Землю мы увидели около полудня. Сперва Котенок, все еще стоявший у штурвала, встрепенулся и вытянул шею. Проследив за его взглядом, я заметил серую дымку земли над волнами. До нее было еще прилично, но глаз у моего рулевого без сомнения зоркий.

— Земля, — сказал он.

— Можно смотреть и по радару, — я постучал по матовому экрану, на котором уже давно появился контур архипелага, этакое выплеснутое на твердую поверхность яйцо-пашот. Островов там было около тридцати, я мог не считать, но относительно крупными были только два, остальные по размеру напоминали скорее выступившие из болота кочки, — Пристанем у того, что с краю. Видишь, вон там?.. Там есть где размять ноги.

— Мы будем там?

— Конечно. Не для того же мы трясли свои задницы столько часов чтоб посмотреть на это несчастье и взять обратный курс! Кроме того, время близится к обеду… Там и перекусим. Метров за триста уменьшай скорость до двадцати и передавай управление. Там запросто можно наскочить на отмель, я вообще стараюсь не гонять «Мурену» в таких местах.

— Да.

— Но придется, конечно, промочить ноги… Единственный бот на этой планете благополучно пошел ко дну лет пять назад, так что придется десантироваться в воду. Тебя это не пугает?

— Меня ничего не пугает, — ответил он, скрипнув зубами.

— Но ведь ты не в халате будешь плыть?

Он не ответил.

— Ладно, сиди здесь. Кажется, пришло время заняться твоим гардеробом.

Я вернулся в рубку через пару минут, в руках у меня была моя старая рубашка и брюки. И то и другое я иногда одевал во время работы, но в последнее время довольно редко. Рубаха была длинная, модного в прошлом году на Герхане фасона, свободного покроя и белого цвета, брюки игнорировали любые законы моды, они были из арсенала колониальной одежды, прочные, не растягивающиеся и не стесняющие движений.

— Стой на месте.

Я приложил к Котенку сперва рубаху, потом брюки.

— Гммм… Кажется, придется повозиться. Ты мал как лягушонок. Вас что там, совсем не кормят?

— Не прикасайся ко мне.

— Штурвал не отпускай! Так, ладно, сейчас все будет. И не надо на меня так смотреть, твои глаза не испускают достаточно плотного излучения чтобы сжечь меня на месте. Смотри.

Я достал резак, примерился и двумя короткими движениями обрубил штанины чуть повыше колена. Получились неплохие бриджи, но все равно по размеру они не очень подходили. Котенок без труда мог бы проскользнуть целиком в одну штанину.

— Выбора нет, — решил я, — Одевай это. Перетянешься ремнем — что-то и получится…

Я вручил ему свой ремень, еще армейский — широкий, твердый как обшивка корабля, с огромной сверкающей бляхой, на которой мерцали тончайшие бронзовые нити, образующие силуэт трех скрещенных мечей на фоне планеты. Это был герб военно-космического флота Империи. Другой ремень, с гербом Герхана, я бы никогда не отдал.

Котенок стиснул зубы еще сильнее и покачал головой.

— Только без истерики. Это просто одежда.

Еще одно покачивание.

— Это одежда! Понимаешь? О-деж-да! От того, что ты ее оденешь, ты не станешь имперцем! И она не пропитана никакими веществами специально чтобы погубить твою юную варварскую душу, упрямую как стадо ослов! Котенок!

Он точно меня не замечал, опять прикидывался статуей. Я устало закурил.

— Мне кажется это странным. Ты отказываешь одеть самую обычную одежду, но продолжаешь ходить в… мм-м-м… халате. Халат — это, можно сказать, более интимная часть моего гардероба.

Он заморгал.

— Но вообще, знаешь, я понимаю твой выбор. Халат тебе очень идет. Нет, честно! Он открывает твои стройные ноги и вообще… гмм-м-м… надо сказать, выгодно подчеркивает фигуру. Очень, очень красиво смотрится. Когда я вижу тебя в нем, я прямо…

— Сволочь, — сказал он почти без акцента, покосился на меня с ненавистью и, покрасневший, выскочил из рубки, сжимая в руках мои бывшие брюки.

— Штурвал не бросай! — крикнул я вслед. До земли было еще более чем прилично, я наскоро запрограммировал автопилот и продолжил пускать ртом дымные колечки. Они плавали по рубке, поднимаясь все выше, пока не бледнели и не исчезали без следа.

Курить я мог долго, но Котенок появился через какую-нибудь минуту. Шорты оказались ему ниже колена, а штанины были раза в два шире, чем требовалось. Они смотрелись на нем, как одежда великана. Но с ремнем выглядело все это довольно терпимо, по крайней мере я не боялся, что Котенок, сделав быстрый шаг, окажется голым. Хотя он, вероятно, боялся этого еще сильнее, поэтому и перетянул себя ремнем так, что едва дышал.

— Ты хочешь себе осиную талию? — спросил я, изучая его, — Кажется, на маяке я видел корсет, в этом смысле он немного удобнее, кажется.

Врядли Котенок подозревал о том, что такое корсет, но он все равно вспыхнул и отвернулся от меня.

— Возьми рубашку. Только резать ее я не буду, учти, она мне еще дорога. Если надо, подверни рукава.

С рубашкой получилось неплохо, хоть она и свисала до колен, но смотрелась более или менее пристойно. Котенок, пыхтя, закатал рукава до локтей, отчего на плечах у него появились смешные опухлости. Полы он подобрал и завязал на уровне живота, оставив свисать два хвоста.

Я глубоко затянулся, так, что едва не закашлялся, и стал смотреть в боковой иллюминатор. Он был чертовски, дьявольски, невыносимо красив. Не иллюминатор, конечно. Если б я знал, к чему приведет такая трансформация гардероба, я лучше потерпел бы Котенка в остатках халата. Космос, лучше вообще стараться не смотреть на него… Я не всегда способен контролировать свой организм, а у Котенка может приключиться обморок или инфаркт, если он по мне увидит, что я чувствую… К счастью, он не подал виду, что удивлен моим поведением и, даже более того, почувствовал себя удобно в обновке.

— Извини, по части нижнего белья ничего не могу предложить. Если будет… мм-м-мм… неудобно, оденешь опять халат.

— Нормально.

— Тебе удобно? Это главное. В одежде надо ценить в первую очередь именно это.

— Это не одежда.

— Вот как?

— Это тряпки.

— Вероятно, по вашим представлениям о гардеробе модная одежда должна весить не менее центнера, — проворчал я, несколько уязвленный. Рубашка мне нравилась и я к ней привык, — Если что, твои железяки валяются где-то в шкафу.

— Это доспехи.

— Как скажешь. Но по моему, более рационально будет колоть ими орехи или разделывать рыбу. По крайней мере я никогда не поверил бы, что эти штуки можно приспособить к обычному человеческому телу, если бы не имел сомнительного удовольствия с тебя их стягивать…

Его передернуло. Эта чертова варварская невинность… Я мысленно скривился. Обычное дело — порубить в рукопашной десяток противников или расстрелять в ближнем бою корабль, но стоит одному мужчине раздеть другого — и это чудо краснеет как стыдливая гимназистка. Положительно, варвары почуднее многих неизученных организмов.

