Вчера у нас опять был журфикс. Всякий прием гостей среди дня жена называет «журфиксом», хотя это неправильно. «Жур», не спорю, действительно означает по-французски «день», но «фикс», не забудем, означает «твердый», «зафиксированный». Иными словами, имеется в виду какой-то определенный день, в который устраиваются приемы, допустим, каждый четверг или еще лучше — первый вторник каждого месяца. (Вечерние приемы жена называет «суаре», и тут возразить нечего, да и упоминаю я об этом только объективности ради.) Вчера — это была суббота — она, значит, снова устроила журфикс, и у нас собрались, помимо одной дамы из клуба любителей книги и госпожи Торби, все друзья моей жены: господин Торби, само собой, а также все, кто сейчас у нее в фаворе: Макс Кнолль, Вилли Костранек, Макс Гаттербауэр, Франц Юккель, ну и, разумеется, гвоздь ее программы писатель Петер Зигль. Я так до сих пор и не знаю, что этот господин Зигль написал, да и жена, сколько я ни добивался, ничего толком на этот счет сообщить не может. Знаю только, что он целыми днями просиживает в кафе, дожидаясь кого-нибудь, кто сыграет с ним в шахматы (а заодно, если повезет, оплатит за него глазунью из двух яиц или сосиски). Вчера он явился к нам в черной рубашке, как в свое время фашисты, и, когда об этом зашел разговор, изрек следующее:

— Надо быть полным идиотом, чтобы ходить в светлой рубашке. Сколько такую рубашку можно носить? От силы пять дней! — Сам я, прошу заметить, меняю сорочки каждый день, считая это своим долгом хотя бы перед клиентами, не говоря уж о себе. — А черную рубашку можно носить практически сколько угодно. Так что я теперь обхожусь двумя рубашками — одна на мне, другая в прачечной.

При этом он все время без стеснения чесался: то под мышками, то колено потрет, то в затылке поскребет, а то и живот начнет оглаживать. Я еще подумал: «Если бы я — а сам я, забыл сказать, торговый представитель, — если бы я вздумал вытворять такое перед клиентами, вот был бы скандал!» А однажды, тоже в нашем доме, он вдруг снял ботинок, стянул носок и давай ковырять перочинным ножом свой большой палец. Ковыряет и бормочет:

— Что-то застряло.

Я хотел сказать: «Да грязь, наверно», — но промолчал. А вечером говорю Гит — так зовут мою жену; точнее сказать, ее зовут Бригитта, но она считает, что Гит — более современно и «стильно», — так вот, я говорю Гит, намекая на этот случай, что, мол, не слишком это красиво, стягивать перед дамой ботинок, а потом еще и носок и орудовать со своим пальцем. А она посмотрела на меня этак снисходительно и говорит:

— Много ты понимаешь, он же художник.

Словом, когда к нам приходит господин Зигль, я готов ко всему и ничему не удивляюсь. Но вчера он более или менее держался в рамках приличий.

Зато вновь отличился господин Кнолль. Господин Кнолль вдовец примерно лет пятидесяти пяти и почему-то считает, что разница в возрасте дает ему право обходиться с моей женой «по-отечески», то есть попросту фамильярно. До недавних пор он работал управляющим в поместье, но из-за какой-то болезни раньше срока вышел на пенсию. Жена называет его «Ноликом», и то, что он ей это позволяет, достаточно красноречиво характеризует этого субъекта, тем более что прозвище вполне соответствует его внешности. Кнолль помешан на биологии, особенно на проблемах племенного осеменения или как там это называется, когда бык покрывает корову. Об этом он готов рассказывать часами, с предельной обстоятельностью и в буквальном смысле с пеной у рта, хотя — у меня такое впечатление — рассказы его никому не интересны. Дело в том, что в нашем кругу никто специально сельским хозяйством не занимается, а жене все, что связано с сельским хозяйством, просто противно, она этого на дух не переносит (за исключением самого Нолика, конечно, но он уже на пенсии).

