1.
Въ больничномъ дворѣ было подобіе садика. Красивую деревянную рѣшетку, которою онъ нѣкогда былъ обнесенъ, растаскали давно, и теперь отъ нея оставалось только нѣсколько расшатанныхъ столбиковъ. За столбиками стояли огромныя, старыя акаціи, два-три клена и тянулся длинный рядъ роскошныхъ кустовъ сирени. О разореніи этихъ кустовъ не мало заботились и люди, и принадлежавшія имъ домашнія животныя, — куры, кони, козы, — но буйнаго роста сирени ничто остановить не могло, и она пышно раздалась и вверхъ и внизъ. Лѣтомъ, когда она одѣвалась сочной листвою, кусты образовывали плотную, толстую изгородь, сквозь которую ничего нельзя было разглядѣть. Теперь листья были желты, умирали, многіе лежали уже на землѣ, и сквозь густой переплетъ оголившихся тонкихъ вѣтвей было видно, какъ у прачешной, на солнцѣ, грѣется кучка больныхъ.
Высокій, молодой человѣкъ, костлявый, съ интеллигентнымъ лицомъ, съ длинной шеей и узкимъ носомъ, сидѣлъ на перерѣзѣ, свѣсивъ ноги, и сумрачно глядя на свои холщевые чулки, на огромныя, аляповатыя туфли, какія бываютъ только въ больницахъ, глухимъ, однотоннымъ голосомъ, точно упрямо дразня кого-то, гудѣлъ:
— А не выпишутъ… А вотъ увидите, что не выпишутъ… Не выпишутъ…
И въ отвѣть на эти слова брюхатый, съ вздутыми, бѣлыми какъ тѣсто щеками, кудрявый и тщательно расчесанный буфетчикъ Стрункинъ, въ радостномъ раздраженіи, скороговоркой взвизгивалъ:
— Да отчего жъ не выпишугь, я бы радый знать, отчего?
— Говорю — не выпишутъ, — и не выпишутъ.
— Много очень воображаете себѣ!.. Вотъ хоть и служите контролеромъ, ну понятія никакого нѣту.
Стрункинъ широко разставилъ ноги, подбоченился, и оба толстыхъ пальца засунулъ за поясокъ халата. Поясокъ отъ этого оттянулся квизу, и толстое брюхо буфетчика, и широкій, круглый, какъ у женщины, тазъ его обрисовывались четко, выпукло.
— Не выпишутъ, — коротко, отрывисто, точно лая, повторилъ контролеръ, тихо шевеля лѣвой догой и угрюмо слѣдя за движеніемъ ея тѣни на клепкахъ перерѣза.
— Еще какъ выпишутъ!
Стрункинъ презрительно отвернулся. И адресуясь къ другимъ больнымъ, продолжалъ:
— Сколько угодно выпишутъ… Сдѣлайте ваше одолженіе!
Подошелъ сѣдобородый старичокъ. Онъ былъ такой тощій, маленькій и измученный, что сзади его можно было бы принять за мальчика. Лицо у него было узенькое, все изсѣченное рѣзкими морщинами, а цвѣтомъ, желтовато-сѣрымъ, оно походило на тѣ умершіе листья сирени, которые толстой пеленой лежали у кустовъ. Подъ лѣвымъ ухомъ у старика выступала огромная раковая опухоль. Она внѣдрилась очень глубоко, захватила и горло, и потому голосъ больного звучалъ хрипло, гнусаво.
— А на что ему выписываться? — спросилъ старикъ.
— Какъ на что?.. — Стрункинъ быстро, точно его сзади дернули, обервулся къ старику. — Думаешь, Спиридонычъ, какъ ты вотъ до больвицкаго харчу привалился, и, никакъ тебя отъ него не отдерешь, такъ вродѣ тебя всѣ?
— «Больницкій харчъ», — съ напряженіемъ прохрипѣлъ Спиридовычъ. — Чудило!.. Мнѣ на землѣ одна недѣля ходу осталась, а ты «харчъ»!
Стрункинъ скорчилъ вдругъ рѣзкую гримасу и сталъ фыркать носомъ: когда старикъ говорилъ, изо рта его, изъ разъѣденнаго болѣзнью гнилого горла, вырывался такой отвратительный, густой смрадъ, что, казалось, лежитъ тамъ и шевелится давно ужъ разложившаяся, липкая падаль…
— А его не выпишутъ!.. — не мѣняя лающаго тона и не отрывая хмурыхъ глазъ отъ медленно качавшихся на кончикѣ пальцевъ туфель, проворчалъ контролеръ. Стрункинъ на него и не взглянулъ.
