Жемчужниц оказалось меньше, чем казалось с поверхности, колонии было не больше пары месяцев. Я скользил над ними, легко шевеля ластами, пролетая сквозь бурые кусты водорослей, которые росли тут в изобилии. Я несся над миниатюрными джунглями, в которых то тут, то там открывались песчаные полянки, на которых, крепко прижавшись друг к другу, лежали грозди жемчужниц. Каждый раз, когда я выдыхал воздух, к поверхности неслась гроздь жемчужинок, таких мелких, что уже нельзя было рассмотреть через пару метров. Мир тишины, единственные звуки в котором — шелест в ушах да гулкие отдающиеся удары собственного сердца. Пш-ш-ш-шшшш… Я скользил легко, разгрузочный пояс был отрегулирован и мне не приходилось тратить силы чтобы удерживаться на глубине.

Подо мной осталась крупная астагония — странный, растущий из камней куст, с многочисленными длинными ветвями и множеством растопыренных плоских листьев. На конце каждой ветви виднелось утолщение размером с некрупную шишку, тоже коричневое и пористое на вид. Рядом с астагонией мелькнула серебристая рыбья спинка, но еще прежде чем рыба успела коснуться носом одной из «шишек», растение выбросило из переплетения своих ветвей узкий тонкий хлыст. Рыба успела трепыхнуться, но она приблизилась слишком быстро — хлыст оплел ее, сдавил и утащил за собой прежде, чем она успела сообразить, что происходит. В холодных рыбьих глазах не отразилось ничего похожего на предчувствие смерти, две светлые плошки не изменили выражения. Астагония зашевелилась, видимо переваривая добычу, потом ее щупальца-ветки снова распростерлись во все стороны, спрятав в своей глубине смертоносный хлыст. На самом деле это было не растение, а мелкий морской хищник, промышляющий некрупной рыбой да прочей донной мелочью. Проплывая над ним, я шлепнул его ладонью по веткам, мгновенно вылетевший хлыст ударился о предплечье, обтянутое гидрокостюмом и убрался обратно. Добыча была великовата.

Когда-то, когда я только прибыл сюда, я спросил полковника, часто ли он погружался с аквалангом.

— Всего несколько раз, — ответил он, — Да и то по необходимости, когда надо было осмотреть корабль. Я не в том возрасте чтобы болтаться в воде, как рыба. Кроме того, этого совсем не безопасно. Вы человек молодой… Но все-таки следите… Шнырьки, репперы… Весьма гадкие штучки могут встретиться. Будьте осторожны.

Я согласился с ним. Хотя в тот момент своей жизни я редко делал что-то, с чем можно было связать слово «осторожно». Засыпал с заряженным логгером на груди. Пил вино, сидя на узком карнизе. Играл в «русскую рулетку» со старым ружьем полковника. Теперь я удивляюсь не тем вещам, которым делал, а только тому, что делал их — и оставался жив. Видно, старик Космос считал, что я сделал еще не все, что полагалось. На втором или третьем погружении я едва разминулся с голодным шнырьком и спасло меня тогда только то, что я не успел далеко забраться от маяка. Потом была встреча с глубоководным тритоном… Судьба или что бы то ни было хранила меня. Может, само море.

Зашевелился на дне самос — завидев меня издалека, он беспокойно поднял вверх свое бронированное свиное рыло с вечно любопытными глазами-бусинками и стал ерзать на песке. Морской падальщик, чистящий дно от чьих-то обедов и завтраков, он сам был до забавного трусоват и если видел что-то, движущееся по направлению к нему, старался проворно улизнуть или закопаться поглубже в песок, выставив треугольную, серого цвета, бронированную спину.

— Бу! — сказал я ему, стукнув слегка по носу рукоятью ножа. Врядли он что-то услышал из-за загубника, но прикосновение почувствовал — в страшной панике стал закапываться, поднимая вокруг себя густые клубы песка. А ведь случись со мной что — попади я в зубы стае взрослых репперов или в объятья к голодному шнырьку — он первый пришел бы чтобы урвать свою долю. Самос чувствует падаль на расстоянии в несколько километров и тогда он несется к ней по дну, забыв про все опасности. Паскудное животное. Я видел много людей, похожих на него. Таких, которые кажутся безвредными на первый взгляд, но потом первые вонзают в спину узкие длинные зубы. Как только чувствуют, что ты пошатнулся. Что ж, в море правят те же правила, что и за его пределами, но здесь все равно как-то проще и честнее. Самос с удовольствием придет чтобы выесть мне глаза и сорвать кожу, но он, по крайней мере, уж точно не станет признаваться мне в дружбе.

На душе с утра было неудобно. Странное чувство — не боль, не предчувствие, а просто какое-то неудобство — как будто в доме, где живешь много лет, обстановка которого привычна тебе и знакома до мелочи, вдруг повернули по-новому шкаф или передвинули кресло. Все то же самое, но появляются новые углы, на которые то и дело едва не натыкаешься. Неудобно.