У моей жены, наоборот, скорее возвышенный склад ума. Культура для нее — это все. Тут я не могу с ней тягаться. В театр, правда, люблю сходить иной раз. Я бы даже сказал, что это большое удовольствие, особенно для человека моей профессии — посидеть вечерок молча после того, как целый день уговаривал клиентов, и послушать, как другие кого-то уговаривают, и оценить, убедительно это у них получается или не очень. Но вот до книг, честно скажу, руки не доходят, хотя у нас дома самые благоприятные условия для приобщения к литературе: жена состоит в правлении клуба любителей книги и, как член правления, конечно, имеет возможность доставать книги по сниженной цене, а некоторые и вообще даром. Я думаю, она потому и читает так много; она, знаете ли, очень бережлива и, наверно, считает расточительством достать книгу и не прочесть. А вот в театр, напротив, ходит редко; говорит, пока, мол, переоденешься, да съездишь, да обратно вернешься — уйма времени уходит и, главное, зря, потому что все и так напечатано, можно прочесть дома, лежа в постели, это куда разумней. Да, бережлива она, как никто другой, но вовсе не скаредна. И вообще у нее много хороших качеств, так что я благодарен судьбе, что именно ее встретил, известно ведь, как иной раз можно промахнуться с женой. Нет, мне и впрямь грех жаловаться, то есть я хочу сказать: грех жаловаться на жену или, точнее говоря, непосредственно на жену. Я только на друзей ее жалуюсь.

И тут прошу понять меня правильно. В наши дни слова «друг» или тем более «подруга» употребляют порой весьма двусмысленно. Говоря о друзьях моей жены, я не имею в виду ничего эротического, а тем паче сексуального, нет, речь идет действительно о дружбе, в чем нетрудно убедиться хотя бы на том основании, что жена с ними со всеми на «вы», кроме, правда, Вилли Костранека, но тут я сам предложил им выпить на брудершафт. Дело в том, что Вилли Костранек мой школьный друг и в известном смысле коллега, у нас с ним одна профессия. Ах да, я еще не сказал, или нет, уже говорил, — я по профессии торговый представитель, но работаю здесь, в городе, тогда как мой школьный друг Вилли три недели в месяц проводит в автомобиле, продает маргарин и все такое. Правда, дело у него верное, стопроцентное, ему никого не надо убеждать и уговаривать, поставил галочку — и все. Зато мне не приходится по три недели в месяц мотаться на автомобиле. А что такое деревенские гостиницы, каждый знает. Там что ни день, то либо в тарок играют, либо, еще того чище, свадьба с духовым оркестром, о том, чтобы заснуть раньше двух, не может быть и речи, зимой там по вечерам духота несусветная, а утром, когда надо вставать и мыться, собачий холод, и еда отвратительная, один жир, они там, в деревне, и пекут, и жарят на свином сале, да и вообще не желаю я скитаться, как цыган, по три недели в месяц бог знает где. Я так думаю, брак Вилли только потому и распался, что его по три недели в месяц дома не было.

У нас в фирме, слава богу, все иначе. Я представляю в нашем городе солидную английскую фирму, на двери моей квартиры под табличкой с моей фамилией серебряная табличка с названием фирмы, словно именно здесь, в моей трехкомнатной квартире, сама фирма и помещается. Не то чтобы под моей фамилией значилось, допустим: «Торговый представитель фирмы…» и так далее, нет, просто: моя фамилия, а под ней название фирмы. И езжу я только по городу; раньше в основном по частным портным, но теперь потихоньку стал проникать и на фабрики, а это уже солидные сделки.

