Сегодня что-то пасмурно. Туман просачивается в долину и затягивает небо. Оро с мальчиками свалили только в седьмом часу, и то с самыми что ни на есть мелодраматичными предосторожностями. За пятнадцать минут до отбытия два «лендровера» с ревом проехались взад-вперед по «подсобной дороге», параллельной ограде, — «обеспечивая коридор безопасности», как выразился Кай. За каждой второй елкой затаились парни с «уоки-токи»; впрочем, папарацци давно сбежали, оставив только пустые коробки из-под пленки, обертки из-под «мосбургеров» да посуду из-под дешевого виски. К тому времени как мальчики убрались, я решила махнуть рукой на завтрак и улеглась обратно в постель — подумала, подремлю часок до начала занятий.

Урок, что называется, провалился с треском. Кеико дулась — я, видите ли, не уделяла ей достаточно внимания. Мичико попыталась сымпровизировать любовную песню для нашего шоу, но на первом же припеве Норико расхохоталась, а Мичико расплакалась. Я отпустила девочек пораньше, что мадам Ватанабе, разумеется, не преминула взять на заметку. После ленча — всей из себя маслянистой рыбины, распластанной поверх горки вчерашнего риса — я отправилась в дальний конец комплекса в дизайн-студию «Изящное речение», на встречу с миссис Янаги из костюмерной и мистером Сасаки, заместителем директора по декорациям и реквизиту.

Миссис Янаги — пухленькая, как ананас, с медного цвета шевелюрой, что торчит во все стороны из-под прихотливой комбинации разноцветных шарфов. Невзирая на расплывчатость моего описания, она тут же схватывает, чего мне надо.

— Ага, только черный и белый, — подтверждает она. — Никто не цветочный нигде.

— И много светотени, — добавляю я.

— Что есть? — Ее нарумяненные щеки раздуваются от сосредоточенности.

— Моделирование цвета и света — не только черный и белый, но все оттенки серого между ними. Как в старых фильмах. Ну, знаете, в фильме черный цвет выглядит как эбеновое дерево или оникс, но порою по текстуре напоминает шерсть или древесный уголь? А белый цвет зачастую кажется серебристым или как слоновая кость, а порою он как мел или шелковистый как холодные сливки.

Она энергично кивает, керамические сережки-«пингвинчики» раскачиваются вовсю.

— Вы хотеть как старый фильма «Парамаунт»?

— Я думала, может, что-нибудь посовременнее. Скорее как французские фильмы шестидесятых.

Миссис Янаги царапает что-то в маленьком блокноте, поднимает глаза.

— Очень экспериментно, Луиза.

— К этому я и стремлюсь.

— Не совсем стиль «Чистые сердец», — предполагает она, сдержанно улыбаясь.

— Именно.

— Приятный разнообразий. Много ночей видеть пастелевый кошмары.

Огромная мастерская с высокими потолками, где изготавливают декорации, этажом ниже костюмерной миссис Янаги. О встрече было условлено заранее, хотя поначалу мистера Сасаки на месте нет. Ассистенты в белых перчатках и подмастерья в фартуках бегают туда-сюда по длинной комнате, выкликая его имя. Вот он обнаружен — скорчившись за макетом Тадж-Махала с нарушенной перспективой, потягивает чай сквозь шафранно-желтые зубы, — но по-прежнему недоступен. Пусть гайдзинская втируша ждет-пождет, а он пока неспешно чайком побалуется. Наконец он вроде бы освободился — прокашливается и отхаркивается на бетонный пол, — однако оказывается ужасно несговорчивым.

Во-первых, ни о каких декорациях речи вообще идти не может, сообщает переводчик в перчатках из свиной кожи до локтя.

— Отчего же, мистер Сасаки?

Сасаки-сан сердито супится на меня: того и гляди плюнет снова. Вместо того бормочет что-то ассистенту на ухо.

— Нет бюджета для гайдзинского проекта, — сообщает ассистент. — Нет бюджетного кода, нет номера утверждения.

Даю залп из самой своей мощной пушки.

— Аракава-сан сказал, я могу получить все, что мне понадобится, в разумных пределах, конечно.

На то, чтобы втолковать это мистеру Сасаки, ассистенту требуется не одна минута и не две. Мистер Сасаки отвечает гортанным восклицанием и фразой: «Аракава-сан».

Вижу, мы слегка продвинулись. На соседний чертежный стол выкладываю наспех сделанные наброски нужных мне декораций: современный гостиничный номер с большими прямоугольными окнами с зеркальными стеклами, вид на улицу в круговерти неоновых огней, интерьер ночного клуба под названием «Оазис».

Мистер Сасаки скользит по ним презрительным взглядом и тупым карандашом выправляет полустертые линии на изображении ночного клуба, бормоча что-то себе под нос. Мне удается расслышать одно-единственное вразумительное слово: «Шоу-бизнес».

Ассистент поворачивается ко мне, в глазах его — неизбывная печаль от необходимости произносить слова столь устрашающие:

— Сасаки-сан говорит, ваши рисунки невозможно воплотить в жизнь, это — каракули пятилетнего ребенка, талантом обделенного и сцены не чувствующего. Даже если он и сконструирует такие декорации — что невозможно в любом случае, — на них никто не захочет смотреть. А если кто и посмотрит, так только в ужасе, поскольку ваши декорации нарушают все принципы школы «Чистых сердец», противоречат традициям и условностям дизайна бутафории и, наконец, раз и навсегда доказывают: у вас нет призвания к шоу-бизнесу.

Низко, очень низко кланяюсь ассистенту, еще ниже — мистеру Сасаки.

— Будьте так добры, поблагодарите мистера Сасаки за его помощь и поддержку. Я уверена: наше сотрудничество окажется весьма плодотворным.

И, не успевает ассистент доперевести до конца ответ мистера Сасаки, как я уже выхожу из гулкой комнаты.

Иду прямиком обратно в бунгало, намереваясь заползти в постель и оставаться там по меньшей мере до ужина, но обнаруживаю на веранде сидящую на пятках Гермико. Она окидывает взглядом дыру в ширмах-сёдзи и одеяло в розочках, что колышется на прохладном ветерке.

— Ну и погуляли же вы вчера, Луиза.

— Новости разносятся быстро.

— Быстрее, чем ты думаешь. — Она встряхивает японской газетой. На первой странице сразу над сгибом фотография меня, любимой: я лежу на спине, болтая ногами в воздухе, Кай и Кей без рубашек тянут меня за руки, на заднем плане отсвечивает детским маслом Стив. Чуть в стороне Оро настороженно смотрит прямо в камеру.

Разворачиваю газету. В нижнем правом углу — фото принцессы Уэльской в дурацкой шляпке, цветное, между прочим.

— Гермико, что это за газета? И почему принцесса Ди — в цвете, а мне достался зернистый черно-белый вариант?

— Это — «Старри Джампо», японский эквивалент «Нэшнл инквайрер». Никто не сознается в том, что его покупает, но все знают содержание каждого номера от корки до корки. Этот я купила в здешнем магазине подарков.

— Думаешь, и все остальные с ним ознакомились?

— Я видела, как твои ученицы дрались за номер в гостиной «Кокона» после ленча. Мистер Аракава очень обеспокоен.

— Он тоже прочел?

— Вот поэтому я и здесь. — Гермико касается моего плеча, давая понять, чтобы я села на пятки, или уж как смогу, рядом с ней. — В качестве его неофициального посланца. Мне поручено оценить нанесенный ущерб и тактично предложить тебе впредь воздержаться от того, чтобы развлекать своего знаменитого приятеля и его буйных друганов на территории школы «Чистых сердец».

