Михаил Айзенберг

Ваня, Витя, Владимир Владимирович

В интервью немецкому телевиденью Владимир Набоков говорит, что "многое хотел бы сказать о моих героических русских читателях", однако же не говорит ничего. Жаль, было бы интересно прочесть. Ко времени этого интервью (1971) я уже года три был его читателем, не подозревая о собственном героизме.

Все произошло как-то сразу. Обычного этапа предварительного оповещения и заочного знакомства, в сущности, не было. Один-два раза это имя промелькнуло в случайных разговорах, но я не обратил внимания, спутав с Нагибиным.

И вот в вестибюле Архитектурного института Иван передает мне, особо не таясь, "Приглашение на казнь", западное издание, парижское - Editions Victor. В выходных данных почему-то отсутствует год издания, но по вычислениям получается шестьдесят пятый. А ко мне она попала, думаю, осенью шестьдесят восьмого. Стало быть, на доставку ушло не так много времени.

Две следующие книжки я получил уже в собственность и за сравнительно небольшие деньги, рублей тридцать-сорок. Сначала "Защиту Лужина", потом "Лолиту". Принадлежали они мне вполне условно: ходили кругами по разным читателям, знакомым и незнакомым. Это называлось "контролируемый экземпляр". Во время их коротких побывок я с огорчением замечал, как неаккуратны эти неизвестные мне читатели. Книжки чернели и разваливались. Особо популярная "Лолита" на одном из перегонов рассыпалась окончательно, была неизвестно кем грубо склеена казеиновым клеем - несколько страниц слиплись - и оделась в самодельный картонный переплет. "Твоя девочка стала совсем мулаткой, но получила обновку", - предупредил меня по телефону Иван. (Телефонные переговоры той поры заметно обогащали культуру иносказаний. А когда началась "переписка с заграницей", эта культура дошла до некоторой даже утонченности.) Потом она вовсе исчезла, та самая любимая моя книжка. По-прежнему неизвестный, но по-своему добросовестный читатель переслал мне в виде компенсации заурядную ксерокопию.

Так и хранятся у меня все русские книги Набокова - в виде ксерокопий или зарубежных изданий. Заменить их здешними изданиями нет нужды, а главное - нет желания.

Жемчужина моей коллекции - вывезенный из Анн Арбора прекрасный ардисовский альбом фотографий Набокова и его семьи, подарок издательницы. Но - странное дело - мне уже давно не хочется кому-то показывать этот альбом. Перелистывание его страниц сопровождает чувство неловкости, что ли, - как будто увидел нечто, не тебе предназначавшееся. Эти фотографии хранят какое-то свидетельство не для посторонних. И я долго не мог понять, какое именно.

В возрастном изменении лица Набокова есть необъяснимая странность. Обычно больше всего меняются черты лица: рисунок нижней его части, линии рта, подбородка... Но глаза, их выражение - все это очень устойчиво и может измениться только в конце жизни, и то не самой счастливой. Часто случается, что мальчик похож на мать, но с возрастом в нем все заметнее проступает отец. (Так происходит со мной.) Но Набоков родился с отцовскими глазами, с ними и жил лет до шестнадцати. Где-то в Америке, по пути в Америку они снова к нему вернулись - ясные мужские глаза с твердым и охлажденным выражением. Но с ранней юности и до - по крайней мере -середины тридцатых годов глаза у Набокова совсем другие, материнские - зыбкие, гибельные, рукавишниковские.

Так получается, что Набоков-человек родился с отцовскими глазами (твердая прямота, ясность, напор), а рождение писателя пошло по материнской линии. А что потом? Потом надо было спасаться, спасать книги, спасать семью (в такой последовательности? в обратной?). Кто упрекнет человека, не оставшегося на гибнущем европейском судне, тем более - в почти бесплотном мире эмиграции (о котором Набоков издалека вспоминал с такой покаянной горькой нежностью). И уж тем более в России. Разумеется, я радуюсь, видя в телевизоре, как маститый бандюган-литературовед тщетно пытается вытянуть из совсем уже старенькой, к тому же перебинтованной его сестры свидетельство о плаксивой ностальгии, которую братец якобы прятал - из дворянской гордости - от чужих. Но мы-то свои, нам-то можно, сознавайтесь же наконец. Нет, не созналась, семейная закалка сказывается. (Непонятно только, зачем она таких "своих" привечает.)

Но вовсе не все так уж разумеется. "За немногими исключениями, все либерально настроенные творческие люди - поэты, романисты, критики, историки, философы и так далее - покинули Россию Ленина-Сталина. Те, кто этого не сделали, исчахли там либо загубили свои дарования, прилаживаясь к требованиям государства". И здесь, в "Память, говори", и во вступлении к лекциям по русской литературе Набоков как-то слишком озабочен непротиворечивостью нарисованной картины, потому и сводит все оставшееся в России искусство к тем ублюдочным упражнениям, которые еще недавно проходили в старших классах советских школ. Все имена, неудобные обозревателю, не способные вписаться в "краткое резюме", с непонятной легкостью остаются просто неупомянутыми. Имя Пастернака проскальзывает сквозь зубы, но здесь это автор "Живаго", "который принес советскому правительству столько добротной иностранной валюты". А ведь не только Набоков-поэт часто идет след в след за Пастернаком, но и прозаик Набоков обязан ему очень многим. Например, особым, основанным на физиологической метафоре остроумием. Ср. "по прошествии века, пустынного, как зевок людоеда..." ("Охранная грамота") и "скучен, как предсмертная зевота тупого преступника, зарезавшего ростовщика" ("Камера обскура"). Не уверен, что многого стоит и отзыв о прозе Пастернака. О Достоевском Набоков тоже отзывался сами знаете как, но в "Подвиге" очень много "Игрока": вся любовная линия с другом-англичанином и вздорной гордячкой, которая, как выясняется, именно героя-то и любит.

Происхождение набоковской строчки "Какое сделал я дурное дело" слишком очевидно, чтобы стать моим личным открытием. Это, конечно, "Что же сделал я за пакость", переведенная с русского на американский русский. Неплохая шутка, но что-то от нее не весело.

Как будто это не он, кто-то другой сказал: "И когда я читаю стихи Мандельштама, написанные при мерзостном правлении этих скотов, я испытываю подобие беспомощного стыда за то, что я волен жить, думать, писать и говорить в свободной части мира... Вот те единственные минуты, в которые свобода становится горькой".

Иногда появляющиеся в разговоре о Набокове иронические обертоны были бы совершенно невозможны лет десять назад. Я думаю, что и сейчас они связаны с повторным набоковским кругом - с американским Набоковым. В Америке родился какой-то другой писатель. Конечно, он похож на первого и прочно связан с ним преемственностью литературных навыков. Но это второй круг - писание по писаному. Кроме "Лолиты", конечно, и - отчасти - "Пнина".

