Боже, ну и денек! Сначала я совершенно окоченел от ледяного тона Линдси, а потом Николя Монтелеоне окутал меня облаками дружелюбности. Я был огорчен тем, что огорчен мой брат, и все гадал, удастся ли ему найти другую работу. Я вновь увиделся с Джерми и вместе с ним — со своим прошлым. А еще была Линн.

И Бонни Спенсер. Самая трудная часть дня. С утра я пытался изгнать безумное наваждение — Бонни с оголенными плечами, такая желанная. Я все еще не в силах был сопоставить этот образ с крупной, живой и в общем-то незатейливой Бонни. Я хотел, чтобы она покинула мои мысли, а она совершенно не собиралась мне в этом помочь.

Когда Грегори удалился — хотя он и успел перед уходом объявить в присутствии целого отряда из десяти человек, что я являю собой «Самого живописного копа всех времен и народов», — я схватился за телефонную трубку, намереваясь звякнуть домой Марти Маккормаку. Я хотел ввести его в курс дела и спросить, как он смотрит на то, чтобы я вызвал Бонни для беседы и немного ее припугнул. К тому же мне не терпелось пообщаться с приятелем.

И вдруг я почувствовал нечто знакомое каждому пьянице: легкий спазм в горле, сердцебиение, а потом усталость, ощущение того, что силы на пределе. Обычно это занимает считанные доли секунды, когда твой мозг говорит тебе: эй, приятель, страшно хочется дерябнуть. Я повесил трубку и поехал в Уэстхэмптон.

И вот ровно в пять я уже сидел на металлическом складном стуле в цоколе методистской церкви, окутанный обычными для этого места отвратительными клубами сигаретного дыма. Это была встреча общества Анонимных Алкоголиков. Я честно пытался заново копаться в себе и бесстрашно себя перекраивать. Но вместо этого ощутил, что скатываюсь в какую-то жаркую пучину, заново переживаю утреннюю встречу с Бонни и фантазирую на эту тему. Она снова пятится от меня и упирается спиной в раковину, но на этот раз я прижимаюсь к ней. Я целую ее, а она стонет от восторга и желания и кладет руки мне на плечи. И руки у нее такие чудесные.

Тут я сообразил, что дышу слишком глубоко и прерывисто. Усилием воли я попытался сконцентрироваться на чем-нибудь другом.

Клубы дыма, окутавшие цокольный этаж, слегка затуманили едкий цвет губной помады выступавшей. Девушку звали Дженнифер. Скулы ее покрывали алые полоски румян, а темно-коричневые тени доходили до самых бровей. Но голос совершенно не соответствовал боевой раскраске. Она была счастливой обладательницей высокого, глуповатого, сладкого голоска девчушки, которая просит тебя показать ей бицепсы, а потом восторженно визжит «Ой ты!». Дженнифер, пожалуй, была не старше Линн.

— Если хотите знать, я раньше вот что делала: выливала из пузыречков раствор для контактных линз, а взамен наливала водку, — объясняла Дженнифер.

Мы захохотали, захлопали в ладоши, потому что такого еще не слышали.

— В общем, у меня на работе в столе хранилось три таких пузыречка. Так что два-три раза в день я принималась моргать, как безумная, и бежала как бы промывать глаза.

Обычно я терпеть не мог этих собраний в летнее время. Уж не знаю, отчего, но стоило мне закрыть глаза (или так окосеть, что они не открывались), — и встречи Анонимных Алкоголиков до боли напоминали холостяцкие пирушки в безалкогольном варианте. Неопрятные церковные цоколи заполняли яппи , обменивавшиеся историями о собственной деградации и вручавшие друг другу визитные карточки. Несмотря на строгие запреты, кадреж был вполне в порядке вещей: «Эй, крошка, спонсор не нужен?»

…Тем временем сборище АА приступило к очередной сценке из хэмптонской жизни, и местные вроде меня сразу почувствовали себя… ну, скажем, как дома.

Дженнифер захихикала:

— Вот, значит, беру я пузыречек с раствором для линз — и пулей в туалет. И водку залпом. А после работы пузыречки в сумочку сложу, домой отволоку и наполню на завтра.

Народ оценил ее рассказ по достоинству. Вместе со всеми остальными я понимающе кивнул. Несмотря на то, что в Дженнифер не было ничего даже отдаленно напоминающего интеллект, я отдал должное ее исключительной сообразительности. И подумал: уж если вздумаешь собственноручно загадить себе жизнь, становишься таким изобретательным!

Я вытянул ноги и откинулся на спинку стула с намерением расслабиться и слушать, понимать, учиться. Но стоило мне приступить к обдумыванию одной здравой идеи — о том, как многие пьяницы почти с религиозным экстазом верят в безусловное превосходство водки, в ее невинность без запаха, в ее чистоту, — как мысль о Бонни снова засвербила в моем мозгу.

