«История учит нас, что... новые истины обычно рождаются как ереси и умирают как предрассудки».

Томас Генри Гексли

В сознании дилетанта теории Фрейда о снах и так близко родственных им ошибках кажутся лишь второстепенными в сравнении с психоанализом как методом лечения. Но сам Фрейд считал своим самым важным произведением именно Толкование снов, ведь он настойчиво подчеркивал:

«Толкование же сновидений есть Царская дорога к познанию бессознательного в душевной жизни».1

Сновидение было моделью, по которой Фрейд конструировал свою теорию неврозов, причем он применял перенятую от сэра Фрэнсиса Гальтона технику свободных ассоциаций как связующее звено. Но свою исходную точку он нашел в отдельных элементах сна, или также в неумышленных ошибках, в забвении и обманах чувств, которые появлялись в бодрствующем состоянии, и о которых он несколько позже должен был написать свою Психопатологию обыденной жизни. Он был убежден, что эти ассоциации должны были привести обратно к бессознательным движущим силам, которые вызывали сновидение или ошибку.

Что касается снов как таковых, то Фрейд делает строгое различие между очевидным явным содержанием сновидения и скрытым, латентным содержанием сновидения [так называемыми мыслями сновидения]. Он пишет об этом:

«Мысли сновидения понятны нам без дальнейших пояснений, как только мы их узнаем. Содержание составлено как бы иероглифами, отдельные знаки которых должны быть переведены на язык мыслей. Мы, несомненно, впадаем в заблуждение, если захотим читать эти знаки по их очевидному значению, а не по их внутреннему смыслу. Представим себе, что перед нами ребус: дом, на крыше которого лодка, потом отдельные буквы, затем бегущий человек, вместо головы которого нарисован апостроф, и пр. На первый взгляд нам хочется назвать бессмысленной и эту картину, и ее отдельные элементы.

Лодку не ставят на крышу дома, а человек без головы не может бегать; кроме того, человек на картинке выше дома, а если вся она должна изображать ландшафт, то при чем же тут буквы, которых мы не видим в природе.

Правильное рассмотрение ребуса получается лишь в том случае, если мы не предъявим таких требований ко всему целому и к его отдельным частям, а постараемся заменить каждый его элемент слогом или словом, находящимся в каком-либо взаимоотношении с изображенным предметом. Слова, получаемые при этом, уже не абсурдны, а могут в своем соединении воплощать прекраснейшее и глубокомысленнейшее изречение. Таким ребусом является и сновидение, и наши предшественники в области толкования последнего впадали в ошибку, рассматривая этот ребус в виде композиции рисовальщика. В качестве таковой он вполне естественно казался абсурдным, лишенным всякого смысла». (стр. 280 и дальше).

Настоящее сновидение производится – как сказано – работой сновидения, которая превращает латентное значение в явный текст сновидения. Так возникает такое характерное для снов искажение. Фрейд считает их работой «цензора» [также «цензурной инстанции»], который хочет защитить видящего сон человека от восприятия вытесненных и сверх того бессознательных инфантильных желаний, которые стремятся выразиться в сновидении, и который посредством символических и других преобразований делает их непонятными.

Как представил Г. Б. Гибсон в своей книге о «Сне, сновидениях и психическом здоровье»,2 теорию снов Фрейда можно передать четырьмя тезисами. Первый тезис гласит, что сновидения служат цели оберегать сон. Он понимает сон как таковой как состояние бессознательности, которое нужно защищать от раздражителей восприятия, способных обычно разбудить спящего. Они могут приходить либо снаружи, например, мешающий шум, внезапный свет, влияние жары либо воздействие холода и многое другое, или изнутри, как, например, следы воспоминания и неудовлетворенные побуждения, т.е. потребности. Однако здесь Фрейд, несомненно, не утверждал ничего слишком нового; ведь гипотезы этого вида были привычны в девятнадцатом столетии, задолго до того, как Фрейд представил свои идеи общественности. И, тем не менее, какими бы разумными ни представлялись такие основные предположения (которые сам Фрейд рассматривал в качестве аксиом) на первый взгляд, но на самом деле очень сомнительно, протекают ли сновидения действительно в состоянии бессознательности. Впрочем, также неизвестно, действуют ли они действительно в качестве «хранителя сна» – мы еще вернемся к этому.

Перейдем ко второму высказыванию. Как уже в теориях его предшественников, и в психоаналитической теории Фрейда центральное место тоже занимает тезис, что человеческая культура наложила многочисленные ограничения на выражение сексуальных и агрессивных импульсов. Между тем Фрейд утверждает, что контроль этих подавляемых или вытесненных желаний во время сна более или менее ослаблен. Но так как их неприкрытое появление шокировало бы просыпающегося спящего, должны существовать различные защитные механизмы, которые искажают шокирующее в латентном материале и делают явное сновидение настолько безвредным, что оно может пройти цензора и позволяет видящему сон человеку и дальше спокойно спать. Указанная цензурная инстанция отвечает, по мнению Фрейда, также за наши ошибочные действия, это значит, что она производит уже упомянутую «психопатологию обыденной жизни», которую мы исследуем в последней части этой главы. Фрейд описывает этот процесс следующими словами:

«Этот продукт, сновидение, должен прежде всего быть устранен от влияния цензуры; с этой целью деятельность сновидения пользуется смещением психической интенсивности вплоть до полной переоценки всех психических ценностей». (стр. 486)

Любое сновидение – и любой элемент каждого сна – представляет, по мнению Фрейда, какое-то желание, хотя и не обычное сознательное желание, как желание в повседневной жизни.

Иными словами:

«Сновидение представляет собою скрытое) осуществление (подавленного, вытесненного) желания». (стр. 175)

И это подавление (вытеснение) восходит вплоть до самого раннего детства видящего сны человека.

Третий тезис говорит о том, что материал, из которого соединены сны, в значительной степени состоит из сохранившихся в памяти событий прошедшего дня, следов дневных впечатлений – так называемых «дневных остатков». Согласно точке зрения Фрейда, такие остатки прошедшего дня могут оперировать как помеха сна и возбудитель сновидений; они – мыслительные процессы, которые получили аффективный заряд в течение дня и частично противились общему уменьшению энергии во время сна. Их можно обнаружить, если проследить явное содержание сна до латентных, скрытых мыслей сновидения. Тем не менее, дневные остатки – это не само сновидение, они также не могут образовывать сновидение, так как у них отсутствует самая существенная составная часть сновидения. Строго говоря, они – только психический материал, который использует работа сновидения, точно так же, как сенсорные и соматические раздражители, которые либо появляются случайно, либо производятся при экспериментальных условиях, дают соматический материал работы сновидения. Приписывать им основное участие в образовании сна, означало бы просто повторить под новой личиной ошибку времен до появления психоанализа, в которой сны объяснялись посредством гипотетических болей в желудке или восприимчивости кожи к давлению.

Дневные остатки – это для Фрейда лишь элементы, которые используются для образования сновидения, в то время как сами сны повествуют о совсем других вещах. Все эти различные, сами по себе безвредные и тривиальные события, которые происходят днем или вызываются цепью ассоциаций из прошлого, появляются в явном содержании сна вовсе не потому, что мы особенно занимались ими незадолго до этого, а потому что они служат подходящей маскировкой для вещей, которые действительно интересуют нас, а это – согласно интерпретации Фрейда – именно «сексуальный материал» и соответствующие сны. В действительности он говорит, что «на первый взгляд невинные сновидения дают выражения грубым эротическим желаниям». (стр. 388). Хотя он соглашается с тем, что вытесненные желания могут относиться также к ненависти, зависти и агрессии, все же, он рассматривает сексуальные мотивы в качестве значительно более важных.

Четвертый тезис звучит, что сон, в том виде, в каком видевший его человек вспоминает его по прошествии довольно долгого времени или как он о нем рассказывает, наконец, аналитику, подвергался «вторичной обработке». Это, несомненно, правда; сны, о которых рассказывают сразу после пробуждения, заметно отличаются по содержанию от сообщений о сновидениях, сделанных по памяти спустя одну или две недели. Более новые исследования убедительно подтвердили, что учение или память вовсе не пассивный, а активный процесс; он изменяет, искажает и обрабатывает подлежащее сохранению содержание таким способом, что оно вписывается в заранее подготовленные схемы.

По этой причине современные (как, однако, и еще дофрейдовские) исследователи снов настаивают на том, что сновидения нужно записывать непосредственно после пробуждения; только таким путем можно сократить влияние той вторичной обработки до минимума. По Фрейду, эта вторичная обработка как раз и происходит скорее всего, «когда ни на минуту не засыпающая цензура чувствует себя обманутой допущенным ею сновидением». (стр. 470).

Другими словами, если сон, которой мы помним, все еще кажется цензуре предосудительным, он тщательно изменяется процессом воспоминания, чтобы он казался менее предосудительным для нашего «Сверх-Я», или – наоборот – легче принимаемым.

Мы должны в этой связи подумать о том, что Фрейд никогда не позволял своим пациентам записывать свои сны сразу после пробуждения, да и он сам тоже не следовал этому мудрому совету. Поэтому мы в работах Фрейда никогда не имеем дело со сновидениями как таковыми, а только с чисто мысленными конструкциями, при которых определенное содержание сна с помощью работы памяти изменялось вплоть до неузнаваемости. К странностям Толкования сновидений принадлежит то, что Фрейд все это хоть и знал, однако не стал делать выводы из этого своего собственного знания. Другое, что мы отметили уже в первой главе, – это тот факт, что все представленные Фрейдом в его книге в качестве примеров и доказательств его гипотез сны на самом деле представляют их точную противоположность; ни одно из этих сновидений не основывается на желаниях, которые зарождаются из вытеснения в детстве, и таким образом выбранные им сны годятся, в конечном счете, только для того, чтобы опровергнуть его теорию.

Что касается названной так Фрейдом работы сновидения, то она использует четыре обширные техники маскировки (искажения), а именно сгущение, смещение, драматизация (превращение в зрительные образы, отношение к изобразительности) и символика.

