Шум двигателей усыплял Никиту Ларломкина, словно колыбельная песня. Такую музыку, кроме буровой, он нигде не слышал. И тотчас же просыпался, как только в этот голос вплетались посторонние звуки, резавшие слух.
В эту ночь Никита проснулся от натужного рева дизелей — они работали на пределе. По звуку — подъем инструмента. «Обороты, обороты добавь!» — молил он дизелиста. Но тот не подходил: то ли задремал, то ли отлучился куда. И дизели, еще раз всхрапнув, заглохли.
Никита накинул телогрейку и выскочил в стужу декабрьской ночи, пожалев, что встал не сразу. Бросился под навес и запустил дизели. «Подниму инструмент, все равно теперь не уснуть», — подумал он и кивком головы указал помазку на электростанцию, освещавшую жилые балки и вышку. Тот сонно и молча взялся за ветошь. А дизелист — «вот беда-беда!» — предпочитал пока не попадаться на глаза Никите.
Дизелисты немного побаивались и недолюбливали Ларломкина за угрюмый характер и излишнюю требовательность. Называли его просто Старшой, хотя по смуглому скуластому лицу не дашь более тридцати. А ему и было-то всего двадцать шесть лет.
Когда был поднят инструмент, на небе бледно занялась декабрьская заря. Никита так и не ушел спать — какой тут сон, если сегодня добуриваются последние метры. Бригада улетит на новую скважину, а он, старший дизелист Никита Ларломкин, останется здесь. Останется, чтобы не расставаться с дизелями. Можно, конечно, слетать на базу и вернуться с испытателями скважины. Но он не любит болтаться без дела. Такая уж судьба у старшего дизелиста — временный член любой буровой бригады, уда дизели — туда и он. Прилетят монтажники, разберут вышку, чтобы перекинуть на новый участок. А Старшой всюду сопровождает свои дизели, отвечает за них головой, ведь буровая без них — просто мертвая вышка. И на эту работу ставят всегда людей надежных, с большой практикой.
На обед Никита пришел последним — задержался в дизельной. Повариха вновь, в который уже раз, пожурила его:
— Дались они тебе, Никитушка, машины эти — опять все остыло!
Никита виновато улыбнулся: мол, в желудке все согреется.
— Расстанемся, значит, завтра, — сожалела повариха, гремя мисками. — А женить тебя так и не успели — вон у нас какие коллекторши, невесты — что надо! Ведь ты со своими машинами так бобылем горьким и останешься. Попомни мои слова!.. На другой буровой кто тебя будет кормить, как я кормила?! Горе ты мое луковое!..
Вздохнула повариха, подавая Старшому миску, которая была прикрыта крышкой и стояла отдельно, на углу горячей плиты. Вполуха слушая повариху, Никита молча обедал, уважительно думая: «Хорошо готовит — значит, любит свое дело, знает его!»
К нему подсел вошедший в столовую мастер:
— Ну что, Старшой, останешься в бригаде?! Я, брат, из тебя такого бурильщика сделаю — все рекорды будут твои! Станешь первым хантыйским бурмастером… Ну как?!
«Какой из меня бурильщик? — подумал Никита. — Хитрит, старик. Хитрит. Собака не тут зарыта…»
— У меня глаз… вижу, кто на что способен. Редко ошибаюсь! — продолжал мастер и, чуть помедлив, поддразнил Никиту. — Бурильщик — главный, на первом месте! А что твои дизеля — ты от них промаслился вон насквозь, просолярился, того и гляди, вспыхнешь ненароком!
— То — сердце буровой! — веско выговорил Никита, подумал: «Сам будто не знает».
— Так ведь сердцу нужна разумная голова, Старшой!
Никита пообедал и снова подался в дизельную:
— Чудак наш Старшой, — сказал мастер после его ухода. — Хлопотно с дизелями-то, особенно зимой. Измаялся парень, не понимает своей выгоды…
— Мнится мне: просто не хочет понимать, — подхватила повариха. — А так он всем мужикам мужик, только вот на баб не смотрит почему-то…
— А-а, в тихом омуте, сама знаешь, кто водится… — отмахнулся мастер, затем добавил. — А мне не помешал бы толковый механик.
На другой день буровиков сменили испытатели, затем прилетела бригада монтажников — начался демонтаж буровой.