Проснуться раньше Котенка у меня, конечно, не получилось. Когда я открыл глаза, его уже не было рядом со мной, лишь примятая простыня указывала на то, что его присутствие мне не померещилось. И еще написанное на той же бумажке, на которой раньше был «ужен» слово «Сволоч». Котенок очень быстро схватывал новые слова и выражения, но в вопросе нецензурной лексики оставался удивительно консервативен.

— Кажется, меня опять подозревают в покушении на невинность, — вздохнул я, теребя в руках бумажку и глядя на эту корявую, тщательно написанную и горящую возмущением «сволоч».

«Где ты, Линус-Два? — спросил я, летя над песчаным ландшафтом и раздвигая рукой густые кусты водорослей, — Почему не зубоскалишь?» Но знакомого голоса я не услышал. В последнее время он почти исчез, лишь изредка доносился и был тих, как первый осенний ветер — словно в старинном радио-приемнике начала садиться батарейка. Он даже никак не прокомментировал нашу с Котенком совместную ночевку. Привык?..

Я вспомнил ощущение тепла, разливающееся между лопаток, когда я лежал, касаясь спины Котенка своей. И… Я не пытался себя обманывать. Меня тянуло к нему. Я слишком долго успел прожить в обществе самого себя, я научился понимать себя, как техник, копаясь в печатных платах, учится понимать сложный компьютер. А обманывать себя — самое беспокойное, долгое и бесполезное занятие. У меня был опыт в таких делах. Но еще я знал — я никогда не проснусь к нему так, как мог бы. Скорее море высохнет и упадет маяк, чем я позволю себе что-то, что он расценит как сексуальное внимание. Эта мысль засела во мне с самого начала серебряной мучительной иглой. Тем более мучительной, что я понимал — каждый день с ним, в его обществе, каждый взгляд в его глаза, каждое брошенное им слово — все это притягивает меня, крепче, чем самое крепкое силовое поле. Все чаще, говоря мысленно сам с собой, я представлял, что говорю с ним. Может, поэтому и ушел Линус-Два, древний старый голос, который умел в нужное время что-то нашептать — он почувствовал, что у него уже есть замена.

«Он улетит, уже скоро, — говорил я сам себе, ведя рукой в резиновой перчатке по дну, — А ты останешься, старый дурак. Только не надо слов про любовь. Ты уже не веришь в нее, не стоит обманываться. Просто он молод и хорош. Да, очень хорош. Ты бы заметил его даже на Герхане, что уж говорить теперь, когда ты столько времени не видел никого кроме рыб. И его тянет к тебе точно также, как тебя тянет к нему. Может, безотчетно, он сам этого не замечает, но притяжение это постоянно растет. Он может не выдержать, понимаешь ты это? Он воспитан на том, что такое притяжение хуже смерти, позор, который не отмыть ничем, даже кровью. Это не просто его вера или традиции его чертового клана, это часть его самого. А тут являешься ты, престарелый Дон Жуан. В твоих жилах кроме прокисшего вина еще осталась романтика, ты всю жизнь ошивался в родовых замках и дворцах, твои манеры, черт бы их побрал, так и остались безупречны. Ты умеешь производить впечатление и сам знаешь об этом. Людей тянет к тебе. Молодых девушек, знойных стареющих дам, самовлюбленных светских львиц. Шарм и порочность — два цвета родовой печати ван-Вортов. Сколько человек было влюблено в тебя? Ты не помнишь и половины их имен. А ты умел это — парой фраз, взглядом, одним прикосновением свести человека с ума, повести за собой. Когда ты являлся на прием, на тебя всегда смотрели так, как можно смотреть на шедевр великого художника, выставленный в галерее. Ты замечал это, конечно. Галантный кавалер с безупречной репутацией и славой одного из лучших пилотов Галактики, всегда идеально выглядящий — как цветная гравюра в родовом замке — до неприличия внимательный, бродящий на самой грани дерзкой саркастичной язвительности, опьяняющий окружающих одним только взглядом… Что перед тобой юный варвар, который краснеет если ты ему просто подмигнешь? Бесхитростный, далекий от всей этой, проевшей меня до кости, родовой позолоты. Как там у Обуялова?..

Отгорело. Молитва — смешок

Стружки золота мотыльками

Садятся покорно у каменных ног

Тень густую бросает золоченый сапог

Веками, веками, веками…»

Позолоту нельзя сжечь. Наверно, он знал об этом.

Вдалеке что-то мелькнуло между камнями. Реппер? Слишком много водорослей и слишком изъедены временем подводные скалы, не разглядеть. Скорее, просто молодой угорь резвится у дна. Но все-таки какое-то неприятное колючее течение прошло по пальцам. Мерзкая это штука — реппер, особенно когда у дна. Ближе к поверхности они становятся неуклюжи, гибкое тело не находит за что зацепиться, а у дна они шныряют как маленькие торпеды. Первое знакомство с реппером едва не стоило мне пальца.