Сгущение – это процесс, в результате которого явное содержание сновидения представляет только сокращение латентного содержания сновидения:

«Сновидение скудно, бедно и лаконично по сравнению с объемом и богатством мыслей». (стр. 282)

Рассмотрим в качестве примера сон, который интерпретировал и опубликовал Э. Фринк, американский психоаналитик. Молодой женщине приснилось, что она гуляла с подругой по Пятой Авеню в Нью-Йорке. Когда они проходили мимо витрины шляпного магазина, она остановилась на мгновение, чтобы посмотреть на шляпы. Как она вспоминала, она, наконец, вошла и купила одну из шляп. Вот и весь текст сновидения. Анализ же произвел следующий материал. Присутствие подруги во сне напомнило видевшей сон о том, что она накануне действительно спускалась по Пятой Авеню с ней; однако, она не купила шляпу. Ее муж в тот день был болен и лежал в постели. И хотя она знала, что его болезнь не была серьезной, она была очень обеспокоена и не могла избавиться от представления, что ее муж мог бы умереть. На неожиданный звонок ее подруги ее муж заметил, что прогулка принесет ей пользу. Кроме того, эта женщина вспомнила о том, что по пути она говорила об одном мужчине, которого она знала перед своим браком и предположительно любила. На вопрос подруги, почему же она не вышла за него замуж, эта молодая женщина рассмеялась и сообщила, что они никогда и не говорили о браке. При этом она добавила, что его финансовое и социальное положение настолько превосходило ее собственное, что для нее было бы просто абсурдом мечтать о чем-то в этом роде. Когда аналитик попросил ее, чтобы она дала свои ассоциации для покупки шляпы во сне, она сказала, что она очень любовалась шляпой в витрине того магазина, и что она очень хотела бы купить ее, но это было немыслимо из-за бедности ее мужа. Совершенно очевидно, что сон выполнил ее желание, так как во сне она смогла купить шляпу. Затем, однако, женщина внезапно вспомнила, что шляпа, которую она купила во сне, была черной: шляпа для траура! Интерпретация аналитика была теперь следующей. Днем перед этим сном пациентка беспокоилась, что ее муж может умереть. Ночью ей снится, что она покупает траурную шляпу; она этим исполняет для себя фантазию смерти. В реальной жизни бедность ее мужа мешает ей в том, чтобы она купила (такую) шляпу; если она может теперь сделать это во сне, то это предполагает, что у нее есть богатый супруг. Эти ассоциации ведут к богатому мужчине, которого она любила, как было признано, и дальше к представлению, что, если бы она была его женой, она могла бы покупать себе столько шляп, сколько ей захочется. Из этого у аналитика следует уверенный вывод, что молодой женщине опостылел ее муж; то, что ее страх увидеть, как он умирает – это только компенсация – защитная реакция, противоречащая ее реальному желанию, чтобы он умер; то, что она хочет выйти замуж за некогда любимого друга и владеть достаточным количеством денег, чтобы удовлетворять все свои желания.

Может быть интересным то, что она приняла правильность интерпретации ее сновидения, после того как аналитик познакомил ее с сокрытыми там (латентными) мыслями, и что она сообщила ему еще несколько подтверждающих подробностей. Самая важная из них касалась того факта, что она уже после своего замужества узнала, что тот другой мужчина, в которого она была влюблена, тоже любил ее. Это открытие, естественно, позволило ее чувству к нему вспыхнуть снова, после чего она сожалела о своем опрометчивом браке, так как теперь ей казалось, что ей нужно было бы подождать только немного дольше, чтобы обрести лучшую судьбу для себя.

Ну вот, это сновидение иллюстрирует «работу сгущения» в том отношении, что большое количество различных представлений сжимается в очень короткий и довольно неинтересный текст сна, т.е. уплотняется, «сгущается». Этот сон неоднократно упоминали в психоаналитической литературе для обоснования позиции Фрейда, хотя трудно понять, как это, собственно, могло происходить. Сновидение это не содержит вытесненные детские желания; в реальности большинство желаний эта женщина полностью осознавала. Она знает, что она все еще любит мужчину, за которого хотела бы выйти замуж; она понимает, что она сожалеет о своем браке, а также то, что она бедна и очень хотела бы быть богатой. И при чем же здесь толкование снов по Фрейду? Естественно, словесная ассоциация может помочь нам объяснять сны, но значение как раз этого сновидения абсолютно отличается от того вида латентных мыслей сновидений, который Фрейд постулирует в своем учении о снах. Вследствие этого единственный вывод, который мы можем извлечь из психоаналитической интерпретации данного сновидения, гласит, что теория Фрейда ошибочна. Удивительно, что такой вывод не приходит на ум профессиональным психоаналитикам.

Смещение обозначает процесс, в котором аффективный заряд энергии (катексис) отводится от его настоящего объекта и направляется на второстепенный объект. Другими словами, аффект (эмоция или также чувство), который в действительности должен был быть направлен на какой-то определенный объект сна, оказывается направленным не на него, а на какой-то другой объект. Рассмотрим также здесь пример сновидения, которое демонстрирует смещение (в понимании Фрейда). Одной девушке снилось, что она была вместе с кем-то, личность которого казалась очень неопределенной, которому она, однако, чувствовала себя каким-то образом обязанной. Чтобы продемонстрировать свою благодарность, она дарит ему свой гребень. Это и было все (явное) содержание сна. Чтобы понять его, нужно было разузнать кое-что более конкретное об условиях жизни пациентки. Она была еврейкой, руки которой годом раньше просил один протестант. Хотя она отвечала на его чувства взаимностью, но разное вероисповедание обоих помешало помолвке. В день до этого сновидения у нее был сильный спор с ее матерью, и когда она пошла спать, ее посетила мысль, что и для нее, и для ее семьи было бы лучше, если бы она покинула родной дом. Когда она засыпала, она размышляла о средствах и способах, как она могла бы содержать себя сама, не прося деньги у родителей.

Когда ее просят перечислить ассоциации к слову «гребень», ей в голову приходит один оборот речи, который говорят люди, когда кто-то хочет воспользоваться гребнем или щеткой другого человека: «Не делай этого, приплод перемешается». Это указывает на то, что этот «кто-то» во сне, личность которого остается неопределенной, это ее бывший жених. Когда она дарит ему свой гребень, то этим она обнаруживает свое желание, чтобы «приплод перемешался», что не может означать ничего другого, кроме того, что она хочет выйти за него замуж и родить от него детей. В ее сне гребень должен заменить «почти жениха» – иначе в нем нет смысла; ибо только с помощью такой работы смещения он может быть центральным предметом ее чувств.

Снова мы можем констатировать, что эта кажущаяся чрезвычайно разумной интерпретация сна не только вовсе не подтверждает гипотезу Фрейда, но даже скорее противоречит ей. Здесь нет никаких вытесненных желаний, не говоря уже об инфантильных желаниях; пациентка прекрасно осознает свои чувства к бывшему другу, и она также знает почему. Трудно понять, почему цензура должна была иметь что-то против прямого сна, который содержит эти совершенно осознанные факты. Также мы еще раз видим, что метод свободных ассоциаций Гальтона является ценным в том отношении, что он ведет к рациональной интерпретации кажущегося бессмысленным сновидения, но на этом и всё. Во всяком случае, достигнутая интерпретация противоречит сущности теории Фрейда.

Драматизация (изображаемость, превращение в зрительные образы) – это выражение, которое должно обозначать факт, что сновидение происходит большей частью «в зрительных образах». Понятийное мышление заменяется подобным фильму иллюстрированным изображением. Этот процесс очевиден и известен каждому видевшему сны человеку слишком хорошо, чтобы приводить здесь в пример какое-то сновидение и его анализ. Однако мы вернемся к этому вопросу, когда будем пересказывать теорию о снах Холла, так как в ней драматический элемент играет важнейшую роль. Названное Фрейдом «отношением к изобразительности» (ср. главу VI.D. «Толкования сновидений») оно со многих точек зрения похоже на символизм, к которому мы обратимся ниже.

Символика (символическое изображение) из всех механизмов сновидений больше всего связывается с именем Фрейда. Тем не менее, несмотря на известность так называемых символов Фрейда, нельзя сказать, что они были очень оригинальны – даже во времена публикации «Толкования сновидений». Да ведь они даже еще с доисторических времен представляют собой основной инструмент толкователей снов. Нам нужно лишь вспомнить об упомянутом в Библии сне фараона о семи тучных и семи тощих коровах, которых Иосиф толковал как символы семи предстоящих лет изобилия и семи лет голода. Однако нигде так не видна абсурдность чествования Фрейда за якобы новое открытие, как в случае символического изображения сексуальных объектов и действий. (Что, впрочем, не могло удержать приверженцев Фрейда от того, чтобы поддерживать миф, будто бы это он открыл эту символику). Особенно отчетливо это видно в случае той символики, которая устанавливает связь острых и заостренных на конце предметов с мужскими гениталиями, а круглых предметов и сосудов – с женскими половыми органами. При этом как раз эти символы были известны уже много тысяч лет не только писателям, философам, поэтам и психологам, но и даже необразованным людям. В вульгарной латыни мужской половой орган обозначался, к примеру, как «mentula» или «verpa», но эти выражения считались неприличными, и поэтому вместо них использовали самые различные метафоры (впрочем, они очень похожи на те, которые есть в древнегреческом языке). Так Дж. Н. Адамс в своей книге о «латинской сексуальной лексике» подчеркивал следующее:

«Никакие предметы не приравниваются к пенису легче, чем острые инструменты, и это вероятно, что наш язык прямо-таки кишит метафорами из этой полной чувств (romantic) области».3

В латыни, например, можно найти следующие символические выражения для описания пениса: «virga» (прут), «vectis» (столб), «hasta» (пика, копье), «rutabulum» (грабли, крюк), «terminus» (пограничный знак, межевой, пограничный столб), «temo» (столб), «vomer» (плуг), «clavus» (румпель = на языке моряков). Адамс дает еще много других примеров, не забыв указать на то, что

«говорящий на латыни человек при слове змея (обозначающем змею) всегда также думал о его фаллическом значении».

Значит, даже здесь Фрейд не сказал ничего нового.

Что касается женских половых органов, то вульгарный пандан к слову «mentula», а именно «cunnus», едва ли использовался, кроме как в граффити и эпиграммах. Зато существовало – как указывает Адамс – множество метафор:

«Большое количество метафор пашни, сада, луга и т.д., которые обозначают женские половые наружные органы (на латыни, как и на других языках), частично связано с внешним видом этого органа, частично со связью, которую можно установить между плодородием пашни и плодовитостью женщины. Эти метафоры дополняют образные выражения сева и пахоты, которые использовались для мужской роли в половом сношении».

Любой, кто знаком с древнегреческой и римской литературой или средневековыми спектаклями и текстами, не может иметь даже самого незначительного сомнения в огромном распространении сексуальной символики, как и в том факте, что она была известна практически каждому. Представить себе хотя бы на минутку, что эту символику первым открыл Фрейд, было бы так же абсурдно, как и предположить, что ее наличие во снах было открыто им. Потому что у нее есть, само собой разумеется, длинная история, которую можно проследить назад в прошлое вплоть до времен появления письменности. Не применение символов во снах является новшеством в анализе снов у Фрейда, а то особенное применение, которое он приписывает им, а также та интерпретация, которую у него получает цель символики. Здесь, как и в других местах, можно снова с полным основанием сказать: «То, что ново в этих теориях, не истинно, а то, что истинно, не ново».

Естественно, символы появляются во снах, но это не символы «по Фрейду», что бы ни говорило это слово. Вот, вкратце, и все о «толковании сновидений» Фрейда! Лежащая в основе его теория, без сомнения, не настолько оригинальна, как он это утверждает; исторические исследования многих авторов установили большое число философов и психологов, которые были предшественниками Фрейда и пришли к удивительно похожим взглядам. Хотя библиография Толкования сновидений также содержала примерно 80 источников, все же, большая часть их не упомянута в самом тексте, и когда Фрейд ссылается на них, то упоминает их только кратко, причем он едва ли отдает должное их значению. В общем и целом, есть 134 книги и статьи о снах, которые были опубликованы перед первым изданием этого произведения, и которые Фрейд не рассматривает специально – в том числе, в более поздних изданиях, но которые, несмотря на это, представлены в списках литературы различных изданий [ср. в немецком издании (издательство «Фишер», 1961) в целом примерно 257 названий до 1900 года].