Никита Ларломкин все эти дни занимался мелким ремонтом в своем хозяйстве — «подтягивал гайки и винтики». Был он доволен, что машины находились в хорошем состоянии, хотя немало поработали, что наконец он сделал заначку — собрал кой-какие запчасти, которых у него не было, и теперь мелкие и даже сложные поломки может устранить сам, что удачно пробурили эту скважину — почти на два месяца раньше срока выполнили план проходки, что стоит такая отличная погода…
По вечерам он долго не засыпал от непривычной тишины.
Во сне дизели жалобно, с отрывистым запоздалым стоном звали на помощь, и он вскакивал с постели среди ночи. Но, кроме завывания ветра за окном и глухого шума тайги, ничего не было. Он лежал с открытыми глазами до тех пор, пока его не начинала убаюкивать тихая и нежная песня стальной упряжки. И утром он просыпался бодрым и веселым, с необыкновенной легкостью во всем теле.
Стояла странная зима: середина декабря, а настоящих сибирских морозов еще не было. Оттепели сменялись обильными снегопадами. Земля долго не твердела под снегом. Поутру на болотах из-под сугробов вырывался белесый пар. Округа еще дышала, не омертвела вконец.
Утром, выйдя из балка, Никита чутьем коренного сибиряка понял, что зима повернулась другим боком: вот-вот ударит мороз. Снег стал серебристей, светлей. Суровый ельник замер в ожидании чего-то — не шелохнется ни одной иглой. Только беззаботный дятел звонко гремел на всю тайгу. На закате Никита убедился, что не ошибся. Как говорили охотники-ханты, солнце «надело варежки» — появились протуберанцы. «Пора уж, пора, — подумал Никита. — Какая зима без морозов?!»
Ночью его разбудили не дизели, а простуженный женский голос, до боли знакомый. Он никак не мог понять сначала: во сне это или наяву. Только подумал: «Она». И эта мысль на мгновение парализовала его. И потом, когда отпустило и он вдохнул воздух, все равно не решился взглянуть на нее. Придя в себя и окончательно проснувшись, он взял с протянутой руки лист бумаги. Он не прикоснулся к ее руке, но почувствовал, что она холодна. Пришла дурацкая мысль: «Нет варежки?»
Буквы долго прыгали перед глазами, и смысл написанного дошел до него не сразу. Это была радиограмма, подписанная начальником экспедиции: приказывалось срочно доставить дизели на скважину Р-19. Подумал: «Почему она приехала?.. Кто она теперь?.. Кто дизеля запорол Семенов? Коваленко?..»
Он знал, что эту скважину во что бы то ни стало должны сдать до новогоднего праздника — конец года, план, премии. «На орден жмет, — подумал Никита о начальнике. — Замучили со своими рекордами, только технику гробят!»
— Когда? — задал он ненужный вопрос, чтобы услышать ее голос и по интонации определить, как ему быть.
— Монтажники уже грузят, — сухо ответила она, выходя из балка.
В двери ворвался сизый клуб морозного пара.
Одеваясь, Никита все думал о ней. Прошло более трех лет с той весны, как она ушла от него. Ушла и бесследно исчезла, как в воду канула. А жили вместе почти два года, вроде и ссорились-то редко. Правда, иногда упрекала: «Ты все о машинах думаешь» или: «Почему ты меня все зовешь Татьяна да Татьяна?» На такие, как ему казалось, мелочи он не обращал внимания…
Везли дизели на двух тракторах с саночными прицепами. Грунтовая, недавно проложенная дорога была в заносах и ухабинах. Тракторы, как черепахи, вгрызались в сугробы, буксовали, но все-таки тихонько ползли вперед. Никита сидел в кабине второго трактора рядом с водителем Венькой, мужичком неопределенного возраста с пухло-бледным лицом. Все его движения неуверенные, какие-то корявые, а фигура помятая, будто нет костей. Чем-то напоминал изношенный коленвал — мало толку, но и выбрасывать жалко.
Мысли снова вернулись к Татьяне. С каких пор она стала трактористкой? Была техником-геологом, училище кончила, а технику, помнится, не любила.
Где прожила она эти три года, чем занималась? Живет ли с кем-нибудь? Может быть, Венька — ее муж?.. Нет, не похоже. Она почти не изменилась. Только черты лица стали не по-женски жесткими и решительными да блеск глаз острее, колючее — верные признаки одинокой женщины. Вообще-то никогда не угадаешь, что пережила женщина и что у нее на уме…
Мороз все набирал силу: тракторы плыли в облаках серого тумана. Бока железной печурки в кабине малиново накалились. Венька торопливо швырял в огонь короткие сосновые чурочки и поминутно одергивал полы затасканной шубенки. Но холод со всех щелей неутепленной кабины протягивал свои руки.