Черт бы ее побрал, что она все-таки за штучка? Что кроется за этой демонстративной прямолинейностью, за этой умной самоиронией? Не психопатка же она из фильма «Роковая страсть», преследовавшая Сая, не охотница, пытавшаяся заставить его сделать фильм по какой-то чуши собачьей, которую она именует сценарием, или сделать так, чтобы он снова ее полюбил, а может, она просто-напросто бездарная неудачница, которая притарабанилась на съемочную площадку, нанюхавшись для храбрости кокаина, опрокинув бутылочку или изучив какое-нибудь кретинское пособие о том, как стать неотразимо привлекательной?

А как быть с этой угрозой, о которой сообщил Грегори? Знаете, для меня, спеца по убийствам, эта фраза «тебе, подонок, не удастся больше так обращаться со мной», значила гораздо меньше, чем невнятное «погоди, я до тебя доберусь» или уж совсем недвусмысленное «я оторву тебе яйца и тебе же на шею намотаю!».

Во время нашей беседы Бонни обмолвилась парой слов о своем визите на площадку, но у меня создалось впечатление, что старина Сай сам просил ее заскочить и пообщаться, что они облобызали друг друга, что он сказал: «А, Бон, как раз я познакомлю тебя с Джонни, самым нашим крутым парнем», и они немного поболтали о неблагозвучных причастиях в тексте ее сценария.

И как прикажете понимать этот сюжет с «экскурсией» по дому? На фига такому расчетливому дельцу, как Сай, портить отношения с Линдси и приводить в дом бывшую жену-дылду, — видите ли, осматривать спальни-люкс, необъятные шкафы и королевскую кровать размером с ипподром? Какой смысл ему было показывать Бонни дом, как бы говоря: «Милая, напрасно ты отказалась от алиментов!» Что, он до такой степени хотел ее обидеть? Таким был негодяем? Или тут сама Бонни внесла свою лепту? И зачем она мне об этом рассказала? По простоте душевной? Или кто-то ее там застал, возможно, за чем-то предосудительным — когда она рылась в шкафу, забирала что-то, ей не принадлежащее? Хватило ли у нее ума сообразить, что мы сняли отпечатки пальцев со всего — начиная от дверных ручек и кончая лезвием любимого кухонного ножа Мэриэн Робертсон?

Да провались она пропадом, эта Бонни! Целый день мысль о ней не давала мне покоя. Я твердо знал, что в моих глазах Линдси не годилась Бонни в подметки. Я думал, что, увидев Линдси, я испытаю хоть дешевенькое волнение, и что же? Хваленая кинозвезда вообще оказалась мне до лампочки. Линдси, принявшая величественную позу на фоне окна, выглядела такой фальшивой после «естественной» Бонни.

Велика важность. Бонни в хорошей форме, и она… Ну, не знаю. Как-то развлекла меня, что ли. Я не мог сосредоточиться на собрании и злился оттого, что зациклился на Бонни, я вел себя как полный идиот. С точки зрения здравого смысла, я уже нашел все, чего желал. Линн — красивая, славная, молодая. А я расселся тут и, зажмурившись, представляю, как мои пальцы скользят по шелковистым плечам Бонни. Но ведь у нее может быть совершенно другая кожа — или липкая и влажная, или шершавая, как у ящерицы, а то еще все тело может быть покрыто мерзкими расплывчатыми веснушками.

Я не мог понять, что со мной творится. Далась мне эта Бонни Спенсер! Дался я сам себе! В конце концов, прав был Грегори, который в точку попал, назвав ее простушкой. Глаза? Глаза как глаза — ну, цвет интересный. Нос? Обыкновенный нос. Губы? Я уж и забыл какие — скорее всего бледные, бескровные. Не обратил внимания. Так какого дьявола я хотел… Я не мог даже сказать «хотел увидеть». Я просто ее хотел.

Ну и Бог с ней, с реальностью. Слишком приятны мои фантазии, чтобы открывать глаза. Я снова в ее кухне. Я бросаю пиджак на пол. Развязываю галстук, расстегиваю рубашку и сдираю с Бонни лифчик, чтобы прижаться кожей к ее коже… В этот момент я вздрогнул от оглушительных аплодисментов. Я встрепенулся и взглянул перед собой. Дженнифер, обнажая в улыбке измазанные помадой зубы, сходила с подмостков.

Да, господин женишок, нервишки у вас ни к черту. Вот в чем загвоздка, точно. Проведешь полжизни в пьянстве, блуде, тешась иллюзиями на свой счет («Сегодня только три бутылочки»), да к тому же регулярно обманывая своих сестер по греху («Ах, дорогая, как ты прекрасна, как я тебя люблю») — а в одночасье другим не станешь.

На сцене возник Вилли, председатель собрания, — мотоциклетный механик, местный амбал в клетчатой рубашке. Несколько лет назад ему выбили в драке зубы. Десны у него были что надо: как после прямого попадания артиллерийского снаряда. Он шепелявил.

— Будем шчитать, што вштреча удалашь на шлаву! — прогремел он. — Время жакруглятьша. Вше, у кого ешть охота, милошти прошим пришоединитьша к нам в Ушпокоительной молитве.