Наряду с этим в труде Фрейда есть еще много странных вещей, которые за прошедшее с тех пор время уже были разоблачены. Особенно компетентная критика содержится в уже процитированной книге Гибсона о «сне, сновидениях и психическом здоровье», из которой мы кратко перескажем некоторые моменты. Первого вопроса мы уже касались, а именно того, что Фрейд не учитывал в надлежащей степени влияние вторичной обработки на текст сновидений и поэтому не побуждал своих пациентов записывать сны сразу же после пробуждения. И хотя некоторые из его предшественников полностью следовали этой мере предосторожности, Фрейд, очевидно, считал такую научную точность ненужной. Во всяком случае, следующее резюме его представлений не допускает никакой другой интерпретации:

«В научных работах о снах, которые получили новый толчок вопреки отклонению ими толкования сновидений психоанализом, снова и снова встречается совершенно излишняя тщательность, которая уделяется точному консервированию текста сновидения. Оно признается необходимым, чтобы сохранить текст от искажений и дополнений, которые обычно возникают в следующие за пробуждением часы. Даже многие психоаналитики, кажется, не полагаются достаточно последовательно на знание об условиях образования сновидения, когда они дают своим пациентам указание записывать сон сразу после пробуждения. Для лечения эта инструкция излишня; и пациенты слишком охотно пользуются этим, чтобы прервать свою дремоту и показать усердное послушание, даже если это не послужило никакой разумной цели». (Переведено с английского языка)

Фрейд, без сомнения, не только не беспокоился об искажениях, которые память совершает со сном, когда пациент, наконец, рассказывает его аналитику, эти искажения даже были полностью к его выгоде. Пациент, который приходил в его кабинет только спустя часы, даже дни, после того, как у него было определенное сновидение, просто не мог не дать описание, которое вследствие вторичной обработки за прошедшее с того момента время бодрствования значительно отклонялось от его первоначального воспоминания. Но еще более отчетливо то, что пациент, который познакомился с принципами метода толкования Фрейда, мог осознанно или неосознанно так преобразовывать свой сон, чтобы приспособить его к теории Фрейда. Сегодня большинство психоаналитиков признает, что на сны пациентов сильно влияют теории соответствующего аналитика; так пациенты фрейдистов видят сны в символах Фрейда, пациенты юнгианцев – в символах Юнга и так далее. Пациент инструктируется и учится, какой вид снов и символов нравится его аналитику, и с помощью как раз такой вторичной обработки он склоняется к тому, что соглашается с интерпретацией.

Это все едва ли можно оспаривать, так как сами психоаналитики часто соглашались с тем, что об описанном феномене можно говорить со значительной уверенностью. В качестве примера мы можем еще раз привести слова знаменитого американского аналитика Джадда Мармора, которые мы уже использовали в более ранней связи, но они настолько важны, что их повторение кажется оправданным. Следующая цитата происходит из 1962 года:

«В зависимости от точки зрения аналитика пациенты каждой школы, кажется, производят точно тот вид феноменологических данных, который подтверждает теории и интерпретации их аналитика! Таким образом, каждая теория склоняется к тому, чтобы доказывать свою собственную правильность. Фрейдисты обычно обнаружат материал об эдиповом комплексе и страхе кастрации, сторонники Юнга – материал об архетипах, последователи Ранка – о страхе разлуки, сторонники Адлера о мужском стремлении и чувствах неполноценности, представители школы Хорни об идеализированных образах, последователи Салливана – о нарушенных человеческих отношениях, и так далее».

Это очень примечательное признание со стороны убежденного психоаналитика, который теперь действительно не делает никакой тайны из крайней субъективности толкования и из влияния внушаемости пациента на его сны и свободные ассоциации.

Как подчеркивает Гибсон, эксперименты показали, насколько значительно сны, которые люди вспоминают в настоящий момент пробуждения, могут быть изменены, если о них рассказывают психоаналитику позже. Пациентов будили ночью, когда электрофизиологические измерения REM (быстрое движение глаз: Rapid Eye Movement) показывали фазу сновидения, и они должны были немедленно рассказать под протокол, что именно им как раз снилось. Записи этих снов затем позже сравнивались с описаниями, которые пациенты давали психоаналитику на следующий день. Оказалось, что определенные сны сообщались ночью исследователю, но не психоаналитику; и наоборот, психоаналитику «пересказывались» сновидения, которые, однако, имели лишь слабое отношение к тому, что тот же человек вспомнил сразу после того, как его разбудили. Но больше того: различия были не случайной природы; о тех снах, от которых пациенты могли ожидать, что они вызовут отрицательную реакцию у аналитика, они как раз ему и не рассказывали. Из чего можно сделать вывод, что материал, которым занимались толкования Фрейда, в любом случае был не снами его пациентов, а их – частично сознательными, частично бессознательными – обработками, которые сохранили только подходящие для анализа элементы сновидений.

Фрейд оправдывал такой подход следующими словами:

«То, что сновидение искажается воспоминанием, мы сочли правильным, но, по нашему мнению, это не служит отрицательным показателем, так как является лишь последней явной стадией процесса искажения, действующего с самого начала образования сновидения». (стр. 561)

Значение этого аргумента состоит в том, что он относится непосредственно к психоаналитической теории. Цензура якобы должна маскировать скрытый (латентный) сон, чтобы сохранить пациента от пробуждения и вместе с тем, так сказать, не заставить его краснеть. Но деятельность памяти, которая искажает сон во время бодрствования, не является субъектом той цензуры сновидения. Поэтому любая информация, которую сновидение могло бы передавать через действия цензуры, должна скрываться вторичной обработкой, что, в свою очередь, означает, что мы вообще не знаем, как мы можем когда-либо практически проверить теорию Фрейда. Факт вторичной обработки объясняет также один интересный признак проанализированных и описанных Фрейдом сновидений, который отличает их от других снов, которые он записывал до и после написания Толкования сновидений. В этом смысле философ Людвиг Витгенштейн однажды заметил, что Фрейд в подавляющем большинстве случаев давал такую интерпретацию, которую мы не могли бы назвать иначе, чем сексуальной. Интересно, однако, что среди всех этих сообщений о сновидениях нет ни одного примера настоящего сексуального сна. А ведь такие сны так же обычны, как дождь.

Гибсон цитирует многих авторов, а именно как ранних, так и новых, которые могут подтвердить все эти высказывания; впрочем, большинство читателей и сами могут свидетельствовать об этом. Один из самых известных среди современных собирателей снов, Кэлвин С. Холл, пишет, что «в нашей коллекции хватает снов, в которых происходят самые безвкусные и самые бесстыдные вещи. Человек во сне убивает мать и отца. Он занимается во сне сексом с членами своей семьи. Он насилует, грабит, пытает и разрушает. Он совершает все виды непристойностей и извращений. И он делает это часто без угрызений совести и с большой радостью».4

Это резко контрастирует со снами у Фрейда, которые – как подчеркивает Гибсон – представляются довольно «скучными и искусственными». Без сомнения, Фрейд сам отбирал эти сны, и этот выбор едва ли нужно приписывать «цензору» Фрейда, а куда больше сознательному отказу его пациентов – венских буржуа – говорить о таких непристойных и порнографических вещах. Но если нам могут прямо сниться все эти вещи, которые, по мнению Фрейда, должен был бы «не пропускать» тот самый цензор, то какова же тогда его настоящая функция? И есть ли хоть какая-то причина предполагать, что этот «цензор» действительно существует?

Гибсон говорит об этом:

«Абсолютно ясно... почему Фрейд должен был тем или иным способом дать понять своим пациентам, что сообщения о снах, которые те давали ему, должны быть довольно скучны и искусственны... Потому что если бы они не были такими, то казалось бы очевидным, что они не были подвергнуты цензуре в процессе работы сновидения, что, со своей стороны, лишило бы теорию ее силы. Это вовсе не значит, что Фрейд умышленно направлял своих пациентов на то, что они могли говорить ему, и что нет. Процесс этот был более тонкой природы... Утверждать – как это делает Фрейд – что цензор является частью бессознательного и также активен в то время, когда мозг крепко спит, противоречит всем известным фактам...

(Поэтому) важно знать, почему пациенты Фрейда только неохотно и с колебаниями рассказывали ему неприкрашенную правду о своих снах и подвергали их вместо этого обширной вторичной обработке, прежде чем они рассказывали их вслух. Мы уже указали выше на то, что сны, в которых появлялись грубые сексуальные сцены, незамаскированная ненависть и предосудительные обороты речи, требовали определенной «очистки» из соображений приличия. И если бы пациенты рассказали их Фрейду в первоначальном виде, то они в действительности бросили бы вызов правильности его теории сновидений и вместе с тем поставили бы под сомнение всю его компетенцию. Было бы гораздо легче хорошо представить себя в глазах аналитика, если, так сказать, упаковать сны и позволить уже ему снова распаковывать их. Если пациент в каком-то пошлом сне, например, «совокуплялся с проституткой», то этот дословный текст в течение дня, в котором происходила вторичная обработка, мог измениться в том смысле, что видевший сон, мол, только ткнул во сне тростью во фруктовый торт, что он затем и рассказал психоаналитику в его кабинете как свое сновидение... Это серьезный вопрос, что ни Фрейд, ни его приверженцы не заняли, как следовало бы, определенную позицию относительно этой проблемы. Пациенты могли быстро выучить правила игры и вести себя соответствующим образом, осознанно подвергая цензуре сны, которые были еще абсолютно не подвергнуты цензуре, когда они им снились».

Еще стоит упомянуть другой момент. Дэвид Фоулкс цитирует в своей книге о «длительном изучении детских снов» ряд исследовательских работ, которые показали следующее:

«Против клинических [полученных при лечении] снов направлено еще одно предубеждение, которое выходит за методическую проблему проведения их выборочных проверок. Как для взрослых..., так и для детей... может показаться, что более обеспокоенным людям также снятся более тревожные сны. То есть, на основании снов клинических пациентов – как бы они ни были собраны – нельзя делать обобщение о снах не отобранной («нормальной») популяции».5

К этому комментарий Гибсона:

«Если действительно существует некий цензор, наблюдающий за материалом, которому позволено проявиться в явном содержании сновидения, точно так же, как объединение телезрителей госпожи Уайтхаус пытается следить за содержанием программ телевидения, тогда это должен быть очень непоследовательный, даже сумасшедший цензор. Он допускает смешение материала, который должен был скорее причисляться к самой мерзкой «грязи» видеоотрасли, с другим, который вполне годился бы для детской телепередачи, а также со многим, что просто скучно и незначительно». (см. указ. соч.)

Кроме того, «цензор» позволяет, что такая грязь появляется во снах людей, которые меньше всего способны выносить такой материал, а именно невротиков и других психически больных.

