«Истина скорее рождается из ошибки, чем из неразберихи».

Фрэнсис Бэкон

Теперь мы достигли точки, из которой мы можем попытаться рационально оценить положение Фрейда в научном мире. Но сначала нам хотелось бы услышать еще его собственное мнение по этому щекотливому вопросу. Как можно представить, он был действительно противоречив в своей самооценке. С одной стороны, он сравнивал себя с Коперником и Дарвином, так как они унизили человечество: один – тем, что показал незначительность земли в небесной системе; другой – тем, что сделал вероятным родство человеческого вида с другими видами. Сам Фрейд теперь (третий в этом безбожном союзе) претендовал на то, что открыл бессознательное как последнюю силу в основании наших ежедневных проявлений жизни. С другой стороны, он был достаточно осмотрителен, чтобы заметить, что он заслужил себе славу, собственно, не столько как ученый, сколько как конкистадор (даже если он при этом оставлял открытым вопрос о том, что он вообще завоевал). В любом случае, он понимал, что то, что он делал, не имело ничего общего с естествознанием, хотя он по-прежнему верил, что он – ногами, так сказать – стоит на почве неврологии, своей исконной науки. Этот конфликт, само собой разумеется, вовсе не изобретение Фрейда, и он отнюдь не ограничен психоанализом в целом. Он скорее проявляется в методическом расколе психологии на естественнонаучное и гуманитарное направления, что было характерно для конца девятнадцатого столетия.

Гуманитарная наука принципиально занимается пониманием и значением/толкованием. Она сравнивает анализ действий и событий с истолковывающей или переводящей, излагающей в другой форме интерпретацией текста в герменевтических дисциплинах. Древнее искусство герменевтики – истолкования или также объяснения – состоит в том, чтобы сделать дошедший до нас текст поддающимся чтению, «разборчивым», это значит: понятным. Для этого нужно знать не только основное значение использованных знаков или символов, но и их синтаксическое значение – «смысл», «содержание» – в их связи одного с другим, а также в контексте целого. Посему для «практика душ» действия и события – это не объективные факты, а закодированные значения; они приобретают свой смысл только в результате дешифровки символов. Такой подход, который отражает значение (meaning), – это точная противоположность естественнонаучного подхода, который стремится к изучению чисто поведения (behaviour). Отсюда также вечная борьба в психологии между бихевиористами (behaviorists) – специалистами по психологии поведения – и их разнообразными противниками, в том числе психоаналитиками, многими когнитивными психологами, интроспективными психологами, психологами – сторонниками идиографического подхода (т.е. занимающегося отдельными неповторимыми событиями) и многими другими. Философские аргументы между этими обеими группами являются решающими особенно в традиционном споре о душе в психологии, и правильный выбор не легко давался многим авторам, если они не выбрали для себя просто лучшую из обеих сторон, не обращая при этом особого внимания на фундаментальное различие. В действительности Фрейд был только одним из многих, кто открыто стремится к естественнонаучно ориентированному исследованию человеческого поведения, основные вклады которых, однако, однозначно оказываются на герменевтической стороне. Говард Кендлер в своей книге Psychology: A Science in Conflict – «Психология: наука в конфликте» – привел отличное резюме аргументов обоих направлений и, сверх того, также обсудил возможность их примирения. Впрочем, вся эта проблематика очень сложна, и, прежде всего, она кажется слишком запутанной для того, чтобы мы могли детально заняться ею в этой книге.

Как бы то ни было – Ричард Стивен прямо объясняет в своем эссе о «Фрейде и психоанализе», что учение Фрейда можно понять только под герменевтическим аспектом:

«Что, собственно, делает психически-умственную жизнь таким труднодоступным предметом исследования? ... Я думаю, трудности следуют из того, что ее сущность – это смысл или значение. Если я обозначаю процессы в душевной жизни как богатые смыслом и богатые значением, то я хочу вместе с тем обратить внимание на тот феномен, что наш образ жизни и наши жизненные обстоятельства регулировались понятиями (concepts). Тот способ, каким мы понимаем мир, и ощущаем и думаем о нас самих, о других людях или об определенных ситуациях, мог бы быть самым основополагающим именно для вида нашего поведения. Во всяком случае, мы принимаем это в обыденной жизни как нечто естественное».1

Это, конечно, правильно, но это, однако, еще не значит, что мы непременно хотим отказаться от естественнонаучного объяснения поведения и принять вместо этого более популярное, более народное объяснение. Примитивные племена объясняют многие реальные факты в соответствии с их смыслом и целью; если, например, кто-то заболевает, то они верят, что причина болезни – в злых намерениях врага или знахаря, или в каком-то колдовстве. Естественно, это отнюдь не правильный способ для основания здоровой медицинской науки.

Стивенс обсуждает также сущность и потенциал психотерапии. Он пишет об этом:

«Мы проверяем и изменяем на длительный срок наши интерпретации – будь то явно, когда мы обсуждаем наши мнения с другими, или неявно, когда мы воспринимаем их способ интерпретировать события, и размышляем над этим. Так что вполне можно понимать психотерапевтический сеанс как обмен мнениями в этом (двойном) смысле.

Потому что даже если никакие прямые уговоры не должны были сыграть свою роль, то пациенту, в любом случае, можно было бы придать храбрости, чтобы он пересмотрел тот способ, каким он понимает себя самого, и свое отношение к окружающему миру. Поэтому психотерапия – также кое-что абсолютно иное, нежели соматическая медицина. В принципе, она – манипуляция смыслом и значением (если хотите: толкование), а не простыми физическими процессами в теле (manipulation of meaning, not of body functioning).