— Трактор бы не накрылся, елки-палки, — бормотал Венька. — Накроется — капут нам, елки-палки…
«Видно, осердился не на шутку, хочет наверстать упущенное, — подумал Никита о морозе. — Пусть жарит, пусть!»
Поглубже нахлобучил шапку-ушанку, уселся поудобнее. Ему зябко не от холода, а от мысли, что рядом находится человек — то ли свой, то ли чужой, — который знает всю его подноготную. И хотя в его короткой биографии в двадцать шесть лет нет ничего предосудительного, он никогда не рассказывал о себе.
Ничего необыкновенного в его жизни не было. Вырос в глухой охотничьей деревушке, воспитывался у тетушки. Все началось с маленького подвесного моторика. Его привез из райцентра тетушкин муж. Детвора ни на шаг не отходила от хозяина, когда тот копался в моторе или запускал его. Однажды мотор забарахлил — не заводится да и только. Бензин идет, искра есть, а работать не хочет. Полдня бились, собрали всех мало-мальски разбирающихся и совсем не разбирающихся в технике. Дело не сдвинулось с места. Наконец Никита глухо сообщил, что на свечке нет медного колечка, оттого-то и не заводится мотор. Не поверили охотники, но все же надели на свечу прокладку, навернули как следует. Дернули раз, другой — и запыхтел мотор. Тут решили старики, что лучше Никите быть не охотником, а «машинным человеком».
В четырнадцать лет он уже знал хорошо устройство всей «техники», бывшей в деревне, начиная с электростанции и кончая киноаппаратурой в клубе. Через год собрал свой первый двигатель из металлолома. Поработал он всего минуты две-три — разлетелся на куски. Но память оставил — рваный шрам на левой щеке.
Потом плавал капитаном-мотористом на местном катеришке, поскольку желающих работать на нем не находилось. Двигатель держался на честном слове: всевозможных пробок и затычек деревянных было больше, нежели металлических. Но Никита не унывал и ладил с этим мотором до той поры, пока не развалился деревянный корпус старого катеришки. Затем сейсмопартия, а позже пришел на буровую помощником дизелиста.
Декабрьский день короток, как первый шаг младенца. В третьем часу пополудни на тайгу надвинулись сумерки. Фары бледными лучами выхватывали стылые сугробы, продрогшие стволы и оледеневшие лапы таежных елей.
Лес мертвел от холода. Ни зверей, ни птиц не слышно.
В потемках переезжали реку по бревенчатому накату, вмороженному в лед еще в ноябре. Когда головной трактор выбрался на другой берег, Венька тронул свою машину. Он чаще обычного переключал скорости, чтобы быстрее миновать опасный участок пути: бело-ледяная река угнетающе действует на человека особенно в жестокий холод, напоминая теплое лето…
Почти у самого берега прицепные сани съехали с обледенелого наката.
— Стой! — зарычал Никита, схватив Веньку за плечо.
Звонко хрустнуло железо — опоздал. Лед затрещал, и сани медленно, как бы нехотя погрузились в реку. Когда Никита выскочил из кабины, все было кончено: из воды торчали цилиндры трех дизелей.
Течение играло свежесколотыми льдинками. Они звучно бились о серебристое железо двигателей.
Полынья выдохнула серое колючее облако.
В чаще гулко, как выстрелы в ночи, лопались от мороза сосновые сучья.
Вдруг стало жарко — Никита распахнул полушубок.
— Гони трактор на берег! — услышал Никита властный голос Татьяны.
Венька вздрогнул, чертыхнулся и бросился к машине.
Татьяна возле трактора осматривала обломки лопнувшего по отверстию прицепа. Зачем-то вытащила штырь, постучала по серьге, будто проверяла на прочность.
— Усталостный излом, — неуверенно выдохнул из кабины Венька.
— А морозный не хочешь? — насмешливо спросила Татьяна. Венька захлопнул дверцу. Они остались вдвоем.
— Застегни шубу, простынешь, — сказала Татьяна таким голосом, словно только вчера расстались. — Пошли на берег!
Никита молча повиновался.
Втроем теперь сидели у костра и пили крутой кипяток. Тепло разморило — слипались глаза.
— Ну что, Венька, хочешь искупаться? — спросила Татьяна. — Давно ты купался?
— Ей-ей, у меня ангина!.. Может, сгонять на буровую, так я мигом!
— Сгоняешь ты мигом по такой дороге! Да и там мало охотников найдется…
— Эх, если бы не ангина да не сердце… — вздохнул Венька.
