ГЛАВА ШЕСТАЯ

Почему экономика впадает в депрессию?

Депрессии — это крайняя степень рецессий, и их изучение позволит нам лучше понять причины экономических спадов. Вопрос об их причинах становится особенно актуальным именно сейчас, в период финансового кризиса, начавшегося в 2008 г.

В этой главе мы рассмотрим две наиболее тяжелые депрессии в американской истории: депрессию 1890-х и Великую депрессию, которая пришлась главным образом на 1930-е. На этих двух конкретных примерах мы покажем, как экономические катаклизмы могут быть сопряжены с иррациональным началом.

Депрессия 1890-х

Понять истоки депрессии 1890-х нам помогут все элементы иррационального начала: кризис доверия, связанный с историями про экономические неудачи, включая истории о росте злоупотреблений за годы, предшествовавшие депрессии; обостренное чувство несправедливости экономической политики; денежная иллюзия, проявившаяся в неспособности понять последствия падения потребительских цен. Таким образом, каждая из глав первой части нашей книги очень важна для понимания этого явления.

Депрессия разразилась после того, как на американской фондовой бирже произошел бум. За семнадцать месяцев с декабря 1890 по май 1892 г. сводный индекс биржевых курсов Standard and Poor's поднялся на 36% в реальном исчислении, а в течение последующих четырнадцати месяцев (до июля 1893 г.) упал на 27%. В те «веселые» деньки, пока рынок стремился к своему потолку, ничто не предвещало катастрофы — она оказалась полной неожиданностью, не имеющей никаких логических причин.

В первые годы этой депрессии наблюдалось резкое падение оптовых цен. С февраля 1893 по декабрь 1894 г. индекс оптовых цен Уоррена-Пирсона упал на 18%, после чего стабилизировался. Когда началось падение, работодатели стали говорить о необходимости сокращения зарплат и, несмотря на огромное недовольство, начали массово снижать их. Некоторые работники, однако, яростно сопротивлялись, поскольку становились жертвой денежной иллюзии и держались за справедливые, по их мнению, зарплаты. Пресса в 1894 г. писала: «Сегодня прядильщиков Сэнфордской прядильной фабрики известили, что им придется выбирать между сокращением зарплаты и закрытием предприятия в понедельник утром. Они предпочли закрытие, не пожелав работать за сокращенную зарплату». Выбор был сделан сознательно. Суждения о справедливости часто составлялись на основе сравнения с зарплатой, которую получали работники других предприятий, где такого сокращения еще не произошло. Согласно историческим данным (полученным Стэнли Леберготтом), в 1893 г. безработица в США выросла до 11,7%, в 1894 г. достигла пика (18,4%) и не опускалась ниже 10% до 1899 г. По уточненным данным Кристины Ромер, к 1894 г. безработица в США составила 12,3%. достигла пика в 1897 г. (12,4%) и не опускалась ниже 10% до 1899 г. Эти данные свидетельствуют о тяжелом и затяжном характере депрессии. Хотя определенный спад в это же время наблюдался и в ряде других стран, анализировать его можно только через призму событий в США. Эта депрессия была, в первую очередь, американским явлением.

Очевидным «спусковым крючком» данного катаклизма послужила финансовая паника 1893 г. в Соединенных Штатах. Внезапное падение доверия приняло форму «набегов» на банки: люди приходили туда целыми толпами и снимали деньги со счетов, а у банков не хватало средств, чтобы расплатиться с вкладчиками. Они были вынуждены добывать наличность любыми способами и требовать возврата ссуд, выданных предприятиям, поэтому краткосрочные процентные ставки стремительно выросли, а многочисленные компании начали задыхаться. В то время в Америке не было Центрального банка, который в критических обстоятельствах мог бы выступить в качестве кредитора последней инстанции.

Но почему произошел набег на банки? Дать этому событию разумное объяснение трудно. В учебниках истории возникновение банковской паники приписывается принятию в 1890 г. Закона о закупках серебра, представлявшего собой план по постепенному расширению выпуска бумажных казначейских обязательств, обеспеченных не только золотом, но и серебром. Поскольку правительство США разрешало выкуп казначейских обязательств как за золото, так и за серебро, а люди, естественно, предпочитали золото, государственный золотой запас стал быстро таять. Но это касалось лишь государственных бумажных денег, а не банковских резервов, обеспечивающих депозиты и банковские билеты. Обозреватель New York Times Альфред Нойес (позже он стал руководителем финансовой редакции газеты) отмечал:

«Паника имеет нерациональную природу; поэтому, хотя в 1893 г. все боялись девальвации казначейских обязательств, вкладчики первым делом устремились изымать эти самые казначейские обязательства из своих банков. Но истинные мотивы вкладчиков отнюдь не связаны с выбором той или иной формы денежного обращения. По своему опыту они знают, что при общем кредитном кризисе первыми, скорее всего, пострадают банки. Многие из них потеряли сбережения из-за банковского краха, вызванного паникой 1873 и 1884 гг. Так что в 1893 г. инстинкт подсказал им: надвигается еще одна финансовая буря, самое время забрать деньги из банка и положить себе в карман. А казначейские обязательства — это практически единственная форма денег, которыми они привыкли пользоваться. Но, когда вкладчики стали изымать наличные из банков, расположенных во внутренних штатах, чей денежный фонд составлял всего 6% от общей суммы вкладов, следовало ожидать, что из «банков-хранителей», расположенных на Восточном побережье, будут затребованы колоссальные суммы» [109] .

Важно отметить, что Нойес говорит об инстинкте, породившем панику. Американское правительство не ожидало, что Закон о закупке серебра вызовет банковскую панику. Никаких логических причин тому и не было. Но, когда золотой запас государства стал убывать, у некоторых возникло ощущение, что что-то идет не так, и их доверие тоже стало уменьшаться. Это ощущение переросло в разговоры о панике 1873 и 1884 гг. и оживило в общественной памяти соответствующие истории.

В те времена практически каждый мог припомнить не одну такую историю, и в 1893 г. они вновь начали будоражить воображение общества. Банковская паника вспыхнула как социальная эпидемия: видя длинные очереди в банках, люди реагировали на страхи других людей, пересказывая друг другу истории о случаях банковской паники прошлого.

Набег на банки привел к хаосу — ближайшему предвестнику экономической депрессии. Ряд ученых — в частности, Уильям Джетт Лаук в 1897 г. и Милтон Фридмен с Анной Шварц в книге «Монетарная история Соединенных Штатов» в 1963 г. — высказали предположение, что именно банковская паника и послужила причиной депрессии, многообразной и затяжной.

Однако, помимо того общепризнанного факта, что банковская паника 1893 г. вызвала депрессию, единого мнения о причинах столь резкого и затяжного ее характера не существует. Дуглас Стиплз и Дэвид Уиттен отмечают, что среди экономистов, рассуждающих на тему причин этого явления, нет единого мнения.

Депрессию 1890-х называли и сельскохозяйственной (Гарольд Андервуд Фолкнер), и следствием полного освоения земель на Западе, служивших своеобразным «экономическим клапаном» (Фредерик Джексон Тернер), и результатом завершения строительства национальной сети железных дорог, которое ограничило возможность делать выгодные инвестиции (Джозеф Шумпетер). Стиплз и Уиттен не стремятся разобраться в этом запутанном списке сопутствующих факторов; вместо этого они подчеркивают непрекращающуюся классовую борьбу между популистами и представителями бизнеса. Президентские выборы 1896 г., состоявшиеся в самый разгар депрессии, стали кульминацией этой борьбы, обернувшись напряженной дискуссией по вопросу об инфляции. Уильям Дженнигс Брайан, кандидат от демократов, выступал за свободную чеканку серебряных денег, что привело бы к инфляции, выгодной фермерам и другим крупным должникам. Республиканский кандидат Уильям Мак-Кинли выступал за строгий золотой стандарт, выгодный бизнесу. Кандидаты спорили о масштабном перераспределении богатства между различными классами в США.

Важную роль в изменении экономического мышления в тот период сыграла денежная иллюзия. Брайан едва не выиграл выборы 1896 г., утверждая, что рост денежной массы будет выгоден всем — как будто инфляция могла помочь должникам и не нанести ущерба кредиторам. Шумные обвинения в обмане, адресованные Брайану, заставили экономистов впервые осмыслить феномен денежной иллюзии. В 1895 г., в разгар депрессии, экономист Колумбийского университета Джон Бейтс Кларк опубликовал статью, в которой ввел в обращение термин «реальная процентная ставка», означающий процентную ставку за вычетом инфляции. Этот термин вошел в обиход экономистов и с тех пор стал краеугольным камнем теоретических построений в экономике. Кларк весьма настойчиво разъяснял путаницу, связанную с инфляцией, сводя к ней всю дискуссию о биметаллизме. Появление статьи радикальным образом изменило всю экономическую теорию; и хотя сегодня большинство не помнит о депрессии 1890-х, она навсегда изменила наши представления об инфляции.

Яростные споры о биметаллизме — не только во время выборов, но и на протяжении всего последнего десятилетия XIX века — означали, согласно Стиплзу и Уиттену, что «всепроникающее ощущение кризиса и отчаяния заставило усомниться в способности человека к самосовершенствованию». Такое глубокое осознание кризиса родилось из ощущения беспринципного эгоизма, порочной и несправедливой политики, построенной на обмане.

Когда началась депрессия, газеты стали сообщать о гигантском всплеске злоупотреблений. Chicago Daily Tribune сообщила 1 января 1895 г., что за предыдущий год было допущено рекордное с 1878 г. количество растрат:

«Чтобы понять это, необходимо иметь в виду, что осознание растраты происходит, только когда уже ничего не исправить. Этому предшествует процесс постепенный, как подмывание речного берега. Растрата начинается с того, что человек тайно берет небольшое «заимствование», не допуская и мысли, что не вернет того, что он взял. Обычно взятое вкладывается в некую аферу, сходную с азартной игрой, а то и просто в азартную игру — и теряется. Тогда человек берет больше в надежде вернуть исходную сумму и снова проигрывает, втягиваясь все глубже и глубже. Наконец из-за разгульного образа жизни, почти всегда сопутствующего процессу растраты, он теряет осторожность. Он еще хотел бы сохранить доброе имя, но наступает время, когда у него остается лишь один выбор — возмещение убытков или разоблачение, а так как возместить их невозможно, не «позаимствовав» вновь, очередной проигрыш приводит к краху. В прошлом году бизнес оказался в похожих условиях, способствовавших финалу множества спекуляций, начатых ранее» [115] .

Социальный историк Карл Деглер сумел документально подтвердить, что общественная атмосфера в США в 1890-х создала небывало враждебные отношения между рабочими и руководством предприятий. Это проявилось в резко возросшем значении профсоюзов и беспрецедентном количестве забастовок. В 1892 г. конфликт по поводу заработной платы на заводе Carnegie Steel Company в Хомстеде, штат Пенсильвания, привел к двенадцатичасовой битве между забастовщиками и отрядом охранников, нанятых компанией в агентстве Пинкертона. Погибли девять забастовщиков и семь пинкертоновских агентов.

Рабочие волнения усиливались, достигнув пика в 1894 г., когда произошло 1400 забастовок с участием 500 000 рабочих — наивысшее число за весь XIX век. В этом же году забастовка на вагоностроительном заводе Pullman Palace Car Company под Чикаго закончилась боем между рабочими и солдатами, присланными для подавления акции протеста. Погибло двадцать человек, и уничтожено две тысячи вагонов.

То ощущение несправедливости, ненасытной алчности, эгоизма и неуверенности в будущем можно почувствовать и сегодня. Настроения того времени отразились в знаменитом детском романе «Волшебник страны Оз» Фрэнка Баума, вышедшем в 1900 г. Дорога, мощенная желтым кирпичом, и волшебные серебряные туфельки Дороти (замененные в фильме 1939 г. на рубиновые, поскольку последние эффектнее смотрелись на цветной пленке) были метафорой яростных споров вокруг золотого стандарта и целесообразности свободной чеканки монет из серебра. Маленький народец, жевуны, воплощали несчастный рабочий класс. Злая колдунья — корыстные интересы бизнеса. А сам волшебник — это был, конечно же, самый великий обманщик, т.е. президент США. Эти и другие образы дошли до нас как символическое свидетельство важности некоторых элементов нашей теории иррационального начала.

Перегретая экономика 1920-х приводит к депрессии 1930-х

Депрессия 1890-х породила массу дискуссий, и в итоге были произведены коррективы, чтобы предотвратить повторение подобных событий. Важнейшей из них стало постановление конгресса об учреждении Федеральной резервной системы, призванной подавлять банковскую панику. Пресса превозносила это решение как «надежнейшую защиту кредитной системы» и как «гарантию от экономических депрессий». Президент Вудро Вильсон после подписания Закона о федеральном резерве 14 декабря 1913 г. в самых восторженных тонах говорил о том, как новый закон стабилизирует экономику, и даже назвал его «конституцией мира».

Но в действительности новая система функционировала не так хорошо, как хотелось бы. Во-первых, сразу начался резкий экономический бум — новый орган так и не смог ни объяснить, ни скорректировать его. И дело было вовсе не в том, что банкиры ФРС не знали, что это входит в их обязанности. В 1928 г. председатель Федерального резервного совета Рой Янг, обращаясь к Американской ассоциации банкиров, заявил, что Центральный банк должен «способствовать более гладкой и ровной работе всего механизма, дабы предотвратить перегрев его деталей и возможность взрыва» и что ФРС следует обеспокоиться «чрезмерным ростом кредитного лимита в любой отрасли». И все же Федеральный резерв не смог обуздать беспрецедентный рост объемов инвестиций в ценные бумаги, и до середины 1928 г. не предпринимал серьезных шагов, чтобы предотвратить этот бум, длившийся к тому времени уже более шести лет.

Отчасти банкиры не могли понять всю опасность перегрева экономики потому, что до 1890-х такие перегревы были значительно менее выраженными. Но есть и другое объяснение.

Бизнесмены и экономисты всегда плохо понимали, что значит перегретая экономика, поскольку, чтобы понять это, нужно знать, что такое иррациональное начало. В популярной прессе это понятие встречается, и в него, похоже, вкладывается серьезный смысл. Однако профессиональные экономисты пользуются этим термином редко, и то, как правило, с целью уязвить «популярную» экономику. И в своей книге мы будем использовать термин «перегретая экономика» применительно к ситуации, когда доверие существенно превышает обычный уровень, все большее число людей утрачивают способность скептически смотреть на экономические вопросы и готовы поверить в истории о новом экономическом буме. И тогда безрассудные траты становятся нормой, делаются рискованные, а то и заведомо убыточные инвестиции в недвижимость в расчете на то, что расплачиваться придется кому-то другому. Благодаря повышенному уровню доверия среди населения и бездействию государственных регуляторов пышным цветом цветут злоупотребления и недобросовестность. При этом, как правило, об этих злоупотреблениях все узнают лишь постфактум, когда эйфория уже сошла на нет. Зачастую в эти периоды люди испытывают своего рода общественное давление, побуждающее их тратить все больше и больше. Они видят, что так поступают все вокруг, не желают прослыть «тормозами» и не испытывают беспокойства по поводу ненормально высокого уровня потребления, поскольку вокруг же никто не беспокоится.

Обычно экономисты эти факты не замечают. Мы же, опираясь на психологические исследования, кратко изложенные в первой части, и на данные о природе экономических флуктуаций, утверждаем, что все это действительно имеет место. Большинство экономистов академического направления, если попросить их дать определение понятию «перегретый», скажут, что оно описывает период, когда инфляция, измеряемая индексом потребительских цен, растет. Возможно, это и так, но значение данного понятия значительно шире.

Инфляция сама по себе, особенно если она растет, может в конечном счете отрицательно повлиять на экономический климат, подобно тому как граффити и разбитые окна портят облик города. И то и другое идет вразрез с нашими представлениями о цивилизованном обществе и наводит на мысли о том, что в нашей жизни не все в порядке. Но инфляция — отнюдь не синоним перегрева. К примеру, в 1920-х при колоссально раздутых ценах на акции и землю потребительская инфляция была несущественной.

«Ревущие двадцатые» — это был период мира, веселья, интенсивной светской жизни и значительного экономического процветания. Биржевые курсы показывали беспрецедентный рост по всему миру и достигли пиковых значений в канун всемирного биржевого краха 1929 г., после которого мир погрузился в депрессию. Чтобы понять эти события, мы должны вновь обратиться к нашей теории иррационального начала и ее основным элементам.

Почему возник биржевой бум и в чем была его неизбежность? Объяснять это стремительным ростом доходов компаний в 1920-е неправильно, поскольку сам этот рост был в значительной степени следствием бума, он оказывал стимулирующее воздействие и на потребление, и на производство.

В «Иррациональном изобилии» показано, как идеи, подстегнутые первоначальным ростом фондовых рынков, передаваясь от человека к человеку подобно инфекции, способны привести к нарастанию потока оптимистических историй о том, что наступила новая эра. Ажиотаж инвесторов сам по себе способствует размножению подобных историй.

Именно это, по всей видимости, и произошло в 1920-е. Многие и впрямь поверили, что достигли успеха благодаря собственному финансовому гению, хотя на самом деле им следовало бы понять, что «все сделал рынок». Народ охотно верил историям про выдающихся инвесторов. Одним из них был Сэмюел Инсалл. Позже его бухгалтер вспоминал: «Банкиры звонили ему, как когда-то бакалейщик звонил моей матушке, предлагая «свежайший зеленый салат для миссис Мак-Энроу». Только они спрашивали, не найдет ли мистер Инсалл, куда употребить свежайшие зеленые денежки — каких-нибудь десять миллиончиков?» Инсалл добился неоспоримого успеха за счет использования кредитных схем. Когда началась депрессия, все эти схемы лопнули, и он разорился.

В книге Эдгара Лоуренса Смита «Обыкновенные акции как долгосрочные инвестиции» (1925) читателю преподносится история о том, что акции всегда были отличным средством извлечения долгосрочной прибыли, но мудрые и прозорливые инвесторы хранят эту тайну от посторонних. Благодаря таким историям люди стали считать себя такими же мудрыми «долгосрочными инвесторами», хотя на самом деле их энтузиазм по поводу акций длился ровно столько, сколько длился рост фондовых рынков. Вот как писал об этом Нойес:

«К 1929 г. казалось, что спекулятивная лихорадка не знает ни географических, ни социальных границ. Были случаи, когда проявление неодобрения или скептицизма даже в светской беседе могло вызвать такое же возмущение, как если бы речь зашла о политических или религиозных разногласиях... И опубликовать в Times статью о несомненных, на мой взгляд, признаках опасности было делом малоприятным во всех отношениях. Подобного рода соображения неизбежно вызывали гневные отповеди в том духе, что автор-де пытается дискредитировать американское процветание или даже воспрепятствовать ему» [127] .

