Я рос и познавал жизнь в глухом, но прекрасном в своей первозданной чистоте, краю. Летом там море хлебов, трав и цветов. И вечная тишина тех полей, их загадочное молчание. Мой почти столетний дедушка говаривал, что эти поля густо окроплены кровью, ибо здесь испокон веков живёт воинственный народ. До сих пор отчётливо помню, как 35 лет тому назад, мы с братьями Умалатом, Кайсар-Беком и Акаем носились верхом на молодых жеребятах среди этих полей, воображая себя всадниками самого что ни на есть настоящего конного полка. Мы смеялись, захлёбываясь ветром. Мы поднимались на горы, чтобы посмотреть на зелёные равнины, увидеть, как линии горизонта дышат в такт колыханию волнуемых ветром нив. Мы впитывали краски земли, вдыхали запахи люцерны и полыни пополам с догонявшим нас из дому ароматом свежеиспечённого хлеба. И сейчас воспоминания о том, как струятся по агачаульским вечерним улочкам, куда мы часто заворачивали, чтобы погарцевать на зависть прочим мальчишкам, прозрачные кудри дождя, остаются самыми тёплыми из воспоминаний. Вечный мир детства – это единственное, что большевики не отняли у моего прошлого.
Помню, как словно бы всё это минуло менее получаса назад. Помню, как за ресницами плывут и плывут усыпительные облака. Те первые мои 18 лет, прожитые в селе, самые счастливые в моей жизни. Всё это, а ещё легенды, услышанные на Дедовой горе, были моей первой непрерывной радостью, и если нынче кому-то понадобится, чтоб я забыл это невозвратное прошлое, то с ним погибнет часть моего сознания и половина моего сердца.
Про деда говорили, что он умел разговаривать с животными, особенно, с охотничьими собаками. Он знал по именам все звёзды и вообще, он, не умея читать ни по-арабски, ни по-русски, знал столько премудростей, которых нет во всех книгах. Потому и звали его в селе Уста Галип – Мастер Галип. А отца его звали Акай, оттуда и фамилия наша – Акаевы. В молодости мой дед был объездчиком лошадей и следопытом от Бога. Поговаривали, что он водит дружбу с джиннами и умеет читать мысли собеседников. Но более всего людей впечатляло то, что ему под силу было даже хинкал заставить танцевать лезгинку. По крайней мере, они в это верили, и мне тоже хотелось на это поглядеть. Потому-то я и спросил своего деда:
– Правда, что ты умеешь делать чудеса?
– О-о! Кто тебе это сказал?
Я, помявшись от стеснения, ответил:
– Соседские дети.
– Людям, особенно в твоём возрасте, свойственно трепать языком. Запомни это, атдашым , –так он меня называл, ибо у нас было одно имя на двоих. – Если бы я был волшебником, разве жили бы мы столь просто, макая хлеб в воду? Подлинные чародеи – это слова. Одно и то же слово разумом разных людей воспринимается совершенно противоположно. Некоторых вещей якобы ещё нет только потому, что люди им не придумали названий. А вот мне выпало многое такое знать. Всю жизнь я копил мудрость, общаясь со множеством самых различных меж собой людей. Учился у разумных не только тому, что надлежит делать, но и у глупцов – тому, что ни в коем случае делать непозволительно. И с годами я постиг великую истину, которую дал нам Всевышний, но которую большинство людей ленится постичь. Потому-то многие и полагают, что я вожу дружбу с джиннами.
После этих слов, он, молча указал сначала на небо, а потом на землю и более тихим голосом добавил:
– Всё вокруг – это мы сами, нужно только уметь слышать собственный внутренний голос.
Я ошеломлённо и недоверчиво спросил:
– Только и всего?
– Только и всего, – повторил в ответ мои слова дедушка Галип, а потом через мгновение добавил. – Надо только верить, что всё вокруг именно ты сам, мы – частица неба и земли, и они – наша частица, мы – одно целое. Раньше многие люди владели языком птиц и животных. Пророк Сулейман, например. Чтобы услышать все мелодии окружающего мира надо перестать слушать гудение собственной крови. Подними свой взор к холмам и впусти их внутрь себя. Посмотри в лес и прими его в себя. Впусти в себя мир и живи с ним. Человек не знают, насколько он мал и хрупок, насколько всё в нём зыбко и непостоянно, всё находится в движении мельчайших существ, каждое из которых само по себе чудо. Что уж говорить о вершине божественного творения – человеке. Однако шайтан не дремлет и насылает на людей безумие, заставляя их забывать о долге перед Богом.
– Дедушка, о каком долге ты говоришь? – спросил я с детской наивностью. Мне тогда было не больше семи лет, и открываемые мне дедом истины казались очень сложными и даже непостижимыми, но я их старался запомнить, чтобы, быть может, понять позднее.
– О самом важном, о долге сопротивляться корысти. Жадность – вот самый великий грех, ведь им порождается множество иных. Человек обязан превозмочь в себе алчность, любовь к деньгам и всему ненужному, что на них можно приобрести.