Господи, неужто только я один мучился от того, что не мог смотреть на вещи просто? Или я опять по уши в дерьме и помышляю о саморазрушении? Вроде того, чтобы послать ее на фиг, что равносильно было послать на фиг счастье, стабильность, шанс вернуть себе человеческий облик. Неужели я все еще жаждал отключиться?

Настал час молитвы, и все мы, сорок пять душ, встали и сложили руки перед собой. Я изо всех сил сжал ладони. Я чувствовал тепло единения в этом порыве, даже с кретином яппи в белых теннисках, что стоял справа от меня. Я думал: вот зачем я здесь. Мне нужна поддержка. Мне не справиться одному. Эти люди мне необходимы. Мне нужен Бог. Мне нужна…

Но я не в силах был совладать с мыслями о Бонни. Что-то с ней не то, пульсировало в моем мозгу. Вдобавок, объективно, повода заводиться не было ни малейшего. Но я все представлял и представлял, как я целую ее теплую гладкую кожу…

— Господь, даруй мне успокоение… — мой голос прозвучал неприлично громко.

Да, наверное, нужно было смотреть на вещи проще. Признать, что Бонни из породы тех женщин, которые, невзирая на ординарную внешность, обладают даром притягательности, — даже тогда, когда становятся слишком старыми, чтобы вызывать желание. Не хозяйственная, не красивая женщина, мимо которой на улице пройдешь и не оглянешься, но которая в более тесном общении знает, чем тебя взять. А может, она и не пыталась. Может, это у нее происходит бессознательно, может, она подает примитивные, действующие на подсознание сигналы или выделяет особый, тонкий, женский, животный запах. Чем бы это ни было, я совершенно не собирался позволять этой силе править мной.

— …Смириться с тем, что я не в силах изменить, — молился я. — Дай мне мужество изменить то, что в моих силах. И мудрость узнать разницу.

Аминь.

Дом моей матери, старая постройка из полуразрушившихся от ненастья кедровых бревен и обширным передним крыльцом, должна была выглядеть очаровательной, оригинальной или уж по крайней мере — уютной. Как бы не так. Слишком много деревьев росло вокруг дома: могучие дубы, тенистые, вечно влажные клены, мрачные ели. Под их сенью дом отсырел и покосился. А уж внутри… Там всегда было промозгло, особенно в гостиной, и если пробыть там достаточно долго, даже интимные места начинали плесневеть. Ничего удивительного, что после Вьетнама я пробыл дома три дня, отвалил и уж больше не возвращался. А мой брат, напротив, никогда из дома не уезжал.

Ясное дело, услышав такое, легче всего сказать: он все еще держится за мамочкину юбку. Но ситуация сложилась иначе. Истон не был маменьким сынком. В синем блейзере, загорелый, он походил на легкомысленного наследника солидного состояния. Хотя по натуре был неприхотлив. Мой отец им совершенно не занимался — так, от случая к случаю рыгнет где-то неподалеку. А потом он и вовсе исчез с горизонта, вскоре после того, как Истону исполнилось шесть. Мать, хотя и явно предпочитала Истона мне, каждый цент вкладывала в повышение своего собственного Личного Качества. Если ей приходило в голову доставить сыну удовольствие, она покупала стодолларовый билет на выступление каких-нибудь гиперкинетиков из племени маори, поборников англиканской церкви, устроенное на газончике одного из богатых имений (с креветками в ледяных лодочках, сделанных в форме лебедей). Как бы то ни было, Истон унаследовал от матери ее сладкие грезы, хотя, в отличие от нее, никогда не терял почвы под ногами. Он абсолютно не похож был на типичного бриджхэмптонца, который теряется в толпе отдыхающих. Он пивал шампанское в богатых домах, но никогда не хмелел. И как бы много времени ни проводил в роскошном обществе — твердо знал, что к этому обществу не принадлежит, что, в сущности, беден и вдобавок ко всему не одарен личностным магнетизмом, который притягивает деньги.

Так что идея о покупке Истоном собственного дома или снятия квартиры была абсолютно мертворожденной. И то, и другое требовало стабильного дохода, и мой брат прекрасно понимал, что на нормальной работе — я не имею в виду нарезание лимонной корки прозрачными спиральками, — долго не продержится. Я уверен, что он ни разу в жизни не сел и не поговорил с матерью по душам: знаешь, мам, я умею играть в гольф, теннис и крокет, водить яхту, знаю, какие именно ботинки нужно носить в период от Дня Поминовения до Дня Труда . Но по непонятным мне причинам, по прошествии каждых шести-восьми месяцев, меня отовсюду увольняют. Поэтому, если ты не возражаешь, я бы остался жить дома. К чему унижаться и заводить хозяйство где-то на стороне, а потом все это сворачивать и возвращаться обратно. Ведь так, мам?

