Я вышел из магазина и принялся бродить по ночным улицам. На Широкой улице я увидел на снегу между двумя рядами темных домов трансокеанский лайнер, его палуба достигала четвертого этажа, на черном отполированном боку судна светилось несколько круглых окошек. Я подошел к выгнутому борту и дотронулся рукой до холодного стального листа. Сверху доносились голоса. Я отошел подальше и задрал голову: на палубе надо мной появились два силуэта и оперлись о перила. Уличный фонарь снизу освещал их лица; это были молодой мужчина и девушка. Я спрятался за ребром стального борта и вслушался в их разговор.

Девушка говорила:

– Плавание длится так долго, иногда мне кажется, что мы так и не достигнем цели. Наверное, капитан заблудился. В каком странном краю мы оказались! Мне не нравятся эти ряды окон; они нагоняют на меня страх, когда в них не горит свет, когда по черным стеклам расползаются отблески фонарей, точно огоньки светильников злых водяных духов на глади ночных колодцев в чаще леса, но еще больше я боюсь, когда свет все-таки зажигается, тогда становятся видны недвижная мебель, стены, разрисованные странными тревожными узорами, головы без тела, со ртами, которые подолгу то удлиняются, то укорачиваются, как извивающиеся рыбы. Когда наконец мы выберемся из этих унылых мест? Они гораздо тоскливее, чем ледяные поля с фантастическими глыбами льда, выныривающими из серой мглы. Никто не предупреждал нас об этих местах, когда мы отправились в плавание; наверняка мы заблудились, демоны обогнали нас на своих стремительных узких лодках и сбили с пути. Мне кажется, что если мы каким-то чудом и доплывем до цели, то в нас навсегда застрянет эта тяжелая и равнодушная мебель, круговорот рисунков на обоях заполонит наши мысли и поглотит все наши воспоминания. Может быть, нужно познакомиться с туземцами, чтобы они объяснили нам, где мы, показали дорогу…

– Не бойся, – отвечал ласковый голос мужчины, – не бойся, наш капитан опытен, его род – один из старейших и, по слухам, произошел от ягуаров. Он может вести корабль, ориентируясь по созвездиям и по запыленным лепным украшениям на стенах домов. По ночам он беседует с мудрыми змеями. У нас есть старинные сакральные карты, в программы корабельных компьютеров заложены в виде сияющих аксиом самые священные из всех мифов, на дисплеях, озаряющих своим бледным светом фрески с крылатыми быками, всю ночь мигают цифры. Я помню, как впервые увидел в их неверном свете твое тело, когда его по древнему праву первой ночи сжимал в объятиях капитан.

– Я была так рада, что ты тогда был со мной и держал меня за руку.

– Вот увидишь, все закончится хорошо. Нет смысла расспрашивать местных жителей о дороге, наверняка это варварский, необразованный народ – разве мы можем верить их словам больше, чем фразам, написанным золотыми буквами и вот уже тысячи лет сияющим на черных страницах наших кодексов, что лежат на хрустальном столе в комнате, где одна из стен – это прекрасный прохладный водопад? Да и прорицатели, которые гадают по складкам одеял, и те, кто предсказывает будущее по урчанию машин в цехах за стенами в пригородах, твердят о триумфальном прибытии, о том, что скоро мы будем прогуливаться в легких пляжных одеяниях под пальмами по белым бульварам, которые спускаются от акрополя к берегу. Нас примет губернатор, и в тихом дворике его дворца мы станем пить чай из тонких фарфоровых чашек. Нашу застарелую лихорадку помогут излечить запотевшие прохладные стаканы на террасе, где теплый ветер с моря листает страницы цветного журнала с картинками. Уже раскрывают полосатые зонтики, уже режут тонкими колечками лимоны…

– Мне страшно, я боюсь, что не существует цели, что нет никаких белых бульваров с пальмами, я боюсь, что есть только ночь и снежные вихри, кружащиеся в свете фонарей, только фрагменты темной мебели в светящихся окнах, только ухмылки маскаронов на стенах со снегом, набившимся в пустые рты…

– Пойдем, любимая, пора вернуться в каюту, я приготовлю тебе горячую ванну; быть может, уже завтра утром мы увидим берег, белые утесы…

Голоса умолкли; я еще какое-то время постоял под крутым бортом корабля, а потом снова отправился бродить по пражским улицам. Мне было тоскливо; я вспомнил о бутылочке, которую получил от старого продавца, и вынул ее из кармана, свет фонаря пробудил в ней холодную зеленую искру. Что это – алкоголь, наркотик или яд? В один глоток я опорожнил бутылочку наполовину: напиток был густым, липким и приторно-сладким.