В Империи нравы были куда проще, а что касается Герхана, здесь вообще сложно было скомпоновать какую-то группу, которую можно было бы назвать «неприличное» или «приличное». Герхан в этом плане вообще был весьма непонятен. Многие считали его жителей чванливыми и чопорными педантами, другие — невоздержанными и заносчивыми дикарями, третьи — так и вовсе анархистами. Мало кто мог понять и принять основную заповедь Герхана — жизнь для жизни. Жизнь дается нам один раз, это единственное, что мы можем потерять безвозвратно и навсегда. И если так, пройти жизнь надо собой, не отклоняясь по ржавым рельсам выдуманных давно принципов того что считать «правильным», а что нет.

И при этом на Герхане, пожалуй, укоренилось больше всего всякого рода ритуалов, традиций и прочего среди всех человеческих миров. Парадокс, которых у нас всегда было с избытком. Например, любой герханец который считает абсолютно естественным спать с мужчиной, но при этом скорее застрелится, чем придет на прием без меча или не поклонится, являясь в гости к губернатору. Планета абсурдов. Если так, я ее истинный житель.

— Они для боя, а не для… того чтобы… ходить… — кажется, теперь я его немного задел. Котенок редко позволял себе роскошь употребить более трех слов в одной реплике.

— Не вся жизнь — это бой, — возразил я, — По крайней мере у нас.

— Жизнь — это борьба. Ты сам говорить, что борьба — это бой.

— Да, что-то в этом роде…

— На родной планете чтоб жить надо бороться. Там не пьют вина. Тот, кто не борется, жить не долго.

— С кем бороться на родной планете? Хищники?

— Люди.

— Ты хочешь сказать, что у вас есть междоусобные войны? — я даже привстал от удивления.

— Не войны, — он досадливо дернул плечом, — Борьба. Между кланами тоже борьба. Мятежи. Борьба на сопредельных землях. Жизнь — борьба.

Я поймал себя на том, что смотрю сейчас на Котенка как на причудливое и опасное животное, родившееся под светом звезд, которых я никогда не видел. Маленький крокодиленок. Жизнь — борьба… Мог бы я в свои шестнадцать сказать что-то подобное? Я рос в родовом замке, а на Герхане последняя гражданская война миновала так давно, что и дат ее никто не помнил. Родная планета — это дом, самое надежное место во Вселенной, надежней которого ничего невозможно и вообразить. На родной планете не может быть опасностей. Да, дуэли. Или барахлящий двигатель на антиграве. От этого не застрахован никто. Но постоянная опасность — и от тех людей, с которыми живешь рядом… Я потер переносицу. Этого я не ожидал.

— У нас не так, — осторожно сказал я, — У нас родная планета — это дом. Космическая колыбель. Даже имперский высший суд не может просто так протягивать лапы к чужой планете. Люди, родившиеся вместе, до конца жизни будут связаны, ведь это кровное родство, связь…

— Вы трусы и вы слабые.

— Нет. Но каждому человеку во Вселенной нужен дом, место, где он чувствует себя как дома. Знаешь, даже кочевые животные прокладывают путь через те места, в которых они уже были.

— Ваши деньги позволяют вам быть трусами. У нас нет.

— Какие деньги? — я приподнял бровь, — Ты о роскоши что ли?

— Нет. Кислород. Металлы. Почва. Тепло. У вас это есть. У нас этого мало.

— Я понял. Ты говоришь о ресурсах.

— Может быть. Жизнь — борьба.

— Понимаю. Если за пищу и тепло приходится бороться, нет ничего удивительного, что вам тесно на вашей родной планете. Вы летите туда, где людям повезло больше и делаете так чтобы мало всего было у них. Это не самый разумный способ установления баланса, знаешь ли.

— Мы берем то, что принадлежать нам.

— За это вас и отстреливают как собак… Извини, пожалуйста.

Он потерял интерес к беседе, если, конечно, это можно было назвать интересом. Сидел в кресле, немного болтал ногами, не достающими до пола, и внимательно вглядывался в пятна земли, все четче проступавшие вдали.

— Я не хотел тебе обидеть, — сказал я примирительно. Мне хотелось продолжить разговор. Ему надо было с кем-то говорить, хотя бы для того чтобы не задохнуться в собственной желчи, — Приношу извинения.

Он посмотрел на меня с удивлением.

— Извинения нет. Все нормально. Мы враги.

Затянувшись сигаретой, я умудрился обжечь себе губы.

— Млечный путь тебе в глотку и астероид в задницу… — пробормотал я.

На матовом экране радара маленькая точка, только остановившаяся, опять стала выписывать странные кривые.

— Что?

Наверно, я говорил слишком громко.

— А, это так… Не обращай… Зараза!

— Что?

— Скорее не «что», а «кто», — я с раздражением хлопнул ладонью по экрану, — Полюбуйся.

Котенок секунд тридцать смотрел на радар. Точка опять пришла в движение, она курсировала по периметру архипелага, то слегка тускнея, уходя ко дну, то делаясь снова яркой. Курс ее был хаотичен, она могла внезапно остановиться и двинуться обратно или начать кружить на месте.

— Это шнырек.

— Шшшн…

— Шнырек. Животное такое.

Котенок внимательно вгляделся в точку. Наверно, старался представить, как это крошечное пятнышко могло напугать герханца, ведущего такое немалое судно.

— Самое паршивое — молодой, — сказал я со злостью, — Не больше трех месяцев, судя по размеру. Молодые — они самые пакостные. Сонар им до одного места, дури столько, что спокойно могут на судно броситься. Старые умнее, их сонар отпугивает, а эти мозгов не нажили, так еще и голодные. Три месяца под водой все жратвы… Я бы и сам на корабль бросился.

— Шшнырек.

— Угу. На маяке можешь посмотреть, как эту гадость называют ученые. Мы их называем шнырьками. Они такие… Шныряют по океану туда-сюда, тупые куски протоплазмы. Что такое амеба знаешь?

Он покачал головой.

— Примитивный одноклеточный организм, на кляксу еще похожа. Био-робот с простой программой питание-размножение. Никаких приобретенных рефлексов, никакого общения. Плывет, потом жрет, потом снова плывет, потом дохнет. А это как огромная амеба, мозгов примерно столько же, а вот дури столько, что танк спрессовать может. Какая-то там невероятная плотность поверхностного натяжения или что-то такое… На маяке, в общем, посмотришь.

— Большой?

— По их меркам крошечный. Одна десятая катера, не больше. Утопить нас он, конечно, не сможет, но если прицепится и оторвет часть обшивки, воды мы нахлебаемся прилично. До дома несколько часов.

— Убей его, — сказал Котенок, пожав плечами.

— Я не брал с собой оружия. Не резаком же его… Логгер и ружье старика на маяке.

— Не взял оружия… — он презрительно скривил нос.

— Я не беру с собой оружия там, где нет опасности. Конечно, я могу скинуть пару кило аммонсипала, но тогда мы поглушим рыбу, а ее здесь много. Кроме того, на звук взрыва и запах мяса тут же заявятся все окрестные шнырьки. Каннибализм у них — обычное дело. А против десятка шнырьков придется развязывать настоящую подводную войну. Нет, взрывать я его не буду.