— Ох, Боже ты мой, Гермико, я себя такой идиоткой чувствую. Ни о какой вечеринке речь вообще не шла. Я пригласила Оро, а он…

— …Притащил с собою полный штат прихлебателей. Я-то знаю, каков он, но ведь ты понимаешь, в каком положении оказался мистер Аракава?

— Конечно, понимаю.

Гермико глядит мне в глаза.

— Тебе нужно быть очень осторожной, знаешь ли. Ради тебя самой, точно так же, как и ради школы. Оро — своего рода громоотвод, молнии к себе так и притягивает. Бульварные газетенки вечно его выслеживают. Настало время жениться — ему уже под тридцать, видишь ли, — а он все никак, и в ряде интервью отзывался о браке крайне пренебрежительно. Журналисты и миллионы его почитателей изнывают от любопытства. Слухи ходят самые странные.

Под тридцать?

— А я думала, он у нас — Джеймс Дин, он может делать что хочет.

— Он может делать что хочет — до тех пор, пока его не поймают на месте преступления.

— Понятно. — Еще раз изучаю фотографию себя, любимой, дрыгающей ногами в воздухе. — А это за «поимку на месте преступления» считается?

— Оро полагается избегать романтических связей с одной определенной дамой. Его менеджеры утверждают, это наносит урон билетной кассе. В то же время, чтобы развеять сомнительные слухи, он обязан выходить в свет с целым набором звезд и старлеток. И даже когда он решает с кем-то встречаться серьезно, ему приятно думать, будто эту часть жизни он может сохранить в секрете.

— Ну, удачи ему. Ты можешь перевести, что написано под фотографией?

Мгновение Гермико изучает текст.

— Ты уверена, что и в самом деле хочешь знать? Ладно, посмотрим: «Буйная оргия на горной вилле загадочной гайдзинки: сюрприз для суперзвезды. Большая женщина разложена на земле для удовольствия Оро усилиями прославленных каскадеров Кая и Кея Фудзимори».

— Черт побери, Гермико, и из-за этого «Чистые сердца» могут расторгнуть мой контракт?

— У тебя нет контракта. И ты это знаешь. Здесь все делается по взаимной договоренности, через рукопожатие или, если на то пошло, обмен поклонами.

— Мистер Аракава стоял на ушах?

— Скорее он был озадачен. Он воспринимал тебя как «милую, тихую девушку».

— Идти паковать чемоданы?

— Вряд ли сейчас есть такая необходимость. Ты — иностранка, тебе делают определенные скидки. От иностранцев ждут всевозможных ляпов — считается, что это часть вашего яркого экзотического обаяния.

— Приятно слышать. Гермико усмехается.

— Ну, я так понимаю, ты развлеклась на всю катушку?

— Судя по тому, что помню, да.

— Я позвонила в службу по эксплуатации насчет ремонта ширм-сёдзи.

— Спасибочки. Не зайдешь ли выпить чайку или еще чего? Правда, бардак в доме страшный.

— С удовольствием.

Футоны все еще расстелены на полу, одеяла свалены на татами.

— Бог ты мой, — восклицает Гермико, — ты что, с ними всеми спала?

— В некотором роде. — Включаю электрочайник, начинаю убирать со стола вчерашний мусор.

Гермико обнаруживает на видеомагнитофоне наполовину полную бутылку коньяка.

— Забудь про чай.

Щедро наливаю нам обеим по стакану, и мы устраиваемся на футонах. Гермико, наклонившись ближе, убирает у меня со лба прядь влажных волос.

— Чего пригорюнилась?

— Не знаю. Я…

— Только не принимай упрек мистера Аракава чересчур близко к сердцу. Через неделю все позабудется.

И ты ведь вполне можешь продолжать встречаться с Оро, только у него. — Она смеется. — Или вы можете отправиться в отель любви.

Посреди ночи звонит телефон.

— Оро?

— Как ты узнала?

— Кому еще звонить в такой час?

— Мне очень жаль.

— Ага, как же. На самом деле тебе по фигу. Он фыркает от смеха.

— Что ты делаешь завтра?

— А тебе-то что?

— Ты разозлилась? — Судя по его голосу, он страшно собою доволен.

— Оро, ты втравил меня в жуткие неприятности.

— Фотка в газете?

— Помимо всего прочего. Он смеется.

— Классная фотка.

— Ты вышел неплохо. А я — прямо блудница Вавилонская.

— Ноги в воздухе. Грязная сумасшедшая девчонка.

— Так знай: больше такого не повторится.

— Никогда?

— По крайней мере не у меня в доме. Я могу без работы остаться.

— Ох. Вот это очень серьезно. Извини, пожалуйста. Забавно: я так и вижу, как он кланяется.

— Так что же у нас завтра?

— Сюрприз.

Боюсь, что еще одного я не переживу.

— Ты будешь один или с мальчишками?

— Один.

— Киото?

— Токио. В час за тобой заедет машина. Ничего?

— Ничего.

— Ну, увидимся завтра вечером. — В трубке что-то потрескивает.

— Оро, ты где?

— Нигде.

— Где?

— На пляже.

— А разве не холодно?

— На пляже на Фиджи.

— Ну, не важно. Я ложусь обратно спать. Я, между прочим, сама себе на хлеб зарабатываю.

— Я тоже. — Он хихикает. — Увидимся завтра, большая загадочная гайдзинка.

— Оро?

— Да, Луиза?

— Иди на фиг.

«Мазерати» мчится по широкому, обсаженному деревьями бульвару: в этой части Токио я еще не бывала. Наклоняюсь вперед и окликаю водителя:

— Где мы?

— Между Хараюку и Сибуей, — сообщает он и продолжает цыкать зубом.

Беру на заметку. Модный район. Около миллиона девушек с семнадцатидюймовой талией и с пакетами «Ха-наэ Мори» в руках.

Огибаем огромный лиственный парк и гигантскую арку уложенного бетона.

— Стадион «Ёёги», — сообщает мне водитель. — Олимпиада в Токио.

— Мы почти приехали?

Он резко тормозит, оборачивается ко мне, широко усмехается.

— Мы уже приехали.

Длинная площадь, в конце ее — большое массивное современное здание. На нем вывеска: «Концертный зал NHK». На площади — ни души. В этот самый миг садится солнце — разом, как это водится в Японии, точно на выключатель нажали.

— Вы уверены, что?..

Он нажимает на кнопку, моя дверь распахивается. Выхожу, поправляю вуаль на шляпке — идея Гермико, равно как и темно-фиолетовое вечернее платье и черный парчовый жакет. Обычно я стараюсь не носить фиолетовых тонов, но сейчас волосы мои по большей части забраны под шляпку, а вуаль — «в целях безопасности», выражаясь словами Гермико — закрывает выбившиеся пряди.

Я уже на полпути к парадному входу, когда Оро выбегает мне навстречу. Инкогнито, в темных очках и костюме, шикарном — клейма негде ставить.

— В жизни бы тебя не узнала, малыш-звезда экрана.

— Красивая шляпка, Луиза. И красивый… как это называется? — Он проводит рукой по глазам.

— Вуаль.

— Верно, вуаль. Я и сам бы от такой не отказался. Отличная идея.

— Вообще-то они для женщин, но отчего бы и тебе такой не обзавестись.

— Ты хорошо долетела?

— Немного трясло. — На маленькой серебристой вертушке вместо большой и черной.

— Мне ужасно жаль.

— А «мазерати», Оро! Темно-синий цвет — это так тривиально, ты не находишь?