Впрочем, мы отклонились от темы. Я вообще замечаю, что с повествовательным искусством у меня не больно хорошо, и это при том, что главное мое занятие — целыми днями расхваливать свой товар. Я ведь только что хотел сказать? Что лично я больше расположен к театру, но жена обожает книги. «Книга — вместилище культуры» — так гласит лозунг на витрине их клуба. Однажды, когда я за ней заехал — она в правлении работает с десяти до семи, утром я ее отвожу, вечером привожу, машина у нас есть, так что это не проблема — так вот, однажды я за ней приехал, прочел этот лозунг, подумал, что это она сочинила, и советую:

— Слушай, по-моему, надо написать «святилище культуры».

Она посмотрела на меня чуть не с жалостью и говорит:

— Отличный лозунг. Его Петер Зигль придумал, а уж он знает, что к чему, он даже рекламу для разных фирм сочинял.

Но, пардон, я опять отвлекся. Я ведь хотел о господине Кнолле рассказать. Господин Кнолль вчера опять был в ударе. Уж не помню, как повернулся разговор, только он, как всегда, с предельной обстоятельностью и в буквальном смысле с пеной у рта (то есть брызжа слюной) неожиданно изрек следующее:

— На месте женщины я бы, идя мыться, был крайне осторожен. Кто знает, может, до нее в этой ванне мылся мужчина и, вполне возможно, не потрудился после себя как следует вымыть. И тогда — хотя, сколько я знаю, такого случая еще не было, но его вполне можно представить — на стенках и на дне ванной могут остаться сперматозоиды, которые могут оплодотворить женщину во время купанья.

Все это было крайне неаппетитно, и я цитирую его слова только затем, чтобы показать, какого поля он ягода, этот господин Кнолль.

Другой друг моей жены — господин Гаттербауэр, молодой архитектор, который время от времени публикует статьи в газетах. Из этих статей он составил книгу под названием «Хорошая квартира — залог счастья». Книгу издали на средства все того же клуба, и по этому случаю в клубе было небольшое торжество, там-то жена с ним и познакомилась. Возможно, господин Гаттербауэр большой талант, я не берусь об этом судить. Но послушаешь, как он говорит — диву даешься и невольно спрашиваешь себя: как же это ему удалось написать упомянутую книгу? Кстати, он хотел, чтобы у книги было совсем другое название — что-то о функции и структуре, и много еще всяких таких слов, — так вот, он до сих пор в ярости из-за того, что клуб изменил название книги. Возможно, раньше он умел изъясняться доходчивей и только после истории с названием от ярости несколько повредился в рассудке, не знаю. Во всяком случае, сейчас он говорит примерно так:

— Тенденция к убежищу. По крайней мере функционально. К примеру, брак. Или даже космос. Все время в системе координат несомого и несущего. Как весь наш разговор. Архитектура совсем наоборот. Изоляция бессмысленна.

Вот так — а иной раз и похлеще — он разговаривает, я просто не в состоянии всего запомнить. И притом через каждые два-три слова громко шмыгает носом. (Попробовал бы я хоть разок этаким манером объясниться с клиентами!) Для него все архитектура, о чем бы ни шел разговор — об автомобилях, о спорте, — он только дернет носом и скажет:

— Лучшее доказательство. Имманентная конгруэнция во всем. Чистейшая архитектура.

Словом, большего зануды свет не видал. Иной раз, разговаривая с ним, я от всей души желаю (про себя, конечно): «Господи, пусть уж лучше время от времени снимает ботинок и носок и перочинным ножом ковыряется в большом пальце!» Но где там: этот только говорит. И только об архитектуре. Да еще выбирает самые заумные слова, в отличие от господина Зигля, который никогда не рассуждает о литературе, а беспрерывно рассказывает о каких-то закулисных махинациях в окололитературном мире, употребляя выражения, которые я не решусь здесь воспроизвести (хотя, поверьте, я вовсе не ханжа). Господину Зиглю всегда доподлинно известно, кто кому хочет подложить свинью и кто кого проталкивает, кто против кого интригует и кто кому и куда именно готов залезть. Стоит пойти в театрах новой пьесе, стоит кому-то похвалить чью-либо книгу или, не дай бог, какому-нибудь автору получить премию, господин Зигль тут же кричит о коррупции, а иной раз даже о терроре. Послушаешь господина Зигля — и бога благодаришь, что стал не литератором, а торговым представителем, хотя это тоже нелегкий хлеб; для меня, во всяком случае. Вилли Костранеку, тому легче с его маргарином. И тем не менее он беспрерывно вздыхает и жалуется — если, конечно, не рассказывает о своих геройствах на войне.

