Только увидев это, он раскололся. Так-то он все время держался молодцом, но это его подкосило. И он сказал:

— Как раз бы на масленицу и пришлось, представляете — праздники, танцы, и у нас здесь, и в городе, а тут вдруг — такое. Поставьте себя на мое место: на масленицу, когда идешь в компанию потанцевать и повеселиться, хочется, чтоб женщина с тобой была в порядке. К чему тебе такая, чтоб по ней уже было заметно: живот до носа, еле-еле двигается и то и дело ее рвет?.. А вам бы понравилось? Да ведь есть у нас уже один ребенок, скоро два года ему, и с этим-то я намучился, так что вспомнить страшно; спросите кого угодно — когда живот у ней стал до носа и ее все время рвало, я даже спал в другой комнате. Спросите кого угодно — вам расскажут, что она тогда вытворяла. И вот, пожалуйста — снова здорово, и как раз на масленицу станет уродиной с животом до носа, на масленицу, когда люди танцуют и веселятся. Что дурного, если человек хочет на масленицу потанцевать и повеселиться; и при этом хочет, чтоб женщина с ним была в порядке, а не уродина с животом до носа, которая еле двигается и закатывает истерики, кому охота, чтоб все оборачивались и шушукались у него за спиной, — что, скажите, в этом дурного? Поставьте себя на мое место! А когда я сказал ей — давай, мол, принимай меры, она спорить не стала; жаль, нет ее больше в живых, а то бы она подтвердила, что, уж когда я ей все растолковал как следует, она была вовсе не против. Конечно, она побаивалась, но правда не спорила; нет, она совершенно точно была не против. Причина была в том, что я не хотел идти танцевать и веселиться без нее, известно же, что из этого получается. Чего я не хотел, так это, чтоб у меня семья распалась из-за ерунды — из-за того, что как раз на масленицу, когда люди танцуют и веселятся, у нее стал живот до носа. Нет уж, этого я совсем не хотел. Ну и разговоров было бы, если б у меня распалась семья, и не только здесь у нас, но и в городе, меня ведь там многие знают. Нет, такого я допустить не мог, я ей так и сказал, и, конечно, она поначалу перепугалась, но, в сущности, была не против. Да уж, она, видно, крепко перепугалась, вся побелела как мел, когда я сказал — принимай, мол, меры, и слова не могла вымолвить толком, лепетала что-то несуразное. Но, в сущности, она была не против; ясно же — раз она это сделала.

Сделала она это с помощью женщины, которая занималась такими вещами и цену брала божескую, а через два дня боли стали до того невыносимы, что она не могла скрыть их от мужа, да он и сам уже удивлялся, что это она все время воду хлещет. Но он ее успокоил: «Чего же ты хочешь, детка, так и должно быть после такого дела». Третий день она проплакала, а на четвертый уже ничего не говорила, только лежала, скорчившись от боли, на тахте в гостиной, на первом этаже, и лишь губы у нее иногда шевелились. Муж побежал к той самой женщине, и она дала ему пакетик сухих трав. Он заварил их и влил жене. После этого ей вроде полегчало, но она ничего не говорила и даже плакать перестала. В середине дня она вдруг замахала руками, словно отгоняла кого, а когда, видно, совсем приперло, попыталась соскочить с дивана. Лежала она на тахте, потому что муж не мог бы вынести, если б она так стонала и крутилась рядом с ним в спальне. Когда она перестала говорить, и в конце концов так ослабла, что занесенные руки ее вдруг обмякли и бессильно упали, и смотрела уже не на него, а куда-то в пространство пустым невидящим взглядом, он послал за врачом; но было слишком поздно, живот у нее уже затвердел, как деревяшка, и когда врач надавливал на него, она раздраженно мотала головой. Во время осмотра муж стоял у окна, устремив глаза вдаль, ибо смотреть на то, что происходило в комнате, было, право же, выше его сил. От глаз врача не ускользнули чуть заметные кровавые выделения, и он спросил мужа, что произошло. Однако тот ни в чем не признался, ответил только, что, дескать, началось это у нее дня два-три назад, но она всегда была такая мужественная, и если хворала, то старалась не показывать виду. Врач спросил без обиняков:

— Когда она забеременела?

Муж испугался, в общем-то, он не ожидал такого вопроса, думал, врач не догадается; он сам заметил свою растерянность и от этого еще больше смешался, но ненадолго, быстро сообразил, что растерянность-то эта ему на руку, и с подчеркнуто растерянным видом отпарировал:

— Как, разве она была беременна?

А сам подумал: э, нет, доктор, шалишь — меня голыми руками не возьмешь!

Но врач гнул свое:

— Вот как, значит, не было у нее беременности?

А муж ему:

— Господи помилуй, да кому же и знать об этом, если не мне, а, как по-вашему? Я-то боялся, не аппендицит ли… — И, помолчав, продолжал: — А может, она и вправду забеременела, да только скрыла от меня. Сюрприз, что ли, хотела преподнести. А в общем-то, не думаю все же, что она была беременна.

Врач тем временем сделал ей укол морфия и наблюдал, как она постепенно успокаивалась. Маленькая и хрупкая, как девочка-подросток, она лежала на тахте наискосок, и маленькие ноги свисали до полу. Голова откинута и зарылась в подушки, иногда она приподнимала ее; из-под опущенных век белели глазные яблоки. Врач задал еще несколько вопросов, муж ответил на них без труда, и наконец врач объявил, что никакой надежды нет и, если попытаться отвезти ее в больницу, она скорее всего умрет по дороге. Потом врач ушел и пришел опять через два с половиной часа, а она к тому времени уже умерла. Врач сказал мужу:

— Было слишком поздно. Что же вы не вызвали меня раньше?

