Одним из опаснейших предвестников паники является шпиономания – скверное проявление бдительности, доведенной до абсурда. В нашем тылу она впервые возникла еще в первые дни войны, когда чуть ли не в каждом немце видели шпиона. Внезапно для всех возникли слухи о предательстве графини М. Э. Клейнмихель, в салоне которой, по словам анонимных свидетелей, немцы почерпнули массу полезных для себя сведений1. Активное участие в разжигании страстей приняли безответственные болтуны2. Пример подал брат председателя Государственной думы, который распускал слухи о том, что М. Э. Клейнмихель послала Вильгельму II план мобилизации русской армии в коробке из-под шоколада. Нашлись свидетели ее ареста и даже расстрела (в другом варианте сплетни – повешения)3. Разумеется, ничего подобного не было и не могло быть4.

В самом начале боевых действий в Восточной Пруссии в 1914 г. войска также были склонны к излишней подозрительности. В брошенных домах, оставленных городах и селениях виделись разъезды незаметного и потому тем более страшного противника5. Не встречая почти никого, войска чувствовали себя как в пустыне, при этом в стороне от их движения постоянно вспыхивали подозрительные пожары: «…и к небу тянулись клубы дыма какого-то странного цвета. Немедленно посылались дозоры, но никого подозрительного обнаружить не удавалось»6. Как известно, дыма без огня не бывает, а странный дым от зажженного непонятно кем огня лишь способствовал ощущению присутствия рядом чужой и враждебной силы.

Невидимый и неуловимый враг порождал подозрительность, которая переходила в страх, искала и находила выходы.

А. И. Верховский вспоминал, как это происходило: «Показалось подозрительным, почему при подходе главных сил слева от дороги завертелось крыло мельницы. Шпиономания в то время охватила всех. Считалось, что немцы все могут и всем пользуются. Мельница была немедленно сожжена. Затем подозрение возбудила какая-то точка на фабричной трубе, стоявшей при входе в городок Бялу. Труба несколькими пушечными выстрелами была свалена и с грохотом обрушилась на окружающие строения»7. В сентябре 1914 г. на паровой фабрике в Друскениках был дан обычный сигнал к работе – свисток, а в это время под городом шел артиллерийский бой. Толпа бросилась искать сигналившего неприятелю шпиона и вскоре нашла глухонемого немца, который и был убит8. И все это происходило на собственной территории, что уж говорить о творившемся на вражеской.

Немецкие селения казались центрами непонятной таинственной угрозы, пресса писала о ночных обстрелах из домов крестьян, нападениях на русских солдат и офицеров, передвигавшихся поодиночке, и прочем. «Наши солдаты, например, – писал В. Я. Брюсов, – глубоко убеждены, что немцы отравляют колодцы, хотя вряд ли это осуществимо уже в силу технических трудностей. Во всяком случае, немцы стреляют из окон по проходящим русским, ночью пытаются зарезать сонных и т. п.»9. Примерно то же самое, по свидетельству очевидца, происходило и на Юго-Западном фронте: «Для войны нужна ненависть, а нашим солдатом владеют какие угодно чувства, но только не ненависть. И вот ее старательно прививают. Дни и ночи толкуют нам о шпионах… И достаточно тени подозрения, чтобы сделаться жертвой шпиономании. Жертвой невинной и заранее обреченной»10. И конечно же, слухами о шпионах была переполнена столица11.

Подобные настроения были свойственны любой армии и любой стране на первом этапе этой войны. В 1910 г. А. А. Свечин блестяще описал в своей статье «Желтая опасность», опубликованной в «Русском инвалиде», негативное влияние этого явления: «Надо опасаться легенд о шпионах – они разъедают то доверие друг к другу, которым сильно государство. Сеется страх перед шпионами; создается какая-то тяжелая атмосфера общего предательства; в народной массе ежедневно тщательно культивируется тупая боязнь; а страх измены – нехороший страх (выделено автором. – А. О.); все это свидетельствует прежде всего о растущей неуверенности в своих силах. Ум человеческий отказывается искать простых объяснений грозным явлениям. Серьезные неудачи порождают всегда и большие суеверия. В числе таковых, тесно связанных с поражением, наиболее видное место занимают суеверия о шпионах. Жертвы нужны – человеческие жертвы – объятому страхом людскому стаду»12.

Шпиономания, конечно, не была исключительно русским явлением. В начале войны подобная истерия охватила и Германию, хотя в германской прессе были запрещены какие бы то ни было сообщения о шпионаже13.