Если рассматривать психоанализ как герменевтический метод, то его экспериментально-научная слабость становится его настоящей силой. Возьмем только понятие «сверхдетерминация». В связи с дискуссией о происходящем во сновидениях сгущении, указывалось на то, что многие различные нити значения могут лежать в основе отдельно вспомненного образа или события. Психоаналитическая интерпретация направлена на то, чтобы расшифровывать их. Кроме того, предоставленные теорией понятия помогают нам обозревать значения из различных перспектив и уровней. И хотя это препятствует тому, чтобы какая-либо интерпретация подверглась точному тесту, все же, это дает большой шанс составить подробную картину из всех этих различных значений, которые участвуют в данной игре».

То, о чем здесь утверждается, это качество, на которое часто претендует психоанализ, а именно: что он передает нам многочисленные «постижения» (озарения, «инсайты»), что не способен сделать бихевиоризм и другие естественные науки. Если бы это было правдой, то это было бы для нас таким положением дел, которое следует принимать всерьез. Но что, если все эти так называемые «инсайты» – не что иное, как праздные спекуляции, которые в действительности вообще не имеют никакого отношения к анализируемой ситуации? Что, если, в действительности, все эти толкования сновидений, ошибочных действий и т.д. ошибочны и ведут нас в совершенно неверном направлении? Откуда нам знать, прав Фрейд или нет? И, больше того, альтернативой Фрейду вовсе не обязательно должен быть бихевиоризм, а какая-либо другая герменевтическая психология – как мы могли бы сделать различие, например, между Фрейдом и Юнгом, Фрейдом и Адлером, Фрейдом и Штекелем и многими другими? Нет даже самого незначительного сомнения, что Фрейд и те отошедшие от него психоаналитики объясняли бы один и тот же сон совершенно различным способом – и как бы мы могли тогда сказать, какое из этих толкований «правильное»? Так что даже если мы бы и приняли герменевтический подход, нам все равно понадобились бы еще какие-то специальные критерии, по которым можно было бы узнавать истинность или ложность данной интерпретации. Во всяком случае, у Фрейда мы тщетно ищем критерий, который мог бы выполнять эту функцию.

В книге Филипа Риффа о Фрейде, которая несет подзаголовок «Душа моралиста», содержится интересный пассаж о том способе, каким психоаналитики используют выражение «наука» – в отличие от «твердых» (занимающихся естественными науками) ученых. При этом автор хоть и признает, что психоанализ не придерживается строгих критериев научного теоретического подхода, все же, он выражает свои сомнения в отношении того,

«...что этот ярлык «ненаучный» используется, чтобы осуждать Фрейда, или хуже того, чтобы со снисходительным жестом хвалить его именно за те редкие качества, которые мы в нас самих (т.е. как естествоиспытатели) обычно не поощряем, за его очень широкие интересы, его тонкую изощренность, его непревзойденный блеск как толкователя универсального языка боли и страдания, его готовность сообщать о своих взглядах и доказывать их на своем собственном примере или с помощью клинического материала. Его научные мотивы неразрывно соединены с этическими предпосылками его учения, основные понятия которого через беседы образованных людей проникли в общее сознание целого столетия. Было бы неуместно – и это также нельзя оправдать распространенным мнением о границе между наукой и этикой – одно из лиц Фрейда считать подлинным, а другое игнорировать. Для гуманистов в науке, так же, как для занимающихся гуманитарными науками ученых, Фрейд должен был быть образцом интереса к гуманному как таковому; однако, это в то же время поистине научно».2

Стивенс, наконец, подводит итог дискуссии следующими словами: «Если наш решающий критерий – это создание фальсифицируемых тезисов для науки, то психоанализ, конечно, – не наука. Но если понимать под «наукой» систематическое формулирование понятий и гипотез, которые основываются на тщательном и подробном наблюдении, тогда – я думаю – ответ должен звучать: психоанализ – это наука. Также можно сомневаться и в том, существует ли какой-то подход, который предлагает большую вероятность правильного прогноза индивидуальных поступков, чем приобщение реальных жизненных ситуаций. Так как Фрейд берет на себя – хотя и неохотно – неудобное, но важное задание смело предстать перед головой Януса, которая слишком свойственна человеку – как биологическому и экзистенциальному существу».

Это снова возвращает нас к вопросу о Фрейде как человеке – создателе всеобщей теории, основой которой был исключительно анализ его собственных невротических расстройств, и этот факт не удержал его от того, чтобы он экстраполировал эти расстройства на все человечество. Как мы уже видели, нет вообще каких-либо оснований для предположения, что его «постижение», «инсайт» в его собственные личные страдания могло иметь какое-то значение для поведения других людей, ведь нет даже причин предполагать, что его «постижение» вообще было правильным. Чтобы установить это, нужно было иметь настоящие доказательства, и как раз их-то у нас и нет. Твердо установлено, что Фрейд ошибался в столь многих различных случаях и соответственно отношениях, что трудно понять, как можно было поверить ему во всех этих утверждаемых «постижениях» без доказательств.