После краха 1929 г. истории резко сменили тональность. Экономики ведущих стран мира впали в глубокую депрессию, и теперь лейтмотивом стали несправедливость, злоупотребления и обман.

Великая депрессия

В отличие от американской депрессии 1890-х, Великая депрессия бушевала по обе стороны Атлантики. В ноябре 1930 г. безработица в США превысила 10%, а в мае 1933 г. достигла пика в 25,6%. В Великобритании десятипроцентный барьер был преодолен тогда же, когда произошел биржевой крах 1929 г., пик (26,6%) был достигнут в январе 1931 г., а ниже 10% этот показатель опустился только в апреле 1937 г. В Германии уровень безработицы превысил 10% в октябре 1929 г., достиг наивысшего показателя (33,7%) в декабре 1930 г. и опустился до 10% только в июне 1935 г. Депрессия не ограничилась Северной Америкой и Европой. Например, в декабре 1928 г. в Австралии был преодолен десятипроцентный барьер безработицы, в сентябре 1931 г. достигнут ее максимум (28,3%), и вплоть до января 1937 г. этот показатель не опускался ниже 10%.

В чем причины Великой депрессии? Как и в предыдущий раз, ее «спусковым крючком» стал финансовый кризис — всемирный биржевой крах 1929 г., в особенности грандиозный обвал 28—29 октября 1929 г., и сопутствующий коллапс банковской сферы. Но опять-таки реальное значение экономического спада невозможно понять только через эти события.

Как явствует из работы Барри Эйхенгрина и Джеффри Сакса, в начале 1930-х депрессия распространялась по миру вследствие крушения золотого стандарта. Столкнувшись с глобальной утратой доверия к деньгам, центробанки могли защитить золотой стандарт только путем резкого увеличения процентных ставок, уничтожая тем самым экономику своих стран. Эйхенгрин и Сакс обнаружили, что страны, дольше всех придерживавшиеся золотого стандарта, пострадали от кризиса в наибольшей степени. Государства, где девальвация произошла раньше других, быстрее начали восстанавливаться — не только по причине более низких процентных ставок, но также из-за конкурентного преимущества, возникшего вследствие снижения курса национальной валюты. И все же многие страны (в первую очередь, Франция) продолжали сопротивляться девальвации в тщетной попытке сохранить устаревший золотой стандарт. Все это привело к тому, что одномоментный биржевой крах перерос в затяжную депрессию.

Но Великая депрессия не сводится исключительно к этим техническим моментам. Огромную роль здесь сыграло иррациональное начало. Рассмотрим ситуацию с точки зрения справедливости. Как и в 1890-е, депрессия 1930-х обострила чувство несправедливости у участников трудовых отношений и активизировала трудовые конфликты по всему миру. Коммунистические идеи набрали небывалую популярность — интеллектуалы всего мира стали считать коммунизм единственным способом покончить с эксплуатацией трудящихся и с проблемами макроэкономики. Среди предпринимателей нарастало ощущение неуверенности: они боялись, что общественный договор изменится самым непредсказуемым образом.

Первые годы Великой депрессии ознаменовались резкой дефляцией. Индекс потребительских цен в США рухнул на 27% от уровня октября 1929 г. (месяца, когда случился биржевой крах) и достиг низшей точки в марте 1933 г. (В оставшийся период депрессии потребительские цены незначительно росли.) Дефляция начала 1930-х привела к сокращению прибыли: доходы компаний резко падали, в то время как оплата труда в основном оставалась на том же уровне.

Экономист Энтони О'Брайан установил, что за первые два года депрессии номинальная зарплата почти не менялась. Полученные им данные показывают, что к январю 1931 г. в номинальном выражении зарплаты в промышленном производстве снизились приблизительно на 2%, в то время как потребительские цены упали на 8,1%, а к августу того же года зарплаты сократились всего на 3,5%, тогда как потребительские цены рухнули уже на 12,7%. В 1932 и 1933 гг., когда депрессия усугубилась, зарплаты стали сокращать больше, но все равно на протяжении 1930-х уровень оплаты труда в реальном исчислении продолжал расти и к концу десятилетия в реальном исчислении компенсации росли на 20% быстрее, чем в реальном.

Многие высказывались в пользу сокращения зарплат. Например, 18 февраля 1932 г. на открытом собрании избирателей Хартфорда (штат Коннектикут) один из 150 участников задал вопрос: «Если еда и одежда подешевели на 28%, кто пострадает, если оклады государственных служащих уменьшить на 25%»? Это, несомненно, правильный подход. Несомненно, и то, что, если бы город увеличил налоги, чтобы повысить реальную зарплату, это привело бы к перераспределению средств от налогоплательщиков к госслужащим.

Однако население никогда не воспринимало аргументы в пользу сокращения номинальных зарплат. Вследствие денежной иллюзии люди, пережившие сокращение номинальной (но не реальной) зарплаты, чувствовали себя пострадавшими и старались всячески сопротивляться таким сокращениям. Лидеры профсоюзов не признавали различий между номинальным и реальным сокращением зарплат, поскольку это противоречило бы их интересам. Представление о том, что высокие номинальные зарплаты — это путь к процветанию, распространилось в 1920-х, теперь же оно приобрело еще большую популярность. Американская федерация труда выступила с заявлением, в котором провозглашалось: «Отныне наша цель должна заключаться в повышении зарплат, а не в их сокращении. Только так мы сможем увеличить покупательную способность и способствовать подъему экономики».

Довод о том, что для повышения покупательной способности нужно увеличить реальную зарплату, был весьма широко распространен. С ним были согласны и президент Герберт Гувер, и руководители промышленности. Он служил оправданием политической поддержки, оказываемой профсоюзам. Как только дефляция закончилась, аргументы в пользу сокращения номинальных зарплат утратили силу, а желание заручиться поддержкой общества за счет увеличения зарплат окрепло. Эти настроения создали политическую атмосферу, породившую в 1935 г. Закон о трудовых отношениях (закон Вагнера), защищавший интересы наемных работников.

Правительство США принимало и другие меры, отвечающие представлениям масс о справедливости. К примеру, согласившись с тем, что одна из причин экономических проблем — это падение цен, администрация Рузвельта в 1933 г. продавила принятие Закона о восстановлении промышленности (NIRA, National Industrial Recovery Act). Этот закон устанавливал «правила честной конкуренции», что привело к росту как цен, так и зарплат.

Однако, как впоследствии доказал в своей «Общей теории» Кейнс, теоретическая основа для этих решений не выдерживает никакой критики. Экономическая политика сосредоточилась на номинальных зарплатах, поскольку общество было одержимо денежной иллюзией, которая ввела его в заблуждение.

Эта политика совершенно упустила из виду основную проблему: депрессия настолько подорвала доверие, что банки держали при себе мертвым грузом громадные суммы денег, а компании не желали вкладываться в новые проекты, даже несмотря на аномально низкую процентную ставку. В такой ситуации любая политика в отношении номинальных зарплат — будь то их повышение или их понижение — проблему никак не решала. Главной причиной низкого спроса — а следовательно, и низкого уровня занятости — была общая утрата доверия. Одной из причин недостатка доверия, существенно продлившего депрессию, стали опасения за будущее капитализма.

Как заключает экономический историк Роберт Хиггс, «в США многие устрашающие меры Рузвельта, особенно начиная с 1935 г., давали бизнесменам и инвесторам серьезный повод опасаться, что рыночная экономика в своей более или менее традиционной форме может и не выжить и что нельзя полностью исключать и более кардинальных изменений, в том числе возникновения некоторой разновидности коллективистской диктатуры». Такая обеспокоенность приводила к чрезвычайно низкому уровню инвестиций и замораживала планы компаний по расширению.

Обеспокоенность бизнес-сообщества отражалась в опросах общественного мнения даже в начале 1940-х. В ноябре 1941 г., накануне вступления США во Вторую мировую войну, опрос, проведенный журналом Fortune, предлагал руководителям американских компаний описать, какой будет послевоенная экономика. Ответы распределились следующим образом: «Система свободного предпринимательства, во многом сходная с довоенной, с поправками на текущую ситуацию» [7,2%], «Экономическая система, в которой государство будет управлять многими сферами деятельности, ранее находившимися в частных руках, с сохранением возможностей для частного предпринимательства [52,4%], «Полусоциалистическое общество, в котором почти не останется места для свободного предпринимательства» [36,7%], «Полная экономическая диктатура по типу фашистской или коммунистической» [3,7%]». Более 90% бизнесменов ожидали той или иной формы радикальной перестройки национальной экономики, чреватой сокращением прибыли от инвестиций. И это, конечно, вполне правдоподобное объяснение тому, что во время депрессии вложения с их стороны были столь незначительны.

Реальные масштабы и глубина спада были обусловлены правительственными постановлениями и порожденным ими кризисом доверия не только со стороны бизнес-сообщества. В 1930-х по миру распространился тяжелейший экономический недуг, который заметили многие современники, но нынешние экономисты в массе своей их наблюдениями пренебрегли: ведь они склонны игнорировать сделанные в прошлом оценки рыночной психологии, которые сегодня невозможно подтвердить научно, и сосредотачиваются на том, что они в состоянии измерить сами.

Вот что говорилось в передовице лондонской Times, подписанной псевдонимом «Каллисфен», озаглавленной «Доверие — наш долг»:

«Отсутствие доверия — тяжелая национальная болезнь. Мы назвали бы ее угрозой и катастрофой, если бы эти слова не обесценились вследствие их неумеренного и неискреннего использования. Ибо невозможно переоценить ущерб, который нация наносит себе отсутствием доверия. Число безработных еженедельно растет, отчасти из-за того, что недоверие мешает создавать или развивать предприятия, способные обеспечить рабочие места. Страна теряет все больше зарубежных рынков, поскольку слишком часто производителям не хватает уверенности, чтобы заняться крупномасштабным производством, необходимым для удержания этих рынков. Доверие, доверие и еще раз доверие — вот что необходимо, чтобы поднять предприятия, по самые уши погрязшие в пучине уныния. Нужно доверие общества, чтобы вдохнуть в эти предприятия новую уверенность в собственных силах. Сегодня совершенно очевидно, что доверие перестало быть просто дополнительной наградой за хорошую работу, но сделалось очевидным и насущным долгом каждого гражданина» [138] . У нас нет возможности определить, насколько подобные патриотические призывы помогли преодолеть депрессию. Зато мы знаем, что, когда британская экономика начала восстанавливаться, улучшение объяснялось в том числе и ими. Уважаемый бизнесмен и крупный чиновник лорд Местон говорил: «Истинный секрет нашего подъема со дна депрессии кроется в том, что мужчины и женщины, посвятившие себя бизнесу, решились заняться делом, для которого они созданы. Это позволило торговле и коммерции не выходить за рамки честности и добропорядочности и сохранить устои британской прямоты и неподкупности» [139] .

Америка выходила из депрессии медленнее. В 1938 г. председатель General Motors Альфред Слоун-младший, говоря о слабости экономики, заметил:

«Почему это произошло? Да просто из-за страха за будущее американского предпринимательства и тех правил, которые определяют его поведение. Иными словами, наши трудности носят скорее политико-экономический, нежели чисто экономический характер. Мне кажется, есть всего один выход: нужно восстановить доверие с помощью прочной основы очевидных фактов и целей — и после этого американский бизнес сможет уверенно развиваться. Разного рода панацеи лишь усугубят недостаток доверия, который существует на данный момент» [140] .

Ламон Дюпон, президент химической компании, носящей его имя, сделал сходное утверждение, пересказанное журналисткой Washington Post Анной Янгман:

«Сейчас, отмечает Дюпон, есть неопределенность насчет будущего налогового бремени, стоимости трудовых ресурсов, политики государственных расходов, законодательных ограничений в той или иной отрасли — всего того, что отражается на прогнозе прибылей и убытков. Именно этой неопределенностью, а не каким-то укоренившимся антагонизмом по отношению к политике государства, и объясняется нынешний паралич производства. Именно эта неопределенность заставляет некоторых сомневаться, хватит ли у промышленности сил выйти из сегодняшней депрессии столь же эффективно, как это получалось раньше» [141] .

Доверие в ходе Великой депрессии сократилось так сильно, что проблемы продолжались целое десятилетие. Его уровень не восстанавливался до тех пор, пока Вторая мировая война самым решительным образом не поменяла ключевую историю, благодаря чему экономика преобразилась.

Итог истории про депрессии

Как видим, две самых глубоких депрессии в истории США повлияли на уровень экономического доверия, готовность переступить границы дозволенного в погоне за прибылью, распространение денежной иллюзии и понимание экономической справедливости. Депрессии были теснейшим образом связаны с этими факторами, почти не поддающимися измерению.

Может показаться, что времена депрессий давно прошли и что наши экономические институты с тех пор настолько усовершенствовались, что ничего подобного не допустят. В период обеих депрессий происходили массовые набеги на банки, что сейчас представляется делом прошлого — ведь еще в 1930-е была учреждена всесторонняя система страхования банковских вкладов. К тому же первая из этих депрессий произошла еще до того, как в США появился свой Центробанк — Федеральная резервная система; а со времен второй депрессии знаний о том, как он должен функционировать, стало существенно больше.

С другой стороны, кризис высокорисковой ипотеки может считаться прямым следствием недостатков современной системы страхования вкладов. С начала 1990-х в США интенсивно развивался теневой банковский сектор в виде кредиторов, финансировавших свою деятельность за счет выпуска ценных бумаг, на которые гарантии этой системы не распространялись. Более того, даже ФРС, в том виде, в каком она существовала в начале 2007 г., не сумела предотвратить процессы, подозрительно похожие на набеги на банки, когда финансовые учреждения начали рушиться одно за другим. В ответ пришлось реформировать ФРС, вооружая ее новыми кредитными механизмами, позволившими ей выйти далеко за пределы своей традиционной вотчины — депозитарных учреждений.

Растущая сложность нашей финансовой системы не позволяет экономическим институтам, таким как страховщики вкладов или центробанки, опережать все финансовые нововведения.

Сегодня центробанки озабочены дефляцией, и едва ли они ее допустят. Но отнюдь не факт, что они смогут вовсе остановить ее — вспомним дефляцию в Японии конца 1990-х и начала 2000-х. Если бы сегодня случилась дефляция, отреагировали бы мы на сокращения номинальной зарплаты более сдержанно и просвещенно, чем в 1930-е? Едва ли.

Многие из этих событий прошлого порождены самой человеческой природой, влияние которой столь же велико, как и прежде. Люди все так же озабочены справедливостью, все так же подвержены искушению злоупотреблений, все так же возмущаются, когда чьи-то грязные делишки выплывают на поверхность, все так же сбиты с толку инфляцией, все так же склонны мыслить категориями бессмысленных историй, а не экономической реальности. События, подобные двум депрессиям, описанным нами в этой главе, нельзя считать «делами давно минувших дней».

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Почему (в той мере, в какой им это удается) центробанки имеют власть над экономикой?

Теперь мы подошли к центральной главе нашей книги — во всяком случае, центральной для темы мировой экономики, рассматриваемой здесь. Мы хотим понять, каким образом центральные банки влияют на экономику. Уточнение в скобках в названии главы объясняется тем, что бывают времена, когда стандартные навязанные сверху схемы не срабатывают. К сожалению, именно в такие периоды, т.е. когда происходит рецессия, такой контроль остро необходим.

В предыдущих главах мы рассказали о человеческих слабостях, которые могут привести к экономическим спадам. Исправлять возникшую вследствие этих особенностей нашей психологии ситуацию должен центральный банк. В состоянии ли он управлять чем-то настолько крупным, как макроэкономика?

Действительно, Центробанк многие считают просто хранителем денежной массы. И эта денежная масса очень невелика: в 2008 г. в США объем денежного агрегата М1 — то есть наличности, чеков и вкладов до востребования — составлял всего $1,4 триллиона, из которых на долю наличности приходилось $800 миллиардов. При этом значительная часть наличности хранится у сравнительно небольшого числа держателей, нередко за границей, у большинства же из нас в каждый конкретный момент имеется только несколько купюр в кошельке или бумажнике. Как же, в таком случае, наличность может влиять на экономику? Другой компонент денежной массы — вклады до востребования и другие чековые депозиты составили в 2008 г. всего около $600 миллиардов, т.е. около 1% от всего национального богатства. Разве может ФРС, управляя такими суммами, решить все проблемы, обозначенные выше в этой книге?

Не может! Когда налицо снижение уровня доверия, а бизнес и потребители не хотят тратить лишние деньги, обычная денежная политика оказывается неэффективной.

Расхожая история про власть Центробанка

Хотим сразу предупредить: сами мы относимся к общепринятой истории о том, как денежная масса позволяет Центробанку регулировать экономику, как к полуправде, хотя она и вызывает у нас сочувствие. У нас есть своя история про то, как Центробанк может эффективно влиять на ситуацию — а ведь именно это необходимо в кризисные времена, подобные нынешним. Мы расскажем ее позже.

Согласно расхожей истории, есть два основных приема, позволяющих Центробанку (мы будем использовать пример ФРС) регулировать денежный объем и влиять на макроэкономическую ситуацию. Акцент в ней делается на так называемые «операции на открытом рынке». Как известно, ФРС располагает большим портфелем (приблизительно в $500 миллиардов) государственных облигаций, которые она либо покупает, либо продает. Приобретая облигации, ФРС платит за них из своего резервного фонда. За счет этого появляется возможность либо сокращать, либо увеличивать объем денежной массы на рынке в целом — и тем самым влиять на процентные ставки, не сосредотачиваясь на какой-либо конкретной отрасли экономики. Теоретики очень любят выстраивать свои модели вокруг процентной ставки, которую называют «ценой времени» и считают фундаментальным понятием.

Второй способ состоит в том, что ФРС может расширять кредитование, выдавая займы под залог банкам, оказавшимся в трудной ситуации, или ограничивать их выдачу. Этот способ называется «переучетной операцией», или «кредитованием через дисконтное окно». Он также влияет на объем резервов и объем денежной массы. В нормальное время переучет — это второстепенная функция. Как правило, ФРС взимает комиссию за подобное кредитование, поэтому банки пользуются дисконтным окном весьма умеренно. Большая разница между операциями на открытом рынке и переучетом состоит в том, что во втором случае деньги направляются тем учреждениям, которые в них действительно нуждаются, а не вбрасываются в экономику в целом. В спокойные времена операции на открытом рынке служат основным методом вмешательства ФРС в экономику. Но именно второй метод имеет наибольшее значение. Он предназначен для борьбы с системным кризисом за счет выделения денег непосредственно в проблемные учреждения.