Есть ли действительно какое-либо доказательство того, что мы нуждаемся в «цензоре», который оберегает наш сон? Если исходить из широкомасштабных исследований сновидений, то кажется, что люди, когда им снится особенно оживленный, яркий сон эротического, непристойного или порнографического содержания, или, когда их сон переполнен неконтролируемым и чрезмерным насилием, то тогда эти люди как раз и не просыпаются. Если нам может сниться, что мы насилуем наших матерей и убиваем наших отцов, и при этом не просыпаемся, тогда пользу от такого цензора действительно нужно поставить под большой вопрос. Как Иокаста говорила Эдипу: «...Ведь до тебя уж многим людям [молодым мужчинам] снилось, что с матерью они – на ложе брачном...» (перевод Доннера, цитируется по Толкованию сновидений, StА II, стр. 268) Зачем тогда нужно было в одном сне воспользоваться утонченным «переодеванием», а в другом сне посчитать эту «маскировку» излишней?

Вот и все, что касается внутренних противоречий теории Фрейда, а также его совершенно очевидных ошибок и ложных интерпретаций в ходе ее применения. Теперь нам хотелось бы задать простой вопрос, каким способом можно было бы доказать такую теорию. Одним методом было бы, естественно, связать эту теорию с психоаналитической терапией, и в соответствии с этим толкования конкретных снов предполагаются как ответ на проблему, которая вызывает невроз пациента, тогда как одновременно такое полученное постижение (инсайт) избавляет пациента от его симптомов. Действительно Фрейд исходил первоначально из таких соображений, и если бы это функционировало предполагаемым способом, то это было бы в известном смысле доказательством в его пользу, даже если это «доказательство» и оставалось бы за рамками требований настоящей науки. Но произошло иначе: Фрейд и его приверженцы должны были признать, что пациенты в результате того, что им были представлены интерпретации их снов, не только часто не вылечивались, но и даже в случае получившихся «излечений» не существовало никакой временной связи с полученным в результате толкований снов «инсайтом». Вследствие этого результаты лечения должны рассматриваться в качестве прямого опровержения теорий Фрейда.

Но не могли ли бы мы, однако, по крайней мере, предположить в принятии пациентами толкований сновидений Фрейда подтверждение психоанализа? Ответ должен звучать недвусмысленно: «нет». С одной стороны, пациент вообще находится в плохом положении, чтобы спорить с аналитиком. Он потратил много времени и денег на лечение, и если он не соглашается с аналитиком, то это выдает его недовольство или вообще недостаточную лояльность. Кроме того, пациент этим показывает, что он считает, что зря потратил свое время и деньги. С другой стороны, у Фрейда была одна очень хитрая уловка, чтобы справляться с отклоняющимися представлениями. Если пациент соглашался с его интерпретациями, то он утверждал, что они однозначно правильны. Если же пациент, напротив, не соглашался, то он утверждал, что причина этого кроется в «сопротивлении» анализу, которому такое толкование именно потому-то и показалось неприемлемым, что оно правильно; поэтому отсутствие согласия точно так же должно было свидетельствовать о правильности теории. Конечно, при таком подходе нет возможности опровергнуть теорию – поистине, благоприятный статус для научной теории, можно было бы подумать. В действительности происходит как раз наоборот; если теория не может быть опровергнута наблюдаемым фактом, то она – как снова и снова подчеркивал Карл Поппер – вообще не является научной теорией.

Однако существуют экспериментальные методы в исследовании сновидений, которые в действительности способствуют созданию приемлемых теорий. В качестве примера я хотел бы привести исследования советского ученого Александра Лурии, которыми он занимался в начале двадцатых годов в СССР. Как свидетельствует название одной из его книг, он изучал «природу человеческих конфликтов», причем он применял технику словесной ассоциации в экспериментальных ситуациях, в том числе также при исследовании снов. Он с полным основанием критиковал то обстоятельство, что обычный метод анализа сновидений запрягал лошадь позади телеги. Если мы на минутку попробуем исходить из фрейдовского различения между скрытым (латентным) и явным сновидением, то мы увидим, как психоаналитики, так же, как и другие толкователи снов, начинают с явного сна, чтобы оттуда попытаться добраться до значения, смысла латентного сновидения. Однако этот смысл ведь по определению неизвестен, и, следовательно, невозможно доказать или опровергнуть правильность интерпретации. Если мы хотим правильный научный анализ, то мы должны были бы начинать – по мнению Лурии – с известного латентного сна и уже потом узнавать, как он изменяется, чтобы он смог стать явным сном.

Чтобы осуществить это, Лурия искусно использовал гипноз. Он гипнотизировал людей, которых он исследовал, позволял им в их фантазии пережить какое-то очень травматическое событие и давал им затем [постгипнотическое] поручение, чтобы им приснилось это переживание. Но они должны были забыть все о гипнозе, во всяком случае, если это касалось сознательного воспоминания. Легко поддающиеся гипнозу люди вполне могут следовать таким инструкциям, и Лурия смог таким образом собрать значительное количество сновидений в их явном виде, о которых он уже знал – вследствие его предыдущих указаний – их латентное сновидение, это значит, то содержание, которое было преобразовано работой сновидения.

Когда я был еще студентом, меня поразила работа Лурии. К несчастью, ей помешала охватившая также сферу науки жестокая цензура времен Сталина; сам Лурия с тех пор работал в области нейропсихологии и так никогда и не вернулся снова к своим многообещающим ранним психологическим экспериментам. Я, со своей стороны, попытался повторить некоторые из его экспериментов, и пришел к точно таким же результатам, которые он представил в своей книге. Давайте возьмем только один отдельный пример из этой работы. Объекту исследований, молодой студентке, ученый дал [под гипнозом] примерно следующие указания: «Вы испытаете что-то очень неприятное. Я теперь опишу вам это переживание, и вам покажется, как будто бы это произошло в действительности – со всеми относящимися к этому эмоциями. Когда я разбужу вас в конце этого переживания, вы забудете все об этом, но когда вы пойдете спать, у вас будет яркий сон об этом переживании. Итак, вы поздно вечером после вечеринки у сокурсников идете в одиночку домой, и вы идете через кладбище. Вы слышите шаги за собой, и, когда поворачиваетесь, то видите, что какой-то мужчина следует за вами. Вы начинаете бежать, но он настигает вас, бросает вас на землю и насилует. Затем он убегает. Вы очень испуганы и растеряны, и плететесь домой, где вы рассказываете все вашим родителям».

Рассказанное впоследствии сновидение действительно обычно точно копирует внушенную историю в ее контурах, но почти всегда заменяет изнасилование каким-то символом. Так мужчина, который насилует девушку, может заменяться во сне на мужчину, держащего нож, которым он угрожает девушке или наносит ей удар; в другом описании он может силой отнимать у девушки сумочку. Такие символические изображения, которые знали уже древние греки и римляне, довольно отчетливо появляются во снах, но, разумеется, они отнюдь не доказательство действия фрейдовских механизмов, в особенности вытесненных инфантильных желаний, не говоря уже о каком-либо исполнении желаний. Наверное, было бы уже слишком даже представить себе, что видевшая такой сон женщина действительно испытывает желание быть изнасилованной! Как уже было сказано, большое несчастье, что Лурии помешали продолжить эту работу, и что только немногие другие психологи снова занялись ею. Несомненно, можно было бы многое узнать о природе сновидений, если бы эти исследования продолжились.

Теперь мы увидели, что психоаналитическая теория Фрейда о толковании снов ни нова, ни правильна – но существует ли какая-то другая, лучшая теория сновидений, которая могла бы занять место теории Фрейда? В последнее время был проведен ряд экспериментальных исследований, которые занимаются, в частности, вышеупомянутым сном REM (быстрым сном) и тенденцией сновидений появляться в сочетании с этим типом сна. Как бы интересны ни были такие эксперименты, они лишь мало говорят нам, собственно, о значении сновидения. С моей точки зрения, лучшей альтернативой теории Фрейда – и намного превосходящей ее – является теория Кэлвина С. Холла, который описал свою работу в уже упомянутой книге о смысле или значении сновидений. Холл собрал больше сообщений о снах, чем какой-либо другой исследователь в этой области когда-либо сделал это, и его выводящиеся из этого гипотезы как практичны, так и убедительны. Естественно, я не могу утверждать, что они непременно должны быть правильны. Ввиду нехватки строгих экспериментальных исследований, которые, впрочем, в этой области очень тяжелы, едва ли можно на это претендовать. Все-таки эта теория объясняет большинство, если не все знаменательные признаки сновидения, и она делает это, не опираясь при этом на таинственные или мифологические сущности вроде тех «цензоров» у Фрейда.

Полезный вклад в методологию интерпретации сновидений Холл сделал тем, что он рекомендовал анализ серии сновидений одного человека, вместо того, чтобы полагаться на анализ отдельного сна. Он обосновывал это предложение таким образом:

«Нужно пробовать различные комбинации, связывать одно сновидение с другим, до тех пор, пока все сны не будут связаны друг с другом, и не появится рациональный образ видящего сон человека. При этом методе, который мы называем методом серии сновидений, интерпретация каждого сна – это что-то вроде погони, которая заканчивается только тогда, когда она сходится с предоставленным другими снами толкованием».

Холл дает многочисленные примеры того, как интерпретация облегчается одновременным рассмотрением нескольких снов, но детальное описание этого метода слишком далеко увело бы нас от нашего пути.

Основное нововведение в теории Холла – это его взгляд на символизм. Он считает, что во снах есть символы, и что они исполняют необходимую функцию, только речь при этом не идет, как в теории Фрейда, о функции «маскировки»; скорее символы служат для того, чтобы выражать что-то, а не чтобы что-то скрывать. Видеть сон – так он думает – это форма мышления, и мышление состоит в формулировании понятий или идей, или представлений (conceptions or ideas). Когда человек видит сон, эти понятия или идеи превращаются в картины, образы, которые являются конкретными олицетворениями мыслей этого человека. Они представляют видимое выражение того, что само по себе является невидимым, а именно понятий, представлений, мыслей и тому подобного.

Далее он придерживается взгляда, что настоящая исходная точка каждого идеального символа – это не предмет или событие, а всегда представление (idea) в душе видящего сон человека. Для примера он указывает на многообразные возможности символизировать мужской пенис. Это может происходить в виде пистолета или винтовки, или ножа, чем символизируются агрессивные сексуальные мысли. Однако он может появиться также как отвертка или пистолет, который вставляют в отверстие бензобака машины; это означало бы механическое представление полового сношения (ср. screwing = что у американцев означает совокупляться). Или пенис может быть представлен увядшим цветком или сломанной кочергой, что иллюстрировало бы представление сексуальной импотенции.

Другой пример, который дает Холл, касается разнообразных видов, в которых человеку может сниться его мать. Если человек хочет выразить чувство, что его мать – это заботящееся и оберегающее лицо, ему может сниться корова; если он видит свою мать больше как отдаленную и авторитарную личность, она может появиться в его сне как королева. Другими словами, сон символизирует не только соответствующее лицо или событие (как имя существительное в предложении), а добавляет также описание (имя прилагательное) – «агрессивное», «заботливое» и т.д. Эта символика используется для того, чтобы лаконичным и сжатым языком выражать сложные и трудно поддающиеся пониманию мысли.