Котенок пожал плечами.

— Подведу на самом малом ходу катер к западной оконечности острова, шнырьки реагируют на те объекты, которые быстро перемещаются. Подкараулим время, когда он уйдет на другую сторону архипелага и рванем. Ты же любишь риск, да?

— Это не риск.

— Шнырек может броситься и на человека, особенно если тот делает быстрые движения. Подныривает под него, поднимается и превращает в паштет. Очень неприятно, я думаю.

Котенок сглотнул слюну, но напуганным не выглядел. Черт возьми, он и не должен выглядеть напуганным. Тот, кто рухнул с орбиты в сумасшедшем, неслушающемся модуле, не испугается какой-то большой амебы.

— «Мурену» я оставлю метров за пятьдесят, не хочу рисковать. Спустимся по канатам и в сторону острова… Главное — плыть быстро, он может и опомниться.

— Я не умею плавать.

— Проклятье, — я вздохнул, — Забыл.

— Я ждать. Тут.

— Нет уж, ты сам рвался ступить на землю, я тебя на этом корыте не оставлю. Будешь держаться за мою шею. Только сильно, не сорвись. Доплывем за десять секунд.

— Не буду.

Я потер лоб.

— Да, я помню, что у тебя есть некоторые предубеждения против мужских объятий…

— Имперская сволочь!

— Все «сволочь» да «сволочь», — проворчал я, — Определенно надо заняться твоим языком. Ругаешься как юный юнкер… Никто не заставляет тебя страстно ко мне прижиматься. Просто держись за воротник! В этом нет ничего такого. Ведь нет?.. Я буду плыть осторожно.

— Не буду.

Архипелага мы достигли через полчаса. Я, как и рассчитывал, осторожно пустил «Мурену» вдоль побережья самого большого острова, с западной его стороны. На остров это было похоже весьма условно — просто земляной горб, торчащий из непрозрачной воды как спина гигантской черепахи. Врядли в нем было больше трех сотен шагов в длину, поднимался же он от силы на метр над уровнем воды. Из растительности здесь была совсем небольшая рощица деревьев, тонких, с уже распустившимися, но некрасивыми листьями, оставлявшими впечатление мятых. В высоту они не превышали человеческого роста, но тень давали значительную из-за раскидистости своих миниатюрных крон.

«По крайней мере будет, куда прятаться от солнца, — подумал я всматриваясь, — Ага, вот и наш красавец».

«Красавец» обосновался в сотне метров к югу, почти у кромки воды. Я видел клубящуюся тень его медузоподобного тела, время от времени поверхность воды едва заметно вздрагивала, когда он шевелился. Подробностей я не рассмотрел, да и не пытался их увидеть. С расстояния шнырек выглядел настораживающе, но не очень опасно. Он был из породы тех существ, чьи действия страшнее внешнего вида. Я бы предпочел охотнее повторить спуск Котенка с орбиты, чем проплыть над этой обсидиановой, неторопливо копошащейся тушей.

— Судя по всему, он размером с антиграв, — вслух подумал я, — Было бы при мне ружье, я бы попытался его хотя бы отпугнуть. Ладно, посмотрим. Долго он здесь висеть не станет, сейчас пойдет дальше. Придется нам хорошо поработать ногами. Врядли когда он узнает, что мы не рыбы, будет сильно разочарован.

— Я тут, — напомнил Котенок.

— Уффф. Не ерепенься, я буду очень осторожен.

— Я тут.

— По-моему, ты просто боишься!

— Я не боюсь.

— В конце концов в таком возрасте — бояться шнырька вполне допустимо. Знаешь, я видел, как взрослые люди с офицерскими погонами при его виде седели за неполную минуту. Я действительно слишком многого от тебя требую, извини.

— Я не боюсь! — Котенок попытался состроить самое зверское выражение лица, но у него не очень-то получилось, разве что лоб пошел складками, — Я воин!

— Ну да. А я император… — буркнул я себе под нос, — Ладно, кажется я придумал, как нам сделать.

Я заглушил двигатель и отдал оба якоря. «Мурена» как уставшее от долгого пути животное, довольно закачалась на тихой волне, мурлыча остывающим мотором.

Котенок посмотрел на меня без особого интереса на лице, но все же с некоторой заинтересованностью.

— Спасательный бот. Вылетело из головы… Он, конечно, маловат и без двигателя, но как-нибудь доплывем. Черт, никогда не думал, что воспользуюсь этой игрушкой. Жди здесь.

Спасбот был на месте, я подтащил эту тяжелую красную капсулу размером с хороший пивной бочонок к борту.

— Где эта сволочь? — крикнул я Котенку. Тот приник к экрану.

— Там! — он махнул рукой на восток, — Далеко!

— Ну и отлично, — я сорвал рукой пломбу, рванул шнур и кинул капсулу за борт. С громким шипением она стала набухать еще в воздухе, быстро увеличиваясь в объеме. Через пять секунд на воде покачивался красный бот почти круглой формы, с толстыми резиновыми бортами.

— Найди веревку! — сказал я Котенку, — Я на камбуз. На спасбот можно погрузить еды. Как ты относишься к пикникам на лоне природы? Поесть на «Мурене» мы всегда успеем, я думаю.

Съестное я упаковал в герметичный пакет и вышел он немаленьким. Консервы, тубы с кофе, бутылки вина, фляга, что-то из местных овощей. Не знаю на счет моего компаньона, но сам я на воздухе чувствую прилив аппетита.

Спуск прошел гораздо быстрее, чем я ожидал. Я закрепил веревку на борту и первым соскользнул в бот. Я умудрился не потерять равновесия и даже не раздавить пакет с едой, который пошел первым. Котенок, опасливо смотрел сверху, я махнул ему рукой.

— Давай! Пошел!

«Сейчас обрубит канат, выберет якоря и двинет домой, — ехидно заметил долго молчавший голос, — Ты обучил его всему необходимому. Молодец, дружище».

По средцу пошел холодок. А ведь может… Обрубить канат — дело секунды. Успею ли я забраться по якорной цепи прежде, чем он дотянется до пульта управления? Выходило, что не успею. Лезть обратно, пока не поздно?..

«Ладно, — сказал я сам себе, — Ладно. Ты еще паниковать начни, старик. Будем считать это школой доверия».

— Давай! — крикнул я еще раз, стараясь чтобы голос был естественным.

Котенок угрюмо кивнул, потом с неожиданной ловкостью схватился за канат и крошечной бабочкой, с развивающейся за спиной полой рубашки, скользнул вниз. Высота была небольшой — «Мурена» хоть и морской, но всего лишь катер — но я все равно подстраховал его. Котенок приземлился ловко, удержавшись на ногах и так мягко, что спасбот почти не шевельнулся. Я почувствовал некоторую зависть. У парня координация и сноровка белки-летяги…

— Все, — просто сказал Котенок, усаживаясь.

— Молодец, — кивнул я в ответ, — Теперь не свались в воду.

