Равнина в Огне

Акаев Галип

Равнина в огне

В первые дни после большевистского переворота я встретил Темир-Булата Бей-Булатова, который с печалью в голосе процитировал мне Ветхий Завет: «Всему своё время, и время всякой вещи под небом… Время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить,.. время любить и время ненавидеть; время войне и время миру», а потом добавил от себя:

– Долго нам придётся ждать время мира.

– В смысле? Вы думаете, быть войне? – переспросил я его.

– Это единственное в чём я уверен. В очередной раз наша нация обречена на трагедию.

Вид у Темир-Булата в целом был подавленный. Иное дело Уллу-Бий Буйнакский. Не то чтобы он в ту пору уже был особо близок к большевикам, но он был восхищён их решительностью, их обещаниями и личностью самого Ленина. Его жажде деятельности не было предела.

Помню, что на собрании Облисполкома Коркмасов осудил большевистский переворот, но и ему самому досталось за нерешительность в борьбе с эсерами-максималистами, большевиками и анархистами, то есть с Петровским комитетом Уллу-Бия. Через неделю Джелала сменил на посту председателя Облисполкома сторонник Гоцинского Темир-Булат Бамматов, старший брат Гайдара. Почти всех социалистов в Облисполкоме заменили члены «Милли-Комитета». Исключением оставался, кажется один только Алибек Тахо-Годи, у которого сохранялись на тот момент некоторые колебания по поводу собственной политической ориентации.

В январе разразился политический кризис, ознаменовавший окончание падение престижа власти Облисполкома. Гоцинский устроил парад своих войск в Темир-Хан-Шуре, а затем вступил в перестрелку с милицией Социалистической группы в Дженгутае. Потом полыхнуло в Хасав-Юртовском округе. Там всё более отдалявшийся от несмелого «имама» более деятельный Узун-Хаджи учинил «газават», так он называл резню безоружного русского и немецкого населения.

Над краем нависла угроза голода и гражданской войны. Казалось, само время застыло, чтобы отчётливее мы осязали всю глубину затишья перед бурей.

Как это не покажется читателю странным и непростительным, но вся напряжённая ситуация в крае совсем не помешала мне уединиться в Канглы и писать письма к Магомету, выведывая через мелкие косвенные вопросы и о сестре его. Я опасался, как бы меня никто не опередил со своими сватами. Я надумал направить своих сватов в Балкарию по истечению годового траура по матери.

Никакой политический кризис не способен отнять у меня чудной привилегии восхищаться красотой природы, этой поэмой без слов. Я не помню, шёл ли тогда снег семь дней и семь ночей или же весь месяц. Наш снег не сыплется вёдрами с неба, как молочные водопады в европейских сказках, а как бы сам собой растёт из-под земли. Ляжешь вечером под шум дождя, потом выйдешь утром, а перед твоим взглядом стелятся заснеженные поля. Я был влюблён и не желал видеть неотвратимую гибель привычного образа жизни, надеялся, что тревожные события оставят меня в покое.

Но судьба распорядилась совсем иначе, совсем против моих планов и надежд на ту весну. Только мы помянули нашу мать молитвой, прочитанной над её могилой и возвратились домой, как в дверь нашего дома постучал гонец, объявивший мне, что Облисполком поручил мне сопровождать Коркмасова, уполномоченного спасать дагестанские стада, задержанные в казачьих станицах. Я хотел было отказаться, сославшись на занятость по хозяйству. (Это было сущей правдой, ведь я уже почти два года вёл его в одиночку; Кайсар пропадал в казармах, а Акай – на сборищах радикалов.) Однако же гонец, оборвав меня на полуслове, протянул мне письмо. Это было письмо от самого Коркмасова, я был ошеломлён. Неужели сам лидер дагестанской революции обращается ко мне, просит меня об услуге? Последние строки его письма, окончательно меня обезоружили: «Если мы не поспеем вовремя, то разлив рек надолго задержит возвращение баранты, а это чревато падежом скота, усугубит и так уже ощущаемый голод в горах и будет на руку горячим головам вроде Узун-Хаджи – и тогда трудно себе представить, на какие новые сомнительные «подвиги» вдохновит этот истеричный старик доведённых до отчаяния горцев. Мы должны помешать этому». Против последнего аргумента я не мог ничего возразить. К тому же, как отказать старшему и славному сыну моего народа? Единственно, до посещения Облисполкома пошел посоветоваться с Бей-Булатовым как со старшим, опыту и чутью которого целиком доверял.

Подчёркиваю, ни тогда, ни много позже у меня не было желания участвовать в политических событиях или, тем паче, в гражданской войне. Признаюсь честно, как это всегда бывает с влюблёнными – я думал лишь о предмете своего обожания и мечтал скоро с ней свидеться, дабы никогда более не разлучаться. Но в нашем крае, где все друг друга знают, просто невозможно укрыться от забот.

Темир-Булат в те дни переживал трудные времена. Его детище «Танг Чолпан» испытывал финансовые и организационные трудности, которые скоро привели к замене его на должности редактора сторонником Социалистической группы Нухаем Батыр-Мурзаевым, отцом Зайнала. Молодёжь, группировавшаяся вокруг журнала, была недовольна умеренностью Бей-Булатова. Он, однако, тепло меня принял и выслушал. Затем подумав, посоветовал:

– Многим в Исполкоме судьба этих стад и голод в горах были совершенно безразличны, они не намеревались пальцем о палец за них ударить. Но не таков Джелал Коркмасов. Он и его соратники по Социалистической группе настояли на своём, и скоро горцы узнают, кому они обязаны спасением овец, а значит и пропитания для своих детей. Увидишь, вскоре в Нагорном Дагестане авторитет социалистов будет почти вровень с авторитетом шейхов и мулл из окружения Гоцинского и даже со славой Аршин-Пача . Поезжай с ним, тебе это будет только на пользу.

– А зачем он выбрал меня в спутники?

– Как известно, в Исполкоме ему не доверяют и потому обязали взять себе в спутники кого-либо из членов «Милли комитета». Почему он выбрал именно тебя? Его внутренние мотивы мне неведомы, но предполагаю, он предпочёл видеть своим спутником человека совсем молодого, неспособного к интригам и, что самое для него важное, неизвестного широкой публике. Иначе ему пришлось бы разделить с тобой славу спасителя гор. Как, по-твоему, логично всё я растолковал.

– Убедительнее некуда. Как всё сложно, запутано и одновременно просто.

– Такова политика, противоборство интересов, человеческих слабостей и честолюбий.

Вечером того же дня я уже ехал поездом из Петровска в Хасав-Юрт. В дороге я впервые заговорил с Коркмасовым:

– Как вы осознали необходимость своего участия в революционном деле?

