У меня есть маленький слон. Он увязался за мной в парке Стромовка, и с тех пор мы не расстаемся. Ростом он с метр. Сначала я беспокоился о том, что же будет, когда он вырастет, но похоже, выше он уже не станет. Он ласковый и игривый, но только когда мы с ним остаемся вдвоем; в компании ему не по себе, присутствие людей и зверей всегда тяготит и угнетает его, он переминается с ноги на ногу, а хобот его резко и нервно подергивается. Он очень ранимый и жутко от всего страдает. Слоненок просто чемпион по страданиям, но страдает он вовсе не от боли или тоски; он не то чтобы расстраивается из-за пустяков, а воспринимает каждый из них как еще одну капельку, что пополняет собой безбрежный океан горестей, глубины которого открываются ему с каждым ударом судьбы.

Когда мы вместе идем по улице, прохожие смеются и дразнятся, что у меня собака с хоботом. Им, бедолагам, животное с хоботом, даже если оно милое и славное, кажется забавным – и все потому, что дома принято держать собаку, а не слона. Если бы в обычае было обзаводиться слонами, они бы животики себе надорвали, глядя, как я прогуливаюсь с овчаркой, и наверняка дразнили бы ее – мол, где же она потеряла хобот. Люди часто бывают способны на удивительные и самоотверженные поступки, но вместе с тем не могут проявить терпимость к хоботу. А хобот, кстати, очень удобен и практичен. Я грущу, и слон ощущает себя безмерно виноватым и за свой хобот, и вообще за свое существование.

Он любит ходить со мной в походы: я шагаю впереди – по лесной дороге или по полевой меже с картой в руке, а слон топает позади, и у обоих на спине рюкзаки. Однажды мы шли к замку Карлштейн и по дороге остановились в Вонокласах перекусить. Я заказал для обоих суп из потрохов. Слон благовоспитанно сел на стул и принялся есть: он окунал хобот в тарелку, втягивал немного супу и отправлял его в рот. При такой манере еды нельзя было избежать громкого хлюпанья, и посетители – это были дачники с дряблыми животами, свисавшими поверх резинок тренировочных штанов, – принялись смеяться над слоном и передразнивать его. Слон перестал есть, хотя был голоден, опустил хобот и с несчастным видом замер над супом. В его глазах снова появились чувство бесконечной вины и мольба о прощении. Я убеждал его не обращать на них внимания и спокойно есть дальше. Он не виноват, что ест шумно; будь у них хобот, они тоже не смогли бы глотать суп без хлюпанья. Но слон сидел неподвижно и молча страдал. Что мне оставалось делать? Можно было тоже не есть из солидарности с ним, но я понимал: слон увидит, что из-за него я остался голодным, и ему станет еще горше. Я доел свой суп, и мы ушли. И потом брели молча, хотя прежде ему было весело, он бегал вокруг меня и шутливо пихал меня головой. Когда показался долгожданный Карлштейн, я увидел, что слон старательно притворяется довольным – только ради меня. В его глазах стояли слезы.

В ту минуту я больше всего на свете желал, чтобы у меня тоже вырос хобот. Я видел, как страдает маленький слон, и мне казалось ужасно несправедливым, что сам я спокойно хожу по свету без хобота. Получалось, что хобот создает между нами непреодолимую преграду; хотя слон действительно любил меня, в силу тут вступал некий закон природы, который я сформулировал в виде пословицы: «Хоботный бесхоботного не разумеет». Но мое желание так и не исполнилось.