К этому добавляется и то, что многое из всего этого он просто позаимствовал у других мыслителей, начиная от Платона до Шопенгауэра, Кьеркегора и Ницше; и оставлять за это славу Фрейду, однако, было бы так же ошибочно, как и предполагать, что перенятые им идеи правильны. И если для правильного уточнения приоритетов требуются исторические исследования, то для проверки их истинной ценности нужен естественнонаучный подход. В принципе, это принимают даже апологеты Фрейда, только относительно правильного метода мнения расходятся.

В дискуссии между психоанализом и бихевиоризмом последний всегда получал в прессе плохие отзывы, и происходило это по двум причинам. Во-первых, к великим ниспровергателям человечества с его трона принадлежит наряду с Коперником и Дарвином отнюдь не Фрейд, а Павлов – именно он смог показать, что многие из наших действий идут не на счет человека разумного (Homo sapiens), а являются результатом примитивного вырабатывания условного рефлекса, чему способствуют лимбическая система и другие подкорочные части мозга. Поэтому Павлов также вызвал к себе ту вражду, которую Фрейд ошибочно, как мы видели, принимал на свой счет. Во всяком случае, объяснение невротических состояний в соответствии с теорией условных рефлексов Павлова кажется многим людям унижающим, механистическим и лишающим человечности; им куда больше нравятся, ах, такие человеческие интерпретации в духе глубокомысленных значений, которые и придают, в первую очередь, фрейдовскому психоанализу его прелесть. Во-вторых, труды Фрейда или его теории может понять любой человек (или, по крайней мере, он думает, что понимает их – хотя это не одно и то же!). Так кое-кто, прочитав некоторые из книг Фрейда, верит, что он может объяснять сны, оценивать других людей и объяснять их поведение с помощью психоаналитических понятий. В отличие от этого, чтобы понять Павлова и, особенно, чтобы справиться с пониманием той обширной экспериментальной работы, за которой последовала его теория, нужно учиться несколько лет, к тому же прочесть бесчисленные книги и статьи и постоянно освежать и пополнять приобретенные однажды знания. Все это требования, с которыми не справится большинство людей (и это лежит в природе вещей). Но даже среди психиатров только немногие, если, вообще хоть кто-то, в некоторой степени знакомы с основными принципами теории выработки условных рефлексов и обучения. И в то время как преподаватели, социальные работники, общественные попечители (люди, наблюдающие за поведением условно осужденных) и другие, которые профессионально должны заботиться о людях, преимущественно имеют наготове целый ряд выражений Фрейда и иногда даже ошибочно воображают, что они могли бы «психоанализировать» своих подопечных, они обычно совсем ничего не знают о теории выработки условных рефлексов Павлова, о принципах обучения или о том огромном объеме данных, который находится в распоряжении бихевиористов.

Я лично убедился на своем опыте, что абстрактных дискуссий, в общем, совершенно недостаточно для того, чтобы убедить скептиков. Поэтому теперь нам хотелось бы рассмотреть несколько практических примеров, иллюстрирующих различие между фрейдистским и бихевиористским подходом.

Первый пример, который я выбрал, касается поведения бьющихся головой. Это дети, которые без какой-то очевидной причины бьются своими головами по стенам, столам, стульями и т.д. и которые при этом могут ослепнуть (если сетчатка глаза отделяется) или даже умереть. Что рекомендуют психоаналитики, чтобы вылечить это очень опасное расстройство поведения? Ну, они исходят из того, что ребенок поступает так, чтобы привлечь к себе внимание своей матери и побудить ее проявить к нему любовь и расположение. Поэтому рецепт звучит так, чтобы матери всегда, когда ребенок начинает биться головой, брали его к себе, целовали и ласкали, и вообще были очень добрыми и ласковыми с ним. Это все выглядит очень человечно, и, вероятно, упомянутое объяснение также правильно. Все же, к несчастью, такое обращение вызывает как раз противоположность того, чего хочет добиться мать. Ненормальное поведение ребенка еще больше усиливается, так как ему кажется, что его вознаграждают за то, что он делает. И вследствие этого он еще чаще и сильнее бьется головой, чтобы получить еще больше внимания.

В отличие от этого, бихевиорист отказывается от любых интерпретаций и значений; вместо этого он просто применяет к этой ситуации универсальный метод кондиционирования (выработки условных рефлексов). Он инструктирует мать, чтобы та каждый раз, когда ребенок начинает биться головой, подняла его, посадила в пустую комнату и закрыла дверь снаружи. Через десять минут она должна снова открыть дверь и вернуть ребенка на то место, где он находился раньше. Но все это нужно делать, не показывая никаких чувств, не ругаясь, и оставаясь по возможности спокойной.

«Закон эффекта» сработает уже скоро: ребенок узнает, что удар головой оказывает отрицательное воздействие на поведение матери, и затем, несомненно, он прекратит усердствовать в этом ненормальном поведении. Психоаналитический способ, пожалуй, может быть гуманнее, но такое лечение на самом деле добивается полной противоположности того, что было целью. С другой стороны, бихевиористский подход кажется довольно механистическим, но зато это лечение действительно действует. И теперь пусть читатель сам ответит на вопрос, какой метод он предпочел бы, если бы у него был пятилетний сын, который постоянно бился бы головой и из-за этого рисковал бы ослепнуть или даже умереть? Я думаю, что задать вопрос – это уже значит ответить на него.