— В самом деле? Я хохочу.

— Я тебя за нос вожу. — Он дотрагивается пальцем до носа, проверяя, так ли. — Ну, дразнюсь.

Он кивает.

— Я не понимаю.

— Не важно.

— Нам надо быстро-быстро. — Он берет меня за руки и увлекает меня через площадь.

— Мы идем на концерт?

— На репетицию.

За застекленными дверями фойе материализуются дюжина мужчин в темно-синих костюмах. Смятенная пантомима: ни один не догадался принести ключ.

Наконец мы внутри, крейсируем по подземным коридорам вслед за синими костюмами. Перед матово-черными двойными дверями наши провожатые останавливаются. Двери распахиваются, оттуда льется музыка. Костюмы расступаются, мы с Оро входим. Помещение размером со школьный спортзал, у дальней стены втиснут оркестр в полном составе и хор — сотни и сотни хористов на ступеньках, спиной к нам.

Мы бочком-бочком пробираемся вдоль стены, мимо кланяющихся служителей, переступая через открытые, обитые плюшем футляры от инструментов с бирочками «МСО, ТУРНЕ В ЯПОНИЮ». Находим парочку складных стульев, рядом с альтами, что уже мрачно вовсю пиликают. Мы садимся — и тут, едва нас не опрокидывая, вступает хор. Мы оборачиваемся поглядеть, я зацепляю рукавом пустой пюпитр. Сверкнув серебром, он клонится к полу. За секунду до того, как пюпитру удариться о паркет, я ловлю его одним пальцем. Поднимаю глаза, сконфуженно улыбаюсь — я бы поклонилась, да без того почти лежу ничком — стене пузатых зомби с бледными, одутловатыми лицами: у всех открыты рты, и все вовсю жуют, точно пожирают задний ряд хора мальчиков, выстроившегося перед ними. Только тогда до меня доходит, что первые три ряда внушительного хора — это безупречно сложенные мальчики-японцы в аккуратных черных туниках, лица пылают и трепещут, точно пламя свеч в полумраке комнаты. А ряды и ряды взрослых певцов за ними — все гайдзины, и вовсе они не жуют, а поют как одержимые, их огромные bouches то открываются, то закрываются. Дирижер, лысеющий тип в синей нейлоновой ветровке, обрывает их в самый разгар пережевывания и элегантно отчитывает хористов на смеси французского и английского.

— Оро, — шепчу я, — что это?

— Монреальский симфонический оркестр, турне по Японии, — расплывается в улыбке он.

Канадцы! Вот почему они смотрятся так кошмарно! О’кей, это только репетиция, но почему одни из них сидят, другие стоят, и все так ужасно одеты? Ну ладно, будем справедливы: не столько ужасно, сколько слишком. В комнате тепло и душно, однако все так закутаны, словно только и ждут приказа Пири тащиться на север. Мужчины — в твидовых куртках поверх застегнутых на все пуговицы кардиганов поверх водолазок с воротником «хомут». Женщины — в модельных свитерах такого размера, что в один такой среднестатистическую японскую семью упихнуть можно. А кожа, кожа! И кому первому пришло в голову назвать эту расу белой? Да они же серые, как газетная бумага, землистые, как гренки, желтовато-бледные, как сальные свечи, — ничего общего с какими бы то ни было оттенками белого. Кое у кого из тех, что помоложе, розовые щеки, кое у кого из тех, что постарше, красные носы — от пьянства или мороза. Мать моя женщина, ну и жуткое же сборище! Толстопузые, кривоногие, с прогнутыми спинами, неуклюжие, бесформенные — на живодерню таких оттащить, да и только.

Лысый тип постукивает палочкой по возвышению. — Numero soixante-cinq, s’il vous plait. Помните: legato. В тонкий узор гобоев хромом вливаются валторны. Три дамы на закате зрелости — они сидели на складных стульчиках в первом ряду взрослого хора — решают, что ради этой части они, пожалуй, встанут — и поднимаются, производя шум и грохот, шурша юбками и приглаживая волосы — все, как говорится, по полной программе. Знаю я этих дам, с их плиссированными юбками до полу, с их скрипучими кожаными ботинками, скверным «перманентом» и модельными очками с линзами размером с ветровое стекло. Прежде чем до них доходит очередь, одна резко садится опять и, пока хор мальчиков выводит мелодию флейты, извлекает из сумочки пластмассовый ингалятор. Смена часовых поясов, или жуткая загрязненность Токио, или стресс, или и то, и другое, и третье спровоцировали приступ астмы. Она вставляет рыльце в рот, брызгает один раз, другой. Вот так-то лучше. Поднимается на ноги — как раз к моменту, когда надо петь.

Я к этому не готова. Глубокие, грудные взрослые голоса затапливают комнату. Мои дамы не красивы, зато теперь они — часть красоты, вот уж не ждала от них такого. Разумеется, каждую я расслышать не могу. Возможно, у кого-то голос невыразительный, у кого-то — резкий, у той чересчур сильное вибрато, а эта блеет, как овца. И тем не менее они — часть той волны, что обрушилась на зал, нахлынула на нас с Оро, и, когда их партия заканчивается, мои дамы кажутся бледными и измученными, и даже оторопевшими, словно знают: только музыка спасает их от самих себя. Эта борьба за sauvetage с каждой новой пропетой нотой набирает силу. При этом внутренний колодец вычерпывают ведрами — и опрокидывают ведра на нас, создавая волну. А пополняться колодцу неоткуда, он лишь иссякает. Когда женщины поют, сознают ли они, что однажды ведро поднимется сухим, совсем сухим? Красота утра становится выбеленными костями к вечеру, мир меняется без конца. Но они все равно поют, не прекращают петь: тоже храбрость своего рода. Дирижер вмешивается еще раз, он недоволен.

— Это Малер, я знаю — но что именно?

Оро запускает руку в нагрудный карман пиджака и достает серебряную записную книжку с крохотным механическим карандашом на цепочке. Открывая ее, читает: «Восьмая симфония, известная также как «Симфония тысячи», Густава Малера, написанная в 1906 г. за шесть недель. «Вообразите, что вселенная запела. Мы больше не слышим человеческих голосов, мы слышим голоса вращающихся планет и солнц».

— Оро, где ты это взял?

— Записную книжку? В Венеции, два года назад.

— Нет, про симфонию.

— Ассистент расстарался.

— Еще что-нибудь?

Он сверяется с книжкой.

— После того они сыграют «Kindertotenlieder», «Песнь об умерших детях». Для оркестра и соло. «В песне оплакиваются не только дети, умершие во младенчестве — братья Малера и его дочь, — но также и утрата чистоты и неведения в восприятии жизни».

— А можно, мы останемся послушать? Это одно из моих самых-самых любимых.

Он касается моей руки — и тут оркестр начинает играть снова.

— Мы останемся до самого конца, Луиза. Это тебе подарок из Канады.

* * *

Двенадцать «костюмов» выводят нас из концертного зала «NHK». Длинная площадь пуста, фонари на изогнутых столбах отбрасывают овальные озерца света. А в следующий миг она уже не пуста. Трое парней с видеокамерами на плечах выскакивают из кустов, обрамляющих площадь, и вовсю дуют к нам, на ходу включая прожекторы. Еще человек тридцать-сорок мужчин и женщин рысят через площадь. У одних — кинокамеры с мощными вспышками, у других — серебристые микрофоны. Дергаю за кисточку сбоку шляпки, и вуаль опускается вниз, точно занавес на сцене. Я вижу их, но они не видят меня — мир кажется шероховатым, как изображение в старых фильмах. Чувствую себя до странности спокойной, недосягаемой.