Слухи о русских, английских и французских шпионах, которые разъезжают по стране, выведывая секреты и распространяя в источниках воды тиф, привели к насилию над гражданами этих государств, которых война застала в Германии. Местные власти, состоявшие в основном из гражданских чиновников, пошли на нарушение устоявшейся традиции. «Мероприятия их состояли преимущественно в публичных предостережениях, – вспоминал Вальтер Николаи. – Население слышало впервые об этих вещах из уст властей. Следствием этого была по всей Германии дикая шпионобоязнь, приводившая к смешным, а иногда и к серьезным явлениям. Во время сильнейшего национального возбуждения самые бессмысленные слухи распространялись с быстротой молнии. Особенно разрушительно действовало сообщение, что по Германии ездят автомобили с золотом для целей вражеской разведки. Задерживали каждый автомобиль и брали седоков под огонь. При этом потеряли жизнь и ехавшие по делам службы высшие чиновники»14.

Нечто подобное происходило и в Англии. В Австро-Венгрии в начале войны опасения шпионской активности со стороны Сербии привели к тому, что в Вене были арестованы и чуть было не отданы под суд в качестве сербских агентов сотрудники немецкого Адмиралтейства, перевозившие золото в Константинополь для адмирала Вильгельма Сушона15. В первые дни мобилизации во Франции жертвами шпиономании чуть не стали отдыхавшие там В. Г Короленко с супругой. Чета была задержана и направлена в полицию, поскольку показалась подозрительной проходившим по улице солдатам16. Позже там также не чурались объяснять катастрофы на фронте происками германской агентуры. Но нигде и никто не обвинял в контактах с представителями вражеской разведки не только собственного военного министра, но даже и представителей среднего генералитета. В этом России предстояло стать несчастным исключением. Сплетни о предательстве в верхах особенно тяжело действовали в обстановке, когда страна и армия вовсе не были едины в понимании задач, стоявших перед ними в этой войне.

Противоречия к тому же имели и национальную подоплеку В. Николаи описал их довольно точно: «Недружелюбное отношение поляков, литовцев и балтийцев могло объясняться тем, что театром военных действий была их родина. Равнодушие русского солдата имело, однако, и оборотную сторону. Ему недоставало военного воодушевления, пленные не знали, какую цель должна преследовать война с Германией. Для истинно русского солдата не играли никакой роли ни идеи реванша и освобождения отечества от вступивших в него немцев, с помощью которых французское правительство успешно поднимало настроение своих войск, ни экономическая и политическая конкуренция Германии, в которой был убежден каждый английский солдат. Он исполнял свой долг, не задавая вопросов»17.

Столичная общественность подсказывала ему таковые. Повторялась ситуация 1904–1905 гг. Может быть, это объяснялось тем, что война в России не затронула жизненно важных культурных и политических центров. П. Н. Милюков вспоминал: «…набросанная нашим поэтом картина – в столицах «гремят витии», а в глубине России царит «вековая тишина» – эта оставалась верной. В войне 1914 г. «вековая тишина» получила распространенную формулу в выражении: «Мы – калуцкие», т. е. до Калуги Вильгельм не дойдет»18. Единственной проблемой, с которой столкнулись власть и общество, было отношение к немцам, живущим в России. Значительная часть из них сохраняла свое германское или австро-венгерское подданство. Это был единственный «враг», который очевидно присутствовал в глубоком тылу.

28 июля (10 августа) император подписал указ, где, в частности, говорилось: «Действие всяких льгот и преимуществ, предоставляемых подданным неприятельских государств договорами или началами взаимности, прекратить. Задержать подданных неприятельских государств, как состоящих на действительной военной службе, так и подлежащих призыву, в качестве военнопленных. Предоставить подлежащим властям высылать подданных означенных государств как из пределов России, так и из пределов отдельных ее местностей, а равно подвергать их задержанию и водворению в другие губернии и области»19. С самого начала у этого правила были исключения. На последовавших 28 и 30 июля (10 и 12 августа) заседаниях Совета министров было принято решение: ввиду нежелания чехов и прочих австро-венгерских подданных славян возвращаться в империю Габсбургов установить для них льготный порядок для принятия в подданство России.

Кроме того, министр торговли и промышленности был весьма недоволен огульным выселением немцев из Петербурга и прочих местностей, что наносило большой урон нормальной работе предприятий20. Немцев выселяли не только в столице. К высылке подданных враждебных России государств в Москве приступили в самом начале войны, но 1 (14) августа 1914 г. главноначальствующий Москвы генерал-майор Свиты Его Императорского Величества А. А. Адрианов временно приостановил ее вследствие многочисленных ходатайств о переходе в русское подданство21. Более того, в тот же день последовало его объявление о приеме прошений от всех желающих22.

