В разгар сборов — я перебираюсь под «крышу» подешевле — в дверь робко скребутся. Мико с гостиничной стойки регистрации.
— Будьте добры, к вам гость.
До сих пор в «Милом котике» меня никто не навещал. Набрасываю рубашку поверх ночной кофты, мчусь вниз по лестнице по пятам за Мико. В фойе с низкими потолками, с клетчатым ковром, закрывающим весь пол, и fauteuils в стиле Людовика XIV — ни души.
— Снаружи, будьте добры. — Мико вновь ныряет за стойку.
Рядом с внушительным «бентли» — приземистый коротышка. Он кланяется, вручает мне визитку. Толку с нее чуть: визитка на японском. Затянутой в белую перчатку рукой коротышка переворачивает карточку — специально для меня. Тисненая надпись по-английски: «КАМИЛЛА АНАКА, дипломированная медсестра».
Он кланяется.
— Будьте добры, вас в купальни.
Вспоминаю о том, что надо бы обновить дезодорант.
— Я только сбегаю за рюкзачком.
Он встает между мною и стеклянными дверями «Милого котика». Двери бесшумно расходятся в разные стороны.
— Мы ехать сейчас или поздно.
Коротышка обходит машину кругом, открывает заднюю дверь «бентли». Я проворно обегаю с другой стороны и занимаю пассажирское место спереди. Глиптоману это не по душе. Он усаживается на тщательно зачехленное водительское сиденье (и за что же это мне досталась только кружевная салфеточка?), а я тем временем пытаюсь объяснить ему, почему предпочитаю ездить рядом с шофером. В результате приходится проиграть эпизод-другой из «Дилижанса», причем я и за Джона Уэйна, я и за Энди Дивайна. Вроде бы почти получается, но тут машина подъезжает к приземистому прямоугольнику темного стекла чуть в стороне от Имадегава. Смахивает на банк, хотя окна слишком темны, чтобы увидеть, что там внутри, и указателя никакого нет, если не считать серебряного диска над вращающейся дверью. В центре диска вырезан один-единственный японский иероглиф, только его я до сих пор и заучила. В метро его не захочешь, а запомнишь: он означает «Выход». По словам Бонни, на самом деле это — идеограмма для понятия «рот». В недоумении стою перед вращающейся дверью; шофер поклоном зазывает меня внутрь.
Нет, не банк. Длинный, узкий садик — ну просто куда угодно сад впихнут! — раз этак в двадцать протяженнее в длину, нежели в ширину. Шофер ведет меня по песчаной петляющей тропинке, по низкой каменной плите-мостику через озерцо с карпами. Тут вам не привычные золотые, белые и пятнистые карпы, куда там! — рыбы, что шевелятся в темно-зеленых глубинах, — темно-фиолетовые. Мы идем по мостику, карпы плывут за нами вслед — много, не сосчитать. Ветерок всколыхнул бамбуковые листья высоко у нас над головами. Впереди расстилается легкий туман. Из тумана встает сводчатый коридор: ряды массивных бамбуковых стволов, закрепленных крест-накрест. Водитель останавливается у арки и поклоном приглашает меня войти. Я оглядываюсь через плечо. Он поднимает руку в прощальном жесте. Прохожу под скрещенными шестами. Чувствую себя словно в старом фильме: сад по-прежнему отлично виден, вот только поделен бамбуковыми шестами на кадры длиною в фут каждый. В конце сводчатого прохода — серебристые двери лифта. Ищу кнопку. Кнопки нет. Двери открываются, внутри тоже ни одной кнопки. Двери закрываются. Лифт идет вниз.
Долгий, долгий спуск. Звякает колокольчик, двери расходятся — передо мной девочка-подросток лет пятнадцати-шестнадцати, черные волосы выкрашены в медно-красный цвет, прихотливо изодранные джинсы, футболка с английской надписью через всю грудь («БОГАЧИ СОСУТ МОЙ ЧЛЕН, ЖАГАЛА СРАМУ»). В ушах, в губах, в носу, в щеках и языке — английские булавки и прочие, менее опознаваемые металлические предметы. Мне страх как хочется напомнить бедному ребенку, что на дворе 1985 год, панк приказал долго жить… но, может, это только в моем мире так.