– В революцию уходят по-разному, – уклончиво ответил он.

– Или чаще не уходят совсем, – возразил я ему.

Он смерил меня оценивающим взглядом и ответил:

– Эх, что вы молодёжь об этом знаете? В революцию меня привели книги Кропоткина и глупость Николая Последнего, учинившего своим верным подданным «Кровавое воскресение». Конечно, и до этого на примере бедствий простого народа я был убеждён в необходимости самых радикальных перемен в устройстве общества и государства, ибо невозможно изменить жизнь народа к лучшему прежде перемены к лучшему самого государственного строя. Однако ж социализм придал моим переживаниям, чаяниям и надеждам научную стройность и основательность. Говорят, что народ имеет ту власть, которую достоин, но и наоборот всякая власть имеет тот народ, каким хочет его видеть. Иначе бы мы имели самый яркий пример торжества реформ, и народы России не изнывали бы под гнётом унизительных податей, чуждых всякому свободному разуму сословных и религиозных ограничений и, самое главное, собственного невежества. Задумайтесь же, у нас три четверти граждан не умеют ни писать, ни читать. Как от них можно требовать законопослушности и неукоснительного выполнения гражданского долга? Прежде их надо всему тому обучить, и первый тут шаг – всеобщая грамотность. В царской России даже грамота была привилегией немногих. С исправления именно этой высшей несправедливости и должна была начаться наша Великая революция, а не с демагогии и пустых обещаний.

– Я тоже так думаю, перво-наперво нужно обучить народ грамоте, – согласился я с ним.

– Да, у нас много неотложных задач, к примеру, орошение этой засушливой долины. Вы думаете, народу нужна трескотня политиков, их громкие слова о революции и свободе? Нет, простому труженику нужны средства, чтобы прокормить свою семью, нужны больницы и школы, чтобы лечить и обучать его детей. Если бы Временное правительство провело бы хоть на четверть аграрную реформу и наделило землёй того, кто на ней трудится без всякого выкупа в пользу помещиков, то у власти и по сию пору находились бы эсеры. А вот Ленин и с Троцким это поняли, и они пришли всерьёз и надолго.

Я пытался оспорить неприятное мне утверждение большевистского превосходства, но Коркмасов не был склонен продолжать наш диалог.

– Молодой человек, я устал от вечных дагестанских споров, дайте мне просто полюбоваться природой, – настойчиво попросил он и я внял его просьбе.

Перед нами тёк Сулак. В древние времена он считался божеством, змеем драконьих размеров, чутьем, пробирающимся к Хазарскому морю, но грохочущий поезд стремительно угнал нас дальше и река скрылась из виду.

От разорённого Хасав-Юрта на север мы ехали верхом на конях по равнине, дороги которой не петляют между пропастями и туманами, а прямы, как выстрелы и повсюду мы встречали пепелища и иные печальные следы разорения. Здесь, как и в Хасав-Юрте орудовали банды Узун-Хаджи и ему подобных. Слышал от очевидцев, что они пролили немало невинной крови. Не щадили даже женщин и детей. Особенно досталось русским и немецким колониям. Позорные страницы истории Кавказа! Но в такой позор обратилось настоящее всей России. Узун-Хаджи, слепой фанатик, обещал вешать всех, кто пишет слева направо .

В Аксае мы встретились с Рашид-Ханом Каплановым. Они с Джелалом были очень большие друзья.

Капланов со злобой в голосе рассказывал о своих переговорах с Узун-Хаджи:

– Мы ему и так объясняем и этак, а этот фанатик одно талдычит, дескать, завоёвано это всё саблями и кровью его мюридов и по шариату принадлежит им, то есть – ему.

Джелал попросил у Рашид-Хана дать нам в проводники местных чабанов – знатоков степи, тот с радостью исполнил его просьбу и к нашим чабанам-горцам присоединилось несколько аксаевцев.

В Адиль-Янги-Юрте я нашёл Зайнала, который был очень опечален последними событиями в округе. По его словам он, как бы видел себя чужими глазами: полный сил и счастья юноша превращался теперь в одряхлевшего старика.

– Ах, превратный мир! Всё запуталось. Самые темные силы торжествуют! Мечты идут прахом. Я не знаю, в кого буду стрелять завтра, или точнее, в кого мне придётся стрелять первым, дабы он не застрелил меня прежде.

– А стрелять ты умеешь?

– Шутишь что ли? Меня из Астраханского училища исключили после того, как по доносу выведали, что я за городом из ружья по банкам стреляю. Неплохо кстати стрелял. От ареста и заключения отделался, убедив жандармов, что только забавляюсь. Красноречив был. – Зайнал улыбался своей детски чистой улыбкой. – Что же, вот и понадобится опыт. Кто его знает, может из меня выйдет Боливар мусульманского мира?

С последними словами он весело рассмеялся. На несколько минут к нему вернулись былые беззаботность и уверенность. Спустя годы я понимаю, Зайнал был самым искренним из всех нас. Потому, наверное, его судьба сложилась трагичнее, чем у других. Через полтора года после той нашей последней встречи его убили.

Едем дальше. На подходе к Тереку сонные топи перемежались со степными прогалинами, на которых светлыми пригорками маячили ногайские юрты. Это Шавинская долина, тянущаяся до самого Каспия. Тут в камышах запрятано волшебное лоно дождей и серых морских вод. Можно было бы назвать это место поистине прекрасным, если бы не угроза подхватить в летнюю пору от местных комаров малярию.

Здесь как нигде в ином месте кипчакский дух вошёл в кумыкскую плоть. Здесь встречаются два мира. Оба они тюркские, но один из них кочевой и скотоводческий, а другой оседло-земледельческий. Уголки глаз у некоторых местных кумыков напоминают об изогнутой и тонкой тетиве ногайского лука. Я часто думал о братстве наших народов и красоте нашего общего языка. Когда говоришь на тюркском о прекрасном, кажется что целуешь воздух.

Ногайцы – народ, привыкший к самым суровым испытаниям. И казаки, и банды Гоцинского норовят украсть у них их кормильцев – верблюдов. Без верблюда в засушливой степи всякому человек смерть, ибо и чертополох здесь родится нехотя, с превеликими муками пробиваясь чрез сухую кору земли.

– Нам повезло, что мы пересекаем Кара-Ногай весной, – сказал один из пастухов, уроженец этих мест, – в июле здесь невыносимая жара, аж мозги кипят, а в рот, нос и глаза ветром забивается сухой и горячий как перец песок.

– И как вы только здесь живёте? – спросил его другой пастух-аксаевец с недоумением.

– Это наша земля и мы обязаны её любить, – пастух произнёс эти слова без всякого самолюбования, спокойно, как говорил и обо всё другом.

