Я перестал блокировать внешнюю дверь.

В первый раз это произошло случайно, я копался в распределительном щитке у входа и, поднимаясь вечером наверх, забыл проверить дверь. Вспомнил я об этом только на следующее утро, когда, выждав положенное время на своем ярусе, спустился к завтраку. Я всегда старался затянуть с этим чтобы у Котенка была возможность больше времени просидеть на кухне или побродить по маяку. В моем присутствии он этого никогда не делал. Я все еще был для него опасностью. Даже не опасностью, я был для него материализовавшимся сгустком всего плохого, что только может случиться. Герханцем.

Выйдя наружу чтобы выкурить сигарету у воды, я заметил следы на песке. Следы были не моими, это я понял сразу — мало того, что гораздо меньше моих, так еще и босые. За пределами маяка я всегда надевал обувь.

— Вот те на… — пробормотал я, наливаясь нехорошим предчувствием и забывая про сигарету.

В два скачка я оказался у кромки воды. Но море мирно облизывало мелкую прибрежную гальку, лениво ворочая камни с одной стороны на другую. Оно не скрывало в своей толще хорошо знакомого мне тела — худощавого, с острыми ключицами. Сквозь него я видел камни на дне, покрытые солнечной дрожащей паутинкой и бесформенные, плывущие в никуда, кляксы водорослей.

Следы пытались стереть, неловко, наспех. Закурив все же сигарету, я с усмешкой изучил их. Короткой цепочкой они шли от порога до ближайшего к воде камня, большой неровной пластине, одним краем уходившей в воду. Вторая цепочка вела обратно. Я присел на корточки возле воды, задумчиво провел ладонью по шероховатому камню.

Сколько времени ты просидел здесь, Котенок?..

Минуту, лишь брезгливо глянув на горизонт? Или несколько часов, тоскливо глядя в воду?

Иногда мне очень хочется тебя понять.

Кроме следов было еще кое-что, указывавшее на то, что Котенок побывал за пределами своей темницы. У самого водораздела я заметил небольшой холмик, явно насыпанный рукой. Волны никогда не создают подобных. Он был невелик и сделан много времени назад — волны прокатывались по нему раз за разом, каждый раз незаметно похищая из основания несколько камней или ракушек. Море лишь кажется мирным и сытым, оно разрушает все, созданное чужими руками.

На самой верхушке этой неуклюжей, готовой вот-вот окончательно осесть, насыпи красовалось перо. Маленькое белое перо, тронутое едва заметными серыми вкраплениями и разлохмаченное немного по краю. Перо гребешка — узнал я, крутя его в пальцах. Прилетавшие с первыми весенними сквозняками гребешки любили, устроившись на косе, выдергивать старые «зимние» перья. Но в землю они их никогда не втыкали. Белоснежно-кремовое перо дрожало в моих пальцах, невесомое, хрупкое, замершая песчинка скорости, застывший осколок дерзкой стремительности. Я посмотрел сквозь перо на солнце. И неожиданно воткнул себе в волосы.

Мы делали так иногда с братом, играя в индейцев. Но тогда мне было на два с половиной десятка лет меньше.

Перо трепетало, я чувствовал, как оно бьется в такт с порывами ветра, тихо трещит за ухом. Пару раз оно готово было покинуть свое место и упорхнуть, полететь над волнами.

Зачем я это сделал? Я сломал пополам сигарету, хотя не успел докурить ее и до половины и повернулся чтобы уйти обратно.

И увидел его лицо в окне второго яруса. От неожиданности, что его увидели, Котенок вздрогнул, нелепо дернул головой и исчез. Но я запомнил его взгляд. Озадаченный взгляд изумрудных глаз. Он предназначался мне. И что-то еще дрогнуло в этом взгляде. Что-то знакомое.

Идя к маяку, с белым пером в волосах, я впервые подумал, что, может…

В общем, с тех пор я перестал блокировать наружную дверь.

Кажется, тогда был четверг. Не могу сказать этого наверняка, я всегда несколько рассеянно относился к календарю, да и работы было с головой.