Американского происхождения и кодекс (или комплекс) "чемпиона мира". Ну, не смешно ли. Упорная и по лучшим рецептам работа с публикой и литературной общественностью, на удивление туповатой. С конца пятидесятых - несколько маниакальное, но очень аккуратное выстраивание личного мифа. Память, говори, да не заговаривайся. Но поза олимпийца как раз и доказывает небожественное происхождение.

Чары "Ады" показались сильнодействующими, но уже по-своему, по-набоковски патентованными. "Смотри на Арлекинов", на мой взгляд, довольно печальный итог литературной деятельности автора, по всем признакам гениального. В сущности, это особый набоковский ("nabokovi") подвид "нового романа": писатель способен писать только о своих уже написанных книгах. Прочее его, в общем, не интересует. Полностью выработанная порода.

Такое впечатление, что где-то после сорока (то есть после переезда в Америку) Набокова интересовали только собственные книги. Остальные переживания - в том числе возрастные - остались за бортом. За бортом парохода "Шампелен", покинувшего Францию в мае сорокового.

Здесь и остановился писательский возраст Набокова. Должно быть, повлияла и атмосфера американского кампуса с ее как-никак несколько насильственной моложавостью и стерильной бодростью.

Виртуозные, но уже привычные трюки поздних набоковских романов приводят читателя со стажем в состояние некоторой меланхолии. Только великолепный, великий дар пересмешника не тускнеет. Юмор Набокова поразителен. Его можно было бы назвать черным, но этому мешает невероятное изящество и - добродушие, что ли. А точнее, чернота приобретает здесь вовсе не свойственную этому цвету прозрачность. И уже почти неразличимые атомы иронии вошли в общий состав языка Набокова, особым образом тонировали его.

Вот этот тон по крайней мере четверть века растворяется в нашей словесности, угрожая стать просто унифицированным "хорошим тоном" эссеистики. Но пока ничего не выходит, интонация не теряет личной окраски.

Некоторых, я знаю, стиль Набокова раздражает. Их, в общем, можно понять. Его сравнения иногда слишком густо смазаны ("из жирных луж в шоколадных колеях"). Его описания все же статичны, часто самодостаточны. В конце концов, может вызвать раздражение даже та ловкость и оборотистость, с которой он строит фразу. Не все любят такие фразы - щегольские, до блеска надраенные. (Женя Харитонов, например, не любил, просто не терпел. Он любил Добычина.)

Я-то как раз люблю, но сейчас пытаюсь от подобной (неловко заимствованной) ловкости избавляться. Уши, вероятно, все еще торчат. Немудрено. Довольно рано прочитав все лучшее, что написано Набоковым, я буквально задохнулся от восторга и лет десять не мог этот восторг выдохнуть.

Еще я благодарен ему за точные, вполне узнаваемые описания некоторых состояний, которые прежде казались мне личным уродством. Описание сплошной, проходящей как будто сквозь каждый атом тела судороги - "болезненного беспокойства, нестерпимого нарастания мышечного чувства, когда приходится то и дело переменять положение своих конечностей". ("Память, говори"). Лихорадка трогает сухожилья, паутинка бегает по лицу.

Индивидуальной и вполне неблаговидной аномалией я полагал и какое-то расслоение восприятия, в котором обнаруживались вдруг замкнутые и не доступные контролю отсеки. Иными словами - разделение восприятия на элитарное и массовое. Какой-то фон, какой-то второй голос, который обычно не осознается, как некоторые не слышат включенное радио. Если же внезапно переключить внимание на эту вторую программу, обнаружишь, что там или исполняют популярные песни, или (вот интересно) идет дополнительный монолог и совсем не от твоего лица. Успеваешь ухватить кусочек: "креветки, креветки... чай с картошкой... кошелка с помидорами... не хочу ложиться". Говорит это какая-то баба с помидорным лицом, отчасти она и есть кошелка с помидорами. А вот "не хочу ложиться" - это уже я.

Ложиться все-таки приходится, и чем ближе подходит сон, тем мощнее работает вторая станция, корректирует и постепенно заглушает первую. Но работает она и днем, только на каких-то ультразвуковых волнах. Неслышно твердит что-то, бесконечно прокручивает одну случайную фразу...

Набоков, правда, называет это "легкими галлюцинациями": "Так, перед отходом ко сну, но в полном еще сознании, я часто слышу, как в смежном отделении мозга непринужденно идет какая-то странная однобокая беседа, никак не относящаяся к действительному течению моей мысли". ("Другие берега")

Все цитаты из поздних (и как раз американских) книг, но что-то подобное, даже еще более точное, встречалось и раньше. Только привычка делать выписки появилась слишком поздно.

Вот и слова "освежеванное сознание" перекочевали в мои записи из последнего романа Набокова "Смотри на арлекинов": "Бесы неизлечимой болезни, "освежеванного сознания", распихивали моих арлекинов". Кто хоть раз испытал сходное ощущение, оценит его точность. Понятно, что это какой-то легкий, щадящий род шизофрении. Наверняка знакомый и автору, иначе откуда бы такая узнаваемость. Возможно, всю сознательную жизнь он скользил по грани, когда жить уже ни в какую, но и в желтый дом еще не пора. Это как-то чувствуется в его вещах. Нет, неправильно, - не в самих вещах, а в том, из чего они родились. В их начальном веществе. Он что-то знал о реальности, о самой ее ткани. И умел так натягивать ее, что кое-что удавалось различить на просвет.

"Какая тоска, Цинциннат, сколько крошек в постели". Как, какими глазами нужно читать, чтобы числить его по разряду литературных шахматистов и шифровальщиков. Какой слух надо иметь, чтобы не расслышать это вечное зашептывание, заговаривание... Поиск противоядия... Беззащитная хрупкость перед сворой тупых чудовищ... "В действительности, я тихий старый господин, который ненавидит жестокость".

Вот и я с тех пор, с юности, заклинаю личную пропасть его словами. "Ах, оставьте меня в моем зацветающем парке, в моем мшистом саду. Пусть играют они вокруг меня вечно, никогда не взрослея". Кто эти "они"? Мне и самому трудно сказать с определенностью. Точно, что не нимфетки. Возможно, просто приметы жизни, сама жизнь, еще не подсохшая и не окороченная временем.

Мы сами не заметили, как перешли на его язык: "благодарю за учтивую цитату", "так-с, первая сальность", и так далее. Трудно сказать, сколько таких отложений, уже забывших о начальном авторстве, осталось в нашей лексике.

Вот, например, Иван описывает незнакомого мне человека: "Ну, представь себе Леню Глезерова, только ухуди его, прибавь ему такую (он протянул руку, показав на кафельную стену) эмалевую бледность и тот неврастенический звездный блеск в глазах, который бывает на семейных фотографиях у набоковских такс...".