Я его понимал, а поняли бы те, которые привыкли к праздной роскоши и комфорту? Разумеется, нет. Они бы не выдержали испытания таким Отечеством. Впрочем, они не выдерживали и много меньших испытаний, не оттого ли они в своём высокоумии не сумели удержать власть в октябре 17-го? Их свергли те, для кого испытание войной, помещичьим ярмом, тяжёлым заводским трудом и подпольем, были ежедневным обыденным состоянием. Большевики всё же были не столь слабы, как казалось себялюбивым демагогам и посему им ничего не стоило дать отменного пинка шуту Керенскому.

Из двухнедельного нашего путешествия мне более всего запомнился ночлег на обратном пути, когда мы расположились большим лагерем посреди Караногая. Посредине были согнаны овцы, а вокруг их большой цепочкой были разожжены костры, между каждым из них около шагов пятидесяти. Устроено всё это было для того, чтобы к овцам не приблизились ни волки, ни воры. У каждого костра сидело по два пастуха с ружьями. У одного из них грелись в сырой ночи и мы с Джелалом, его телохранителем из Торкали и двумя пастухами-аксаевцами.

Коркмасов рассуждал:

– Нет даже времени разобраться как подтянуть наш отсталый край, который не сумел пока даже сделать должных выводов из того факта, что потоп давно уже кончился. Куда ему до коммунизма?

– Так вы согласны со мной в том, что большевизм – это зло временщиков, которым вскоре несдобровать?

– Вы знакомы с Асельдером? – ответил он вопросом на вопрос.

– Да, – ответил я, отчего-то смутившись. – Но вы же не осуждаете меня за то?

– Когда меня выслали с Куваршаловым в Олонецкую губернию, многие от нас отвернулись. Один только Асельдер поддерживал нас, благо жил он тогда в Петрограде, то есть тогда ещё Петербурге. Не из-за симпатии к революционерам конечно. Скорее назло правительству. Из строптивой симпатии к осужденным. Кстати не одни вы за его счёт учились. Дахадаев тоже на его стипендию выучился на инженера. Но за благими делами не спрячешь кривых. Асельдер богат и может себе позволить красивые жесты, но его богатство ему в укор, когда голодает его народ. А ещё эти его политические амбиции, ведь вы знаете, что он почти всех в Темир-Хан-Шуре прикупил?

– Я не обращал внимания на подобные слухи, – ответил я совершенно искренне.

– Большевики не вызывают у меня глубоких симпатий, но если они восторжествуют это будет неудивительно, ибо они победят не потому что правы, а потому что не правы их противники. И ещё Ленин это великий политик, поверьте мне, среди эсеров, меньшевиков и кадетов нет ни одного, кто бы и в десятой степени сравнился бы с ним в политическом чутье.

Я пытался отрицать эту, как оказалось позже, несомненную истину, называл имена политиков, хотя сам не был в них уверен, ибо знал о самом их существовании лишь из эсеровских и социал-демократических газет, но Коркмасов словно бы не слыша моих слов, смотрел в огонь и продолжал развивать свою мысль:

– Беда нашей Родины в том, что она разделена на маленькие лужи и в каждой царит большая рыбина. Сколько их в одном Дагестане! Голова кругом идёт. Воистину, что не гора тут – то князь. И всем подай княжество! И Нажмутдину, и Нуху, и Узун-Хаджию, и вездесущим братьям Бамматовым, Апашеву, ему, прежде всех, конечно. Ну и Кайтмаза Алиханова тоже непозволительно обделять. Есть ещё претенденты на княжение. Но на всех пирога по имени Дагестан точно не хватит.

Наши спутники пастухи-аксаевцы были чабанами скотопромышленника Азава Бекетова. В свете костра хорошо виднелись их смуглые от постоянного пребывания на солнце, будто закопчённые, лица. Пока мы с Джелалом спорили, они молчали, не издав ни звука, наконец, один из них, белоусый и белобородый, подбросив сухой хворост в обессилевший огонь, достал откуда-то из темноты агач-комуз и запел о героях прошлого:

В бораганских степях На врагов, что как туры сильны, Ты капканы ставил, Белого царя казаков Головами ты поля засеял. Ты к Загему ходил Шемахинской дорогой…

Песнь лилась и лилась, голос певца крепчал. Уже и не помню и половины слов, но голос помню. Старинный йыр наполнил сердце нежданной радостью, а тепло костра, впрыгнув в грудь, разлилось по всему телу.

– О ком эта песня? – спросил я старика, когда тот отложил инструмент обратно во тьму.

– О Солтан-Муте, – последовал ответ. – Много подвигов совершил этот бий-батыр, на десять жизней их хватило бы, словно бы ведал, как измельчают духом и силой его многочисленные потомки, жизнь пяти из которых не стоит пальца с ноги кула его времени.

– А старик-то социалист, – пошутил Коркмасов. – Не знаю, как вы, Акаев, а я буду спать, у нас еще долгий путь до Хасав-Юрта.

Зевнув и прикрывшись шинелью, он задремал. Через несколько минут я последовал его полезному примеру.

Два дня спустя в Аксае мы распрощались с чабанами. Помню, как перед самым нашим расставанием с ними белоусый и белобородый говорил другим:

– Приближается конец света, не иначе! Всё рушится. Всё, на чём держалась наша жизнь. Раньше мы знали, кто голова, а кто обыкновенный разбойник с большой дороги, а теперь разбойники к власти пришли и воровство сделали законом. Потому уже завтра брат восстанет на брата, сын на отца. Я не учился в медресе, но своим корявым умом вижу, что к чему. Помяните моё слово, лихие времена наступают!

Тогда я не обратил на его слова особого внимания. Подумал: обычные для малограмотного и сбитого с толку революционными событиями человека пустые разговоры. А теперь вижу, насколько же он оказался прозорлив.

От Андреева аула и далее на юг нас всё время сопровождал вид наших родных предгорий. Дед говорил мне: наши горы от того невысоки, что в отличие от своих горделивых соседей при своём рождении не хотели покидать мать-землю.

Не успели мы вернуться в Шуру, как на неё началось наступление большевиков. К ним примкнули социалисты. Это меня очень расстроило, я тогда ещё наивно надеялся на возможность союза с ними против анархии. Вместе им удалось взять город почти без боя. Хотя мне лично вроде бы ничего не грозило, я предпочёл под покровом ночи бежать из Шуры.