В итоге присутствие Истона в доме устраивало их обоих. Он не тратился на плату за квартиру. А жизнь в большом доме далеко от дороги давала ему право относить себя к сливкам бриджхэмптонского общества. Ну кому из его знакомых пижонов могло прийти в голову вылезти из своих «порше», проверить, в каком доме он живет, и обнаружить, что он вовсе не является владельцем крупных земельных угодий? Кто из них, разнеженный теплым летним деньком, стал бы напрягаться, проверяя его платежеспособность, и выяснять, что его отец был вовсе не джентльменом, а горьким пьяницей, способным напрудить прямо на пол в местном кабаке?

(Я всегда называл друзей Истона «знакомыми». Он, как и мать, жил ради заезжих толстосумов. Получив права, он перестал обращать внимание на одноклассников и тусовался исключительно в компании «золотой» саутхэмптонской молодежи: в братстве тех, что цедили сквозь зубы: «Мой папа работает на Уолл-стрит, а я буду еще круче». И совершенно не важно, кем был каждый из них в отдельности: у всех у них были яхты и гольф-клубы, куда они приглашали Истона, однокурсницы их жен, с которыми его знакомили. Все его приятели было абсолютно взаимозаменяемы: очень загорелые, умеренно богатые и слегка глуповатые.)

Так что домашнее окружение вполне устраивало Истона. Думаю, что и мать была довольна, что Истон всегда под рукой и может выполнить всю мужскую работу по дому: постричь газон, заколотить ставни, проверить мышеловки в подвале. Сама она так и не превратилась в фермершу, несмотря на опыт жизни с мужем-фермером.

Жизнь с Истоном под одной крышей давала матери возможность всегда иметь слушателя своих спонтанных монологов, которые никто иной выслушивать не стал бы. Бывало, за столом, расшвыряв еду по тарелке, она закуривала сигарету и — пых, пых, — рассказывала о французском платье миссис Престон Кортрайт за пятнадцать тысяч долларов, которое вышеозначенная особа попыталась вернуть обратно в магазин после того, как протаскала весь вечер на одном из светских приемов. Или разговор зацикливался вокруг слухов: мол, мистер Эдвард Дадли, супруг коротышки миссис Эдвардс — пых, пых, — отбыл в неизвестном направлении в компании пухлявой семнадцатилетней фройляйн из Мюнхена. Или — тут мать обычно стряхивала пепел — как она сама избрала настолько тонкую дипломатическую стратегию, что наконец-то ее назначили заместительницей помощницы распорядительницы на ежегодном коктейль-приеме саутхэмптонского музея искусства.

Истон не унаследовал претенциозности, холодности и абсолютной никчемности матери. В отличие от меня, он обладал терпением внимать ее словесным излияниям на тему светскости и вовсе не желал ей при этом поперхнуться и умереть, поедая один из этих дурацких протестантских сэндвичей с салатом.

Я бы не сказал, чтобы брат и мать были особенно дружны и много общались. Мать жила в спальне на первом этаже, а Истон оккупировал второй. Сомневаюсь, что они стремились почаще бывать вместе. Да, в сравнении со мной, Истон был ее отрадой и гордостью, но в сравнении с тем, что она от него ожидала — стать президентом крупной биржи или главой юридической фирмы на Уолл-стрит, — он выглядел неудачником.

Но очень хорошо одетым неудачником.

Мы позвонили в дверь, и она открылась. В этот момент Робби Курц пережил сильное нервное потрясение.

— Истон Бреди, — представился мой брат и протянул Робби руку.

Робби машинально ее пожал и уставился на Истона. Потом пару раз моргнул, будто бы желая прояснить зрение. Думаю, он силился представить меня на два года моложе, и это ему с грехом пополам удалось. Но перед ним стоял франт в серых шерстяных брюках, бледно-голубой рубашке и сапфирового цвета свитере с треугольным вырезом, породистый, обеспеченного вида мужчина, поправляющий волосы — волосы, которые были слегка длинноваты. Вид этих волос не был неопрятен, не напоминал о временах хиппи, — нет, эти волосы будто бы говорили: извините, что мы такие длинные, но мы с хозяином только что вернулись из путешествия по Бермудам на собственной яхте.

И спустя полчаса Робби все еще продолжал украдкой бросать быстрые, недоверчивые взгляды, переводя глаза с Истона на меня и обратно. Мы расположились в гостиной, Робби — на складном карточном столике, Истон — напротив него. Когда-то эта комната была моей спальней. Ребенком Истон строил на этом столике модели кораблей. Теперь столик был покрыт золотистой тканью, напоминающей мне об узких золотых полосках на клавишах пианино в старых фильмах. Эта ткань почти скрывала тонкие металлические ножки. Я сидел у брата за спиной, на старой сломанной кушетке, которую он скорее всего приволок с дешевой распродажи. У старого психоаналитика из клиники в Саут-Оуксе была точно такая же, только темно-коричневая.