Согласно традиционным экономическим представлениям, носителем которых выступает, как правило, академическая наука, ФРС выполняет свою основную функцию через операции на открытом рынке. Согласно этой истории, такие операции через изменение объема денежной массы и размера процентных ставок влияют на всю экономику.

Спрос и предложение — ключевые понятия экономической теории, которые часто фигурируют в историях экономистов. В рассматриваемой нами истории эти понятия представлены под видом баланса спроса и предложения текущих счетов. Предложение колеблется пропорционально изменению объема средств, находящихся в федеральных резервных банках. Спрос на текущие счета зависит от того, насколько они востребованы для проведения расчетов. По представлениям экономистов, объем таких расчетов (а значит и спрос на текущие счета) пропорционален доходу. Чем больше доход, тем больше потребность в расчетах — как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе. Следовательно, и количество вкладов до востребования будет, в свою очередь, примерно пропорционально доходу.

Подобно спросу на любые другие товары, востребованность этих счетов зависит не только от дохода, но и от цены на них. В данном случае это «цена владения текущим счетом». Согласно любимой экономистами истории, люди периодически спрашивают себя: а не достаточно ли у меня денег на текущем счету? нет ли переизбытка? Если денег слишком много, они начинают покупать ценные бумаги или что-то еще и уменьшают свои текущие счета. А если слишком мало, стараются занять или воздержаться от расходов, чтобы увеличить свой баланс. Частота, с которой они задаются этими вопросами, зависит от стоимости владения счетами. Она равна сумме, которую можно было бы получить, если бы эти деньги они вложили не в банк, а во что-то еще. А процентная ставка — альтернативная стоимость владения этими деньгами. Это «цена», которую платят за обладание этими средствами.

История, конечно, очень складная, и она лежит в основе общепринятой теории определения процентной ставки. Считается, что спрос на деньги зависит от уровня дохода и от процентной ставки. В настоящее время, особенно в краткосрочном плане, этот спрос совершенно нечувствителен к процентной ставке (экономисты сказали бы, что такой спрос «неэластичен по цене»). Дело в том, что деньги на текущем счету необходимы, чтобы проводить расчеты, но, как правило, общие издержки такого хранения составляют очень незначительную (порой даже незаметную) часть бюджета обладателей счетов. Для них проценты не имеют большого значения; мало кто тщательно отслеживает свои счета, поскольку проценты не сильно влияют на бюджеты (разумеется, если ставки не слишком высоки). Поэтому естественно предположить, что в краткосрочном плане суммы, которые люди держат на своих текущих счетах, относительно нечувствительны к процентной ставке.

Говоря метафорически, текущие счета подобны соли. Этот продукт необходим, а его цена составляет крайне незначительную часть бюджета потребителей. Людям нужны деньги на текущих счетах, поскольку им нужно производить всевозможные расчеты. Но, как и в случае с солью, цена держания текущего счета составляет очень небольшую часть их бюджета. Поэтому на нее (то есть на банковский процент) обращают сравнительно мало внимания. Спрос мало эластичен по отношению к процентной ставке.

Согласно этой истории, столь дорогой многим экономистам, небольшие изменения в предложении количества соли существенно изменят цену на нее. А чтобы люди стали больше или меньше потреблять этот продукт, нужно изменить ее цену, и существенно. Аналогично, небольшое изменение количества вкладов до востребования должно значительно изменить стоимость владения ими и альтернативную стоимость, то есть процентную ставку. Потому что особенно в краткосрочной перспективе большинство продолжат заниматься своими обычными делами и не изменят порядок, в котором отслеживают свои банковские счета, даже если процентная ставка существенно вырастет или сократится. Нужны очень большие колебания этой цены, чтобы хотя бы немного изменился уровень спроса на вклады.

Вот, собственно, почти все про расхожую историю экономистов о том, почему центробанки могут влиять на экономику. Мы рассказали о том, как небольшое, на первый взгляд, количество соли (объем денежной массы) может существенно влиять на цену соли (процентную ставку). Но важно понять, почему цена соли имеет столь большое значение. Ведь никого кроме производителей она не интересует. Экономике в целом этот показатель более или менее безразличен.

Экономисты заканчивают эту историю словами о том, что цена размещения средств на текущих счетах, то есть процентная ставка, имеет большое значение — не обязательно для самих вкладчиков, но для экономики в целом. Текущая стоимость активов чувствительна к процентной ставке, используемой для дисконтирования будущих доходов. Считается, что небольшие изменения балансов текущих счетов вызывают очень большие колебания процентной ставки и, следовательно, цены всех активов. А стоимость этих активов в США около $50 триллионов. Так что изменение их цены может иметь серьезные последствия.

Именно вот так мы интерпретируем расхожую историю экономистов. Изменение предложения вкладов до востребования влияет на процентную ставку, что приводит к колебанию цены всех прочих активов и изменению уровня доходов. Высокая стоимость активов стимулирует доход множеством разных способов. Прогуляйтесь по своему району. Например, у нас, в Беркли и Нью-Хэйвене, еще каких-нибудь год-полтора назад на участках, которые должны были вечно оставаться пустырем, вдруг начинал расти новый дом, а изрядно запущенные дома и строения внезапно стали интенсивно ремонтировать. Это лишь самый обыденный пример того, как высокие цены на имущество повсеместно стимулируют строительство и экономику в целом.

Недостатки этой расхожей теории

Существует, однако, горстка экономистов, включая нас, которые не во всем согласны с вышеизложенной схемой. Мы считаем, что за ее рамками осталась ситуация, когда люди с небольшим количеством сбережений на текущих счетах находят возможность осуществлять платежи, минуя эти счета. (Всегда можно воспользоваться кредитной картой или другим видом торгового займа. В этом случае платежи с текущего счета могут быть непропорциональны доходам.) Впрочем, даже если принять эту альтернативную точку зрения — она получила название теории ссудного капитала, — это мало меняет вывод о том, что в нормальное время действия ФРС сильно влияют на экономику, поскольку деньги подобны соли.

Этот альтернативный взгляд предполагает, что к вопросу своих платежей люди подходят гибко, и сумма денег на их текущем счету не служит серьезным ограничителем при покупках или продажах. Из этой же теории следует: когда ФРС, например, решает купить облигации, у банков окажется больше резервов и они смогут выдать больше кредитов. В Банках федерального резерва соотношение депозитов к резервам составляет, как правило, 10%. Это означает, что увеличение кредитных резервов на $30 миллиардов — капля в море всей американской экономики — позволит повысить объем вкладов до востребования на $300 миллиардов, а это приблизительно 2% ВВП. А в результате банки увеличат свои не имеющие отношения к резервам активы на 90% от этой суммы. Кроме того, снизится процентная ставка, что напрямую увеличит потребительские траты, так как люди будут брать у банков больше кредитов и тратить больше денег.

Существует и второй канал, позволяющий ФРС активизировать покупки и продажи. Сокращение процентных ставок, вызванное покупкой облигаций, увеличивает стоимость принадлежащих людям активов. Почувствовав себя богаче, такие люди начинают больше тратить — как на себя, так и на свое будущее.

Ограниченная эффективность операций на открытом рынке

Обычно ФРС торгует надежными краткосрочными облигациями (казначейскими векселями), хотя может также торговать и государственными ценными бумагами с более длительными сроками погашения. А операции на открытом рынке напрямую влияют на процентные ставки по инструментам, которыми она торгует, то есть по краткосрочным безрисковым облигациям. Их ставки, в свою очередь, влияют на долгосрочные ставки. Но, когда во время рецессии ФРС хочет снизить процентные ставки, она сталкивается с пределом эффективности операций на открытом рынке. Ведь на практике нельзя опустить краткосрочные ставки ниже нуля. Очевидно, никто в этом случае не захочет держать казначейские векселя. Вместо этого люди предпочтут наличность. В результате, как только операции на открытом рынке опустят краткосрочную процентную ставку до нуля, пространство для дальнейшего маневра исчезнет. Новые покупки казначейских векселей не смогут опустить процентную ставку еще ниже.

Когда эти ставки снизились до нуля, традиционная денежная политика достигает своего предела. Эффективной здесь может оказаться принципиально иная стратегия. Рассмотрим ее поподробнее.

Альтернативный подход к возможностям Центробанка

Предотвращать экономические кризисы ФРС может и без операций на открытом рынке — и именно ради этого она, собственно, и была когда-то учреждена. Давайте по-новому взглянем на возможности Центробанка, имеющие системный эффект и связанные с иррациональным началом.

Операции на открытом рынке, возможно, и стали обыденным способом контроля экономики со стороны ФРС. Но ФРС изначально создавалась не для этого. Возникший в 1913 г. по подобию европейских центробанков федеральный резерв как основной инструмент должен был использовать прямое кредитование во время кризиса, когда существует особая потребность в ликвидности. Предполагалось, что ФРС будет противодействовать системным сбоям — распространению кризиса с одной отрасли на другие.

На протяжении всего XIX века в мире не раз возникала банковская паника. Вкладчики выстраивались в очереди перед своими банками, опасаясь, чтобы деньги не закончились на том, кто стоит впереди. Такие набеги были чрезвычайно заразны. Слух о том, что один банк не смог выполнить обязательств перед клиентами, побуждал вкладчиков других банков тоже массово забирать свои средства. Даже совершенно платежеспособные банковские учреждения могли и не справиться со своими обязательствами в таких условиях. И в самом деле, когда от страха люди разом бросаются опустошать свои счета, наличности на всех может и не хватить.

Банковская паника 1907 г. стала для всех последней каплей. Опять повторилась старая схема: в октябре нью-йоркский Knickerbocker Trust приостановил выдачу наличности. Это положило начало массовому изъятию средств из остальных кредитных учреждений. Свои депозиты в Knickerbocker и других нью-йоркских банках держали кредиторы с периферии. Когда Knickerbocker перестал выдавать наличные, набегам подверглись все банки — и на периферии, и в Нью-Йорке, где провинциальные банки старались обналичить свои депозиты. Возникший в результате этой паники коммерческий сбой вызвал резкое сокращение производства. С 1907 по 1908 г. объем реального производства сократился на 11%.

В 1908 г. Нельсон Уилмарт Олдрич, известный сенатор-республиканец от штата Род-Айленд и тесть Джона Рокфеллера-младшего, был назначен председателем Национальной комиссии по вопросам монетарной политики. После этого почти на два года он отправился в Европу, чтобы изучить, как там действуют центральные банки. По возвращении Олдрич с четырьмя ведущими нью-йоркскими банкирами в обстановке глубокой секретности на неделю уединился на острове Джекил, неподалеку от побережья Джорджии. Там они выработали план, который после соответствующих поправок положил начало созданию Федеральной резервной системы, главной задачей которой было предотвращение утечки депозитов. ФРС получила полномочия выдавать кредиты (отсюда «дисконтное окно»), а также предоставлять наличность банкам, нуждавшимся в ней, особенно в периоды паники. В 1913г., когда ФРС начала свою работу, положение о «гибкой валюте» считалось ее главным нововведением. ФРС выступала кредитором последней инстанции, предоставляя заем в тех случаях, когда никто иной не мог его предоставить.

Отметим, что изначальная мотивация для введения этой «гибкой валюты» через ФРС была напрямую связана с доверием и его противоположностью — паникой. Эти понятия часто всплывали в обсуждениях реформ после паники 1907 г. В 1908 г., выступая в Сенате, сенатор от Массачусетса Генри Кэбот Лодж сказал: «Во время паники нам не хватало не наличности, а доверия, как всегда бывает в подобных случаях».

Вот как характеризовала ситуацию газета Washington Post в своей передовой статье, опубликованной в 1911 г., когда Нельсон Олдрич еще только создавал центральный банк: «Прежде всего нам необходима некая централизующая организация, чтобы любой надвигающийся кризис можно было одолеть совместными усилиями — и не допустить повторения ситуации, когда каждый банк или каждая ассоциация местных банков спешит защититься, тем самым ускоряя и усиливая панику. Так было в 1907 г., когда деморализующим фактором стало именно недоверие банков друг к другу». Фактически, учреждение ФРС после многолетних разговоров на эту тему произошло в ожидании очередной паники. В начале 1913 г. член Палаты представителей от Вирджинии Картер Гласс заявил: «Есть симптомы, которые не должны остаться незамеченными... Было бы величайшим безрассудством откладывать решительные действия до того момента, когда неизбежная паника не принудит нас к ним».

Само слово «паника» несет большую психологическую нагрузку. Члены комитета ФРС по операциям на открытом рынке инстинктивно чувствуют это: вспомните их осторожные высказывания во время финансовых кризисов. С самого начала ФРС была организацией, призванной принимать решительные меры в моменты, когда уровень доверия рискует обрушиться.

Изменчивая проблема

ФРС, а в дальнейшем и Федеральная корпорация по страхованию вкладов (FDIC), — это разумное решение проблемы ликвидности, способной привести к панике в банковском секторе. Более того, подобного рода кризисы долгое время казались изжитыми явлениями, так что большинство экономистов, вплоть до самых недавних событий, считали эту проблему решенной.

Чтобы сбой в работе обычных кредитных учреждений не привел к системному кризису, существует четыре «линии обороны». Во-первых, за ними ведется надзор — хотя, как мы имели несчастье убедиться, этот надзор не слишком надежен. Во-вторых, эти учреждения через дисконтное окно ФРС гарантированно получат наличные в случае паники (но не в случае банкротства). В-третьих, средства индивидуальных вкладчиков на сумму до $250 000 застрахованы FDIC. Наконец, если все три линии обороны будут прорваны, FDIC может провести в банке санацию. Надо подчеркнуть, что эта функция FDIC может считаться важнейшим государственным инструментом борьбы с паникой, поскольку корпорация распоряжается активами банка по своему собственному графику.

Но система просчитанных, частично взаимозаменяющих мер распространяется не на все кредитные учреждения. На протяжении XX века, и в особенности в начале нынешнего века, формировалась новая, «теневая» банковская система.

Такие «учреждения с функциями коммерческого банка» — это инвестиционные банки, банковские холдинговые компании и хедж-фонды, занимающиеся практически тем же, что и обычные банки. Они берут краткосрочные займы — что характерно, большая часть таких займов поступает от банков или банковских холдинговых компаний, а потом инвестирует полученные деньги.

Эти организации тоже могут подвергнуться набегам, как и традиционные банки. Более того, подобное «бегство в тихую гавань» может принять системный характер, когда все рванутся к дверям одновременно. Опасения кредиторов в том, что их же депозиторы обратятся к ним за средствами, делают положение последних особенно неустойчивым, что способствует сокращению объема фондов, доступных «небанковским банкам», и поднимает процент, который они должны заплатить за те средства, которые им удается занять. Они могут быть полностью платежеспособными до начала «бегства в наличность», но в случае кризиса ликвидности будут не в состоянии позволить себе более высокие процентные ставки, необходимые для продолжения заимствований.

Bear Sterns и Long Term Capital Management

Взаимодействие ФРС с Bear Sterns в 2008 г. и с Long Term Capital Management (LTCM) в 1998 г. говорит о внимании, с которым ФРС относится к теневой банковской системе и к возможности того, что проблемы этих учреждений могут привести к финансовой панике.

В один из понедельников марта 2008 г. утром все в полнейшем изумлении обнаружили, что за выходные Bear Sterns, крупнейший инвестиционный банк, слился с JPMorgan Chase, и при этом цена за акцию оказалась бросовой — всего $2. По словам одного известного юриста с Уолл-стрит, «это было все равно, что проснуться летом и увидеть землю, покрытую снегом». В этой сделке ФРС выступила в качестве «акушера»; она выделила JPMorgan кредитную линию в $30 миллиардов под финансовое поручительство Bear Sterns. Экономические обозреватели были в одинаковой мере удивлены и коллапсом Bear Sterns, и ролью ФРС в этой сделке.

В 2008 г. председатель ФРС Бен Бернанке в сенатском комитете по банкам, жилищному и городскому хозяйству высказал свои опасения по поводу возможных последствий краха Bear Sterns:

«Наша финансовая система чрезвычайно сложна, a Bear Sterns является активным участником ряда жизненно важных рынков. Внезапный крах этой компании мог бы привести к неконтролируемому их обвалу и серьезным образом подорвать уровень доверия. Крах компании мог бы также поставить под сомнение финансовое положение некоторых из тысяч контрагентов Bear Sterns и, возможно, компаний, занятых аналогичным бизнесом. Учитывая беспрецедентное давление на мировую экономику и финансовую систему, ущерб, вызванный дефолтом Bear Sterns, был бы громадным и практически невосполнимым».

История создания ФРС и предназначение дисконтного окна объясняют, почему американское правительство поддержало эту сделку. Бен Бернанке, один из крупнейших специалистов в истории финансовых кризисов, хорошо разбирается в том, зачем эта организация была создана. Он был обеспокоен тем, что крах Bear Sterns приведет к кризису ликвидности.

Если кредитоспособность Bear Sterns оказалась бы под вопросом, кто согласился бы кредитовать кредиторов этой организации? В точности такая ситуация возникла столетием раньше, когда обрушился Knickerboker Trust. Когда этот банк лопнул, кто согласился бы поверить, что его кредиторы — в особенности все эти провинциальные банки с их депозитами — смогут вернуть свои долги? Началась цепная реакция.

Десять лет назад произошел похожий случай. И тогда на выручку в последний момент пришла ФРС. Учреждением, оказавшимся в беде, на сей раз был не инвестиционный банк, а хедж-фонд, основанный в 1994 г. финансовой группой, отколовшейся от Salomon Brothers — Long Term Capital Management. Ее создатели оценивали риски в соответствии с финансовыми теориями Майрона Скоулза и Роберта Мертона, которые три года спустя поделят между собой Нобелевскую премию по экономике за «новый метод определения стоимости деривативов». Благодаря безупречной репутации своих консультантов компания сумела не только собрать капитал в $1,25 миллиарда, но и весьма опрометчиво получила карт-бланш на заимствования у крупнейших банков Уолл-стрит.

Поначалу LTCM сопутствовал успех, как и предполагал ее проспект эмиссии. Базовая стратегия компании, в основном построенная на регрессионном анализе и теории опционов, была довольно проста. Будущая динамика опционов определялась их движением в прошлом. На большом объеме сопоставимых сделок спреды должны были сходиться к своим средним историческим значениям. Если эти спреды велики, они должны были сокращаться, если малы — расти. Такого рода ставки казались почти беспроигрышными.