Заняв почти весь пол третьего яруса чертежами, я ползал между ними то с карандашом, то с сигаретой в зубах, оставляя за собой след в виде бисерных строк многоэтажных формул. По этому карандашному следу можно было вычислять мой путь. Из-за заводского дефекта стал сбоить один из модулей у искусственного спутника, который болтался над нашими головами. Дефект был неприятный, из-за него спутник то и дело нес какую-то околесицу и, что хуже всего, лишил меня возможности дистанционно провести автоматическую диагностику. Я подозревал, где именно кроется ошибка, но чтобы вытравить ее с многометровых микроплат мне пришлось провести три дня за расчетами. Я перепрограммировал интерфейсный модуль чтобы добраться до проклятых электронных потрохов, углубился в его состоящие из цифр джунгли, час за часом прорубая себе узкую тропку. Мало помалу я добился некоторых успехов, хотя для этого мне пришлось перепрограммировать половину составляющих его блоков. На такую работу у имперских программистов и техников ушло бы часа два. Мне хватило трех дней и двенадцати литров кофе.

Он появился на пороге в тот момент, когда я бился с особенно заковыристым преобразованием, чувствуя себя в анакондовых объятьях огромных цифр, норовящих раздавить меня с потрохами.

— Ты, — он бросил странный взгляд на окружающие меня листы с вычислениями и схемы интегрированных плат спутника, — Ты делаешь что?

— Мммм?.. — поинтересовался я, вытаскивая изо рта карандаш. В этот момент мне показалось, что я нащупываю ускользающий хвост последнего преобразования и ринулся очертя голову за ним, перепрыгивая огромными скачками появляющиеся на моем пути цифровые барьеры. Эта сумасшедшая гонка длилась уже не первый час, я немного выдохся, но не утратил еще самонадеянности.

Я мог все сделать на компьютере, расчеты заняли бы не больше часа.

— Что — это? — он нахмурился, с подозрением глядя на мои выкладки.

Так маленький мангуст может смотреть на грозную змею.

— Это… Цифры. Я считаю. Это моя работа.

— Ты слаб, как и все имперцы. Настоящий воин не дерется карандашом.

— Может быть, — заметил я мирно, не поднимая на него взгляда, — может быть… Но, знаешь, иногда… иногда… а, черт!

Я с раздражением треснул кулаком по полу, забыв про зажатый в ней карандаш. Тот переломился пополам. Я зарычал, отшвырнул обломки в сторону и сделал несколько обжигающих глотков кофе. Котенок бесстрастно смотрел на меня.

— Ладно, тебе чего? — спросил я не особенно вежливо. Манивший меня хвост последнего преобразования оказался лишь путанной фата-морганой, стоило мне сделать последний шаг, как он рассыпался у меня в руках ворохом бесполезных чисел и громоздких формул, сквозь которые корячились ненавистные мне шпильки интегралов.

— Твой… водный корабль. Он нужен мне.

— Чтоо-о? — я даже оторвался от рассчетов.

— Он нужен мне, — упрямо повторил Котенок. Интонаций в его голосе было не больше, чем в голосе сигнального зуммера, предупреждающего о разгерметизации корпуса, — Ты говорила, здесь вода. Я не убегу. Ты говорила, здесь нельзя бежать.

— «Говорил» — поправил я автоматически, — Я говорил. Да, здесь вода почти везде. Но зачем тебе корабль?

— Смотреть, — сказал он сухо.

— Что, не веришь мне?

— Мне надо.

— Н-да, чудесно… — протянул я, озадаченно почесывая обломком карандаша нос, — Может, сразу ракетный крейсер? Котенок, «Мурена» — это тебе не детский антиграв. Это серьезная техника. Я не могу… черт, да я не имею права тебе ее давать!

— Я пленник.

— Мм-м-мм…

— Герханская падаль.

— Великий Космос! — застонал я, — Ты что, издеваешься надо мной?

Он хмуро глядел на меня исподлобья, опустив голову. Катер ему…

— Да, ты пленник! Я не имею права устраивать тебе экскурсии по планете!

Он шевельнул бровями.

— Я за тебя отвечаю! Головой в том числе!

Он шмыгнул носом.

— Я тебе не нянька, понял? Я герханец? Да, черт возьми! Самый настоящий! Я не собираюсь вытирать тебе сопли. Понял?

Он не ответил, пожал плечами и повернулся к выходу. Я почувствовал, как растягивается, вот-вот грозя оборваться, связывающая нас паутинка. И я ничего не мог сделать. Разве что смотреть ему вслед.

Он остановился, не дойдя полуметра до двери. Даже не остановился, просто замер на секунду, не успев опустить ногу. Я понял, что он увидел и почувствовал себя очень глупо.

