Вниз по лестнице шагнуть и с жарой расстаться разом. Погреб взрослому по грудь, мне по маковку с запасом. Наверху тяжелый зной, здесь так холодно и сыро. Я остался под землей, вдруг потерянный для мира. И деревья надо мной — прямоствольны, недвижимы — сквозь труху и перегной земляные тянут жилы. Звуки в полном столбняке и очнуться не готовы. Здесь со мной накоротке тихий обморок грунтовый. Земляная тишина. Неглубокая закладка. Сырость нежно-холодна. Горе луковое сладко.

Мимо растений летних кто-то идет – открой забранный за штакетник угол земли сырой. Кто-то гремит бидоном. Плещется керосин в кухонке рядом с домом. Запах неотразим. Лист бузины прилипнет. Мыльной полно воды. Жду, что меня окликнет голос из темноты. Бережно и халатно время прошло – и ладно. Метками имена. Наша земля квадратна, слабо заселена. Землю заговорю. Каждую ночь смотрю через забор дощатый. Я, ее сын внучатый.

Во-первых, наука для жизни неброской. Начало, посылка. Смешная косынка завязана туго под шапкой уродской. Пока что примерка. Спускается тьма, изнывая, неясные делает знаки, и в луже, в газетной бумаге себя узнавая, берется накрапывать мелко. Темнеет в глазах от детсадовской скуки, а темень пятниста. Морозная твердость, идущая в руки. Потрогай руками. На грубо отесанный цокольный камень гляжу я покорно. Гранитные зерна красиво блестят, слюдянисто.

Так получается, что дана не одна жизнь, не одна, не одна. Прерывается линия жизни, связи. Меняет канал. А потом возвращается к нам, вся в заоблачном инее. Кто ж стеклянный такой, деревянный наклонился над ямой неявной и клянется здоровьем, чтоб не стать посторонним. Полных два года пол уходил у меня из-под ног. – Значит, сынок, ты отделяешься от хоровода? Или под честное слово яма взяла отступного? Время не меряно, я и не меряю. Пусть недоверчивую материю тонкая бритва сечет. Что там еще-то скрыто на время учета? Все на мой счет, за мой счет. Два-полтора пустяка. Новое время как лучшего лекаря сводят с молекулами белка. А несговорчивые молекулы невелики и едва ли видны. Страх без причины. Черные метки (смотря со спины) неразличимы.

Дорогая, будь добра — на отдельной запиши бумажке: наволочка, свитера, нижние и верхние рубашки. Скучен этот перечень ничей. Вещи, пересчитанные дважды или трижды. Несколько вещей. Важно то, куда их передашь ты.

В этот темнеющий год даже надежды темны. Первая если придет помощь – с какой стороны? За горизонтом орда. Хор в ожиданьи затих. Небо, земля и вода ждут миротворцев своих. Тянется слой тишины как запоздавшая весть: с той и с другой стороны наши сторонники есть. Ветер впервые за нас. И по воздушным волнам облачный дальний запас медленно движется к нам. Туча меняет наклон. Ястреб заводит крыло. Первый лесной эшелон в гору идет тяжело.

Славный сезонный строитель — таджик, белорус, прежний хозяин, теперь арендатор союза, сделай мне дом из соснового крепкого бруса. На недоступную гору, высокую крону дом подними, но чтоб выдержал строганный брус ветер и снег, и пожизненную оборону.

Так ночь зарницами бледна и молния близка, что тьма кромешная видна до каждого листка. Несется свет из черных рам, а гром не говорит. Мгновенный вывешен экран, он фосфором горит. Горит, но запись не ясна, и скоропись быстра. Мысль понимает, что она не молнии сестра. Той быстроте преграды нет. И прямо, без преград в ослепший мозг заходит свет, что зрению не брат.

Но засыпая среди мотыльков, переворачиваясь во тьме, к сердцу прижатый с обоих боков, силой удерживаешь в уме вспышку, зарницу, бегущую прочь. И, отогнав темноту, мысль превращается в белую ночь — первую в этом году.

Узловая за разводами дождя необъявленная станция к утру закачается, плечами поводя. Вот плечистая – на каждом по ведру. Собираются за водным рубежом и накатят, нарисуются из мглы не оточенным простым карандашом, мягким ластиком смягченные углы. И сознанье заплывает в рукава. Заплывает как намокшая трава, засыпающая серая плотва.

Земля-чернобурка зарылась в снегу. На ветках шары, на дорогах сугробы. И кто-то из леса, из самой чащобы крадется за нами, а сам ни гу-гу. Все ближе подходит цепочкой следов, в безветрии веток движеньями быстрыми. Над ним обесточенных сеть проводов и липкого снега бесшумные выстрелы.

Длинные, длинные берега Сосен их розова седина Озеро с трещиной посредине Дымные солнечные столбы Если б все помнили, да кабы так бы не наследили

Мхи серебряные хрупки, и откуда принесли серой, крапчатой земли исполинские скорлупки в прохудившемся гнезде чайки, вороны, голубки и сороки на хвосте?

Вот и губерния снова пошла писать, острой косой легкую тень срезать по своему почину. Пишет во всю лощину и простофилей зовет молодчину. Славная! Не подведи, губерния — чище, плотней пиши, перышком не спеши, тише да правомернее буковками пляши.

Мирных жители краев пересчитывают вслух летом черных муравьев, а зимою белых мух. Синеват еще Париж? Сероват еще Брюссель? Мировая карусель завертелась, говоришь? Так и выгонит циклон к незначительным друзьям — к белым мухам на поклон или к черным муравьям.

Не пора ли? Не пора. Я о тех, чья жизнь глухая и недолгая – мокра. Тянется, не просыхая, между слизнями, червями. Общество живущих в яме по земле, между корнями пробирается, скользя. Это низший, нищий орден. Но вступить в него нельзя, потому что все испортим.