Глядя, как мы с Витей щелкаем каблуками у двери туалета и приветствуем друг друга тявкающим "соболезную", посторонние подозревали, верно, какую-нибудь домашнюю шутку. Пантомимическая цитата из "Подвига" не различалась. Все первые годы общения сопровождались таким скрытым (скрытным) цитированием. Но когда мы встречались вдвоем или втроем, можно было просто открыть книжку и зачитывать целыми страницами.

Почти слышу ликующий и какой-то заоблачный голос Ивана, отчетливо произносящий слова из "Других берегов": "Там, за стеклом, на секунду являлась, в лежачем положении, торжественно и удобно раскинувшись на воздухе, крупная фигура моего отца; его белый костюм слегка зыблился, прекрасное невозмутимое лицо было обращено к небу. Дважды, трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальщиков, и третий взлет был выше второго, и вот в последний раз вижу его покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом фоне знойного полдня...". Голос звенит и плавится, как будто он читает о своем умершем, погибшем отце. Но нет, он читает о том отце, которого у него никогда не было. Настоящий его отец жив, и Иван его отчетливо не любит. По крайней мере так мне тогда казалось.

Иван сказал про "Лолиту": "Эта книга написана на пределе отчаяния". Я возмутился: "Как можно отчаиваться, написав такую книгу? Как вообще можно писать от отчаяния?".

Иван усмехнулся.

Я услышал о нем в тот, как говорится, знаменательный день, с которого началось какое-то другое направление моей жизни. Другие - не архитектурные знакомства и связи, в сущности, другая жизненная программа.

В Ферапонтовом монастыре мы писали свои акварели. Темноволосый молодой человек с редкой бородкой маячил за нашими спинами, поглядывал на работы, кое с кем заговаривал. Я уже знал, что это Володя Казьмин - в просторечии Казик тоже из архитектурного, но со старшего курса. Он посмотрел на меня издали, очень пристально, внимательно и как будто перебросил свой взгляд поверх голов на противоположную сторону площадки. (Кажется, в том же году в Доме художника на Кузнецком Мосту проходила выставка кубинских достижений. Самым привлекательным достижением был пожилой негр, скручивающий сигары на специальном станке. Готовые изделия негр раздавал желающим. Желающих было предостаточно, они протискивались в первый ряд - ближе к раздаче, - оттирая друг друга плечами. Я стоял среди наблюдателей, ряду в четвертом, и не сразу понял, что именно мне протянута поверх голов очередная готовая сигара. А негр смотрел на меня тогда так же, как теперь Володя, - избирательно.)

- Я сейчас иду в соседнюю деревню, - сказал подошедший Казик, - там живет моя приятельница. Не хочешь составить мне компанию?

По дороге он расспрашивал, чем я занимаюсь (увлекаюсь). "Ага, стихи, так я и подумал. У Наташи, к которой мы идем, отец известный поэт, Яшин фамилия, слышал?". Слышал. Когда мы пришли, я утвердительно спросил у новой знакомой: "Ваш отец поэт?". Она темно усмехнулась: "Мой отец крестьянин".

Наш частный разговор не складывался, и скоро они заговорили о своем, про общих знакомых. О каком-то Иване, который пробует писать, хочет стать прозаиком. "А что, очень может быть, - сказал Казик. - Человек он интересный".

Это знакомство (и все, что за ним последовало) едва не сорвалось: как только мы вышли из монастыря, я понял, что идти в ту деревню придется по скошенному полю, по стерне. Я был босиком и уже собирался отказаться. Почему-то раздумал. Казик потом рассказывал: "Я только на середине пути заметил, что ты босиком, и ужаснулся: как же ты идешь? Ты ответил, сильно заикаясь: "Да, мне б-б-больно", - и продолжил разговор".

Мама вошла в комнату о чем-то спросить. Иван, впервые зашедший в гости, сидел на корточках, упершись лопатками в ребра батареи. "У меня прямо оборвалось что-то внутри, - объясняла она потом. - Вхожу, а в углу сидит такой... ну, Алеша Карамазов".

Впечатление наверняка шло от глаз - от их "опрокинутого" выражения. Глаза серые, в общем, небольшие. Но иногда взгляд шел сквозь тебя, явно не замечая преграды, и тогда глаза казались огромными. В первую встречу я смотрел на него издалека и без очков, даже не рассмотрел хорошенько, но подумал почему-то: "Щеголь, маленький щеголь". Совершенно непонятно, откуда это пришло - точно, что не от одежды. Потом сразу стерлось, забылось. А все-таки было верным. Даром, что ли, он Константина Леонтьева любил. Маленький щеголь, Ванюша. Ему бы в лаковых сапожках расхаживать, а не в тех, солдатских.

А вообще-то все нормальные - то есть живые - люди внешне вполне забавны, иногда нелепы. Шмыгают носом, шевелят губами. Волос вихром. (Мысль в духе Честертона.)

- Ты еще прочтешь у Валери про этого интересного господина Тэста, говорил мне Иван. - Конечно, он утверждает, что писать ничего не надо, да и читать, кажется, не надо.

- А что надо?

- А надо все помнить. Причем не только "на сегодня", но и "на завтра". То есть надо помнить вперед: отбирать и запоминать то, что сегодня кажется ненужным, но когда-нибудь потом окажется самым важным. А я, кстати, даже не помню, как мы с тобой познакомились. Где это было, в институте?

- Нет, в институте я тебя в первый раз увидел, издали. А потом, уже в другой день, я стоял в читальном зале, сдавал книги. Подошел Казик, мы пошли вместе. Уже на улице он небрежно и как бы невзначай спросил: не хочу ли я зайти с ним к одному интересному человеку? Слово "интересному" он так растянул, немного иронически, как будто не ручается за это определение. Не берет ответственности. "Художник-абстракционист, - пояснил он. - Тарон - это имя, а не фамилия. Сложный человек, но тебе, думаю, будет полезно с ним столкнуться... сразиться".