Я дошел до самой оконечности жемчужной колонии, она была невелика, убедился в том, что дальше начинается голый песок и снял с пояса специально припасенную сетку. Собирать жемчужницы было непросто, да еще и без резака — они намертво сцеплялись между собой, прилипали к камням, да так, что я сразу порезал в дюжине мест перчатки. Поспешность тут была не помощник. Я стал работать медленнее и аккуратнее. Сетку, повозившись, закрепил на поясе, так, чтоб горловина была открыта, одной рукой подцеплял приставшие к камню жемчужницы, другой осторожно отделял их ножом. Острое лезвие с неохотой справлялось, приходилось применять силу. Много я решил не брать, двух-трех дюжин Котенку хватит надолго. Пусть даже не в каждой жемчужинка, хорошо если в одной из десятка — и то неплохо. Если будет время — просверлю их в мастерской и продену сквозь них цепочку, получится довольно милое украшение. А если найти подходящий кусок меди или серебра… Хотя нет, заколку Котенок носить не станет. Да и в любом случае, что ни сделай, жемчужины отберут в карантине. Подарок военнопленному от имперского офицера? На Земле скорее удавятся, чем пропустят такое. Я без всякой причины ткнул ножом слишком сильно, одна из жемчужниц хрустнула, обнажая слюдянистые белесые внутренности. Жемчужины там не было.

Ладно, пусть отберут. Пусть заберут хоть все, я наловлю жемчужин и отправлю их через знакомых — тех, которые у меня остались, из числа надежных, они найдут Котенка уже там и передадут. Пусть у него останется память.

«Память о чем? — прошелестел Линус-Два, — О глупом графе, падком на мальчиков, который живет как космический отшельник, на своем маяке?.. К чему? Он тебя и так не забудет.»

«Я знаю. А лучше бы забыл. Мы уже никогда не встретимся — за пределами этой планеты, а если вдруг случится так, что встретимся, это будет уже совсем другой граф ван-Ворт и совсем другой Котенок.»

«Разумеется».

Но я знал — не встретимся. Больше никогда. Я буду жить здесь, один, посреди океана, до тех пор, пока смерть, уставшая ждать, не коснется моего плеча сухим твердым пальцем. У меня отличное здоровье, я могу прожить и больше сотни лет. Самое скверное — рано или поздно меня отзовут. Или пришлют дублера. А я не хотел бы умирать где-нибудь кроме этой планеты. Хотя выбирать место для смерти — роскошь…

А Котенок постарается меня забыть и я буду рад, если у него это выйдет. Карантин, потом исправительный комплекс — и новое гражданство, новая жизнь. Он будет дышать воздухом, который никогда не вдыхал раньше и видеть людей, которые уже ничем не будут напоминать ему меня. Может, он еще будет рефлекторно вздрагивать при виде герханцев, но скорее всего лет через пять все события на старом маяке окажутся в подвалах памяти, заваленные тяжелыми грузными обломками уже других, более нужных воспоминаний. Да и я уже к тому времени все позабуду, его лицо смажется, утратит четкость, покроется матовой пленкой прошлого. Я буду его помнить, может, вспоминать долгими осенними вечерами, когда делать нечего кроме как сидеть, пить вино и смотреть на тусклое, цепенеющее с каждым днем море. Но рано или поздно он забудется — дерзкий маленький варвар с длинными волосами и взглядом неприрученного лисенка, в котором больше тоски, чем злости. Все забывается…

Между камнями метрах в пяти от меня опять что-то шевельнулось. Резко, по-хищному. Мне показалось, что я успел разглядеть узкий репперовский хвост. Я нахмурился и сразу почувствовал, как неудобно, стесняя движения, сидит маска.

— Что за дела? — прогудел я в загубник, — Вас мне еще не хватало.

У реппера не настолько острые зубы чтоб он представлял опасность, но довольно неприятный яд, особый фермент, вырабатывающийся железами во рту, который позволяет ему обездвиживать и лишать сознания даже крупную рыбу. Для человека он тоже не смертелен, но чертовски неприятен. Если на глубине схватит сердце, а ты один — ничем хорошим это не закончится. Для его узких иглоподобных зубов прокусить гидрокостюм — как мне закурить сигарету. И еще — полное отсутствие мозгов. Биологический автомат вроде шнырька, причем автомат с напрочь отключенной еще при проектировании логической схемой. Может наброситься на рыбу, которая гораздо больше его самого или вообще на любой передвигающийся рядом с ним объект, вне зависимости от чего бы то ни было. Даже есть не станет, но на зуб попробует. А может мимо проплыть как ни в чем ни бывало. Сумасшедшие шакалы морского дна.