В первые годы существования Long Term Capital Management так оно и было. Однажды нам довелось встретиться с одним из партнеров фонда на приеме в Вашингтоне. На вопрос, как идут дела, он с ухмылкой ответил, что получает больше, чем в правительстве, где он работал до того. К 1997 г. капитал Long Term Capital Management благодаря прибыли и притоку новых клиентов вырос до $7 миллиардов. Прибыль составила $2,1 миллиарда.

Но гордыня предшествует падению. В 1998 г. стратегия Long Term Capital Management дала сбой. Если в предшествующие годы рынок послушно следовал априорным эконометрическим оценкам и спреды почти всегда сходились к средним историческим величинам, в 1998 г. случился финансовый кризис в России и Азии и, вместо схождения, рыночные спреды стали демонстрировать расхождение. LTCM начала впадать в нервозность. Все кредиты, выделенные банками Уолл-стрит под финансовые операции, превратились из активов в пассивы. К августу крах компании казался вполне возможным. К середине сентября банкротство Long Term Capital Management с более чем $100 миллиардами заимствованных средств и ставками на деривативы с номинальной стоимостью, намного превышающей эту сумму, — казалось практически неизбежным. Оно произошло бы, если бы в цепочке платежей случился разрыв, пока суд по делам о банкротстве разбирался, кто кому и сколько должен.

В этот момент вмешалась ФРС. В конференц-зале Федерального резервного банка в Нью-Йорке было созвано чрезвычайное заседание титанов Уолл-стрит, результатом которого стало соглашение: ведущие кредитные учреждения создадут для Long Term Capital Management пул объемом $3,65 миллиарда, за что получат 90% акций партнеров фонда.

В ситуации с Bear Sterns и Long Term Capital Management ФРС выступила в роли банкира последней инстанции, чтобы не допустить системного сбоя в результате кризиса ликвидности. В обоих случаях благодаря ее героическим усилиям кризис был предотвращен. Но, как оказалось, это были лишь первые сигналы тревоги, предвещавшие будущие катаклизмы.

А потом 15 сентября 2008 г. о банкротстве и просьбе защитить ее от кредиторов объявила компания Lehman Brothers. И ФРС, и правительству пришлось по-новому вмешиваться в экономику. Речь уже не идет о том, чтобы спасти какое-то одно учреждение, которое может стать первой падающей костяшкой домино в ряду многих. Теперь центробанки и правительства всех стран пытаются спасти свою экономику, а значит и экономику всего мира.

Концепция иррационального начала и проведенный здесь анализ возможностей центральных банков, особенно в период кризиса, дают более полное представление о причинах нынешнего спада, а также указывают на то, что следует предпринять сейчас. В послесловии к этой главе мы обратимся к конкретным рецептам выхода из кризиса.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ К СЕДЬМОЙ ГЛАВЕ

Нынешний финансовый кризис: что делать?

Наша теория — в особенности та, что затрагивает денежную политику и полномочия центрального банка, — может быть применена в нынешнем экономическом кризисе. Рецепт для лечения большинства экономических спадов — нечто вроде «две таблетки аспирина и немного полежать» — это сокращение процентных ставок (т.е. опора на стандартную денежную политику) и ослабление бюджетной политики в виде либо дополнительных расходов, либо, что более вероятно, политически популярного сокращения налогов. Но на сей раз этого недостаточно.

Нынешняя рецессия не похожа на предыдущие. Она связана не только с низким спросом и мало обусловлена высокими ценами на энергоносители, хотя цены на нефть летом 2008 г. находились на чрезвычайно высоком уровне. Главной угрозой сегодняшней экономике оказался кредитный дефицит. Будет крайне сложно добиться полной занятости, если кредит находится значительно ниже своего нормального уровня.

Проблемы в финансовом секторе возникали и раньше. Например, как было описано в главе 3, в 1980-х в СИТА произошел массовый крах ссудно-сберегательных ассоциаций. Их санация обошлась в $140 миллиардов — колоссальные деньги, особенно если их потратить впустую. Но и эта огромная сумма составила всего около 2% от ВВП на тот период. Крах ССА не оказал существенного воздействия на макроэкономику.

Нынешний кризис, напротив, оказался всеобъемлющим. Он охватил всю экономику. И дело тут не только в тех, кто купил дома, которые заведомо им не по карману. Дело в штате Калифорния, объявившем, что он больше не может прибегать к заимствованиям; дело в скоропостижной кончине инвестиционных компаний по всему миру — компаний, которые, казалось, будут жить вечно; дело в потребителях, которые не хотят покупать автомобиль, а если и хотят, то не имеют возможности получить на это кредит. Кризис отразился даже на наших почтовых ящиках — мы заметили, что с недавнего времени стали получать намного меньше предложений завести кредитную карту «с исключительно выгодными условиями специально для вас». На случай, если у кого-то возникнет сомнение, а не является ли дефицит кредита всего лишь очередной историей, у каждого экономиста есть свой любимый индикатор этого кризиса.

Наш индикатор называется «количество коммерческих бумаг в обращении». С третьего квартала 2007 г. по третий квартал 2008 г. номинальный (без учета инфляции) ВВП вырос на 3,4%. При нормальном ходе событий объем коммерческих бумаг в обращении тоже должен был вырасти — хотя бы незначительно. Однако этого не произошло. Согласно официальной статистике ФРС, этот объем даже сократился более чем на 25% (с $2,19 триллионов до $1,58 триллиона). Особенно сильно — более чем на 40% (от максимума в $1,21 триллиона до $725 миллиардов) — рухнули коммерческие бумаги, обеспеченные активами. Коммерческие бумаги — наш любимый индикатор, поскольку они выступают как важнейший и общепризнанный механизм финансирования оборотного капитала. Это те деньги, которые нужны компаниям, чтобы оплачивать труд своих работников и услуги поставщиков. Хотя они не единственный источник текущего финансирования, но если их объем снижается на целых 25%, в то время как активность компаний остается примерно на прежнем уровне, значит, что-то идет не так: определенно имеет место дефицит кредита.

В предыдущих главах мы объясняли, почему начался этот дефицит. Изменилась старая система финансирования. В старину, как правило, кто выпускал займы, тот и держал их в своих портфелях. Но затем адепты «новой финансовой волны» открыли массу способов «пакетировать» (секьюритизировать) эти займы, а затем реализовывать образовавшиеся в ходе таких операций ценные бумаги «в нарезку». Еще большей остроты в получившуюся финансовую похлебку добавили экзотические деривативы. Эти финансовые продукты даже не нужно было обеспечивать активами: они представляли собой обещание заплатить, если что-то произойдет. Уповая на загадочную финансовую алхимию, инвесторы хитроумно комбинировали эти продукты, полагая, что тем самым смогут изгнать возможные риски, как изгоняют злых духов. Весной 2007 г., непосредственно перед тем, как финансовые рынки стали замечать, что что-то идет не так, премии за риск достигли исторического минимума.

История тех «шустрых» лет гласит, что все эти секьюритизации и деривативы представляют собой не что иное, как «управление рисками». Действительно, отчасти это верно. Но в дальнейшем эта история зазвучала по-другому.

Согласно рассказанной нами в предыдущих главах истории, секьюритизация и экзотические деривативы — это лишь новомодные способы торговли «чудодейственным эликсиром». И по мере того, как эта новая история про сущность Уолл-стрит и ее товаров вытесняла старую, жизнь финансовых рынков стала угасать. Спрос на экзотический товар рухнул, начался дефицит кредита.

Он возник по трем причинам. Первая и самая очевидная — коллапс сложившейся системы финансирования. Те, кто выпускал займы (например, ипотечные), больше не могли рассчитывать на то, что сумеют трансформировать их в ценные бумаги и продать ничего не подозревающим третьим лицам. Теперь, собираясь выпускать займы, надо было либо обеспечить их сверхнадежность, чтобы продать, либо оставить их в своей собственности.

Вторая причина кредитного дефицита заключалась во взаимосвязи между снижением рыночной стоимости капитала и левериджем (соотношением между заемными и собственными средствами в структуре капитала — прим. перев.). Многие учреждения, державшие займы или выпускавшие их — депозитарные и инвестиционные банки, банковские холдинговые компании, — сами инвестировали в новые финансовые продукты, а для этого активно использовали кредиты. Теперь, с появлением новой истории и крушением доверия, их активы потеряли в цене. Каждый доллар, потерянный на этих активах, означал потерю доллара капитала. Это не только подталкивало их к банкротству, но и увеличивало леверидж. Таким учреждениям приходилось выбирать из трех вариантов: увеличить отношение заемных средств к собственному капиталу, сократить выдачу собственных займов или наращивать новый капитал.

Сжатие кредитного рынка наступило, когда они решили уменьшить свои займы и другие ценные бумаги. Проблема использования кредита еще более осложнилась из-за того, что недепозитарные учреждения брали краткосрочные кредиты, а выдавали долгосрочные. При этом банковские холдинговые компании, хедж-фонды и инвестиционные банки формально не считались банковскими организациями и входили в теневую банковскую систему.

Третьей причиной дефицита стало использование кредитных линий, обещанных ранее. Пока продолжались хорошие времена, банки гарантировали своим клиентам кредитные линии. Теперь, столкнувшись с нехваткой кредита, неожиданно большое число этих клиентов поспешили воспользоваться предложением на условиях, которые были им с легкостью обещаны в лучшие времена. Выполнение этих обещаний серьезно подорвало возможности банков по части выдачи новых займов.

Кредитный план

Краткий обзор случившегося, приведенный выше, никоим образом не претендует на оригинальность. Если внимательно прочесть хотя бы один номер Financial Times или Wall Street Journal, можно обнаружить, в скрытом или явном виде, примерно ту же интерпретацию событий. Сейчас это расхожая история.

Из этой истории можно извлечь и определенный смысл для макроэкономической политики. Обычные макроэкономические модели, используемые для прогнозов, не достаточно детально отражают финансовые аспекты, чтобы описать причины дефицита кредитов.

Сейчас относительно несложно обозначить бюджетные и денежно-кредитные стимулы, необходимые для того, чтобы совокупный спрос создавал полную занятость — при условии свободного перемещения на финансовых рынках. Такие оценки следует использовать для определения объемов необходимого стимулирования. И ФРС, и Конгресс, и Совет экономических консультантов имеют достаточный опыт для составления таких прогнозов.

Но с утратой доверия в финансовом секторе макроэкономические плановые меры должны проводиться еще с одной целью. В такие непростые времена традиционные способы определения необходимых стимулов могут ввести в заблуждение. Планирующие учреждения должны, помимо прочего, начать выполнять «промежуточный план» — выделить определенный объем кредитов. Объем кредитования при этом должен соответствовать периоду полной занятости.

Такой план не стоит сводить просто к механической раздаче средств; кредиты следует выдавать для тех же, кто их получил бы в нормальных экономических условиях. Одними из первых идею кредитного планирования высказали нынешний председатель и бывший вице-председатель ФРС Алан Блайндер в 1988 г. (Их предложение не следует путать с часто обсуждаемым экономистами таргетированием инфляции. Эти публикации никак не связаны с проблемой преодоления кредитного дефицита.)

Выполнить кредитный план крайне важно по двум причинам. Прежде всего фирмы, которые рассчитывают на внешнее финансирование, обанкротятся, когда не смогут получить кредит. Если кредитный дефицит будет сохраняться и банкротство фирм станет массовым, для достижения полной занятости потребуется непропорционально огромное бюджетно-налоговое и денежно-кредитное стимулирование.

Следующая проблема заключается в том, что, пока кредитные рынки заморожены, необходимость в бюджетном и монетарном стимулировании будет сохраняться. Поддержать полную занятость с помощью надлежащего стимулирования возможно. Но поступать таким образом, не избавившись от кредитного дефицита, — это все равно что подкладывать подушки под лежачего больного, чтобы тот сидел и казался здоровым. Как только вы уберете подпорку, он тут же упадет. Показательным примером может служить Япония начала 1990-х. После того как там случился коллапс фондового рынка и рынка недвижимости, Япония испытывала дефицит на протяжении пятнадцати с лишним лет. В итоге государственный долг превысил годовой ВВП в 1,71 раза.

Более того, пока существует дефицит кредита, мультипликаторы будут меньше, чем могли бы быть. Например, человек, который не может взять кредит, вряд ли купит машину, даже если благодаря щедрой фискальной политике он получит средства, необходимые для первоначального взноса.

Влияние на будущее

Загадка про Шалтая-Болтая появилась задолго до массового распространения детских книжек с картинками. Кто такой Шалтай-Болтай? Яйцо. Поэтому, когда он упал, «вся королевская конница, вся королевская рать» так и не смогли его собрать.

Эта загадка очень хорошо подходит для описания сегодняшнего экономического кризиса. Хрупкий сегмент финансовой системы, производящий и продающий кредиты, тоже упал и разбился. В терминах нашей теории это означает, что исчезло доверие.

Люди стали с подозрением относиться к сделкам, общий объем которых еще недавно составлял триллионы долларов. Просто изменилась история. Теперь она стала историей про «чудодейственный эликсир». Прошлого уже не вернуть.

И все же сложное финансирование, включающее долги, преобразованные в ценные бумаги и деривативы (такие как кредитные дефолтные свопы и другие финансовые фьючерсы), казавшиеся страховкой для этих долговых пакетов, сыграло определенную роль. На протяжении ряда лет оно в значительной степени вытеснило старую систему более или менее прямого кредитования.

Теперь люди надеются, что уцелевшие финансовые структуры из числа депозитных банков, банковских холдинговых компаний, страховых компаний, пенсионных фондов, хедж-фондов, инвестиционных банков и пр. заполнят пустоту, образовавшуюся после внезапного падения Шалтая-Болтая. Мы убеждены — в полном согласии со взглядами Кейнса на задачи макроэкономической политики, — что любую брешь, образовавшуюся в макроэкономике, должно заполнить государство. Оно обязано воссоздать условия для здорового развития капитализма. Именно этой мыслью руководствовались наши предшественники, создавая центральные банки: надо создать такие кредитные условия, при которых будет достигнута полная занятость.

Методы реагирования

С начала кредитного дефицита в августе 2007 г. государство использовало три типа механизмов для активизации кредитования.

Метод 1: Дисконтное окно. ФРС значительно расширила свои дисконтные операции, в особенности за счет специальных форм кредитования. Первой из них была система срочных аукционов (Term Auction Facility, TAF), позволяющая банкам на торгах получать кредиты ФРС. Примером могут служить два аукциона, проведенные в октябре 2008 г., вслед за крахом Lehman Brothers: на первом было предоставлено $138 миллиардов сроком на 85 дней, на втором — $113 миллиардов на 28 дней.

ФРС и министерство финансов также придумали оригинальный способ встряхнуть умирающие кредитные рынки. В ноябре 2008 г. ФРС запустила программу стимулирования кредитования под залог ценных бумаг (Term Asset-Backed Loan Facility, TALF). В рамках TALF выпускаются безоборотные займы, т.е. банки несут по ним ограниченную ответственность. Кроме того, ФРС предлагает их с минимальной маржой по финансовому поручительству. (Например, ФРС может затребовать поручительства на $105 миллионов под заем в $100 миллионов. Маржа в этом случае составит 5%.)

TALF имеет двоякое воздействие. Во-первых, поскольку в рамках такого кредитования предоставляются безоборотные займы, потенциальные потери банков ограничены. В результате банкам не обязательно добиваться очень высокого дохода от займов, чтобы компенсировать риски, — даже сейчас, во время кризиса. Они не могут потерять больше той незначительной маржи. Во-вторых, коль скоро в случае невозврата займа банки свою маржу теряют, они все-таки заинтересованы в подборе надежных заемщиков. Помимо этого, правила TALF ограничивают и ответственность ФРС.

Убытки по финансовому поручительству распределяются между ФРС и министерством финансов таким образом, что последнее оказывается младшим дебитором, а ФРС — старшим. Первая же такая программа дает представление о том, как TALF будет работать и в чем ее сила и новизна. ФРС выделила $200 миллиардов на предоставления займов со сроком погашения в один год под комплект гарантий, включающий новые или недавно взятые автокредиты, студенческие кредиты, кредиты по пластиковым картам и кредиты малому бизнесу. Гарантии должны получить рейтинг AAA по меньшей мере от двух рейтинговых агентств. Из $700 миллиардов, полученных Минфином в рамках Программы по освобождению от проблемных активов (Troubled Assets Relief Program, TARP), министерство выделяет $20-миллиардный «младший» транш, который войдет в те самые $200 миллиардов TALF. Поэтому первые $20 миллиардов убытков придутся на Минфин, а не на ФРС. Это правило (плюс изначальная маржа, получаемая банками) делает ссудные проценты ФРС относительно надежными — настолько, что ФРС имеет право проводить заимствования под залог такого процента.

Эта схема решает три задачи одновременно. Во-первых, она дает банкам мощный стимул выдавать новые займы. В самом худшем случае они рискуют потерять только свою маржу. Существующий зазор между казначейскими обязательствами и теми видами займов, которые войдут в комплект гарантий, должен более чем компенсировать банкам небольшие потери от неполученной маржи. Во-вторых, механизм TALF делает долю ФРС в гарантиях достаточно безрисковой. В-третьих, деньги Минфина в этом случае пойдут гораздо дальше, чем если бы они были потрачены напрямую на выкуп проблемных активов. Например, если Минфин в качестве младшего партнера возьмет на себя 10% финансового поручительства (как и было в первоначальном предложении), $300-миллиардный взнос может поддержать $3 триллиона новых кредитов. Это, в свою очередь, позволит найти замену разбившемуся Шалтаю-Болтаю.

Разумеется, будущие предложения по TALF могут во многих отношениях отличаться от первого: теперь они рассчитываются под ценные бумаги, займы под залог коммерческой недвижимости и другие виды гарантий. Эти предложения могут иметь разные сроки погашения займов, разные требования по рейтингам и разные ценовые схемы.

В целом TALF показывает, что у «творческого» подхода к финансам есть две стороны. С одной, благодаря ему, мы и попали в этот кризис. Но с другой — он позволит нам из него выйти. И самое важное — TALF дает надежду, что колоссальный объем средств Минфина, изначально выделенных под TARP, сможет значительно усилить кредитные потоки и серьезно повлиять на кредитный дефицит.

Метод 2: Прямые вливания капитала. Заменить упавшего Шалтая-Болтая, то есть увеличить объем кредитования, можно и с помощью прямого вливания капитала в банки. Министерство финансов уже выделило на эти цели приблизительно $250 миллиардов от программы TARP. Около половины этой суммы получат семь крупнейших баков: Bank of America, Bank of New York Mellon, Citigroup, Goldman Sachs, J.P.Morgan Chase, Morgan Stanley и Wells Fargo. Дополнительный банковский капитал особенно ценен в связи с тем, что кредитные возможности банка ограничиваются объемом его капитала.