На особое расположение властей прежде всего могли рассчитывать лица, проживавшие в Москве длительное время и имевшие в городе солидную репутацию. За них заступился и исполнявший обязанности городского головы В. Д. Брянский. Снисходительность имела и социальный подтекст, она не распространялась на мастеровых, рабочих и прочих. Таких в Москве набралось вместе с семьями около 5 тыс. человек, и еще 2 тыс. были присланы из губернии. Интернированные были размещены в Крутицких казармах. Из этой категории на освобождение могли рассчитывать только славяне – чехи, поляки и русины23. 1 (14) августа 1914 г. к ним были присоединены еще 500 германских и австрийских подданных, привезенных из Варшавской и Лодзинской губерний24.

В первые дни войны в Москве удалось избежать эксцессов, которые имели место в столице империи. Представители немецкой колонии Первопрестольной даже обратились через американское консульство и посольство в России в Берлин с заявлением, что московские власти относятся к ним вполне корректно. Трудно судить о том, кому принадлежала эта инициатива, однако представители нейтральной страны публично признали справедливость слов данного заявления25. Обстановка в Петрограде также казалась спокойной. 20 июля (2 августа) на должность местного градоначальника был назначен рязанский губернатор князь А. Н. Оболенский. Уже на следующий день он прибыл в столицу и приступил к исправлению новых обязанностей26. 22 июля (4 августа) произошел разгром германского посольства, редакции немецкой газеты и других зданий, что вряд ли можно поставить в упрек новому градоначальнику, тем более что за действиями полиции в этот момент наблюдал лично министр внутренних дел. Ничего подобного более не повторялось.

С конца августа 1914 г. интернированных в Москве лиц вместе с поступавшими туда пленными начали высылать из города на восток27. Схожая ситуация сложилась и в Петрограде, откуда часть подданных Германии и Австро-Венгрии, задержанных в начале войны, в то же время высылалась за границу через Финляндию, а часть отправлялась в Вологду под надзор полиции. В августе – сентябре 1914 г. из столицы таким образом были высланы около 3 тыс. человек. В Министерство внутренних дел ежедневно поступало по несколько сотен прошений о переходе в русское подданство. Значительное их количество исходило от славян, а также женщин, работавших сестрами милосердия28. Они и удовлетворялись в первую очередь.

С 20 июля (2 августа) по 23 августа (5 сентября) 1914 г. количество таких прошений составило уже около 7 тыс., и из них было удовлетворено (кроме чехов, поляков, русинов и сербов, то есть австрийцев и немцев) только 3929. Значительная часть германо-австрийских подданных по-прежнему оставалась в обеих столицах. Положение их было довольно двусмысленным: проживание им разрешалось, но при этом оно было временным. Иногда власти допускали демонстративные, бессмысленные репрессии: например, массовое увольнение детей, происходивших из такого рода семей, из средних и высших учебных заведений, как это было в Москве в начале сентября30.

Столичная пресса пока вела себя достаточно сдержанно, за исключением «Утра России», где 8 (21) октября появилась откровенно провокационная статья Г А. Ландау «Брат-немец», призывавшая бороться с «внутренними немцами» – чиновниками, коммерсантами и помещиками, не опасаясь шовинизма, которого нет и не будет в русском народе. Впрочем, журналиста не пугала перспектива жертв на этом пути: «Невинно пострадавших здесь быть не может, и как бы ни потерпели они при этом материально или духовно, несправедливости и зла от этого будет бесконечно меньше, чем если бы хотя бы одного из уцелевших в этой беспримерной бойне русских заставить снова склонить голову перед ярмом немца, считающего его скотом, свиньей и хамом»31. Вскоре эти призывы были услышаны. 9 (22) октября последовало решение императора о призыве в армию студентов. Оно вызвало весьма бурную и радостную реакцию, по городу прошли патриотические демонстрации32.