Оро оглядывается, берет меня за руку.

— Не бойся, пожалуйста, — говорит он и тут замечает вуаль. Он улыбается. — Очень хорошо. Не беги. Мы пройдем шагом, спокойно. Головы подняты, глаза открыты.

Еще несколько метров, и они обрушиваются на нас, точно зловонные миазмы. По запаху могу определить, что рядом стоящий ел на ужин или скорее вместо ужина. «Оро, Оро», — кричат они, а затем — вопросы, которых я не понимаю. Ноги мои отрываются от земли, меня и его несет толпа.

Женщина с остреньким личиком и в желтой куртке подходит к самой вуали и дышит на нее. Ее влажные губы оставляют темный круг на полупрозрачной ткани под самым моим носом.

— Луиза, — говорит она, — вас ведь так зовут, верно? Иду с видом как можно более бесстрастным, кожа лица — словно вторая вуаль.

— Поговорите со мной, Луиза. — Она пытается подпихнуть серебристую трубку магнитофона под вуаль. — Расскажите мне, как вы добились Оро, расскажите моим слушателям, что вы такое делаете, чтобы очаровать японскую звезду экрана номер один.

Нас несет вперед, кинооператоры бегут в обратном направлении чуть впереди от нас.

— Луиза, Луиза, — вкрадчиво мурлыкает она. — Пожалуйста, расскажите нам свои любовные секреты. Вся Япония желает знать… — Парень с портативной телекамерой отшвыривает ее с дороги, но она сей же миг возникает вновь и одной рукой вцепляется в лацкан моего жакета. — Япония должна узнать, Луиза, как гайдзинская дылда вроде вас сумела зачаровать японского Джеймса Дина!

Вдалеке уже различаю «мазерати». Задняя дверца автоматически распахивается.

Эта женщина начинает действовать мне на нервы. Пытаюсь равняться на Оро; тот шагает вперед точно загипнотизированный. Папарацци со всех сторон его облепили, а он словно не здесь.

— Луиза, покажи нам свое лицо. Покажи нам свою безобразную гайдзинскую рожу. — Она хватает за вуаль и резко дергает.

Я даю сдачи — о, всего-то навсего легкий толчок в солнечное сплетение. Но женщина такая маленькая, «в легком весе»; наверное, надо было соизмерить силу. Отшатнувшись, она падает на парня в куртке-«сафари», который пытается поймать в кадр мои громаднющие титьки с наилучшего ракурса. Вот она распростерлась на бетоне. И — в отключке.

Вуаль моя висит на одной Ниточке. Щелк. Щелк. Щелк. Я хочу задержаться, поглядеть, не скопится ли под ее головой лужица медленно сочащейся крови, как это бывает в кино, но Оро схватил меня за одно плечо, водитель за другое, они тащат меня оставшиеся двадцать ярдов к машине, а вокруг беснуется толпа.

Дверь хлопает, мы утрамбовываем улицу высококачественной резиной «Мишлен».

Лицо Оро — совсем рядом с моим.

— Что ты сделала, Луиза? Что ты сделала?

— От души ей вмочила.

— Вмочила?

Водитель, оглянувшись через плечо, хохочет.

— Ну, толкнула ее самую малость. Оро хмурит брови.

— Очень плохо. О, это очень плохо, Луиза. — Хлопает меня по плечу. — Новый Мухаммед Али.

— Али Мухаммед, — сдавленно фыркает водитель.

Когда я наконец встаю, длинный верстак из начищенной стали, что служит Оро обеденным столом, уже завален газетами. Практически во всех макет примерно одинаковый. Слева — зернистый увеличенный снимок моей потрясенной физиономии с черно-белой фотографии: ну, той, где я валяюсь, опрокинутая навзничь, на веранде в «Чистых сердцах». В середине — цветное фото меня же, вуаль сбилась на сторону, так, что виден один глаз — и зыркает свирепо, точно у загнанного в угол зверя. Помада размазалась, рыжие кудри торчат из-под шляпы во все стороны. Справа — фотография забинтованной-перебинтованной головы, сбоку свисает капельница для внутривенного вливания.

Оро выходит из-за гигантского, от пола до потолка, аквариума, где дно покрыто слоем аквамариновых стеклянных шариков толщиной фута в три и снуют лимонные карпы. На нем короткий белый шелковый пеньюар, в руках — кофейник с «эспрессо».

— Доброе утро, Луиза.

Показываю на красный газетный заголовок над фотографиями в одной из тех газетенок, что выглядят по-бульварнее прочих.

— Что тут говорится?

Мгновение он внимательно изучает буквы.

— Здесь говорится «Кто такая леди «Вечерний лик»?»

— Это такой изящный японский способ обозвать меня шлюхой?

— Это из старой книги. Да уж, не сомневаюсь.

— А внизу что написано?

— Много всего. Не важно. Хочешь кофе? Я киваю.

— Так чего — всего?

— Всякие глупости. Отвратительно.

— Какие же?

— О том, кто ты. Что ты делаешь. — Он долго молчит. — Как ты выглядишь.

— Переведи, пожалуйста.

— Луиза, это все очень отвратительные вещи. Я не…

— Заткнись и переводи.

— Автор говорит, ты — как безобразная ведьма, с огромной пастью и зубищами, как косточки в маджонге. Она говорит, Оро ждать так долго, чтобы влюбиться, а теперь вот это. Он отвергает всех японских женщин ради женщина-гайдзинка, а она даже не красивая гайдзинка, не блондинка, например. Это оскорбление всем японским женщинам. Гайдзинка большая и толстая, в два раза, может, в три раза больше нашего Оро, японской кинозвезды номер один.

— Спасибо.

Он пододвигает мне чашку «эспрессо».

— Они говорить такие вещи, потому что они злятся. Ты не толстая и не безобразная. Гайдзинка, да. Большая, да. Мне нравится, когда большая, нравится, что чужестранка и варвар. Не такая, как маленькие тоненькие японочки. Ты другая, Луиза. В Японии все одинаковые. Я тоже другой. Вот почему я люблю.

Прежде он этого слова не произносил. А я так вообще никогда не произнесу.

— А моя здоровенная, безобразная западная пасть, мои огромные зубищи — что ты о них думаешь?

— Очень красивые, очень другие. Я люблю… — Он умолкает, подливает себе еще «эспрессо», выпивает его одним махом. — Я люблю их. Я люблю тебя, Луиза.

— Нет, не любишь.

Он изумленно вскидывает глаза.

— Нет? Я никого не любил прежде. Думал, этого со мной никогда не произойдет. А теперь ты мне говоришь, я тебя не люблю. Ты хочешь сказать, это ты меня не любишь?

— Тебе нравится быть со мной, мне нравится быть с тобой. Весело. Классно. Клевый секс.

— Клевый секс, — кивает он и задирает сзади подол своего короткого пеньюара, освежая мои воспоминания о его ягодицах.

— И задница у тебя очень милая.

— Номер один во всей Японии.

— Но любовь — это как оказаться запертым в плохой пьесе: каждый вечер произносишь одни и те же реплики, изо дня в день, а не то вся эта штука рассыплется в прах. Я хочу тебя, Оро, я просто не хочу ничего большего, о’кей?

Он отворачивается и проходит квартиру из конца в конец, что занимает некоторое время. Квартира представляет собою одну громадную комнату. Выглядит — точно многоярусная парковка, бетонный пол выкрашен грязновато-золотой краской, мебель — та, что есть — начищенная до блеска нержавейка. Ряды высоких скользящих стеклянных дверей выходят на террасу вокруг квартиры, но терраса такая широкая, а мы так высоко, что изнутри видны только недвижные серые облака в небе над Токио.