Для иллюстрации возьмем один пример сна из книги Холла. Он рассказывает о молодой женщине, которой снилось, что она в ее первый свадебный день захотела повторить церемонию бракосочетания со своим мужем, однако, вопреки судорожному поиску больше никак не могла найти свое свадебное платье; когда она, наконец, все же, нашла его, оно было грязным и порванным. Со слезами разочарования в глазах она схватила его и поспешила к церкви, где ее муж спросил ее, зачем же она принесла платье. Она была смущена и сконфужена, и чувствовала себя чужой и одинокой.

Холл полагает, что состояние ее свадебного платья символизировало во сне ее взгляд на брак. Другие сны подкрепляли эту интерпретацию. Ей снилась лишь недавно вышедшая замуж молодая женщина, которая жила в разводе, что указывало на то, что она и сама играла с мыслью развестись. В другом сне ей было трудно добраться домой к своему мужу, потому что она заблудилась, упала на тротуаре, потеряла время из-за опоздавшего поезда и вообще не доехала до цели. Этот сон позволял предположить, что она стремилась найти причины, чтобы ей не нужно было возвращаться домой. В следующем сновидении у нее на кольце, которое дарят при помолвке, отсутствовал бриллиант, что выдавало тайную надежду, что вместе с тем ее неудачный брак мог стать недействительным. Наконец, ей приснилось, что подруга, которая как раз вышла замуж, получила массу бесполезных свадебных подарков; это могло только означать, что она в душе приравнивала брак ко всему этому бесполезному хламу. Холл делает вывод:

«Определенно эти сны сообщали о том, что эта женщина не была счастлива в ее браке, и это подтверждает предположение, что разорванное и грязное свадебное платье – это конкретное олицетворение этого представления».

Итак, функция снов, по мнению Холла, состоит в том, чтобы раскрывать, а не скрывать то, что происходит в душе человека:

«Сны могут казаться загадочными, так как они содержат символы, но эти символы – это не что иное, как наглядные, визуальные метафоры, и, как и у вербальных метафор бодрствующей жизни, у них есть цель прояснять мышление, вместо того, чтобы затемнять его».

Наша психика постоянно активна, она размышляет над проблемами, пытается находить решения, она полна опасений о том и этом, и постоянно занимается прошлым, настоящим и будущим. Видеть сон – это просто продолжение мышления другими средствами, можно сказать, посредством наглядных изображений и символизмов. Наши мысли, наши заботы, наши страхи, наши попытки решать проблемы, все переносятся на язык образов, и продолжает сознательную умственную работу в течение определенных периодов сна. Сновидения вполне могут представлять и исполнения желаний, все же, это большей частью совершенно осознанные желания – а не вытесненные детские желания. Кроме того, сны могут представлять страхи или решения проблем, или еще что-то другое, что происходит также в бодрствующем мышлении. Как мы видим, теория Холла гораздо лучше учитывает факты, чем это делает теория Фрейда, и при этом она не сталкивается со всеми теми трудностями, которые повсюду преследуют психоаналитическое толкование снов. В настоящее время лучшей теории не существует, и я думаю, что пока следовало бы принять ее и использовать как основу для последующих экспериментов и наблюдений.

Толкование снов, которым мы до сих пор занимались в этой главе, тесно связано у Фрейда с другим анализом психических феноменов, а именно интерпретацией ошибок, т.е. ошибок в языке (например, оговорок, описок, неправильного чтения) или ошибок в повседневном поведении (ошибочные действия и симптоматические или случайные действия, вроде тех, когда человек достает не то, что хотел, забывает, что он намеревался сделать, что-то случайно упускает или не замечает и пр.). Здесь Фрейд пользуется техникой свободных ассоциаций Гальтона, и старается приписывать явные свидетельства психической активности гипотетически предполагаемым вытесненным желаниям. В категорию ошибок включается как временное забывание собственных имен, так и ошибочное вспоминание, т.е. замена имени, которое пытается вспомнить человек, другим, неправильным. Фрейд самоуверенно заявил, что в особенности ошибки при разговоре всегда вызываются вытеснением, другими словами, что мотив ошибок в речи всегда нужно искать в бессознательном материале. В своей книге Психопатология обыденной жизни6 он приводит многочисленные примеры, чтобы убедить читателей в правильности его утверждений. Как ему это удается, можно показать с помощью двух цитат.

Первая относится к профессору анатомии, который объясняет во время своей демонстрации:

«В случае женских половых органов вопреки многим искушениям, простите, попыткам...» (стр. 73)

Второй пример цитирует невольную оговорку бывшего председателя австрийской палаты депутатов, который приветствовал пленум следующими словами:

«Уважаемое собрание! Я констатирую присутствие скольких-то господ депутатов и объявляю таким образом заседание закрытым». (стр. 57 [на основании статьи Мерингера 1900 года])

Интерпретация мешающего намерения в первом случае, пожалуй, само собой разумеется, в то время как Фрейд приводит комментарий Мерингера к второй цитате:

«В данном случае это можно скорее всего объяснить тем, что председателю хотелось бы иметь возможность действительно закрыть заседание, от которого можно было ожидать мало хорошего; эта сторонняя мысль – что бывает часто – прорвалась хотя бы частично, и в результате получилось «закрытый» вместо «открытый» – прямая противоположность тому, что предполагалось сказать».

Сам Фрейд еще добавляет:

«Не во всех случаях обмолвок по контрасту так легко показать, как в примере с председателем, вероятность того, что обмолвка произошла вследствие своего рода протеста, который заявляется в глубине души против высказывавшего предложения». (стр. 57)

Итак, Фрейд, кажется, предполагает – все равно, по каким именно причинам, что ошибка соответствует фактическому намерению председателя! Все же, мы должны спросить себя: Не могло ли это быть просто немотивированной обмолвкой, Lapsus linguae?

Будучи молодым студентом, я заинтересовался Психопатологией обыденной жизни Фрейда, и особенно его интерпретацией часто случающегося ошибочного действия, а именно, когда человек по ошибке достает не тот ключ. В одном из своих примеров он цитирует одного человека [доктора Ганса Закса], который «часто» вынимал неправильный ключ, чтобы открыть дверь [обычно своего бюро]. Согласно его [Фрейда] интерпретации, это выдавало желание быть в том доме, дверь которого как раз и можно было открыть этим ключом [т.е. в его собственном доме]. Мне тогда показалось, что к чисто психологическому объяснению можно было бы прийти также и не пользуясь в этой связи предположением о вытесненных или [бес]сознательных намерениях. Личный эксперимент должен был разъяснить мне это. Тогда я хранил свои собственные ключи в кожаном чехле, где они лежали параллельно друг к другу и были укреплены на металлических кольцах на находящейся наверху тоже металлической поперечной планке. И вот результаты экспериментальной психологии для случайного выбора не того ключа сделали очевидными две главных причины. Первая касается сходства данных ключей; если оба принадлежат к одному и тому же типу изготовления, то это сходство может, естественно, легко привести к путанице. Если речь, напротив, идет в случае одного ключа о маленьком современном и в другом об очень большом, старомодном железном ключе, то путаница могла бы быть почти невозможна. Второй принцип – это расположение (близость); лежащие рядом ключи легче можно перепутать, чем удаленные друг от друга.

Прежде чем я стал рассеянным профессором, я был рассеянным студентом, и часто я находил самого себя перед дверью с неправильным ключом в руке. Я выработал привычку запоминать более детальные обстоятельства: я тщательно отмечал ключ, который я должен был бы использовать, так же, как и тот, который я хотел использовать в действительности. Оказалось не так и трудно вывести «градиент близости», потому что для определения близости или удаления двух ключей я должен был только посчитать ключи, находившиеся между ними. Начав с двух непосредственно соседствующих ключей, между ними было последовательно ни одного, потом один, два, три или больше ключей, другими словами, это был точный масштаб, с которым я мог описывать фактическое расстояние между перепутанными ключами. Но что касалось степени сходства между отдельными ключами, то я попросил оценить его своих коллег, которые не были проинформированы о цели эксперимента.

Я продолжал эксперимент в течение многих лет, и я испытал буквально тысячи ситуаций, в которых встречались подобные ошибки. С другой стороны, я обнаружил при этом очень ясную линейную связь между количеством совершенных ошибок, с одной стороны, и сходством ключей, с другой. Чем более похожими были ключи, тем большим было и число ошибок. Кроме того, существовала линейная связь между количеством ошибок и расстоянием между отдельными ключами в связке. Когда я скомбинировал теперь обе причины, то я смог учесть практически все совершенные ошибки. Два современных и близко лежащих рядом ключа вызывали больше всего ошибок, в то время как между современным ключом (Yale key) на одной стороне связки и большим старомодным металлическим ключом на другой стороне никогда не доходило до путаницы.

Я не хочу расхваливать этот мой опыт как эксперимент, который опровергает теорию Фрейда; чтобы сделать это, без сомнения, понадобилось бы больше участников эксперимента, больше проверок и более точная обработка статистики. Кроме того, я не был в том счастливом положении, которым наслаждались пациенты Фрейда, у коих, по-видимому, было несколько любовниц в различных частях Вены, так что они могли путать ключи к их квартирам с ключами от их собственного дома и тем самым выражать желание предпочесть быть у одной из любовниц, чем у собственной жены! То, на что я хочу намекнуть вместе с этим, это просто, что существует ясное альтернативное объяснение для определенных видов ошибочных действий, и что любая попытка заняться этой проблемой по-научному должна была бы учитывать и такие альтернативы. Фрейд никогда не делал этого, хотя упомянутые принципы были очень хорошо известны и в его время.

Точно такое же возражение было выдвинуто по вопросу ошибок в речи, хотя в этом случае с гораздо более сильной экспериментальной поддержкой. Так в опубликованной Викторией Фромкин книге «Ошибки в языке: обмолвки, описки, ошибки слуха и руки»7 показано, что масса языковых ошибок приходится на два больших класса. Первый класс охватывает ошибки, в которых заменяющее слово в звуковой форме похоже на имевшееся в виду слово, например, как в следующих [адаптированных] примерах: «показание» вместо «наказания», «конфессия» вместо «концессии», «пороги» вместо «дороги». Второй класс состоит из ошибок, в которых замещающее слово родственно в ассоциативном или семантическом смысле или значении с замененным словом, как иллюстрируют следующие оговорки: «Не обожги палец» вместо «... рот»; «Я знаю его тещу» вместо «... его тестя»; «маленький японский ресторан» вместо «... китайский ресторан». Все, кроме двух, ошибочные замены слов, указанные Фрейдом, могут на основе их сходства с задуманным словом быть распределены в один или в другой класс. Если мы станем приводить еще больше подробностей из книги Фромкин, это заведет нас слишком далеко. Уверен, что оба класса ошибок очень похожи на те, которые я использовал в моем анализе выбора неправильного ключа. С общей психологической точки зрения они также абсолютно понятны, так что вовсе не нужно прибегать к сложным психоаналитическим толкованиям в духе механизма вытеснения.