Но давайте еще посмотрим на несколько более сложную проблему: ночное недержание мочи (Enuresis nocturna). Как известно, есть много детей, которые ночью мочатся в кровать, и даже в том возрасте, в котором эта «дурная привычка» обычно уже не проявляется – во всяком случае, не проявляется у большинства детей. Откуда это берется, и что можно сделать против этого? Сначала снова ознакомимся со сведениями от психоаналитиков. В общем, они рассматривают ночное недержание мочи с большим подозрением. Как, все же, сказал один из них: «Энурез в психоанализе всегда рассматривается как симптом находящейся глубже болезни». Последнюю причину ищут при этом в основных образцах отношения детей и родителей, которые «с рождения формируются вследствие сложного взаимодействия бессознательных сил с обеих сторон». Некоторые из специфических теорий, как они были представлены аналитиками, – это формальные и предельно спекулятивные интерпретации на основе психоаналитической символики. Для одного психоаналитика недержание мочи представляет, например, «охлаждение пениса, огонь которого был осужден Сверх-Я». Для другого энурез был попыткой ускользнуть от мазохистской ситуации и вытолкнуть наружу деструктивные тенденции: моча считалась им агрессивной жидкостью, а пенис – опасным оружием. А третий психотерапевт думал, что ночное недержание мочи могло выражать потребность в любви и пониматься, так сказать, как «плач с помощью мочевого пузыря».

Есть еще много таких интерпретаций, все же, их легко можно распределить между тремя рубриками. Часть психоаналитиков полагает, что недержание мочи – это замещающее удовлетворение вытесненных генитальных сексуальных потребностей. Другие рассматривают его в качестве непосредственного проявления глубоко сидящих страхов и опасений. И третья группа интерпретирует энурез как скрытую форму враждебности против родителей или их заместителей, которую жертва не решается выразить открыто. Все эти теории настаивают на примате какого-либо психического «комплекса», причем сам «симптом» всегда только вторичной природы; во всяком случае, интерес врачей-клиницистов направлен всегда на «комплекс», а не на «симптом». Вследствие этого лечение тянется долго, так как оно предусматривает основательное изучение бессознательного пациента через толкование снов, словесную ассоциацию и другие сложные методы, и вообще анализирует многие аспекты характера ребенка, которые, очевидно, совсем несущественны для простого акта ночного недержания мочи. Тем не менее, нет никаких признаков того, что этот метод действует лучше, чем какое-то плацебо-лечение или вообще отсутствие лечения (улучшение у большинства больных энурезом, в любом случае, наступает через несколько месяцев или лет). Здесь у нас было бы еще одно доказательство бессилия психоанализа представить какие-нибудь доказательства своих многочисленных гипотез.

Но в чем же видят бихевиористы причины этой болезни, и какое лечение они предлагают? Итак, они рассматривают недержание мочи в большинстве случаев просто как неудовлетворительное образование привычки и полагают, что эта «слабость привычки» происходит от какого-то неправильного упражнения. Нормальное преднамеренное сдерживание мочи приводит ребенка к тому, чтобы реагировать на ночной раздражитель мочевого пузыря пробуждением. Ребенок учится вместо невольного мочеиспускания идти в туалет – или использовать свой горшок. Но если процесс этого учения оказывается неудачным, тогда результатом и становится Enuresis nocturna.

Основательные исследования показали, что иногда также бывают некоторые проблемы с мочевыделительной системой, т.е. физические причины. Однако в девяти из десяти случаев условием ночного недержания мочи является (неправильная) привычка (технически выражаясь: неудовлетворительная сила привычки). Если это предположение правильно, то и метод лечения должен был бы быть очень прост, ведь нужно только выработать – правильную – привычку посредством простого процесса формирования условных рефлексов по Павлову. Для этого лучше всего годится подкладка под постель из двух пористых металлических пластин, которые последовательно соединены с батареей и звонком, однако, изолированы друг от друга слоем войлока. Как только ребенок мочит войлок, содержащая соль моча действует как электролит и производит связь между обеими металлическими пластинами. Вследствие этого замыкается электрическая цепь, срабатывает звоночек и будит спящего ребенка, который, со своей стороны, рефлекторно прерывает процесс мочеиспускания, может встать и так далее.

Сегодня этот метод применяется всюду в детской консультации (в частности, в английских и американских Child Guidance Clinics). Он совершенно надежен и безопасен, функционирует хорошо и быстро, и как родители, так и дети принимают его без возражений. Кроме того, мы можем извлечь из общей теории обучения несколько выводов о его специфическом принципе действия, которые уже были проверены экспериментально. Метод «войлока и звонка» сделал за прошедшее время фрейдистскую терапию излишней почти во всем мире. Да и почему мы должны придерживаться методов интерпретации, которые не имеют эмпирической опоры и не ведут к излечению, тогда как в противоположность этому наш куда более простой метод очень хорошо проверен экспериментально и, кроме того, приносит много быстрых и частых излечений? Естественно, фрейдисты не могли не возразить с тем аргументом, что это направленное чисто на «симптом» лечение, мол, никак не способствовало тому, чтобы уменьшить лежащий в основе расстройства страх; при этом именно страх в данном случае и следовало бы лечить. Между тем, факты, кажется, свидетельствуют точно о противоположном. Как раз недержание мочи и порождает страх; так как ребенок оказывается в незавидном положении, потому что его друзья смеются над ним, а его родители ругают его и иногда даже бьют. Но если лечение методом «войлока и звонка» сначала устранило расстройство поведения (а это как раз и есть ночное недержание мочи и ничто больше), то почти всегда оказывается, что склонность к страху уменьшается, и психическое равновесие ребенка также восстанавливается.