Инициатива полностью перешла в руки крайних сторон: Гоцинского, Алиханова, Тарковского, с одной стороны, и большевиков, с другой. В мае Гоцинский во главе гимринцев (земляков Кази-Муллы и Шамиля) совершил неудачную попытку выбить большевиков из Шуры. Большевики в это же время выбрали главным в Дагестане Коркмасова, который хотя сам большевиком тогда ещё не был, но уже сделал на них свою окончательную ставку.

Кругом царила смерть. Единственная незыблемая власть во всякую междоусобицу. Да, именно так. Везде, вокруг царила одна только смерть. И всё же мы осмеливались жить. От большевиков я скрывался в Ишкартах. Селение это хотя расположено и невдалеке от Шуры, однако же находится на высоте более 400 саженей. Отсюда город как на ладони и всегда знаешь заранее, идёт ли к селу отряд противника. Хотя мне само слово противник противно. Ибо против брата шёл брат. И мой брат Акай был не последним среди левых эсеров, примкнувших к Соцгруппе и большевикам. Другой мой брат, Кайсар-Бек, находился в ту пору при Кайтмазе Алиханове. И именно потому, а не из трусости, я не желал принимать ни малейшего участия в грядущем побоище.

В селе были сторонники большевиков, среди них выделялась одна девушка мужиковатого вида, которая и воображала себя мужчиной. Запамятовал её имя, но помню, стреляла она не хуже иного офицера. В лесах орудовали грабители-качаки, которые не разбирали политических идеалов. Потому и я, человек мирный, ни на миг не расставался с револьвером. И ни на минуту меня не оставляла тревога. Хотел написать Магомету Безенгиеву, узнать, как он и его семья, а значит и его сестра, мысли о которой не давали мне покоя. Но почта уже совершенно не работала. Люди Узун-Хаджи даже рельсы с железных дорог унесли, что уж говорить о почте. Как там моя любимая?

Среди всей этой напряжённости, ожидания чего-то ужасного и неотвратимого, тяжести повисшей в самом воздухе, выдавались и дни чудесного перемирия. Таковым был и день начала месяца Рамазан.

Мы собрались в мечети. Были люди из обоих лагерей. Но перед божественным вражда отошла на задний план. Это было прекрасное чувство внезапно посетившего покоя. И я невольно сложил стих о том чувстве, которое меня посетило в тот момент.

Рамазан вступает в мечети, Мархаба, месяц святой! Рамазан вступает Во все мечети на свете, Во все сердца правоверных. Нет Бога, кроме Аллаха И Мухаммад пророк его! Мархаба всему живому! Всем божьим твореньям. Боже, дай дому родному, Всей Родине моей Твоё Благословенье!

Сейчас, остановив своё перо, с иронией думаю о том, как нынче объясняют в Советской России почти полное перемирие между сторонниками большевиков и шариатистами в месяц Рамазан?

Но вот закончился пост, и война разгорелась с новым, ещё большим пылом и жаром. Большевики с севера отправили подкрепление своим сторонникам. Это первое вмешательство внешних сил, которое, по-моему, и привело обе стороны к ожесточению, дотоле сдерживаемому мыслями о том, что в войне сей принимают участие лишь сородичи, соседи и земляки. Теперь же союзники большевиков почувствовали себя сильнее и решились на удар, а противники их перестали видеть в них своих соотечественников и стали нарекать их кличками: «изменники», «предатели», а более всего называли «безбожниками» и «гяурами». Тут с юга нагрянули ещё одни «гяуры», то были Бичерахов и дашнаки . Как они поведут себя, в те дни ещё не было ясно, но все насторожились. Они вступили в переговоры с социалистами (до того они вместе с большевиком Шаумяном боролись против турок и потому социалисты надеялись на союз с ними), но вскоре Бичерахов обманул их и силой занял Петровск.

Некий Ляхов со своими большевизированными совсем юными безусыми татарчатами в зелёных фесках (дабы сбить с толку шариатистов) пытался помочь Махачу на Атлыбоюнских высотах, но тот грубо отказался, посоветовав ему убираться обратно. Гордец не предвидел свою скорую погибель. Он был убит, как я слышал, из-за денег – при нём были «экспроприированные для партийных нужд ценности». На дорогах бесчинствовали многочисленные бандитские шайки. Вот он и попал в руки одной из них. Убивать его не хотели – грабителей, как я уже писал выше, мало интересовала политика, однако, он проявил принципиальность и отказался отдать деньги, за что и был убит. Нет, он отдал жизнь не за деньги, кто вообще за них идёт на очевидную смерть? То были его личные принципы, которыми он не мог поступиться. После смерти была произведена опись его имущества, цена которого была определена почти в 800 тысяч рублей по ещё старому, твёрдому курсу. Получалось, что этот революционер в 700 раз богаче меня и моих братьев вместе взятых. Помнится, его многие подозревали в организации убийства Темир-Булата Бамматова и в связях с Бичераховым. Кое-кто из наших предположил, что к его смерти так или иначе причастны другие социалисты, узнавшие о его тёмных делишках и подсказавшие разбойникам, когда и по какой дороге он проедет.

Почти в тот же день стало ясно: Тарковский пошёл на сговор с Бичераховым. Вещь недопустимая, но Нухбек так тяготился своей властью и ответственностью, что допустимым было всё. Во время его «диктатуры» в Темир-Хан-Шуре царила полная анархия. Абу-Суфиян Акаев был арестован за симпатии к Соцгруппе. Лишь общие усилия других представителей духовенства, а также бывших членов Театрально-Литературного общества вызволили его из застенок.

Я изнывал от бессилия и злобы. За что мы боремся, если наши вожди нас предают, если народ всё больше склоняется в своих симпатиях не в нашу сторону? Но вот пришла добрая весть от Темир-Ханова: «Турки идут!»

С воодушевлением и верой в завтрашний день мы вооружились и воссоздали милицию, в её ряды вошёл и я. Впервые я гарцевал на коне с шашкой и заряженным наганом на боку. Во главе с офицером конного полка Эльдарушевым мы шли на штурм основных позиций Бичерахова в Петровске. Однако, он по приказу своих хозяев – англичан сбежал с Джигитяном на корабле, бросив в городе около двух тысяч дашнаков, которым не хватило мест на бывших в его распоряжении судах.

Итак, мы – сотня дагестанцев (к нашему стыду, больше мы не собрали, ибо дагестанцы в своём большинстве предпочитают громкие слова о патриотизме подлинным действиям) вместе с союзными нам турками пошли на штурм дашнакских укреплений на вершине горы Тарки-Тау. Мой отряд поднимался со стороны города. Пули свистели вокруг моего коня, поражая то одного, то другого товарища. Наконец, поняв, что коням далее не подняться по крутизне, мы спешились. Враг уже был на расстоянии десяти-одиннадцати шагов, но он многочислен, имеет выгодное положение над нами и, самое важное, отчаянно борется за свою жизнь.