– Разве есть что-то ненужное? – искренне спросил его я, мы хоть и не бедствовали, но жили небогато и я был мало искушён в денежных вопросах.
– Ненужное – это гордыня, опираясь на которую богатый человек обижает бедного, это роскошь и разного рода излишества, из-за которых человек забывает о Боге. Многие люди пытаются деньгами подкупить даже свою совесть. Корысть разъединяет людей и губит даже самые благие намерения. Гордость – она пристала лишь тому, кто перейдёт мост Сират .
Кажется, он сказал именно так, по крайне мере, так я всё запомнил. В тот день я, совсем ещё мальчик, почти ничего не понял и потому сменил тему на более интересные в ту пору для меня вопросы:
– Дед, а почему люди стареют?
– Старение – это как путь вверх по высокой горе. С каждым шагом, поднимаясь все выше и выше, ты устаёшь, идёшь с всё более возрастающим трудом, но когда ты оказываешься на самой вершине, твоему взору открывается самый прекрасный вид на прошлое. Старость не уходит также бесследно, как усталость. Время на вершине горы течёт быстрее, чем в долине, и нет спуска назад, лишь ввысь, к Богу. Невозможно подняться на вершину, не пройдя весь этот долгий, долгий путь.
– Дедушка, а все люди живут как ты до ста лет?
– Нет, конечно. Одни погибают на войне, других сражают болезни.
– А как тебе удалось прожить так много? Ты не был на войне и не болел?
– И воевал, и болезни испытывали моё тело на прочность, – помню, как дедушка лукаво улыбнулся и сказал. - Открою тебе тайну: молоко молодых кобылиц позволяет откладывать наступление старости. Немногие об этом знают, не то бы злые люди жили дольше других и пили бы кровь бедного люда.
– Почему?
– Потому что они одержимы жадностью и сколько бы они не стяжали богатств, им всё мало.
Так у деда тайны мироздания и шутки шли рука об руку. Наш дед был подлинным художником слова, который получал искреннее наслаждение, рассказывая свои истории, и язык его был ярок, образен и не лишен своего рода литературности. Всякий раз, когда у нас с братьями было свободное время, мы шли к нему и просили рассказать одну из его бесчисленных историй и, когда он соглашался, а так было всякий раз, мы вновь на целый час или около того переносились в чудесную страну, где мечта становится реальностью.
– Много тысяч лет тому назад Аллах разгневался на людское неверие и наслал на них всемирный потоп. Он начался после того, как на небе образовалась трещина, которую назвали «Ажи тол». Из этой трещины пошёл сильный дождь. Вода затопила всё вокруг, лишь несколько человек, во главе с Нух-Пайхаммаром, спаслось на построенном им огромном как гора корабле. Этот корабль долго-долго носило по волнам, пока его дно не задело землю. Оказалось, что корабль достиг середины хребта Каф, и Нух решил здесь остановиться. Скоро закончился дождь. Вода вернулась в моря и реки. Покинутый людьми, корабль опустился вслед за водой на каменные скалы и, расколовшись надвое, образовал двуглавую вершину Асхар-Тау , самую высокую вершину в подлунном мире.
Чаще всего дедушка рассказывал нам о подвигах нартов, об их царстве – стране Къыркъ-Су (Сорокоречье), об их замке на горе Асхар.
– Когда-то почти весь подлунный мир был обиталищем нартов – людей огромного роста и силы…, – сказывал он.
Из его рассказов помню, что нарт, погибший в бою с врагами, становился приближённым Тенгри (древнее имя единого Бога). Каждый из нартов, принося жертву, относил и клал на могилу погибшего долю трофеев, которые он сам не успел получить. Ежегодно в течение пяти лет на исходе лета нарты собирались у могилы погибшего и варили в огромном казане мясо белого коня. Наевшись этим мясом, став вокруг его могилы, плясали траурный танец «шахалай».
Как-то я спросил у деда:
– А почему наш хутор называется Канглы?
С задумчивым видом погладив свою белоснежную бороду правой рукой, дедушка ответил:
– Об этом я слышал много разных преданий. Отец говорил, что это имя древнего народа и что у нас общие корни с бойнаками и кайы. Ты ещё не бывал в Бойнаке и Кайы-Генте, но когда будешь, то там увидишь людей, происходящих от общего с нами отца. И возле Эки-Булака есть хутор, который тоже называется Канглы. Давным-давно его тоже основало наше племя. Что до значения названия, то кумыки и ногайцы говорят канглы на крепкие, обитые железом ворота, и в языке каджаров слово кайы тоже означает «крепкий» . Много в этом удивительного. Даже я знаю всего лишь маленькую толику древней истории нашего рода, но у нас сохранилась песня о наших корнях, её пел ещё мой отец. Вот как она звучит.
Дед взял в руки агач-комуз и запел. Привожу строки той песни на память:
Из Канглы наш род, из Канглы. Всё это наше из века в век, из года в год, И в каждом комке этой земли Наших предков и кровь и пот. Из Канглы наш род, И имя ему Канглы. В имени нашем застыла древность, Имя наше значит «Крепость».