Метод 3: Прямой кредит от предприятий, финансируемых государством. Для увеличения числа кредитных операций правительство может напрямую использовать предприятия, финансируемые государством. В феврале 2008 г. в рамках программы государственного стимулирования был увеличен максимальный размер закладных, который могли выкупать два таких предприятия, как Fannie Мае и Freddie Mac. Существовавший до этого лимит в $417 тысяч был заменен цифрой в 125% от средней цены на жилой дом в данном регионе (в самых дорогих районах эта цифра максимальна — $729 750). Более того, государство распорядилось, чтобы Fannie и Freddie продолжили увеличивать свои портфели ценных бумаг в виде закладных с 2008 до конца 2009 г.

Благодаря этому правительство оказало массированную поддержку рынку ипотечного кредитования. Совокупный баланс обеих компаний накануне кризиса (конец 2007 г.) составлял $4,9 триллиона — значительная доля всего государственного долга США. Если бы государство не взяло на себя управление этими компаниями, их крах привел бы к полному коллапсу ипотечного рынка и, возможно, к колоссальному обвалу цен на рынке жилой недвижимости. Но государственные гарантии для Fannie Мае и Freddie Mac (в скрытом виде существовавшие и до их национализации в сентябре 2008 г.) стали подтверждением надежности выпускаемых ими облигаций. Помимо этого, 25 ноября 2008 г. ФРС объявила, что выкупит ценные бумаги на сумму до $500 миллиардов, выпущенных финансируемыми государством предприятиями на основе закладных, и до $100 миллиардов их прямых обязательств, чтобы еще сильнее поддержать рынок ипотеки. Тем самым Fannie и Freddie получили возможность восстановить значительную долю рухнувшего ипотечного рынка.

Лишь благодаря таким решительным действиям ипотечный рынок США до сих пор не развалился окончательно. Но найти политическое объяснение этим шагам было не так сложно, поскольку обе компании управлялись американским правительством.

Здравый смысл подсказывает, что, в дополнение к TALF и другим операциям на основе дисконтного окна, нам следует одновременно разрабатывать и альтернативные способы борьбы с кредитным дефицитом. Нужно предусмотреть возможность объединить относительно успешные банки, попавшие в Федеральную программу страхования вкладов, в новое предприятие, спонсируемое государством. Такая корпорация могла бы напрямую поддерживать кредитование, причем не только ипотечное, которым занимаются Fannie Мае и Freddie Mac. Для этого потребуется новый закон, предусматривающий создание аналога Трастовой корпорации по урегулированию, которая в свое время помогла разрешить кризис ссудно-сберегательных ассоциаций. Но полномочия такой корпорации должны быть несколько иными: вошедшим в нее банкам будет предписано сосредоточиться не столько на скорейшем урегулировании ситуации с активами, сколько на предоставлении ссуд с единственной целью — устранения кредитного дефицита. Во время финансового кризиса начала 1990-х в Швеции был применен ряд подобных мер, включая национализацию банков, благодаря которым удалось избежать кредитного паралича.

Преимущества и недостатки этих трех методов

Достоинства и недостатки трех описанных выше методов определяют то, в каком сочетании они могут быть использованы для реализации плана развития кредитования.

Метод 1: Расширение дисконтного окна. Хотя TALF представляется тем методом помощи, при котором расходуется меньше всего федеральных средств и при минимальном вмешательстве в жизнь кредитных рынков, эта программа — лишь эксперимент. В настоящее время ФРС предоставляет свои гарантии только под ценные бумаги с рейтингом AAA. При распространении практики TALF на кредиты с более низкими рейтингами может возникнуть много трудностей. Более того, эта программа может представлять соблазн для тех, кто захочет избавиться от не вполне качественных активов. Возможность появления ненадежных активов в комплекте гарантий весьма затрудняет применение TALF к бумагам с невысоким рейтингом.

Метод 2: Прямые инвестиции в банки. Самый очевидный недостаток этого метода — проблема законности и отношение к этим мерам общественности и прессы, которые не в восторге от идеи срочного спасения банков. Такой ход событий оскорбляет наше чувство справедливости. Люди опасаются (и не без оснований), что банкиры, получившие щедрую компенсацию, найдут способ присвоить средства, направленные на спасение их банков, выписав себе увеличенные бонусы. Такую политическую реакцию отражает Гретхен Моргенсон из New York Times, когда пишет о том, как один ее «непочтительный знакомый» назвал TARP «законом о вознаграждении плутократов».

К тому же добиться необходимого объема вливаний не так-то просто. Может показаться, что такие инъекции делаются для того, чтобы обеспечить платежеспособность самих банков. Но те, кто так считает, забывают о проблеме Шалтая-Болтая. Чтобы сократить дефицит кредита, банки должны быть настолько сверхплатежеспособными, чтобы они могли восстановить пришедшие в негодность элементы кредитной системы. Когда ФРС объявила о вливании в американские банки $250 миллиардов, Financial Times выразила сомнение в том, что этой суммы будет достаточно, чтобы активизировать кредитный рынок. В газетной «шапке» $250 миллиардов, выделенные США, сравнивались с «европейским жестом ценой в $2546 миллиардов».

К тому же сами по себе вливания еще не гарантируют, что вложенные деньги будут использованы по назначению. Да, такие инъекции капитала могут сделать банки богаче и, как следствие, свести к минимуму риск банкротства, но это вовсе не означает, что банки начнут выдавать больше кредитов. Трудности с кредитами, которые они обещали выдать ранее, могут так никуда не деться.

Впрочем, у этого метода есть и два преимущества. Степень вмешательства в частные кредитные системы минимальна. К тому же он позволяет при сравнительно небольших затратах и при условии, что отказ банков в выдаче кредитов действительно связан с нехваткой собственного капитала, добиться выполнения плана повышения уровня кредитования. Вливание $250 миллиардов позволит дополнительно выделить кредитов на сумму $3,125 триллиона при условии, что минимальное соотношение собственного капитала банка и объема выданных кредитов будет 8%. Более того, эти вливания предполагают также использование таких программ, как TALF. В результате сравнительно малые государственные инвестиции позволят существенно увеличить возможности банков, в ином случае оказавшихся бы на грани банкротства.

Метод 3: Использование предприятий, финансируемых государством. Разумеется, с предприятиями, финансируемыми государством, есть свои проблемы. Они всегда испытывают затруднения, решая, кому дать кредит, а кому отказать. Обычно решение этого вопроса чревато бюрократическими проволочками. В условиях кредитного дефицита, когда необходимо действовать быстро, это может оказаться самым ощутимым недостатком данного метода. Однако среди государственных компаний встречаются весьма оперативные, а среди частных — неповоротливые и бюрократичные. К тому же у финансируемых государством компаний отсутствует проблема нецелевого использования кредитов: государственные директивы, как в случае Fannie и Freddie, такую возможность практически исключают.

Роль планов для финансовых рынков

Задача собрать воедино разбившегося Шалтая-Болтая финансовых рынков очевидна для всех макроэкономистов. В общем виде главная задача и политики ФРС с августа 2007 г., когда начался кредитный дефицит, и фискальной политики в этот период заключается в том, чтобы добиться максимальной занятости.

Понятие «двойная цель» позволяет передать суть текущей экономической политики. Опыт Великой депрессии показал: и Гувер, и Рузвельт двигались в правильном направлении, преодолевая бюджетный дефицит и создавая новые агентства для поддержки буксующей финансовой системы. Мы восхищаемся обоими этими президентами, но это не мешает нам видеть существенные недостатки в их действиях. Хотя они зачастую проводили верную экономическую политику (двигаясь в сторону экспансионизма, как его понимал Кейнс), иногда они исходили из ошибочных представлений, например, когда пытались сбалансировать бюджет. Без кейнсианской модели оценки дефицита, необходимого для достижения полной занятости, ни у Гувера, ни у Рузвельта не было ни намерения, ни политических полномочий для более решительных действий. Их дефицитное расходование было на порядок меньше необходимого.

Оценить дефицит бюджета, необходимый для достижения полной занятости, можно как раз с помощью такой двойной цели. Стандартные макроэкономические модели довольно точно определяют объемы денежно-фискального стимулирования, необходимого для достижения полной занятости. Но такое стимулирование необходимо и для финансовых рынков. Финансовая система уже не та, как несколько месяцев назад, до падения Шалтая-Болтая. Лишь небольшая ее часть работает по-прежнему. Определив целевой уровень совокупного спроса, можно будет определить как фискальные стимулы, так и размеры процентной ставки, необходимые для достижения полной занятости. Кредитный план позволяет понять, что с помощью грамотного применения трех вышеописанных методов можно создать финансовые потоки — за счет выпуска ценных бумаг, облигаций и прочих инструментов — и тоже обеспечить условия для полной занятости.

Постановка таких целей необходима не только для того, чтобы поставить нас на путь экономического оздоровления. Они также нужны, поскольку такой план неизбежно вызовет шок своей дороговизной. Когда министр финансов Генри Полсон впервые предложил свой «план спасения» стоимостью $700 миллиардов, конгресс встал на дыбы. Полсон недостаточно подробно объяснил, на что будут потрачены эти деньги. Но и после того, как Конгресс конкретизировал план, эта сумма по-прежнему казалась слишком большой, и Палата представителей поначалу наложила вето на измененный законопроект.

Двойная цель полностью соответствует нашей теории иррационального начала: благодаря ей органы, определяющие экономическую политику, получат не только доверие, но и законные полномочия, чтобы претворить в жизнь этот довольно смелый план. Доверие, «чудодейственный эликсир» и истории позволяют понять, почему важно не только поддерживать платежеспособность существующей финансовой системы. Любой план, способный покончить с кризисом, должен быть достаточно масштабным, чтобы найти замену упавшему Шалтаю-Болтаю.

Разумеется, и понятие двойной цели, и аналогия с Шалтаем-Болтаем применимы не только к Соединенным Штатам, но и ко всем экономикам мира.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Почему некоторые не могут найти работу?

По опыту описанных в главе 6 депрессий, высокий уровень безработицы может сохраняться долгие годы. Мы уже коснулись причин депрессий, теперь же рассмотрим, почему рынки труда не реагируют должным образом на уровень безработицы. Даже если во время депрессии пошатнулось доверие, если появилось общее ощущение несправедливости, если повысилось внимание к историям о злоупотреблениях и возникли сомнения в будущем, почему же уровень зарплат не меняется и не приводит рынок труда в состояние равновесия?

В этой главе мы сосредоточимся на одном аспекте нашей теории иррационального начала — стремлении человека к справедливости. Именно он поможет нам понять, что такое безработица, почему она вновь способна вырасти и как избежать этого с помощью продуманной экономической политики.

Вынужденная безработица

Мы знаем одного выдающегося экономиста, который очень гордился силой своего разума. Однажды он решил продать дом, но покупатели все не шли. Когда он поделился с коллегами своей бедой, сказав им, что не в состоянии продать жилье, те удивились: его высказывание шло вразрез с принципами, изложенными в первом томе учебника «Экономикс». Они-то знали, что отсутствие покупателей объясняется очень просто: дом переоценен. И действительно, в конце концов недвижимость была продана, но только после того, как цену значительно снизили.

Вынужденная безработица идет вразрез с представлениями многих специалистов об экономической теории потому, что заставляет их задавать те же вопросы, что и по поводу дома нашего коллеги. Если безработный не может найти работу (т.е. не в состоянии продать свою рабочую силу), почему бы просто не снизить свои требования по зарплате? Или, если это невозможно, почему не поискать работу с меньшими требованиями к квалификации? Почему рынок труда отличается от рынков ценных бумаг или товарных рынков, где сделки заключаются (пусть и не сразу), если продавец чуть-чуть сбросит свою цену?

Ответ на эти вопросы связан с теорией стимулирующей зарплаты (efficiency wage), согласно которой производительность зависит от уровня заработной платы. На рынке недвижимости, фондовом рынке и рынке пшеницы сделки между покупателями и продавцами заканчиваются обменом товара по согласованной цене. Более низкая цена дает однозначную выгоду покупателю. Но с рабочей силой этот механизм действует не так. Взаимодействие между покупателем и продавцом рабочей силы начинается уже после того, как человек приходит в компанию и соглашается на определенную оплату труда. Без сомнения, большинство работодателей с удовольствием снизили бы уровень компенсации своим сотрудникам, если бы это не имело никаких последствий.

Однако на рынке труда снижение оплаты обязательно приведет к неприятным результатам. Ведь все сотрудники данной организации должны не просто определенное время проводить в ее стенах — у них должен быть стимул. Работодатель только потеряет, если наймет человека на низкую зарплату, а тот будет зол и обижен и загубит всю работу. Мало кто контролирует своих подчиненных столь тщательно, чтобы они не могли, выражаясь фигурально, плюнуть в чужой суп.

Представить ситуацию можно с помощью простейшего инструмента — кривых спроса и предложения, основы основ элементарной экономики. Зарплату устанавливает работодатель, и количество долларов, которые он должен выплатить, — это лишь одна сторона его интересов. Другая сторона — влияние этой суммы на настроение работника. Поэтому он может захотеть платить больше, чем нижний предел, на который готов согласиться работник. Все работодатели могут решить, что справедливая зарплата, которую они готовы платить, выше той, при которой все работники на рынке труда возьмутся за эту работу. В этом случае предложение рабочей силы будет выше, чем спрос на нее. Таким образом, возникает зазор, и в него попадают люди, которые не могут найти работу.

Так что рынок труда похож на игру «третий лишний», когда нужно успеть занять один из стульев, количество которых на один меньше, чем игроков. Заранее узнать, кому не хватит места, невозможно, но кому-то точно придется выбыть из игры. То же и с вакансиями: когда их меньше, чем желающих их занять, кто-то останется без работы. Конечно, чем активнее соискатель, тем с большей вероятностью он получит работу: процедуру найма проходят обычно те, кто перебрал больше вариантов и кто выдвигает более гибкие требования к работодателю. Но это отнюдь не означает, что понятие вынужденной безработицы не имеет права на существование. Вынужденная безработица — это зазор между предложением рабочей силы и спросом на нее при том уровне зарплат, который готовы платить работодатели.

Такая теория безработицы настолько проста, что ее можно с легкостью преподавать на первом курсе экономических факультетов. Сейчас она представлена в более основательных учебниках макроэкономики, равно как и в книгах, посвященных основам экономической науки, но, как правило, где-то в самом конце главы о безработице. Было бы полезно посмотреть, почему экономисты с таким сомнением относятся к этой теории — ведь именно она, по нашему мнению, лучше всего описывает теоретические и практические аспекты вынужденной безработицы. И в самом деле, сколь бы ни была проста эта теория, она появилась лишь в начале 1980-х, да и в наши дни, как мы имели возможность убедиться, популярность ее ограниченна — и все из-за того, что она вызывает возражения.

На первый взгляд, теория противоречит здравому смыслу: ведь сама идея, что покупатель товара или услуги станет когда-либо платить больше, чем нужно, кажется по меньшей мере странной. Но теория стимулирующей зарплаты говорит нам, что именно так и происходит. Работодатели платят за труд больше, чем необходимо, чтобы персонал просто приходил на работу. Напротив, разрабатывать теорию, объясняющую, почему покупатели на фондовом рынке или на рынке пшеницы не хотят платить меньше за товар, бессмысленно.

Теория стимулирующей зарплаты непривычна еще и потому, что нарушает привычные представления о том, как следует формулировать проблему. Обычная экономическая методология состоит в том, чтобы задавать вопросы — сначала с позиции спроса, потом с позиции предложения. Согласно ей, сначала следует спросить: кто потенциальные работодатели? И затем — какое количество рабочей силы они хотели бы получить при том или ином уровне зарплат? Ответы на эти вопросы определяют спрос на труд. С позиции предложения следует вопрос: кто потенциальные продавцы рабочей силы? Сколько труда они готовы продать при том или ином уровне зарплаты? В рамках этого подхода равновесие возникает при такой зарплате, когда предложение равно спросу. Некоторых низкий уровень зарплат настолько деморализует, что они не будут искать работу. Но такой подход не включает в себя вынужденную безработицу. Как будто каждый, как наш друг-экономист со своим домом, обязательно продаст свой труд — надо только проявлять гибкость в вопросе цены, то есть желаемой зарплаты.

Однако на практике рынок труда устроен иначе. Как мы увидим далее, простые статистические данные свидетельствуют о том, что большинство работодателей добровольно переплачивают за труд. И стало быть, теория стимулирующей зарплаты полностью соответствует действительности.

Цены, зарплаты и их эффективность

Товар — куда более простая рыночная категория, нежели рабочая сила. В отличие от людей, которые могут испытать недовольство, если считают, что их заработная плата слишком низка, товары не одушевлены и чувств не имеют. И поэтому покупать товар дороже минимальной возможной цены куда бессмысленнее, чем рабочую силу. Впрочем, и товары не всегда продаются по минимальной цене.

Действительно, разница в ценах, уплаченных за один и тот же товар в одном и том же городе, подчас очень велика. Несколько лет назад три экономиста из Гарварда решили проверить, каков разброс цен на 39 товаров и услуг в районе Бостона: от десятискоростного велосипеда Raleigh до составления гороскопа. Выяснилось, что среднее различие составило 157% (минимальный разброс был у велосипедов — всего 11%, максимальный — у щеток для волос Denman: почти в семь раз). Это исследование еще раз подтверждает тот факт, что, хотя нам свойственно (порой весьма агрессивно) подыскивать минимальную цену, нередко мы сознательно воздерживаемся от покупок в самых дешевых магазинах.

Если возможны существенные различия в ценах за один и тот же товар в одном и том же городе, не стоит удивляться, что разные фирмы платят разную заработную плату за, казалось бы, один и тот же труд, даже в одном и том же городе. Первым это подтвердил Джон Данлоп (1914-2003).

Данлоп был одним из тех дотошных американских прикладных экономистов, которые стремились понять, как же на самом деле устроен рынок труда. Он одинаково свободно чувствовал себя и в обществе профсоюзных лидеров, и в аудиториях Гарварда (где в итоге дослужился до должности декана факультета), а президент Линдон Джонсон назначил его министром труда. В одной из своих статей Данлоп приводит таблицу, в которой демонстрирует огромный разброс в зарплате бостонских водителей автофургонов, входящих в профсоюз. Например, в июле 1951 г. ставка водителя грузового автомобиля прачечной составляла $1,20 в час, а шофера, развозившего журналы, — $2,25.

ТАБЛИЦА 1

Почасовые зарплаты водителей грузовиков, в зависимости от рода работы, в Бостоне на 1 июля 1951 г.