Почти сразу же я опять увидел его хвост и теперь сомнений не было — не очень крупный, но уже взрослый реппер промышляет в колонии жемчужниц. То ли решил проверить их на вкус, то ли поджидает тех, кто не прочь их отведать. Например, одинокого аквалангиста с сеткой на поясе. Наверняка вкусный — вон какой большой… Хвост трепыхался в небольшой расселине между камней, его обманчиво неспешные движения выглядели совершенно безобидно — просто шевелящийся хвост, напоминающий змеиный, только сплюснутый с боков, есть что-то от рыбьего, да узкие полоски плавников, как стабилизаторы ракеты, тянутся до самого конца. Цвет у него был смазанно-желтоватый, как у подводной глины, изредка попадались серые уродливые крапины.

Жемчужниц у меня было уже пол сетки, более чем достаточно. Я очень медленно шевельнул ластами, отталкиваясь от дна. И почти тот час хвост реппера, как наэлектризованный, замер, поднявшись почти вертикально. Это значило, что и он меня заметил.

— Не лезь, червяк, — сказал я ему очень убедительно, выставляя вперед нож, — Порежешься.

Но он, конечно, ничего не услышал. Хвост внезапно исчез, втянувшись под камень и я скорее почувствовал, чем увидел, как узкое игловидное тело несется к моим ногам, укрываясь под водорослями. Похожее ощущение испытываешь, когда чувствуешь летящий в тебя снаряд или торпеду. Ощущаешь несущуюся к тебе линию смерти, хотя глаз ничего не замечает.

Уже не прячась, я рванулся вверх, одновременно прикрывая левой рукой пах. Сетку так и не успел прицепить к поясу, она болталась рядом со мной, стесняя движения и закрывая от меня дно. Из облака песка, поднятого мной, скользнула в мою сторону узкая желтоватая ракета. Она двигалась невероятно быстро, так, что глаз успел зацепить, как тень быстро передвигающегося объекта, только след ее движения. Хоть я и не видел этого, но знал, что спереди на меня смотрят четыре темных задумчивых глаза, похожие на те, что встречаются у насекомых, расположенные почти правильной трапецией рядом с вечно открытой пастью, полной мелких узких зубов. Реппер похож на змею, но в отличие от змеи он передвигается не только с помощью движений своего узкого тела, но и благодаря плавникам. Там, где у тела нет точек соприкосновения с дном, плавники уже с трудом справляются со своей ролью, движения реппера заметно замедляются, утрачивают стремительность. Как известный титан, с которым бился античный Геракл, они теряют силу, отдаляясь от земли. Все-таки человек более совершенный хищник.

Я поджал ноги чтобы было легче наносить удар, немного завалился на правый бок и ткнул лезвием прямо в летящую на меня морду. Оно с неприятным звуком скрежетнуло по зубам, чиркнуло по лоснящейся шкуре, оставляя за собой багровый дымок крови. Кровь у репперов почему-то красная, как и у людей.

Кажется, он этого даже не почувствовал. Повернул в сторону, тело изогнулось дугой, потом одним молниеносным движением оплел мою руку повыше запястья и, сверкнув всеми своими четырьмя глазами, как кобра метнулся к моему плечу. У меня появилось такое ощущение, что в руку ввинтили криво отбитое бутылочное горлышко. Я выпустил сеть, схватил ублюдка левой рукой за шею и рванул. Вода рядом с рукой тут же помутнела, стала чернеть. Реппер смотрел на меня, извивался как угорь и тянулся зубами к лицу. Стиснув зубы, я воткнул ему нож прямо в глотку — так, чтоб вошел почти полностью, потом резко провернул и вытащил. Наполовину выпотрошенный реппер изогнулся металлическим прутом, запрокинул голову.

— Сволочь, — сказал я любимое слово Котенка, — Па…

А потом случилось непонятное — ногу пониже колена обожгло, я почувствовал проникающий под кожу холод. Это было так неожиданно, что я выпустил полудохлого реппера и тот, вяло шевельнув хвостом, стал плавно падать. Вокруг ноги у меня был обвит толстый желтый шнур, пульсирующий как кровеносный сосуд. Я полоснул по нему ножом, но он оказался очень быстрым — прижался к ноге, уходя от удара. Я ударил еще раз, и кажется попал, по крайней мере ощущения холода стало слабее, зубы реппера отпустили мою ногу. Боковым зрением я заметил что-то узкое, метнувшееся на дне подо мной. Может, тот реппер, которого я отпустил? Или их трое?.. Неприятная мысль шершаво потерлась в животе — если трое… Плохо, если трое. Точнее — паршиво. Это уже не шутки.