Я достал из специального отсека два весла, быстро собрал их и вставил в уключины. Примитивная техника, но часто примитивность окупается надежностью. Спасбот без мотора — абсурд, но что ж, докажем, что и руки благородного графа не боятся мозолей! А впрочем, мотор, судя по всему, когда-то был — у бота были крепления для него. Видно, сняли давно. Отправлять на планеты, подобные этой, дорогостоящую и укомплектованную технику — роскошь.

— Ну что, юнга, двинулись? — я повел спасбот к берегу. Поначалу он шел неохотно, но я со временем приноровился и под конец набрал приличную скорость. Котенок безучастно сидел на своем месте, разглядывая пейзаж. Прочие островки видно почти не было, но наш становился больше с каждым движением весел. На нем росла трава, мох, вблизи он казался вполне годящимся для пикника.

— Шшнырек, — предостерегающе сказал Котенок, указывая пальцем влево.

— Ага… — я налег на весла еще сильнее.

— Идет к нам.

— Ага.

Я мог и не спешить, запаса времени нам хватило бы на два таких заплыва, но я привык не рисковать, имея дело со шнырьками. На берег мы почти вылетели. Спасбот был сделан из более чем прочного материала, так что я не боялся располосовать его в прибрежной полосе, где глубина была уже небольшой.

— Здесь неглубоко, — сказал я, перепрыгнув через борт чтобы вытолкать бот на твердую почву, — Можешь слазить.

У Котенка была другая идея. Одним прыжком он перемахнул через весь бот и оказался на берегу. Я даже не успел заметить момента, когда он напряг мышцы. И уж точно он не делал разбега.

— Надо было назвать тебя Кенгуренком…

Я вытолкал бот на прибрежный песок, узкую полоску, усеянную водорослями и осколками давно расколовшихся кусачек. Здесь приятно пахло, хотя запах прелых водорослей отдавал чем-то больничным. Ноги оставляли на коричневом песке неглубокие вмятины, которые тут же заполнялись водой. Я запрокинул голову и набрал полную грудь воздуха. Даже если мне случалось ненадолго отправиться в плавание, я всегда начинал чувствовать себя как-то по особенному, когда ступал на землю. Не облегчение, что-то другое… Наверно, так же чувствовали себя древние моряки, бороздившие моря на своих беззащитных кораблях.

Котенок подозрительно покосился на меня.

— Что?

— У тебя глупое лицо, — процедил он.

— Ничего, оно такое с рождения, я привык. Как тебе здесь?

— Земля.

— Да. Таких островков здесь немного, уж можешь поверить. И здесь всего два вида деревьев, которые могут расти на поверхности. Я имею в виду — на всей планете их всего два. Остальное мелочь, всякие мхи и лишайники. Ни одного плодоносящего дерева, никаких грибов, злаков, кустарников. Соответственно, никаких млекопитающих, что странно, даже под водой. На Земле хотя бы киты были… Это мир совершенно не приспособлен для человека. Оказавшись без современных средств выживания, он умрет, — я развел руками, — Это чужой мир, и мне и тебе.

— Ты жить здесь, герханец.

Пришло мое время смолчать, сделав вид, что не расслышал.

— Можешь побродить пока, только осторожно. Близко к воде лучше не суйся. Я найду место для костра и перетащу вещи.

— Я не боюсь воды.

— Как и она тебя. Поэтому не лезь куда не надо. Здесь нет млекопитающих, но на глубине полно тех, кто с удовольствием отведает человеческого мяса. Я не пугаю тебя, просто… просто… Не рискуй.

Он еще туже затянул хвосты рубашки и двинулся по берегу, легко касаясь босыми ступнями песка. В свете глядящего ему в спину солнца он смотрелся невесомым. Мне даже показалось, что не остановись он на границе воды и песка, он может пойти по воздуху. Худой, с развевающейся, слишком просторной для него рубахой на спине, с этими своими бледными ногами, высовывающимися из неровно распоротых и тоже слишком просторных штанин. Призрак необитаемого острова.

— Чудак ты, малыш, — сказал я без всякого смысла, устроил бот поудобнее и подхватил вещи. Как я и думал, рощица была самым удобным местом для того чтобы расположиться на пару часов. Конечно, неплохо бы устроиться у самого моря чтобы подставить горячие ступни пенящимся волнам, но весеннее солнце уже набрало прилично силы. Мне-то ничего, у меня кожа продублена ветрами и солнцами тысяч планет, а вот Котенка с непривычки может обсыпать волдырями. Акклиматизация — коварная штука. К тому же смотреть здесь особенно не на что, вода была мутновата и не могла удивить ничем кроме обрывков водорослей. Если Котенок захочет, свожу его как-нибудь на коралловый риф. Там есть на что поглядеть, особенно если натянуть на упрямого Котенка акваланг.

Я вырыл резаком неглубокое углубление под костер, быстро нарубил мелких веточек для растопки. Вся рощица состояла из десятков двух деревьев и редкое из них было выше меня, но я знал, что эта древесина горит долго и дает достаточно жара чтобы не беспокоиться о запасе дров.

— Хорошо, что здесь еще не придумали экологию, — усмехнулся я и разжег огонь. Алые, робкие поначалу язычки пламени затрещали под растопкой, пуская в небо злые тонкие копья дыма. Я прилег неподалеку, примостив голову на плечо и подложив под подбородок кулак. С маяка можно было взять пару старых одеял, да черт с ними… ничего…

Дрема пела во мне тысячами уютно трещащих сверчков, солнце мягко пробивалось сквозь неплотно сомкнутые веки.

Щеку кололи травинки, пахло землей, морем и водорослями. Я лежал на боку и чувствовал себя так, словно дышу в ритм с самой планетой. В голове приятно кружилось.

«Да уж… Да», — бормотала сонно в ухо какая-то бесполезная и непонятная мысль.

И я уснул.

Был закат.

Он обнял меня, когда я слазил с антиграва, больше шутливо, чем с нежностью, я попытался увернуться и чуть не шлепнулся на пол ангара. Он рассмеялся. Не обидно. Его смех щекотал тысячью иголочек, каждая из которых была из особенного металла, но ни одна не пробивала кожи. Когда он смеялся, у меня появлялось ощущение, что возле меня мурлычет огромный добродушный тигр.

— Лин… — он провел своей шершавой ладонью по моей щеке, снял с меня шлем, — Не устал?

— Нет… — тихо сказал я. Рядом с ним я никогда не уставал. Никогда-никогда.

Он почему-то не собирался вставать с антиграва. Продолжал держать руку на моей щеке и я чувствовал, как от нее волнами по всему моему телу расходится тепло.

— Ну что? — нетерпеливо спросил я, — Пошли!

— Лин…

— Прекрати! — я схватил его за руку и попытался вытянуть из седла. Конечно, с таким же успехом я мог бы попытаться вытянуть камень из фундамента замка, — Пошли наверх.

Он снял свой шлем и я увидел, что лицо у него уставшее. Чуть более сухое, чем обычно. Но глаза смотрели с нежностью.

— Вечером я улетаю.

Я хотел спросить что-то. Скорее всего что-то бессмысленное вроде «Как?» или «Почему?» или еще что-нибудь. Но губы почему-то даже не шевельнулись. А он все увидел. Он слез с антиграва, обнял меня легко и дунул в ухо.

— Ничего не поделаешь, мне пора. Не скучай тут без меня, хорошо?