Если речь идет о вопросе доступа к памяти, то понятие «привычка» (habit) определенно так же важно, как «стимул» (motivation), тем более, что у привычки есть гораздо лучшая экспериментальная основа. Действительно я в свое время совершал при выборе подходящего ключа больше ошибок с недавно приобретенными ключами, чем с другими, которыми я владел уже довольно долгое время. В последнем случае, естественно, бесчисленные повторения привели к привычному нахождению правильного места, в то время как место более новых ключей из-за недостаточной привычки еще не было установлено так твердо. Подобным образом можно доказать, что слова, которые кто-то часто использует, доступны гораздо легче, нежели те, которые относительно новы или до сих пор использовались лишь редко. Нет сомнений в том, что кроме упомянутых выше принципов сначала должен был быть исключен фактор привычки как причины, прежде чем мы могли бы принять во внимание интерпретацию ошибок с помощью (внутренних) стимулов или похожих мотивационных концепций.

Кстати, совершенно неправильно рассматривать Фрейда как первого исследователя, который заинтересовался такими ошибками как оговорки, описки и т.д. и собрал о них обширный материал. Первый большой психолингвистический анализ таких ошибок посредством сбора более чем 8000 примеров ошибок был опубликован в Вене Мерингером и Майером под названием Обмолвки и очитки (ошибки при чтении) в 1895 году – за шесть лет до книги Фрейда. Но и у этих исследователей были другие предшественники – несколько работ появились даже за девять лет до этого – что доказывает существование живого интереса в те времена к таким вещам.

В дискуссии между Мерингером и Фрейдом обе стороны заняли крайние позиции [ср. у Фрейда, указ. соч., стр. 52 и дальше]. Фрейд утверждал, что все языковые ошибки, кроме как, вероятно, некоторые из простейших случаев предвосхищения (пролепсиса, антиципации) и упорствования (персеверации), могут быть объяснены его теорией бессознательного и сведены к механизму вытеснения в качестве причины. Противоположная позиция Мерингера оставляла причины такого рода полностью без внимания. Сегодня мы можем сразу сказать, что существующий доказательный материал не в состоянии подкрепить точку зрения Фрейда; однако и точка зрения Мерингера тоже не может считаться полностью подтвержденной ввиду трудности полного опровержения возможности обусловленных стимулом или мотивацией ошибок.

В одной главе сборника Фромкин Эллис и Мотли проанализировали 51 ошибочное образование замещающих слов из общего числа 94 представленных в Психопатологии обыденной жизни Фрейда речевых ошибок. Они приходят к выводу, что

«ошибочные замещения слов, которые Фрейд привлек в качестве доказательства этой теории противоречивых намерений, ни в формальном, ни в структурном отношении не отклоняются от ошибок, проанализированных психолингвистами».

Вследствие этого для их объяснения вообще не требуется предполагать нелингвистические механизмы.

Чтобы сравнить соответствующее влияние мотивационных и лингвистических факторов друг с другом, было проведено несколько интересных экспериментов. Один из них обрабатывал так называемые «спунеризмы» («Spoonerisms»), т.е. легендарные оговорки преподобного доктора Уильяма Арчибальда Спунера, священника и профессора, который жил в 1844-1930 годах и был с 1903 по 1924 год ректором Нью-колледжа в Оксфорде. Названные его именем оговорки были случайными перестановками начальных букв двух или большего количества слов, в таком виде, чтобы также появившиеся в качестве замены слова имели в итоге смысл, например: «You have hissed the mystery lectures» вместо «You have missed the history lectures». Спунер был в свое время известен тем, что он часто делал такие подмены начальных звуков при разговоре (и, по-видимому, также при письме), все же, большинство знаменитых спунеризмов придумано, вероятно, другими людьми.

Майкл Т. Мотли применял теперь вышеупомянутые факторы, чтобы вызвать невольные спунеризмы в экспериментальных ситуациях. В одном из этих экспериментов он показывал его испытуемым лицам два бессмысленных самих по себе слова, которые они должны были громко произносить. Он сформировал три подопытные группы, каждая из которых подвергалась соответственно другой ситуации. Пробные условия одной группы предусматривали проверку произведенного возможным электрошоком когнитивного изменения установки. К участникам эксперимента прикреплялись (ненастоящие) электроды, которые демонстративно соединялись с электрическим таймером. При этом им говорили, что он мог вызвать не слишком болезненный электрошок с нерегулярными интервалами, и что они в ходе теста могли бы воспринимать такие удары током или также нет (конечно, на самом деле никакого электрошока не было!). Этим процессом руководил экспериментатор-мужчина. У второй группы когнитивная установка должна была исследоваться в ориентированной на секс ситуации. C этой целью тестовые задания были поставлены привлекательной сотрудницей, которая не только красиво выглядела, но и была очень вызывающе одета и вела себя соблазнительно. (Студенты психологии всегда находят возможность для развлечения!) Эта чрезвычайно заряженная сексом процедура происходила без участия электрических аппаратов. В третьей группе нейтральный контрольный тест проводился также при отсутствии аппаратуры электрошока, на этот раз, однако, его вел (индифферентный) руководитель эксперимента, мужчина. Как вы видите, отдельные планы эксперимента соответствовали цели оценить обусловленные ситуацией факторы мотивации относительно электрошока, секса или нейтрального обращения в их сравнении друг с другом.

В тесте теперь участникам эксперимента представлялись пары слов, которые могли путем простой замены начальных звуков дать в итоге имеющие смысл слова, причем их значение принадлежало либо области электричества, либо области сексуальности. Примеры первого (шокирующего) типа были, например, shad bock, что можно было транспонировать в bad shock, или также vany molts, из чего можно было образовать словосочетание many volts. Для второго (по другим причинам шокирующего) типа бессмысленные слова звучали, к примеру, goxi furl, что могло напомнить о foxy girl, или lood gegs, в которых можно было угадать good legs. [Немецких студентов психологии соответствующим образом можно было бы попросить обработать слова вроде dreißer Haht или zeiler Stahn. Один из упомянутых в «Психопатологии обыденной жизни» (указ. соч., стр. 77) примеров Майера говорит ошибочно о «методе Фрейера-Брейда», вместо «Брейера-Фрейда». (Русским примером, пожалуй, в «сексуальной» ситуации могло бы стать «тлёвая кёлка» вместо «клёвой тёлки». – прим. перев.)]

Каждой целевой группе пар слов предшествовали три слова интерференции (т.е. влияющие на реакцию пары слов), которые должны были создать звуковое предубеждение к ожидаемым спунеризмам. Например, целевой паре bine foddy с ожидаемой заменой начальных звуков на fine body, предпосылали интерферирующие группы fire bobby, five bogies, и т. д., вследствие чего внушалось, что первое слово должно было начинаться с f и второе с b. Результатом было то, что (ошибочные) замены звуков у тех целевых слов, ожидаемое ошибочное произношение которых подходило к соответствующей определенной ситуации – условиям эксперимента – когнитивной установке, встречались чаще, чем те, ошибочное произношение которых не имело ничего общего с данной ситуацией. Иными словами, «заряженный сексом» эксперимент произвел больше ошибок, ориентированных на секс, чем ошибок, ориентированных на электричество, а «заряженный электричеством» эксперимент вызвал большее количество ошибок, относящихся к электричеству, чем других. Наконец, нейтральная процедура – как контроль – привела к одинаковому количеству ошибок одного или другого вида.

Мотли увидел в этом доказательство теории Фрейда, но ведь здесь, естественно, об этом вообще не может быть и речи. Здесь как раз с полным основанием можно сомневаться в том, что эти ситуации обладали мотивационным характером, они могли бы, все же, так же хорошо определяться только различными привычками и ассоциативными путями. Гораздо хуже, однако, что теория Фрейда исходит из того, что мотивирующие факторы – это бессознательные (,) вытесненные инфантильные желания; тогда как даже Мотли не смог бы утверждать, что аффекты или эмоции, вызванные предупреждением, что участники, возможно, скоро получат удар электрошоком, или видом вызывающе одетой красивой девушки, бессознательны. Эксперимент сам по себе не безынтересен, но он несущественен в отношении психоаналитических гипотез. И то же самое нужно сказать, разумеется, обо всех других описанных в психологической литературе подобных экспериментах. Ни один из них не представляет собой настоящий тест для теории Фрейда.

Но давайте обратимся еще к одному из характерных для выбора Фрейда примеров Lapsus linguae – оговорки, обмолвки. Речь идет о случае (одновременного забывания и неправильного вспоминания), который многие из его приверженцев, а также критики снова и снова расхваливают как примечательный, а также весьма внушительный пример толкования «оговорок по Фрейду». Детальный анализ этого случая представил Себастьяно Тимпанаро, известный итальянский лингвист, в своей одноименной книге.8

Это блестяще и с большой компетентностью написанное описание можно лишь порекомендовать каждому заинтересованному читателю в качестве дополнительной литературы; к сожалению, мы здесь едва ли сможем дать больше, чем лишь маленькое представление о его весьма показательном ходе мысли.

Начнем сразу с сообщения Фрейда (указ. соч., стр. 19 и на следующих страницах). В одной поездке на поезде Фрейд разговорился с молодым земляком, австрийским евреем, который жаловался на угнетенное социальное положение евреев в Австро-Венгрии. В своей страстной речи молодой человек захотел процитировать стих Вергилия, в котором покинутая Дидона завещает грядущим поколениям отмщение Энею, прежде чем она лишает себя жизни: «Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor» («Да восстанет из наших костей некий мститель!»). По причинам, которые немедленно будут рассмотрены, это проклятие трудно поддается переводу, но в нем имелось в виду что-то вроде: «Пусть кто-то восстанет из моих костей как мститель» или «Восстань же из моих костей, о, мститель, кем бы ты ни был». Вместо этого молодой еврей по ошибке произнес: «Еxoriare(e) ex nostris ossibus ultor!». То есть, он упустил слово «aliquis» и переставил местами слова «nostris ex». Когда молодой человек, знавший, кем является его собеседник, и, очевидно, читавший некоторые из его книг, попросил Фрейда проанализировать причины своей оговорки, Фрейд попытался проанализировать ее психоаналитическим методом. Воспользовавшись методом свободных ассоциаций Гальтона [это, конечно, не expressis verbis], Фрейд просит у своего испытуемого соблюдения следующего правила:

«Я должен вас только попросить сообщить мне откровенно, не критикуя, все, что вам придет в голову, лишь только вы без какого-либо определенного намерения сосредоточите свое внимание на позабытом слове». (стр. 19)

После этого молодой человек начинает с ассоциаций на забытое слово «aliquis» и приходит к последовательности «реликвии, ликвидация, жидкость, флюид». Затем следует святой «Симон Триентский» – ребенок-мученик из пятнадцатого столетия, убийство которого было приписано евреям, и хранившиеся в Триенте реликвии которого этот молодой еврей осматривал не так давно. Следующим шагом получается ряд святых, в том числе Святой Януарий, свернувшаяся кровь которого хранится «в склянке в одной церкви в Неаполе» (стр. 20), и «которая в определенный праздник чудесным образом становится вновь жидкой». Волнение, которое схватывает суеверный неаполитанский народ, если этот процесс разжижения замедляется, выражается (якобы) в живописных поруганиях и угрозах в адрес святого. [Собеседник Фрейда сообщает тому об исторической сцене, в которой чудо замедлилось во время оккупации города французами. Тогда командующий генерал – или, может быть, это был сам Гарибальди? – отвел в сторону священника и, весьма выразительным жестом указывая на выстроенных на улице солдат, сказал, что он надеется, что чудо вскоре совершится. И так это и произошло. (стр. 20)] Наконец, беседа доходит до определенного беспокойства, в котором Фрейд видит причину того, что молодой человек забыл слово. Молодой человек сознается: «Теперь мне действительно пришло нечто в голову... Но это слишком интимно для того, чтобы я мог рассказать... К тому же я не вижу никакой связи и никакой надобности рассказывать об этом».