Реппер попытался снова впиться, на этот раз во внутреннюю поверхность бедра, но я выставил навстречу нож. У меня не было времени, удар получился почти в пустоту — лезвие просто мягко отбросило его. Что-то коснулось правой ноги, я отпрянул назад, одновременно стараясь прикрыться этим небольшим куском резины, но икру пропороло болью и я понял, что не успел. Реппер не стал впиваться глубоко, прочертив черту, он метнулся выше, на уровень груди. Я совсем близко увидел его спокойные черные глаза и успел мысленно скривиться при виде окрашенных моей кровью мерзких иголочек в его пасти. Он тут же ударил еще — как и современный автомат, он умел функционировать до тех пор, пока поставленная задача не будет выполнена. Я рефлекторно выставил вперед руку, пытаясь его сбить, но он быстрым движением скользнул под нее и впился зубами в угол маски, повиснув на моем лице огромной желтой пиявкой. Второй реппер, которого я сбросил с ноги, тем временем атаковал со спины, гибкой молнией сверкнув между водорослями. Репперы не бросают добычу. Они или умирают или убивают ее. Они просто не умеют отказываться от задуманного. Полезная черта характера.

На этот раз боль вспыхнула в спине. Я вцепился рукой в того реппера, который висел у меня на маске, но от боли рука отклонилась и сбила загубник. Во рту тут же оказалась вода — соленая, резкая, отдающая морем и свежей кровью. А чем еще может пахнуть обычная морская вода?.. Он выпустил загубник и бросился к лицу, я перехватил его у самой щеки. Времени бить его ножом не было, я разорвал реппера как гнилую веревку, не глядя бросил.

Еще две полоски беззвучно пронеслись рядом с моей ногой. На ласту они не обратили внимания — они чувствовали кровь и они шли к ней. Я рванул разгрузочный пояс, понимая, единственный шанс уцелеть — выбраться к поверхности. Там они не смогут меня нащупать, там рядом стоит «Мурена», свисает канат… Вокруг меня была кровь, я плыл в багрово-красном смерче, который заворачивался вокруг меня, лип к маске. Загубник болтался где-то рядом, но я его не видел, да и не думал уже о нем. Успеть всплыть. Добраться до каната.

Боли я уже не чувствовал, только чьи-то дьявольски сильные черные руки стискивали меня поперек тела, все сильнее с каждой минутой, выдавливая из легких воздух и пытаясь растереть в пыль ребра. Рядом проскользнул реппер, я попытался дотянуться до него ножом, но рука обмякла, да так, что я едва не выронил его. Поверхность была все ближе, хотя я с трудом видел ее ртутный мерцающий глаз. Тело сдавалось. Голова наполнилась звоном, который отдавался везде, от пяток до плечей.

Я не видел репперов, да и самого себя видел с трудом. Ног я уже почти не чувствовал, уже начали неметь бедра и пах. Но я все рвался вперед, как будто глоток воздуха еще мог помочь мне. И каждый раз, когда казалось, что еще один взмах — и я вынырну, поверхность отдалялась, дробилась в глазах, превращалась в далекий едва различимый блик, скользящий все дальше и дальше от меня. Я захрипел, выжигая последние крохи воздуха в легких, заставил свое тело двигаться вперед. Или вверх. Я уже не чувствовал направлений, но где-то далеко болталась золотая клякса и я плыл к ней, с ужасом чувствуя, как все медленнее и медленнее двигаются руки. Еще несколько секунд — и они просто не шевельнутся, не выйдут вперед. Может, у меня будет еще время чтобы осознать, что случилось, прежде чем в легкие попадет вода. А может, и не будет.

На этой чертовой планете ни за что нельзя поручиться.

Страх липким гладким самосом проскользнул внутрь, шлепнул хвостом, отчего звон в голове стал окончательно невыносим. Вода перед глазами была черной, но врядли это было из-за шлейфа крови, который я оставлял за собой. Стиснув зубы, я одним коротким ударом сбил с себя маску, в лицо плеснуло соленым, до рези в глазах. Это помогло — из головы на секунду вымыло холодом проклятый звон. Но вернулась и боль — огненными крючьями пробила ноги, живот, спину, заворочалась шипастым червем в позвоночнике. Боль — это ерунда, вздор все это… «Мурена»…

Канат…

Что-то с грохотом ударило меня по голове, так, что я едва не лишился сознания, перед глазами запульсировали черные круги. Шнырек? Реппер? Ножа в руке уже не было, да и саму руку я почти не чувствовал, она торчала из плеча как сухая обломанная ветка на стволе дерева. Левой рукой я еще мог управлять и, кажется, еще двигались ноги. Я завертел каменой головой и не сразу сообразил, что серая тряпка, висящая надо мной — это небо, а кровавый круг у самой воды — солнце.

Подо мной прошли репперы, я уже не мог сказать, сколько их. Один слабо ткнулся мордой в ласту и камнем пошел вниз, другой попытался впиться под колено, но не смог зацепиться и тоже исчез.