— Лежитъ тутъ кольки времени, поправился вполнѣ,- говорилъ онъ, обращаясь къ Спиридонычу и къ тѣмъ, кто стоялъ подлѣ него:- ну главная причина, жидовъ непремѣнно будутъ бить, распоряженіе есть, — чего жъ ему здѣсь сидѣть?
— Ты читалъ распоряженіе? — спросилъ изъ-за спины Спиридоныча щекастый, рябой парень.
— Читалъ. И тебѣ, дураку, прочитаю! Подъ подушкой у меня три военныя прокламаціи, сейчасъ могу дать… Въ военномъ штабѣ и напечатаны. Потому, какъ соборъ жиды взорвали въ Москвѣ, и есть у нихъ теперь общество такое, такъ и называется «Бунтъ», противъ всѣхъ чтобы бунтовать. Само начальство уже не поладитъ съ ими, и разрѣшено истреблять. Сейчасъ по всѣхъ городахъ ихъ рѣжутъ!
— Пойдешь жида бить, а между прочимъ самого въ арестантскія роты закутаютъ, — лѣниво проговорилъ щекастый паревь, стоявшій въ сторонкѣ, прислонясь къ стѣнѣ. И лицо его сдѣлалось скучнымъ и хмурымъ.
— Да какимъ же способомъ закутаютъ, овечья ты голова? Какимъ? Когда штабсъ-капитанъ Тугариновъ самъ все дѣло строитъ. Да надзиратель Конопатный… Вчерашняго числа до меня Ванька-пѣвчій приходилъ провѣдать, который чемоданщикъ, который съ Херсону…
— Съ Аксюткой который?..
— Ну да, этотъ самый, съ Аксюткой… Такъ разсказывалъ: собралъ штабсъ-капитанъ народъ, и все чисто объясняетъ. Кому леворверъ, кому ножъ, или дубинку…
— А Конопатный?..
— И Конопатный… Смѣло, говоритъ, жидовъ рѣжь, они противъ Россіи и манифестъ жидовскій выпустили. Свободы себѣ хотятъ, чтобы грабить свободно было.
— Жидъ, — онъ тебѣ всегда до безпокойства охотникъ, — угрюмо процѣдилъ щекастый парень. — Газета у него, пѣсни поетъ… разговоры… Ты молчи! — злобно вскрикнулъ онъ, вдругъ отдѣляясь отъ стѣны. — Я можетъ лучше тебя знаю, какъ мнѣ съ голодухи брюхо разворачиваетъ, да какъ меня по мордѣ стукаютъ. Ну ты, жидюга, молчи!.. Не безпокой ты меня.
И снова привалился спиной къ ярко освѣщенной стѣнѣ.
Стрункинъ, хромая, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и ллцо его исказилось гримасой острой боли. Обѣими руками онъ схватился за нижнюю часть живота…
— Эхъ, да и… — онъ выругался длинной матерной бранью. — Совсѣмъ я безъ движенія сдѣлался… А какъ бы не испортила мнѣ болѣзнь галопу моего, — сейчасъ и бы первымъ до Конопатнаго кинулся.
— А грѣхъ вѣдь это, — отозвался Спиридонычъ.
— Жида рѣзать?.. Эхха!.. Грѣховъ, дѣдушка, все равно уже много накопили, черезъ торбу сыплется. Хошь теперь ты цѣльный день молись, да поклоны клади, все равно рядомъ съ Богомъ на томъ свѣтѣ не посадятъ.
— Грѣхъ, когда одного, — опять отозвался щекастый парень, — а съ полсотни ежели по башкѣ тарарахнуть такъ это въ самый разъ… Ой мамене, — ой татене! амишигине, нападеніе!.. — подражая дѣтскому голосу, взвизгнулъ онъ вдругъ и громко разсмѣялся; и широкія рябыя щеки его при этомъ такъ и запрыгали и затряслись.
Почему смѣялся, и что собственно означали сказанныя имъ слова, не понималъ онъ самъ, и не знали собесѣдники. Но смѣхъ его былъ такой веселый и раскатистый, и на душѣ у всѣхъ было такъ пріятно и солнечно, что хоромъ расхохотались и другіе. А восхищенный Стрункинъ въ непобѣдимомъ приливѣ отеческой ласковости «смазалъ» вдругъ парня ладонью по головѣ, по бѣлому полотняному колпаку, и лихо тряхнувъ кудрями, поощрительно сказалъ:
— Ну стерва же и скажетъ же!.. Всегда вѣдь скажетъ!..
И потомъ, когда смѣхъ прекратился, понизивъ голосъ и мечтательно уставившись вдаль, онъ протянулъ:
— Добра сколько наберешь… И одежи, и часовъ, и разныхъ разностей… На всю жизнь поправиться можно
— А можетъ и не грѣхъ, — нерѣшительно, задумчиво, и какъ бы про себя, пробормоталъ Спиридонычъ, обдавая всѣхъ новою волною запаха падали. — Христа вѣдь они распяли.