Когда мы поднялись на последний этаж, он просто толкнул дверь, и она открылась. Я удивился: "Так это еще не его квартира?". Казик усмехнулся, довольный: "Богема в отдельных квартирах не живет-с". В его дверь он уже постучал. "Входите!" - ответили очень громко, как будто хозяин стоял прямо за дверью. На самом деле он сидел у окна, в самом конце неправдоподобно узкой, в ширину коридора, комнаты. Большую ее часть занимал дощатый топчан, на нем этот человек и сидел по-турецки, очень прямо. От темной (на фоне окна) фигуры шло грозное напряжение. Не сразу различилось лицо, красивое и мрачное, явно восточное. Я видел, что он смотрит на Казика в упор, нахмурившись. "А-а, зловеще протянул он, и это "а-а" перешло в "э-э". - Это ты, Каз". И тут же, без всякого предупреждения пошел такой ругательский разнос, что бедный Казик (вроде бы уже победно сразившийся с этим сложным человеком) не мог и слова вставить. Все получалось совсем не так, как он предполагал. "Я таких, как ты, не люблю, - художник не выстреливал словами, а метал их, как копья. - Я люблю так: приходит человек и прямо говорит: вот мое голубое, а вот мое красное. Вот Андросов решил у меня учиться живописи. Так я теперь его сюда не пущу, мы будем здесь водку пить, а он будет там, за дверью, потому что он - ученик". Постепенно выяснялся смысл разноса: Казик купил у художника книгу, не то икону, а это неправильно, следовало просто дать деньги, ничего не беря взамен. Но напор, я думаю, был спровоцирован тем, что появился зритель. Зритель, учти, совершенно анонимный, Казик не успел нас познакомить, и все это время он как бы не обращал на меня внимания.

- А я там появился в какой-то следующий раз?

- В тот же, но позже. Ты был с Ниной.

- А как вела себя Нина, как она тебе показалась?

- Ты понимаешь, я-то считал, что там все свои люди и знакомы сто лет. И меня, помню, удивило, что держится она скованно, даже напряженно, хотя вся обстановка ей скорее нравится. Или она очень хочет, чтобы понравилась, и старается расположиться к тому, что видит.

- Да-да, очень похоже.

- А ты только что приехал из Печор, не переодевшись и в тяжелых яловых сапогах. Эти сапоги просто заслонили тебя, потому что ты все время шагал из угла в угол, как маятник, но как-то не очень естественно. То есть ты делал каждый шаг, как будто они были тебе велики, эти сапоги.

- И это был я, несмотря на всю чувствительность!

- Пока ты так вышагивал, Тарон внушал тебе, как разговаривать с родителями: "...ты приехал жениться", - и так далее. Он и тебе рассказал про ученичество Андросова, но ты уже знал об этом от самого "ученика". Тарон спросил, что тот говорит. Вот тут ты и удивил меня в первый раз. Чем? Не знаю, неуступчивостью, что ли. Ну, казалось бы, почему не доставить человеку удовольствие, если все для этого готово и ничего решительно от тебя не требуется. Так нет. Ты ответил нехотя и очень сухо: "Говорит, что очень полезно". Тарон недовольно кивнул.

Не помню, откуда появилась водка. Мне налили полный до краев стакан, и его следовало выпить сразу, до дна. Этого никто не говорил, но я чувствовал: первый экзамен. Никогда раньше я полный стакан в себя не вливал, да и потом что-то не припомню. Но тут выпил, с таким, знаешь, выдохом - пан или пропал. Закуска меня тогда поразила: вынули откуда-то сырую сосиску - одну! - и разрезали ее на несколько частей. Я вообще не знал, что сосиски можно есть сырыми.

- Да, я помню твои рассказы о "субботах", где после разносолов еще выносят баранью ногу. Я всегда возмущался: разве может с такой закуской получиться хоть какой-то путный разговор?

- Потом я стал тихо, но быстро пьянеть. Чувствовал, как опьянение поднимается откуда-то снизу, но не мог ничего сделать. Как вода в наводнение. Тарон сказал: "Ну, ты меня как-то узнал, теперь Я хочу познакомиться с тобой. Ты молчишь, это хорошо. Но нужно же мне знать, с кем я имею дело. Вот рисунки, разбери их на три кучи: что понравилось (если что-то понравится), что не понравилось и что оставило равнодушным". Папка была огромная, рисунков тьма, а голова уже не моя и руки тоже. Но ошибиться было нельзя, от этого зависело ВСЕ. Я разложил. Он сказал: "Ну, ясно. Ладно, приходи".

- А когда ты читал свои стихи? В тот же раз?

- В следующий. Это же были стихи про него - "коршун, пасынок, юродство". Я хотел сделать еще рисунок и включить в него стихи, - так делал какой-то человек с молодежной выставки, а потом Константинов. Но до рисунка руки не дошли, и слава Богу. Тарон сказал: "Да, все это во мне есть, и коршун, и юродство... Про пасынка только не знаю".

А тебе стихи, я помню, не понравились. Ты и тут не уступил.

"Я имею право вас учить, - говорил Тарон, - потому что я всю жизнь сплю на жестком".

"Не говори о живописи пренебрежительно, - учил он, - тогда мазки станут легче и прекрасней". И еще учил: "Боярыня Морозова" - она красная, только написана синим"... "Если они красоте предпочитают насилие, я должен писать насилие"... "Здесь я взял кусочек мастерства у Эль Греко, как он пишет белые ткани. Мастерства в том убогом смысле, в котором его понимают".

Или еще: "Не "какой-то" Ван Гог, а Его Величество Ван Гог. Ван Гог заслужил свою смерть. Он выстрелил себе в грудь, а потом спокойно разговаривал с братом. Умирающий на снегу должен просить прощения у идущих дальше".

И еще: "Творчество - это ловушка, оно не дает опоры. Ты должен идти по канату, но не за мной. Кафка в жизни был вполне корректным человеком".

"Я должен был преподать тебе урок доблести, а дал урок страдания".

Иван о Тароне: "Все, что он говорил, казалось таким ясным и своим, и мысли не возникало, что это может когда-то забыться. А вот забылось. Просто никогда не веришь, что сам можешь измениться".

- Ну что, Иван, - говорит Тарон, - когда помирать будешь?

- Что значит "когда"? Когда Бог пошлет.

- Да? Правда? - обрадовался Тарон. - Я тоже теперь так думаю: когда Бог пошлет. А то ты, помню, мне всю плешь проел этими вопросами.

- А чем ты сейчас занимаешься?

- В последнее время - подделкой. То есть я вроде как поддельщик. Обнаружились у меня вдруг способности к таким вещам, как, например, - сделать шкатулку. Почему-то это никто сейчас не может сделать. А почему - неизвестно. А я вот могу.

Иван вдруг обернулся и, показав на буфет, очень резко спросил: "Это какое дерево?". Тарон послушно полез в карман, вынул очки. Вот так новости! Готовность подчиниться и отвечать на неудобный вопрос была еще более неожиданна, чем появление очков. В очках он уже совершенно на себя не походил: какой-то действительно ремесленник. Долго, безнадежно разглядывал дерево. "Я думаю, дуб". "Это орех", - отрезал Иван.

А после его ухода долго возмущался: "Тоже мне поддельщик, дуб от ореха отличить не может. "Я - поддельщик!"

В отличие от Тарона, он (Иван) не навязывал другому свои условия. Он просто никогда не соглашался на чужие. Это несогласие выражалось ясно и без промедлений, но у тебя хотя бы оставалось право отказаться или уклониться. Не помню, правда, чтобы я спешил этим правом воспользоваться. Меня восхищала чудесная маневренность его мысли, ее неожиданная ловкость - безупречный интеллектуальный инстинкт.