— Куда? — выдохнул я в теплую ткань его куртки. Мундир он одевал только для торжественных случаев.

— Куда… Далеко, малыш. Назначение уже у меня в кармане, вчера пришло блиц-почтой.

— Назначение…

— Адъютантом в свиту одного генерала. Неплохо ведь, да? Лисенок?..

Я позорно хлюпнул носом. И он вдруг стал совсем серьезным. Таким, каким я раньше его не видел.

— Самое большее через год мы снова увидимся. Я выхлопочу себе отпуск, у тебя снова будут каникулы… Мы еще полетаем, малыш, мы еще полетаем… Ты мне веришь?

Я ему верил.

— Ты же знанешь, я не могу отказаться от такого шанса. Да и отец никогда бы не простил. В общем, так надо.

— Понимаю. Я не дурак.

— Я всегда это знал, — он подмигнул мне, — Всего какой-то год, может быть даже меньше.

— Ты будешь вспоминать меня? — по-детски спросил я, заглядывая ему в глаза. Там было два моих отражения.

— Не вспоминать… Ты сам будешь всегда со мной, тут, — он коснулся виска, — Линус, ты часть меня. Мы никогда не расстанемся.

В глазах стало резать, но я не дал слезам воли. Я был герханцем и без пяти минут офицером. У меня не было права плакать. Поэтому я просто попытался обнять его изо всех сил. Он дрогнул, тоже приник ко мне. Так мы стояли минут пять и тишина вокруг нас была замершим осколком вечности.

— Я все понимаю. Лети. Я не ребенок, — я опять шмыгнул носом, — Если так надо… Черт, лети! Но вернись целым.

Он улыбнулся.

— Я лечу не на войну, можешь за меня не беспокоиться. Штабная свита попадает под огонь последней… Конечно, я там долго не продержусь, но это все-таки взлет и взлет хороший. Потом переведусь туда, где придется растить мозоли на заднице и зарабатывать геморрой.

Он был воином, мой брат. Как и я.

— Жди меня, Линус.

— Эй!

— У?.. — я потряс головой. В нее словно насыпали железной стружки и песка, — Ох черт… Я что, заснул?

— Ты спать.

— А. Ясно, — я широко зевнул и постарался принять самый благодушный вид. Вид человека, который хорошо отдохнул и готов к чему угодно. Трое суток за расчетами, понятно, чего отрубился… Костер, конечно, потух, придется разводить снова.

Я занялся этим.

Котенок сел поодаль, примостившись спиной к стволу дерева. Под его весом тот даже не дрогнул.

— Я долго спал? — спросил я, хотя на руке был хронометр, а зола еще хранила тепло.

— Да.

— Как долго?

— Три часа.

— Ого. Ты не скучал?

— Нет.

— Ну хорошо. Что, весь остров обошел?

Он мотнул головой, что могло означать и «да» и «нет».

— Шнырек ушел?

— Угу.

— Понятно. Бери консервы, открывай. Наверно, ты тоже нагулял себе неплохой аппетит, да?

Кивок головой.

В костре не было никакой нужды, все консервы, как и кофе, разогревались автоматически, но я не притронулся к еде, пока не соорудил достаточно большой.

— Только не садись близко. Пропалишь мою лучшую рубашку — я тебе этого никогда не прощу!

Он презрительно хмыкнул и стал открывать консервы. Он делал это быстро, почти бесшумно. К собственному удивлению я оказался почти не голоден, несмотря на долгий путь, бросок на боте и трехчасовой сон на свежем воздухе. Заставив себя лениво поковырять тушенку, я через пятнадцать минут сдался и отставил банку. Котенок бросил на нее голодный взгляд. Свою порцию он уже приканчивал.

— Хочешь? Бери, — зевнул я, прикрывая вместе с зевком ладонью улыбку. Что ж, кажется, провиант не придется везти обратно на маяк, я не прогадал.

Он бросил на меня недоверчивый взгляд.

— Бери, бери. Я не голоден.

Котенок молча взял мою банку и поставил ее возле себе. При этом он не спускал глаз с моих рук.

«Возможно, ему еще никогда в жизни не давали ничего просто так, — подумал я, закуривая, — Космос и все астероиды, может он вообще ни разу в жизни не ел досыта до тех пор, пока не попал ко мне на маяк!».

На то чтоб управиться с едой у Котенка ушло минут двадцать. После этого он довольно выдохнул и плюхнулся животом вверх, раскинув руки. Живот у него все равно был тощий, с аккуратным и маленьким отверстием пупка, розовато-золотистый от солнца. Там, где его не прикрывала моя рубаха, появились крошечные пупырышки.

— Если холодно, подвинься ближе к огню.

Тишина. Скорее можно разговорить «Мурену», чем этого зверенка.

Линус, что ты делаешь?

— Смотри, тут еще для тебя есть…

Я достал из пакета небольшую продолговатую коробку.

— «Вишни в шоколаде». Случайно нашел среди старых запасов, но вроде бы еще не испортились. Может тебе понравится. Только много не ешь, там ликер.

Я протянул к нему коробку, но он ее не взял, пришлось положить ее рядом с ним, только тогда он осторожно снял крышку. Взял одну конфету, покрутил в пальцах, положил на язык. На его лице появилась задумчивость. Потом он скривился, сплюнул в траву.

— Горько, — решил Котенок.

— Ну как хочешь. Вино будешь?

— Нет.

Две бутылки я предусмотрительно оставил вкопанными на мелкоте, они были прохладными, как вынутые из горного родника камни и также блестели крохотными алмазными каплями на солнце.

— «Шардоне», виноградники Герхана. В империи одна такая бутылка стоит неплохих денег.

— Гадость.

— Ну не скажи, — я налил себе в предусмотрительно захваченный стакан на несколько пальцев, — Вино — это вкус жизни. Оно может быть горьким, сладким, кислым, терпким, оно может пахнуть временем… если простояло достаточно долго, от него может разить гнилью и уксусом. И еще от него бывает похмелье, если пить слишком много.

— Я не понял.

— Если пить жизнь залпом, забыв про все, тоже может наступить похмелье, — я поднял бокалл, — Ну, за тебя.

— Пьют слабаки. Ты слабак.

— Пусть будет так, Котенок.

— Не называй меня так! — он втянул носом воздух, на щеках вздулись желваки. Я улыбнулся и сделал еще глоток.

— Как же тебя называть? Скажи мне имя.

Он плюнул, целясь в лицо. Я увернулся и едва не расплескал вино.

— Сволочь!

— По-моему «Котенок» звучит лучше…

Он вскочил на ноги. Легко, как пушинка. Сжал руки в кулаки, глаза засверкали. Злое сверкание изумрудов. Я почувствовал обжигающее тепло его ярости. И подумал о том, что ударить его не смогу. Бей, Котенок. Наверно я даже не буду прикрываться. Ты правильно сказал, я слабак. Не могу справиться даже с самим собой.

Я лежал на боку, уперевшись локтем в землю, в единственной свободной руке был бокал. Вино, преломляя солнечный свет, клубилось в стакане красным бархатом. А надо мной было искаженное ненавистью юное лицо, которому неожиданно выступившие морщины придали сходство с древней индейской маской. Его ярость я чувствовал почти физически, она вонзалась в лицо и грудь тысячами коготков.