Вилли ростом не вышел. Я тоже, можно сказать, невысокий, но это не так бросается в глаза, потому что жена гораздо ниже меня. Мы с Вилли были самые маленькие в классе, но Вилли к тому же и некрасивый: у него слишком большая голова, хрупкое туловище и почти нет шеи. Он в классе был вторым учеником, честолюбив был до безумия; он и в армии до фенриха дошел, и, вполне возможно, все это правда, что он говорит о своих военных отличиях. А говорит он об этом с тех пор, как от него ушла жена. Наставила ему рога с сынком трактирщика, примерно год назад. Незадолго до этого я его встретил, к себе затащил, выпили ликеру, приятный был вечер, и вдруг, только жена его бросила, он приходит и давай рассказывать о своих геройствах. И так гладко рассказывает, словно отличник на уроке. И я сразу вижу его, каким он был двадцать лет назад. И когда он так гладко говорит, становится особенно заметно, какой он урод. Я уже почти не верю, что этот человек был моим другом.

Но как бы там ни было, теперь он — друг моей жены. И господин Торби тоже друг моей жены, он, как и господин Кнолль, держится скорее по-отечески. И господин Юккель тоже друг моей жены, самый молодой на сегодняшний день. Господин Юккель студент, изучает философию, но, видимо, стыдится своих сугубо теоретических занятий и потому то и дело рвется доказать свои практические навыки. Благодаря этому рвению за последние полгода напрочь разрушены или повреждены: в ванной комнате кафель, водообмыв ветрового стекла в автомобиле, пылесос, навесной замок в подвале, икона, которую я в свое время привез из России, а не далее как вчера — штопор. Из друзей жены этот обходится мне дороже всех, даже дороже господина Торби, который жрет и хлещет, иначе не скажешь, как прорва. При этом сам он тощ, как сушеная селедка, так и кажется, что кости гремят, но это всего лишь вставная челюсть, которой он начинает поигрывать, когда его тарелка пуста. Он, похоже, вообще пользуется ртом только для еды и питья, а также, как я уже сказал, для поигрывания челюстью, но не для разговора. С идиотской улыбкой он слушает всякого собеседника, а когда тот замолчит, господин Торби кивает со счастливым, просветленным лицом. (Удовольствие от этого получает прежде всего господин Гаттербауэр, полагая, что хотя бы один человек его, несомненно, понял.) Когда я однажды в разговоре с женой осмелился поставить под сомнение вменяемость господина Торби, жена знаете что мне ответила?

— Страдания научили его мудрости.

Госпожа Торби относится к супругу с крайним недоверием, даже можно сказать, ревнует его, и потому, отправляясь к нам, он всякий раз вынужден брать ее с собой. Жена утверждает, что с некоторых пор госпожа Торби перестала понимать мужа и потому у нас ему особенно приятно.

— Конечно, он со странностями, но его тоже надо понять, — так она заявила.

Я человек покладистый, но почему я обязан понять господина Торби — ума не приложу! Пусть, на здоровье, пьет мой кофе и мой ликер, поедает мои кексы и сандвичи, но и баста! Мне, если верить статистике, жить осталось не больше тридцати лет, и это моя, понимаете, моя жизнь, единственная, другой не будет, и я готов отвечать в этой жизни за себя, за свою жену, но вовсе не желаю отвечать за господина Торби! Мне своих забот хватает, работать торговым представителем тоже, знаете, не каждый сумеет. Вот так-то. Но я ведь не о себе хотел рассказать, а о друзьях моей жены.