«Мурена» стояла совсем недалеко, развернувшись ко мне острым носом, я видел свисающий с палубы канат. Обычно я залазил по нему не снимая ласт, просто подтягиваясь на руках, но сейчас сил на это не оставалось. Их было ровно столько чтоб удерживать каменеющее тело на воде и не давать ему уйти вниз. Легкие захлебывались, глотая вперемешку воздух с солеными брызгами, я чувствовал, как по лицу ползет струйка крови, где-то за правым ухом. Когда только успели…

Вода вокруг меня сразу же стала как будто вязкой и тем более отвратительной, сделалась похожей на густой кисель. Если не доберусь до палубы и не остановлю кровотечение — все. Уйду на дно. Туда, где все еще шныряют между камнями разочарованные хищники с вечно задумчивым взглядом и все еще сидит, закопав в песок морду, толстый самос. От бывшего графа уже через полчаса ничего не останется — море умеет прибирать за собой.

Котенок зря будет ждать до самого вечера, вслушиваясь в вечный рокот бесстрастных волн и стараясь расслышать урчание двигателя. Он будет ждать до позднего вечера и опять уснет на моем месте, всматриваясь в море до тех пор, пока не слипнутся глаза. Но утром рядом с ним никто не будет лежать и не для кого будет разогревать завтрак и писать смешные ругательства на бумажке. Котенок решит, что у «Мурены» поломка и запасется терпением. Он не сможет поверить в то, что Линуса ван-Ворта растерзали морские пиявки, так глупо и так быстро, когда он плавал за жемчужницами. Ведь он был такой сильный, такой бесстрашный… Скорее всего, он так и не поверит в мою смерть, даже когда разберется с радиостанцией и попытается вызвать катер. А что катер… «Мурена» будет памятником мне, она навечно пришвартована надо мной, огромное металлическое надгробие. Котенок решит, что я сбежал от него. Так, как и собирался раньше.

Сперва он обидится. А потом поймет. И уже не будет ждать, сидя на верхушке маяка, перестанет вглядываться вдаль.

У самого лица плескалась кровавая пена, я попытался плыть в сторону катера, руки едва шевельнулись. Я заставил их сделать еще несколько гребков, но толку от этого почти не было — эти жалкие рывки не могли сдвинуть ставшее неожиданно таким тяжелым и непослушным тело. Это был большой кусок мяса, который уже тянуло на дно. Проще всего было закрыть глаза и позволить ему уйти вниз. Это был бы самый простой и правильный выход.

Но даже здесь, вдали от Герхана, я так и не научился этому — иcкать простой и правильный выход.

Пахло пылью и спиртом. Под веками была алмазная крошка, как только я пытался их приоткрыть, боль начинала поедать глаза, проникая до самого мозга. Во рту было сухо, язык едва ворочался. Я лежал на спине, подо мной было что-то мягкое, теплое. Острые ледяные пилки проникли сперва в пальцы рук, потом дошли до кистей, локтей, плечей. Это была уже не та боль, она стала методичной, грызущей. Вместо костного мозга мои кости были заполнены студнем, который мешал поднять даже руку. Я попытался поднести ладонь к лицу, но она дохлой медузой шлепнулась на грудь. На груди обнаружилась повязка — полоса мягкой материи поперек. Под ней что-то горело, жарко, как уголь в уходящей далеко под землю шахте.

Кажется, я застонал.

Плеча коснулось что-то мягкое, невесомое. От неожиданности я попытался его сбросить и даже смог приподнять левую руку. Неизвестная сила сильно, но осторожно сдавила запястье, заставила руку опуститься обратно.

— Спи, Линус, — сказал голос сверху. Знакомый голос, кажется.

Я заснул.

Я падал сквозь черные облака. Подо мной не было земли, лишь бесконечные слои черно-багровых облаков. Это не было похоже на небо. Это было похоже на падение в ад. Ветер рвал кожу с лица, я задыхался, я горел. Я падал сквозь облака, они липли ко мне и только тогда я понимал, что это не облака, а кровяная взвесь. Кровь в воде.

Я летел сквозь них.

Огонь испепелял кожу, рвал своими гнилыми оранжевыми зубами мясо под ней, сушил глаза. А я все падал и чувствовал, что задыхаюсь. Я дышал дымом от собственного горящего тела и мое лицо было теплым от крови. Я срывался в бездну, у которой не было дна. Я кричал и собственный крик оглушал так, что зудели барабанные перепонки.

Я хотел упасть, хотя и понимал, что не переживу этого.

Я падал.

А потом, перебивая запах паленого мяса и дыма, появился запах спирта. Что-то влажное коснулось моей руки, потом туда же коротко ужалила сталь. Откуда-то издалека я услышал жужжание инъектора.

— Линус, не надо. Лежи.

В голове что-то взорвалось, кровавые облака брызнули каплями во все стороны.

Я заснул.

Я лежал на раскаленном песке. Сковородка. Он кипел и плавился подо мной. Миллионы раскаленных песчинок, врезающихся в кожу. Миллионы раскаленных дробинок.