На встрече с А. А. Адриановым была принята телеграмма на высочайшее имя, в которой говорилось: «…московское студенчество, преисполненное верноподданнических чувств, спешит повергнуть к стопам Вашего Величества чувства бесконечной любви и беспредельной преданности и горячую благодарность за дарованную ему высокую милость – немедля встать в ряды победоносной армии Вашего Величества, и клянется верой и правдой, не щадя своего живота, служить своему обожаемому Монарху и дорогому Отечеству»33. Ректор Императорского Московского университета М. К. Любавский, директор Лазаревского института П. В. Гидулянов, директор Института инженеров путей сообщения Н. Д. Тяпкин, директор Сельскохозяйственного института И. А. Иверонов и другие полностью поддержали патриотический порыв молодежи34. Торжества продолжились, но вскоре приобрели неожиданный характер. В ночь с 10 (23) на 11 (24) октября 1914 г. «вековая тишина» в Москве была нарушена.

10 (23) октября 1914 г. после молебна на Красной площади молодежь с криками «Долой немцев!» начала растекаться по городу и нападать на магазины, принадлежавшие людям с немецкими фамилиями. Наряды конной и пешей полиции старались помешать хулиганам35. Официальное сообщение гласило: «Прибывшая полиция быстро восстановила порядок. Десять человек арестованы»36. Восстановить порядок на самом деле было не так уж просто, в ходе погрома пострадало около 30 немецких фирм37. Кроме того, жертвой толпы стали русская (товарищество М. И. Кузнецова), английская и две бельгийские фирмы, а также здание на Мясницкой, в котором под флагом Красного Креста находился госпиталь с 100 ранеными (там же располагался немецкий магазин), пострадали несколько семей русских немцев (одна из них накануне потеряла сына-офицера на фронте)38. Город представлял собой страшное зрелище. «Я проехал по Мясницкой, – писал журналист «Речи». – Точно неприятель побывал на одной из главных деловых артерий города. Было жутко и стыдно глядеть. Зияли дыры на месте окон, поблескивало на электрическом свете битое стекло, белели доски, которыми наскоро зашиты злополучные магазины. То же, хотя и не так часто, – на Кузнецком Мосту, на Петровке, Арбате»39.

В ответ на подобное проявление патриотических чувств немедленно последовали энергичные протесты, в том числе со стороны студенческих организаций Императорского Московского университета, которые были опубликованы в «Русских ведомостях» и «Речи»40. Уже на следующий день после погрома А. А. Адрианов сделал объявление, в котором осудил погромы и предупредил, что в случае их повторения будет действовать жестко. «Возмутительно, – заявлял он, – когда толпа прикрывает свое преступное деяние патриотическим песнопением. Народный гимн – это молитва. Сопровождать же молитву безобразием – кощунство»41. Одновременно им был издан приказ, обязывавший всех германских и австро-венгерских подданных в течение трех дней встать на учет и сдать любое оружие, имевшееся у них дома. Нарушители подвергались штрафу в 3 тыс. рублей, тюремному заключению или аресту42. Утром 11 (24) октября на дверях московских магазинов, подвергшихся нападениям, появились объявления «Служащие и рабочие – русские подданные»43.

В тот же день петроградский градоначальник генерал-майор князь А. Н. Оболенский издал распоряжение развесить во всех торгово-промышленных заведениях города объявления «Просят не говорить по-немецки». Такие же надписи сразу же появились во всех публичных местах, включая трамваи44. 14 (27) октября А. Н. Оболенский предложил всем австро-германским подданным, проживающим в Петрограде (таковых оказалось свыше 13 тыс.), покинуть столицу и Россию в течение двух недель. Исключение делалось только для больных, проходящих курс лечения, славян, французов, итальянцев и православных. Было подано около 10 тыс. прошений о переходе в русское подданство, часть австрийских подданных (в основном это были чехи) начала принимать православие45. В результате к 29 октября (11 ноября) из Петрограда в финляндский город Раумо выехали 3800 человек, а оттуда они переезжали через Ботнический залив в Швецию46.

14 (27) октября городская дума Москвы собралась для обсуждения случившегося. Заявление по вопросу о погромах сделал В. Д. Брянский: «К такого рода явлениям можно относиться только отрицательно. События эти тем более печальны, что в разгроме принимали участие молодежь и даже дети. В настоящее время можно выразить полную уверенность, что эти явления, столь несоответствующие исконным нравственным началам русского народа, более не повторятся»47. Вскоре жизнь в Первопрестольной вернулась в свои привычные, далекие от войны, рамки. «Если не считать раннего закрытия ресторанов, – сообщала в конце октября 1914 г. передовица «Голоса Москвы», – отсутствия столь характерной для Москвы пьяной ночной сутолоки, то, пожалуй, теперешняя жизнь Москвы ничем не отличается от обычной»48.