Вообще, у дедушки всегда был готов ответ на любой мой вопрос. Например, я как-то спросил его:
– Дедушка, а как появилась земля?
И он мне объяснил, что по его разумению первоначально земля представляла собой каменное тело с огненным нутром. Под воздействием огня в нём образовались глубокие трещины, из них вырвалась кипящая вода, выделившая пар и пену. Из пара образовалось небо, а из пены земля.
– А откуда появились люди?
– Аллах создал мужчину Адама и женщину Хаву, у которых было двадцать пять сыновей и двадцать пять дочерей. От них произошло всё человечество.
От дедушки я узнал, что затмение солнца происходит, когда ангел Джабраил по приказу Господа прикрывает солнце своим крылом, чтобы покарать неразумных.
Вглядываюсь в небо, как много в нём звёзд, как они падают и падают, а всё не заканчиваются. Вот почти прямо над моей головой мерцает Полярная звезда. У нас её называют «Саман ёлу».
– Те горы, которые окаймляют нашу равнину с юга, называются Кап-Таг, они тянутся через всю землю от восточного края земли до западного края. На востоке от нас Хазар денгиз , на западе – Кабарда, Карачай и река Кобан-Су, которая впадает в Кара-Денгиз . По ночам солнце опускается на дно Кара-Денгиза и испаряет в нём лишнюю воду, вот почему Кара-Денгиз до сих пор не затопил землю. В отличие от Хазар-Денгиза, это море течёт подобно реке и потому вода в нём всегда холодная. Благодаря этому, солнце, погрузившееся в море, за ночь остывает, не то бы оно сожгло и испепелило всю землю.
– Дедушка, как тебе удалось ничего не забыть из всего того, что ты мне рассказываешь? – спросил я, поражённый его рассказом.
– Долгие годы я рассказывал их самому себе или моим коням, – дед улыбнулся и добавил. – Этаким образом их точно никак не забудешь.
Улыбка у него была поразительная. Когда она навещала его лицо, длинные и глубокие борозды на лице старца вдруг раскалывались на тысячи мелких горизонтальных морщинок. Так улыбаются леса и сенокосы, каждым листочком и каждой травинкой.
И хотя в училище нас учили, что мир устроен совсем иначе, чем говорил мой старый дед, но приезжая из Темир-Хан-Шуры на вакации в Канглы, я ночи напролёт слушал во дворе у костра дедовские рассказы, а затем, по возвращению в училище, переписывал по памяти всё в толстую тетрадь-брульон, по-нашему – «къалын тептер». Увы, она потом затерялась среди других бумаг, которые я так и не сумел вывезти перед своим срочным отъездом в 1920 г. Это было ценнейшее собрание легенд, сказок и преданий моего народа. Некоторые из них я помню наизусть, но из большинства в голове сохранились лишь концовки сказок и преданий, а ещё больше – пословицы и прибаутки, которыми он украшал свою речь. Вот некоторые из них: «На свете нет ничего хорошего из сотворенного руками человеческими, чего нельзя было бы улучшить», «Дерево – это каждая из его веточек, каждый листок, по всем им необходимо судить о дереве». «Семена, опущенные в землю, дают всходы».
Помню, одна сказка закончилась выводом: «У лжецов короткие крылья». Всё это, конечно, почерпнуто дедом из народных сказаний, пословиц и поговорок. Но я уверен, у него был собственный дар к слову, свой стиль. Помню его самые любимые и часто повторяемые выражения: «Нет человека, у которого были бы только враги» и «Вода – самый вкусный и полезный напиток». А как-то раз он поведал мне такую премудрость: «И ещё запомни, мой малыш, такую истину: «Руки опускают лишь тогда, когда ничего не хотят удержать». О моих русских учителях он отзывался с добродушной улыбкой, как человек, принадлежащий к более древней и развитой культуре, нежели они. И сейчас меня не оставляет мысль, что он действительно относился к благородной расе, близкой к изначальному познанию. В некоторой степени он был одним из последних «могикан», то есть носителей духа «могиканства», ведь только тот, кто несёт в себе дух и традиции своего народа имеет право называться его законным сыном. В отличие от моих учителей, Галип не знал, кругла земля или нет, но он знал самое главное – она создана Всевышним для того, чтобы люди на ней творили Добро.
От него я унаследовал любовь к моему Отечеству. Помню, как он, медленно перебирая струны агач-комуза, говорил мне:
– Верю, что эту песню и о нашем Къумукъ Эле пел тысячу лет наш предок Дадам-Коркут :
Да будут стоять вечно твои горы,
Не будут срублены вековые деревья твои,
Не засохнут воды рек твоих,
Не изведает усталости конь твой,
Не утратишь ты надежду свою,
Не сложатся крылья твои
И гореть очагу твоему вовек!