Я попытался перекатиться на бок, но тело лишь едва шевельнулось. Жар проникал в кости, ломал их, они трескались и готовы были рассыпаться. Кровь текла загустевшей жижей, сердце давилось, пропуская ее.

Песок плавился. Я корчился на нем, хрипел, царапал его пальцами, загоняя под ногти раскаленные мелкие дробинки. Я наливался жаром. Гибельным, смертоносным, мертвым. Логгер, у меня был логгер… Я стал шарить вокруг себя, пытаясь нащупать его гладкую привычную рукоять. Космос, должно же быть что-то, способное облегчить этот кошмар…

К виску, приставить к виску… К черту… Логгер… Песок саднил под ногтями, мириадом горячим муравьев царапал язык и горло. Найти… где же…

Перед глазами крутились вереницы обжигающе-красного цвета солнц.

Обожженная почерневшая рука наткнулась на что-то большое, мягкое.

Что-то коснулось моего лба, прошло по щеке.

— Пожалуйста. Линус… Не надо.

Я заснул.

Я опять лежал на чем-то мягком, но влажном и горячем. Мне было жарко, но этот жар уже не был яростным и всепожирающим. В моем теле наступил ясный летний день, когда солнце томит, сушит, но не причиняет вреда. Где-то внутри меня засел этот кусочек лета, но кроме жары там было еще что-то. Умиротворение, тишина.

Я открыл глаза и оказалось, что в мире не так уж и много красок. Да и сам мир был невелик. Надо мной висело солнце, ровно горящий желтый шар. Облака. Бормотало невидимое море, перебирая мелкие камни.

Котенок сидел напротив меня, он положил руки на вычислительный блок, голова лежала сверху, отчего на одной щеке появилась маленькая ямка. Закрыв глаза, он тихо ритмично дышал, дрожал у самого рта опустившийся закрученный локон, билась на шее крошечная жилка. На нем были новые штаны, тоже узкие, но уже не из кожи, а из коричневого бархата, расклешенные к низу и со стразами на бедрах. Вероятно, предыдущая их обладательница все же была покрупнее в талии — на поясе штаны удерживал самодельный грубый ремень из куска веревки. Обуви не было, я видел загрубевшие коричневые ступни с неровными мозолями.

Прежде, чем я успел сказать хотя бы слово, я обнаружил, что на меня уставились два огромных глаза.

— Кх… Кхх-хх… — я осторожно прокашлялся, — Привет… Привет, Котенок.

Радость сверкнула маленькими искорками, крошечными осколками солнца. Глаза посветлели. Котенок вскочил со своего стула, задев вычислительный блок, который обижено загудел. Впрочем, он довольно быстро спохватился. На лицо набежала тень безразличия, но глаза остались такими же. Я смотрел в них, просто смотрел и ни о чем не думал. Все было далеко. Маяк… репперы… канат… В моем мире появился новый цвет.

Черт, я опять смутил его. Он заалел нахмурился, вздернул голову. Мой наивный и отважный Котенок.

— Ты пришел в себя, — сказал он нарочито бесстрастным тоном, — Как ты себя чувствуешь?

— Как и положено мерзкому герханцу… — проворчал я, ворочаясь на одеяле, — Паршиво. Это ничего. Это… ничего. Не волнуйся.

— Я не волнуюсь!

— Хорошо…

Он подошел вплотную, поколебавшись, положил ладонь на лоб. Рука у него была восхитительно прохладная. Если во мне сидел кусочек лета, то в нем — кусочек ранней весны.

— Ты горячий, — сказал он озабочено, — У тебя жар.

— Будь уверен, я себя и чувствовал так, как чувствует рыба в духовке, — я подмигнул, — Много дырок во мне?

— Дырок… Много.

— Репперы. Я всегда был дураком.

— Пустоголовый тупой герханец!

— Ты подучил язык, Котенок. Да, я действительно… кхх-х-х… пустоголовый… да. Их там оказалась целая стая. Подошли по дну… Я заметил слишком поздно.

— Безмозглый имперский дурак.

— Кхх-х-х…

— Лежи! — он встрепенулся, когда я приподнял голову чтобы прокашляться, — Ты не сойдешь отсюда. Лежи.

— Можешь быть спокоен… Чтобы сдвинуть меня с места тебе понадобится антиграв…

Я улыбнулся, но по его лицу понял, что улыбка у меня пока получается не очень.

— Что у меня с ногами?

— На месте.

Я рассмеялся, чувствуя, как в легкие вонзаются тупые деревянные гвозди. Но остановиться было нелегко.

— Ты прелесть.

Алеть дальше ему было некуда, он метнул в меня сердитый взгляд, колючий, как ветка акации. Весенняя, влажная еще ветка.

— Когда ты приплыл, ты выглядел как кусок дохлятины. Тьфу. Валялся… — Котенок попытался изобразить гримасу, вероятно копируя то выражение, которое видел у меня, получилось что-то злое, — Тьфу. Вся палуба в крови.