Возвратившись, Оро бросает: «О’кей», — и снова исчезает за аквариумом.

Звонит телефон. Он долго разговаривает. Когда выходит, он обнажен, напрягшийся ствол торчит вперед дюйма на четыре. Шрам, разделивший торс надвое, мерцает янтарным светом.

— Журналистка, которой ты вмочила, в коме. Надо сейчас же уезжать. Не сейчас же. Сперва я тебя отымею, но никакой любви, о’кей?

— Усекла.

Черный вертолет высаживает нас на пустынном причале, что вдается в гавань Кобе. Спускаясь на землю, Оро указывает на низко сидящее в воде суденышко того же темно-синего цвета, как и его «мазерати».

— Судно на подводных крыльях. Вертолет распугает мартышек.

Как скажете. Позади на крутых холмах раскинулся Кобе, сонный провинциальный город, столь же непохожий на Киото, как Киото не похож на Токио. Славно было бы погулять по нему часок-другой, поглазеть на достопримечательности, выпить где-нибудь кофе или пивка. Однако для Оро, для нас с Оро, ничего из этого невозможно. Обычное и привычное исключается целиком и полностью, и, надо сказать, мне отчасти жаль. Мне вдруг приходит в голову, что Оро, чего доброго, вообще никогда ничего подобного не знал.

Юнец в белой куртке с золотыми пуговицами помогает мне подняться на борт. Оро идет следом. Мы уже отчаливаем, когда на пирс влетает девица на золоченом мотороллере. Она тормозит у сходней, кланяется лодке и отстегивает от багажника небольшой чемоданчик красной кожи.

— Кто это? — спрашиваю я Оро, когда чемоданчик заносят на борт.

— Ассистентка, — отвечает он.

— Как ее зовут?

— Ассистентка. Мне откуда знать? Она работает на меня, живет в Кобе. Чемодан — для тебя.

— Для меня?

— Там все, что тебе понадобится для уик-энда на острове.

Очень часто возникает ощущение, будто он вовсе и не здесь, будто он парит над нами всеми, воплощением отрешенности и замкнутости. Может, оттуда перспектива лучше: он ничего не пропустит. Мне вдруг приходит в голову, что больше всего мне нравится в Оро именно это — он недосягаем, однако не холоден, во всяком случае, со мной.

Еще один юноша в белой куртке придерживает для нас дверь каюты. По обе ее стороны — полосы окон с темными стеклами, из меблировки длинные диваны черной кожи. В центре каюты — декоративная песочница, прямоугольник в обрамлении черного мрамора и полный мелкого серого песка; песок разровняли граблями и придали ему очертания правильного квадрата: «Рот» — вспоминаю я единственный известный мне японский иероглиф. Дверь наружу. Выход. Очень полезно в метро или при пожаре.

По другую сторону от песочницы группа мужчин постарше, в деловых костюмах, окружила женщину средних лет в шелковом платье с бесчисленными оборочками и рюшами, все в золоте и темно-коричневых листьях. В пышные черные волосы вплетены листья из золотой фольги и россыпь золотых монет. Она ловит мой взгляд — от японской женщины этого никак не ждешь — и улыбается. Один из мужчин в костюмах оборачивается: это мистер Аракава из «Чистых сердец».

— Оро, — шепчу я, — что это? Я думала, мы уедем одни.

— Мы будем одни. Но сперва у меня деловая встреча. — Он берет меня за руку. — Луиза, мистера Аракава, главу школы «Чистых сердец», ты уже знаешь. Пожалуйста, познакомься с мистером Кобаяси, директором сети универмагов «Идея-фикс», с мистером Синода, президентом корпорации игрушек и развлечений «Комори энтерпрайзез», с мистером Нарусе, президентом «Закусочных “Карри-как-на-Пожаре”», и мистером Анака, управляющим инвестиционным банком «Комакай». А это — миссис Анака…

Камилла Анака, дипломированная медсестра, выходит вперед, прижимает меня к своей однобокой груди, украдкой лапает мою задницу.

— Луиза, сколько лета, сколько зима. Когда опять приходить в купальни? — Поворачивается к мужу, миниатюрному коротышке с блестящей коричневой макушкой и изрядно тронутыми сединой усами. — Луиза учить меня английский в Киото. Очень хорошая учитель. С Луизой мы смеемся и учимся.

Моей рукой завладевает мистер Аракава.

— Луиза учить наших девочков в «Чистых сердцах» больше, чем английский. Она учить жизнь.

Все обмениваются поклонами и смеются, воздавая должное моим разнообразным талантам. Все так весело, так мило, что я почти забываю почуять недоброе. И тут следует одна из тех затянувшихся пауз, что японцы якобы находят более чем уместными и даже успокаивающими; меня они с ума сводят. Всякий раз я внушаю себе, что ни за что не заговорю первой, однако в итоге не выдерживаю.

— А как так вышло, что вы все знакомы с Оро? — спрашиваю.

Общий смех, означающий: «Эта гайдзинка — просто прелесть что такое, хотя ужасно бестактна, вы не находите?»

Мистер Аракава подводит меня к длинному дивану.

— Луиза, вы знаете Оро как талантливого певца, как японскую кинозвезду первой величины, возможно, знаете также и телесериал «Маку Хама». Он…

— Оро эстрадник, крупная шишка шоу-бизнеса, а в придачу и большого бизнеса тоже, — вклинивается мистер Анака. — Нашего бизнеса, — он кивает в сторону мистера Аракава, мистера Кобаяси, мистера Синода и мистера Нарусе, — потому что все вместе мы образуем конгломерат развлечений «Сиру». Миссис Анака улыбается мне.

— Самый важный конгломерат шоу-бизнеса во всей Японии.

— Во всей Азии, — поправляет ее супруг.

— А что такое сиру? — спрашиваю я у Оро. Он глядит в потолок.

— Такая коричневая штука, которой рис поливают.

— Соус, — поясняет мистер Анака.

— Подливка, — добавляет миссис Анака.

Судно встало на подводные крылья и скользит над водой. Мимо проносятся мелкие скалистые островки. Внутреннее море больше похоже на широкий канал, нежели на настоящее море, вода — там, где не вспенивается попутный поток — спокойная, тускло-серая.

— Мы вовсе не хотим нарушать ваши с Оро каникулы, — говорит мистер Кобаяси. — Оро много работает, Оро заслужил отдых, но нам важно прийти к соглашению о том, как… — Он пытается потактичнее выразить свою мысль по-английски.

— Снизить убытки? — подсказываю я. Все глубокомысленно кивают.

— Скандал — это хорошо, — встревает мистер Нарусе, улыбаясь и облизывая губы. — До определенного предела.

— Когда мы контролируем рекламу — это хорошо, — отмечает мистер Синода. — Когда реклама контролирует нас — жди неприятностей.

До сих пор Оро сидел очень тихо, сцепив ладони под подбородком, не сводя глаз с них, не сводя глаз с меня.

— В том, что случилось, Луиза не виновата. Леди-журналистка споткнулась и упала.

— Никто не говорить, Луиза — проблема, — отвечает мистер Анака. — Леди журналист — нехороший фрукт. Всегда устраивать неприятности.

— Так ей и надо, — фыркает миссис Анака.

— У нас есть видео, которое доказывать, она не в коме, — продолжает мистер Анака. — Газета ее помещала в частный санаторий, чтобы раздуть историю. С головой у нее полная порядка, только большая шишка. Бинты для фотографии намотать.