Журналы $2,25

Дневные газеты $2,16

Нефть $1,985

Стройматериалы $1,85

Канцтовары, газеты $1,832

Пиво в бутылках и бочонках $1,775

Продукты питания для универсамов $1,679

Мясоперерабатывающий цех, 3—5 тонн $1,64

Еврейская пекарня $1,595

Оптовый склад $1,57

Штукатурка $1,55

Уголь $1,518

Вывоз мусора $1,50

Общие грузоперевозки $1,50

Доставка продуктов, розница $1.475

Лед $1,45

Бронеавтомобиль $1,405

Газированные напитки $1,38

Бумажный мусор $1,38

Ткани $1,342

Пианино и домашняя мебель $1,30

Металлолом (черные, цветные металлы) $1,20

Крупные прачечные $1,20

Как видим, зарплаты сильно варьируются и лишь отчасти зависят от квалификации рабочей силы. Это различие видно и на примере ставшей классической статьи Чинхуэй Цзюна, Кевина Мерфи и Брукса Пирса . В полученной ими в 1988 г. статистике у мужчин в возрасте 25-65 лет уровень недельных зарплат, пришедшийся на 90-ю процентиль (т. е. только у 10% людей из выборки он был выше этого показателя), в четыре раза превышал уровень зарплат, пришедшийся на 10-ю процентиль (ниже этого уровня зарплату получали только 10% изученных). При этом на удивление малую часть этой разницы можно объяснить образованием и опытом работы — т. е. квалификацией. У людей с одинаковым образованием и опытом разница все равно была более чем троекратной.

Со своей стороны, Эрика Грошен проанализировала, как менялась зарплата сотрудников в шести отраслях при переходе из одной компании в другую, и пришла к выводу, что в половине случаев разница в оплате труда определяется не уровнем компетенции сотрудника, а местом его работы. Это открытие подтверждает предположение Данлопа: работники с одним и тем же уровнем квалификации действительно получают очень разные зарплаты.

Разница в компенсации сотрудников может определяться и такими факторами, как условия работы. Некоторые компании вынуждены предлагать более высокие зарплаты, чтобы привлечь работников. Мы недавно познакомились с инженером-горняком с цинкового рудника, расположенного на Аляске, за Северным полярным кругом. Он был не в восторге от двухнедельных вахт, разлучавших его с женой и новорожденной дочерью в Спокане (штат Вашингтон), от проживания в общежитии. Да и зима ему тоже не слишком нравилась. Но свою работу он считал вполне терпимой — ведь на руднике неплохо платили. (К тому же, по его словам, сама профессия горного инженера предполагает работу в какой-нибудь отдаленной дыре, где условия были бы лишь немногим лучше.)

Конечно, уровень профессионализма и условия работы влияют на сумму, которую получает человек за свою работу. Но эти факторы не единственные. Уильям Диккенс и Лоуренс Кац показали высокую корреляцию между размером зарплаты на разных должностях: там, где начальникам платят больше, зарплата у секретарей выше. А исследование Алана Крюгера и Лоуренса Саммерса показывает, что, когда человек переходит в более низкооплачиваемую отрасль, его зарплата, как правило, сокращается, а когда в более высокооплачиваемую — то возрастает. Полученные этими исследователями данные свидетельствуют о том, что все предпочитают работать в высокооплачиваемых отраслях и стараются не уходить из них по собственному желанию. Поэтому и увольняются в низкооплачиваемых отраслях чаще. А это значит, что в «богатых» отраслях зарплата выше уровня, необходимого, чтобы просто привлекать в них работников.

Люди редко бросают работу во время спада

Все эти закономерности сохраняются на протяжении времени. Высокооплачиваемые работники, описанные Крюгером и Саммерсом, очевидно, понимают, как им повезло, поскольку бросают работу реже, чем те, кто занимает низкооплачиваемые должности.

Так же люди себя ведут при изменении экономических циклов. Теория стимулирующей зарплаты рассматривает высокий уровень безработицы как следствие большой разницы между реальной зарплатой и тем ее уровнем, который установил бы равновесие между спросом и предложением на рынке труда. Так, когда безработных много, предложение превышает спрос. При низком уровне безработицы работу находят многие из тех, кто ее ищет. Следовательно, можно ожидать, что, когда безработица высока, мало кто станет увольняться по своему желанию. Обеспеченные работой будут считать себя счастливчиками.

Это убедительно подтверждается статистикой. В экономике множество «слабых» взаимосвязей. Лучшие экономические модели национального дохода или занятости мало чем отличаются от банального прогноза о том, что завтрашний доход — это доход сегодняшний с небольшой поправкой на тренд (иными словами, что доход — это «случайное блуждание» с определенным трендом). Как видим, даже образование и опыт в совокупности мало влияют на различия в зарплате. В то же время, когда уровень безработицы растет, число увольнений по собственному желанию неизменно идет на спад. На деле три четверти всей разницы в зарплатах объясняет простая взаимосвязь между количеством увольнений и уровнем безработицы. Когда безработица возрастает на один процентный пункт, число добровольных увольнений на сотню работающих в месяц сокращается в 1,26 раза.

Изменение доли увольнений по собственному желанию свидетельствует о том, что безработица как раз бывает вызвана повышенными зарплатами, нарушающими равновесие рынка. Это полностью соответствует прогнозам теории стимулирующей зарплаты, согласно которой при росте безработицы разрыв между предложением и спросом на труд увеличивается. Люди, уже имеющие работу и определенную зарплату, понимают, что им повезло. Они знают, что их жизнь может резко измениться, и поэтому не хотят терять рабочее место.

Почему работодатели платят больше, чем нужно

Существуют две основных версии теории стимулирующей зарплаты. Теория безработицы Карла Шапиро и Джозефа Стиглица исходит из того, что компании не могут полностью контролировать своих работников. А это дает работникам выбор: они могут работать, а могут бездельничать. В последнем случае рискуют: если их поймают, то уволят. И вот тут Шапиро и Стиглиц высказывают важнейшее соображение: экономическая система, в которой работники оказываются перед таким выбором, в своем равновесном состоянии будет включать в себя безработицу. Почему? Когда нет безработицы, а все компании платят одинаковую зарплату, то у работников нет стимула проявлять усердие: они ничего не теряют, если их уволят — достаточно, фигурально выражаясь, перейти улицу, чтобы получить точно такую же работу, как раньше. Следовательно, работодатель, чтобы их сотрудник не ленился, должен дать ему что-то еще. Шапиро и Стиглиц считают, что этим лакомым кусочком должно стать увеличение зарплаты выше уровня, при котором предложение труда равняется спросу на него и каждый работник мгновенно находит работу. А если все фирмы будут платить зарплату большую, чем того требует рыночное равновесие, то вырастет безработица.

Такая версия теории стимулирующей зарплаты обрела наибольшую популярность среди экономистов, а Шапиро и Стиглиц придали ей математическую элегантность. По их мнению, и компания, и работники руководствуются только холодным экономическим расчетом, который и должен лежать в основе всей экономической деятельности. Это позволяет связать макроэкономику и другие предметы, что, как известно, оставляет чувство большой удовлетворенности у преподавателей и обучаемых. У студентов (обычно это уже учащиеся старших курсов) благодаря ей бывает нечто вроде озарения: оказывается, математические методы, которые они с таким трудом постигали, и в самом деле способны дать ответ на волнующий всех вопрос: почему существует безработица?

Нам нравится модель Шапиро и Стиглица, в ней есть доля правды. В конце концов, когда безработица падает, число прогулов (крайней формы безделья на рабочем месте) растет.

Однако логика авторов способна разбить эти же доводы. Другие экономисты отметили, что, если бы работников волновали только деньги и загруженность их трудового дня, работодатели могли бы изобрести более выгодные схемы стимулирования, не предполагающие увеличение зарплаты выше оптимального уровня. Например, Эдвард Лазир, унаследовавший от Стиглица пост председателя Совета экономических консультантов, показал, что бороться с бездельем на рабочем месте можно с помощью привилегий, которые работнику даются со временем. Если работника уволят за манкирование служебными обязанностями, он потеряет все привилегии, которые получил за годы службы на одном месте. Еще большим рискуют люди с образованием: если их уволят и репутация станет «подмоченной», в никуда исчезнет все то, что нарабатывалось прилежной учебой в школе и колледже, не говоря о деньгах, потраченных на обучение. Так что, хотя теория стимулирующих зарплат в версии Шапиро — Стиглица популярна среди экономистов, потому что принимает во внимание исключительно экономические мотивы работодателей и работников, ровно по той же причине она вызывает настороженность у многих макроэкономистов.

Это подводит нас к нашей излюбленной теории, объясняющей, почему компании платят такие высокие зарплаты, что возрастает безработица. Представленная ранее концепция отношений работодателя и работника (работник трудится только за зарплату и при этом старается работать как можно меньше) кажется нам слишком упрощенной. Конечно, для работника важен уровень оплаты его труда. Разумеется, бывают времена, когда работник предпочтет сачковать, а не работать. Но мы считаем, что в большинстве случаев отношения между работниками и работодателями намного сложнее и определяются скорее такими чувствами, как любовь и ненависть. Человек хочет получать больше, хочет, чтобы его чаще хвалили за работу, но при этом он испытывает ответственность за свое дело, уровень которой зависит от того, насколько работодатель справедлив к нему. Если работник чувствует несправедливость по отношению к себе, чувства ответственности он испытывать не будет. И тогда он начнет отлынивать от работы, стараясь лишь избежать сопутствующих этому неприятностей. А если человека разозлить, то и вообще можно добиться того, что он станет работу саботировать. Зато в противоположном случае, когда есть ощущение, что к работнику относятся более чем справедливо (и зарплата — это главный символ такого отношения), он будет в полной мере соблюдать интересы своего нанимателя.

Согласно сводкам Общего социологического обзора (General Social Survey, GSS), подавляющее большинство работников указало, что они преданы своим организациям, разделяют их ценности, испытывают гордость от работы именно в этой организации и удовлетворены своей работой. Отсюда следует, что зарплата не является единственным стимулом, она — символ сделки между нанимателем и работником. Человек сам решает, работать или бездельничать, в зависимости от того, во сколько ему обойдется его выбор. На это решение также влияет его представление о том, справедливо или несправедливо с ним обходятся. Следовательно, работодателям имеет смысл платить справедливую зарплату. И можно не сомневаться, что справедливая зарплата будет достаточно высока, чтобы спровоцировать безработицу. Чем больше возможностей за пределами компании или чем ниже уровень безработицы, тем выше будет та справедливая зарплата, которую, по мнению работника, ему должен платить работодатель.

Конечно, в большинстве предприятий много сотрудников, и поэтому их взаимоотношения с работодателями весьма сложны. Работники объединяются в группы, функции которых нередко пересекаются. И эти сложные взаимодействия внутри рабочего коллектива или между сотрудниками и работодателем еще больше мешают последнему устанавливать зарплату по своему усмотрению и просто ждать, кто же придет и займет свободную вакансию. Решая вопрос оплаты, работодатель всегда должен учитывать, как это скажется на уже сложившемся трудовом коллективе. Слишком низкие или несправедливые, с точки зрения работников, зарплаты убьют желание персонала включить задачи компании в зону своей личной ответственности.

Такой взгляд на рынок труда одновременно и проще, и сложнее традиционного экономического подхода. Сложнее потому, что мы приписываем работникам более правдоподобные мотивы, чем те, что используются в сугубо экономической модели. А проще потому, что мы можем представить зарплату как зависящую, хотя бы отчасти, от ощущения справедливого отношения у работника. Справедливые зарплаты почти всегда выше уровня, при котором рынок сбалансирован. К тому же они меняются медленно. Такая трактовка максимально точно объясняет феномен безработицы: она простая, реалистичная и соответствует фактам. В частности, с ее помощью можно понять, почему увольнений по собственному желанию становится больше, когда падает уровень безработицы.

Это краеугольный камень экономики. Если людям действительно нужна работа, любая макроэкономическая теория должна начинаться с объяснения того, почему рабочих мест хронически не хватает. Собственно, это и делает наша теория.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Почему в долгосрочном плане существует выбор между инфляцией и безработицей?

Как мы уже убедились, иррациональное начало позволяет понять причины колебаний в экономике, вынужденной безработицы и то, как ФРС контролирует экономику (в той мере, в какой она это делает). Рассмотрим еще один случай, когда иррациональное начало — в особенности сочетание денежной иллюзии и справедливости — играет важную роль.

В главе 4, посвященной денежной иллюзии, мы рассказали, как Милтон Фридмен разрушил один из основополагающих принципов старой макроэкономики. До него считалось, что в некризисное время центробанки могут способствовать повышению занятости и росту ВВП лишь в том случае, если они готовы мириться с ростом инфляции. Но Фридмен утверждал, что существует только один устойчивый уровень безработицы — он назвал его «естественным», — который не приведет ни к ускорению инфляции, ни к ускорению дефляции. Сейчас теория естественного уровня — прописная истина для экономистов. Но мы сомневаемся в ее истинности: ведь она, помимо всего прочего, послужила оправданием чрезвычайно глупой экономической политики.

Инфляция реагирует на безработицу

Период с начала 1950-х до эскалации вьетнамской войны может показаться временем идиллическим. В ту пору учебник Пола Самуэлсона «Экономика» был для экономистов своего рода аналогом популярного тогда семейного телесериала «Предоставьте это Биверу». Самуэлсон бесспорно считался крупнейшим экономистом-теоретиком и «серым кардиналом», определявшим экономическую политику администрации Кеннеди. Он считал, что экономическая наука успешно решила главнейшие проблемы рецессии и депрессии: денежная политика, при условии, что она будет из рук вон плохой, может и не вытянуть нас из кризиса, но уж с помощью грамотного управления бюджетом можно выправить и самое безнадежное положение. Ну, а в качестве дополнительного бонуса можно настолько точно отрегулировать денежную и бюджетную политику, чтобы постоянно поддерживать низкий уровень безработицы и высокую производительность. За низкую безработицу нужно платить определенную цену — и до какого-то момента эта цена вполне приемлема. Занятость должна расти, пока ее минусы, в виде дополнительной инфляции, не придут в равновесие с ее плюсами. Поскольку выбор между инфляцией и безработицей — кривая Филлипса — показывает, что инфляция поднимается до высокого уровня только при крайне низкой безработице, значит, занятость может всегда оставаться высокой.

Эта позиция часто подвергалась критике, особенно со стороны Милтона Фридмена, который считал, что подобный взгляд на кривую Филлипса искажен денежной иллюзией. В «правильной» кривой Филлипса, по утверждению Фридмена, зарплата будет изменяться в соответствии с ожидаемым уровнем инфляции. При определенном уровне безработицы, если и работодатели, и работники ожидают инфляцию на уровне, например 3%, а не нуля, увеличение заработной платы будет также на 3% выше. Кривая Филлипса, включающая в себя подобную реакцию на ожидаемую инфляцию, не предполагает долгосрочного выбора между инфляцией и безработицей. Безработица ниже естественного уровня даст ускоренную, а не постоянную инфляцию. А безработица выше этого показателя приведет к ускоренной дефляции.

«Слишком расширительно»

Фридмен и Самуэльсон были соперниками. Самуэльсон считал, что Фридмен бывает прав в каком-то отдельном вопросе, но имеет склонность слишком расширительно толковать свою правоту, полагая себя правым во всем. Он уподобил Фридмена мальчику, который в слове «длинношеее» бесконечно повторяет последнюю букву, потому что не может остановиться. Разумеется, говоря о роли инфляционных ожиданий, Фридмен был отчасти прав. Здравый смысл подсказывает, что и трудовые договоры, и ценообразование будут включать в себя инфляционные ожидания, когда инфляция очень высока. Но и Самуэльсон был прав в том, что Фридмен не смог вовремя остановиться.

Теория естественного уровня работает при полном отсутствии денежной иллюзии. Но, хотя мы считаем наивным полагать, что инфляционные ожидания вообще не закладываются в трудовые договоры и в ценообразование, мы полагаем не менее наивным исходить из того, что денежной иллюзии не существует в принципе. А если она существует, то не следует ли из этого, что в долгосрочном плане возможен выбор между инфляцией и безработицей, пусть и ограниченный? В этой главе мы попытаемся ответить на данный вопрос.

Денежная иллюзия влияет на уровень зарплат

Теория естественного уровня привлекательна тем, что выглядит универсальной. В ней имеется всего одно ключевое допущение — что людям не свойственна денежная иллюзия. На первый взгляд, оно кажется обоснованным. За очевидными примерами этого явления, нарушающего саму основу теории естественного уровня, далеко ходить не надо. Люди воспринимают сокращение заплаты как несправедливость. Вот почему зарплаты демонстрируют жесткость в сторону снижения, т.е. плохо поддаются изменениям в меньшую сторону.

Это явление подтверждается и статистикой. Достаточно лишь взглянуть на то, как происходит изменение зарплат. Если представить эти данные в виде графика, в котором положительные изменения отражались бы выше горизонтальной осевой, а отрицательные — ниже, то сверху было бы гораздо больше значений. Из этого мы можем сделать вывод, что работодатели крепко задумываются, прежде чем урезать работникам зарплату. Жесткость зарплат отмечена в подробных исследованиях, проведенных в Австралии, Канаде, Германии, Японии, Мексике, Новой Зеландии, Швейцарии, Соединенных Штатах и Великобритании.

В профсоюзных трудовых контрактах крайне редко предусматривается снижение зарплат. В Соединенных Штатах этого не допускали профсоюзы (за исключением кризисного 1982 г.). Особенно впечатляют данные по Канаде: в период острой рецессии 1992-1994 гг. инфляция в стране упала до 1,2%, а безработица выросла в среднем до 11,0%. При этом 47% профсоюзных контрактов без поправок на инфляцию предусматривали замораживание зарплаты на один год, и только 5,7% включали пункт о ее сокращении.

Трумен Бьюли из Иельского университета провел обстоятельный опрос жителей Новой Англии, имевших отношение к определению зарплаты подчиненных, чтобы понять, почему во время экономического спада 1991-1992 гг. в Новой Англии сокращение зарплат не происходило, несмотря на то что высокий уровень безработицы позволял легко заменить любого человека, уволившегося по причине снижения оклада. Бьюли выяснил, что, по мнению работодателей, персонал воспринял бы такой шаг как несправедливый, перестал бы чувствовать ответственность за свою работу, и такое отношение, равно как и желание уволиться, сохранилось бы после завершения спада. Бьюли обнаружил несколько фирм, которые сократили компенсацию своим работникам, но лишь после затяжных терзаний и серьезных убытков. Их сотрудники восприняли такой шаг как справедливый: ведь это был единственный способ сохранить рабочие места.