Я думать… думал. Думал, правильно?.. Думал, тебя на корм рыбам спустить.

— Ты всегда был очень милым. Я не помню даже того, как добрался до «Мурены». У меня хватило сил довести корабль до маяка?

— Он был на автопилоте. Ты успел включить его. И упал.

— Черт.

— Болит?

— Да. Видишь, мы не такие уж и железные ребята… Кххх… Чувствую себя инвалидом. Мерзко.

— Есть хочешь?

— Нет. Не хочу. И пить не хочу. Хочу отрубиться. Провалиться куда-нибудь. Кажется, я здорово устал.

— Ты спал трое суток.

— Трое? Ничего себе… — я почувствовал сильное головокружение и прикрыл глаза, позволив пестрым мошкам загудеть под веками, — Надеюсь, ты не позволял себе ничего лишнего, пока я лежал тут, беспомощный?.. Ну, знаешь, я просто подумал…

Алые пятна на щеках заиграли, приобрели зловещий темно-розовый винный цвет.

— Линус, ты последняя скотина, — отчеканил он так холодно, что я почти увидел пленку инея на его губах, — Ты похотливое животное. Ублюдок.

Он взял инъектор с пустой ампулой в гнезде и вышел, громко хлопнув дверью.

— Ну вот, — сказал я сам себе негромко, — Теперь все нормально.

Я заснул.

Опять горело…

Черные птицы бились в стеклянный купол, я пытался отогнать их, они топорщили острые перья, глядели пронзительными глазами и хрипло кричали. Я звал Котенка чтоб он принес мне ружье. Котенок сидел на стуле, почему-то в герханской военной форме, грыз семечки и сплевывал шелуху прямо на пол. Я тянул к нему руки. Пол бугрился, плыл кочками, расползался. Стекло трескалось, ползло трещинами. И жара. Жара душила меня как горячей удавкой. Пить, проклятье, пить дайте…

Черные птицы бились об стекло. Черные глаза Котенка. Шелуха на полу. На груди — алый ремень. Стоп. Почему… Почему? «Почему! — громыхнуло в мозгу, запрыгало стальными шариками по полу, — По-че-му, по-че-му. По-по.» Звенело, прыгало, закатывалось в щели пола.

— Стоп… — голос беспомощно звякнул медью, задребезжал, надтреснутый, — Это же не… Дьявол, опять пить…

Покатилось все, завертелось, пошло разноцветной ниткой, запахло паленым. Звон клюва по стеклу, резкий, обжигающий истончившиеся, проступившие под кожей нервы, эти обугленные тонкие волоконца. Скрип. Ужасно скрипит. Несмазанная дверь… Вздор, где тут дверь… Скрип… Котенок!..

Кожа горит. Не кожа — я горю. Кожа светится вишневым светом, это расплавленный металл, который вот-вот стечет.

— Курс рассчитан, — вдруг говорит мне кто-то, бухают устало ржавые колокольцы знакомого голоса, — На третьей позиции запустим реверс и там уже сманеврируем… Да-да… Скай-капитан ван-Ворт, следите за траекторией!

— Ка… ко… — давился я, — К-курс…

Вишневые угли в мозгу шипели, трещали. Кожа плавилась. Я стекал с раскаленных простыней, хватая легкими такой же раскаленный воздух.

Курс…

— Давай достанем лисенка! Смотри, какой рыженький…

— Лисенок… Да…

Что-то вилось вокруг меня, гудело, отползало и вновь появлялось. Черные ломанные птичьи тени бились о стекло.

Время от времени я приходил в себя. Я лежал на мокрой от пота постели, с онемевшими руками и непослушным лицом, все тело казалось сделанным из оплывшего старого воска. Под веками пульсировали все те же черные круги, в воздухе плыла отвратительная серая рябь. Горький воздух сочился в горло, наполнял легкие.

У меня бред. Это все жар, жар… Температура…

Я выживу. Выживу?..

Какие-то люди подходили ко мне, смотрели на меня темными невидящими глазами, но лица были незнакомыми. Я кричал на них, приказывал убраться, искал логгер. Они смеялись, обнажая такие же темные провалы ртов, ходили по комнате, разговаривали друг с другом. Жара была невыносима, она иссушила меня. Кажется, мой мозг уже сгорел.

— Фауна… фауна… — бормотал кто-то возле меня, — Очень агрессивна. Планета хороша, но опасно. Да-с.

— Писать стихи, по сути, ничем не проще, чем рубить дрова, — вторил кто-то из-под кровати утробным голосом, — Но уж с вашими-то привычками…

— Позвольте… На танец? Что вы, с удовольствием.

— Выравнивайте курс, чтоб вас! Смотрите на координаты!

— Знаете, даже воздух здесь похож на…

Тени окружали меня. Я сам становился тенью. Я заблудился.

Я сгорел.