Мы с Карбоуном договорились, что при беседе-то я поприсутствую, но меня как бы и не будет. Однако, когда Робби начал спрашивать Истона о киношной шайке-лейке, брат то и дело оборачивался, как бы ожидая моей поддержки. Елки-палки, мне приходилось кивать, давая ему понять, что он держится молодцом. Что он, впрочем, и делал.

— Чем конкретно вы занимались вчера в Нью-Йорке? — спросил Робби.

— Встречался с директором по кадрам. Мы обсуждали докладные записки и цены на некоторые дополнительные работы, в которых возникла необходимость. Сай и Сантана считали, что на роль колумбийского наркобарона нужен актер с внешностью мрачной, но не слишком уж угрожающей.

— Вы имеете в виду, что не все исполнители ролей были утверждены, — даже после того, как съемки начались? — уточнил Робби.

— Совершенно верно, — Истон произнес это будничным тоном, как будто занимался этим лет двадцать, а не несколько месяцев. — Это случается довольно часто. Мы знаем, что всегда есть возможность взять актера, уже прошедшего пробы, однако продолжаем поиски кого-нибудь более подходящего. Основная проблема — где его найти.

Я поместил затылок на прохладную кожу кушетки, скрестил руки на груди и начал наблюдать за братом.

Надо сказать, я остался доволен. Он избавился от той суетливой, безумной, трепливой чепухи, которая так и перла из него во времена его эпопеи с торговлей домами, «ягуарами» или модными свитерами ручной вязки. Истон совершенно преобразился, он стал похож на настоящего киношника.

— Мы просмотрели почти всех актеров старше пятидесяти лет, имевших хоть сколько-нибудь зловещий вид — от Нью-Йорка до Калифорнии. Никого подходящего не нашли, но отступать не намерены. Во всяком случае, пока.

Он выглядел так, как будто хорошо знал, о чем говорит. Я вдруг ощутил прилив гордости.

Истон поднес руку к вороту свитера, словно пытаясь что-то поправить.

— Ассистент режиссера начал поиски в Чикаго, связавшись с тамошним агентом. Но цена, которую она запросила, какая-то немыслимая. Сай полагал, что, наверное, имело смысл договариваться не по телефону, а при встрече. Но у него не было времени самому этим заняться. Он постоянно пропадал на съемочной площадке, к тому же собрался в Лос-Анджелес, поэтому поручил это дело мне.

— Как долго продолжалась ваша встреча?

— С без чего-то два до… сейчас скажу, до полчетвертого или четырех, точно не помню. Вы можете уточнить у этой дамы.

— Во время встречи вы звонили Саю?

— Нет. Я собирался заехать к нему после обеда в районе девяти часов и уж тогда все обговорить.

— Он ждал к обеду кого-нибудь еще? — вмешался я.

— Нет, — ответил Истон. — Только Линдси.

— Вы отправились к Саю сразу после встречи? — спросил Робби.

— Нет. Я заехал к его портному, отдал ему образец египетского хлопка — Сай собирался шить сорочку — и забрал несколько уже готовых вещей.

Я не мог видеть лицо Истона, потому что он, как я уже сказал, сидел у меня за спиной, но, по-моему, Истон улыбнулся Робби, потому что Робби внезапно расплылся во все свои шестьдесят четыре зуба.

— Я и ассистент постановщика, — объяснил Истон, — и развозчик тканей. Моя работа на Сая состояла из тысячи мелочей. Я встречался с людьми, вел переговоры, делал звонки, водил машину, выполнял мелкие поручения. И даже был мальчиком на побегушках.

Он немного помолчал, а потом с грустью добавил:

— Лучшая работа за всю мою жизнь.

Я выглянул из окна своей бывшей спальни: в сумерках листья старого дуба казались почти черными. На всех бывших пьяниц это время суток обычно наводит тоску, но я, напротив, ощущал душевный подъем — из-за Истона.

Очевидно, брат уже давно махнул рукой на карьеру. При этом внешне он казался воплощением уверенности в себе. Уравновешенный, сдержанный, аккуратный, хладнокровный. В его душе не пылали страсти. Невозможно было поверить, что он не способен устроиться в жизни, потому что он выглядел таким собранным. Он никогда не доводил ничего до предела: если он пил, то это был скотч, разбавленный водой, или пара стаканов вина. Если он баловался наркотиками, это была одна затяжка. И даже женщины, с которыми он встречался, были более чем ординарными, даже невзрачными: хорошо воспитанные, хорошо одетые, с бюстом, не превышающим по размеру их крошечных носиков.

Но вот чудеса: кинобизнес, известный большим количеством дерьма, почему-то придал Истону какой-то реальный смысл. Он почти перестал выпендриваться. Пусть он не превратился в своего парня, у которого можно запросто попросить субботнее футбольное приложение, но он стал дружелюбнее, проще. Достойный человек, вместо воплощенной мечты Шарлотт Истон Бреди — благородного лицом, безупречно благовоспитанного, элегантно одетого пижона. Может, спустя годы мы наконец действительно станем братьями? Линн скажет «пригласи Истона на обед», а я отвечу «а это идея».