Мы могли бы привести еще много других примеров, например, лечение уже описанного в одной из предыдущих глав навязчивого мытья рук. Вероятно, мы только неохотно примиряемся с тем, что мы эволюционным путем происходим от звероподобных предков, и, вероятно, нас также не устраивает то, что мы, как и они, ограничены в нашем поведении физическими механизмами, которые кажутся нам примитивными и недостойными. Но ведь задача ученого – обращать свое внимание в первую очередь на факты, а не на то, что нам, людям, нравится, а что нет. Правильный способ оценивать теории – все равно, бихевиористического или герменевтического направления – состоит в том, чтобы проверять фактические последствия их применения. Но именно эти последствия применения указывают, в общем, на правильность бихевиористического подхода, тогда как, с другой стороны, у герменевтических теорий, в особенности в их фрейдистском одеянии, постоянно всплывают ошибки и неточности.

В общих чертах ошибка герменевтики и, в частности, психоанализа основывается на том, что лежащая в основе ее установка – псевдонаучна. Фрэнк Чоффи выразил это однажды такими словами:

«Для псевдонауки характерно то, что гипотезы, которые она охватывает, стоят в асимметричном соотношении к разбуженным этими гипотезами ожиданиям, в том смысле, что, хотя за ними признают, что они указывают направление ожидаемых результатов, и они также считаются обоснованными по причине их исполнения, но и в случае неисполнения они тоже не лишаются доверия. Способ, которым она (псевдонаука) достигает этого, состоит в том, что она умеет истолковывать гипотезы перед (предсказанным) событием в узком и определенном смысле, и, напротив, делает это в более широком и расплывчатом смысле, если уже после события выявляется, что эти гипотезы оказались непригодными. Такие гипотезы ведут двойную жизнь – усмиренную и ограниченную в ожидании соответствующего (противоположного) наблюдения (counter-observation) и другую, более необузданную, даже распущенную перед лицом противоположного опыта. Однако эту характерную черту нельзя разоблачить простым созерцанием; если мы хотим установить, играют ли (предварительные) высказывания в действительности эмпирическую роль, тогда мы должны непременно узнать, что именно их защитники – и вовсе не мы – вообще готовы назвать фактическим опровержением (disconfirmatory evidence)».3

Но даже с герменевтической точки зрения Фрейд и психоанализ должны рассматриваться как «неудачи». Ведь единственное, что они предлагают нам, это фиктивные интерпретации псевдособытий, неудачи в лечении, нелогичные и непоследовательные теории, не уличенные заимствования у предшественников, «озарения» совершенно не доказанной ценности, а также диктаторская и нетерпимая группа приверженцев, которые – вместо того, чтобы добиваться правды – предаются пропаганде. Неудивительно, что у этого наследия были весьма отрицательные последствия для психиатрии и психологии – последствия, некоторые из которых нужно обсудить теперь.

Первым – и, вероятно, самым достойным сожаления – последствием было воздействие психоаналитической терапии на пациентов. Действительно их надежды на излечение и спасение снова и снова рушились, и в нескольких случаях лечение даже еще ухудшило болезнь. Как часто их жертва времени, энергии и больших денег должна была оставаться бесплодной, и насколько часто последующее разочарование оказывалось тяжелым ударом по их самоуважению, не говоря уже об их естественном стремлении к счастью. Нам следует всегда помнить об этих больных судьбах, когда мы обсуждаем психоанализ. Потому что научные претензии Фрейда – это только одна сторона медали; другая же показывает терапевтические амбиции, и они, естественно, – с точки зрения человека – гораздо более важны. Во всяком случае, соответствующие неудачи психоаналитиков и их нежелание признавать собственные провалы никогда нельзя забывать.

Вторым последствием учения Фрейда была неспособность психологии и психиатрии развиться в настоящие науки о нормальном и ненормальном поведении. Можно с уверенностью сказать, что появление Фрейда отбросило эти дисциплины на более чем пятьдесят лет назад. Он умудрился в ранние годы экспериментальной психологии отвлечь научное исследование на попытки, которые не только были безуспешны, но и оказались, в конце концов, буквально регрессивными. Он возвысил отказ от доказательств (необходимость которого он признавал в той же малой степени, как и последующую пользу) почти до религии, последователями которой стали слишком многие психиатры и клинические психологи, не заботясь при этом о вреде для их дисциплины. Определенно – научное изучение человеческого поведения по самой своей природе создает большие препятствия. Но Фрейд, без сомнения, еще больше увеличил эти трудности, завербовав, как крысолов, в свои ряды всех тех, кто не был готов подчинить себя строгому образованию в области современной психологии, которое является для практикующего врача такой же необходимой предпосылкой, как для того, кто хотел бы достичь чего-то в области научных исследований. Фрейду едва ли можно простить также это; потому что ситуация обстоит таким образом, что будущим поколениям придется исправлять тот вред, который причинили этой дисциплине он и его приверженцы.

Третье последствие, принадлежащее к грехам Фрейда, – это вред обществу, который нанесли его теории. Ричард Ла Пьер показал в своей книге The Freudian Ethic, как психоанализ подрывал ценности, на которые опиралась западная цивилизация, и в то время как это основывается, по меньшей мере, частично на недопонимании теорий Фрейда, несмотря на это, в целом влияние Фрейда было весьма пагубно.

В ставшем известным стихотворении «Памяти Зигмунда Фрейда» («In Memory of Sigmund Freud») поэт Уистен Хью Оден однажды пояснил следующее:

«Кто ошибался и порою был абсурден.