— Этого я, ежели желаете знать, и не видалъ, — визгливо подхватилъ Стрункинъ: — ну только, если могу я при безпорядкѣ большую выгоду себѣ имѣть, такъ что тамъ, ей-Богу, «грѣхъ, грѣхъ»…
— Противъ царя они, противъ начальства…
— И это мнѣ тоже безъ надобности!.. Нехай ему чорть, твоему и начальству. Овца волку не заступникъ. А главная причина, что погулять можно даже очень хорошо.
— А его не выпишутъ, — мрачно, со злобой процѣдилъ контролеръ.
Стрункинъ быстро повернулся и оглядѣвъ его съ выраженіемъ брезгливаго нетерпѣнія, нараспѣвъ и какъ-то особенно вразумительно, сказалъ:
— Ну и чего вы причепились? скажите вы мнѣ ради Бога! Думаете, люди не понимаютъ?.. Завидки берутъ, что самому на погромъ нельзя, вы и гавчете, какъ собака злая… Нехорошо-жъ это! — отцовски-наставительно добавилъ онъ:- человѣкъ погулять желаетъ, хотится ему въ погромѣ свое участіе принять, ну и пускай! Чего вякать?..
— Самъ не могу, такъ и другому не хочу, — подмигнулъ щекастый парень.
— А я вотъ, видите, ужъ не такъ, — благородно пріосанившись, съ какимъ-то женскимъ жеманствомъ объявилъ Стрункинъ:- у меня, знаете, такой характеръ, что пускай мнѣ и ничего не будетъ, пускай мое потерпитъ, ну другому, — онъ поднялъ кверху указательный палецъ и секунду помолчалъ, — другому дай Богъ всегда хорошаго!
Контролеръ съ ненавистью оглядѣлъ собесѣдниковъ. Стрункинъ — хорошій психологъ — совершенно правильно разгадалъ тайныя пружины, двигавшія этимъ «не выпишутъ». Разоблаченный контролеръ былъ золъ, чувствовалъ себя сбитымъ, сраженнымъ, и споръ продолжать уже не хотѣлъ.
— Докторъ вонъ онъ стоитъ, — проворчалъ онъ сквозь зубы и тихо сползъ съ перерѣза.
Больные встрепенулись. Всѣ быстро повернули головы къ кустамъ, за которыми, прислушиваясь къ разговору, стоялъ Пасхаловъ. И потомъ, толкая другъ друга и торопясь, направились въ палаты. Стрункинъ тащился позади всѣхъ, хромалъ, тяжело переваливался съ ноги на ногу, и правой рукой поддерживалъ свой вислый, больной животъ. При каждомъ шагѣ онъ съ шумомъ втягивалъ сквозь зубы воздухъ, — точно пилъ очень горячій чай, — и на припухшее, дряблое, бѣлое, какъ тѣсто, лицо его ложилось выраженіе рѣжущей боли.
— Терпѣть не люблю, когда кто прохвостъ, — послалъ онъ вдогонку контролеру.
2.
Федоръ Павловичъ по дливному, прямому корридору прошелъ въ больничный кабинетъ, большую, высокую и очень опрятную комнату. Стѣны ея были выкрашены въ сизоватый цвѣтъ, и наверху, гдѣ начивался бѣлый карнизъ, шла узкая синяя полоска. Противъ большого продолговатаго стола, близко у окна, стояла желѣзная койка съ двумя тощими подушками, съ бѣлымъ клеенчатымъ покрываломъ. Надъ ней, на полукруглой полочкѣ, высилась большая бутыль съ сулемой; резиновая кишка съ чернымъ наконечникомъ-краномъ, вдѣланная въ бутыль, падала прямо внизъ, глянцевитая чернота наконечника рѣзко выдѣлялась на бѣлизнѣ клеенки, и казалось, что это сползаетъ молодая змѣя съ черной головой…
Въ этотъ кабинетъ приходили «перевязочные», садились или ложились на койку, имъ дѣлали разрѣзы, прижиганія, уколы, промывали сулемой раны и мѣняли перевязки. Все здѣсь было очень чисто, блестѣло и сіяло, но впечатлѣніе отъ комнаты было безрадостное, тревожное. Что-то подозрительное и отталкивающее было въ чрезмѣрной чистотѣ пола, мысли объ ехидномъ предательствѣ рождала сверкающая, съ виду такая милая, бѣлизна подушекъ на койкѣ, и самый солнечный свѣтъ, обильно вливавшійся въ широкія окна, казался недобрымъ, фальшивымъ, а яркіе блики его на стеклѣ и на металлѣ инструментовъ были какъ застывшія вскрикиванья больного…
«Тарарахнуть полсотни по башкѣ,- думалъ Федоръ Павловичъ, уставившись на бутыль съ сулемой. — Какъ все это просто… удивительно просто!..»