И пусть не всё в этом мире было устроено именно так, как рассказывал мой дед, но когда я перебираю в уме дедовские предания, то ощущаю особое в сердце тепло, словно меня изнутри подогревает крохотная газовая горелка. Без них я был бы иным человеком. Кто-то из моих современников, кажется, это был Зайнал Батыр-Мурзаев, впрочем, и он, без сомнения, повторил древнюю мудрую мысль, сказал, что «всякий народ познаёт себя народом, вглядываясь в свои предания». Что ж, это свойственно и отдельным людям. Мы как бы на единичном примере повторяем судьбу всего своего народа. Похоже, именно это хотел объяснить мне дед 34 года назад, когда сказал: «Помни – зеркало способно отражать человека не только будучи целым, но и когда разбито на мелкие осколки. Так и всякий человек включает в себя обычаи народа, в котором он рождён и обычаи всех людей этого мира».
Последний мой разговор с дедом у меня состоялся летом 1906 г., когда я приехал домой на вакации. Он был болен, поминутно сплёвывал в медный таз, лежащий на глиняном полу подле тахты. Плевки были красными, нехорошими. Как говорил сам дед, имя его болезни смерть и ему уже не выздороветь. Мне было очень страшно за деда, помню, что боялся, что он умрёт прямо у меня на руках. Я еле сдвинулся с места, когда он подозвал меня к себе.
– Помоги мне встать и пройти в сад, – сказал он мне. Говорил он хриплым, почти не знакомым мне голосом.
Когда я приблизился к нему, он обхватил моё плечо рукой, на которой отчётливо выступали посиневшие вены. С моей помощью, не без натуги, дед Галип встал, подхватил висевший на стене агач-комуз и вышел во двор.
Мы пошли по тропе к саду. Достигнув его, он, глядя мне в глаза, обратился твёрдым, обычным для его прежних лет здоровым голосом:
– Сегодня не буду рассказывать тебе сказок. Ты уже взрослый. Я тебе скажу быль, которою никому не рассказывал. Ни твой отец, ни твои братья не поймут, о чём я им говорю, а ты поймёшь. Я вижу это по твоему лицу, в нём до поры до времени сокрыты большая мысль, большие дела. Как ты знаешь, мне сейчас 100 лет, а может и больше или чуток поменее того. Сам сбился со счёту. Помню только, что родился я за десять лет до того, как Ярмула-пача разрушил Дженгутай . Первым под удар попал наш хутор. Мы не знали, откуда нагрянет враг. Он пришёл с двух сторон – и с севера, и со стороны моря. Мы не ждали оттуда врага, по крайней мере, так скоро, думали, соберём скарб и уйдём к Аркасу. Но объявился предатель, который за большое вознаграждение указал сыну шайтана Ермолову кратчайший путь на Дженгутай. Так мне потом объяснили старшие. Алчность, алчность людская… Она неистребима.
В тот день… была осень, а может напротив того, весна, но какая-то холодная, одно помню точно: шёл дождь. В тот день, конечно, ещё никто не знал, сколь многому пришёл конец. Когда я оглядываюсь назад с вершины моей старости, всё ещё вижу зверски убитых женщин и детей, лежащих грудами вдоль узкой долины, и вижу их так же ясно, как видел тогда детскими глазами. Мужчин не было. Они по тревоге поднялись ещё засветло. Вижу и нечто иное, что умерло там, в кровавой грязи, и похоронено во мгле прошлого. В тот день был убит старый, свободный и прекрасный мир, в котором на первое место ставилось человеческое достоинство…
Так говорил Галип. Его глаза были полны боли и гнева, но вдруг его лицо просияло, словно бы его осветила внезапная вспышка молнии.
– Мы ещё не раз выступали с оружием. И я был в числе воинов. Меня называли Укротителем Коней, потому что я объезжал украденных у баев и офицеров скакунов. Не каждому дано приручить ретивого коня, привыкшего к своему хозяину, а у меня это выходило.
Умалат был у нас вождём. Потом я бил врагов под знаменем нашего льва Ташау-Хаджи, затем – под знаменем другого нашего льва и мудреца Идриса-Хаджи. Позднее некоторое время абречил и только знакомство с собственным десятилетним сыном, которого я до этого ни разу не видел, заставило меня, уже немолодого тогда человека, вернуться домой и заняться единственным нравящимся мне ремеслом – объездкой молодых и буйных жеребцов. Талант этот я унаследовал у отца своего, а он – у своего. Это старый промысел урука Канглы.
Он улыбнулся и продолжил:
– Помню, как русские десять раз упоминали о смерти Умалата, но он вдруг опять объявлялся и шёл на них войной. Мне и сейчас кажется, что мой вожак жив, и затаившись где-то в холмах, ждёт нового восстания, чтобы встать во главе его и повести в бой новое поколение.
– Дед, а как выглядел этот Умалат?
– Роста он был среднего и внешне мало отличался от прочих людей, но вот голос…, его голос не походил ни на один другой. Он был у него по особенному гордый и тихий. Слово «Вперёд!» он произносил так, что это напоминало мне рычание тигра. Если мы не забудем его и тех, кто был под его знаменем, у нас сохранится надежда на спасение, – заключил Галип.