Бей, малыш. Давай закончим все это.

Самоубийство? Необычный способ.

Нет, — сказал я сам себе, чувствуя тень чужой руки на лице, — Просто устал. Это не может продолжаться бесконечно. Неудавшийся дрессировщик часто кончает жизнь в пасти тигра или в когтях медведя. Наверно, дрессировщикам лисиц проще… По телу разлилась мертвая волна паралича, но я встретил ее без удивления. Пальцы онемели, голова налилась свинцом. Бей, Котенок. Давай же.

Я прикрыл глаза и стал считать до десяти. Ему должно этого хватить.

Запах травы и земли, соленый запах водорослей. Где-то далеко слышен шелест волн, он похож на тот звук, когда сдергивают плотную ткань с металлического предмета. Я представил, как солнечные брызги, рассыпанные по его поверхности, дрожат с каждой волной, покачиваются, распускают вокруг себя ослепительные желтые искорки. А под всем этим — холодная плотная глубина, в которой нет звуков. Она готова обхватить тебя и принять. Навсегда. Вечное царство, полное извивающихся водорослей.

Это должно быть похоже на смерть.

Семь, восемь… На девяти я открыл глаза.

И увидел удаляющуюся треугольную спину. Котенок быстро шел, сутулясь и сложив руки на груди.

— Что ж, это тоже вариант, — сказал я нарочито легко и сам на себя рассердился за эту гусарскую деланную беспечность. И почувствовал едва ощутимый холодок под ребрами, как будто в грудину сделали инъекцию чего-то ледяного, что быстро растекается под кожей.

Похожее чувство у меня уже возникало — когда я, погружаясь во второй раз, забыл про таймер и очнулся лишь тогда, когда воздуха в резервном баллоне оставалось на пять минут. А я был на семидесятиметровой глубине. Тогда, глядя на рассеянное, едва заметное свечение над головой, обозначающее небо, на черный песок, я чувствовал это холодное ощущение под ребрами. Оно означало, что времени осталось мало и оно уходит. И если оно уйдет все, вернуть я уже ничего не смогу.

В тот раз я выкарабкался. Неделю валялся полуонемевший, почти парализованный, но очнулся.

Время уходит… Но я не под водой! Я дышу воздухом! Время уходит безвозвратно… Я лежу на земле! Мертвенный холод пробирается сквозь гидрокостюм…

Что еще за морок? Я потряс головой. Как знал, что не стоит спать на голой земле… Котенок не успел уйти далеко, он шел медленно. Я вскочил, разлив таки остатки вина, бросился за ним.

— Эй! — крикнул я чтобы он не испугался шагов за спиной, — Постой!

Он отскочил в сторону, поднимая руки. И я опять увидел блеск его глаз сквозь спутанные волосы. Я надеялся, что время вышло не полностью. Что я еще успею. Мне срочно надо было что-то сказать, что-то очень важное и правильное, такое чтоб хоть на секунду погасить этот блеск. На секунду… А там уже будет проще. Только бы не опоздать…

— Слушай… — сказал я хрипло, — Извини.

Блеск не исчез, но мне показалось, что во взгляде что-то изменилось. Успел?..

— Что хотеть?

— Я это… В общем, забудь, ладно? Я не хотел тебя обидеть.

— Я не хочу тебя видеть, герханец.

— Ну герханец я, что ж делать! — я треснул кулаком по бедру, — Ты за это на меня сердишься?

— Я не сержусь. Я тебя ненавижу.

Это были не просто слова. Он говорил правду.

— Ты хороший, Котенок. Мне приятно, что ты рядом. Нет, не подумай, я не о том. Мне кажется, ты интересный человек. Не отталкивай меня. Я не сделаю тебе плохого. Ты понимаешь? И не смотри на меня так… Я знаю, я — герханец, ты — кайхиттен. Я твой тюремщик, а ты мой пленник. Но здесь, сейчас, — я обвел жестом все окружающее нас, — сидим мы. Не тюремщик и его пленник. Вот ты, вот я. Мы два человека. У нас есть лица, за этими лицами у нас есть мысли. Разные, да, непохожие, да, но мы думаем одинаково. Просто два человека. Давай хотя бы на час забудем все эти глупости. Ты многое пережил, да и мне не шестнадцать, давай хотя бы попробуем… то есть… — я почувствовал, что сбиваюсь, — Давай побудем людьми, а? Хотя бы час.

Не помню, что я еще нес. Из этих неуклюжих слов я пытался слепить волну, которая смогла бы задеть его, хотя бы на секунду передать ему частицу того, что чувствовал в тот момент я. Сердце — оно же так рядом, рукой можно дотянуться. Пусть туда проникнет хотя бы пара слов… Пусть он просто почувствует то, что хочу сказать я. Чуть-чуть… На секунду…

Я говорил, глядя ему в живот. Не хотелось смотреть ему в глаза. Потому что казалось — взгляни я в них и увижу в горящих изумрудах отпечаток, свое отражение. И это отражение может проникнуть в меня и тогда я стану таким, как видит меня он. Я не хотел этого. Наверно, мне лучше было и вовсе закрыть глаза.

Я почувствовал, что произойдет. Котенок с отвращением засопит, отвернется и пойдет дальше. Он не поймет того, что я хочу ему сказать. Моя волна рассыплется и уйдет в песок, оставив на поверхности лишь смутно угадываемое темное пятно. Мы не могли друг друга понять.

Я поднял голову.

Глаза его блестели, но это был не тот блеск, что минуту назад. Точнее, не совсем тот. Котенок стоял неподвижно и задумчиво смотрел себе под ноги. Бесконечно одинокая статуя на песке. Призрак необитаемого острова. Котенок, к тебе можно лететь много световых лет и все равно быть бесконечно далеким от тебя. Ты — свет на горизонте. К тебе нельзя прикоснуться потому что ты всегда будешь где-то там. Там, куда я не смогу придти, даже если идти придется всю жизнь. Может, поэтому меня к тебе и тянет, Котенок. Я хочу дойти. Может — чтобы понять тебя, может — чтобы понять себя — такого, каким когда-то был. Может, мне вообще это не надо. Я не знаю. Но я хочу дойти. И увидеть. Дай мне шанс. Высвети лунную дорожку в ледяном и черном океане. Я попробую пройти по ней. Всего шанс…

Он молчал. Кусочек вечной пустоты, замороженная капелька вечности в теле человека.

И тогда я сделал то, чего не должен был сделать. То, что должно было все разрушить.

Я просто подошел к нему и обнял. Одна рука — сзади на талию, другая — через всю спину. Его правое ухо вдруг оказалось перед моим носом, густые ресницы дрогнули… Непослушные волосы легли на мою щеку, от них пахло знакомо и запах этот мог быть похожим на корицу, а мог быть похожим на миллион совсем других запахов Вселенной.

Это было самым глупым и самым ужасным из всего, что я вообще мог сделать в этой ситуации.

Мысли пришли гораздо позже, они не поспели за руками. А пока они шли, я держал в объятьях немного дрожащее маленькое тело и чувствовал, как колотит меня самого, колотит изнутри. У меня было ощущение, что я держу готовую взорваться бомбу.