Вчера, значит, собрались они все, в полном составе, устроились за круглым столиком возле кушетки, попивая вермут и чай, кофе и ликер. Увидел я всех их вместе — а я каждого и по отдельности с трудом переношу — и чувствую: на пределе я. Хочу еще раз подчеркнуть: у меня нет ни малейших оснований ревновать жену ни к одному из этих субъектов. Все гораздо хуже. Попробую объяснить. Допустим, жена меня обманывает, притом с нормальным мужчиной, что тогда? Одно из двух: либо я об этом знаю, либо нет. Если не знаю, то — как это нынче говорят? — «чего не знаю, то меня не колышет». Теперь допустим, что я знаю. Тогда я закачу ей такой скандал, что она маму родную позабудет, не то что там свои шашни, и все — дело в шляпе. Больше того: если он настоящий мужчина, мне это даже отчасти лестно, как деловой человек, как предприниматель, я готов уважать здоровую конкуренцию!

А что выходит? Моя жена якшается, причем сугубо платонически, со всеми этими ничтожествами, и вот это, именно это оскорбляет меня до глубины души! Для меня это постыдное унижение, куда большее, чем если бы она мне разок изменила, но с настоящим мужчиной! Она носится со всеми этими ничтожествами и тем самым как бы дает мне понять, чего я стою в ее глазах! Она уважает меня меньше, чем всех этих субъектов: Кнолля, Зигля, Торби, Юккеля, Гаттербауэра, даже моего школьного друга Вилли, этого кретина, которого я превосхожу на две головы — по крайней мере в фигуральном смысле, с точки зрения характера. Действительное превосходство я готов признать, ради бога, — именно это я имел в виду, говоря о настоящем мужчине. Но она носится со всеми этими ничтожествами, пусть даже чисто платонически, и для меня это, повторяю, куда больший позор, чем если бы она мне изменяла с настоящим мужчиной. Я сейчас слишком взволнован, чтобы сформулировать это яснее, но надеюсь, вы меня понимаете. Меня глубоко унижает, что у нее такие друзья. А поскольку она дружит с ними, повторяю, сугубо платонически, я не вижу ни возможности, ни повода это дело прекратить.

Теперь, когда вы все знаете, я вас спрашиваю: можно ли осуждать меня за то, что у меня есть подруга? Я, поверьте, вовсе не бабник и не гоняюсь за каждой юбкой. По сути, я, можно сказать, верен жене, но, как всякому мужчине, мне тоже нужно, чтобы меня хоть немного уважали и даже восхищались мной. Вот почему я уже больше года встречаюсь с Мими — два раза в неделю и только днем, ночью Мими работает, она телефонистка. Не красавица, да это и неважно, все равно мы с ней никуда не выходим, из предосторожности, знаете ли. Встречаемся только у нее на квартире. Она мне часто говорит:

— На службе такая нервотрепка, а с тобой мне покойно, ты такой умный, так много знаешь и всегда все можешь объяснить простыми словами.

Вот что она мне говорит, и мы проводим с ней приятнейшие часы. А еще она говорит:

— Я так боюсь что-нибудь сделать неправильно.

Я ее тогда называю «моим несмышленышем».

Недавно как-то — нам было с ней очень хорошо — она, представляете, даже попыталась поцеловать мне руку. Тут ей, конечно, несколько изменило чувство меры, но я прекрасно понимаю, что она хотела выразить. И не скрою, мне был приятен этот порыв, хотя, конечно, ничего такого я не допустил. А в другой раз… Впрочем, довольно, о Мими больше ни слова, не то меня еще сочтут болтуном, а это не так. В жизни я вполне нормальный, трезвомыслящий человек, вижу вещи, как они есть, потому и поступки мои вовсе не требуют пространных объяснений.