Руководивший нашим штурмом турецкий офицер приказал своим аскерам забросать дашнакские позиции гранатами. Раздались десятки взрывов, а потом ещё один, просто колоссальный, царь среди взрывов. Какими словами выразить бездонную глубину молчания, наступившую вслед за криками? Звуки умерли.

Офицер скомандовал: «В штыковую атаку!!!» Турки со штыками в руках помчались вперёд, мы – за ними, прикрывая их огнём своих ружей и пистолетов. Аллах велик! Высота взята. Дашнаки, не желая, плена и мести от людей, у которых они во время своих военных успехов отняли родных, бросались в пропасть. Некоторым, впрочем, помогли, понукая штыками и прикладами. Пули стоили немалых денег в ту пору всеобщего дефицита, их надо было беречь.

Мы победили, но с немалыми потерями. Вечная Слава нашим братьям, павшим в тот день за Свободу.

Темир-Булат, штурмовавший гору с западного склона (там было больше потерь), был в восхищении от мужества турок, граничившего с героизмом сподвижников Пророка. Он почти в тот же день написал великолепную статью в газету о битве с армянами. Затем, как-то вечером, позвал меня к себе и сказал:

– А я вот в Казаныше у наших стариков песню недавно записал. Послушай её, если ты не поймёшь – никто не поймёт.

В кувшинах мы были мёдом, У вод мы были стройными вербами. Мёд наш, что был в кувшинах, Пришли и дворняжки-собаки вылакали. У вод стоящие наши вербы Неблагодарные, недостойные пришли и обрубили. Разделив надвое, напали на наш эль. Многих собак одолевшие мы волки, И нас самих ещё на многих врагов хватит

– Разве не про нас это?! Не про нас?! – в его глазах блеснули слёзы счастья, но не пролились.

Однако ж, наш триумф был недолгим. Большевистские газеты именовали нас «опереточной республикой», а председателей правительства куклами. И поделом! Как иначе назовёшь республику, во главе которой стояли её же враги? Офицерство во главе с Халиловым, Тарковским и Каитбековым было настроено на союз с Деникиным. Это была открытая измена. Печальнее всего для меня было то обстоятельство, что несомненным изменником был и мой брат Кайсар.

Я стремился хоть как-то противостоять симпатиям белой гвардии среди офицерства и в последний месяц существования республики, по моей инициативе, в нашей армии вместо команд на русском ввели команды на тюрко-кумыкском. Но офицеры противились и этому, они жаждали скорейшего прихода Деникина и не желали наперёд портить с ним отношения из-за платонических отношений с рахитическим нашим правительством.

Халилов нас предал, хотя сейчас это и отрицает. Да и Коцев с Апашевым ещё до официального падения республики за спиной Капланова и Темир-Ханова снюхались с добровольцами. Я точно не знаю, как именно они все между собой договаривались, но у них это получилось. Когда я с ними об этом говорю сегодня много лет спустя, одни объясняют своё предательство необходимостью объединения всех антибольшевистских сил, но чаще всего отчего-то – верностью присяге. Присяге кому? Низвергнутому и мёртвому царю-поработителю? Временному правительству, которое только и умело, что пышно разглагольствовало о революционном оборончестве? Почему кто-то посторонний для них важнее свободы нашей Родины? И разве не присягали они в верности ей, не клялись ли защищать её до последнего вздоха? Или это всё было лицемерием? Богатство мужчины – древнее слово, свет мужчины – его глаза. Их предки этому не научили. Но особенно больно для меня было то, что одним из первых к врагам на службу перешёл Кайсар-Бек, мой старший брат.

Вздохи не приносят облегченья…

Как масло на солнце тает наше число,

Нас предали наши ханы,

Кто теперь на нашей стороне?

Так сказал Казак. Как всегда в трудные минуты, когда мне хотелось лезть на стену от отчаяния, я пошёл излить душу Темир-Булату. Он спокойно выслушал меня и ответил:

– Знаю, что и меня хотят призвать в добровольческую армию, как офицера. Я не горю желанием воевать, и к Ляхову с Халиловым с просьбами о принятии на службу не ходил. Меня мобилизуют помимо желания. Так что не всё так просто, как ты говоришь. Ну а Халилов понимает, что в одиночку мы не одолеем большевиков.

Но Кайсар пришёл к ним одним из первых, причём, совершенно добровольно.

– Что станет с волом, не пашущим и с воином не воюющим?

– Но и ты, Темир-Булат-акай, всю взрослую жизнь в офицерах служишь, однако, говоришь, что на войну не стремишься.

– Я стал офицером по единому капризу судьбы, моей мечтой было стать драматургом, композитором или на худой конец хотя бы актёром, путь в самом маленьком, но нашем – национальном театре, но судьба – суровая штука. Теперь же я актёр театра по имени большая политика и играю маленькую роль офицера, потому что денег моих хватило только на форму офицера. Что поделать, если семья моя была бедна, и не мог я позволить себе образование в университете, – он горько усмехнулся.

– Но я тебя понимаю, – продолжал Темир-Булат, – для очень многих офицерский мундир стал второй натурой. Они ничего кроме него не знают. Как-то один рядовой-чеченец рассказал мне такой случай из жизни офицера чеченца – Шабадиева, который однажды столкнулся с самим Залимханом из Харачоя. Тот сказал тогда ему: «Ты совсем народ свой забыл. Ты забыл, что наши отцы говорили: «В лесу много кабанов, но волк один». Правильно это. «И один волк разгоняет стадо кабанов» говорили они ещё. И это правильно. «Ты поел чёрного хлеба, Шабадиев, из тебя волк не получится. Не мешай нам быть волками», - так сказал Залимхан, а он знал толк в волках.

В комнате воцарилось молчание. Было слышно даже тиканье часов. Через пару минут я спросил, не знаю Темир-Булата ли, или себя:

– И когда же закончится всё это? Война. Эта чертова война…

– Как бы то ни было, войну нужно прекратить как можно скорее. Бои в Карпатах научили меня, что самая главная победа – это когда остаёшься в живых. Но сегодня я думаю не о себе. Кажется, весь мир обезумел. Война с немцами одно, а гражданская войны – это всечасный … ужас. Убивать тех, которых ты не знаешь – это одно, убивать друзей или братьев – совсем другое.

Мы ещё молча сидели минут двадцать. Каждый думал о своём. Первым молчание опять нарушил я:

– И когда тебя мобилизуют, Темир-Булат-акай?

– Может быть завтра, а может, через неделю. Кто его знает, что им в голову взбредёт? А ты, Галип, не искушай судьбу, где-нибудь спрячься, а то и тебя силой мобилизуют. Незачем тебе с большевиками воевать.