Перед лицом неопровержимых доказательств макроэкономисты признали, хотя и неохотно, что такое явление, как жесткость зарплат, в денежном выражении существует. Но в большинстве своем они ее посчитали слишком незначительным фактором, чтобы оказать серьезное воздействие на теорию естественного уровня. Акерлоф совместно с Уильямом Диккенсом и Джорджем Перри изучили это воздействие. С помощью имитационной модели удалось рассчитать, что снижение инфляции с 2% до нуля увеличивает постоянный уровень безработицы на 1,5%. Приблизительно те же результаты мы получили при помощи эконометрических оценок, а также в нескольких сотнях других имитационных расчетов, параметры которых были выбраны случайным образом в разумных диапазонах.

Не требуется сложных расчетов, чтобы понять, почему результаты получились именно такими. Если работники сопротивляются снижению зарплат, когда инфляция падает, то их зарплата в реальном выражении будет расти (пока уровень безработицы остается неизменным).

В нашей эталонной модели, если инфляция упадет с 2% до нуля, зарплата возрастет приблизительно на 0,75%. Другие методы подсчетов дают сходные результаты. В свою очередь, рост зарплаты на 0,75% приведет к росту безработицы на 1,5 процентных пункта. Эту цифру мы получили из правила, выведенного с помощью кривых Филлипса: чтобы инфляция сократилась на 1%, безработица должна вырасти на 2 процентных пункта. Следовательно, чтобы нейтрализовать рост издержек компаний на 0,75%, безработица должна вырасти на 1,5 процентных пункта.

В долгосрочном плане

Если теория естественного уровня верна, она имеет очень важные последствия для кредитно-денежной политики. В таком случае установить очень низкий целевой порог инфляции возможно при незначительных издержках. А значит стабильных цен на длительное время при целевой инфляции, равной нулю, можно достичь без постоянных негативных последствий. И в среднем в долгосрочной перспективе выбор целевого порога инфляции никак не будет влиять на безработицу.

Но если эта теория неверна и в долгосрочном плане существует выбор между инфляцией и безработицей, стремление добиться нулевого уровня инфляции неверно с точки зрения экономической политики. Увеличение безработицы на 1,5% — огромная цена. Для США это означает, что своего места лишатся 2,3 миллиона человек — это больше, чем население Бостона, Детройта и Сан-Франциско вместе взятых. Такие события приведут к сокращению ВВП на более чем $400 миллиардов в год.

Зарплата в денежном выражении как сигнал

Но не только вышеупомянутые модели и расчеты превращают жесткость зарплат в ящик Пандоры для теоретиков школы «естественного уровня». Эта теория базируется на априорном, почти философском аргументе: что у людей нет денежной иллюзии. Этот аргумент выглядел бы убедительно, если бы не было такого явления, как нежелание людей сокращать свою зарплату. Исследование Бьюли показало, что работники и работодатели воспринимают сокращение зарплат как несправедливость. Если денежная иллюзия проявляется таким образом, стоит ли удивляться, что она может иметь другие формы?

Роберт Шиллер провел опрос-исследование на тему того, как воспринимают инфляцию экономисты и люди, мало знакомые с этой наукой. Мнения у представителей двух этих групп разделились. Больше всего разница видна в ответах на четыре вопроса.

Так, только 12% экономистов, в противоположность 77% неспециалистов, признались, что в инфляции их больше всего огорчает то, что из-за нее они становятся беднее. Экономисты активно поддерживают следующее утверждение: «Конкуренция среди работодателей приведет к повышению оплаты моего труда. Я могу получить предложения от других работодателей, так что мой работодатель, чтобы удержать меня, также предложит мне более высокую оплату». Больше половины (60%) экономистов и всего 11% неспециалистов считают, что это высказывание описывает то, «как общая инфляция должностных окладов соотносится с моим положением». Ответы, данные экономистами, можно легко объяснить влиянием теории естественного уровня и представления о том, что инфляция порождается Центробанком, постоянно наращивающим денежную массу. В этом случае она будет иметь ничтожное влияние на экономику — и, соответственно, на покупательную способность зарплат.

Далее, всего 20% экономистов и 86% неспециалистов согласны со следующим утверждением: «Когда я вижу прогнозы о подорожании стоимости образования или жизни в ближайшие десятилетия, я испытываю беспокойство: инфляция будет увеличиваться, а рост моего дохода не будет успевать за ростом цен». А 90% экономистов и всего 41% неспециалистов не согласны со следующим утверждением: «Думаю, что если мне будут платить больше, я стану испытывать больше удовлетворения от работы, даже если цены вырастут на столько же».

Реакцию тех, кто не разбирается в экономике, объяснить достаточно просто. Люди рассматривают увеличение оклада как вознаграждение. Они не понимают, что рост зарплат отчасти происходит вследствие инфляции. Этим же объясняется боязнь того, что инфляция сделает их беднее, представление о том, что конкуренция не приведет к коррекции зарплаты в соответствии с инфляцией, опасения за стоимость обучения в будущем, а также удовольствие от того, что рост их зарплаты поспевает за инфляцией.

Еще один довод в пользу выбора

Давайте посмотрим на то, как соотносятся уровни инфляции и безработицы с течением времени, чтобы в очередной раз продемонстрировать денежную иллюзию у работников. Наряду с нежеланием сокращать зарплату, эти данные — еще один довод в пользу существования выбора между инфляцией и безработицей. Если работники действительно испытывают дополнительное удовлетворение от того, что их зарплата поспевает за инфляцией, то, следовательно, чтобы сделать им приятное, при растущей инфляции работодатели должны платить зарплату с пониженной покупательской способностью. Это хорошая новость для работодателей: ведь так они смогут сэкономить на оплате труда. По мере повышения инфляции устойчивый уровень безработицы должен снижаться.

Существуют некоторые данные в пользу того, что при низком уровне инфляции в трудовых договорах денежная иллюзия отражается, но с повышением этого уровня на них все больше начинают влиять инфляционные ожидания. Представляется, что, когда инфляционные ожидания близки к нулю, они не сказываются на повышении зарплат. В противном случае уровень ожиданий и зарплат зависят друг от друга пропорционально. Это совпадает с представлением о том, что, при низкой инфляции работники не считают работодателя обязанным по справедливости дать им прибавку. Но, когда инфляция возрастает, они решают, что работодатель должен это сделать.

Трудно определить, как на кривые Филлипса влияют инфляционные ожидания. Но экономическую политику приходится проводить в реальных условиях, где логичны сомнения. Мы не отрицаем саму теорию естественного уровня. Мы считаем, что у нее верное основание: инфляционные ожидания действительно влияют на зарплаты и цены. Но мы не согласны с тем, что это влияние всегда пропорционально. Наши модели и расчеты показывают, что сомнения в данном случае вполне обоснованны, особенно при низкой инфляции.

Джордж Акерлоф вспоминает событие, произошедшее с ним более чем 40 лет назад. Весной 1964 г. он слушал в Массачусетском технологическом институте курс по монетарной теории, который читал Пол Самуэльсон. Тот поведал студентам, что Раймонд Сонье, один из членов Совета экономических консультантов при президенте Дуайте Эйзенхауэре высказал следующее соображение: в краткосрочном плане можно достичь низкого уровня безработицы за счет высокой инфляции. Но как только произойдет инфляция, инфляционные ожидания усилятся, так что поддержание низкого уровня безработицы приведет к еще большей инфляции. Это умозаключение должно быть знакомо читателю — хотя оно прозвучало из уст Самуэльсона, а не Милтона Фридмена.

Однако вывод из этого Самуэльсон сделал не такой, как Фридмен. Признав идею небезынтересной, он заключил, что она не отражает реальные процессы, происходящие в мире. И если органы, отвечающие за денежно-кредитную и бюджетную политику, начнут действовать исходя из этой ошибочной идеи, мы будем постоянно иметь повышенный уровень безработицы. Самуэльсон думал о той «сверхнормативной» безработице — сопоставимой по числу жертв с населением Бостона, Детройта и Сан-Франциско вместе взятых, — о которой мы говорили ранее. И сегодня его логика представляется нам не менее убедительной, чем сорок с лишним лет назад.

Есть много причин, по которым теория естественного уровня не совсем верна. Зарплаты и цены устанавливаются исходя из множества соображений, связанных с денежной иллюзией и справедливостью, и они противоречат постулатам этой теории. Мы не должны принимать ее безоговорочно.

Пример с севера

Обратимся к нашему северному соседу за примером того, как сбылись опасения Самуэльсона. Канада дает нам яркий пример того, к чему может привести отрицание выбора между инфляцией и безработицей. В 1990-е экономика США находилась на гребне волны, однако в Канаде происходил, по выражению выдающегося канадского экономиста Пьера Фортена, «великий канадский экономический спад».

Фортен сравнил его с Великой депрессией 1930-х. Мерой, которую он использовал, было совокупное падение доли работающего населения страны трудоспособного возраста по отношению к пиковым показателям. В 1996 г. этот показатель уже составлял 30% от аналогичного показателя в США во время Великой депрессии. Фортен сделал вывод, что та рецессия была ненамного хуже. В 1996 г. он не мог знать, что на восстановление экономики потребуется еще четыре года.

Фортен составил большой список возможных причин экономического спада, включая торговую и бюджетную политику, уровень минимальной зарплаты и жесткую кредитно-денежную политику — и при этом довольно быстро отмел все причины, за исключением последней.

В 1987 г. канадцы выбрали нового главу своего Центробанка, Джона Кроу. Кроу родился в Лондоне, окончил Оксфорд, двенадцать лет проработал в Международном валютном фонде, а затем перешел в научно-исследовательский отдел Банка Канады. Там он уверенно поднимался по служебной лестнице: заместитель начальника научноисследовательского отдела, начальник научно-исследовательского отдела, советник управляющего, заместитель управляющего. Когда Кроу занял пост управляющего, инфляция составляла 4,8%. Обязанность банка сохранять стабильные цены он воспринял со всей серьезностью. Кроу твердо верил и в теорию естественного уровня, и в способность Центробанка снизить инфляцию. Последнюю задачу он выполнил успешно: в 1993 г. инфляция снизилась до 1,8% — но за это пришлось заплатить ужасную цену. Безработица достигла уровня, невиданного со времен Великой депрессии. В 1992 г. она составляла 11,3%.

И все же Кроу гордился достигнутым. С его точки зрения, издержки снижения инфляции были временными, тогда как выгоды, вследствие изменившихся ожиданий, должны были быть постоянными. Кроу защищал свою политику так энергично, что канадская пресса называла его «агрессивным и резким». В 1994 г. его сменил Гордон Тиссен, который, в отличие от своего предшественника, был безупречно вежлив. Но и он был взращен в том же питомнике Банка Канады, что и Кроу, поэтому на протяжении еще семи лет продолжал политику своего предшественника, нацеленную на радикальное снижение инфляции.

Эта история должна служить предупреждением. Сегодня мы наблюдаем переизбыток веры в теорию естественного уровня. За прошедшие четверть века США проводили разумную кредитно-денежную политику, соблюдая аккуратный баланс между «сдвоенной» целью — стабильностью цен и полной занятостью. Но мы опасаемся, что в будущем совете ФРС окажутся идеологи, для которых теория естественного уровня — нечто большее, нежели просто полезная метафора, и они сочтут своим долгом любой ценой увязать стабильность цен с нулевой инфляцией. Хватит горстки ярых приверженцев этой не совсем верной теории, чтобы породить наш собственный «великий американский экономический спад».

Скажем больше: именно наша обеспокоенность таким вариантом развития событий послужила одним из главных мотивов для написания этой книги. Если — и когда — такой идеологический переворот произойдет, нам останется лишь надеяться, что и председатель, и совет ФРС будут следовать линии поведения Кроу, а не его преемника Тиссена. То есть они не будут безупречно вежливы.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Почему мы так легкомысленно относимся к сбережениям?

Влияние иррационального начала стало для нас очевидно, когда мы общались со своими студентами. На одной из своих лекций Роберт Шиллер спросил их: «Почему бы вам не откладывать 30 или больше процентов своего дохода?» Такой вопрос должен был повергнуть аудиторию в шок, поскольку среднестатистический житель США ни цента не сберегает «на черный день». Но, как ни странно, реакция была спокойной, и все студенты пришли к выводу, что такая экономия не потребует больших жертв. Они отметили, что в этом случае тратили бы столько, сколько студенты, получившие дипломы пятнадцать или двадцать лет назад, поскольку реальные доходы увеличиваются примерно на 2% в год, а тогда люди жили не хуже.

В конечном итоге все это означает, что студенты просто не задумываются над этим вопросом. Поэтому они весьма подвержены влиянию иррационального начала, которое и определяет объем сбережений населения, столь важный для экономики. В краткосрочном плане увеличение желательного уровня сбережений под воздействием внешних причин всего на два процентных пункта может подтолкнуть экономику к спаду, что мы, похоже, и наблюдаем сейчас. В долгосрочном плане это приведет к значительному увеличению накопленных богатств. Так что именно во влиянии иррационального начала на сбережения и следует искать ключ к пониманию нашей экономической неустойчивости и перспективы роста.

Долгосрочные последствия и значение сложных процентов

Разбогатеть можно множеством способов. Изобретите, например, факс. Получите монополию на операционную систему для большинства работающих в мире компьютеров. Купите золотой рудник, только что прекративший производство из-за слишком высокой себестоимости и ждите, пока цена на золото не подскочит до $1 000 за унцию. Станьте лучшим хирургом страны. Станьте адвокатом и выиграйте громадный коллективный иск. Унаследуйте большое состояние. Кто-то так и поступает, но большинство считает, что все здесь слишком зависит от удачи.

При этом существует (или, во всяком случае, существовал в недавнем прошлом) один доступный для всех способ стать относительно богатым — а именно сэкономить кучу денег. Вложить их на долгий срок в фондовый рынок, где норма прибыли с поправкой на инфляцию составляет 7% годовых. Давайте представим неких Кристину и Дэвида, которые в двадцать лет начали откладывать по $10 000 в год и делают это в течение десяти лет. Свои сбережения они инвестируют в фондовый рынок — с расчетом изъять их, когда выйдут на пенсию. В этом случае, даже если после тридцати лет они не отложат ни гроша, их ждет безбедная старость. Ведь если рынок сохранит тенденцию, которой он придерживался на протяжении последних ста лет, то к шестидесяти пяти годам у Кристины и Дэвида будет более $3 миллионов. А если они продолжат делать сбережения и после тридцати, то станут еще богаче.

История выдуманных нами Кристины и Дэвида отражает основные положения экономической теории выдающегося экономиста-консерватора Мартина Фельдштейна, который считал своей личной миссией побудить отдельных людей и целые страны делать больше сбережений. Благодаря чудесам, творимым сложным процентом, даже весьма незначительное увеличение сбережений (особенно сделанное в молодом возрасте) окупится сторицей, когда человек уйдет на покой.

Кстати, один из авторов этой книги получил прямую выгоду от учения Фельдштейна. В 1970-х, когда Гарвард принял очередную группу молодых профессоров, в том числе и супругу Джорджа Акерлофа Дженет Иелен, университет сразу же начал делать взносы на их пенсионные счета. Однако на эти счета не начислялось никаких процентов, пока их владельцы не заполнят распоряжения о том, как инвестировать деньги. Дело было несложное, от силы на полчаса. Но Фельдштейн заметил, что большинство профессоров заполнили свои декларации только спустя пять-шесть лет, уже когда покидали Гарвард (лишь немногие из них получили постоянные места в штате). Дженет сразу прислушалась к советам Фельдштейна, и с тех пор семья стала богаче на $15 000. Неплохой доход за полчаса работы — и хороший пример того, что такое сложный процент.

Но когда мы рассказываем о сложном проценте своим студентам, у них от скуки закрываются глаза. Они осознают, что смогут таким образом обеспечить себе безбедную старость, но с трудом представляют, зачем это нужно. Наши студенты не в состоянии представить себя стариками и понять, на что будут тратить эти «лишние» деньги. А если сбережения достанутся внукам, то что будут делать с ними те? Откроют ли такие деньги большие возможности перед ними или, наоборот, испортят их? Будут ли внуки им благодарны или воспримут все как должное?

Похоже, наши студенты так всерьез и не задумывались о тех долгосрочных возможностях, которые открывает сложный процент, а когда мы предъявляем им факты, они не в состоянии вникнуть в вопрос и дать определенный ответ, сколько же готовы отложить. Они просто до конца не осознают, что смысл и цель сбережений — обеспечить себе будущее. Обсуждение этих тем с молодежью показывает, насколько абсурдны выстраиваемые экономическими теоретиками модели, в которых молодые люди деловито подсчитывают, сколько они выгадают или прогадают, потратив деньги не сейчас, а в будущем.

А когда люди не в состоянии руководствоваться в этом вопросе экономическими соображениями, они обращаются к другому источнику — своему иррациональному началу. И тут вступают в действие такие элементы нашей теории, как уверенность, доверие, всевозможные тревоги и страхи, а также истории о нынешней и будущей жизни.

Роль фрейминга

Нет ничего удивительного, что в разных странах принято по-разному относиться к сбережениям. Где-то чистые сбережения составляют до трети национального дохода, а где-то это отрицательная величина. В начале 1980-х уровень личных сбережений в США составлял около 10%. В последнее время он снизился до отрицательных значений. Увеличилось количество личных банкротств и столь же резко упал объем накоплений, что явно связано со снижением нормы сбережений. Разный уровень сбережений и у разных людей: это проявляется в частности, в размере пенсионных накоплений.

Такой разброс — загадка для принятой сейчас экономической теории сбережений, согласно которой люди делают выбор между тем, чтобы отложить свои средства или потратить их. Они постоянно думают, что лучше: потратить доллар сегодня или сохранить его на будущее. В последнем случае возникает дополнительная ожидаемая выгода в виде аккумулированного процента. Как мы убедимся, такая теория работает, но только в определенном контексте, поскольку отражает лишь часть соображений, заставляющих нас копить деньги. Между тем эта теория явно противоречит многим фактам. В частности, она вообще не замечает существующего разброса в объеме отложенных денег. Почему сбережения столь чувствительны к малейшим сигналам и к любым институциональным изменениям? Чтобы понять это, существующую теорию следует значительно дополнить.

Мы считаем, что сбережение — отчасти результат общепринятых базовых экономических мотиваций. Люди хотят подкопить деньжат на старость, оставить что-нибудь детям в наследство, завещать церкви или своему учебному заведению. Но общепринятая теория не позволяет детально объяснить это поведение. Решение о потреблении или сбережении определяется во многом историями о нынешней и будущей жизни. Именно они создают фрейминг, который определяет ответ на простой вопрос: «Что лучше: сэкономить этот лишний доллар (юань, динар) или потратить его?» Истории все время меняются, внося элемент иррационального начала в решение о сбережении.