— С какой целью Сай Спенсер собирался в Лос-Анджелес? — спросил Робби.

— У него было четыре или пять проектов, которые он хотел осуществить. Намечено несколько встреч.

Тут снова вмешался я:

— Мне кажется странным, что режиссер покидает съемочную площадку, когда его фильм в полном разгаре.

Истон обернулся, продемонстрировав мне свой профиль, красноречиво свидетельствовавший, кому достались лучшие гены.

— Вовсе необязательно. Сай был продюсером и режиссером. У него был еще так называемый контролирующий продюсер, который следил за всем процессом, а также решал текущие вопросы. А еще у него под рукой был я. Так что он мог себе позволить на пару дней отлучиться.

— Да, но ведь все складывалось паршиво.

— Что ты имеешь в виду?

— Проблемы с Линдси.

— Линдси. — Мне показалось, что Истону на секунду стало дурно, как будто я ткнул в самое больное место, по поводу которого они не раз говорили с Саем. — Значит, до тебя дошли слухи.

— Нам сообщили, как хреново проходили просмотры, — пояснил я. — Это правда?

Он пожал плечами:

— Я не могу сказать, что уверен на сто процентов. Ты знаешь, Стив, что я не так уж давно работаю в этом бизнесе, чтобы быть экспертом. То есть, когда Сай меня о чем-либо спрашивал, я притворялся, что у меня есть своя точка зрения, и молил Бога не выглядеть полным идиотом. Но как бы я ни старался, я все равно реагировал так, как если бы купил билет в кино и сидел там с пакетиком поп-корна, — считая что-то занудным, а что-то забавным. А уж выглядела она — с этим не поспоришь — так, что горло перехватывало.

Робби бессмысленно закивал головой.

— Но, наверное, я чувствовал, что Сай имел в виду. Линдси на экране не захватывала ничем, кроме своей внешности. Я смотрел на нее, но не вслушивался. Мое внимание не было приковано к экрану. И, честно говоря, если бы я к тому же не участвовал в съемках, я смотрел бы еще с меньшим интересом.

— Ты хочешь сказать, что она играла не так уж ужасно? — уточнил я.

— Дело даже не в самой ее игре. Видишь ли, Сай понял, что фильм просто провалится, если зрители не полюбятэту женщину. Но даже я понимал, что полюбить героиню Линдси очень сложно. Она не могла даже вызывать симпатию. Ноль эмоций.

Робби встрепенулся:

— Скажите, в Лос-Анджелес Сай собирался для переговоров с Кэтрин Пурель о передаче ей роли Линдси?

Истон не успел даже обернуться к Робби, а я уже понял его реакцию: он был абсолютно ошеломлен, что мы и это разнюхали.

— Господи, а это вам кто сказал?

Ни один из нас не ответил, и Истон заговорил:

— Что ж, поздравляю! Кто бы ни был источником этой информации, он знал, о чем говорил. — Он обернулся ко мне, и на его лице было написано любопытство. — Так кто вас проинформировал?

— Я не имею права, Ист.

— Ну ладно, — сказал он, — извини. Не буду настаивать. — Он улыбнулся. — Не буду очень настаивать. Как бы то ни было, Сай действительно хотел увидеться с Кэтрин Пурель. Но насколько я понимаю, это его обычный маневр. Понимаете, он хотел, чтобы слухи о его переговорах с Пурель и ее агентом докатились до Линдси. Она бы всполошилась, очнулась наконец и начала… ну… начала нормально играть. Но клянусь, Сай вовсе не собирался отстранять ее от съемок.

— Он вам прямо это заявлял? — спросил Робби и закашлялся. Он вдруг охрип. У нас был трудный день, и Робби напоминал утомленного президента Эйзенхауэра. Даже жизнерадостные горошины его желтого платочка, торчащего из нагрудного кармана, будто осыпались.

— Нет. Но, видите ли, я неплохо знал Сая. Он мог относиться к Линдси объективно, резко, даже жестко — как к актрисе. Но Линдси-женщина владела им безраздельно.

— Секс? — спросил я.

— Да, — ответил Истон.

— Что, только секс, а может, еще и любовь? — не унимался Робби.

— Наверное, и то, и другое, — Истон опустил голову. Его плечи подымались и опускались с каждым вздохом. Я вдруг все понял. Как и Сай, Истон мог быть объективным по поводу игры Линдси, но не по поводу ее самой. Он не мог этого скрыть. Он был в нее влюблен.

— Это не потому, что она очень красива, талантлива или умна, — попытался он объяснить, стараясь говорить бесстрастно, — хотя этого у нее не отнять. Она просто умеет захватить мужчину.

Робби снова закивал: да! да! да!

— Сай… Сай слишком нуждался в Линдси и потому никогда ее не уволил бы.

Я услышал, как Истон сглотнул. По-моему, он сам нуждался в Линдси. У него комок стоял в горле.

— Он нуждался бы в ней, даже если бы это и обошлось ему в двадцать миллионов? — спросил Робби.

—  Да.