У самой двери, защемленное в вентиляционном отверстии громоздкого, отключенного сейчас, вычислительного блока, этого неуклюжего серого куба, торчало перо. Обычное белое перо, немного разлохмаченное по краю, потерявшее всю свою былую красоту, ставшее сухим и ломким. Оно уже не блестело — как высохший камешек, оно утратило свое былое очарование, пахнущее морем, уже не казалось дерзким. Просто белое перо, дрожащая веточка цвета вытертой и отполированной слоновой кости.

Он смотрел на него только секунду.

И столько же я смотрел ему в глаза. Я видел, как темнеют изумрудные звезды.

Он шагнул за порог, сутулый, с лезущими в глаза волосами.

— Завтрак, — сказал я громко.

Он повернулся.

— Завтрак?

— Угу. Завтрак и ужин. Каждый день. И еще кофе для меня. И еще будешь носить мне карандаши и сигареты.

Он гордо вскинул голову. Царственный огонек осветил радужку глаз, глаз, в которые я не мог смотреть.

— Я не слуга!

— А я не экскурсовод. Если будешь себя хорошо вести, через пару дней возьму тебя с собой в море. Покажу ближайший архипелаг. Но только если…

— Я понял, герханец.

И он ушел. А я опять взялся за карандаш. Но цифры еще долго не могли найти точки сцепления в моей голове. Может, потому, что перед моим внутренним взглядом еще долго стояло что-то другое.

Через три дня спутник стал подавать признаки жизни. Бледный от недосыпания, я заканчивал тестирование входных каналов и чувствовал, что глаза у меня слипаются. Последние сутки я работал только на кофе и сигаретах, так что под конец мне уже казалось, что мои внутренности состоят только лишь из бурого кофейного осадка и сигаретного пепла.

Но спутник отвечал, я умудрился все сделать верно. Включился модуль двухсторонней связи, я задал интерфейсному блоку несколько стандартных задач и теперь смотрел, как быстро сменяют друг друга цифры на экране. Кажется, у меня все получилось.

Я слишком устал чтобы радоваться. Радость от таких побед больше похожа на глубокое похмелье, чем ликование. Хотелось упасть лицом вниз на кровать и позволить своему телу отключиться. Хотя бы на сутки.

«Хорошая работа, — одобрительно сказал голос, — Я думал, у тебя уйдет пара недель».

«Мне повезло. Я вовремя нашел ключ».

«Естественно. Ведь у тебя есть муза».

Я слишком устал чтобы ругаться сам с собой. Взъерошил волосы, превратившиеся в щетку, допил остывший кофе и спустился на кухню. Там было тихо, я не сразу сообразил, что за стенами маяка раннее утро. Такое раннее, что серый свет, проникающий сквозь стекла, выглядит ненастоящим, туманом перед глазами. Я поморщился. Запах рассвета не освежал, от него еще больше слипались глаза.

Мясо, две порции мяса и пара чашек чая. Потом спать.

— Ты закончил.

— Великий Космос… — я оступился от неожиданности, ударился босой ступней о косяк и мысленно добавил еще несколько выражений.

Котенок невозмутимо восседал на моем любимом стуле, глядя на меня снизу вверх. Пушистая челка скрывала половину его лица. На минуту мне хотелось коснуться ее пальцами, отвести в сторону. Может, чтобы увидеть его глаза.

— Ты закончил, — повторил он холодно, я видел, как скривились губы, — Мы договаривались.

— Фу ты, черт… Договаривались… Стой! — я приложил ладонь к собственным губам, — Только не надо больше про лживых герханцев. Наслушался.

— Ты обещать, — медленно сказал Котенок.

Он был готов встать и выйти. Без слов и не оглядываясь. Я с трудом удержался от раздраженного зевка.

— Я же не говорю, что отказываюсь от своих слов! Но, может, не обязательно выходить с рассветом?

Котенок смолчал. Поправил волосы, отчего я какое-то мгновенье видел кусочек его лба и нос. Я вздохнул.

— Я хочу поесть сперва. И… надо осмотреть «Мурену», подкачать топлива.

— Я могу помочь.

Мне показалось, что я ослышался. Возможно, это прошелестел ветер вдоль стены или зашуршала занавеска. Возможно, и слуховая галлюцинация, я не спал почти двое суток…

Наверно, у меня был дикий вид, потому что я увидел за волосами удивленно глядящий на меня глаз.

— Я могу помочь тебе с твоим кораблем.

— Ты не разбираешься в кораблях такого типа, — единственное, что нашелся сказать я.

— Я могу носить вещи.