– Почему?

– Потому что они победят. Мой тебе совет, езжай-ка ты лучше в Грузию или Азербайджан.

– Бежать, когда Родина переживает такое?!

– Не беги, а пережди. Потом вернёшься, когда белых побьют.

– А вдруг, они напротив, победят?

– Это вряд ли.

– Отчего же?

– Я думаю, даже слепому ясно, что народ против них. Никому не охота возвращать земли помещикам. Ну как, послушаешь меня?

– Не знаю. Думаю, для начала нужно выбраться в Балкарию. Возможно, оттуда и поеду в Тифлис, через Владикавказ это очень удобно, – я не сказал Темир-Булату, но из Владикавказа я намеревался ещё сделать крюк в сторону Безенгийской долины, куда моё сердце рвалось уже два долгих года.

– Ты что? Владикавказ – это самое пекло! Там штаб у Эрдели . Отсюда до туда повсюду хозяйничают добровольцы.

– Замечательно! Значит, можно будет поехать на железной дороге с военными, без риска, что поезд возьмут штурмом люди Узун-Хаджи или Кирова.

– И как ты это собираешься сделать?

– Вы уже меня научили, как это сделать.

– Не понял?

– Я как-то уже играл в поставленной вами пьесе офицера, сыграю ещё раз.

– Как это? – умное лицо Бей-Булатова выражало не свойственную ему высшую степень изумления.

– Очень просто. Выдам себя за своего брата Кайсар-Бека. Хотя мы и не близнецы, но весьма похожи. Нужно только отрастить усы, как у него, да одеть сапоги на чуть более высокой подошве, а уж за этим дело не станет. После этого никто из тех, кто неблизко с ним знаком, не отличит меня от него.

– Воистину, всё гениальное просто! – воскликнул мой старший друг.

– Остаётся только раздобыть документы, чтобы выдать себя за гонца с важным поручением. Только кто их даст?

– Ну, с этим дело не станет, – Темир-Булат широко улыбнулся.

Настала моя очередь удивляться.

– Ты спрашиваешь, кто тебе даст такие документы. Я тебе их враз раздобуду.

– Каким интересно образом?

– В условиях гражданской войны, когда почти нет настоящей полиции, нет ничего, чтобы стоило дешевле государственных атрибутов той или иной партии, будь то мундиры, банковские чеки, или печать на нужной бумаге. К тому же не забывай про офицерскую солидарность, а я как-никак офицер.

– Замечательно!

На следующий день я был уже в поезде. На мне форма офицера Добровольческого корпуса, в кармане подложный паспорт. Вместе со мной во Владикавказ ехал подполковник осетин Туганов. Мне очень повезло, что в Мировую он служил в другом полку и не особенно знал моего брата. К тому же в бытность свою инспектором Владикавказской железной дороги при Горском правительстве, был очень занят её охраной от возможных диверсий, он редко заглядывал в Темир-Хан-Шуру и потому не знал меня самого. Человек весёлый и открытый душой, он составил мне отличную компанию.

– Мне говорили, что друзья-офицеры вас в шутку называли Кайзер-Беком , это правда? – спросил он меня, узнав кто «я».

– Да. Им казалось забавным моё имя, столь созвучное титулу германского государя. Но, оно и на моём языке значит кесарь, царь.

– Любопытное совпадение и на столь отдаленных языках! Удивительно, что можно ещё над чем-то смеяться в наше время, только не подумайте, что это я над вами потешаюсь. Нисколько. Лишь над изобретательностью ума нашего офицерства.

– Думаю, война – это самое время для шутки, иначе с лёгкостью можно тронуться умом.

Вместе с подполковником был всадник из Дагестанского конного полка. На вид ему около сорока, беседуя с Тугановым, я узнал его, он был мобилизован из Дженгутая и хорошо знал нашу семью и конечно самого Кайсар-Бека. По взгляду я понял, что он опознал меня. По крайней мере, у него были подозрения.

Когда мы остались одни, я спросил его по-кумыкски:

– Ассаламу алейкум. Мы знакомы?

– Ваалейкум салам, нет, но я знаю, что ты младший сын Хаджи-Гиши из Канглы, один из близнецов. Не тот за кого себя выдаёшь.

– Если так, то почему же ты не выдал меня офицеру?

– Твоего отца все добрым словом поминают: и в горных селениях и в степных и кто побогаче, и бедняки. Было бы неправильно теперь предавать его сына. Это не по чести.

Славный человек! Такие как он не теряют лица даже в самые тяжёлые и тёмные времена, когда все прочие совсем упустили из виду понятия о благородстве и преуспевают всё больше в одних только изменах и убийствах.

В путешествии к Асли через столь опасное пространство есть крупица некоего чувства святости, сродни паломничеству. По моему разумению, всякое путешествие с благородной целью – это паломничество.

Наконец мы прибыли в бывшую столицу Терской области. Здесь мы сердечно распрощались с Тугановым, он отправился в расположенный здесь штаб Эрдели, а я прикинулся, что собираюсь ехать в Кабарду к Даутокову .

Проехав Вольно-Магометанский аул в Дигории, я переоделся, за пределами городов безопаснее в штатском. Через одно из ущелий я пробрался в Балкарию.

При встрече с Магометом мы горячо обнялись. Настроение у него было бодрое.

– Деникину недолго осталось победы праздновать, уже скоро праздновать он будет труса.

– Я тоже в это верю. Мы в Дагестане активно боремся за будущую победу.

– Знаю, но поверь, и мы не сидим, сложив руки. Уже собран партизанский отряд. Когда настанет час, мы разом все ударим по врагу. Славная будет победа!

– Да, но кто ею воспользуется?

– Ты имеешь в виду большевиков?

– Да.

– Думаю, они не столь опасны, как Деникин и в любом случае предпочтительнее.

– При всей своей нелюбви к Добровольческому корпусу не разделяю твоего оптимизма.

– Не оттого ли, что твой родной брат большой чин у Деникина?

– Не такой уж и большой, к тому же другой брат с большевиками, – ответил я с горькой усмешкой. – Нет, здесь нет личного момента, но как только большевики почувствуют свою силу и нашу слабость, они перестанут считать нас за союзников и, вспомнив старые обиды, нарушат призрачную дружбу со сторонниками независимости.

– Зачем им это? Мы бедны, у нас нет классовых различий. Мои друзья, князья Абаевы, беднее многих своих соседей – крестьян, в том числе вчерашних вольноотпущенников-каракиши. В Балкарии нет классовых различий, потому что единственное наше богатство – это наши пейзажи.