Далее следует такой диалог:

«О связи уже я позабочусь. Я, конечно, не могу заставить вас рассказывать мне неприятные для вас вещи; но тогда уже и вы не требуйте от меня, чтобы я вам объяснил, каким образом, вы забыли слово «aliquis».

«В самом деле? Вы так думаете? Ну так я внезапно подумал об одной даме, от которой я могу получить известие, очень неприятное для нас обоих».

«О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?»

Эта дама, кстати, была «итальянкой, в обществе которой он также посетил Неаполь». Молодой человек пребывал «в боязливом ожидании» ежедневно получить подтверждение его наихудших опасений. (стр. 21) Фрейд находит в этом контексте также ассоциативный смысл другого имени в «ряду святых и отцов церкви», а именно имени Святого Августина, который был упомянут после Святого Симона. Святой Августин и Святой Януарий – и тот, и другой «календарные святые» (месяцы август и январь), это значит, что их имена должны были для молодого человека, который боялся стать отцом, образовать прямо-таки цепочку страха (причем для Фрейда кажется неважным то, что эти два месяца лежат слишком близко друг к другу, чтобы они могли, по крайней мере, представлять фатальные девять месяцев). Далее Фрейд связывает детоубийство Святого Симона Триентского с искушением детоубийства или аборта как эквивалента его. На сомнения молодого человека в правильности интерпретации он отвечает следующими уверенными словами:

«Можно ли это объяснить случайностью, я предоставлю судить вам самим. Должен только вам сказать, что всякий аналогичный случай, подвергнутый анализу, приведет вас к столь же замечательным «случайностям»». (стр. 21)

Фрейд утверждает не что иное, как следующее: Молодой еврей обеспокоен тем, что он мог сделать беременной свою итальянскую возлюбленную; вытесненная тревога проявляется в форме вербальной ошибки, когда он хочет цитировать Вергилия. Цепь ассоциаций, которая начинается с забытого слова, ведет к представлениям, которые содержат маленьких детей, жидкости, календарные месяцы, детоубийство и многое подобное, что, на взгляд Фрейда, связано, несомненно, с отсутствием месячных у молодой итальянки. Но по-прежнему остается неясным, почему какая-то из этих мыслей, которые вращаются вокруг реальных опасений молодого человека, должна пониматься в каком-либо смысле как «вытесненная». Они у него отнюдь не бессознательны, скорее они-то как раз и находятся в центре его сознания. Разумеется, с этим возражением едва ли можно отвергнуть гипотезу, что свободные ассоциации в связи с ошибкой ведут к комплексным или тревожным представлениям. Только вот – может ли все это доказать общую теорию Фрейда – или, по меньшей мере, подкрепить ее?

Прежде чем мы подвергнем теперь анализ Фрейда окончательной критике, давайте еще посмотрим, что может ответить Тимпанаро, эксперт-лингвист, на поставленный им перед собой вопрос «Какое объяснение мы можем найти для этой двойной ошибки?». Сначала он указывает на давно известный феномен банализации, а именно на тот факт, что слова и выражения, которые являются устаревшими, высокопарными или стилистически необычными и которые поэтому относительно далеки от языково-культурной традиции говорящего, по тенденции заменяются на более простые и более обычные выражения. Подобным образом кто-то, кто захотел бы открыть доступ современности к полученному по традиции литературному наследию, также будет беспокоиться о том, чтобы «перевести» старинные слова и предложения в современные формы выражения. Далее, процитированный молодым спутником Фрейда стих Вергилия необычно драматично построен, так как второе лицо единственного числа [императив] «exoriare» появляется в нем одновременно с неопределенным местоимением «aliquis»: Дидона использует для будущего мстителя фамильярную форму обращения, так сказать, «ты», как будто бы она уже видела его стоящим перед собой, в то время как она тут же с «aliquis» («кем бы ты ни был» [в формулировке перевода Шпитценбергера]) выражает его неопределенное тождество. Таким образом, приговор Дидоны – это в то же время предсказание – очень неопределенное, какими обычно и бывают такие предсказания («Придет – раньше или позже – кто-то, кто отомстит за меня») – и имплицитное возвещение о более позднем Ганнибале, том мстителе, кого Вергилий определенно имел в виду, когда он писал эти слова.

Такая конструкция, собственно, не переводима на немецкий язык – язык Фрейда и его молодого друга (и на английский язык тоже) – во всяком случае, не переводима дословно. Тимпанаро определенно подчеркивает эту трудность:

«Чем-то нужно пожертвовать: либо хотят выразить характер таинственно неопределенного пророчества, что означает, передать «Exoriare» в третьем лице единственного числа – вместо второго лица – («...пусть же придет мститель»), либо предпочитают сохранить непосредственность и непосредственно взывающую (призывающую) силу второго лица единственного числа, что означает, что надо как-то модифицировать «aliquis», если даже не подавить его совсем («Прибудь, о, мститель, кем бы ты ни был»)».

Переводчики Вергилия в немецком языке выбирали, как подчеркивает Тимпанаро, обычно одну или другую возможность. И вероятно, что молодой австриец, для которого слова Дидоны были, без сомнения, немногим большим, чем далеким воспоминанием из гимназических времен, неосознанно ориентировался на то, чтобы банализировать текст, это значит, привести его в соответствие со своим личным словарным запасом. Бессознательное исключение «aliquis» сходится с этой тенденцией; остаток предложения легко можно перевести на немецкий язык, также без того, чтобы перегружать при этом порядок слов. Эта тенденция поддерживается тем фактом, что первоначальный вариант Вергилия необычен не только с точки зрения немца, но и в контексте латинского языка. Это обстоятельство легко могло склонить молодого человека, который приобрел лишь скромные знания (латыни), к тому, чтобы он «восстановил» грамматический порядок так, как он выучил его в школе. Тимпанаро, конечно, вдается в еще гораздо большие подробности, чем мы можем сделать это здесь, но уже и так может быть очевидно, что он с полным основанием вводит феномен банализации для спора с объяснением Фрейдом той ошибки молодого еврея. Как, однако, обстоят дела с цепью ассоциаций?

Ну, для этого у Тимпанаро тоже есть чрезвычайно ясное решение. Он указывает на одно предположение Фрейда, для которого вообще нет опоры. Фрейд думал, что тревога молодого человека об отсутствии месячных у его возлюбленной вызвала ошибку, и что цепь ассоциаций представила доказательство этого. Тем не менее, точно так же возможно, что любая цепь ассоциаций, которая исходит от какого-то произвольно выбранного слова, как раз ведет к тому, что занимает самое высшее положение в душе «пациента» (или, скажем, страдающего). Это происходит потому, что его мысли всегда склоняются к тому, чтобы возвращаться к этой приоритетной для него теме. Тимпанаро дает ряд примеров, которые показывают, как легко можно придумать цепи ассоциаций к тревогам и заботам молодого еврея, достаточно только взять любое место из цитаты Вергилия в качестве исходной точки. Он также констатирует, что эти цепи ассоциаций ничуть не более гротескные и туманные, чем те, которые Фрейд применяет как свидетельство. Кроме того, он указывает на то, что Фрейд в действительности вовсе не позволял своему собеседнику ассоциировать свободно, а очень осторожно направлял своими репликами его цепь ассоциаций в приемлемом для него направлении, которым молодой человек и должен был, в конечном счете, следовать. В этом отношении так называемые «свободные ассоциации», похоже, подверглись влиянию частично со стороны суггестивных примечаний Фрейда, частично, под воздействием знаний молодого еврея о Фрейде и его теориях. К этому еще добавляется его интерес к сексуальным вопросам, так что его ассоциации могли бы пойти в указанном направлении в любом случае – и неважно, из какой именно исходной точки они начались бы. Вместе с тем мы возвращаемся к решающему вопросу. Если бы мы могли начать с любого слова и пришли бы, несмотря на это, через цепь ассоциаций к одному и тому же результату, то теория Фрейда, без сомнения, абсолютно ошибочна. Вследствие этого это был бы необходимый и, кроме того, ясный контрольный эксперимент. Тем не менее, Фрейд и его приверженцы никогда не пытались подвергнуть свои утверждения такому тесту.

Когда я во время войны служил психологом в Mill Hill Emergency Hospital (больница неотложной помощи в Лондоне), я применял этот эксперимент на большом количестве пациентов, которые попали в больницу с невротическими или легкими психотическими расстройствами. Я просил их, чтобы они рассказывали свои сны, и затем просил их называть свои свободные ассоциации с различными элементами сновидений. При этом я обнаружил – как еще раньше Гальтон и Фрейд, что при этом методе в действительности можно было очень быстро добраться до определенных забот и страхов, которые сильно беспокоили пациентов, хотя эти заботы были у них, как правило, совершенно осознанными и вовсе не указывали на вытесненные детские желания. Но я предпринял также контрольный эксперимент. При этом я исходил из тех же снов – скажем, из снов господина Джонса и господина Смита – которые я раньше проанализировал во фрейдовской манере, только теперь я просил господина Джонса дать свободные ассоциации к элементам из сна господина Смита и наоборот. Результат был однозначен: цепи ассоциаций заканчивались точно теми же «комплексами», если ассоциации исходили из снов другого, как будто люди цепляли их к своим собственным снам! Другими словами, цепь ассоциаций определяется «комплексом», но не исходной точкой. Это полностью опрокидывает теорию Фрейда, и нужно только удивляться тому, почему психоаналитики не взяли себе на вооружение эту максимально простую экспериментальную методику в качестве теста для ценности объяснения их учения.

Я не хочу вместе с тем утверждать, что рассматриваемая здесь гипотеза обязательно и однозначно правильна. Я только говорю, что она в связи с принципом банализации представляет собой очень сильную и важную альтернативу точке зрения Фрейда, и что в науке обязательно требуется экспериментально проверять также и альтернативные подходы. У психоаналитиков нет права утверждать о правильности своих представлений, пока не проведены в достаточном числе и с достаточной основательностью эмпирические исследования, которые тем или другим способом дадут убедительные результаты. Наличествующих свидетельств, без сомнения, недостаточно, чтобы «доказать» теорию Фрейда, они, кажется, противоречат ей со многих точек зрения. Не только существуют пригодные и экспериментально вполне подтвержденные альтернативы, но, более того, также можно увидеть, что и в большинстве указанных Фрейдом случаев «комплекс» вообще не является бессознательным или вытесненным. Молодой еврей в вышеупомянутой истории полностью понимал то, чего он должен был опасаться, и, естественно, он должен был также постоянно помнить об этом. В этом отношении мотивационные факторы вполне могли воздействовать (если мы считаем банализацию слишком простым объяснением его ошибки), но и тогда, несомненно, это не были бы мотивы по Фрейду. Внимательные читатели Психопатологии обыденной жизни заметят, что это справедливо почти для каждого примера. Поэтому также здесь – как и в случае его книги о «Толковании снов» – можно сказать, что случаи, приведенные им в качестве доказательств, могут, в принципе, только ослабить его точку зрения.