Декорации для первой нашей совместной выпивки выбирал тоже Иван. Был, правда, и третий участник, Володя Тихонов, но тот распоряжался закуской: "Я предлагаю сырые яйца. Савва Морозов закусывал только сырыми яйцами". Ладно, принято. Купили сырые яйца по числу участников, каждый опустил свое в карман верхней одежды. На мне было кожаное полупальто, переделанное из отцовского довоенного, длинного, с широкими обшлагами. (Такой кожаный мешок на молнии, очень неудобный для ходьбы, тем более для преодоления препятствий.) Вместо простой водки взяли почему-то "Старку", для изысканности. Отправились от института налево к Рождественскому монастырю, не доходя свернули в подъезд доходного дома, на черную лестницу. Дальше был чердак с развешенным бельем и узкое слуховое оконце, через которое надо было пролезать на крышу. До этого пункта все шло вполне празднично, но тут случился конфуз. Окно находилось довольно высоко от мягкого земляного пола, нужно было подтянуться и, упершись животом в нижний брус оконной коробки, переползти на скат крыши. Я подтянулся, уперся и... Как сейчас помню легкий, но ужасный, окончательный треск хрупкой закуски в левом кармане кожанки.

Удовольствие было испорчено. Я очищал карман и стряхивал с пальцев липкую гадость под взглядами: сочувственным - Ивана, брезгливым - Володи. Поделиться закуской было сложно, да я и не просил. Вид с крыши действительно открывался красивый, но вкус "Старки" я не выносил еще лет двадцать после этого случая, да и вообще не терпел цветную водку. Потом прошло.

Немного об одежде, если уж зашла речь. Печальная судьба дивного кожаного пальто вполне типична. Одежда шестидесятых годов соответствовала своему полувменяемому времени. Ей не хватало духа быть откровенно прежней, немодной (но стилистически индивидуальной), а стать модной у нее не было никаких шансов. Одежда была никакой, но "с претензией на что-то". Какие-то всё погончики да необязательные карманчики. На этом фоне Иван с его неизвестно как сохранившимися нэпманскими картузами и парусиновыми кителями "со стоечкой", конечно, очень выделялся.

Милиционеры и все, им подобные, считали, что он выделяется не в лучшую сторону. Странный человек сразу привлекал к себе самое пристальное их внимание. Но бывало и наоборот. Историю в метро я знаю только в пересказе, но легко могу представить оторопь постового, которого Иван треснул кулаком по небдительной спине. Так - ни с того, ни с сего, для начала общения. Поступок был настолько непонятный, что на нарушителя не стали заводить дело. Но общение, конечно, последовало.

Милиция всегда была так близко, непонятно даже, как все обошлось без серьезных неприятностей. Стоим однажды в винной очереди, с тоской разглядываем полки. Стоящий впереди нас пьяный человек в болонье и расстегнутой до пупа ковбойке вдруг оборачивается и что-то мычит. Иван понял, достал пятерку. "Сдачи не будет", - буркнул наш багроволицый продавец и вытащил из авоськи бутылку. Мы повернули к выходу. И тут какая-то толкавшаяся рядом ребятня плотно взяла нас за локти. Уйти было невозможно: оттолкнув одного, ты втыкался в другого. Они восставали, как пораженные мишени в тире, и рычали свое: "Р-рейд! Др-ружина!". Весь магазин, казалось, состоял из них - длинных и рукастых, чем-то очень похожих на того, кто продал нам водку.

...Незакрашенный контур давно снятого бачка. Отпечаток снесенного дома на брандмауэре соседа - лоскутная внутренняя покраска, оказавшаяся на виду, как будто дом не снесен, а вдавлен в стену взрывной волной. Завещательная проза мелом на кирпичной стенке: "я тоже". Фраза, показавшаяся мне сутью моего мировоззрения, уместилась на одном кирпиче.

Излюбленными местами Ивана были заброшенные и назначенные на слом дома. Или дворики около таких домов. Или на худой конец странные предприятия, которые сторожили по ночам его товарищи.

Иногда довольно неожиданные. То есть неожиданными оказывались то его приятели, то охраняемые ими объекты. То сразу - и приятели, и объекты. Я помню огромный мрачный коридор, где по стенам висели мемориальные доски, и одна из них удостоверяла, что именно здесь работал академик Збарский. Значит, не врал наш друг-сторож, и мы действительно находились в секретном институте, в спецлаборатории, чьи усилия только и поддерживают в относительном порядке набальзамированное тело вождя. И не одного вождя, а нескольких, утверждал наш друг. "Они от нас зависят целиком и полностью, они у нас вот где", - и он со значительным выражением показывал кулак. Его патриотизм - по крайней мере в отношении вверенного на ночь учреждения - казался искренним. И это было немного странно, потому что нашему хозяину только недавно разрешили вернуться в Москву, он вообще-то был из "группы Огурцова". Гордость успехами жутковатого института и недавнее антисоветское прошлое - это как-то не связывалось.

Мы долго выбирали подходящую лабораторию. Удивительные это были помещения: какая-то смесь прозекторской и школьного химического кабинета. Очень грязные окна, тяжелые столы, вдоль стен пробирки, клистирные трубки. Грязные раковины, таких уже и не встретишь. Пили, конечно, из пробирок. Сторож принес спирт, довольно подозрительный. Я покосился, он меня успокоил: "То, что в нем плавало, я выбросил".

- Расскажи про деревню, - попросил Иван, - ты хорошо рассказываешь.

Рассказывал сторож не очень хорошо. Я бы сказал, ужасно. Он и внешне напоминал перенакачанный мяч, и говорил, как этот мяч, толчками. Задушенный голос без конца перебивался непонятным смешком, или ритуальным покашливанием, или междометиями, которыми он словно понукал самого себя.

- Расскажи про блаженного Августина.

Тот согласился.

История о блаженном Августине

Наш сторож жил тогда в деревне и работал лесником. Подружился он с неким Августином и дал ему почитать Библию. Августин долго не отдавал книгу, читал. Потом заперся и день-два что-то писал. Была осень. Рядом с домом, где заперся Августин, мальчик удил в речке рыбу. Августин взял охотничье ружье и первый заряд выпустил в мальчишку. По счастью, не попал. Тогда Августин выбежал из дома и с криком "Щас буду делать мясо!" побежал по деревне. Деревня попряталась по огородам. Августин влетел в избу к мужику с перебитыми ногами. (Тот в детстве подорвался на мине, но говорил, что всю войну прошел.) Мужик был уже под кроватью. Никого не увидев, Августин прицелился и выпустил второй заряд в икону, прямо Спасу в переносицу. Тут и набросились. Августина связали и вскоре отправили в сумасшедший дом. Деревня решила: потому рехнулся Августин, что лесник давал ему есть желтые плоды, которые привозил из города.