Интонации у нее — как есть калифорнийские.
— Хай, меня зовут Сьюки. Ма сейчас будет. — Девочка ведет меня по слабо освещенному коридору со стенами из толстого зеленого стекла. Сквозь них легко просматриваются другие комнаты, и еще прозрачные стены, и еще. Коридор поворачивает налево, Сьюки отпирает узкую металлическую дверцу со скругленными углами и высоким порогом, в точности как на корабле.
— Вы пока заходите, переодевайтесь. Я пойду гляну, куда она запропастилась.
На низкой скамеечке — прямоугольный кусок ткани. С этой штукой я сталкивалась во всех здешних гостиницах: юката или легкий хлопковый купальный халатик; очень подозреваю, что местные, с их страстью к обертыванию, в нем еще и спят. Мужчины в них даже по коридорам отелей разгуливают, если надо, скажем, дойти до комнаты с торговыми автоматами, купить сигарет, или там баночку «Саппоро», или «Пот Покари».
Складываю старые тряпки — кофту и рубашку — аккуратной стопочкой, надеваю юката. Дверь вновь отворяется, входит миссис Анака, за ней — Сьюки. Все кланяются друг другу. Да, я уже познакомилась со Сьюки, да-да, и Сьюки уже познакомилась со мной. До чего же в это время года жарко и влажно! Только и мечтаешь, что о дожде. В Хартфорде, Херефорде, Хэмпшире холодно, хмуро и худо. Теперь Сьюки изъясняется этаким высоким, жеманным голосочком — точно такое же мягкое сопрано слышишь по громкоговорителю в метро, в универмагах и в супермаркетах, и даже в городских автобусах («Следующая остановка — Киотский университет»).
— Мы так рады, что вы смогли к нам присоединиться, — щебечет Сьюки, явно искренне. Миссис Анака энергично кивает.
— Как вы вовремя подгадали, — говорю я миссис Анака. — От меня уже пованивать начинает.
— Повоннивать?
— Пованивать, — поясняет Сьюки.
Пантомима с обнюхиванием подмышек. «Пованивать».
— Мы вас отмывать, — с улыбкой возвещает миссис Анака, — внутри и снаружи.
Меня вводят в узкую комнатушку с зеленым мраморным полом. По одной из стеклянных стен струится вода.
Сьюки развязывает пояс моего юката. Миссис Анака, крутнув меня на месте, сдергивает халатик и вешает его на серебряный крючок у двери. В свою очередь разоблачаются и они. Сьюки худенькая, как мальчишка. У миссис Анака одна грудь вислая, на месте второй — идущий наискось шрам. Она открывает небольшой шкафчик, извлекает графинчик с амбровым маслом и две пары губчатых рукавиц. Сьюки подводит меня к низким серебряным поручням, вделанным в пол, и показывает, как на них опереться. Ее мать прыскает немного амбры мне на шею и плечи и принимается втирать ее при помощи рукавиц, так что вскоре весь мой торс покрыт благоухающей пеной. Тем временем Сьюки зашла сзади и сходным образом обрабатывает мне спину и ягодицы. Чувствую себя машиной в автомойке с полировкой.
Покончив с ногами, они помогают мне подняться и подводят к водопаду. Вода — не слишком горячая, не слишком холодная — норовит сбить меня с ног. Вступаешь под эти струи — точно занавес отдернули, выходишь — и оказываешься в новом мире, таком необозримо-огромном, словно и стен никаких нет, только стремительный водный поток. Рядом со мной появляются миссис Анака и Сьюки; шрам-полумесяц миссис Анака влажно поблескивает. Огромные золотистые камни сжались, припали к земле, будто львы на теплом песке. Между ними — недвижные синие озера.
Сьюки и миссис Анака берут меня за руки и подводят к ближайшему бассейну. На плоском камне — громадный фаянсовый кувшин и три деревянные коробочки без крышек, такие маленькие, что в ладони поместятся.
Я недоуменно гляжу на воду: над ней курится пар.
