1.
Восемнадцать тысячъ человѣкъ сдавлено было страхомъ.
Нѣсколько дней ужъ носились ужасные слухи о грозномъ погромѣ въ сосѣднемъ большомъ городѣ, объ избіеніи въ цѣломъ рядѣ другихъ городовъ и мѣстечекъ. Опредѣленнаго знали мало, газеты запаздывали, почти никто въ городъ не пріѣзжалъ, и нельзя было сказать въ точности, кто именно слухи привезъ. Но слухи множились, роились, зловѣщіе, жестокіе, безконечно разнообразясь и видоизмѣняясь; они ползли неотвратимо, какъ тучи ядовитыхъ змѣй, и все покрывали собой, и все мертвили.
Промелькнуло семнадцатое октября… А потомъ страшная правда стала обнажаться, она всѣми ясно угадывалась, и, разгаданная, рождала въ сердцахъ трепетъ предсмертнаго часа.
По всей «чертѣ» распространился погромный разливъ, онъ вышелъ далеко за «черту» и затопилъ всю страну. И куда не дошли еще красныя волны, онѣ дойдутъ сегодня, завтра, — дойдутъ непремѣнно, смертоносныя, бурныя, властныя…
И страшась за себя, за тѣхъ, кто былъ поблизости, въ жестокой тоскѣ думали люди о другихъ, о невѣдомыхъ, — о невѣдомыхъ, но родныхъ, — по скорби, по мукѣ, по смерти. О всемъ народѣ думали, о всѣхъ шести милліонахъ обреченныхъ. На югъ обернуться, на сѣверъ, на востокъ и на западъ, — вездѣ, всюду, за много десятковъ верстъ, и за сотни верстъ, вездѣ лежатъ города, мѣстечки, желѣзнодорожныя станціи, въ нихъ живутъ они, невѣдомые родные, постоянно, отъ дня рожденія до послѣдняго часа несчастные, угнетенные, затравленные. И вездѣ теперь ихъ бьютъ и разоряютъ, и вездѣ рыдаютъ они и стонутъ… Если бы каждый стонъ былъ каплей, а вопли росинкой, — потонула бы безслѣдно земля.
И знали люди: спасенья нѣтъ, выхода нѣтъ, и всѣ раньше происходившія звѣрства — легкая непріятность въ сравненіи съ тѣмъ, что наступаетъ. Идутъ кровавыя волны.
Ненавидя свою слабость и презирая ее, пошли люди къ властямъ, — просить защиты…
2.
Отдавая отчетъ о своей миссіи населенію, депутаты значительно смягчили полученный отвѣтъ. Не хватало духа передать его во всей точности. Наиболѣе же страшныя слова они скрыли совсѣмъ, скрыли въ своемъ сердцѣ, и когти этихъ словъ рвали сердце; а длинные зубы угрозы вонзались въ него, и въ немъ оставались… Понемногу, однако же, населеніе истину узнало, всю до конца, и тогда тѣни близкаго безумія стали появляться въ глазахъ. Теперь уже всѣмъ, даже наиболѣе оптимистически настроеннымъ людямъ, стало ясно, что случится самое худшее, что избѣгнуть этого худшаго уже нельзя. Оно придетъ, оно неизбѣжно, оно раздавитъ, оно уничтожитъ. И хотя знали, что укрыться нельзя, укрыться старались. Странное и дикое бѣгство началось во всемъ городѣ. Кто имѣлъ возможность наскоро упаковывалъ кой-какія вещи — часто не самое нужное, не самое цѣнное — и несся къ вокзалу. Уже знали, что бьютъ на станціяхъ и на вокзалахъ, бьютъ въ вагонахъ и въ городахъ вдоль линіи, — и все же бросались на