Мы не можем не прийти к выводу, что широкое признание теорий Фрейда о снах и ошибках не основывается на рациональном и критическом чтении его произведений; так как в действительности там нельзя обнаружить ни одного настоящего доказательства правильности его идей. Хотя он преподносит нам впечатляющие и интересные интерпретации, все же, они абсолютно несущественны для его намерения, потому что они противоречат – если принимать их как объяснение – его собственным теориям. Заметьте, теории поддаются проверке, и можно только надеяться, что очень скоро начнутся подходящие долгосрочные исследования, в которых эффективность теории Фрейда будет подвергнута сравнению с другими теориями. До тех пор, пока этого не произошло, теории Фрейда ни в коем случае не могут считаться доказанными или даже только вероятными. Подавляющее большинство свидетельств говорит в пользу альтернативных взглядов, которые, кроме того, гораздо больше согласуются со здравым смыслом. Кстати, это просто абсурдно говорить об «оговорках по Фрейду» или «символам по Фрейду». Как символика, так и интерпретация неумышленных ошибок были известны задолго до того, как Фрейд сформулировал свои теории, и то же самое касается методики ассоциаций, с помощью которой он стремился обосновывать свои тезисы. Чем бы ни были сновидения, оговорки или описки, они, несомненно, не являются «Царской дорогой к познанию бессознательного в душевной жизни». В самом благоприятном случае они могут быть иногда мотивированы осознанно протекающими мыслями, которые, со своей стороны, «заряжены» сильными аффектами или эмоциями. В действительности имеется некоторое количество доказательств этого; но для «бессознательных» и «вытесненных» желаний во фрейдовском «уравнении мотивов», напротив, вообще нет доказательств, даже в его собственных примерах.

В последние годы была выдвинута новая гипотеза, которая бросает абсолютно иной свет на то забытое слово «aliquis». (Неприятная) история начинается с «разоблачения», что у Фрейда была тайная любовная связь с Минной Бернайс, сестрой его жены. Как очень хорошо известно, любовная жизнь Фрейда была большей частью цепью разочарований, которая началась с воздержания во время его четырехлетних ухаживаний за Мартой Бернайс и продолжалась в ограничениях, которые ему приходилось соблюдать на протяжении первых девяти лет их брака, когда она большую часть времени была беременной, кроме того, часто болела, и не была таким образом доступна для ее мужа в сексуальном отношении. Наконец – после ее шестой беременности – пара приняла решение если вовсе не прекратить сексуальные отношения в семье, то хотя бы значительно их ограничить, так как супруги решили, что не хотят больше родов и детей.

Теперь возникло предположение, что растущий интерес Фрейда к сексуальной сублимации, к эдипову соперничеству и зависти к пенису был в очень большой степени вызван его личной биографией. В годы ранних «открытий» он, кажется, в своих снах страдал от прямо-таки жутких страхов того, что его кастрируют, что его лишат сексуальных прав на его жену, и что его дети изувечат его половые органы. И как раз в это время Фрейд начал завязывать связь со своей золовкой – так, во всяком случае, сообщал об этом К. Г. Юнг, бывший (более молодой) друг Фрейда и позже его соперник. Это обнародовал, в свою очередь, ученик Юнга, американец Джон Биллински, раскрывший, что Юнг при первом посещении им Фрейда в Вене встретился с Минной, которая исповедовалась Юнгу, что она чувствовала себя виноватой из-за своей любовной связи с Фрейдом. Биллински цитирует Юнга, который, мол, узнал от нее, что Фрейд любил ее, и что их отношения действительно были очень интимными. Он – Юнг – был якобы шокирован этим открытием, и даже в более поздние годы он еще помнил о душевных муках, которые он, по его словам, перенес в то время. (Эта реакция Юнга кажется нам, однако, поразительной, ибо он сам, как известно, отнюдь не был противником внебрачных отношений.)

Вся эта история, наверное, едва ли представляла бы интерес (кроме как для жадных сплетников), если бы несколько лет назад два писателя, Оливер Джилли и Питер Суолес, не пришли к мысли, что молодой еврей в анализе слова «aliquis» был вовсе не случайным попутчиком Фрейда, а – им самим! Авторы полагают, что Фрейд и Минна вместе поехали в августе 1900 года в Италию, она уступила там его ухаживаниям и забеременела. Однако основное свидетельство этого подозрения якобы состоит в том самом толковании «aliquis». По мнению Джилли и Суолеса, не кто иной, как сам Фрейд был очень обеспокоен тем, что Минна могла бы передать ему очень плохое сообщение; так что вовсе не итальянская дама ждала наступления месячных, а собственная золовка Фрейда.

Но и это еще далеко не все подозрительные обстоятельства, которые Суолес находит для подкрепления этого предположения. Есть выделяющиеся сходства между молодым человеком в этой истории и персоной Фрейда: оба были евреями, оба испытывали постоянное разочарование вследствие антисемитизма в Австро-Венгерской монархии, и оба были очень честолюбивы. Кроме того, молодой человек, очевидно, был знаком с некоторыми из психологических публикаций Фрейда, даже с относительно недоступными работами о бессознательном забывании. Больше еще, он мог цитировать из Энея, так же, как Фрейд, и он, кажется, знал других авторов, которых ценил Фрейд, как мы знаем. Он осматривал церковь в Триенто и видел хранившиеся там реликвии Святого Симона, которые как раз Фрейд видел раньше с Минной. И в беседе он даже использовал для замены слова «воплощения» метафору «новые издания», которую сам Фрейд несколько раз уже использовал в своих работах. В конце своей статьи Суолес уверенно вызывает на спор всех тех, кто все еще предпочитал бы стоять на той точке зрения, которую – как он думает – отныне нужно рассматривать в качестве эксцентрической, а именно, что нужно доверять высказываниям Фрейда. Они должны были бы привести реальное доказательство того, что «молодой человек» существовал где-нибудь еще, кроме как в фантазии Фрейда.

Если бы эта история была правдива, это в действительности придало бы интерпретации этой вербальной ошибки совершенно новый аспект, и якобы чудесное выявление «скрытого» комплекса в другом человеке стало бы еще гораздо более понятным, не в последнюю очередь с учетом собственных сознательных страхов Фрейда. Но правдоподобна ли такая интерпретация? Послушаем Аллана Элмса, который принял «вызов» Суолеса и после тщательной перепроверки доказательств задал несколько очень критических вопросов, которые делают это предположение в целом весьма маловероятным. Итог его поисков показал, что этот молодой человек существовал на самом деле и находился в указанном месте и в указанное время. Суолес якобы даже упомянул его имя, но не принял всерьез возможность того, что он и мог бы быть тем самым молодым человеком. Имя его было Александр Фрейд, и был он младшим братом Зигмунда.

В обширном материале, который Элмс представляет в защиту своего противоположного мнения, прежде всего, примечательно то, что Александр Фрейд был известным бабником, что он знал публикации Фрейда (даже не очень доступные), только недавно путешествовал за границу, столкнулся с Фрейдом в указанное время и в остальном подходил к описанию. Само собой разумеется, любой вывод, к которому можно прийти сегодня – спустя так много времени после этого происшествия, не может быть основан ни на чем ином, кроме как на предположении. Возможные внебрачные романы Фрейда, по существу, не очень интересны, разве только в том плане, что они показывают его теорию в особенном свете. Все-таки Суолес и Джилли решаются утверждать, что существенные компоненты сексуальных теорий Фрейда можно понять, только опираясь на эту предполагаемую любовную связь с Минной. Для Джилли ясно, что представление Фрейда об инцесте окрашено, если даже не полностью вдохновлено как раз сексуальными отношениями с сестрой его жены, Минной Бернайс, и Суолес находит корень всей теории эдипова комплекса Фрейда «кровосмешенческой» любовной связи.

Ну, даже если человек, о котором идет речь в истории, был Александр Фрейд, а не сам автор, мы все еще должны были бы рассматривать весь анализ «aliquis» как нуждающийся в новой интерпретации. Фрейд был, без сомнения, знаком с жизненными обстоятельствами Александра, гораздо больше, чем это могло бы произойти при случайном знакомстве в поезде. И вследствие этого его мысли почти неизбежно исходили бы из известного факта, что Александр славился как любитель женщин, и как бы естественная интерпретация должна тогда была принимать во внимание возможность того, что его Inamorata ждала месячных и опасалась, что они не наступят.

Чтобы покончить с этой довольно туманной любовной интрижкой, я хочу еще привести заключительный комментарий Элмса, который, по-моему, действительно разумным способом подводит итоги всей этой бури в стакане воды: Фрейд представил довод, что бессознательное желание кровосмешения заблокировано бессознательными табу, так что эдиповы эмоции выражаются большей частью не в настоящей кровосмешенческой связи с членом семьи, а в фантазии, неврозе и сублимированном поведении. В 1900 году Фрейда гораздо больше интересовали фантазии об инцесте, чем сам инцест. Он мог фантазировать о Минне, но до сих пор не всплыло ни одно надежное свидетельство, что он действительно когда-нибудь осуществил такие фантазии. Во всяком случае, ему не была нужна Минна, чтобы стать особенно чувствительным к вопросам вожделения инцеста. У него всегда была его мать!

Вероятно, мне надо было бы включить этот эпизод в главу о «Фрейде как человеке», все же, он показался мне важнее для представленного здесь (само)анализа ошибки по Фрейду. Все-таки я хотел бы напомнить об уже установленном в той первой главе тезисе, что события в личной жизни Фрейда очень важны для развития психоанализа, и неважно, были ли они стимулированы любовной связью с Минной или же его фантазиями о своей любимой матери.

-------------------------------

S. Freud (1900a) Die Traumdeutung, GW II/III; Studienausgabe II, стр. 577 (оттуда также взяты все номера страниц для «Толкования сновидений», если не указано иное).

H.B. Gibson (im Druck) Sleep, Dreaming and Mental Health.

J. N. Adams (1982) The Latin Sexual Vocabulary, London: Duckworth.

C. S. Hall (1953) The Meaning of Dreams, New York: Harper.

D. Foulkes(1982) Children’s Dreams: Longitudinal Studies, New York: Wiley.

S. Freud (1901b), GW IV; Fischer Taschenbuch Nr. 68 (оттуда также последующая цитата).

V. Fromkin (1980) Errors in Linguistic Performance: Slips of the Tongue,' Ear, Pen, and Hand, London: Academic Press.

S. Timpanaro (1976) The Freudian Slip: Psychoanalysis and Textual Criticism, London: N.L.B. (Orig.: ital. 1974); (оттуда также последующие цитаты).