— Секрет в том, чтобы войти сразу, — шепчет Сьюки.
— Думаешь, будто умирать, — хихикает миссис Анака.
Сьюки опускается на колени на камень и соскальзывает в воду: тело гладкое, точно у выдры, — даже ряби не всколыхнуло.
Миссис Анака тыкает меня в живот.
— Теперь вы.
Сейчас-сейчас. Сьюки улыбается мне снизу вверх; лицо ее раскраснелось от испарины.
— Думать, что холодно. — Миссис Анака резко меня толкает.
Жар обдирает мне тело, вода такая горячая, что кожа ничего не чувствует. Вулкан внутри меня наполняется бурлящей лавой. Вода доходит мне до шеи. Я открываю рот, чтобы закричать. Вместо крика — нездешний мелодичный вздох, что срывает губы с растворяющегося черепа, высвобождает нечто такое, про что я и думать не думала, будто оно заперто в клетке.
— Вы в порядке? — Сьюки касается рукой моего трепещущего плеча.
Пытаюсь заговорить, но на сей раз не удается издать ни звука, ни даже вздоха.
— Вы расслабьтесь, — советует мисс Анака, с тихим всплеском погружаясь в бассейн.
Они не понимают: я уже расслабилась. Тело мое не пылает: жар — это я сама. Ни на что не похоже. Хочется рассказать им, объяснить… вот только силы тратить нет смысла.
Миссис Анака колдует с коробочками светлого дерева и фаянсовым кувшином. Наконец протягивает мне одну из коробочек. Я знаю: надо бы вынуть руку из воды и взять ее… в то же время это незамысловатое действие явно потребует неимоверных усилий. Коробочка подрагивает перед моими глазами, на краешке — крохотный кристаллик соли.
— Все о’кей. — Губы Сьюки — у самого моего уха. Она берет коробочку у матери и подносит ее к моим губам. Прозрачная жидкость тепла и абсолютно безвкусна. Сакэ. Причмокивая, выпиваю — ко всеобщему одобрению.
Сьюки возвращает коробочку матери, та тут же наполняет ее снова.
Забавная штука сакэ — я от него не пьянею. Я могу пить и пить, и речь моя остается по-прежнему внятной, а шаг — столь же твердым. Аи contraire, с каждой новой каплей сознание мое проясняется все больше, и вот наконец ослепительно яркий свет омывает мир, и я изливаю на всех окружающих, не важно, друзей или посторонних, накопленные за долгую жизнь истины. А потом либо блюю, либо ловлю такси до дома — в зависимости от того, что успеваю раньше.
Кроме нас — никого, только мы, девочки — развалились себе вальяжно вокруг лавового бассейна и выдаиваем досуха коробочки, не успевает миссис Анака наполнять их. Я по-прежнему молчу; всех это, похоже, вполне устраивает. В какой-то момент миссис Анака затягивает песню из своего детства. Она родилась на острове Внутреннего моря, фиг его знает, где это. В песне примерно с сотню строк, и каждая — невыразимо печальна. Я не понимаю ни слова, слезы холодят мне щеки. В другой момент — разве что память меня подводит — Сьюки выскакивает из бассейна и проворно перепрыгивает с одного золотого льва на другого.
Видимо, я задремала на минутку — или на все три. Какая-то мелкая живность бежит по внутренней стороне моего бедра; я резко просыпаюсь. Сьюки тихонько похрапывает, привалившись головой к моему плечу, серебристая струйка слюны стекает мне на грудь, так что это, надо думать, миссис Анака, что сидит напротив: глаза закрыты, голова высоко вздернута, немое, знойное божество. Мелкая живность, извиваясь, поднимается все выше, дюйм за дюймом. Какие острые коготочки! Едва я открываю рот, чтобы заговорить, живность прячется в моей дырке. Ну, просто нечто.
Божество медленно покачивает головою из стороны в сторону, мурлыкая песни Внутреннего моря, а пальчики тем временем вползают в меня все глубже, вновь всколыхнув застывшую магму. И тут у меня начинается жуткий приступ икоты — сразу в нескольких местах.