Он смолк. Казалось, дедушка очень глубоко задумался. Спустя некоторое время он с горечью в голосе сказал:
– Они лишили нас свободы, а значит и самого смысла бытия, они разграбили нашу родину сообща с предателями, такими как этот Джамалутдин, жадный до добычи, как кантулук до крови . Вообще, они лишили нас всего, что позволяет обеспечивать людям достойную жизнь, которую от рождения заслуживает каждый. Знаешь, что этот Джамал заявил атлыбоюнцам, когда они обвинили его в захвате их общинных земель. «Не будет оград, земля цельная, она разделов не признаёт. Всё это наследство, доставшееся мне от дяди моего Шамсутдин-Шамхала». Так сказал он. Забыл он, что прежде бий был другом и защитником народа. Раньше бий служил народу, а не народ бию. Нынче же никто не хочет быть биями в истинном значении этого слова, все хотят быть «помещиками». Это ни к чему ведь не обязывает. Вот такие нынче бийи. Ах, что о них говорить?! Если мясо начинает гнить, его солью посыпают, а когда сгнила соль, что с ней делать?
Слово «помещик» он произнёс по-русски, чтобы подчеркнуть его чужеродность для нас. В голосе деда звучал голос нашего края, который и после девяноста лет ига сохранял верность мятежному духу, каковым всегда и был наш национальный дух.
– Мне совсем немного осталось. Дней пять или шесть. Я расскажу всё что помню, а ты записывай. Мне самому не было нужды в записях, потому и письму-то не обучился. Однако те события, о которых скажу, запали глубоко в моё сердце. Ничего не забыл, несмотря на года. Думаю, когда-нибудь, это тебе понадобится. Потому записывай всё, что я буду тебе говорить. Иди за своей тетрадью в дом. Я тут подожду. И принеси козлиную шкуру.
Вскоре он уже восседал на сером камне, покрытом старой козьей шкурой. Как древний патриарх на своём скромном престоле, словно статуя – само ожидание и мудрость, словно нависший над рекой утёс.
Он начал свой рассказ, а я принялся записывать услышанное в тетрадь. Это, как и прежде, был голос воина, он звучал спокойно и уверенно, только уже не гремел раскатисто, а напоминал шелест опавших листьев. Голос осени, голос зимы…
– Нашей слабостью было отсутствие объединяющей всех нас новой цели. Хасан-Хан, Умалат, Ирази, Умар и Махти из рода уцмиев – все они были храбрыми героями, но каждый из них мыслил по-старому, хотел быть ханом. Но время ханов ушло безвозвратно. Был, конечно, и Ташау-Хаджи, самый лучший, самый мудрый, благородный и отважный, Лев Равнины. Но что мог сделать он один против тысяч и тысяч? Одно дерево – не сад, один камень – не крепость.
Он прервался и уставился в ослепительно голубое небо. Ещё полчаса назад он казался похожим на корявую высохшую лозу, но сейчас и в сидячем положении вновь выглядел статным и высоким.
– Настанет день, и мы всё равно победим! – вдруг тихо, но с жаром отчеканил древний оракул, замахиваясь своим посохом, словно бы на саму историю. – Когда на моих руках умирал мой отец, – голос Галипа на мгновение заметно дрогнул, – не думал, что и в сто лет буду так отчётливо всё это помнить, он сказал мне: «Сынок, отомсти за меня, если сможешь!» Я старался выполнить волю, но чувствую, что всё это было не то. Славно мы повоевали, но всё кончилось поражением. Эх, какие герои погибли раньше срока! И некому будет описать то время, чтобы помнили имена предков, чтобы учились у них мужеству. Это нужно не им, а живым. Иначе, потеряв однажды память о том, что было на самом деле, вы получите взамен рассказы о рабстве. И вас будут учить любить своего хозяина, быть довольными своим рабством. Разве не почитанию царя учат вас в школе?… Кхе-кхе… Малыш мой, сохрани всё то, чему я тебя учил. Ты будешь единственной нитью от меня к будущим поколениям. Запомни, самое главное – быть готовым к свободе, не теряться, когда вдруг появится возможность разорвать путы рабства.
Дед кашлянул, отдышался и продолжил:
– Знай, что не всё, что кажется на первый взгляд истиной – истина, ибо мир переменчив, а люди ещё менее постоянны. Истинное воздействие жизни проявляется исподволь, и однажды оно сможет сделать самых немощных самыми сильными, самых малодушных самыми смелыми, самых ленивых – самыми прилежными, самых корыстных самыми самоотверженными. Плохо, что твои братья не хотели меня слушать, а я ведь не однажды звал их. Они другие, нежели ты. Тебе трудно будет одному. Одно дерево – не сад. Один камень – не крепость… Мой маленький сын, то есть твой отец, вернул меня домой. Да, со стороны казалось, что я смирился, но я не перестал воевать, мой покой был только перемирием…
Всё было слышно чётко и ясно, всё до последнего слога. Иногда я слушал рассказы деда, забывая их попутно записывать и лишь потом, после его смерти восстановил их по памяти. Но чаще писал прямо тогда, широкими мазками, запечатлев на бумаге самые яркие из дедовских речений.