Пасхаловъ давно уже, и много разъ, спрашивалъ себя, какъ можетъ превратиться въ громилу мирный и безобидный обыватель, въ обычной жизни своей такъ мало похожій на убійцу и грабителя… Вотъ Трохимъ, подворотній въ больницѣ, или церковный сторожъ Панченко, или звонарь Артамонычъ, или Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ… Люди смирные, спокойные, даже, пожалуй, кроткіе, — а придетъ моментъ, станутъ грабить, ломать, уничтожать чужой, потомъ и кровью добытый скарбъ, станутъ избивать… Что-то дикое, невѣроятное, совершенно неправдоподобное. И если бы не было цѣлыхъ десятилѣтій страшнаго опыта, не повѣрилъ бы онъ этому, не повѣрилъ бы ни за что, какъ не повѣрилъ бы, что человѣкъ можетъ обратяться въ пантеру, въ ястреба голубь…
Пытался онъ заговорить о погромахъ со звонаремъ Артамонычемъ, съ фельдшеромъ Небеснымъ, но разговоръ выходилъ неловкій, натянутый, и собесѣдники его сразу становились скрытными, неискренними, прямо лживыми. Федоръ Павловичъ вообще не умѣлъ вести «умышленный» разговоръ, и оттого, въ періодъ своей революціонной дѣятельности, никогда не занимался агитаціей въ народѣ… И ужъ больше о погромахъ, и вообще объ евреяхъ Пасхаловъ въ эти дни не говорилъ… Выслушивать же, мимоходомъ, доводилось отъ разныхъ лицъ многое, и почти все, что слышалъ онъ, отличалось либо холоднымъ равнодушіемъ, либо безсердечностью, тупою дикостью и жестокостью, — и онъ отъ этого сильно волновался и страдалъ.
До сихъ поръ Федоръ Павловичъ не дѣлалъ никакого различія между двумя націями: евреи, русскіе, — это какъ два сорта вина, влитые въ одинъ бокалъ. Теперь два твердыхъ предмета лежало рядомъ и не соприкасаясь. И себя онъ теперь русскимъ чувствовалъ особенно сильно, и когда душа его, отъ встававшихъ въ ней картинъ предстоящихъ ужасовъ, содрогалась особенно мучительно, въ немъ вспыхивала вдругъ мысль, что было бы легче, если бы онъ былъ нѣмцемъ, французомъ, туркомъ…
— Надо начинать, — подумалъ Пасхаловъ.
Онъ снялъ пиджакъ и галстукъ, и поверхъ жилета надѣлъ бѣлый, сильно пахнувшій хлоромъ халатъ.
— Надо позвать больныхъ, — опять сказалъ онъ себѣ. Но больныхъ не позвалъ… Что-то разсѣянно перебирая и разставляя въ шкафу, онъ смотрѣлъ усталыми глазами въ окно и думалъ, — все о томъ, о прежаемъ…
И здѣсь, въ больницѣ, въ домѣ страданія и смерти, и здѣсь мечтаютъ о томъ, чтобы причинить страданія и смерть другимъ. «Тарарахнуть по башкѣ… полсотни тарарахнуть… это не грѣхъ»… И всѣ весело смѣются… И если бы Арина Петровна очутилась въ больничномъ дворѣ, она тоже смѣялась бы, вмѣстѣ со всѣми… «Когда бьютъ, значитъ есть за что», — говорила она вчера за обѣдомъ. — «Меня вотъ не бьютъ же»… Отецъ Павелъ смотрѣлъ на нее грустно, укоризненно качалъ головой, и обсыпая горячей кашей лежавшій передъ нимъ на синей тарелкѣ большой кусокъ масла, задумчиво говорилъ, что «сами же мы первые враги внутренняго спасенія нашего»…
— Понесъ уже!.. Ты ѣшь!
— Ну какъ ты, право, разсуждаешь — «ѣшь»… — запротестовалъ старикъ. — Господь вручаетъ духовному водительству моему паству…
— Вручаетъ, и слава Богу, — бросая косой, тревожный взглядъ на сына, и подавляя раздраженіе, вскрикнула Арина Петровна.
О. Павелъ началъ доказывать, что «если вручена ему, какъ бы сказать, обширная и тернистая нива, для воздѣлыванія коей требуется усиленное напряженіе физическихъ и душевныхъ силъ, и что ежели видны всюду скорби, и слышны воздыханія, то не въ правѣ развѣ онъ спросить: жестокая расправа съ иновѣрными, расхищеніе ихъ имущества и эти убійства не свидѣтельствуютъ ли о забвеніи мздовоздаятеля Бога, о попраніи заповѣдей и отсутствіи христіанскаго чувства?