– Есть такое богатство и у вас и у нас, которое колет глаза большевикам. И это – наше стремление к свободе. Что до красоты, то горы Балкарии прекрасны, но и у нашей Равнины есть повод для гордости, её небо вмещает миллионы звёзд. Моя Земля – пространство звёзд. А вдруг эту природу и у вас и у нас начнут кромсать в поисках нефти или других ресурсов? От большевиков с их верой в технический прогресс всего можно ждать. Они не верят в Бога и считают себя всемогущими. Я встречался и спорил со многими из них…

Мы ещё долго спорили с Магометом, но как всегда, каждый сохранили своё прежнее мнение. Однако это отсутствие взаимопонимания не помешало нам расстаться верными друзьями.

В дороге я много думал о судьбе моего маленького племени. Наш народ очень древний и очень талантливый. Но, увы, со времён Ермолова он живёт в состоянии искоренения. Ещё в Варшаве я прочёл книжку венгерского языковеда Юлия Немета, где он предрекал скорую ассимиляцию моему народу. Если насилие захватчиков и собственное братоубийство и дальше будут распространяться такими же темпами, его опасения могут оказаться действительностью.

В первых числах августа я прибыл в Тифлис и включился в деятельность Союзного Меджлиса за освобождение Северного Кавказа от войск Деникина. Именно в это время я особенно близко сошёлся с Ахметом Цаликовым, ставшим для меня политическим наставником. Я с восхищением смотрел на этого пламенного патриота и бойца, отдающего себя идее на все сто процентов. Он почти не спал в те месяцы. Может и эти треволнения вкупе с прочими ускорили его безвременную кончину. По его инициативе мы вступили в соглашение с мусаватистами и большевиками. Последним мы не доверяли, но у нас совсем не было выбора. Они единственные имели мощную поддержку извне, ставшую определяющей. Антанта поддерживала Деникина и прочих белых, а наши естественные и единственные союзники турки вели ожесточённую борьбу за собственное выживание против объединённых захватнических сил Антанты, Греции и Армении. Христианский мир ополчился на всех мусульман под знаменем нового крестового похода. В двух словах у нас не было иного выбора, хотя мы и знали, что совершаем ошибку, сотрудничая с большевизмом.

Был ли возможен союз с Деникиным? Некоторые как Гоцинский, Алиханов, Коцев, Пензулаев это, безусловно, допускали, но не мы. Для нас в равной степени были неприемлемы лозунги и действия и большевиков, и добровольцев, ибо сам Деникин был пешкой в руках европейских крестоносцев и мечтал лишь о восстановлении единой и неделимой России со всеми её дореволюционными деспотическими атрибутами. Справедливее будет признать, что мы опасались его даже более, нежели опасались большевиков. Их мы считали авантюристами и временщиками, у которых нет большого будущего и потому мы вновь на недолгий срок стали союзниками, во второй после корниловского мятежа и в последний раз.

События тем временем развивались стремительно. Военно-шариатский суд приговорил лидера дагестанской левой молодёжи большевика Уллу-Бия Буйнакского к смерти. Как я теперь понимаю с высоты нашего времени, с самого начала Буйнакскому надлежало произносить речи, быть убитым и стать мучеником, каковую роль он сыграл вполне удачно в героической дагестанской трагедии.

Почти одновременно с казнью Буйнакского и его товарищей, большевики остановили наступление белых на Москву. Началось народное восстание в Дагестане. В сентябре по решению меджлиса туда отбыли Ахмет, Алихан, Давуд Урусов. По поручению Ахмета я остался в Тифлисе, отслеживая ситуацию в Анатолии и передавая ему все новости оттуда. Однако меня гораздо сильнее волновали новости с Родины. Они были страшны: деникинские каратели расстреляли 80 человек в Костеке.

Потом дошли вести ещё более жуткие: белоказачьи каратели сожгли Доргели, убив множество беззащитных стариков, женщин и детей. 130 молодых и многообещающих жизней было оборвано. В 130 семей пришло горе. На 130 человек стал меньше мой маленький народ. Семьи партизан оставались в селении, надеясь, что какие бы то ни были люди, пусть даже и белые, не посмеют поднять руку на беззащитных. Несчастные! В глазах пришельцев с севера они сами не были людьми, а лишь прислужниками большевиков, да к тому же ешё дикарями, бусурманами, нехристями. К вражде политической прибавилась столетняя религиозная ненависть. И не мудрено! Ведь Армия Свободного Дагестана, руководимая Джелалом Коркмасовым, воевала не под красным, а под зелёным знаменем! Шейх социалистов Али-Хаджи Акушинский объявил белогвардейцам газават, как в «старые добрые времена» Шамиля и Кази-Муллы! Такое поразительное соединение коммунизма и исламизма! Однако же оно действовало, было явью, а не видением безумца.

В первые дни ноября пришла ещё одна тяжёлая как камень новость – погиб Зайнал. Я подробно расспросил нашего лазутчика, сообщившего нам об этом, но он знал немного.

– Я убеждал его не торопиться с штурмом Хасав-Юрта. У него-то и сил для этого не было. Говорил ему: «Подожди подкрепления, подмоги. Скоро придут аскеры Узун-Хаджи из Чечни и Казим-Бея из Кайтага. А так сгинешь зазря!» Зайнал выслушал меня и спокойно ответил:

– Не могу я ждать. Народ мой истерзан войной и пятой врага. До каких пор ждать? Пока не казнят последнего мусульманина в Хасав-Юртовском округе? Погляди, кругом одна смерть, вместо сёл пепелища, народ по камышам прячется, дети мрут там, как мухи от малярии, голода и холода? И за всех них я отвечаю, ведь из-за нас их карают. Не посей мы в их сердцах зёрен свободы, они бы, как и прежде, терпеливо бы переносили ярмо. Мы обязаны их защищать. Не могу я прятаться в такое время, не могу бездействовать, иначе до скончания веков позором покрою своё имя. Этому не бывать!

– Но в твоём полку меньше сотни измученных бойцов. Вы не справитесь без помощи, – возражал я ему.

– «Атолу своей вершины сам достигает» только и ответил он мне. Через два дня его не стало.

– Как это произошло?

Лазутчик задумался, а потом ответил:

– Может тебе того лучше и не знать.

– Отчего же?

– Его предали свои же партизаны. В его отряде было несколько типов, которые сразу же мне пришлись не по нраву, держались себе на особе и шушукались меж собой по непонятному. Это потом я разузнал, о чём они меж собой совещались, говорили – пусть лучше один Зайнал погибнет, чем они все сгинут. Говоря коротко, порешили они выдать его белым и через это спасти собственную шкуру. Ну а дальше… дальше сам знаешь что было.

