1.
Въ этотъ вечеръ сапожникъ Абрамъ сидѣлъ за ужиномъ, и на лицѣ его была тревога и сосредоточенная, мрачная дума.
Была суббота, и блюда стояли передъ Абрамомъ отмѣнныя: рыба, остатки бульона, куриное горло и компотъ изъ яблокъ и лимонной корки. Ѣлъ, однако, Абрамъ разсѣянно, молча, не обращая никакого вниманія на изысканность блюдъ и не думая о нихъ. И жена Абрама, Хана, сидѣвшая на кровати, по другую сторону стола, обидѣлась.
— Такъ курицу не ѣдятъ!.. Если такъ вотъ ѣсть, то можно и картошку въ мундирахъ варить…
И обиженной женщинѣ захотѣлось мужа проучить и отнять у него рѣдкія, дорого стоющія блюда. Но сдѣлать это она не могла: она страдала водянкой, все тѣло ея, всѣ члены, — руки, ноги, торсъ и даже голова, — были сильно вздуты и налиты водой, и она уже четвертый мѣсяцъ не вставала съ постели.
Она и не ложилась тоже, и день и ночь проводила въ сидячемъ положеніи, опираясь на подушки. Ей трудно было шевельнуть ногой или рукой, и когда приходилось поправлять ея постель, Абрамъ звалъ сосѣда-меламеда, его жену или тещу, и всѣ вмѣстѣ, съ большимъ трудомъ, приподнимали больную, поддерживали ее минуту-другую въ стоячемъ положеніи, а Роза, тринадцатилѣтняя дочь Ханы, тѣмъ временемъ, быстро дѣйствовала узкими, худыми руками по кровати, взбивала подушки, мѣняла простыню. Больная тяжело опускалась потомъ на постель, — какъ огромный мѣшокъ съ пшеницей. Опускалась и застывала въ мертвой неподвижности… И въ неподвижности этой было что-то дикое и страшное, и страшное было въ искаженныхъ, неправдоподобныхъ формахъ больной. Не человѣкъ сидитъ, казалось, а какое-то безумное смѣшеніе человѣка съ огромнымъ животнымъ, что-то невозможное, небывалое, невѣроятное, что-то выходящее вонъ изъ предѣловъ человѣческаго пониманія, изъ всѣхъ существующихъ и возможныхъ въ воображеніи нормъ… Темную оторопь, тревожную тоску вызывало это непонятное таинственное извращеніе, — и только послѣ большихъ усилій, и только послѣ долгаго навыка и присматриванія, соглашались мириться съ нимъ глазъ и душа… — «Милліонщикъ! — гнѣвно думала Хана:- завтра у него опять будетъ курица… видалъ ты такое!..» Ей хотѣлось — если ужъ наказать нельзя — по крайней мѣрѣ поучить, какъ слѣдуетъ, мужа, прочесть ему и разительную нотацію, объяснить ему всю неделикатность его и легкомысліе; уже приходить стали въ голову хорошія слова, язвительныя, ѣдкія, но тутъ вздутыя вѣки больной опустились, дыханіе сдѣлалось глубокимъ, и она погрузилась въ дремоту.
Со времени сильнаго развитія болѣзви, у нея появилась особаго реда сонливость, похожая на одурѣніе, и послѣ короткаго промежутка вялаго бодрствованія она впадала въ состояніе длительнаго, тупого забытья.
Абрамъ искоса посмотрѣлъ на жену. И замѣтивъ, что она спитъ, отодвинулъ отъ себя тарелку съ недоѣденнымъ куринымъ горломъ и подперъ голову кулакомъ. Ѣлъ онъ и пилъ, повидимому, только для того, чтобы доставить удовольствіе больной, чтобы не вызвать въ ней подозрѣній… Ему же самому было не до ѣды.
2.
— Розочка, — тихо позвалъ онъ послѣ продолжительнаго молчанія. — Розочка… дай мнѣ что-нибудь почитать… исторію дай…
Онъ былъ большой охотникъ до чтенія. Всего больше любилъ онъ газеты и нелегальные листки. Но когда газетъ не было, читалъ что попадалось, читалъ и перечитывалъ учебники дочери, географію, исторію, — и даже задачникъ Минина и Арбузова онъ просматривалъ много разъ…
Розочка, худенькая, бѣлокурая дѣвочка вошла въ комнату. И все здѣсь точно озарилось вдругъ тихимъ, матовымъ свѣтомъ. И въ нѣжномъ мерцаніи его, какъ сгустокъ тумана, мягко проступало узкое, блѣдное личико, и на немъ странно темнѣли огромные, синіе глаза.
Безъ улыбки смотрѣли глаза, и безъ хмурости, и не было въ нихъ и печали. Они были широко раскрыты, глядѣли куда-то впередъ, далеко куда-то, — сквозь стѣны, сквозь тьму, за стѣнами скопленную, — и то, что видѣли они тамъ, полно было тайны, тайны могильнаго холода…
— Дочечка… почитать… что-нибудь почитать…
Но на книжку, которую дѣвочка молча положила передъ отцомъ, Абрамъ и не взглянулъ. Книжка не была ему нужна. Ему нужно было увидѣть свою дѣвочку, ея маленькую, худую фигурку… И еще ему нужно было эту маленькую фигурку привлечь къ себѣ, на грудь, приложиться заросшей щекой къ лицу ея, къ бѣлому гребешочку на ея головѣ, и бурнымъ, клокочущимъ шопотомъ разсказать про свое горе, про свой страхъ, про свои муки, и просить утѣшенія. Утѣшенія просить, и утѣшенія дать, — ей его дать, бѣдной, загнанной, тѣми же страхами томящейся, тою же мукою замученной, скорбной, мятущейся дѣвочкѣ…
Но сдѣлать это онъ не посмѣлъ.
Онъ смотрѣлъ нѣкоторое время въ раскрытую дверь, гдѣ виднѣлась длинная, бѣлокурая коса и бѣлый дугообразный гребешочекъ… Потомъ онъ погасилъ свѣчу и легъ.
Онъ провелъ одну изъ тѣхъ безконечныхъ, кровавыми призраками населенныхъ ночей, которыхъ такъ много было потомъ въ его жизни…
Онъ ложился, лицомъ къ стѣнѣ,- такъ близко къ ней, что его начиналъ душить кислый запахъ отсырѣвщей извести. Потомъ онъ поворачивался и устремлялъ глаза въ черную пустоту комнаты. Онъ вздрагивалъ, быстро вскакивалъ, садился, трепетно прислушивался… И временами, охваченный нестерпимымъ ужасомъ, начиналъ шептать торопливую молитву.