Скоро я ощутил в теле удивительную легкость. Я оттолкнулся от снега, несколько раз взмахнул руками и поднялся в воздух, я летел морозной ночью по пустынным улицам, вдоль рядов темных окон, которые вызывали у девушки на палубе такую печаль, я набрал высоту и летел над заснеженными крышами, мимо печных труб, из которых тянулись узенькие ленточки дыма: печи угасали во тьме затихших комнат, потом я снова опускался и летел прямо над автомобилями, припаркованными у края тротуара, иногда я задевал кончиком ботинка снег, который лежал на них, я летел над светофорами – их монотонно мигающие оранжевые огоньки освещали снег на безлюдных перекрестках. Я уселся на изогнутую вершину фонаря и покачался на ней, снова взмыл вверх; медленно вращаясь вокруг собственной оси, я пролетел вдоль стены Клементинума, вдоль длинного ряда уродливых лиц на капителях пилястр. Над бурлящей плотиной я перелетел темную реку; минуя малостранский храм Святого Николая, я увидел тело акулы, окоченевшее на морозе, потом сильнее замахал руками и стал подниматься над острыми крышами и узкими темными двориками к Граду.

Устав, я спланировал на гребень крыши храма Святого Вита, чтобы немного отдохнуть. Подо мной на дворе Града лежали на снегу круги света, отбрасываемые фонарями со стены дворца, вдалеке искрились холодные огни спящего города. Я не сразу заметил, что на крыше есть еще кто-то, кроме меня. Невдалеке в тени башни удобно устроился молодой человек в лыжной шапочке с кисточкой. В одной руке у него была зажженная сигарета, а в другой – клетка с белой птицей, похожей на попугая, но с утиным клювом. Я поздоровался с незнакомцем и из вежливости спросил, часто ли он сидит на крыше собора Святого Вита. Он, похоже, был рад, что нашлось с кем поговорить.

– Да не реже двух раз в год, – ответил он. – Не то чтобы мне тут особо нравилось, но я делаю это ради Феликса. – Молодой человек просунул руку сквозь прутья клетки и погладил птицу по голове. – Он скучает по высоте, и поэтому время от времени его приходится поднимать на какую-нибудь высокую крышу или башню, а то у него начинается депрессия, он теряет аппетит, но главное – у него слабеет память.

– А зачем птице нужна хорошая память? – удивился я.

– По той простой причине, что его память меня кормит. Феликс – ритуальная птица-чтец. Сразу видно, что вы не из нашего города, у нас Феликса знает каждый ребенок.

– Должен признаться, что до сих пор я действительно ничего не слышал о птицах-чтецах.

– Без птицы-чтеца у нас не обходится ни одно важное общественное мероприятие. О ней говорится прямо во второй статье нашей конституции. Птица-чтец знает наизусть национальный эпос «Сломанная ложечка» и на торжествах декламирует надлежащие отрывки. Эпос рассказывает об основании нашего города в самой чаще древнего леса, и он длиннее, чем «Илиада» и «Одиссея», вместе взятые.

– А не мог бы Феликс что-нибудь продекламировать?

– Конечно. Он может прочитать вам отрывок как раз о том месте, где мы сейчас находимся.

– О крыше храма Святого Вита?

– Не совсем. О вершине холма, на котором стоит храм. Феликс: Близился вечер…

Птица несколько раз переступила с лапки на лапку, склонила головку набок и начала декламировать скрипящим голосом:

– «Пой об имперских краях, где срединный закон неизвестен…»

Молодой человек вскочил так стремительно, что чуть не покатился по крутой крыше, и мне пришлось схватить его за рукав.