Теперь уже он даже и не личность –

Для нас теперь он целый мир воззрений,

В котором жизни мы различные ведем».

Это очень проницательное замечание, которое может сделать честь поэту; но, все же, остается вопрос, соответствует ли этот «мир воззрений» – а под ним понимается атмосфера уступчивости, сексуального промискуитета, упадка «старомодных» ценностей и т. д. – нашим представлениям о правильной жизни. Даже «замечательный» доктор Спок, автор знаменитой книги об уходе за грудными детьми, отказался от своей ранее восторженной защиты учения Фрейда и признал вред, который оно причинило. Так что настала пора, чтобы мы оценили это обучение по-новому, при этом принимая во внимание не только его научную бесполезность, но и – и даже в первую очередь – его этический нигилизм.

Широкое влияние идей Фрейда на нашу повседневную жизнь едва ли может подвергаться сомнению, и оно вполне могло быть понятным также большинству мыслящих людей. Изменения в области сексуальной морали, воспитания детей, общих моральных принципов и многих других вещей, о которых высказывался Фрейд, просочились, несомненно, в самые широкие слои населения, и происходило это обычно не через чтение каких-нибудь оригинальных текстов, а вследствие того сильного воздействия, которое Фрейд оказал на литературный мир и средства массовой информации – на журналистов, телевизионных авторов и телерепортеров, кинематографистов и многих других, которые действуют как посредники между академической наукой и образованием и широкой общественностью. Если добавить к этому еще литературную критику и уже рассмотренные в последней главе исторические науки вместе с культурной антропологией, которые все проникнуты сегодня фрейдистскими представлениями, то никоим образом нельзя переоценить масштаб, в котором психоанализ разложил общество. Плохо в этом то, что приверженцы Фрейда твердо и решительно принимают правильность его представлений как данность и уже совсем больше не задумываются о вопросах их доказуемости. Результатом этого является большая интеллектуальная инертность, которая даже наиболее убедительной критике затрудняет оспаривание веры в «динамическую» психологию. Во всяком случае, как литературные критики и историки, так и представители таких «гуманных» профессий как учителя, социальные работники и т.д., никак не дают уговорить себя ознакомиться с дифференцированными аргументами и экспериментальными исследованиями, особенно если те угрожают обрушением всей конструкции учения. Но есть еще и другие причины, почему психоанализ в сравнении с экспериментальной психологией с такой легкостью нашел доступ к интеллектуальным (и даже неинтеллектуальным) кругам и добился их одобрения. В первую очередь, экспериментальные психологи (т.е. психологи школы экспериментальной психологии – прим. перев.) используют профессиональный жаргон, который – как и у других естествоиспытателей тоже – базируется на экспериментальных парадигмах (т.е. на образцовых экспериментах) и математической и статистической обработке. И такой жаргон, в свою очередь, не доступен людям без специального образования. С другой стороны, язык Фрейда понятен каждому, кто может читать немецкую прозу [в англоязычных странах это уже проблематично из-за перевода]. Такие выражения как «Verdrängung» («вытеснение») [в английском слове «repression» также значит «подавление»] сразу понятны всем (или, по меньшей мере, так кажется). Напротив, такие термины как «кондиционированное подавление» («обусловленное торможение» или также немецкое «обусловленное препятствие»), «закон Хика» или «триединый мозг» абсолютно непонятны без объемного комментария. (У чёрта всегда есть лучшие мелодии).

Кроме того, психоанализ обрабатывает явно «важные» и «существенные» проблемные области, такие как стимулы (мотивация) и аффекты (эмоция), любовь и ненависть, психические расстройства, связанные с культурой конфликты, смысл жизни и самые внутренние причины – «этиологию» – нашего повседневного поведения. Он дает все-таки возможное объяснение (даже если это объяснение ошибочно) нашего существования, наших успехов и неудач, наших личных триумфов и катастроф, наших неврозов, так же, как и нашего повторного выздоровления. С другой стороны, экспериментальная психология, как кажется, занимается эзотерическими, неважными и совершенно несущественными проблемам, которые могут представлять интерес только для самого психолога. И эта характеристика оказывается даже достаточно близка к истине, чтобы убедить очень умных и интеллектуальных людей (также многих психологов!) в том, что у нас есть только выбор между значимой для людей дисциплиной, даже неважно, насколько ненаучен ее подход, и дисциплиной, которая абсолютно несущественна для наших самых важных, первейших проблем, пусть даже ее методология и соответствует строгим требованиям точной науки.