Глаза у о. Павла задумчиво-печальные, голосъ задушевний, трогательный, и отъ всей небольшой фигурки стараго священника вѣетъ блѣдною грустью, и наивною, тихою важностью…
А Ирина Петровна бросаетъ свою вилку на блюдо и, сверкнувъ глазами, вскрикиваетъ:
— И что ты такое плетешь, вотъ ужъ ей-Богу ни къ чему это!..
На Рождество купила Арина Петровна у еврейки пару индѣекъ, та давала сдачу и всучила оловянный полтинникъ. Больше мѣсяца носиться съ нимъ пришлось, пока удалось наконецъ сплавить его стекольщику. Житья нѣту!.. Манифестъ, красные флаги, пѣсни по улицамъ орутъ… Свобода!.. Несвободно имъ въ Россіи, пусть идутъ гдѣ свободнѣе.
— И неразумную тварь жалѣть надо, — грустно говорилъ старикъ, — а тутъ по образу Божію…
Арина Петровна ужъ не возражаетъ. Лучше молчать. Скорѣе кончится… Она поджимаетъ губы и бросаетъ на мужа такой взглядъ, что каша его уже не лѣзетъ ему въ ротъ и начинаетъ сыпаться назадъ, на бороду…
… „Тарарахнуть полсотни“, — мысленно повторялъ теперь Пасхаловъ, вспоминая разсужденія матери. — Арина Петровна сама не „тарарахнетъ“. Но если принесть ей съ погрома голову сахару, или шубу какую-нибудь, или новый коверъ — возьметъ…
Пасхаловъ подошелъ къ окну и открылъ его. Легкая, нѣжная прохлада обдала его лицо, точно молча коснулся его товкій шелкъ. Въ желтѣвшихъ кустахъ сирени пѣла одинокая птичка, и наивно, и печально звучали нехитрыя колѣна однообразной трели. Птички не было видно, но почему-то казалось, что она непремѣнно должна быть очень маленькой, что головка ея склонена набокъ, что круглымъ, темнымъ глазкомъ она смотритъ вверхъ, въ небо. Смотритъ въ небо и поетъ… Возлѣ прачешной, въ солнечной полосѣ, протянувъ впередъ мохнатыя лапы, грѣлся Дружокъ. Осеннія мухи надоѣдали ему, онъ досадливо морщилъ носъ, билъ себя хвостомъ и то и дѣло вскидывалъ кверху ушастую голову, стараясь изловить зубами летавшихъ въ воздухѣ обидчицъ…
Когда взглядъ Федора Павловича упалъ на Дружка, тихая улыбка заиграла вдругъ на яркихъ губахъ доктора. Вспомнилась исторія съ Кочетковымъ, гнавшимся за собакой, вспомнились ясные, голубые глаза мальчика и сдавленный стонъ его: „курицу жалко“…
— Эхъ ты, — тихо проговорилъ Пасхаловъ, весь затопленный внезапно нахлынувшимъ, милымъ, ласковымъ чувствомъ. — Курицу тебѣ жалко…
4.
Вдали, въ глубинѣ корридора, послышались вдругъ чьи-то громкіе крики и частый топотъ ногъ. Крики все приближались, и черезъ минуту въ дверяхъ кабинета показался фельдшеръ Небесный.
— Федоръ Павловичъ!.. Это жъ такъ невозможно… Это же настоящее разбойство такъ дѣлать!..
Бритое, толстое, аляповатое лицо фельдшера выражало глубокое, безпросвѣтное отчаяніе.
— Развѣ негативы мѣшаютъ!.. — плаксиво вопилъ Небесный. — Кому отъ нихъ препятствіе?.. А только онъ безобразіе дѣлаетъ… И я вѣдь его никогда не трогаю.
Всхлипывая, причитая, оправдываясь и защищаясь, призывая свидѣтелей, ссылаясь на очевидцевъ, Небесный кое-какъ разсказалъ про свою бѣду. Онъ снималъ семейство податного инспектора, при вспышкѣ магнія, снимки удались какъ нельзя лучше, — конечно, въ Петербургѣ, можетъ быть, и лучше сдѣлаютъ, только тоже не всякій, — негативы — шесть штукъ — были, какъ слѣдуетъ, промыты и поставлены для просушки на солнышкѣ, около прачешной, около стѣночки, а подворотній Трохимъ, такая подлюка, арестантъ, взялъ и сапожищами на негативы и сталъ. Нарочно на всѣ шесть…
— Всѣ стеклы раздушилъ, — съ удовольствіемъ подтвердилъ кто-то изъ собравшихся у дверей больныхъ. И веселый смѣхъ покатился по корридору. — Раскрошилъ стеклы, все равно, какъ махорку…
— Я скажу Трохиму, — заявилъ Пасхаловъ. — Позовите-ка перевязочныхъ.