Не вынеся этой последней вести, я бросил все дела в Тифлисе, не испугавшись даже разлуки с прекрасной…, возможно вечной разлуки и присоединился к повстанцам и бился на карабудахкентском фронте под началом Казим-Бея, которого Коркмасов призвал на помощь из Баку.

К концу зимы Деникин был уже полностью разгромлен, его войска удерживали только Петровск и Шуру. На некоторое время, перед последним решающим боем, на фронте воцарилась небольшая передышка. Пользуясь этим, я встретился в отцовском доме со своим братом Агаем. Помню нашу беседу дословно.

– Когда ты в последний раз видел Кайсар-Бека? – спросил он меня.

– В декабре. После той резни, которую беляки учинили в Доргели. Он был в окружении Каитбекова, деникинцы пытались тогда переманить меня на свою сторону, чтобы использовать как очередного посла к Али-Хаджи с предложением о переговорах. Я сделал вид, что поддался на их уговоры, но единственно, только для того, что, встретившись с братом, затем покинуть Шуру. После братских объятий я ему сказал:

– Кайсар-Бек, ты сражаешься на стороне зла, Деникин принёс много горя нашему Отечеству и нашей свободе и его карта бита. Наступление на Москву захлебнулось, помощи от Антанты ему ввиду усталости европейцев от великой войны больше не будет и скоро он будет окончательно разбит. Переходи пока не поздно к нам и будем вместе бороться за свободу Кавказа.

Кайсар-Бек возразил мне:

– Выбирая сторону Деникина я, как и ты, думал о благе для нашей Родины. Мы слишком слабы, чтобы надеяться отстоять свободу. Нашему народу, прежде всего, необходимы мир и порядок. Ты и сам это знаешь.

– Скажи об этом погибшим доргелинцам!

Кайсар-Бек сделал вид, что не услышал моих слов и продолжил развивать свою демагогию:

– Я тоже патриот Кавказа, но мы как бы между Сциллой и Харибдой. Из них двоих я предпочитаю белых. Их программа яснее. К тому же, я не мыслю нашу демократию вне демократии всей России.

– Но ваше дело обречено, и вы все погибнете!

– Будучи воином, я привык к мысли о смерти, как неизбежному профессиональному риску, – невозмутимо ответил мне Кайсар-Бек.

– Вы пролили много крови, – говорил я Кайсар-Беку, – скольких красных убил ты?

– Не знаю, потому что не всех убил, – зло так ответил. Мне его голос очень не понравился. – В России всё идёт к худшему и хуже всего дела идут у нас на Кавказе.

– Узнаю моего брата, – прервал мой рассказ Акай, – ну, а что привело тебя ко мне?

– Видишь ли. Мы говорили с ним о тебе, о Салимат, о войне. Сегодня вы и ваши хозяева в Петрограде наши союзники, но вскоре добровольцы будут разгромлены и тогда придут большевики и начнутся расправы. Кто знает, что будет с Салимат? Ты знаешь, она беременна и не перенесёт пути, вслед за отступающими белыми, если Кайсар-Бек всё-таки решится уйти, в чём я сомневаюсь. Он просил нас с тобой позаботиться о ней, если его вдруг… – в то мгновение я осёкся и на глазах моих проступили слёзы, лишь подыскав, компромиссное, не слишком жестокое выражение продолжил, – если его вдруг не станет.

– Конечно. Это наш долг, – мгновенно согласился мой брат, его голос на одно мгновение показался мне родным. Напомнил о совместных проказах в детстве. Я хотел продлить это мгновение и замолчал, но через минуту Акай прервал это моё молчание:

– Я знаю, о чём ты думаешь – о спасении старой Кумыкии, но это – утопия, которая не выдержала испытания временем и масштабами исторических событий, потому что была слишком хороша. Я её люблю не меньше твоего, но нужно строить ей новое будущее и мы его построим.

– «Мы», это ты с большевиками? Они ничем не лучше белых. Они узурпаторы, фанатики и бывшие немецкие агенты, разве за их власть мы боролись?

– Брат мой, на что ты надеешься?! Сила у всех, кроме нас, и нет нам ни единого шанса одержать верх. Нас с горсточку, а их миллионы. Куда уж нам тягаться? Остается лишь покориться правде момента, – так говорил мне мой брат-близнец, а теперь мой антипод, моя противоположность – Акай.

– Ты говоришь о правде момента? Я тебе возражу правдой вечности. Скажи мне, что такое «правда момента» в сравнении с ней? Мы в любом случае победим, если не при нашей жизни, то в жизни наших потомков – в нашем перерождении. Никто не украдёт у нас нашей внутренней сути, нашей тайны тайн и потому мы – уже победители. Мы, кумыки, живём на земле кумыков, дышим воздухом Кумыкии. Ну и пусть, что нас с горсть, а чужаков море, ну и пусть нас предали многие из наших же соплеменников. Не знаю, как ты и тебе подобные, но я и те, кто со мной, сохраним Кумыкию в себе. Её песни, её запахи, её цвета, её голоса будут бессмертны внутри нас. Ты говоришь о прогрессе и поступи железного века, о космополитическом братстве под знаменем коммунистического интернационала, о мировой революции, в конце концов, но всё это – пустое. Вместо мировой революции вы получите вечную гражданскую войну, охоту на ведьм, казни искреннейших жрецов этой самой революции. Зряшная трата времени, энергии и того, что Троцкий называет «человеческим материалом». Большевизм, вот он – зловреднейший опиум, а вовсе не религия, испытанная временем.

– Ты ничего не понимаешь, это пилсудчики тебе мозги промыли, да ещё и немецкий романтизм. Неужели ты не видишь, что вес мир кипит, корчится, весь мир беремен революцией? Уже в Венгрии и Германии она полыхнула! Дальше-больше! – горячо возразил мне Акай.

– Нигде кроме России революция не победит, пролетариям и фермерам других, более преуспевших стран, есть что терять, потому лозунгом «Грабь награбленное» их не заманишь.

– Да как ты смеешь издеваться над светлыми идеалами коммунизма!?

Акай горячился, а я не хотел уезжать, поссорившись с ним, потому прервав спор, сказал:

– Брат мой, я уезжаю, мы с тобой похожи как две песчинки на горе Сари-Хум и как две капли воды в водах Сулака, но духом мы разные, и всё же пусть в доме твоём поселится приносящая счастье птица сыйлыкъуш .

Мы обнялись на прощание, он проводил меня до края хутора, где я сел на коня и уехал. Больше мы никогда не виделись. Не видел я больше и мой родной край, его сады и курганы. Покинул отчий дом, могилы матери, отца и деда. Началось моё изгнание, ибо если ты живёшь не на родине, а на чужбине, то значит, пребываешь в изгнании. Боже, дай мне сил!