Муж молча стоял у окна и, поскольку врач ничего больше не говорил — в это время он закрывал покойнице глаза, — всхлипнул. Он не сразу сумел взять себя в руки и завести речь о необходимых формальностях. Но врач не выдал ему свидетельства о смерти, а сказал:

— Это дело общинного врача. Я со своей стороны обязан сообщить об этом случае.

Потом он ушел. Явилась сестра мужа и с ней еще какая-то женщина, они обмыли и обрядили покойницу. Он сказал им:

— Прошу, поймите меня: я сейчас просто не в состоянии ничего делать.

Он был рад, что ему не приходится возиться с окостенелой, желтой как воск покойницей. Зато он приготовил место, куда ее положить, и после того как ее обрядили, они все трое взялись за тело и водворили покойницу на покрытую черным покрывалом тахту. Муж держал ее сзади за плечи, и, когда он ее поднимал, голова ее качнулась и откинулась назад, и на одно короткое леденящее душу мгновение ее застылое лицо коснулось его щеки, и он, не дыша, сжал губы. Рядом с тахтой поставили зажженную свечу. Хлопот было много, и женщины оставили его одного. Сестра вернулась с полдороги и спросила, скрестил ли он покойнице руки.

Нет, не скрестил, и не решился попросить об этом сестру, и стал складывать их сам, осторожно и торопливо. Тонкие желтые пальцы легко подавались под его руками, он сгибал их, как подогретый воск, и вот наконец ее руки сложены крестом на груди. Он шагал взад-вперед по комнате. Заходили какие-то люди и, поглядев на усопшую и побрызгав на нее святой водой, выражали ему соболезнование. Порой ему казалось, будто она шелохнулась, и тогда он отводил глаза. А когда снова взглядывал на нее, ему чудилось, словно только что, вот как раз перед этим, она шевельнулась. Но стоило присмотреться попристальнее, как он убеждался: нет, она не шевелилась. Непривычно маленькой, тонкой представлялась она ему; а в остальном она ничуть не изменилась. Впрочем, она еще, как он заметил, казалась совсем плоской. Хотя не очень уж часто он на нее и смотрел, предпочитал стоять у окна. Женщины вернулись, покончив с хлопотами, и сновали по дому, сновали бесшумно, тишина наполняла дом, и вдруг наверху захныкал ребенок. А он и забыл совсем про ребенка, и теперь пошел наверх его успокоить, и порадовался, что есть повод уйти. Но потом женщины опять позвали его, потому что явился общинный врач, и они обсудили случившееся, и муж сказал:

— О господи, вот уж не думал, не гадал!

Общинный врач спросил:

— Когда она забеременела?

А муж закричал:

— Да перестаньте же, при чем тут это! Не была она беременна, иначе я знал бы! — И спросил: — Разве у нее был не аппендицит?

Общинный врач сказал, отвернувшись:

— Весьма сожалею. Но что у нее было, покажет вскрытие. Мне очень жаль, но другого выхода нет. И только после этого я смогу выдать вам тело.

Такого оборота муж не предусмотрел, и прошло немало времени, пока он переварил это сообщение. Потом он сказал врачу:

— По логике я вообще-то должен быть в курсе, но кто их разберет, женщин, они ведь иногда делают из этого секрет. — Он подумал: при вскрытии все выйдет наружу, и продолжал: — Когда должен был родиться наш первый, она так же себя вела. Два месяца молчала, покуда я не спросил, с чего это ее все время рвет, особенно по утрам, сразу как встанет. — И наконец заключил: — Вообще-то ей не хотелось детей. Может, потому она и не говорила.

Снова он стоял у окна и думал: дудки, ничего вы мне не пришьете, нету у вас улик! Общинный врач задал еще несколько вопросов и ушел. Муж глянул на напольные часы рядом с пианино: они показывали ровно четыре. То был час ее смерти: его сестра, придя, перевела назад стрелки и остановила часы, потому-то и было так тихо в комнате. Смеркалось, свеча подле усопшей почти догорела, пламя трепыхалось, огарок коптил. Снова ему показалось, будто она шевелится, он подошел совсем близко и стал внимательно смотреть на нее. И тут он увидел, что подбородок у нее свесился на шею, он протянул руку и постарался вернуть его на место, но подбородок уже совсем закостенел, затвердел, и вся она снизу доверху была закостенелая и твердая, и мужу никак не удавалось закрыть ей рот, он попробовал еще раз, с силой надавив на подбородок, но лишь сдвинул с места все тело, и голова покойницы смяла подушку, на которой лежала, а рот так и остался разинутым и закрыть его не удавалось; он зиял вытянутым книзу провалом, в рамке серовато-коричневых тонких губ; и видна была дырка в том месте, где он выбил ей зуб несколько дней назад. После врач говорил, что стоило стукнуть по подбородку, и рот бы закрылся. Однако муж теперь уже боялся прикоснуться к ней и потому не мог справиться с ее ртом. Зияющий провал был неописуемо ужасен. Муж держался молодцом все время, но это его подкосило, и, убедившись, что он не в состоянии закрыть ей рот, он сознался.