Перевязочные — ихъ было человѣкъ двѣнадцать — стояли уже въ корридорѣ, за дверью. Услышавъ, что ихъ зовутъ, они вошли. Большинство было въ халатахъ, два-три человѣка въ одномъ бѣльѣ.
— Асвадуровъ, хотите первымъ? — спросилъ Пасхаловъ.
На койку сѣлъ высокаго роста человѣкъ, очень худой, очень черный, повидимому армянинъ. Вся голова его была обмотана бѣлыми бинтами и ватой и казалась странно-огромной. Онъ вѣроятно испытывалъ острую боль, — а можетъ быть только боялся, что боль придетъ, — и глаза его смотрѣли мрачно, а зубы были крѣпко стиснуты…
— Который младенецъ, которому три дня отъ роду, куколка, и тотъ болѣетъ… Почему такъ?.. — говорилъ въ дверяхъ старикъ Спиридонычъ, наполняя кабинетъ густымъ смрадомъ падали.
— Потому какъ болѣзнь не разбираетъ, — поспѣшно объяснилъ Стрункинъ:- и до стараго она, и до малаго, и туды, и суды, скрозь ищетъ, скрозь пролазитъ…
— Бодрѣе, Асвадуровъ, — мягко, успокоительно говорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на головѣ больного. — Не волнуйтесь такъ. Сегодня и промывать не стану, не будетъ больно… А вотъ и Тихонъ пришелъ, — съ дружелюбной улыбкой добавилъ онъ:- поможетъ мнѣ… Сегодня вамъ совсѣмъ не будетъ больно…
Въ кабинетъ, проталкиваясь между больными, вошелъ Кочетковъ. У него было широкое, скуластое, розовое лицо, синіе глаза и очень густые бѣлокурые волосы. Проборъ надъ лѣвымъ ухомъ разбивалъ ихъ блѣдно-золотистую массу на двѣ неровныя части: одна, меньшая, падала прямо книзу, прикрывая ухо до половины, другая шла наискось, черезъ лобъ, къ краю темной, бойко очерченной брови. Голова мальчика откннута была назадъ, и подъ широкимъ, сильнымъ подбородкомъ ласково бѣлѣла такая же сильная, еще свободная отъ кадыка, нѣсколько женственная шея.
— Здравствуй, Тихонъ, — привѣтствовалъ его Пасхаловъ. И точно лучъ прошелъ по лицу доктора. — Какъ дѣла?
— Дѣла ничего, слава Богу, — мило улыбаясь, отвѣчалъ мальчикъ.
— Тишкины дѣла отличныя, — отозвался кто-то изъ больныхъ.
Голосъ былъ веселый, дружелюбный, чувствовалось, что говорившій радъ за „Тишку“ и радъ заявить объ этомъ во всеуслышаніе.
— Будемъ дѣлать перевязки?
— А какъ же?.. Будемъ…
Федоръ Павловичъ любилъ пользоваться помощью Кочеткова. Направляя на рану струю сулемы, или бинтуя изъязвленную опухоль, Тихонъ выказывалъ такую изящную ловкость, столько нѣжной осторожности и любовнаго старанія, что даже фельдшеръ Небесный, весьма почтительно относившійся къ собственнымъ качествамъ и къ своему умѣнью, охотно отдавалъ пальму первенства молодому сопернику, и не разъ мысленно говорилъ себѣ, что хорошо бы его сфотографировать, — „сейчасъ, вотъ, какъ онъ Степанчуку нарывъ прижигаетъ“… Тихонъ, нагнувшись къ ранѣ, осторожно, но рѣшительно и быстро счищаетъ съ нея зеленоватый гной, нажимаетъ на нее мокрой ватой; больной отъ боли весь корчится, вздрагиваетъ, и зубы у него стиснуты. Онъ стонетъ, а иногда кричитъ, ругается. Тихонъ ласково, нѣжно, какъ-то совсѣмъ по матерински, его успокаиваетъ, утѣшаетъ, говоритъ смѣшныя слова, — и дѣло свое продолжаетъ, — смѣло, проворно, ловко…
— Чудесный вышелъ бы хирургъ, — останавливая на мальчикѣ задумчивый, любовный взглядъ, мысленно говорилъ себѣ Пасхаловъ. — И какая это вообще славная, даровитая натура.