А как же быть с теорией Ника Монтелеоне о том, что Сай охладел к крошке Линдси и ежедневно, в одиннадцать утра покидая съемочную площадку, шлялся напропалую? Я снова вспомнил те самые длинные волосы, которые мы нашли в изголовье его кровати. Блондинкой там и не пахло.

— Ты присутствовал при том разговоре, когда он сказал, что хорошо бы Линдси убила молния? — спросил я.

Истон выпрямился, как бывалый служака. По-моему, его снова развеселило, что мы так хорошо знали свое дело: прямо как настоящие детективы! Наконец он сказал:

— Господи, ну вы молодцы! И… в общем, да, я слышал, как Сай это сказал. Но даже это пожелание избавиться от нее — буквальным образом… Сай так попросту разряжается.

— Что ты имеешь в виду?

— Она, разумеется, здорово его разочаровала, но он никогда бы ее не уволил. Поверь мне, Стив. Он просто не мог ее упустить. — Истон облизнул губы. — Когда дело касалось Линдси, он становился беспомощным.

Если бы мы были одни, я бы, конечно, не упустил возможности прицепиться к нему, подразнить и позадирать: Сай? Беспомощным? А ты, салага? Я бы задал ему перца по поводу того, что он втюрился в кинозвезду. Но я не хотел смущать его в присутствии Робби. А кроме того, я сообразил, что даже если это и была совершенно безнадежная любовь, это имело большое значение: впервые в жизни Истона возник кто-то, кто его расшевелил на чувства. Над этим не стоило смеяться.

— А что вы скажете о других спонсорах? — спросил Робби. — Ведь это были не только деньги Сая? Как насчет Микки Ло Трильо?

— А, Микки, — сказал Истон. — Да, разумеется. Я про него совсем забыл. О Боже, вы бы его видели. Это нечто. По сравнению с ним Марлон Брандо в «Крестном отце» выглядит драным котом. — Он умолк и принялся обдумывать сказанное. — А может, я и не прав. У него сильный нью-йоркский акцент. И внешность громилы. Наверное, поэтому он и выглядит круче, чем есть на самом деле.

— Сай его боялся?

Молчание. По-моему, Истон кусал губы. Я огляделся вокруг. На журнальном столике лежала рукопись. Я взял ее. На шуршание бумаги брат обернулся. Он увидел, что я держу в руках. Он весь обмяк, его поза выдавала смятение. Кажется, он забыл о Робби.

— Видишь эту рукопись, Стив. — Мне показалось, что он чуть не плачет. — Сай дал мне ее в четверг, за день до… Он дал мне ее и сказал: «А это, Истон, наш следующий фильм. Он войдет в историю».

— Мне действительно очень жаль, — сказал я. — У тебя с ним все складывалось отлично?

— Я наконец… — он оборвал себя, сообразив, что здесь Робби. — Я был так к нему привязан, — тихо проговорил он и глубоко вздохнул. Через минуту это был прежний Истон, демонстративно оживленный.

— Теперь придется подыскивать что-то новое. — Он покачал головой. — Идея переехать в Калифорнию мне ненавистна, но, видимо, придется. Быть поближе к месту действия, к людям из этой среды.

Вот черт, подумал я, не повезло Истону с Саем. Только он нашел патрона в любезном его сердцу саутхэмптонском стиле, да еще с редким чутьем, да еще оказавшего ему доверие, да еще давшего такую хорошую возможность проявить себя… Но Сай уже не сможет никому порекомендовать Истона. А какую еще, к черту, характеристику мой брат может показать в Голливуде? Неудавшийся продавец машин? До этого Истон не способен был продавать даже холщовые шорты учителям начальных классов. Ему чего-то явно не хватало — то ли убежденности, то ли уверенности в себе. Что он будет делать в Лос-Анджелесе? Как он будет там жить, плавая среди кровожадных акул кинобизнеса?

— Так на чем мы остановились? — вздохнул Робби. Он начал массировать переносицу с видом специалиста по акупунктуре, только что узнавшего о какой-то специальной точке, помогающей прояснить рассудок и зрение. Только это ему не помогло. Бедняга, он выглядел жутко изможденным. Я подумал: милый, тебе тридцать лет, и ты еще слишком молод, чтобы так быстро уставать. Может, именно поэтому он всегда сразу хватался за пушку и спешил арестовывать. У этого парня не было выносливости. Долгих расследований он не выдерживал.

— Мы остановились на Микки, — напомнил я.

— Точно. Микки.

— Когда звонил Микки, Сай выходил из себя, — сообщил Истон. — Для нас с вами «выходил из себя» означает потерять самообладание, грызть ногти, кричать. Что до Сая, он просто чуть более напряженно говорил. И для того, чтобы это заметить, нужно было его неплохо знать.

— По-вашему, он был напуган? — спросил Робби.

— Не знаю. Просто держался чуть более напряженно. Хотя уже это удивляло. Видите ли, Сай не испытывал волнений. Он заставлял волноваться других. Но каждый раз, когда звонил Микки, Сай качал головой и шептал: «Меня нет».

