близки все улицы и закоулки этого старого города. Во всяком случае, город принял ее. И принял хорошо… Возможно, так и должно быть: каждый, где бы ни жил, прежде всего обязан чувствовать себя человеком своей планеты.
Он начал думать о работе, которая добавит светлые краски в жизнь многих землян…
А потом пришла она. Пришла неожиданно. Она, как невидимка, всегда исчезает и приходит неожиданно. Она пришла грустная и тихая. И пристально, не отводя глаз, посмотрела на него.
«Пока ничего не получается».
«Почему?» — Впрочем, он все поймет без слов.
«Ах, наши боссы все никак не могут — как это называется — не могут сговориться, заговориться, договориться…»
Он все понял и без слов. Так и должно было случиться. Все дело в боссах.
И она ушла. Ушла и медленно растворилась в серых тенях осеннего дня…