… Кочетковъ взялъ въ руки большой тазъ, нераспечатанную пачку гигроскопической ваты и приблизился къ Асвадурову.
— А вѣдь скоро тебѣ на выписку, — сказалъ Пасхаловъ мальчику. И тотчасъ же подумалъ, что скучно станетъ здѣсь безъ Тихона… Неужели же такъ и отпустить его? А почему бы собственно не продолжать съ нимъ встрѣчаться, почему бы не заняться имъ, не сдѣлать что-нибудь изъ него?
— Я, Федоръ Павловичъ, на выписку сегодня хочу проситься.
— Какъ, уже?.. Чего жъ вдругъ?
— Да такъ. — Тихонъ улыбнулся той открытой, свѣтлой улыбкой, которая такъ нравилась Федору Павловичу. Верхній рядъ прекрасныхъ, крупвыхъ зубовъ его слегка нажалъ нижнюю губу, а на щекахъ широко раздвинувшихся по сторонамъ, обозначились двѣ продолговатыя, неглубокія ямочки.
— И агитаторъ, братъ, изъ тебя тоже отличный вышелъ бы, — улыбаясь подумалъ Пасхаловъ…
Кочетковъ былъ общимъ любимцемъ всей больницы. Его баловали здѣсь и нѣжили, — какъ балуютъ младшаго въ семьѣ,- и въ то же время очень уважали. Съ нимъ любили болтатъ, любили и пугать его, дразнить, шутливо теребить за чубъ, и всѣ разговоры съ нимъ, и всѣ поступки по отношенію къ нему пропитаны были какою-то особенной лаской и добротою. Когда онъ лежалъ съ залитой въ гипсъ ногой, около койки его сходились больные. Мальчикъ былъ блѣденъ, сильно страдалъ, отъ боли вскрикивалъ, и больные приходиди развлечь его, „разбалакивать“. Они угощали его, отдавая гостинцы, которые приносили родные во время посѣщеній, разсказывали ему анекдоты, „разную брехню“, а онъ, когда начиналъ поправляться, въ свою очередь развлекалъ всѣхъ звонкимъ смѣхомъ, ясной улыбкой, разсказами о деревнѣ,- выразительными, яркими разсказами о неспокойной, голодной землѣ… Нѣсколько разъ онъ былъ свидѣтелемъ и участникомъ аграрныхъ волненій; во время бунта у него на глазахъ засѣкли до смерти его дядю, а брата, тоже избитаго, увезли, судили и отправили въ арестантскія роты… Когда Тихонъ разсказывалъ объ этомъ, ясные, синіе глаза его зажигались злобой, голосъ звучалъ гнѣвно, почти яростно; хмурыми становились больные, хмурыми и взволнованными, и на мальчика они смотрѣли съ уваженіемъ и съ тревогой… О скорби своей онъ говорилъ складно, умно, — хоть и высказывалъ порою мысли нелѣпыя и дикія; его рѣчь колыхала и подымала слушателей, и уже казалось, что не онъ младшій среди нихъ, что онъ — учитель и наставникъ…
— Это не резонъ, что скучно, — проговорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на головѣ Асвадурова, — ты до конца мѣсяца собирался пробыть.
— Раньше думалъ… А теперь скушно. Выйти хотится.
— И онъ говоритъ „хотится“, — подумалъ Пасхаловъ, смутно припоминая, что недавно, — кажется, вотъ сейчасъ, сейчасъ только, — еще кто-то на такой же точно ладъ коверкалъ слово „хочется“… — „Хотится“…
И вдругъ лицо Федора Павловича какъ бы застыло… Докторъ поднялъ голову и быстро повернулся къ Кочеткову. И руки его, державшія двѣ длинныя полосы прозрачныхъ марлевыхъ бинтовъ, сперва протянулись впередъ, и затѣмъ медленно опустились книзу… „Хотится… хотится“…
— Когда жъ я совсѣмъ уже здоровый! — Кочетковъ топнулъ залѣченной ногой. — Ничего не болитъ…
— „Хотится“… Это Стрункинъ такъ говоритъ… „хотится“.
… И даже мысленно не могъ Пасхаловъ докончить фразу, сказать ее цѣликомъ, такъ, какъ произносилъ еи Стрункинъ…
И чернолицый Асвадуровъ, сидѣвшій на койкѣ, и Тихонъ Кочетковъ, и всѣ другіе больные, стоявшіе въ кабинетѣ, всѣ сразу замѣтили, что странное что-то и недоброе творится съ докторомъ…
Онъ поблѣднѣлъ, поблѣднѣли даже яркія, сочныя губы его, онѣ скосились на сторону и стали дрожать. Какъ будто страшное, дикое и непонятное видѣніе предстало вдругъ предъ нимъ, предстало и на него навалилось… Голова Федора Павловича ушла въ плечи, плечи нагнулись, и вся фигура его покачнулась, какъ отъ сильнаго и внезапнаго толчка… „Хотится“… „Въ погромѣ участіе принять хотится“…
… - Ничего… ничего… — мелькало въ головѣ Пасхалова. — Ничего не случилось… Тутъ Стрункинъ… Мальчика развратилъ Стрункинъ… и другіе… Онъ все же мальчикъ еще… Они научили… Они…
Въ кабинетѣ было очень тихо.