Словно в подтверждение своих слов он напряг руки. Я знал, что они способны не только управляться с вилкой. Впрочем, вилкой-то как раз Котенок себя не отягощал.

— Что? — нетерпеливо спросил он. nbsp; — Не слышал чтоб ты предлагал помощь раньше.

Он хмыкнул и вышел. Я озадаченно посмотрел ему вслед. «Я могу помочь»?.. Не верилось, что эти слова были порождены этими же губами. Помочь…

— Вот дела, — сказал я вслух, чувствуя себя еще глупее, — Ну и ну, Котенок.

Пытается подлизаться? Нет, невозможно. Только не он. Лукавит? Усыпляет подозрение? Этот дикий зверенок? Глупость какая. Не в его это духе. Скорее он перегрызет мне глотку, чем станет унижаться, рассчитывая заслужить мое доверие.

«Ты хорошо его знаешь?»

«Достаточно чтобы судить о некоторых вещах».

«Кажется, ты уже считаешь, что видишь его насквозь. Странное дело, раньше эта уверенность рождалась у тебя только после…»

«Заткнись, ублюдок. Я не прикоснусь к нему.»

«Конечно.»

«Он захотел помочь. И мне показалось, это была не просто фигура речи.»

«Ты все еще веришь в то, что от него можно ждать чего-то? Забудь про лисенка, Линус, это было давно и не здесь. Он не лисенок. Не мучай его и не издевайся над собой».

«Может, он сам тянется ко мне. Он одинок, безумно одинок. Наверняка, в родном мире ему было немногим легче.

Возможно, он подсознательно сам ищет тропу ко мне.»

«Ты льстишь себе и сам это понимаешь. Ты не тот человек, к которому будет тянуться юный варвар. Даже со смазливой мордашкой.»

«Он предложил помощь».

«Он рассчитывает, что с помощью тебя сможет добраться до суши, где будет проще удрать. Он так и не поверил тебе на счет того, что отсюда некуда бежать.»

Это было не лишено смысла. Вполне может быть, что Котенок ищет путь просто покинуть маяк. Или даже захватить катер. Он уже знает, что здесь только одно судно, случись что с ним — я не смогу пуститься в преследование. Что ж, если так, это самая глупая из всех его затей. Но я дам ему то, что обещал.

Я покажу ему землю.

«Мурена» отошла от берега неспешно, сонно. Ее большая туша еще не успела нагреться, металл палубы был лишь едва теплым. Но она быстро оживала, вибрация двигателей в ее середке стала звонче, позади, быстро набирая обороты, завращался винт. Предчувствуя неблизкий путь, «Мурена» оживилась и мне пришлось сосредоточить внимание на управлении чтобы она, вильнув, не напоролась на косу. Несмотря на то, что глубина под маяком была солидная, я всегда старался выводить корабль осторожнее. Посадить его на косу — немногим лучше, чем на блуждающий риф или мель.

Погода с утра установилась солнечная, немного ветреная. Волны шли острыми треугольниками, но не предвещали опасности. На всякий случай я запросил сводку погоды в этом районе, но и она не предвещала ничего неожиданного, максимум — волнение в три балла, что для катера с такой осадкой и водоизмещением было не опаснее, чем мелкий дождь.

— Видишь, какое небо? Дождя сегодня не будет.

Небо и впрямь было чистое, чистое как горный родник. Оно огромным куполом возвышалось над нами, недосягаемое, как горный утес, вечное, такое глубокое, что было даже немного жутковато стоять, запрокинув голову. Облака скользили по нему как легкие перья по воде, исчезали, не оставляя за собой следа. Но за одними приходили новые и мне казалось, что мы движемся под Млечным Путем. Свежий воздух пробрал легкие, выдул из мозга сонливость. Спать еще хотелось, но уже не смертельно.

Котенок без интереса покосился на небо, но тут же отвернулся. Что бы не происходило там, оно его не интересовало. Он сидел на тумбе левого борта, ссутулившись и равнодушно глядя вниз, туда, где пенилась потревоженная острой щекой «Мурены» вода. Ничего интересного там не было, лишь бурлило, да выкидывало время от времени на поверхность обрывки водорослей.