Желтые плоды - это апельсины.

- Да-а, - сказал Иван, - все еще густо живет провинция. Был недавно в Кашине, видел плакат, на нем коровья морда и надпись: "Удвой удой, утрой удой, не то пойдешь ты на убой". Какие-то францисканские идеи.

Еще одна история, рассказанная сторожем

...И вот привязался на улице к этому христианину такой крепыш в нейлоновой куртке. Как потом выяснилось, стукач. Но не простой - артист своего дела и любит его по-настоящему. Лебедев своего рода. Слово за слово, и пошел у них скоро довольно интимный разговор. "Вы христианин? - спрашивает крепыш. Христианин, - отвечает христианин, он ведь христианин. - И что? И куда едете? И к кому? А можно я вас до вокзала провожу?" Проводил и посадил на поезд. Вот поезд трогается, а крепыш вдруг обнял христианина, притянул так по-братски и шепчет: "Что же ты дрожишь, дурачок?".

- Пашу очень шокировал отец Алипий, - рассказывал Иван, - как он затворяется, а когда отходит, - стреляет с балкона в ворон из стартового пистолета. Или, высунувшись из окна, разговаривает с толпой старушек-просительниц: "Сохнут, сохнут еще, сохнут". В смысле - деньги только что напечатал, и они еще сохнут. А Пашу он спросил: "Какое из художеств по чину первое?". Тот смутился и не смог ответить. Но ему все равно дали рекомендательное письмо в Уфу к владыке, который тоже кончал архитектурный институт. Паша был счастлив, но потом ему сказали: "Только нужно сговориться с уполномоченным". А тот сразу завел разговор об уфимской прописке и о том, что "ездют разные, владыку беспокоют"... А в Вербное воскресенье Алипий угощал нас, не понимая чем, что кухарка поставит. "Коньяк! Двадцать пять рублей! - и с задержкой перед моей рюмкой: - Будешь? Ну?" - "Если благословите, святой отец". - "Да? Так?" - и наливал.

...Когда как следует начитаешься этих святых книг, начинает казаться, что и ты святой. Тогда я и начинаю пить - чтобы войти в контакт с самим собой...

...Есть в монастыре один старообрядец, старик-иконовед. Говорит: "иконки", "лики". Рубит дрова и возит их на детских саночках, старается протаскать подольше, увеличить путь. Нет, все-таки я живу среди каких-то ватных чучел. Все наоборот: теперешний отшельник - это человек, который все приемлет. Мотылек. Асаркан - вот он-то и есть аскет... Ах, как я тоскую по блестящим людям! Есть что-то в дендизме. Денди не человек, проводящий пятнадцать часов перед зеркалом для получасового раута, а тот титулованный немец, что расставлял слуг с кисточками разной длины - а на кисточках пудра разного цвета и запаха - и проходил быстрым шагом через весь ряд.

...Отношение к Богу, как к газете "Правда". Читаешь: "наступление патриотических сил". Ну да, знаем мы это наступление! "Паника в Сайгоне" - ну да, там уже пять лет такая паника. "Бойцы народного фронта на подступах к столице" - какие там еще подступы! И вдруг: "Сайгон пал". Это что же выходит, все правда? Да нет, нет же. Просто правды нет никакой.

Мы виделись не ежедневно, может быть, не так уж часто, но этот разговор он шел постоянно, непрерывно. Менялись только декорации. Вокзальный буфет, где торгуют пивом и особыми ночными сардельками. Милиционеры у стойки и их потенциальные клиенты с дальних столиков удивленно смотрят на двух молодых людей, оживленных не к месту и не по времени. Световое табло в конце зала показывает 2.45. Почти слышно, как гудят неоновые лампы разноцветных указателей.

- И все-таки у Олеши это не могут быть только фразы, записанные на клочках: там начисто отсутствует неряшливость.

- Вот именно. Фраза обкатывается, когда некоторое время нет возможности ее записать. Но при этом она замыкается в себе.

- Это верно, но ты исходишь из своего опыта, а я из своего. У алкоголика не может быть ясности на долгий период, но есть навязчивый, повторяющийся ритм, то есть интонация, в которую закладываются все равно какие, даже случайные слова. Это я и называю неряшливостью.

- А вот каламбуры всегда сами по себе и все разрушают. Выдь на Волгу Чейн-Стокс раздается?

- Здорово. А мне сегодня в полусне пришло такое: как интересно мы устроены, у нас есть верхние веки, нижние веки, но есть и средневековье. Но это звучит только в потоке, вместе с концепцией "Войны и мира", а ее я сейчас не могу пересказать в силу событийных условий. Там есть определение Наташи Ростовой, в которое "все втекает". Короче, мы читаем не то, что он писал, а когда перечитываем, знаем, что мы перечитываем. И никуда от этого не денешься... Есть у Толстого хрестоматийный кусок про наступление весны: на три дня все покрыл туман, и что-то там происходило, передвигалось, менялось... Вот и со мной так. Что-то происходит, - я не знаю что. Надо мной кружит беда. Бывает так, ночью, на даче особенно: где-то со звоном разобьется стекло, и потом уже невозможно заснуть... Одно дело, когда ты знаешь, что несчастье суть жизни, и другое - когда вот, уже, это происходит с тобой. И когда мы шли там по Швивой горке, и я слова не мог сказать от такой тоски, что ребра потрескивали, - это и была жизнь. Теперь я разговорился, и все ушло, исчезло. Там я тянул сеть, как рыбак, задыхаясь от тяжести улова, и вот она снова пуста. Только там чувствуешь тяжесть и полноту жизни, но писать невозможно, а когда возможно - о чем писать? Как раз наполненность собой и невозможно вынести. А при отношении к жизни, как к чужому, возможен эксперимент. Кто там делал себе прививку?

...Я не считаю, что водка - это болезнь. Это не то, с чем я хотел бы расстаться. Это часть меня, это не струпья. Водку мне заменить нечем, по крайней мере сейчас. Только она дает мне некоторые пороговые состояния, приближающие к тому, что можно назвать "реальностью". Реальностью по Сартру "тоска, тошнота"... Доктор спросил меня: "Но ведь вы хотите что-то понять, как же вы сами разрушаете свой единственный инструмент - свой интеллект?". Да, так. Да, это эксперимент с открытым финалом. Или - или. ...Понимаешь, жизнь как чужая лодка. Лодка плывет, но не ты в ней хозяин. Перевернется - ну, что ж, хозяин не ты.

- Вы новый Ванин товарищ? - спросила его мать при знакомстве. - У Ивана много товарищей, но хороших людей среди них мало.

Низенькая седоватая женщина смотрела на меня строго и подозрительно. Только что был телефонный разговор с отцом: "Да, приехал. Ничего, все в порядке. Он женится. Что "ерунда"? Женится, я тебе говорю".