— Ради пикантной истории они что угодно делать, — подтверждает мистер Синода. — Лгать, врать, воровать, деньги платить.

— Но если «леди журналист» не проблема и я не проблема, так в чем же проблема? — В сомнительной ситуации моя роль здесь — совершать промах за промахом, размахивая тупым инструментом.

— Проблема, — роняет мистер Кобаяси, соединяя подушечки пальцев, — это общественное восприятие.

— Восприятие? — шепчет миссис Анака мужу.

— У нас есть основания полагать, — объясняет мистер Кобаяси, — что значительную часть зрителей Оро глубоко задевает его связь с… — он делает паузу и набирает в грудь побольше воздуха, — с иностранкой. Вы все помните, как три года назад Оро имел романтические отношения с той старлеткой… как ее звали?

— Тьюсдей Харада, — бурчит мистер Синода.

— Тьюсдей Харада? — непроизвольно повторяю я.

— Тьюсдей наполовину японка, наполовину американка, — объясняет мистер Кобаяси. — Синие глаза, но черты лица — японские. И даже здесь мы обнаружили, что поклонницы Оро сочли, будто их предали, а ведь Тьюсдей — наполовину японка, бегло говорит по-японски и очень красива.

Раз, два, три — и я вылетаю.

— Стало быть, какая у меня альтернатива: депортация или радикальная косметическая операция?

Никто не смеется, кроме Оро, да и тот умолкает под взглядом мистера Анака.

Мистер Анака, опираясь ладонями о колени, подается вперед.

— Мы здесь для того, чтоб помогать. Часть уик-энда — на то, чтобы обсудить эту проблему. Вы нам нравиться на все сто процентов, Луиза. Но нам надо найти решение, чтобы вы с Оро могли быть вместе, а карьера его продолжалась, как прежде.

Когда большое, организованное общество единомышленников начинает обсуждать варианты решений, паранойя ли это — впасть в паранойю?

Судно на подводных крыльях по дуге входит в гавань.

— Мы прибываем. — Оро встает на ноги. Встают и остальные. Судно резко подпрыгивает, и миссис Анака падает обратно на диван, золотые монеты в ее волосах звякают.

— Держитесь, миссис Анака, — говорю. — Сейчас нас немного порастрясет.

Наша усеченная автоколонна — «бентли» для директоров конгломерата «Сиру», старинный «ягуар ХКЕ» для нас с Оро и универсал «альфа-ромео» для персонала и провизии — переправляет нас в глубь острова по дороге, что петляет между невысоких, заросших кустарником холмов. Проезжаем рощицу деревьев с веерообразными кронами; на мелких серебристых листочках играют солнечные блики.

— Это оливы? — спрашиваю у Оро. Он выглядывает в окно и кивает.

— Вот уж не знала, что в Японии растут оливы.

— Только здесь. «Сёдосима» означает «Оливковый остров».

— А оливы в Японии — местные жители?

— Это как, местные жители?

— Ну, они здесь всегда были? Он качает головой.

— Завезены из Греции много лет назад. Местность становится все более неровной и сухой.

Проезжаем узкое ущелье в гряде красноватых перпендикулярных скал, что, точно часовые, воздвиглись над неглубокой долиной. «Бентли» сворачивает на гравийную дорогу, перед деревянным частоколом дорога резко заканчивается. Раздается гудок, высокие ворота распахиваются. По обе стороны от подъездной дорожки — оливковые рощи. Листва мерцает и шелестит под ветерком. В воздухе пахнет солью и сухой землей.

Дом длинный и приземистый, смахивает на гасиенду, крыша крыта блестящей синей черепицей. По всей длине — веранда, под свесами крыши на равном расстоянии — полупрозрачные раздвижные ширмы.

— Вот здесь я родился. — Оро паркует «ягуар» рядом с «бентли». Универсал тащится в объезд к черному крыльцу.

— Здесь очень красиво. Просто и со вкусом.

— Моя мать спроектировала. Традиционная японская усадьба.

— Твоя мать — архитектор?

— Моя мать была певицей, японской знаменитостью шестидесятых. И кинозвездой. Сейчас умерла.

— А твой отец занимался шоу-бизнесом? Он отворачивается.

— Отец тоже умер.

— Мне очень жаль. — Я вовсе не хочу кланяться, само собою как-то получается.

— А мне нет, — говорит он, улыбаясь краем губ. И касается груди. — Этот шрам — его рук дело. А еще он основал конгломерат развлечений «Сиру».

Миссис Анака и остальные выходят из «бентли».

— Чудесно, просто чудесно, — восклицает она, хлопая в ладоши.

Оро кланяется ей и приглашает всех в дом.

Остаток дня он по большей части проводит на совещании, куда меня не зовут. Какое-то время сижу в нашей комнате в дальнем конце дома, пытаясь читать «Беда меня преследует» Росса Макдональда. От его немногословной лаконичности разнервничалась еще больше. Ширмы-сёдзи приоткрыты дюймов на шесть, виден узенький кусочек сада. Раздвигаю их до конца, так что четвертая стена исчезает вовсе, открываю ширмы в противоположном конце комнаты. Эти выходят на широкую полосу песка, взрыхленную так, чтобы наводить на мысль о томно колыхающемся море в стиле «модерн». Пожалуй, я предпочитаю сад с прудиком неправильной формы, где плавают карпы, под сенью декоративных деревьев, с изогнутым деревянным мостиком и с нагромождением вертикально поставленных терракотового цвета камней в дальнем конце пруда, напоминающим застывший водопад. Пытаюсь ими проникнуться, пытаюсь преисполниться умиротворения и покоя, но думать могу только о том, что мужчины в деловых костюмах говорят обо мне Оро в трех-четырех комнатах отсюда, если идти вдоль веранды.

Наконец незаметно пробираюсь вокруг дома к парадному крыльцу. Оро оставил ключи в замке зажигания. Да, японских водительских прав у меня нет — и что с того? Права гайдзинки — это вообще поэтическая вольность. Пытаясь управиться со сцеплением, осыпаю веранду фонтаном гравия. Пусть теперь его выкладывают каким-нибудь изящным узором. С востока надвигаются свинцовые тучи. Дорога пустынна. Набираю скорость и мчусь вперед, подскакивая на ухабах, перемахиваю через бугор — и едва не впечатываюсь сзади в огромный бордовый туристский автобус. У искривленного дерева, что торчит прямо из скалы, автобус сворачивает к морю и въезжает на небольшую стоянку, а я паркуюсь рядышком.

Из автобуса выходит молодая женщина в темно-синем костюме, с маленьким зеленым флажком. Талию ей стягивает тяжелый кожаный пояс, на поясе болтается набор аккумуляторных батарей. В одной руке она держит микрофон, витой гибкий шнур соединяет его с аккумуляторами. Сотни три пожилых японок — ну хорошо, не три сотни, может, пятьдесят — толпой вываливаются из автобуса, все в одинаковых зеленых противосолнечных козырьках, и вереницей тянутся за гидом вверх по склону. Кое-кто из них пятится задом, чтобы получше рассмотреть здоровущую гайдзинскую девку, что плетется за ними на почтительном расстоянии. Гид, рассказывая что-то в микрофон, проводит туристок между гигантскими плитами серого и пурпурного камня. Мне удается разобрать только два слова: «Хидеёси» и «Осака».

Дамы-японки резвятся среди огромных камней, восторженно взвизгивая. Наконец нахожу маленькую табличку на английском:

Камни, не отправленные в Осакский замок.