На пятый день послышалось сильное карканье ворон, и дед Галип сказал:
– Вороны пророчат скорую смерть. Нет, я не боюсь смерти. Наступило моё время, то время, когда смерть становится частью человека, постоянной его спутницей, она живёт в обнимку с ним, почти как законная супруга. – Дед улыбнулся. То была его последняя шутка… Через несколько дней его не стало.
⁂
Дед по матери, Камучу Али, был полной противоположностью Галипа. Он был человеком отменно трудолюбивым, но ограниченного ума. Он млел перед офицерами, особенно перед своим хозяином чанкой Шавлухом Алыпкачевым. Люди в эполетах и с офицерскими чинами казались ему существам высшего порядка. Будучи старшим пастухом, с младшими своими помощниками обходился он крайне сурово. Без всяких околичностей бил своих подпасков, жену свою и детей, только скотину не бил. К ней относился с любовью и ценил, как кормилицу и прежде всего как собственность, всё равно свою или чужую. Была в нём эта удивительная черта, которую очень высоко ставили. Ему доверяли пасти даже самых дорогих коней. И землевладельцы, и богатые уздени, и самые нищие батраки были едины во мнении, что именно таким должен быть образцовый слуга. Он точно и умело исполнял всё, что ему поручалось. С Галипом они не переносили друг друга на дух и, хотя не ругались прилюдно и не оскорбляли имени другого за спиною, однако же и тёплых слов не произносили и о здоровье друг друга не осведомлялись. Лишь сухие приветствия и скупые рукопожатия при редких встречах свидетельствовали о том, что они вообще были знакомы. Про таких говорят: «Из разного теста слеплены».
Когда Камучу Али выдавал свою дочь, нашу мать, за нашего отца на исходе восьмидесятых годов прошлого столетия, он только выбился из среды батраков. И породниться с объездчиками княжеских лошадей было для него немалой честью. Но с годами, преуспевая в своей новой работе и обрастая собственным хозяйством, он стал задирать нос пуще иного князя и, будучи крайне недоволен бедностью зятя, отпускал в его адрес целый колчан острых намёков. Отец отшучивался и до серьёзных ссор их разговоры никогда не доходили. В ту пору все в нашем селе были дружны и если иногда ругались, то быстро мирились, притираясь друг к другу, как две песчинки.
Никто за пределами нашей семьи и не ведал об этих маленьких спорах, ибо в нашем доме и сплетни не зарождались вовсе, а если такое и бывало, то уж точно не выходили за его пределы. Сердце матери смиренно принимало все горечи и обиды, безмолвно она реагировала на суровый и скудный быт нашей бедной жизни. Жили мы не особенно хорошо, ели однообразную пищу, но всё же, как я отмечал уже выше, мы не голодали. Кажется, только мы, её дети, были её отрадой, смыслом её жизни и она безумно нас любила, встречая ответную горячую привязанность своих четырёх сыновей. Она радовалась каждой нашей удаче, даже самой малой.
Нам, детям, на хуторе жилось привольно, мы без присмотра, как дикие животные, рыскали в чистом поле. С пятилетнего возраста вместе со старшими братьями я облазил всю округу. Пешими и конными взбирались мы на все горы в округе, и охотились в лесах. Мы бродили поначалу вместе с пастухами, а затем, как я уже писал выше, скакали на конях сами по себе. Таким вот образом я постигал душу родных мест. Мне нынче кажется, в молодости я всматривался во всё с такой пристальностью, словно бы знал, что через тридцать с лишним лет мне вздумается об этом писать.
Когда мимо проезжала гружённая добром телега, ведомая незнакомцем (большая диковинка в наших краях), все хуторяне выходили из своих домов или шли к нему с сенокосов, и, приветствуя приезжего, предлагали ему зайти в гости отведать холодной колодезной воды, преломить домашний хлеб – круглый как солнце «экмек». А ещё спрашивали, откуда держит путь? Не с Макариевской ли ярмарки? Есть ли у него какие, незнаемые у нас, товары и кого он видел, не скоро ли всех крестьян - тружеников освободят от унизительных повинностей, наложенных на нас «военно-народным» управлением ? Гостеприимство и горячий интерес к происходящему в окружавшем нас мире – вот что отличало моих земляков в ту пору.
С тоской вспоминаю ветер средней силы, который на досаду нам срывал еще незрелые яблоки в саду к югу от Дедовой горы. Мы называли его «сорвияблоко». Наверное, никто за пределами нашего хутора так его не называл.
Эти воспоминания освещают и окрашивают мою жизнь. Их никакая тьма не затмит.
В ту пору время летело со скоростью лучшего арабского скакуна. Или это мне сейчас так чудится? День кончался, а за ним с петушиными криками начинался новый. Дни и ночи мчались с удивительной скоростью, сменяя друг друга, сливаясь как строчки на быстро переворачиваемых страницах.