Изредка она мне звонила, спрашивала, не у меня ли Иван. Или так: "Это у вас он был вчера? Что же у вас там происходит? Он даже раздеться не смог". Я пытался объяснить, что ничего бы не изменил, отказавшись, но как это скажешь, какими словами? "Ваш сын все равно пил бы, только в случайной компании или один". Так, что ли? Прошло много лет, прежде чем мы понравились друг другу. Впрочем, нет: мне-то она нравилась с самого начала, несмотря на строгость и хмурую прямоту. (Может, поэтому и нравилась.)

Но настоящая паника начиналась, когда он, совершенно пьяный, куда-то исчезал, убегал. С каждым годом все чаще и все изобретательнее. Однажды хватились: где Иван? Нет Ивана. Никакого Ивана Ивановича. Дверь по техническим причинам открыть не мог. Оказалось, выпал с балкона, не нарушая мирного течения праздника. Это был второй этаж, но мог быть и двенадцатый, если бы пошли в другую квартиру. Морозов тогда сказал: "Я должен учиться у Вани великой скромности поведения".

О причинах побегов можно было только догадываться. Что-то выяснялось потом, что-то он рассказывал сам.

- Страх - это нормальная составляющая жизни, - сказал Казик и низко, как кошка, склонился над чаем, который он пил из блюдечка. Иван вдруг накинулся на него: "Ну, что ты говоришь? Ну, сам подумай, что ты сейчас сказал?" - "А что особенного?" - "Вот именно - "что особенного?". Вот так те Ивановы, ленинградцы, полвечера говорили о детях. Это было настолько невыносимо, что я соскочил со своего подоконника и сказал что-то вроде: "Когда христианам не о чем говорить, они почему-то говорят не о погоде, а о детях". И убежал, конечно.

Способность убегать развивалась с годами, принимала разные формы. Например, домашнее музицирование. Главное - убежать от разговора, не обязательно на улицу. Можно вытащить самодельную дудку или просто уснуть.

...Уж не знаю, зачем я его разбудил. Неприятно скалясь, втянув голову, подгибая ногу, он выполз в коридор: "В уборенку хочу, в уборенку хочу". Пошел в уборенку.

На кухне весь стол заставлен грязной посудой. Иван пришел и начал без толку все переставлять, стукая предметы друг об друга. Витя уронил коробок, Иван царапнул в такт, и понеслось. Витя вытащил свою знаменитую дудку и заиграл. Иван изображал ударника. На дворе уже ночь, а они играют так громко. "Не надо так громко!" Витя вышел из "квадрата" и вытер губы: "Вот ты шикал, а напрасно. Ты о соседях, что ли, думаешь?". И как бы случайно дуднул еще разок. Иван поддержал его ножиком по чашке. Чашка с каждым ударом подвигалась все ближе к краю стола, и я внимательно следил за ее перемещением. Ритм-группа принялась за собственные колени, потом лапой об стол, потом кулаком по лавке. Гром страшный, но чашку я незаметно прибрал. Ладно, буду помалкивать.

Они погружались в свой ритм, а он явно уводил их из моего мира. Чем однообразней и назойливее гремели ложки-вилки, тем хуже, грубее становились лица, с каждым ударом теряли еще часть выражения. Оп-оп-опа-оп. И снова: оп-оп-опа-оп.

Вдруг что-то произошло со мной. Как будто из ушей выпала вата, и дикая какофония захлестала по живому. Я заткнул уши: "Перестаньте, я больше не могу!".

Недоуменная пауза. "Ну, зачем ты так? Кто же виноват, что такой разворот приняло веселье". Витя подошел и долго в упор меня рассматривал. Я не поднимал глаза. "Упаси Бог, Миша! - начал он, и долю секунды мне казалось, что он хочет извиниться. - Как ты рявкнул на всех! Упаси тебя Бог, - ты рявкнул, как свинья". И повторил еще раз: "Как свинья".

...Я спал, придавленный собственной тяжестью, и проснулся от своих же стонов. Рислинг, оказывается, не допили. Не свет, а тоже какой-то воздушный рислинг сочился в щели между плотными шторами. Крайняя была отдернута, и в световом облаке маленький попугай кувыркался вокруг розовой погремушки. Он бился о погремушку зеленой грудью, та раскачивалась и гремела.

Меня поразил человек, зашедший вчера с приятелем "на часок". Обсуждалась, помню, смешная фамилия этого приятеля: не то Хохот, не то Гопак. Оба были топорно оживлены и еще долго датировали какие-то распри своей учрежденческой курилки.

Теперь он сидел в углу, бледный, обросший, зябнущий. Кутался в пальто. Пальто безнаказанно грызла собака. "Куси его, куси! - науськивал собаку Витя. - За яйца его, Норочка, сегодня он их все равно лишится. Норочка! Тетерев! Паф-паф!" Витя вскакивает, изображая охотника. Спаниель бешено лает. Зеленый попугай срывается с подлокотника и мечется по комнате. Общая суматоха, хохот и гопак.

А еще был вечер, когда я отлучился-то всего на час-полтора, вернулся бегом, и как екало в груди от ожидания чудного праздника с патефоном и кучей старых пластинок, - боже, Лещенко под водку! А пластинки уже были на полу в мелких осколках (чужие, на один вечер одолженные), и Иван, шатаясь, ходил по ним с невозможной улыбочкой. А Витя? Витя сидел в углу, неподвижный и совершенно невозмутимый. А родители Ивана? Родителей, видимо, в тот раз не было.

Я все-таки старался их избегать и обычно не звонил, - кричал в форточку (они жили на первом этаже). Штора отодвигалась, появлялось лицо Ивана. Он махал рукой: заходи! Или делал остерегающий знак: сейчас выйду. Если "заходи", то я сразу проскакивал в его комнату, как в жилое помещение какого-то музея, где резной шкаф и часы с боем, зеленый колпак старой лампы, зеленое сукно письменного стола, сундук, гравюры. В другие комнаты я почти не заглядывал, но по аналогии считал их такими же обжитыми, старомосковскими. Родовое гнездо.

- В том-то и дело, что эта квартира обманывает, она вовсе не старомосковская, - объяснял Иван. - До моих шестнадцати лет родители жили по экспедициям, потом в малогабаритке, а там вообще ничего невозможно. Шкаф? Я сам его купил на Преображенке. Что еще? Пианино привезли с другой квартиры и еще трахнули при перевозке, боялись, что не выживет. А эту копию отец купил в Керчи у дипломника, причем и отец и дипломник очень горды тем, что это единственный пейзаж Айвазовского, где море спокойно. Подлинник, кстати, в одну четверть этого полотна. И когда я бывал в гостях, именно обилие всяких ненужных или использованных вещей казалось мне признаком налаженного быта.