вокзалъ… Многіе съ окраинъ переходили въ центральную часть города, и были такіе, которые изъ центральныхъ кварталовъ бѣжали за городъ… И если совсѣмъ уже некуда было бѣжать, уходили изъ своей квартиры въ квартиру сосѣда, — въ то время, какъ сосѣдъ, покинувъ свой уголъ, несся растерянный прочь, ища спасенія въ другомъ мѣстѣ… Безъ плана, безъ мысли, безъ вѣры бѣжали и метались, не зная куда бѣжать, бѣжали, какъ будто въ самомъ процессѣ бѣгства было что-то облегчающее. И такъ широко разлилась эта потребность бѣжать и искать безопаснаго мѣста, что самые спокойные люди, самые разсудительные, какъ ни сдерживали себя и ни убѣждали, при видѣ какъ бѣгутъ другіе, какъ бѣгутъ всѣ, приходили, наконецъ, въ такое невыносимое волненіе, что начинали метаться, кричать и стонать…
Бѣжали. Укрывались. Но вездѣ было страшно, все было страшно. Вездѣ было опасно, все было опасно. Забивались въ сарай, — и страшна была темнота его, и страшенъ былъ свѣтъ, проникавшій въ щели. Уходили въ погребъ, — и страшно было молчаніе его, и страшенъ былъ гулъ, доносившійся извнѣ. На чердакъ взбирались, — и страшно было оставаться тамъ, и ясно, такъ отчетливо и ясно видѣли люди, какъ сбрасываютъ ихъ съ чердака внизъ, головою внизъ, на камни, на топоры, на окровавленные ломы… Вездѣ было опасно, все было опасно. Въ первомъ этажѣ опасно потому, что сюда прежде всего проникнутъ громилы. Въ этажахъ верхнихъ опасно потому, что оттуда труднѣе бѣжать. Днемъ опасно потому, что свѣтло и все видно, ночью опасно потому, что темно и ничего не видно. Опасно находиться въ домѣ, населенномъ евреями, — сюда громилы придутъ тучею. Опасно оставаться въ домѣ съ жильцами русскими, — тутъ свои же сосѣди изувѣчатъ. Какъ воздухъ есть вездѣ, какъ наполняетъ во время ливня всѣ выбоины дороги вода, такъ вездѣ былъ страхъ, отъ каждаго предмета, отъ каждой мисли, отъ движенія каждаго, и звука. На что ни посмотришь — все рождаетъ одно и то же жестокое и непобѣдимое чувство, чувство растущаго, все растущаго страха… И всѣ предметы вокругъ сдѣлались чуждыми, враждебными. Самыя невыразительныя вещи, и самыя любимыя, наиболѣе привычныя и трогательно-близкія — все, все смотрѣло съ холодной отчужденностью, съ затаенной, безмолвной угрозой. Каждымъ предметомъ можно ударить, и объ каждый предметъ можно ударить. И лампой могутъ раскроить черепъ, и объ шкафъ могутъ бить твоей головой. Съ балкона могутъ сбросить, и въ чуланѣ могутъ задушить… Откуда знать, чѣмъ, какъ, на какомъ мѣстѣ искалѣчатъ тебя, и при посредствѣ чего покроютъ смертельными ранами? Moжетъ быть добрыми кормильцами-инструментами, которые много лѣтъ помогали добывать кусокъ хлѣба? Можетъ быть, зонтикомъ выколютъ глаза? Можетъ быть бѣлой рубашечкой малютки-первенца перетянутъ тебѣ шею? И не священный ли талесъ будетъ брошенъ на полъ подъ дѣвушку-дочь, когда ее станутъ насиловать?