— У меня тоже, между прочим, имеется сердце. И печенка есть, которая не любит ледяную воду. Как быть?
— Кран бы сюда! — мечтательно протянул Венька.
— А костюм водолазный не хочешь?
— Пригодился бы, не отказался. А еще лучше — спиртику б! Эх, тряхнул бы стариной!
— Тогда бы любой дурак полез, а ты не вспомнил бы про свою ангину и сердце, верно?!
— В тайге дураки тоже на снегу не валяются, ценить их надо… Ей-богу, душа к косточкам пристыла!
— К пяткам, наверно, пристыла, а еще мужик!
Теперь, при свете костра, тьма стала густой и черной, как смоль. Никита покосился в сторону полыньи, и сердце тоскливо защемило, словно уже окунулся в ледяную воду. Дизели ни разу не подводили, и он ни разу не подводил их. Неужели теперь придется бросить?
Железо при жестоких морозах становится хрупким и легко ломается. Человек выдерживает намного больше. Поэтому-то Никита любил сильные морозы: все никчемное погибает или убирается восвояси, легче, свободнее дышится. Теперь он впервые чертыхнулся и на мороз, и на железо прицепа. С чем приедет на Р-19 он, старший дизелист? С неполным комплектом дизелей? Бурить-то ведь невозможно… Черт с ними, рекордами и премиями, — его никогда это не соблазняло. Главное, буровая без дизеля — мертва. По ее стальным жилам нечем гонять живительный раствор, крутой кипяток, сжатый воздух, электрический ток. Нечем поднимать многотонный буровой инструмент. Никому это не под силу, кроме старшего дизелиста со своей стальной упряжкой.
Проклятая река, просто так она не выпустит плененные дизели…
Между тем услышал гневный возглас Татьяны: «Сама полезу…» — и подумал, что все-таки она очень мало изменилась и, пожалуй, вправду полезет. Он хорошо знал ее характер.
Все эти годы Никита тешил себя тем, что встретятся когда-нибудь. Как и при каких обстоятельствах — этого он не представлял. Оттого-то сегодня ночью долго не мог проснуться — думал, что это сон. Только вот почему они разговаривают между собой так, будто его здесь нет? Может быть, уже обращались к нему, а он, занятый своими мыслями, просто не слышал? А они разговаривают как люди близкие, давно знающие друг друга. Неужели все-таки муж?!.
Выросший в тайге, Никита знал, какие могут быть последствия от такого купания. И стоит ли рисковать? Но вскоре его сомнениям пришел конец: он услышал голос дизелей. Они звали его на помощь, звали жалобно, настойчиво. Никита снял рукавицы, заткнул уши: они все звали, звали, уверенные, что он услышит. Никита облегченно вздохнул — теперь не будешь хитрить с самим собой, не будешь искать уловок. Деваться некуда…
Стоя у черной ямы полыньи и обвязывая себя веревкой, Никита взглянул на женщину, жену, которая ушла от него три года назад. От холода она будто накалилась вся, но мороз не исказил черты ее лица, а сделал их резкими, суровыми и… милыми, словно вдруг она слилась с холодными снегами, декабрьским небом, с белой рекой, с чутким простуженным лесом, где отзывается малейший шорох. И, топчась у черной воды, Никите захотелось не ей, а чуткому лесу шепнуть: «Люблю». Лес повторит его слова. Для нее… Никита ни разу не говорил ей «люблю», все не было времени… Да и нежность считал он пустым занятием, стеснялся ее. Он покосился на Веньку — не украдет, не перехватит ли это слово. Но тот с бормотанием носился вокруг полыньи, подтягивал стальной трос и, видимо, был рад, что сыскался «дурак», который добровольно лезет в эту пучину. Ему было не до шепота ночного леса.
Завязывая последний узел, Никита сообразил, что в воде-то ведь плюсовая температура, а наверху под пятьдесят. И он осторожно шагнул в тихо журчащую бездонь реки, внушая себе; что там теплее.
…Когда он выбрался из воды — сразу окутался сизым паром, будто загорелся вдруг. Непослушным, одеревеневшим языком выдавливал:
— Са… ни примм… ерзнут вытт…
Венька бросился к трактору.
Женщина схватила Никиту за руку — повела к костру. Она не чувствовала холода. Ее рукав с каждым шагом все сильнее примерзал к оледеневшей телогрейке Никиты.
Мороз все крепчал.
Но звезды на небе сияли приветливо и тепло.
1975