В 1583 году великий правитель и объединитель Японии Хидеёси Тоётоми отрядил около тридцати тысяч человек на строительство Осакского замка. В это время с Сёдосимы привозили немало гранитных плит. Эти камни, оставленные здесь, зовутся «ЗАНСЕКИ», «покинутые камни», или «ЗАНЕНН ИСИ», «камни, которым очень жаль, что они опоздали к погрузке.

Это камни, не пошедшие на постройку замка, который я видела мельком, когда Гермико везла меня в Оса-ку на концерт Оро — давно, в далеком прошлом.

Гид шагает мимо меня, флажок потрескивает на ветру.

— До свидания, — кричит она в микрофон. — Сайонара.

— До свидания, — по очереди выкликают дамы под зелеными козырьками, исчезая в автобусе. — Сайонара. Сайонара. Сайонара.

Холодает. Темнеет. Вытягиваюсь на одной из гигантских плит, еще теплой — столько солнца в себя вобрала. Долго лежу, глядя, как облака мчатся к морю, размышляю про себя, как зовется камень, на котором я устроилась, — ЗАНСЕКИ или ЗАННЕН ИСИ?

Хлопает дверца машины. На пустынной стоянке — Оро, тут же — универсал.

— Луиза, что ты затеяла? Достопримечательности объезжаю. Вот это — камни, которые не успели к…

— Я знаю. Я тут родился. И сто раз видел эти дурацкие камни. Все встревожились — ты исчезла.

— А что я должна была делать — киснуть в комнате и слушать хруст татами, пока вы с советом директоров решаете, как повернее от меня избавиться?

Он скрещивает руки на груди.

— Мы говорили вовсе не об этом. Мы планировали мои весенние гастроли, запуск нового компакт-диска, два художественных фильма.

— А обо мне — так-таки ни слова? Оро качает головой.

— Ну, может, одно-единственное коротенькое словечко, — признается он.

— И что же это за словечко, могу ли я узнать?

— «Такт». От нас ждут осмотрительности, Луиза. Ана-ка-сан говорит, ты «слишком импульсивна». Я говорю, вовсе нет, и тут ты берешь мою машину и уезжаешь невесть куда. Как это выглядит?

— Извини, Оро. Я что-то перенервничала.

— С бизнесом пока покончено. Я отослал их в кинодеревню «24 глаза», а потом на ужин к Сюнгэцу Икуте, у «Памятника поэту». Вернутся они очень поздно.

— Отлично. Так какие у нас планы?

— Я хотел показать тебе кое-что. — Оро распахивает пассажирскую дверцу универсала. — Залезай.

Я открываю дверь «ягуара».

— Нет, это ты залезай.

— Есть, сэр! — смеется он.

Мы гоним что есть духу по узкой петляющей дороге.

— Ты хорошо водишь. Только немножко слишком быстро.

— Я сама научилась, практиковалась на проселочных дорогах Альберты. Там можно целыми днями напролет ехать, ни одной машины так и не встретить.

— Осенью в Сёдосиме довольно тихо. Не так много туристов или… — он складывает ладони, точно в молитве, — как называются религиозные туристы?

— Засранцы?

— Я серьезно.

— Паломники? Сюда приезжает много паломников?

— Весной. Посетить восемьдесят восемь святилищ и храмов.

— Это мы туда едем?

Он состраивает гримаску.

— В храм? Отвратительно. Мы едем в мое любимое место.

Выглядит оно как полуразвалившийся зоопарк, из тех, где можно зверюшек погладить и приласкать, вот только ограды толком никакой нет, лишь несколько проржавевших зарешеченных клеток. Большинство из них пусты, хотя в двух-трех — относительно редкие породы. У одной жмущейся друг к другу парочки — пышная черная шерсть с белой полосой, как у скунсов; и еще один, странный такой, глазастый, весь из себя пухленький, с черными кругами вокруг глаз, смахивает на Симону де Бовуар. Но большинство мартышек — а со своего места я вижу их сотни и сотни — в зоопарке диких обезьян занимаются ровно тем, чего от них ждешь: бегают на свободе. Застенчивые мамочки шуршат в кустах, малыши возятся в грязи. Вот их старших братишек и отцов лучше бы остерегаться. С серебристой шерстью, размером со стандартного пуделя, они рыщут по окрестностям, ухмыляясь и утробно урча. Ослепительно пунцовые мешочки мошонок раскачиваются, точно маятники. Я делаю шаг в их сторону — и мартышки разбегаются. Я отворачиваюсь — и они крадутся за мной след в след, я даже слышу, как они сопят.

Оро они приветствуют точно давно утраченного друга. Может, так оно и есть. Они бегают за ним по пятам, хватают его за руки, дергают за них, карабкаются по его ногам, обнимают его за шею длинными тонкими лапами.

Мы поднимаемся на гору, что сразу за зоопарком. На одном плече у Оро восседает мартышка, двух других он ведет за лапы. Еще двадцать-тридцать неумолчно тараторят у нас за спиной. Матери и младенцы выглядывают из придорожных кустов, прослеживая наш путь. Пытаюсь подружиться со здоровенным малым, что шествует во главе когорты рядом со мною, но всякий раз как я оборачиваюсь и пытаюсь поймать его взгляд, он пригибается или отворачивается. Стоит ли удивляться, если в Японии даже мартышки, и те японцы?

Тропа сужается, подъем делается круче. Проходим участок голой земли, обнесенный низкой каменной оградой. Из земли торчит с полдюжины махоньких каменных фигурок. Приглядевшись повнимательнее, вижу: это толстенькие каменные пенисы, наряженные в кукольную одежку — в бумазейные юбочки или переднички, в крохотные чепчики с оборочками. У основания одного из них — усохший апельсин.

Волоски на моих предплечьях и загривке встают дыбом.

— Это что такое?

Оро оглядывается через плечо.

— Святилище мертвых младенцев.

— Здесь похоронены мертвые младенцы?

— Может, и нет. — Он на мгновение задумывается. — Святилище, посвященное абортам японских женщин. Не мертвым младенцам, нет.

На нас наползает синий туман. Сквозь просветы в низкорослом лесочке промелькивает серое море. Внутри частокола почти у самой вершины стоит розовый храм размером с кукольный домик, с улыбающимся каменным Буддой в дверях. Странно в храме вот что: в громадное лиственное дерево, росшее снаружи у самой ограды, попала молния, оно рухнуло, сокрушив ворота, и жухлые листья — у самых ног Будды. Вместо того чтобы убрать ствол, кто бы уж тут ни распоряжался, увенчал и ворота, и его изящной деревянной аркой, так что теперь мертвое дерево тоже стало частью храма, как гиены у Кафки: они так часто вторгались в святилища, что их набеги стали частью ритуала.

— Мне этот храм нравится, — говорю Оро, подныривая под арку и перебираясь через шероховатый, затянутый лишайником ствол. — Мне кажется, есть в этом что-то правильное: дерево уничтожено почти под самый корень, но самим своим уничтожением становится частью чего-то другого.

Оро стоит на краю пропасти, неотрывно глядя вдаль.

— Чудесный вид, — роняет он.

Зажигаю ароматическую палочку, оставляю монету в 500 иен в жестянке из-под зеленого чая «Твайнингз Ганпаудер» на алтаре. Переступаю через ствол обратно, наклоняюсь, проходя через арку, присоединяюсь к Оро на краю. Весь мир словно поделен на пласты: синий туман, пеленой повисающий в воздухе, медленно клубящиеся пурпурные облака, серые зубчатые очертания Внутреннего моря и низкие синие горы Хонсю за ними.