⁂
Идиллия окончилась в 1913 году. В том году отцу исполнилось пятьдесят. Во всём его облике чувствовалась особая здоровая сила в сочетании с некоторой эпической неумелостью, очевидно вызванной постоянным общением с природой. Казалось, ничто не предвещало трагедии. В то морозное утро я проснулся от звука шлепков лошадиного навоза об обледеневшую землю. Сон был неглубоким, очевидно, снилось что-то неприятное. Уже не помню, что именно. Умер отец… Доктор, или точнее фельдшер, сказал, что смерть наступила из-за травмы внутренних органов, вызвавшей обильное кровоизлияние. Бабка с материнской стороны сказала много проще: «Звезда его жизни погасла на небе».
Теперь мы не могли более надеяться на помощь отца. Казалось, мы были обречены на беспросветное существование в глуши. Впрочем, мы с Акаем были не против всю жизнь прожить в родном хуторе, но судьба распорядилась иначе. Нам оказал помощь богатейший из помещиков – Асельдер Казаналипов , благоволивший к нашему отцу. Он оплатил наше образование.
В Кайсар-Беке, как и в Умалате, победило влияние крови деда Камучу Али, им вообще, пожалуй, следовало бы именоваться Алиевыми, а не Акаевыми, настолько мы, будучи сходны внешне, разнились внутренне. Потому он попросился в военное училище. Асельдер-Бек недовольно покачал головой и произнёс:
– Пустое это дело. Сам служил во имя царя-батюшки. Видел я смерть товарищей, награды, которые иногда доставались героям, а ещё чаще подлецам и льстецам. Видел самого императора Александра II в недолгие месяцы его торжества. Одного только я на войне не увидел – её смысла. Одни мусульмане убивали других мусульман на потеху неверным государям, банкирам, да оружейникам.
– Я не собираюсь воевать с мусульманами, – отозвался покрасневший, видно от досады, Кайсар-Бек.
– В этой стране, особенно в армии, не спрашивают, чего ты хочешь, а чего нет. Есть приказы и их надо выполнять. Ну да ладно. Может так и надо – пройти через огонь, чтобы понять цену мирной жизни. Ну а чего желаете вы, близнецы? – Обратился он к нам, ко мне и Акаю. Начал брат:
– Я хочу получить профессию, связанную с природой, с лошадьми, их здоровьем и питанием, лечить их. Хочу следить за сохранностью нашего леса. В этом году я завершаю училище, – сказал Акай.
– Значит, хочешь быть коневодом или ветеринаром. Это хорошо, – лицо Асельдера сияло от удовольствия, он говорил медленно, словно бы растягивая вместе со словами удовольствие от их употребления. – Нам нужно заботиться о животных и нашей земле. Будут у тебя средства, определю тебе стипендию в память о твоём отце. Замечательный был он человек, но и чудной. Сколько ему не предлагали подарков и больших денег – всё отказывался. Шутил: «В бедной скромности рождён, в бедной скромности умру». А зря, гордыня это, отказываться от помощи. Сам же ведь весь заработок раздавал как «садака» и давал в долг всякому нуждающемуся, даже если не было никакой надежды на возвращение одолженного. Я ему выговаривал за это, а он отвечал мне: «Сегодня удача на моей и вашей стороне. Вы богаты и мне на жизнь хватает. Быть может, завтра грянет революция или война, о приближении которой столько много шума в газетах, и тогда богачи обеднеют, а самый нищий оборванец или батрак вознесётся на вершину власти. Тогда он вспомнит обо мне и одарит меня, также как сегодня его одарил я, а если я не доживу до того дня, то может быть его помощь понадобится моим сыновьям».
Рассказывая всё это Асельдер, по-доброму улыбался, нисколько, видать, не сомневаясь в том, что пророчество моего отца не более чем причуда.
– Ну, а ты чем интересуешься? – Спросил, наконец, Асельдер у меня.
Я в то мгновение очень смутился и оробел, поскольку и сам не знал, какую именно профессию избрать делом всей жизни, наконец, сделав над собой усилие, выдавил из себя:
– Всем и ничем одновременно… То есть пока не знаю…
– Как это не знаешь?
– Меня тянет к знаниям вообще, но кем я хотел бы стать по окончанию учёбы, пока ещё не решил.
– Знаешь что, давай-ка устрою я тебя для начала в одно место с Акаем. Вы – близнецы, не хорошо вас разлучать. А там, повзрослеешь, поумнеешь и сам выберешь, что тебе по душе.
Необходимо отметить, перед отъездом около месяца у поляка Рачинского, заведовавшего школой в Гелли, мы обучались его родному наречию. Немалое сходство польского с русским позволило и в этот краткий отрезок времени сделать нам определенные успехи, благодаря чему мы без особых затруднений окунулись в польско-язычную среду и совершенно не чувствовали себя изгоями или того более, отщепенцами. Любопытно и требует быть отмеченным то обстоятельство, что прибыв в Варшаву, жили мы сравнительно недалеко от теперешней моей квартиры.