— Туда лучше смотри! — посоветовал я, указывая рукой направление по правому борту, — Смотри, смотри, рыба пошла! Вон там, видишь?.. Целый косяк…

Там, где я указывал, под водой двигались темные округлые тела, обманчиво-медленно шевеля плавниками. Как коричневые деревяшки, которые тянет подводным течением по сложному изломанному курсу. Время от времени одна из рыб отбивалась от стаи, приподнималась к поверхности и тогда можно было различить тонкий гребень спинного плавника и узкую чешуйчатую морду.

— Это лабиринтовые рыбы, — объяснил я, не отпуская штурвала, — Они употребляют кислород, который содержится в атмосфере. Зимой они не уходят на глубину, как остальные, они перебираются поближе к экватору и дрейфуют у самой поверхности. Экватор у нас тут так себе… прохладно там зимой, но все же потеплее, чем здесь. Они цепенеют и впадают в летаргический сон. Так и плывут, как мусор по воде. Многие погибают, понятно…

Котенок приподнял брови, зевнул и стал снова смотреть себе под ноги, в мутный водоворот.

«Мурена» фыркнула двигателем, когда я дал ей самый полный вперед, немного потряслась, будто разогреваясь перед броском, и потянула вперед, вспугнув буруном винта косяк рыбы. Я держал руки на штурвале, чувствуя его послушную деревянную твердость и ощущение полного контроля, которое всегда в такие минуты рождалось под пальцами. Когда ведешь большой корабль, начинаешь чувствовать его частью себя. Всего небольшое движение — и многотонная махина готова рвануться в сторону, ее дыхание послушно твоим пальцам. Ты — ее нервы и мозг, ты единственная теплая уязвимая ее часть, спрятанная в самой глубине, за сталью и прочным пластиком. Ощущение силы в руках. Два дыхание сливаются в одно, ты начинаешь дышать в такт дыханию двигателя. И чувствовать металлом обшивки поверхность, как чувствуешь ее кожей ладони. Упоительное чувство, с которым мало что сравнится.

Я прищурился, вывел мощность на полную, выжимая из «Мурены» всю ее хищную прыть, заставляя двигатель работать на пределе. Я повел ее вперед, немного заваливая на левый бок чтоб поднять небольшую волну. Казавшаяся внешне грузной, моя подруга была способна проявить себя с неожиданной стороны. Котенок, недовольно покосившись на меня, еще крепче схватился за свою тумбу. Пару раз его обдало холодными брызгами, но он ничего не сказал.

«Мурена» шла вперед скользящей над морем молнией, вода под ее острым брюхом билась хрустальными пластами и разлеталась осколками в стороны. Ветер не поспевал за нами, лишь гудел в ушах надоедливым комаром. «Мурена» танцевала на волнах, прекрасная, сильная и грациозная, как морской орел, резвящийся у самой кромки волн. Иногда она чуть зарывалась носом в волну, но в следующую секунду, как резвящийся щенок, она подскакивала и я слышал шум рассеченной волны, уже оставшейся за нами. Мы неслись вперед на полной скорости.

— Будем через часа три! — крикнул я чтобы заглушить гудение палубы и шум моря.

— Хорошо, — ответил он себе под нос. Но я почему-то услышал это отчетливо. Тогда еще успел подумать — может, потому и услышал, что он этого хотел?..

…раньше я также вел свой штурмовик. Тяжелая машина бесшумно неслась, разрезая перед собой, как волны, плотные слои облаков, рассыпающиеся белой крошкой. Перед моим лицом светились перекрестья в визоре, багрово-алые круги перетекали один в другой, подсвечивая цели. Я несся над землей как бесплотный дух, невидимый призрак. Под моими крыльями продолговатыми тенями повисла смерть, ждущая своего часа прочертить полосы вниз. Я вел эту смерть осторожными легкими движениями, чувствовал ее также отчетливо, как если бы держал в руках. Я весь был скоростью, импульсом, пронзающим пространство, я был продолжением металла. В моих жилах текло топливо, от моего кипящего дыхания дрожало небо. В такие минуты не было никакого Линуса ван-Ворта, я был частью одного большого организма, гораздо более сложного, чем любое из существ которое способен породить Космос. Я был самым опасным хищником из всех, которые когда либо жили. Хищником из металла, огромной черной тенью, которая обрушивается внезапно и сжигает все своим огненным взглядом. Я был почти богом. Я танцевал в бездонных пространствах атмосфер, чей воздух никогда не вдыхал. Я был частицей мерзлых космических глубин.