Все было опасно, все было страшно. Страшно было ходить и суетиться, — движеніями скорѣе навлечешь на себя вниманіе врага. Страшно было оставаться недвижными, — казалось тогда, что ничего не дѣлаешь для своего спасенія, что ближе гибель. Страшно было оставаться безоружнымъ, — оружіемъ все же напугаешь, отгонишь врага. Страшно было оружіе имѣть — непривычная рука съ нимъ не справится, его отниметъ убійца, и твоимъ же орудіемъ самозащиты прерветъ твою жизнь… И припрятавъ въ карманѣ какой-нибудь ножъ, револьверъ, или гирю, люди въ трепетѣ нащупывали оружіе, не зная толкомъ, — другъ это, спаситель, сладостный мститель отчаянія, или, напротивъ того, ехидный предатель-убійца… Жадно хотѣлось ножъ сохранить — какъ послѣднее прибѣжище, какъ единственную надежду. И терзала жестокая потребность сейчасъ же выбросить его вонъ, подальше, какъ можно дальше…
Молча сидѣли люди, и замученные дѣйствительностью, искали убѣжища въ нелѣпыхъ грезахъ. Если бы двойной потолокъ! Забраться въ пустую черноту между потолками и тамъ переждать, пока бушевать будутъ въ квартирѣ и громить… Море если бы разостлалось вдругъ, — вонъ тамъ, въ концѣ двора! И было бы на немъ иностранное судно! Сѣсть на судно, отчалить отъ берега, и сразу тогда покончено съ ужасомъ!
Но легче дыма разсѣевались пустыя мечтанія, и послѣ нихъ, еще болѣе мучительной становилась живая правда… И какъ будто мало было ему опасностей дѣйствительныхъ, существующихъ, — измученный, истерзанный, больной умъ человѣка начиналъ создавать опасности воображаемыя.
И чудились повсюду измѣна и предательство; и далекіе, скрытые уголки, въ которыхъ искали спасенія, вдругъ представлялись злой западней, сознательной и ехидной. Чуланъ въ глубинѣ двора, подлѣ сарая, незамѣтный, замаскированный кустами. Тамъ спрятаться… Но не туда ли прежде всего бросятся громилы? Вѣдь они знаютъ, что если квартиры пусты, значитъ скрылись жильцы по сараямъ, по погребамъ. И пожалуй, даже минуя квартиры, сразу бросятся обыскивать чуланы и сараи, и тамъ всѣхъ и перебьютъ…
Опасно въ чуланѣ, опасно.
Бѣжать!
Куда?
Въ невыносимомъ колебаніи проходятъ минуты.
Оставаться, бѣжать… Оставаться, бѣжать… Великій выигрышъ, или гибель всего. Спасеніе, или вѣрная смерть…
Истерзанный сомнѣніемъ, замученный страхомъ, близкій къ безумію, срывается вдругъ человѣкъ съ мѣста, невѣроятными прыжками пересѣкаетъ дворъ, бѣжитъ, мечется, кружится въ отчаяніи, подъ свистъ ликующей смерти, и потомъ, въ ужасѣ, все возрастающемъ, мчится назадъ, — къ опасному мѣсту, откуда спасался, мчится къ нему, чтобы спастись…
Затихнувъ, снова сидятъ придавленные гранитомъ безмолвія, и въ безмолвіи этомъ съ бѣшеной энергіей работаетъ воображеніе, и душа вся изнемогаетъ и содрогается отъ жестокой работы. И каждый шорохъ поднятой вѣтромъ бумажки, и мягкій шумъ пробѣгающаго по крышѣ кота, и каждый толчокъ сто десять ударовъ въ минуту отбивающаго сердца — кажутся новыми, несомнѣнными, точными вѣстниками погромнаго разлива… И уже нельзя молчать. Разорвется отъ молчанія сердце. Прочь надо прогнать это ужасное безмолвіе, безмолвіе, составляющее начало безмолвія другого, — великаго безмолвія смерти… И кто-нибудь заговоритъ… Безсвязное, медлительное бормотаніе, тусклость бреда, прерывистый хрипъ умирающаго, темный, холодный… И отзовется на хрипъ другой голосъ, — такой же истерзанный, такой же мертвенно-блѣдный и гаснущій. Потомъ оборвется… И вновь безмолвіе. И вновь слышенъ шорохъ бумажки, и мягкій бѣгъ кошки по крышѣ, и удары готоваго навѣки умолкнуть сердца… И вновь несомнѣнные вѣстники кровавыхъ всплесковъ разгрома.