Многие экспериментальные исследователи не только принимают этот приговор, но они также сами кокетничают с этим. Подобно знаменитому английскому математику Годфри Харди, они любят экспериментальную работу как раз потому, что она, как им кажется, не имеет практических последствий. Они думают, что их задания появляются сами по себе и не имеют никакого отношения к проблемам повседневной жизни. Такое бегство от реальности (можно было бы назвать его эскапизмом) сложно понять, тем более что оно почти с уверенностью оканчивается неудачей; так как даже математика Харди оказалась полезной и применимой в практических вещах (что доказывает, например, создание атомной бомбы). Похожим образом кажущаяся такой эзотерической работа о кондиционировании (выработке условного рефлекса) у собак была основополагающей для нас в том, что она дала модель для возникновения – и возможного устранения – неврозов. Павлов определенно никогда не сомневался в практическом значении открытых им закономерностей – и насколько же прав он в этом оказался! Но впечатление практической несущественности экспериментальной психологии сохраняется, и, к сожалению, также в этом (плохом) мнении есть довольно много правды. Многие экспериментаторы концентрируются на слишком маленьких проблемах, которые они решают методически элегантно, но эти проблемы не имеют реального научного значения. Это, естественно, касается далеко не всех исследователей-экспериментаторов; и, собственно, существующих уже сегодня свидетельств человеческой реальности должно было бы быть достаточно, чтобы произвести впечатление даже на самого твердого скептика (если он только хотел слышать и видеть). Эта книга писалась не в последнюю очередь для того, чтобы точно прояснить именно этот критический вопрос: мы можем объединить друг с другом важность и строгость, значение для человека и чистоту научного эксперимента. Остается лишь убедить мир в этой важнейшей истине. Большинство наших современных общественных проблем – от войны до политического стремления к власти, от психических расстройств до супружеской дисгармонии, от забастовок до расизма – это явления психологической природы. Поистине, пришла пора потребовать помощь науки, чтобы решить эти проблемы раз и навсегда.

С влиянием Фрейда можно сравнить влияние Маркса, в том отношении, что Маркс тоже построил всю систему своего учения на «интерпретациях» и считал прямые доказательства излишними. К этому добавляется то, что очень немногие из тех, которые утверждают сегодня, что разделяют его представления, потрудились когда-нибудь прочитать его оригинальные тексты или же, по крайней мере, проконсультироваться со вторичной литературой – все равно, насколько логичной она была. В действительности марксисты современности часто представляют точки зрения, которые диаметрально противоположны взглядам и учению Маркса и Ленина. Один из примеров этого – вопрос о наследственности интеллекта: как Маркс, так и Ленин недвусмысленно высказывались о том, что они понимали под своей верой в «равенство» – как существенный для социализма идеал – социальное, а отнюдь не биологическое равенство, причем они специально подчеркивали, что достичь последнего абсолютно невозможно. Таким образом, также из их трудов ясно следует, что они считали, что интеллект и другие способности однозначно имеют генетическую основу. Тем не менее, некоторые из их современных приверженцев утверждают точную противоположность. То же самое касается и Фрейда: даже если мы не будем учитывать настоящих «мятежников», то упомянутый выше «мир воззрений», который создали его приверженцы, заметно отклоняется от того, что он сам еще смог бы принять. И только из-за того, что также в этих случаях можно подтвердить «прародительскую роль» Фрейда, никогда также нельзя полностью освободить его самого от (частичной) вины.

Но если ценность психоанализа столь невелика, и последствия от его применения настолько плохи, почему же он тогда стал таким влиятельным? Как было возможно, что один человек смог убедить общественность в значении своих теорий, когда они не только не могли быть обоснованы доказательствами, а – по меньшей мере, в нескольких случаях – прямо противоречили указанным им самим примерам; теорий, которые, в принципе, происходили только из переноса их автором своих собственных невротических проблем (и их самоанализа) на все человечество? Ну, можно только надеяться, что будущие социологи и психологи найдут окончательный ответ на эти интересные и важные вопросы и вместе с тем положат конец всему этому безобразию.

При всем том не нужно упускать из виду тот факт, что теория Фрейда никогда не была общепринятой в среде ученых (занимающихся естественными науками) и других людей с высшим образованием, мышление которых благодаря их образованию приобрело определенный уровень строгости. Те, которые воодушевленно восприняли его послание и сделали широко популярным, были – если не считать переполненных энтузиазмом психоаналитиков – людьми двоякого вида, которых – при всей их прочей квалификации – следует поместить за пределами царства науки. Одна группа состоит из учителей, социальных работников, общественных попечителей, наблюдающих за поведением условно осужденных и других, которые по своей профессии, хотя и не в медицинской сфере, должны иметь дело с проблемами других людей. Такие люди часто сталкиваются с очень трудными заданиями, так что они ощущают понятную необходимость специального содействия со стороны психологических теорий. Психоанализ, как им кажется, может дать им эту помощь, и поэтому они принимают его с благодарностью. Ведь психоанализ дает им, все же, наряду с иллюзией власти, чувство владения определенными специальными знаниями, на которые они могут ссылаться для оправдания своих действий. И хотя в действительности речь при этом идет о псевдознаниях, но даже такие псевдознания все-таки помогают этим людям приобрести значительный престиж среди общественности. Поэтому они до сих пор всегда с такой яростной и твердой решимостью держались за психоанализ (также и тогда, когда контраргументы давно были известны). Вред, который эти люди причинили от имени Фрейда, как уже говорилось, трудно оценить. Кроме того, однако, досадно еще и то, что их психоаналитический образ мыслей смог помешать тому, чтобы они занялись другими, более научными направлениями в психологии.

Вторая, совершенно другая группа приверженцев Фрейда состоит из членов литературного истэблишмента. Для них идеи и воззрения Фрейда оказались очень желанной заменой устаревшей греко-римской мифологии, для которой больше не было места в современных романах, спектаклях или стихотворениях. Теперь появилось изобилие новых представлений, двусмысленностей и «опытов», которые были общеизвестны в образованном мире, на которые можно было намекать сколько угодно и которые можно было реализовывать в любом виде и для любого литературного сюжета. Где раньше на сцене появлялись Зевс, Афина, Ахилл и т. д., теперь действовали (или бесчинствовали?) «цензор», «Сверх-Я», Эрос и Танатос (в современном одеянии, разумеется) и другие как будто мифологические фигуры. Во всяком случае, теория Фрейда для второразрядных писателей стала золотой жилой, которую можно было эксплуатировать бесконечно. Нечего удивляться тому, что большинство литераторов были твердыми защитниками психоаналитического движения.