Предупреждающий писк визира. Я управляю не руками, мои руки, мое тело — это металл. Я сам — смертоносный кусок металла. Я качаю крыльями и послушная птица падает вниз, пробивая облака. Ее падение невозможно остановить, ни одна сила во Вселенной не способна отменить предопределенное. Мое дыхание может испепелять, там, куда я гляжу, земля превращается в стекло. Самый опасный хищник. Единый организм, подчиненный лишь моим и ничьим больше мыслям.

Круги в визоре начинают пульсировать, но я все вижу и без них. Я меняю курс, заставляю себя скользить вниз все быстрее и быстрее. Грудь сжимает перегрузками, но я не замечаю этого. Одно движение, одна мысль, одна секунда…

Земля подо мной, блеклое лоскутное одеяло, прикрытое саваном низких облаков, вдруг превращается в бурлящий хаос красок. Всех мыслимых красок на свете, от кипящего алого до тех оттенков, которые невозможно разглядеть человеческими глазами. Но глаза, которые сейчас смотрят в визор, не человеческие.

Я вывожу штурмовик из пикирования, подо мной гудит земля, вспаханная гигантским огненным плугом, то, что когда-то было землей. Я не задерживаюсь ни мгновения. Рывок — и я ухожу вверх, стремительно, гибко, движение, непосильное ни одному живому существу. Атмосфера ревет, раздираемая в клочья. Я вижу, как краснеют, раскаляясь, мои крылья. Я чувствую жар, не только порожденный мной, испепеляющий жар, пирующий сейчас далеко внизу, я чувствую жар самой планеты.

А потом белесая пелена растворяется и сквозь нее я начинаю видеть звезды. Латунные гвоздики, вбитые в небо. Их блеск начинает слепить глаза, но я смотрю на них и улыбаюсь. Я вырываюсь на свободу, туда, где за мной не угнаться ветру, где движение — это смысл жизни, а бесконечность — это сама жизнь. Я несусь сквозь Космос, внутри его извечного тела, все еще раскаленная точка, оставляющая за собой невидимый простым глазом след…

…Котенок смотрел на меня, широко открыв глаза. Он даже забыл про буруны под бортом.

— Э… Что? — спросил я, щурясь. Ладони вдруг оказались взмокшими, штурвал в них — просто штурвалом. Дерево скользило в руках.

— Ничего, — он отвернулся.

Забылся. Просто забылся.

Я вытащил сигарету, осторожно прикурил. На всякий случай сбросил скорость сразу процентов на тридцать, «Мурена», недовольно вздрогнув, бросила неудержимый карьер, пошла плавнее. Она все еще была стремительной, но теперь эта стремительность была спокойной, выверенной, без надрыва. Я чувствовал, что ей такой темп не по нраву, как и я, она любила танцевать на волнах, стремительно, как будто заходила на цель. Ей тоже не хватало этой сумасшедшей пляски, когда горизонт сперва дрожит, а потом превращается в размытую полосу. Но она была мирным кораблем и никогда не видела того, что видел я. Но ей бы это понравилось, я знаю.

— Хочешь повести корабль? — вдруг спросил я. Не то чтоб спросил, я это услышал, а потом с опозданием сообразил, что произнесли это мои собственные губы. Может, это тот второй Линус, постепенно отбирает у меня контроль над телом?..

Котенок настороженно глянул на штурвал, дернул плечами.

— Ну! Давай! Это не так уж и сложно. Иди сюда!

— Нет.

— Ты попробуй.

Он медленно, очень медленно поднялся, подошел ко мне. Медленно, словно вытягивал ноги из трясины. Я шагнул в сторону, удерживая штурвал одной рукой, освобождая ему место.

— Мне это не нужно.

— Ничего, я тоже не всегда делаю то, что мне нужно… Видишь, вот штурвал. Ты когда-нибудь пилотировал судно?

У него дрогнул уголок рта.

— Легкий скайдер.

— С тремя двигателями? Двухтонку?

— Угу.

— Ну и хорошо. Там в чем-то похоже… Смотри, я поворачиваю штурвал… — я повернул его медленно сперва в одну сторону, потом в другую. Удивленная «Мурена» послушно сменила курс, — А корабль его слушается. Видишь? Смотри. Все просто.

— Угу, — опять сказал он.

— Тут пульт управления двигателем, но он тебе пока не нужен. Давай руки сюда.

Он глубоко вздохнул и медленно, очень медленно протянул к штурвалу правую руку ладонью вниз.

— Слушай, ты ведь не в огонь их ложишь! Давай сюда! Обе, да… Вот так, смотри.