Это было самоубийственной глупостью, это было безумием. Может, поэтому я так и сделал.

Я всего лишь хочу дойти…

Он ничего не сказал. Шмыгнул носом, на секунду прижался щекой к моему плечу, шевельнул шеей и резко высвободился. Не так, как сделал бы, если б хотел ударить. Просто потянулся в сторону. Я выпустил его.

— Котенок…

Он дрогнул. Совсем чуть-чуть. Встряхнулся, словно только теперь осознал, что коснулся меня, помотал головой. И сказал совершенно безэмоционально:

— Не прикасайся ко мне. Я понимать тебя.

Я все еще чувствовал его, кожа предплечья еще помнила его дыхание, едва теплое. И запах его волос…

«Проклятье, — подумал я тоскливо, стискивая зубы до боли в висках, — Неужели…»

Я почувствовал себя отвратительно. Лоб покрылся болотной влагой.

Мы пошли обратно к костру — он впереди, я в нескольких метрах позади. Чтобы не смотреть ему в спину, я смотрел вниз, на его аккуратные ровные следы с глубокими узкими вмятинами пяток и едва заметными отпечатками пальцев.

Он сел там, где сидел, осторожно отставив пустые консервные банки. Я устроился по другую сторону костра. На песке лежал бокал, на донышке которого осталось немного вина. Я поднял его, размышляя, стоит ли его вылить или просто долить из бутылки.

— Дай, — неожиданно сказал Котенок. И протянул руку, уверенно, будто бокал должен был сам, подчиняясь невидимой, но послушной силе, перелететь по воздуху.

— Ты хочешь вина? — на всякий случай спросил я.

— Вино, да.

— Оно крепкое.

— Дай.

Я протянул ему бокал, солнце весело сверкнуло на его краю и словно растворилось в вине. Котенок осторожно принял его, посмотрел мельком сквозь стекло на солнце и одним глотком проглотил его.

— Все, — сказал он также безэмоционально, возвращая его.

Я с удивлением покрутил в руках бокал, глядя на багровые потеки. Налил себе, но пить не стал, поставил на грудь, придерживая чтоб не упал. Чувство холода под ребрами прошло, на смену ему пришло что-то другое, но разобраться в нем было решительно невозможно.

— Понравилось?

Он неопределенно сощурился.

— Налить еще?

— Нет.

— Ну ладно. Еще часик полежим, думаю. Потом двинем обратно. Солнце спадет, будет не так душно.

— Да.

— У тебя есть родственники? — спросил я, все также глядя на вино.

Он непонимающе уставился на меня, ресницы дрогнули.

— Родственники, — повторил я, — Родители, братья, сестры… Родственники. Родичи.

— Родичи, — он помолчал и медленно покачал головой, — Нет.

— Они погибли?

— Да.

— Ясно… Извини. Имперские войска?

— Да.

— Извини.

— Это был не ты, — Котенок сорвал травинку, взял ее губами.

— Наверно. Я тоже сражался против кайхиттенов. Давно и случайно. Так вышло.

Он смолчал. Потом вынул изо рта травинку, подозрительно ее осмотрел и отбросил в сторону.

— А ты? Твои родственники?

— У меня их нет, — сказал я просто. Вина уже не хотелось. Оно стояло на моей груди как памятник на могильной плите. Наверно, это и был тот памятник, который я заслужил.

— Тоже погибли?

— Почти. Мать погибла через два года после моего рождения. Редкая болезнь, у нее была предрасположенность…

Отец фактически отрекся от меня. Брат погиб двадцать два года назад.

— Он был воин?

— В нашем роду все были воинами. Он был старше меня… На четыре года всего. Котенок внимательно посмотрел на меня.

— Он погиб в бою?

— И да и нет, — я сам удивлялся, как легко даются слова. Они срывались с языка одно за другим, звенящей цепью.

Одно звено тянуло за собой другое, — Он был в свите одного генерала.

— Штаб, — немного разочарованно сказал Котенок.

— Да. Флагман, на котором он был, наткнулся на старую мину неподалеку от Юпитера. Старая мина времен предыдущей войны. Может быть, даже наша. Просто кусок металла с устаревшей и барахлящей начинкой. Космический хлам. Их вылавливали тысячами. А та осталась… Просто несчастный случай.

— Мина… — эхом повторил он.

— Она ничего не могла сделать флагману, это был один из лучших кораблей того времени. Гордость имперского флота. Один из самых дорогих кусков металла с человеческой начинкой в нашей истории. Он один стоил целого флота. Он мог выдержать сотню таких мин.

Я отпил вина, не приподнимая головы. Оно побежало тонкими ручейками по уголкам губ, защекотало шею. Я смотрел в небо и видел редкую сетку ветвей и усталый, обложенный облаками, шар солнца. Он спешил закатиться за край неба.

— Ему просто не повезло. Мина попала на стык двух отсеков. Потом выяснилось, что там во время последнего планового ремонта была незначительно повреждена обшивка. Этого никто не знал. А кто знал, тот молчал. Система безопасности отказала, сейчас уже нельзя сказать, почему. Возможно, неполадки с силовой установкой. Она не могла пострадать, она была надежно спрятана и продублирована, но… Вся информация об аварии была засекречена. Даже для нас. Отец смог отыскать что-то, но мало. Вахтенный офицер, отвечающий за живучесть палубы, погиб в первые же минуты. Многие из рядовых вышли в свой первый межпланетный поход. Вчерашние юнкера, отличники учебы, как они, небось, гордились тем, что попали на флагман. Этот корабль не собирался в бой, всего лишь небольшой учебный поход внутри системы. Практическая проверка после ремонта, новый экипаж… Это были учения, никто не думал, что у орбиты маленькой планеты их ждет такая старая штука… Разгерметизация сразу двух отсеков, повреждения обшивки еще на двух. Пожар во внутренних помещениях, отказ системы охлаждения у одного из реакторов. Пожар на корабле — это страшная вещь.

Котенок водил пальцами по земле. Кажется, он рисовал какой-то сложный узор, не задумываясь о его смысле.

Он знал, что это такое — пожар на корабле. Когда тело зажато между кипящей удушающей смертью и ледяными когтями вакуума.

— Начала гореть внутренняя обшивка тех отсеков, которые уже были загерметизированы. У флагмана была очень сильная система безопасности. Самая современная, наверно. Он мог действовать даже после таких повреждений, которые для кораблей его класса считались смертельными. Но так совпало. Когда-то, много веков назад, на Земле были рыцари, воины, которые носили на себе стальные доспехи. Очень тяжелые, очень надежные, от них отскакивали мечи и стрелы. Но иногда бывало так, что наконечник стрелы или лезвие меча находило щель… Маленькую щель в доспехе. И рыцарь погибал. Так же и с кораблем. Наконечником стрелы оказалась та старая мина. Система пожаротушения включилась с опозданием и не везде. Фильтрующие установки не успевали очистить воздух. Дым… Люди умирали в тесных боевых коридорах. Вчерашние юнкера, в парадных белых мундирах. Многие из них одели эти мундиры в первый раз. Потом стали рваться арсеналы нижней палубы.

