Посмотри, какой убыток: набросали черных ниток, накидали дымных шашек,— дым сегодня не рассеется. Кто теперь признает наших и в одном мешке поселится? Птицам выдали секрет, воробью и жаворо́нку: наших не было и нет. Пыль стеклянная вдогонку. Как же так? А ты, мой свет?

Говорю как на духу, только словом петушиным, извалявшимся в пуху: ты не ешь меня, лиса! и видаться разреши нам, подниматься в небеса; по знакомым колеям пролетать воздушной ямой через море-окиян до нее, до окаянной. Там две девочки, родня. Там осенний воздух сладок, словно только для меня берегли его остаток.

Время – черный передел между первыми, вторыми. Ты на лавочке сидел? Хватит, лавочку закрыли. Продолженье под замком. Даже воздух предпоследний отпускается тайком,— все быстрее, незаметней, и уже сухим пайком.

Ангел мой, глаза закроем. Ночь проходит сквозь ресниц, поднимает рой за роем у невидимых границ. Обойти ее отважусь, тяжестью оборонясь. Отчего такая тяжесть? Где ты, ангел? Что ж ты, князь! Там, за болевым порогом, перейденная стократ, все равно стоит под током. Что ж ты, братец! Где ты, брат?

Сна печального глоток: много дыма без огня, но стреляли холостыми. И касается меня, облетая, холодок из ночной его пустыни.

И во сне садятся на кровать, на мою кровать чужие люди; затевают карты раздавать. Те, кого и нету на земле, прячут в сновидение мое знаки неопознанной потери. Но душа чурается ее. И напрасно в тонкой полумгле светят их серебряные тени.

потерпи меня земля подержи меня водица говорят душа как птица что ей мертвая петля пусть поучится тогда а пока гуляет праздно не сгорая со стыда что уже на все согласна

Как облакам высоким не радовать, пока не Шилов, не Посохин рисуют облака. Уже Москву и Питер на мельницу свезли. А дальше увезите на самый край земли. В архиве снежной пыли утонут города, но засияют шпили, как будто изо льда. В бескрайней черной раме надежно от беды упрятаны в спецхране для вечной мерзлоты.

Город стал пятном на карте, но сегодня – ни в какую. Надевает на закате словно шкурку дорогую. Стенка не идет на стенку. Тень ведет одна другую к удаленному оттенку. Жаль, не шкурами торгую. Понимающий в пушнине на прицеле город держит. Освежует, душу вынет, ручку правую потешит.

Двойнику на полдороги путь укажет палиндром. Пусть земля одна из многих, отплати и ей добром. Подари ей мелких денег,— вдруг обучится скорей в воскресенье быть добрей, чуть живее – в понедельник. И чужая сторона не покажется спросонья как равнина из окна — шкура мертвая бизонья. До последнего видна. Как на пляже между делом, между птичьего говна на песке заледенелом умирая, загорая, мелкой денежкой играя.

Если кто исчез удачно, прежде всякого суда, для того и жизнь прозрачна, как холодная вода из Байкала, из фонтана, из ручья под лопухом, из стеклянного стакана со щербатым ободком. А могла казаться черной, если сделана вчерне. И читатель, заточенный в кабинетной тишине, затоскует о своем над бумагой потаенной: «Кто я здесь? Солдат наемный? Склад, сдающийся в наем? Назови любое слово, ведь название всему никакое не готово. Не поверишь: никакого. Никакое. Никому».

Где-то я на время спятил, что-то Гофман сочинил. Сколько брошенных занятий, столько в черепе чернил. Сквозь чернильные протечки различается вполне, как с моста у мелкой речки тень колеблется на дне. Лучше б дело кончить миром. В мягком свете на заре по воде идет пунктиром азбука одних тире.

В замедленном повторе толпой обнесена на крайнем мониторе мелькнувшая спина. Я чувствую, что тело теряет высоту,— межу перелетело, пересекло черту. И ночь себя мешает как чёрную лапшу. Узнать тебя мешает. Но я тебя прошу неразличимым светом во тьме не утонуть. А сверху и Манхеттен похож на Млечный Путь.

Неровный, чуть помятый строй цветов оранжевых и красных. Ночница с пепельной каймой в ее метаниях напрасных. Но тишина уже не лечит щекотку легкую в кости. Как быстро наступает вечер! Пора часы перевести. Давай на память сохраним: неясный день в простое летнем листом не дрогнет ни одним, как в перемирии последнем. И в чаще слухов без числа еще почувствовать не смеем беду, что мимо проползла невидимым воздушным змеем.

Может, это такое правило — правой, левой руки? И на приступ идет окраина, но водой из Дунай-реки? А у нас окраина. Сквозь туман не видать спасательную команду. Дождь гудит как бурят-шаман, повторяет мантру. Тучи строятся, как слепцы на невидимую поверку. Заплетают веревочные концы, что спускают за нами сверху.

Кто напомнит, отчего я загадал, что при утрате костное на лучевое обменяют бога ради. Нет наставника в природе. Да и кто ему поверит, если он себя находит, как волна находит берег. Объясненье костяное никому не пригодится, но однажды в гуще зноя странный холод возвратится. Где ответчик и лишенец, там и я за ними следом, признавая мертвый шелест заблудившимся ответом.

Так говорит держава, светлая птица Сирин: «Я в обоюдоострых твердых своих когтях вас на лету держала. Я ваш последний воздух в славе моей и силе, здесь и на всех путях». Тянет прожить безбедно, как на лугу зеленом — греться, валиться набок в наигрыше, в кураже. Но с переменой ветра сразу несет паленым, входит звериный запах, и не вздохнуть уже.

Подходит к беженцу огонь и говорит ему: будь ты тихоня из тихонь, но я свое возьму. Ты новый день и новый срок не мерь на свой аршин — не тот пришел к тебе ходок, не прежний страх прошил. А новый страх – природный газ на дне земных пород — всегда найдет змеиный лаз, пробьет грунтовый свод. Пускай осаженный стократ, ползущий из глубин, из тайных пор идущий смрад. А он неистребим.

Из монотонных лет, хоть я забыл их, карманный сор просыпался в прорехи. И в памяти от прежних дней унылых еще идут магнитные помехи. Но лишь теперь она перехватила какое-то шу-шу за краем слуха — там со старухой шепчется старуха, и пауку сигналит паутина.

Угадайте, что случилось с нами: бабочки глядят на нас волками, и паук идет из рукава. Сон с непривлекательным финалом. Если жизнь и вправду такова, я хочу быть серым кардиналом. И тогда, не меряясь чинами, нам судьбу придется повторить: собираться вместе вечерами, голос понижать, сдвигать стаканы, глиняные трубочки курить.

А взгляд так светел, переливчат, речными искрами горит. Боюсь, она еще накличет в подруги донных нереид. Иного зрения отведав, неузнаваемы почти, игрою мелких самоцветов переливаются зрачки. Живут на радужном отрезке, на помраченной глубине, в порхающем недужном блеске, уже безумные вполне.