Я показал ему, как ложить руки. Он сделал также, но лишь дождавшись, когда я уберу свои.

— Вот! Отлично, давай… Крути его.

Он аккуратно потянул штурвал вправо, «Мурена» немного изменила курс. Потом он бросил ее влево, уже резче, сильным движением. И она опять послушалась. Закусив губу, он впился взглядом в море, стиснув штурвал так, что костяшки пальцев стали похожи на маленькие белые камешки. Лоб росой усеяли мелкие капельки пота.

— Ну-ну, — постарался пошутить я, — Не надо его душить. Просто научись чувствовать корабль. Научишься чувствовать — он станет тебе как второе тело, ты будешь управлять им не думая, как управляешь своими руками и ногами.

— Тяжело.

— Ничуть, это с непривычки так кажется. Вот так можно менять скорость. Шкалу видишь? Идем на пятидесяти процентах. Уменьшить?

— Больше.

— Еще быстрее?

— Да.

Он смотрел на море немигающим взглядом.

— Ну давай.

Я довел скорость до шестидесяти пяти процентов. Котенок немного расслабил руки, отодвинулся от штурвала. Но хватка у него была такая, что окажись штурвал из чего помягче — уже рассыпался бы в труху. Маневрировал он неловко, но сноровка появлялась быстро, он уже не рвал штурвал, а проворачивал сильными размеренными движениями. В его возрасте все дается легко, ему бы пару месяцев походить на «Мурене» рулевым — уже будет выжимать из старушки больше, чем я.

Я могу дать ему это. Каждый день выходить с ним в море. Скажем, после обеда, когда тепло. Он будет учиться — сперва здесь, где нет риска, потом у южных коралловых скал или того самого архипелага, к которому мы идем. Потом уже можно будет доверить ему что-то посерьезней — погонять в зоне блуждающих рифов или провести курс через экваториальные отмели, которые будут поопасней иных шнырьков…

Зачем?

Сколько ему осталось здесь? Месяц? Неделя? Его заберут отсюда и никогда в жизни ему не придется больше брать штурвал в руки. Изоляционная камера, допросы, изнуряющие проверки. Котенок не из тех, кто станет терпеливо это сносить, значит, не меньше двух-трех лет в исправительном комплексе для несовершеннолетних. А это не летний лагерь, я знаю, что творится внутри. Он выйдет оттуда с горящим взглядом и вытравленной, как кислотой, душой. Навсегда озлобленный, уже обученный маленький хищник. Но уже не маленький, нет. Если он выживет, превратится в волка. Потом что? Гражданство третьего уровня, его обычно дают бывшим преступникам, беженцам из враждебных колоний, военнопленным. Третий уровень — это как ошейник на шее. Никаких финансовых сделок, никакого свободного перемещения, даже в пределах одной планеты, никакой работы, связанной со сложной техникой или промышленностью. На Земле есть целые районы, заселенные «третьими», я видел этих посеревших людей с мертвыми глазами и рано выпавшими волосами. Пищевые пайки из субпродуктов от Министерства Социума каждую неделю, отупляющая и часто никому не нужная работа до старости, поножовщина на каждом перекрестке. Ты тоже будешь там, Котенок. Через лет пять я тебя уже не узнаю, даже если столкнусь лицом к лицу на улице. Ты станешь больше, твоя кожа будет в незаживающих шрамах и гнойниках, твой взгляд будет заставлять прохожих шарахаться в сторону. И в тебе уже не будет ничего того, что я вижу сейчас. Выражение замкнутой и задумчивой грусти, тень осени на лице, тоже покинет тебя. И умрешь ты лет в сорок, если до того не окажешься на земле с ножом в спине. А может еще до того твоя смазливая мордашка приглянется кому-то в исправительном комплексе и тогда ты, вероятно, просто повесишься чтобы избежать позора, банально и просто перечеркнув свою молодую жизнь.

Что я могу дать тебе, Котенок? Научить управлять катером? К чему будет тебе это умение там? Я умею рисовать и играть на сенсетте, умею кропать стихи и поэмы. Надо ли это тебе? Научить тебя решать дифференциальные уравнения и программировать модули? Что это тебе даст? Я могу научить тебя убивать, кажется это единственный дар, который тебе пригодится потом и за который ты, может быть, когда-нибудь скажешь мне спасибо. Ты очень способный, я многому смогу тебя обучить. Ломать шею движением пальцев. Пробивать грудину ладонью. Отсекать руки одним небрежным взмахом. Могу рассказать, как пользоваться ручным бластом и объяснить схему работы станкового гранатомета. И показать, как водить тяжелый штурмовой скайдер. Это будет полезным даром и ты примешь его легко. Нужен ли тебе такой дар от старика Линуса?