Котенок протянул руку. Я молча протянул ему бокал. Его рука немного дрогнула. Он отпил немного, совсем чуть-чуть, облизнул губы.

— Мой брат был там. Он мог оставаться на своем месте, согласно боевому расписанию. Уничтожить центр управления флагмана такого класса можно только прямым попаданием многоступенчатой ракеты четвертого класса с комбинированной боеголовкой. Но он не остался. Он спустился на нижнюю палубу чтобы разобраться, почему не работает блок управления системы пожаротушения одного из отсеков. Огонь подбирался к арсеналу главного калибра. Один взрыв — и от флагмана осталась бы только мелкая пыль. Люди боялись идти туда, там нечем было дышать, рвались снаряды… Дежурный офицер не смог заставить идти аварийную команду. Потом их предали трибуналу, но это было потом. А он пошел. Иногда он снится мне — в своем белом кителе, бегущий сквозь горящий и чадящий ад… Металл переборок дрожит, корабль стонет, как раненный. Грохот… Он бежит почти наощупь, сняв белую фуражку, стиснув зубы. Пробирается вперед, цепляясь за покореженные листы обшивки, прижимаясь к побелевшему от жара металлу… Наверно, мне это будет сниться всегда.

Котенок сделал еще глоток, передал бокал. Я поставил его на землю. Просто кусок причудливо изогнутого стекла.

— Он успел. Каким-то образом восстановил подачу энергии, теперь никто не знает, как. Во многом благодаря ему флагман уцелел. Потерял много людей, получил сильные повреждения, но вернулся своим ходом на завод. Даже с одним реактором и двумя уничтоженными отсеками он сохранял управление. Огонь остановили, когда до главного арсенала оставалось совсем немного. Наверно, это было чудо. Погибло тридцать восемь человек, почти все — рядовые, неопытные. Их наградили, конечно.

— А твой брат?

— Брат… Когда он возвращался, на его пути взорвался арсенал снарядов вспомогательного калибра. Их было немного, бОльшую часть успели вынести, но несколько снарядов взорвались рядом. Он получил два тяжелых ранения и потерял сознание. В том переполохе о нем вспомнили не сразу. Когда за ним послали спасательную команду, оказалось, что он задохнулся. Если бы он стоял, наверно, ничего бы не случилось, но он упал на палубу, где концентрация газов была сильнее. Ему просто не повезло.

— Он умер.

— Да. Ему посмертно присудили ленту героя, как и всем тридцати восьми. Генерал представил его к высшей награде, но представление пришлось отозвать. Герханцев предпочитают не награждать.

— Почему?

— Так повелось. Награждают только в крайнем случае и в боевых зонах. Этот случай прошел как авария, вызванная дефектами корабля и неопытностью экипажа. Виновных наказали. Отца с тех пор я почти не видел. Он подал прошение о переводе в отдаленную систему. Смерть брата сильно его подорвала.

— У него был ты.

— Я не оказался той незаменимой частицей, которой оказался мой брат, — улыбнулся я, — Меня можно было заменить. Его нет. После всего этого отец изменился так, что я его не узнавал. Когда-то, еще во время обучения в Академии, я видел, как буксировали в орбитальные доки поврежденный эсминец. Ты, наверно, видел такие… Он поймал где-то беллерианскую торпеду, а то и пару. Корпус оказался достаточно прочным, но от удара сдетонировали его собственные торпеды и в несколько секунд он превратился внутри в ад. Гораздо более страшный, чем тот, на флагмане. Раскаленные газы просто выели его изнутри, подчистую. А снаружи он все еще держался. Я видел, как этот эсминец тянули на буксировочных лучах. Огромный, оливкового цвета, красивый как и в тот день, когда в первый раз сходил с верфи. Он сохранил почти все — боковые батареи, рубку управления, антенны… Издалека казалось, что он не поврежден. Он подходил к орбите гордо, медленно, грозно. Как великан, вернувшийся с победой в родной дом. И только когда он подошел я увидел, что его амбразуры обуглены и сквозь них видна чернота. Мертвая чернота, как в обугленных глазах. Только тогда до меня дошло, что этот корабль — мертвый корабль, он не двигается, его тянут, как труп. Там не осталось ни одного живого человека. Отец выглядел также. Внешне — ничуть не изменился, голос, взгляд — все было то же, знакомое. Но стоило поглубже заглянуть ему в глаза, как становилось видно, что все это — просто уцелевший, хоть и прогнувшийся корпус, а внутри все выжжено дотла.

Котенок продолжал чертить свои странные узоры, уставившись потемневшим взглядом в землю. Но я чувствовал, что он не пропустил ни одного слова.

Стало ли мне легче от того, что я сказал ему все это? Нет. Ничуть. Наоборот, обнаженные места души зудели как будто по ним скребли лезвием резака. Но вместе с тем я чувствовал, что уронил какое-то тяжелое семя, которое может дать плоды.

«Скажи что-нибудь, — попросил я тот голос, который иногда слышал, — Съязви. Мне нужен твой яд сейчас.»

Но он лишь что-то невразумительно буркнул, бросив меня в одиночестве.

— Ладно, хватит на сегодня, — сказал я чересчур бодро и допил вино, — Давай собираться домой. Скоро стемнеет.

— Хорошо, — послушно сказал Котенок.

Мне почему-то захотелось чтоб он сейчас бросил что-резкое, дерзкое, как обычно. Резанул коготками наотмашь, выгнувшись дугой и глядя пронзительными зелеными глазами. Может, я просто боялся увидеть Котенка — другого Котенка. Кого-то незнакомого, кто все это время прятался внутри, лишь временами высовывая любопытный нос. Боялся? Космос, да. Не хотел я этого — сейчас. Котенок, скажи мне какую-нибудь гадость, пожалуйста! Я не хочу видеть тебя другого. Потому что… потому что тогда все станет непонятно. Сейчас наша с тобой система в равновесии, мы тщательно ее сбалансировали, хоть и делали вид, что это естественный ход событий. Мы научились видеть друг друга такими, как надо, нацепили друг на друга маски. И вот теперь я боюсь, что маски эти могут слететь. Скажи что-нибудь!

Но он не сказал ничего такого. Только пнул пустые банки и вопросительно посмотрел на меня.

— Не в костер, — сказал я, — Тут от них никакого толку. Утопи их у побережья. То-то радости будет крабам.

Он собрал банки, прижал их к животу и пошел к морю. Я проводил его взглядом и стал собирать оставшиеся вещи.

Резак, вторую бутылку вина, бокал, куртку. Костер едва чадил, я тщательно растоптал его и, убедившись, что от него уже ничего не загорится, пошел в сторону катера. «Мурена» как толстая кошка, покачивалась на волнах неподалеку от берега. Но в ней было что-то одинокое, что-то от брошенного навечно корабля-призрака. Она ждала нас.

Я почувствовал что-то за секунду до того, как все случилось. Кольнуло знакомое ощущение, то самое, что никогда не обманывало.

Бутылка с вином упала, но я не видел, разбилась она или нет, потому что бежал к воде.

К тому месту, где только что маячила худенькая фигурка с подвязанной на талии рубахой.