Его комнату я мог рассматривать часами. Экспозиция каждый раз немного менялась, и это было странно. В тот раз поменялась даже обстановка, из старой сохранился только шкаф - мощный, с хитрой резьбой начала века. Вместо большого письменного стола маленький, женский, на гнутых ножках, но тоже с зеленым сукном. По углам подсвечники. На столе лилии в необычной бутылке, раковина в форме челюсти, два шарика, прозрачный и матовый. Если приглядеться, таких натюрмортов довольно много. Буддийский свиток на стене, рядом безрукий деревянный ангелок, опоясанный шпагой. Шпага настоящая, старинная. На двери домовой номер с обожженным тузом и сухими листьями. Вместо рабочего стола занимающая полкомнаты крышка рояля. Она завалена бумагами, и все приходится ставить на пол: чайник, чашки, рюмки. А спит хозяин на сундуке, приставляя к нему стул. Но сейчас он не спит, и я сижу рядом, не могу уйти. Я боюсь оставить его одного.

- Это стена огня. Понимаешь, - между человеком и человеком стена огня.

- Через которую я все время посылаю лазутчиков. Но все же умные люди, все же заранее знают, что дело не выгорит.

- "Все, что вы ни говорите, сердце трогает мое". Это из другого "Недоросля". Все, что вы НЕ говорите... Прототипом Стародума был отец Фонвизина. Фонвизин вспоминает, что, когда его отняли от кормилицы - а было ему уже года три-четыре, - отец спросил его: "Что, дружок, тяжко?" - "Ох, батюшка, так тяжко, что, кажется, и себя и тебя бы сейчас в землю вогнал". И тебя и себя вогнал бы... Я на все смотрю с другой стороны, со стороны смерти, что ли... Да, почему бы не сказать так? Со стороны смерти.

...Тебе сегодня звонила Лена? Нет? Понимаешь, между ее звонком и твоим я успел только закурить сигарету. Поневоле кажется, что вы сговорились. Тебе хотят показать, что с тобой случилось несчастье... Ну вот, я становлюсь похожим на Тарона с его темой предательства. Посмотри, какой у меня язык, от вина, что ли?

Он высунул язык - почти черный, как мостовую лизал. Веки припухшие, и от этого странность в лице, как у человека, искусанного пчелами. Зрачки превратились в темные точки и тут же скрылись, не увидев чего-то или испугавшись своей требовательности.

- А у нас сегодня кошка родила вчера котят. Двоих котят, почему-то в ванной. Я проходил по коридору и вдруг услышал дикий, человеческий крик... Заглянул и увидел все это. И тогда я просто взвизгнул, набрал номер Матросской Тишины и сказал оппоненту, что она настоящая маленькая Иуда... Ты заметил, кстати, что только Иуда в иконографии изображался в профиль? А сейчас, похоже, только он один в фас... Тут все шло одно к одному. Вчера же узнал, что Мошкин умер. Прыгнул и разбился. Непонятно только, где он в этом монастыре нашел нужную высоту. Я ведь по себе знаю, что со второго этажа прыгать бесполезно. Или он прыгал головой вниз?

Помнишь, как Тарон говорил: ты пойми мою душу. Ты пойми: бывает, что выпадет хорошая, выносимая душа... судьба. Это же не для всех так. Но подумай о трезвиловке, о сырых простынях, об этой беленой комнате... Как же я могу уважать себя после этого? Как я могу допустить какую-то симпатию ко мне с чьей-то стороны?

...Когда мне было три года, я тонул. Потом я забыл об этом и вспомнил только года в двадцать два, когда впервые началась бессонница, и потом я загремел в больницу. Мы купались с братом. Тогда вместо спасательных кругов были просто шины... с таким еще, знаешь, железным соском, который всегда царапает кожу. Брат посадил меня в этот круг, оттолкнул, а сам чем-то отвлекся, занялся фотографированием. Постепенно волна отнесла меня на более глубокое место, и я просто выскользнул из этой шины, опустился на дно. И тут, - мне никто не мог этого рассказывать, я спрашивал у мамы, она об этом даже не знает, брат ей не говорил, - и тут такое четкое воспоминание: я вижу чистое песчаное дно с такими полосками, как на нёбе, если провести языком, и на этом песке я вижу лежащего младенца, розового, чистого, в совершенно младенческой позе, то есть скрюченного, с поджатыми ногами, а рядом шевелится пучок водорослей, и все это через ячеистую сетку света, через расходящиеся, играющие солнечные пятна. И я медленно поднимаюсь над всем этим. Поднимаюсь над этим младенцем и вижу его, удаляющегося. И все. И нет страха. Это не страшно. Такое облегчение, что это не страшно. Смерть - это не страшно, это не тупик. Я всегда ужасно боялся смерти. Вернее - последнего мгновения, последней судороги жизни.

- А почему я не боюсь?

- Я не могу этого объяснить. Кто-то, верно, за тебя раньше потрудился. Жизнь более добра к тебе. Ты ведь любишь своего отца, уважаешь? А я нет. Я не способен на ненависть, но я ненавижу эту силу, которая произвела, вытолкнула меня на свет. Я с ужасом и страхом вижу в себе его черты... И Фрейд здесь ни при чем, это ужасно плоско...

...Я никогда бы не сказал это Тарону. Да он и так все знает. У Тарона дикая интуиция, звериная. Но это черное зрение, это человек черного свечения. С Тароном я на самом деле - вот так!

И он ногой отпихнул что-то невидимое. При этом глаза у него ясные и ласковые, и в секунды особенной муки, когда он плашмя бросается на кровать или кусает руки - тогда они особенно ясны.

- Я тоже становлюсь этим... визионером, что ли? Я действительно вижу все, что происходит. И даже могу предсказать. Но это темное зрение... или бесцветное. Света тут нет никакого. Пойми, нет ничего хорошего в таких прозрениях. Я как медиум, меня ведут. Какая-то чужая, чуждая сила ведет тебя и управляет тобой. Обезьянья лапа. Это бред, который всегда сбывается. Вот, наконец, точные слова. Из всех ситуаций я выбираю худшую, и она всегда сбывается... Но есть ощущение, что все еще не кончилось... Все может быть подвержено пересмотру. Какой-то переоценке... Мне нужно сменить тело... Конечно, я сам загнал себя в этот угол.

Если я не напьюсь до полусмерти, я не усну до утра. И опять искусаю себе все руки... Нет, не могу больше пить. Я не могу больше пить, но что же мне еще делать? Я же не могу ни молиться, ни просить...

Последние слова он говорит через подстилку, которой замотал голову, и я его уже почти не слышу, только угадываю отдельные фразы.

- Иди, ты же не можешь мне помочь... ты же не можешь положить мне руку на голову... А бесноватых исцеляют только так. Все очень просто. Только надо положить руку на голову.