Пока мой брат говорил, я открыл рукопись. Она называлась «Ночь Матадора», и ниже — «Оригинальный сценарий Мильтона Дж. Мишкина». Я перевернул страницу и прочел дальше:

«Камера снизу, под углом наезжает на матадора, дразнящего огромного, черного, устрашающего быка.

Матадор:

Меня зовут Родриго Диас де Бивар Эль Сид. А я — Франсиско Ромеро, семь столетий спустя, дразнящий быка мулетой.

Голос за кадром: Грозное дыхание зверя. Матадор ли это? Или бык? А я — Маколете, принявший смерть от быка. И юный Эль Кордобес.

Камера идет вверх. Силуэт быка становится все отчетливее, и мы видим матадора в центре поля, в окружении пикадоров и бандельеро. Он угрожающе размахивает ярко-красной мулетой.

Я — воплощение самой Испании.

Камера переезжает на мулету матадора, мы слышим музыку фламенко.

Я — мужчина.

Сцена на красном фоне».

Я подумал: ни за что не стал бы я не то что читать это дерьмо, но даже в руки бы не взял. Вот это, наверное, и означает настоящее искусство.

— А что, Микки Ло Трильо часто звонил Саю? — спросил Робби.

— Да, особенно в последнее время. По двадцать раз в день.

Тут Робби принялся теребить бахрому салфетки, постукивая по ней пальцами:

— А какова была цель этих звонков?

— Как я думаю, до Микки докатились слухи о проблемах с картиной. Сай, конечно же, все отрицал.

— Вы полагаете, Микки ему угрожал?

— Этой части беседы мне слышать не доводилось, — сказал Истон. — Но какой бы ни была эта информация, Сая она… беспокоила. — Он помолчал. — У Сая верхняя губа покрывалась бисеринками пота. Вы не представляете, как это выглядело. Сай был не из тех, кто с легкостью потел.

Я был уверен, что действие, усиливающее способность потеть, по законам штата Нью-Йорк не является достаточным поводом для ареста, но по лицу Робби можно было сказать совершенно противоположное. В его глазах отражался грядущий блеск наручников.

— Эй, Робби, охолони, — бросил я.

— Стив, но ведь это хороший повод, — отозвался Робби, не обращая внимания на Истона, как будто он тоже был копом или членом нашей семьи. — Микки — нехороший человек.

— Разумеется, но он же не идиот. Не мог же он пристрелить Сая из-за того, что сам неудачно вложил деньги?

— Ой, перестань. Он мафиози.

— Да, — согласился я, — но это как раз не их стиль, они обычно решают все как-то более душевно, на личном уровне, а тут — две пули из мелкашки.

Погодите-ка, подумал я, но ведь у Сая могли быть и другие враги. Поэт-алкоголик из его журнала, давний коллега-завистник от шоу-бизнеса, какой-нибудь местный с Южной Стрелки, которого он оскорбил — парень с бензоколонки, электрик, рабочий, обслуживающий его бассейн — любой негодяй с самомнением и полным карманом патронов. Кроме того, не следует забывать о Линдси. Расчетливая, эгоистичная, самонадеянная, скорее всего, жестокая, вполне возможно, с легкостью меняющая облик — то кинозвезда, то наложница. Но умеет ли она стрелять из мелкашки?

Да еще, черт бы ее побрал, эта Бонни. Может, работая над сценарием «Девушки-ковбоя», она заодно поупражнялась и в стрельбе?

— Известно ли тебе что-либо о его бывшей жене? — спросил я Истона. — Я слышал, Сай собирался раскручивать ее новый сценарий.

Истон покачал головой:

— Исключено. Он отдал мне рукопись еще давно, когда я только начинал на него работать. Просил придумать, что можно сказать об этом хорошего. Я полагаю, он хотел иметь шанс, говоря ей «нет», добавить: «Но диалоги такие свежие, такие живые!»

— А ты что сам скажешь про эти диалоги?

— Я не знаю. Не ужасные, во всяком случае. Но Сай сказал, что она лет на сорок опоздала родиться, потому что пишет сценарии женских фильмов образца 1942 года.

— Она когда-либо ему звонила? — спросил Робби.

— Да. По несколько раз в неделю. А однажды заявилась на съемочную площадку, отчего он вовсе не был в восторге. Это я наверняка знаю: мы с ним тогда сидели в трейлере. Вам, наверное, многие говорили, что Сай всегда был очень сдержанным. А в тот раз он буквально вскипел.

Истон умолк. Он крутанул стул и сел лицом ко мне.

— И как бы ты ее охарактеризовал? — спросил я брата. — Всеми презираемая личность?

— Бог ее знает, — задумчиво проговорил Истон. — Я же не коп. Я не знаю, как это расценивать. Но должен сказать тебе, Стив, мне не понравилось выражение лица Сая в тот момент, когда он ее увидел. У меня было ощущение, что тут что-то нечисто.