Как, однако, выглядит положение сегодня? Время расцвета фрейдизма выпало на сороковые и пятидесятые годы, и он также достаточно хорошо сохранял свои позиции вплоть до шестидесятых годов. Затем критика начала усиливаться, и постепенно психоанализ утратил свое выдающееся положение. Это касается, прежде всего, академических учреждений в Соединенных Штатах и Великобритании, где современные кафедры психиатрии концентрируются теперь на биологической стороне душевно-психических расстройств и особенно на фармакологических методах лечения и, кстати, ищут и бихевиористические методы, чтобы присоединить их к своему теоретическому и практическому фонду. Но также и в области психологического исследования психоанализ – как теория и терапия – за два последних десятилетия должен был все больше и больше отступать перед поведенческой теорией и поведенческой терапией (кривые спуска и подъема пересеклись приблизительно двадцать лет назад). Разумеется, это неизбежно продолжится еще довольно долгое время, пока психоаналитики, которые – в особенности в американской и частично также в британской психиатрии – не только пользовались всем престижем, но и занимали все командные позиции, удалятся на покой и уступят место более молодым людям с современными идеями. Макс Планк однажды сделал очень меткое замечание, что даже в физике новые теории побеждают не путем острых дискуссий, в которых создатели нового переубеждают своих оппонентов, но старые идеи уступают место новым потому, что носители старого умирают, а новое поколение воспитывается уже на новых идеях. То же самое случится, без сомнения, также в психологии и психиатрии.

Все-таки сегодня можно ясно сказать, что психоанализ как движение находится в упадке, что он как теория лишился любой академической достоверности, и что он как метод лечения находит все меньшее применение. История учит нас, что все науки должны пройти через трудное испытание шарлатанством. Астрономия должна была отделиться от астрологии. Химии пришлось сбросить с себя оковы алхимии. Даже науки о мозге должны были избавиться от спекуляций френологии (учения, согласно которому характер человека можно было открыть путем ощупывания шишек на его голове!). Также психология и психиатрия должны будут преодолеть свою псевдонаучную фазу в форме психоанализа. Если они однажды повернутся спиной к Фрейду и его теориям, то они так смогут легче справиться с утомительной, но неизбежной задачей превращения своей дисциплины в настоящую науку. Это наверняка не будет простым заданием, тем более что – судя по тому, как обстоят дела – не нужно рассчитывать на то, что сокращения этого пути, в конце концов, окупятся.

Что мы можем в завершение еще сказать о Фрейде и его месте в истории? Он был несомненным гением, но, разумеется, гением не науки, а пропаганды, не строгого доказательства, а убеждения, не точного планирования экспериментов, а яркого художественного языка. Его место вовсе не рядом с Коперником и Дарвином – как он сам думал, а рядом с Гансом Христианом Андерсеном и братьями Гримм, великими сказочниками. Это может показаться грубым приговором, но я думаю, что будущее признает его правоту. Кстати, в этом я совпадаю с сэром Питером Медаваром, лауреатом Нобелевской премии по медицине, который констатировал, что в психоанализе содержалась определенная истина, так же как она была в месмеризме или во френологии (например, концепция локализации [психических] функций в мозге). Но если рассматривать его в целом, то психоанализ не принес почти ничего. Он – конечный продукт – как динозавр или дирижабль; ни одна лучшая теория не могла бы когда-нибудь возникнуть на его руинах, и он навсегда останется одним из самых печальных и самых странных из всех ориентиров в истории мышления нашего столетия.

Вероятно, нам стоило бы процитировать также несколько более поэтическое сравнение, с которым сэр Фрэнсис Бэкон (основатель английского эмпиризма) за три века до Фрейда предостерегал от соблазна обманчивым внешним видом:

«… Настоящее достояние наук живо изображается басней о Сцилле, у которой голова и лицо девы, а у чресл – опоясание из лающих чудовищ. Так и привычные нам науки содержат общие положения, привлекательные и благообразные, но если обратиться к их специальным разделам, как бы производящим частям, чтобы они выдали плоды и дела, то вместо плодов все заканчивается препирательствами и злобным лаем споров».

Но оставим цитаты поэтов и мыслителей и констатируем еще раз коротко и ясно, что психоанализ – это в лучшем случае преждевременная кристаллизация ошибочных ортодоксий, а в худшем случае, псевдонаучная доктрина, нанесшая огромный вред не только психологии и психиатрии, но и бесчисленным пациентам, которые последовали за ее зовом сирен и напрасно возложили на нее свои надежды и чаяния. Пришло время отбросить учение Фрейда как исторический курьез и сконцентрировать наше внимание на том, чтобы создать действительно научную, можно сказать: объективную психологию.

---------------------------------

R. Stevens (1983) Freud and Psychoanalysis, Milton Keynes: Open University Press.

P. Rieff Freud: The Mind of the Moralist.

F. Cioffi (1970) «Freud and the Idea of a Pseudo-Science», указ. соч., стр. 474 (cf. in H.H. Eysenck – Die Zukunft der Psychologie, München: List 1977, стр. 132, und Eysenck/Wilson (1979) – Experimentelle Studien..., указ. соч., стр. 24, также другие переводы).