До Великой войны здесь все были увлечены Сенкевичем, Мицкевичем, Бакуниным, Ницше. Последним молодёжь была увлечена больше всего. Я также прочёл пару его работ. Они мне показались чуждыми нашему духу, почти как русский балет, хотя тогдашний эсер, а в последующем большевик Саид Габиев часто публиковал выдержки из Ницше в своей газете, да и многие его собственные строки тех лет – это по большей части размышления и вариации в ницшеанском духе.
Узнав, что я родом с Кавказа, один из соучеников моих дал мне прочесть книгу Матеуша Гралевского и она произвела на меня гораздо более благоприятное впечатление, нежели максимы Ницше. В Варшаве же я впервые (впервые ли?) влюбился. Были бурные эмоции, громкие признания. То есть это всё было с моей стороны. Красивая польская пани лишь лукаво улыбалась в ответ. Ну, кто я такой? Азиат. Очаровательный в своей дикости, но бедный и чужой заморский «басурманин», случайный человек. Она предпочла мне сына мирового судьи, тридцатилетнего буржуа с золотыми часами, висящими на пивном брюшке. Я тогда сильно измучился душевными переживаниями. Но как говаривал дед: «Сильный дождь быстро иссякает». Потому и «горе» моё было недолгим.
Как-то в училище ко мне подошёл парень, по виду лет на пять старше меня, и заговорил со мной на чистейшем литературном кумыкском языке, притом так правильно и так естественно, что в первые мгновения я даже не обратил на это внимания.
– Ты из Дагестана? – спросил он меня.
– Да.
– Кумык?
Меня впервые в жизни спрашивали, кто я по национальности. До этого в глазах польских сверстников я был то ли грузином, то ли татарином, но тут я впервые услышал имя моего народа.
– Да, – ответил я после небольшого замешательства, вызванного вопросом.
– Меня Солтан-Саидом зовут, а тебя?
– Галип, мы тут с братом. Ты из Темир-Хан-Шуры? – спросил я, наивно полагая, что удивлю собеседника своей догадливостью.
– Нет, из Хасав-Юрта, точнее из Умаш-Аула. А ты?
– Из Канглы.
– А где это?
– Это хутор чуть севернее Дженгутая.
– Ясно.
Далее мы заговорили о Родине и её проблемах, сошлись на том, что они требуют скорейшего разрешения и, по всей вероятности, это святое дело не обойдётся без кровопролития. Последняя мысль меня несколько настораживала, но не Солтан-Саида, восхищавшегося деятельностью Боевой организации эсеров. Он организовал что-то вроде политического кружка. Я посещал его пару раз, но затем, к великой его досаде, предпочёл кружок польских социалистов, не в последнюю, должен признаться, очередь, чтобы подучить польский. Ему, однако же, удалось овладеть умом и сердцем моего брата.
Летом 1914 г. началась Великая бойня. На границе шли затяжные бои, не в пользу русского оружия, однако. Несмотря на то, что мы с братом, будучи мусульманами, не подлежали мобилизации, война затронула нас самым прямым образом. Немцы подступили к самой Варшаве и весной 1915 г. наше учебное заведение срочно эвакуировали в Харьков. Здесь дела потекли было обычным образом, единственно, к ним прибавился почти поминутный страх за жизнь наших братьев, сражавшихся на передовой.
В начале 1916 г. мы с братьями встретились в Минске. Все четверо. Грустно это вспоминать, никто не ожидал, что скоро нас постигнет ещё одна утрата. Конечно, шла война, гибли миллионы людей, но мы, по крайней мере, я, хранили внутри себя убеждение, что несмотря ни на что, оба мои брата, служившие в кавалерии, выживут и беда обойдёт нас стороной. Но всё сложилось иначе. Летом того года Кайсар-Бек привёз домой чёрную весть – Умалата не стало. Он погиб во время одной из контратак в Карпатах. Кайсар-Бек с жаром объяснял нам с Акаем и матери , насколько героической и прекрасной была смерть нашего старшего брата, но маминых слёз это не остановило. Трагическая весть её сломила, она таяла на глазах, поэтому поговорив с братьями, я решил остаться дома и приглядывать за ней. Кайсар вернулся на фронт, а Акай – в Харьков.
По хозяйским делам я был вынужден выезжать в Темир-Хан-Шуру на базар и бывать в тамошних мастерских. Город меня неприятно поразил тем подчёркнуто колониальным видом, от которого я за четыре последних года успел отвыкнуть. Хотя Варшавская губерния, по сути, была такой же колонией империи, как и Дагестанская область, но поляки из всех сил старались этого не замечать и жили собственной внутринациональной жизнью. Ничего подобного невозможно было наблюдать в умах жителей нашей столицы. Помню, мне в голову тогда пришла мысль, будто бы Шура была выстроена именно ради того, чтобы свидетельствовать: «Что бы вы о себе не воображали, но вы лишь одна из самых бедных колоний великой империи». Империя эта, однако, трещала по швам.