— Оро…

— Мой отец…

А в следующий миг земля у нас под ногами превращается в желе. Она волнуется, колышется, извиваясь, уходит из-под ног. Предводитель моей когорты, забыв о застенчивости, вспрыгивает на меня и обвивает мой таз лохматыми серебристыми лапами.

— Оро, что?..

С вершины горы доносится скрежет. Серая глыба размером с фургон срывается с места и медленно катится в нашу сторону. Камешки поменьше и щебень с грохотом сыплются вниз точно затвердевший дождь. Ряд елей на хребте над нами вибрирует и с треском рушится. Мама-мартышка с малышом на спине цепляется за мою лодыжку.

Я абсолютно спокойна. Даже счастлива. Чтобы встретить смерть, место не из самых худших.

Оро открывает рот и поет: «Bleu, bleu, l’amour est bleu…»

Душещипательная французская песенка времен моего отрочества. Поднимаю глаза на него: земля ходит ходуном вверх-вниз.

— Откуда ты ее знаешь?

— Это один из хитов моей матери.

Глыба отскакивает от скального выступа над нашими головами и обрушивается на землю в нескольких футах от нас. И хотя земля еще колеблется и прогибается, валун стоит смирно, не рыпается. Камни и галька со свистом проносятся мимо и срываются в пропасть.

Земля под нашими ногами снова недвижна — и кажется еще более необъятной, чем прежде.

— Славное землетрясение, — говорит Оро, пока мартышки с него слезают. — Не особо сильное.

— Славная песенка, — отвечаю я. Мой парнишка отпускать меня, похоже, не собирается. Скалит белые зубы, когда я сдвигаю его левую лапу с того места, где ей не место.

После ужина Оро провожает меня по крытой галерее, что ведет от основного строения к маленькому деревянному павильону без окон. Мы, должно быть, смотримся ужасно по-японски: семеним по свистящим доскам в лунном свете в наших белых юката, испещренных темно-синими квадратиками. Внутри — суровая простота: кедровые, с выбранными пазами стены и наклонный потолок, дверь на колышках, вдоль одной стены — скамейка, а в центре — деревянная бочка высотой почти с меня; к ней подводят ступеньки. К потолку тянется дым. На верхнюю ступеньку кто-то поставил поднос с керамическим кувшином и двумя лакированными блюдцами.

Оро извлекает из складок одежды небольшую блестящую коробочку. Открывает ее, выкладывает на скамейку стеклянную трубочку, наполненную серебристой жидкостью, и набор шприцев.

— Мы ведь не ширяться собрались? — спрашиваю.

— Только не в вену, — уверяет Оро. — В мышцу. Безопасно, но приятно. С «Пустотой» так лучше всего. Сразу забирает.

— Не знаю, Оро. Я не игловая.

— Я тоже. Это очень просто. Ты же знаешь, как колоть витамины?

Я качаю головой.

— Витамины я пью в таблетках.

— Все о’кей. Не хочу тебя пугать.

До чего странно. С Питером, — как ему шло его имя! — я в жизни не испытывала потребности разделить ширево. Это был его кусок радости, а я — так, «на подхвате». А теперь вот, даже если Оро предложит мне колоться внутривенно, так я завсегда. Хочу быть с ним, остальное не имеет значения. А ведь он даже этого не просит.

Наконец говорю: «Пустота — это все», — и оголяю бедро.

Оро вставляет иглу в конец трубки, смотрит, как стеклянный цилиндрик наполняется серебром. Ногтем указательного пальца постукивает по стеклу, выбрасывает несколько капель в воздух и вводит иглу мне в плоть. Чувствую, как жидкость вливается в меня и, пульсируя, растекается под кожей.

Спустя какое-то время он указывает на перед моего юката. Опускаю глаза. Над обеими моими грудями — влажные круги.

Оро развязывает на мне пояс и распахивает ткань. Соски сочатся вязкой жидкостью, прозрачной, точно слезы.

Он проводит языком по левому соску.

— Молоко, — говорит и вновь принимается сосать. — Восхитительно, — молвит несколько минут спустя и переходит ко второму, не менее округлому.

Когда молоко иссякает, Оро вытирает губы и широко усмехается. Берет шприц, вводит остаток «Пустоты» себе в ногу.

— Ох, хорошо.

Развязывает пояс на себе, сбрасывает кимоно. Теперь моя очередь пососать. На вкус он — как море.

— Мы пойдем в купальню? — спрашивает Оро.

— Нет, если я обварюсь там до костей.

Он стягивает кимоно с моих плеч, одежда беспорядочной грудой падает на пол. Поднимаюсь вслед за Оро по недлинной лестнице.

— Все будет хорошо, — обещает он и нажимает на кнопку в панели, вделанной в бок бочки. Потолок раскалывается надвое, раздвигается, взгляду предстает длинное облако, что вот-вот пронзит полную луну.

— Смотри. — Оро указывает на прозрачную дымящуюся гладь воды. — Даже луну видно.

Все, что я вижу, — это отражение его лица в воде, подсвеченное луной.

— Что ты чувствуешь? Эта шутка уже устарела.

— Ничего.

— Ныряй быстро, как угорь.

С открытым потолком ощущение такое, будто входишь в неподвижность самой знойной летней ночи — погружаешься и словно растворяешься. Слишком горячо, просто не выдерживаешь, слишком поздно, уже и не двинешься.

Он рядом со мной, он внутри меня, уткнулся в мою грудь под водой. Я кормлю его грудью, думаю, что он вот-вот вынырнет, чтобы отдышаться. Тут меня осеняет: может, ему это и ни к чему.

Просыпаюсь одна, в нашей комнате, его половина футона ровная, прохладная. Желудок сводит от голода — одно из побочных действий «Пустоты». Набрасываю халат, раздвигаю полупрозрачные ширмы — самую малость, только чтобы выскользнуть наружу, — ступаю на голые доски. Луна в черном небе висит совсем низко. Крадусь на цыпочках, рисуя в воображении недоеденные суши, может, миску холодного пряного тофу.

Перед блестящими ширмами останавливаюсь как вкопанная: кто-то громко рыгает. А потом — жадное чавканье. Кому-то — Оро? — в голову пришла та же самая мысль, и он жадно наворачивает макароны. В кои-то веки я постараюсь не вести себя импульсивно. Ширмы задвинуты неплотно. Всматриваюсь в щелочку. Все директора конгломерата развлечений «Сиру» там: мистер Анака, мистер Синода, мистер Нарусе, мистер Кобаяси, мистер Аракава. И все они тянут что-то через длинные бамбуковые соломинки. Опускаю взгляд к основанию соломинок. Оро лежит на спине на длинном алом лакированном столе, глаза открыты, глядит в никуда. Шрам, рассекающий его торс по центру, тоже открыт: зияющий темно-красный рот. Бамбуковые соломинки взбалтывают его до дна, вытягивают сиру.

В памяти всплывают слова Гермико, произнесенные в забегаловке-барбекю в Роппонги: «Все эти люди, наделяющие его властью… они им питаются».

Спотыкаясь, бреду обратно в комнату. Причиндалы в коробочке, рядом с жесткой Оровой подушкой. И стеклянная трубочка тоже, все еще полная серебра где-то на треть. Забираюсь под низкий столик, отделяющий фу-тон от гостиной как таковой. Так оно безопаснее… я чувствую себя безопаснее, забившись в нору, и под колпаком.

Пустота. Чувствую, что на сей раз заслужила всей полноты эффекта.