Котенок довольно зажмурился на секунду — наверно, устали напряженно следившие за морем глаза. Но на его лице появился намек на улыбку. Тень, пробежавшая по скулам, легкие морщинки на лбу — и все. Только на секунду. Потом взгляд опять стал сосредоточенным и отрешенным, лицо стянулось в гранитную маску, которая скорее потрескается, чем образует улыбку. И мне стало отчего-то тоскливо.

— Ну, веди пока, у тебя здорово получается, — я показал ему вертикально стоящий отогнутый большой палец, — Я пока подремлю рядом. Двое суток не спал.

Я сел в кресло навигатора, стоящее в паре метров, вполоборота к Котенку. Он чувствовал мое присутствие, хоть и не смотрел на меня, поза у него была напряженной, губы плотно сомкнуты.

— У вас есть моря? — спросил я. Кажется, когда-то я уже задавал этот вопрос.

— Мало, — ответил он коротко.

— Глубокие?

— Не знаю.

— Я никогда не был в ваших местах.

— Странно. Твои ракеты долетали.

Яда в его голосе хватило бы на полк солдат. Я вздохнул.

— Этими ракетами управлял не я. Это не моя работа.

— Твоя работа — убивать.

— Да. Ты сам говорил, что я герханец, а у нас нет других профессий.

— Вы все убийцы.

— На этой планете сейчас все население состоит из убийц, — я мягко улыбнулся, — Или ты выбрал другую работу? Вы убийцы, мы тоже убийцы. Просто разные биологические виды, разные популяции. Хищников всегда много, и у них всегда есть, чем заняться, правда?

— Мы боремся.

— Борются на арене, малыш. В жизни любая борьба — тоже убийства. Иначе никак не получается, хотя много раз пробовали. Умение убивать зашито в нашем ДНК, его не вытащишь, как запал из гранаты. А называть его можно как угодно.

— Мы боремся за свободу, — сказал он твердо, стиснув зубы.

— Ага. Это самая популярная причина. Свободы всегда хочется больше чем есть и всегда есть предел, за которым эта свобода превращается в резню тех или иных, которые ей мешают. Ты еще молод, Котенок, ты не понимаешь — нет ни одной причины для убийства, которая себя бы оправдывала. Борьба за свободу, за права, за жизнь, за близких, за ресурсы… У нас есть много причин, по которым мы начинаем убивать, но нет ни одной святой и верной. Все это… Дерьмо все это, вот что.

— Ты солдат. Ты выбрал этот путь.

— А ладно тебе… Мне тоже когда-то было шестнадцать и у меня тоже были горящие глаза. Да и выбора, собственно говоря, у меня не было. Родиться в роду ван-Ворт на Герхане и не стать солдатом — то же самое, что родиться человеком и не дышать воздухом.

— Правила вашей клановой чести? — незнакомым голосом спросил он.

— Не клановой. Но что-то вроде.

— Ты мог уйти всегда.

— Мог. И мог бы даже смириться с позором.

— Не ушел.

— Нет. Даже тогда, когда понял все это, — я махнул рукой, — про борьбу и честь. Остался, дрался, убивал. Бывало, уничтожал целые города.

— Почему?

— Почему остался, когда понял, чего все это стоит?

— Да.

— Это моя работа, — я пожал плечами, — Я остался потому что иначе не мог. Я такая же машина для убийств, как и ты, Котенок, только я чуть старше и сложнее. Это — моя жизнь.

— Но ты здесь. Теперь.

У меня появилось ощущение, что я разговариваю с каменной статуей. Котенок так ни разу и не посмотрел на меня, а говорил глухо и монотонно.

— Считай это принудительной терапией, — я подмигнул, — Я сам сослал себя в ссылку.

— Я сделаю быстрее скорость.

— Хорошо, но не доводи до восьмидесяти. Мало ли.

Котенок уверенно увеличил скорость. Кажется, ему хватит и пары недель.

— Ты убежал от себя. Убийства были твоей жизнью. Ты убежал от жизни.

Я пристально взглянул ему в лицо. Что-то новое. У Котенка был вид человека, который смотрит внутрь себя.

— Я сделал выбор.

— Нет, — сказал он, — Ты просто трус.