Пересталъ стонать боявшійся боли Асвадуровъ, ничего не говорилъ Кочетковъ, стоявшій съ большой чашкой и распечатаннымъ пакетомъ гигроскопической ваты. И другіе больные тоже молчали. Тѣ, которые стояли впереди, потупились… А тѣ, которые стояли сзади, протянули шею межъ плечами товарищей и старались увидѣть…
Стрункинъ же, скрывавшійся между шкафомъ и старикомъ Спиридонычемъ, подавалъ какіе-то сигналы Кочеткову, что-то ему показывалъ пальцами и, подмигивая, ободряюще моталъ головой.
5.
Когда, около полудня, Федоръ Павловичъ выходилъ изъ больницы, фельдшеръ Небесный тихонько, на цыпочкахъ, слѣдовалъ за нимъ и недалеко отъ воротъ остановился въ радостномъ ожиданіи… Сейчасъ подворотнему Трохиму будетъ нагоняй. Здоровый будетъ нагоняй!
Трохимъ, одноглазый, старый хохолъ, съ круглой, колючей бородой и подстриженными усами, въ кожухѣ и самодѣльной, на боченокъ похожей шапкѣ, сработанной изъ ветхой овчины и остатковъ валенокъ, не торопясь сползъ съ тумбы, на которой грѣлся, и также не торопясь открылъ калитку. Онъ не открылъ ее широко, а только слегка отвелъ и образовалъ щель, такую узкую, что даже тонкій, худой Пасхаловъ еле протиснулся, зацѣпившись обоими боками. Выпустивъ доктора, Трохимъ просунулъ голову въ щель, осмотрѣлъ дремотнымъ глазомъ улицу, — квасню, гдѣ продавались и сѣмячки, и подгнившіе арбузы, двухъ извозчиковъ, ожидавшихъ сѣдока, пьяную бабу, оравшую у винной лавки, — и затѣмъ, съ шумомъ понюхавъ табаку, побрелъ на прежнее мѣсто, на тумбу, залитую тепломъ и свѣтомъ.
Нагоняя не было, и фельдшеръ жалобно поникъ. Всѣ прохвосты, всѣ сукины сыны и жулики!.. Онъ направился въ палаты… Но тутъ послышался стукъ въ калитку. Когда подворотній открылъ, въ ней показался Федоръ Павловичъ.
— Послушайте… пойдите къ фельдшеру… скажите фельдшеру, чтобы… чтобы выписать Кочеткова… выписать его…
Докторъ говорилъ отрывисто, торопливо, волнуясь, не глядя на подворотняго, и на лицѣ его былъ испугъ. Похоже было, будто онъ боится, самого себя боится, и боится того, что говоритъ. Каждое слово его было злымъ, смертоноснымъ паукомъ, и страшно было его слышать, и противно было видѣть, какъ бѣжитъ оно, полное яда.
— Приказываю! — вдругъ вскрикнулъ Пасхаловъ, поднявъ голову. — Чтобы сейчасъ же… Пусть идетъ!.. Сейчасъ же!.. И куда хочетъ.
— Куда хочетъ, Федоръ Павловичъ, — услужливо взвизгнулъ Небесный, подбѣгая. — Конечно, я сейчасъ… Пусть куда хочетъ… Я сію минуту…
Пасхаловъ медленно пошелъ черезъ дорогу.
— Федоръ Павловичъ! — горестно всхлипнулъ Небесный, устремляясь за нимъ. — А что же будетъ?.. а насчетъ того… что же будетъ?..
Пасхаловъ остановился.
— Что же будетъ съ негативами? — въ отчаяніи прокричалъ фельдшеръ.
Съ минуту Пасхаловъ смотрѣлъ на фельдшера, — далекими, затуманенными глазами… Потомъ повернулся и пошелъ дальше.
— Жаловався? — спокойно освѣдомился Трохимъ у Небеснаго.
— Погодите, погодите!.. Еще вамъ достанется!.. Еще вы свое получите…
Трохимъ, не торопясь, усѣлся на тумбу, не торопясь, сдвинулъ самодѣльную, на боченокъ похожую, шапку къ затылку и, не торопясь, съ разстановкой сказалъ:
— Бісова ты таракуцка!