– Боже, что ты несешь? – закричал он на Феликса. – Это же вовсе не «Сломанная ложечка»! – Молодой человек повернулся ко мне и сказал виновато: – Даже не знаю, где он этого набрался, влипну я из-за него в историю. – Потом он снова обратился к птице: – Ну ладно, довольно глупостей. Близился вечер…

На этот раз птица начала декламировать правильный текст, хотя и с явным неудовольствием, и, когда хозяин отворачивался, даже корчила недовольные мины:

– Достаточно, Феликс, – прервал птичник своего питомца. – Этот пассаж, по мнению экзегетов, содержит описание пражской котловины во времена, когда сюда пришел основатель города, главный герой эпоса. Он был сыном короля и седьмым воплощением Даргуза. На свадьбе своих двенадцати сестер с королем-соседом он по рассеянности сломал ложечку, а король счел это бестактным намеком на случай, происшедший с одним из его предков: тот целый день воевал на солнцепеке со злобным растением и пропустил момент, когда на каменной стене его дворца муравьи сложились во фразу, в которой говорилось о сне на храмовой лестнице, раскаленной о г солнца, и о монотонном шуме фонтанов на широких пустых площадях. Король обиделся и в отместку стал потешаться над тем, что в стране нашего героя главным авторитетом в вопросах религии являются зеленые ящеры (что было и правдой и неправдой, но это сейчас к делу не относится). Подвыпивший герой схватил тяжелый золотой кубок с чеканкой, изображающей битву галер на озере, и размозжил королю голову. Когда потом он спросил у оракула, как очиститься от греха убийства, то получил ответ, что ему надлежит немедленно покинуть королевство и основать город в густой чаще леса, там, где он встретит туземцев, говорящих на незнакомом языке и поклоняющихся скульптуре крылатого пса, стоящей на поляне. Но не могу же я пересказывать вам содержание всего эпоса.

– Очевидно, разводить птиц-декламаторов – прекрасное занятие, – сказал я. Мне хотелось польстить птичнику, чтобы узнать от него еще что-нибудь о другом городе, раз уж я не преуспел в этом в лавке продавца-пантеиста. – Наверняка вы очень любите вашу древнюю поэзию.

– Вовсе нет, с чего вы взяли? Я лично считаю, что весь эпос – это не слишком удачная подделка прошлого века.

– Тогда непонятно, почему вы выбрали это занятие.

– Да потому, что за птичью декламацию во время торжеств неплохо платят, вот и все. А торжества у нас происходят постоянно. У нас все, как дети, вечно что-то празднуют, они такие смешные со своим фольклором. Все время хвастаются, что их обряды – это тайный прообраз вашего миропорядка и что они скрывают в себе его забытый смысл. Я в этом сомневаюсь; по-моему, все как раз наоборот: переплетение ритуалов, которое поддерживает жизнь в нашем городе, лишь путаный пересказ исторических событий, случившихся в вашем мире (мы-то сами со своим культом начала и повторения оказались не способны на мало-мальскую собственную историю), а невразумительные догмы нашей мифологии – только размытые копии и искажения ваших логических законов. Наши говорят, что они были здесь за тысячи лет до вас, но подтверждают свои высокомерные утверждения только аффектированными и безвкусными легендами сомнительного происхождения, а на самом деле мы бог знает какими подземными ходами приползли сюда, чтобы обжить пустующие окраины и щели пространства, которое вы сотворили, мы паразитируем на вашем городе, наши мифы возникают из отбросов вашего мышления. Впрочем, это неважно. Но я вижу, что Феликс уже спит, мне пора идти. Рад был с вами познакомиться, надеюсь, мы еще увидимся.

Молодой человек схватил клетку с Феликсом и стремительно исчез во тьме. Я еще немного посидел на крыше храма, глядя на печальный свет далеких фонарей, а потом продолжил свой полет. Но действие летучей жидкости слабело, я передвигался с трудом, пожалуй, просто отдалял маханием рук неизбежное падение, так что я предпочел спуститься в темный Олений ров. Мои ноги погрузились в нетронутый снег, надо мной переплетались темные кроны высоких деревьев, вздымались крутые заснеженные склоны, в самой вышине чернели на фоне неба стены и крыши Града.