Влияние фрейминга распространяется на несколько уровней. Его можно видеть в торговых центрах, где люди оплачивают кредитными картами покупки, от которых отказались бы, немного подумав. Есть экономические эксперименты, демонстрирующие влияние фреймов на желание сберегать или тратить. Фрейминг в действии можно наблюдать и в том, как по-разному относятся к этому вопросу в разных странах, например в США и Китае. Растет число банкротств физических лиц в США — тут тоже сыграл свою роль фрейминг, потому что все меньше людей стали воспринимать это как личную неудачу.

Понять, сколько денег откладывать, а сколько тратить — непросто, ведь трудно представить себя в отдаленном будущем и решить, сколько денег понадобится. Некоторые вообще стараются не думать о будущем. Поэтому в такой ситуации мы весьма внимательно прислушиваемся к разного рода сигналам — то есть действиям и взглядам окружающих. Так, на уровень потребления и сбережений могут влиять патриотические настроения, возраст и социальная среда. Так, в Америке считается, что сбережения надо делать главным образом на старость, а молодой человек, задумывающийся о таком отдаленном будущем, выглядит странным. Сигналы могут быть и более прямыми. Например, кредитная карта как будто так и кричит: «Трать! Трать!» А обязательные взносы в рамках пенсионных программ и предлагаемые «по умолчанию» способы размещения этих средств тоже воспринимаются как рекомендации.

Разброс в сбережениях объясняется склонностью к спонтанным действиям, свойственной людям, в сочетании с восприимчивостью к вышеописанным сигналам. Неудивительно, что многие рекомендации, построенные на общепринятой теории сбережений, которая, в свою очередь, основывается на базовых понятиях экономики и, следовательно, ничего не может сказать об этих сигналах, — часто оказываются попросту ошибочными.

Экономисты Херш Шефрин и Ричард Тейлер провели эксперимент, который демонстрирует любопытное свойство людей. Они задали испытуемым вопрос: «Сколько вы потратите, если вам неожиданно дадут $2 400?» и предложили им три ситуации. В первой это был дополнительный бонус на работе, выплачиваемый в объеме $200 в месяц на протяжении предстоящего года. Медианное значение потраченной суммы в этом случае составило $100 в месяц, или $1200 в год. Во второй ситуации речь шла об однократной выплате $2400 в текущем месяце. Медианное значение на сей раз показало $400 сразу и еще по $35 ежемесячно на протяжении следующих одиннадцати месяцев, т. е. $785. Третья ситуация предполагала получение наследства, которое будет на пять лет положено в банк под проценты; в конце этого срока испытуемый получит те же $2400 плюс все проценты (так что текущая стоимость наследства — все те же $2400). В этом случае медианное значение составило ноль.

Рациональная экономическая теория предполагает, что во всех трех ситуациях испытуемые потратят одинаковое количество денег. Шефрин и Тейлер интерпретировали этот эксперимент так: в зависимости от ситуации люди мысленно кладут свои деньги на условные счета — текущие доходы, депозитный счет и будущие доходы, с которыми они обращаются совершенно по-разному. Объем денег, предназначенных для трат, зависит от того, как человек формулируют для себя ответ на вопрос: «Сколько мне нужно оставить в виде сбережений?»

Из всего этого очевидным образом следует, что на объем сбережений важнейшее влияние оказывают контекст и точка зрения. Анализируя психологические фреймы, мы можем даже угадать, что думают по поводу своего будущего наши студенты и доценты Гарвардского университета.

Представим себе вчерашнюю аспирантку, только что получившую место профессора в Гарварде. Она по праву гордится защищенной (наконец-то!) диссертацией. Работает она не где-нибудь, а в Гарварде — лучшем из лучших университетов мира. Прежде всего аспирантка будет жить в соответствии с ожиданиями, что привели ее сюда, — и уж в последнюю очередь будет думать о заполнении бланков, касающихся ее ухода на далекую-далекую пенсию. Так же примерно думают и наши студенты. Их волнует прежде всего то, как они завоюют мир, а в этих условиях мысли о старости воспринимаются как нечто нездоровое. Как можно думать о пенсии, когда еще и карьера-то толком не началась?

Неопределенность механизмов, влияющих на решение об откладывании денег на будущее, подтверждается и другими исследованиями. Ричард Тейлер и Шломо Бенарци разработали специальный план сбережения средств под названием «Сбереги больше завтра» и внедрили его на одной производственной фирме средних размеров. Цель плана — преодолеть свойственное работникам желание откладывать решение этого вопроса до последнего. План позволял указать не только какой процент нынешней зарплаты, но и какой процент будущей, увеличивающейся со временем компенсации, следует откладывать на пенсионный счет. Даже такая не очень агрессивная мера позволила изменить объем сбережений. Работники предпочли откладывать довольно скромную долю своих текущих доходов, но при этом выделили на сбережения значительно большую часть будущих прибавок к своим зарплатам и окладам. В течение короткого времени средний уровень сбережений удвоился.

Еще одно наблюдение вновь указывает на взаимосвязь между пенсионными взносами и тем, как люди определяют свою норму сбережений. Главным образом по просьбе поведенческих экономистов в 1998 г. были приняты поправки к законам о налогово-льготных пенсионных планах (401 (k)). Конгресс США разрешил компаниям автоматически открывать программы пенсионных сбережений для своих служащих, которые могут отказаться от этого, заполнив специальную форму. С тех пор эта практика становилась все более распространенной среди американских компаний. В результате стало намного легче стимулировать пенсионные сбережения, и число работников, пользующихся этими программами, выросло с 75% до 85—95%. Здесь важно отметить, что большинство работников оставляют свои взносы в точности на уровне, заданном по умолчанию. Похоже, они просто не знают, сколько именно им надо сберегать, и предпочитают полагаться на «автоматику».

Анна Мария Лусарди и Оливия Митчелл провели исследование, которое показало, как мало людей сознательно планируют свои сбережения (а следовательно, и не стоит удивляться, что количество откладываемых денег может в большой степени зависеть от самых разных советов и указаний). Они включили вопросы о планировании пенсий в анкету, которая раздается участникам опроса о качестве здравоохранения и пенсионного обеспечения в США (его участниками становятся случайно выбранные американцы старше 50 лет). Любопытно, что, хотя большая часть заполнивших анкету уже были на пенсии, только 31% из них указали, что когда-либо пытались составить подобный план. А из них только 58% сказали, что план разработать им удалось. Мы находим в высшей степени примечательным, что у столь малого числа людей возникают мысли о том, как они проведут значительную часть своей сознательной жизни.

Кстати, не следует забывать, что пенсионный возраст длится довольно долго. На сегодняшний день мужчина пятидесяти лет с вероятностью 48% доживет до восьмидесяти. Пятидесятилетняя женщина проживет еще тридцать лет с вероятностью 62%. И не такая уж редкость для женщины дожить до девяноста (доживают 26%).

Почему ошибаются традиционные теории сбережения

Внешне бессистемный характер сбережений, неумение откладывать деньги, чувствительность к фреймингу — все это замечательно уже тем, что никак не вписывается в правила решений по сбережениям, о которых говорят экономисты.

Кейнс полагал, что большинство людей почти не задумываются о том, сколько им оставить денег на будущее. По его представлениям, они лишь автоматически реагируют на изменения в своих доходах: «Люди склонны, как правило, увеличивать свое потребление с ростом дохода, но не в той же мере, в какой растет доход». Между этим взглядом на потребление и загадкой разброса в сбережениях, которой посвящена данная глава, нет никакого противоречия. Более того, аккуратная оговорка Кейнса как раз и есть признание отсутствия определенности, свойственного, по нашему мнению, решениям о сбережении. Но после Кейнса взгляды экономистов на потребление стали «закостеневать», и предположение, что сбережения есть результат рациональных оптимизационных решений, тихой сапой возвратилось в экономическую науку.

Экономисты искали более точную модель, которую можно было бы взять за основу эконометрических исследований. Из появившейся в то время теории оптимального управления и динамического программирования они выработали представление, будто люди точно оценивают все дополнительные выгоды от расходования денег в различные моменты времени. Сегодня это основная парадигма исследований не только в макроэкономике, но и во многих других направлениях экономики.

Разумеется, сбережения осуществляются тогда, когда люди имеют экономические мотивы для этого. Теория, учитывающая только такие мотивы, на самом деле корректно и обоснованно прогнозирует один из наиболее очевидных аспектов потребления — потребление на протяжении жизненного цикла. Она справедливо полагает, что большая часть населения США и других стран в среднем склонна в молодости накапливать определенный капитал, а затем постепенно тратить его в пожилом возрасте. Даже для тех, кто не слишком последовательно планирует будущее — о них-то мы и пишем в нашей главе, — это положение не является поразительным откровением. Даже те, кто сберегает, не придерживаясь четких планов, демонстрируют в своих поступках рациональное начало, вполне достаточное для объяснения их поведения. Но общепринятая теория почти ничего не говорит о том, почему в сбережениях существует такой разброс. Значит, в каком-то очень важном аспекте она либо неполна, либо неточна.

Примечательно и то, что, хотя в рамках стандартной экономической теории предполагается, что решения по сбережениям являются оптимальными, эту теорию нельзя использовать для анализа вопросов, которые больше всего волнуют нас в сфере сбережения. Если решения людей по поводу сбережений действительно оптимальны, тогда в любом случае они сберегают ровно столько, сколько нужно. Но подобными предположениями мы лишь отмахиваемся от проблемы, а не решаем ее.

Согласно нарисованной нами картине, люди не очень задумываются, когда начинают делать сбережения. Гораздо большее влияние на них оказывают «сигналы» — различные формальные и психологические фреймы. И в результате большинство людей сберегают недостаточно денег, что делает их уязвимыми в старости.

Недостаточность сбережений — это, разумеется, весьма распространенное понятие в большинстве развитых стран. В одном американском социологическом опросе 76% респондентов заявили, что они сами недостаточно откладывают средств. В другом предлагалось ответить на два вопроса: «Сколько вы сберегаете?» и «Сколько, по-вашему, вы должны сберегать?» Примерно 10%-ная разница (с поправкой на уровень дохода) в ответах на эти два вопроса указывает, что люди считают, что надо бы откладывать значительно больше. Компенсируя этот недочет, правительства большинства развитых стран оказывают значительную поддержку пожилым пенсионерам. Помимо того, большое число работодателей откладывают часть зарплаты работников в пенсионные фонды, а также субсидируют их. Многие виды вкладов не облагаются налогами. И все-таки, несмотря на все эти меры, все знают, что сбережения большинства семей никак не дотягивают до уровня, необходимого для поддержания привычных объемов потребления после выхода на пенсию.

Нередко эти вопросы становятся главными в политической повестке дня. Администрация Буша не сталкивалась с серьезным сопротивлением своим принципиальным предложениям, пока не попыталась приватизировать систему социального страхования. И здесь общество впервые оказало ей сопротивление. Среднестатистическая американская гражданка, возможно, и не гений по части финансового планирования, но имеет, по крайней мере, общее представление о том, насколько будет зависеть от социального страхования в старости. Гэри Бартлесс из Института Брукингса провел исследование, точно определяющее эту зависимость. Он разделил население от 65 лет и старше на квинтили (группы по двадцать процентилей) в зависимости от дохода. В каждой из четырех нижних квинтилей (от 0 до 80-й процентили) более половины дохода, не являющегося зарплатой, поступало от органов социального страхования, причем в трех нижних квинтилях средства, поступающие от социальных органов, значительно преобладали. То, что подавляющее большинство населения зависит от системы соцстраха, объясняет как общественную реакцию на предложения администрации о ее приватизации, так и популярность социального страхования как программы. Люди зависят от нее, потому что их собственные пенсионные сбережения крайне скудны.

У Джорджа Акерлофа, который входил в один из второстепенных консультационных экономических комитетов во время избирательной кампании Джона Керри в 2004 г., есть личный опыт, подтверждающий это. С первого до последнего собрания, которые проходили раз в две недели, Акерлоф настаивал, чтобы Керри высказался в поддержку сохранения социального страхования в существующем виде. Настойчивость его была такова, что ближе к выборам Остан Гулсби (ныне ведущий советник президента Барака Обамы) стал шутить: «А теперь выслушаем Джорджа, который поведает нам, что Керри должен развести демагогию на тему соцстраха». Однако Керри воздержался от критики предложения Буша о приватизации, поскольку не сумел разработать план, способный сохранить существующие схемы социальных выплат без дополнительного вливания средств со стороны. Мы тогда понимали эту проблему, но не считали ее первостепенной. Согласно оценке института Брукингса, сохранение социального страхования на текущем уровне потребует затраты в размере 2% от налогооблагаемого дохода. Мы считали и продолжаем считать, что ошибка Керри стоила ему президентского кресла.

Сбережения и национальное богатство

Рассмотрим еще один вопрос, связанный со сбережениями. Не секрет, что у разных государств разный уровень национального богатства: у богатых доход на душу населения может быть в 200 раз больше, чем у бедных, и даже почти в 1 000 раз, если включить в это сравнение Люксембург и Бурунди. Доходы и богатство зависят от степени свободы торговли в стране, от квалификации населения, от географических условий, текущих и прошлых войн, степени развитости политических и юридических институтов. В последнее время экономисты подчеркивают роль научно-технического прогресса как главного фактора экономического роста. Но классические экономисты, такие как Адам Смит, особое внимание уделяли накоплению капитала посредством сбережений.

Даже сегодня многие страны, особенно в Восточной Азии, относятся к его теориям со всей серьезностью. Стратегию сбережения они избрали своим способом борьбы с бедностью. Самое яркое подтверждение этому — Сингапур, где в 1955 г. учредили Центральный фонд социального обеспечения, который можно сравнить с придуманной Тейлером и Бенарци программой «Сбереги больше завтра». Только кому и сколько платить, решает государство. Сначала сумма отчислений от работника и работодателя составляла по 5%, однако потом, в 1983 г., этот показатель вырос до 25% (таким образом в фонд стали отчислять 50% зарплаты!). Уровень взносов плавающий, и сейчас высокооплачиваемые работники в возрасте 25—50 лет отдают государству 34,5% своей компенсации, а их работодатели — 20%. В результате не просто формировался пенсионный фонд, из которого тут же выплачивалась зарплата имеющимся пенсионерам, а эти средства действительно инвестировались. Благодаря Фонду валовой уровень национальных сбережений в Сингапуре на протяжении нескольких десятилетий составлял приблизительно 50%.

Автор этого плана, Ли Куан Ю, долгое время занимавший пост премьер-министра Сингапура, — возможно, один из самых выдающихся экономических мыслителей XX века. Его «сберегательная» экономика стала примером для Китая, который принял на вооружение успешный опыт Сингапура и уже несколько десятилетий показывает существенный экономический рост. Разное отношение к сбережениям в Китае и США, находящихся на противоположных концах спектра, позволит разобраться, почему в этом вопросе бывает такой разброс.

Уровень сбережений в Китае один из самых высоких в мире, по этому показателю эту страну опережают Сингапур и Малайзия. Своим поразительным экономическим успехам с начала 1980-х Китай во многом обязан именно этому. Общий валовой объем сбережений (включая амортизацию) в Китае с учетом личных, корпоративных и государственных сбережений (превышение налогов над расходами) за последние годы приблизился к половине ВВП. Валовой объем личных сбережений в 1990-е превышал 20% и остается высоким до сих пор.

На протяжении многих десятилетий правительства как США, так и Китая стремились всячески заставить людей откладывать больше. В начале 1950-х в США появились специальные налоговые льготы — личные пенсионные счета, льготные пенсионные планы 401 (k) и 403 (b) и казначейские сберегательные облигации.

В коммунистическом Китае, где не было подоходного налога, население заставляли сберегать больше за счет пропагандистских кампаний, в том числе агитационных плакатов, которые некоторые коллекционируют. На плакате 1953 г. изображена группа счастливых рабочих, вносящих деньги в Народный банк Китая в обмен на государственные облигации. На плакате 1990 г. герой коммунистической пропаганды Лэй Фэн с улыбкой выводит на копилке слово «Сберегай!». В этот же период на улицах китайских городов появились большие красные транспаранты: «Да здравствуют сбережения!». Именно этим патриотическим кампаниям Китай обязан своему нынешнему высокому уровню сбережений.

Современная экономическая история Китая началась в 1978 г., спустя два года после смерти председателя Китайской коммунистической партии Мао Цзэдуна. В своей эпохальной речи на третьем пленуме XI съезда КПК вице-премьер Дэн Сяопин недвусмысленно заявил, что правительство будет поддерживать частные инвестиции. Так началась эпоха китайского экономического чуда.

В конце 1970-х небольшие китайские деревни, например Хуаси и Лютуань, осуществили инвестиции в местное производство. Успех принес им славу, они стали образцом для всего Китая. В этих деревнях сбережения — в виде труда или денег, вложенных в местные предприятия, — были, по сути, требованием, выдвинутым старейшинами.

Один из наших студентов, Энди Ди У, отправился по нашей просьбе в деревню Лютуань, чтобы проинтервьюировать ее мэра Шао Чанцзуэ. Мы хотели узнать, как руководство сумело заставить людей пойти на такие жертвы для укрепления бизнеса. Шао Чанцзуэ руководил деревней несколько десятков лет — все то время, что она превращалась из бедной социалистической общины в образец бережливости и предприимчивости для всего Китая.

Еще в 1972 г. Шао сам положил начало переменам в Лютуани, нелегально поставив у себя сталеплавильную печь. Когда реформы позволили легализовать этот бизнес, в 1982 г. он передал печь деревне, жители которой стали акционерами его предприятия. На вопрос о том, что же заставило мэра передать свою собственность деревне, Шао ответил: «По разным причинам. Самая главная: я не хотел выделяться на фоне односельчан. Если бы они оставались нищими, тогда как я процветал, я бы чувствовал себя ужасно. Хочу иметь возможность смотреть в глаза своим землякам. Разве можно процветать, когда вокруг все бедные?»

Когда Энди попросил объяснить, как такие взгляды уживаются с припаркованным возле его дома BMW — 765, Шао сказал, что купил эту машину для сына. «Кроме того, многие жители деревни могут позволить себе такой автомобиль. Просто они его не покупают. Мы, старики, на самом деле не очень любим все это, а молодежь, вроде вас, обожает модные машины и стильную одежду. А мы по-прежнему берем пример с Лэй Фэна: главное — умеренность и борьба с суровыми условиями жизни», — добавил он.

Шао рассказал, что, уговаривая сограждан инвестировать в предприятие, он взывал к чувству патриотизма и коллективизма: «Я использовал три довода. Во-первых, у нас происходили изменения. Дэн Сяопин сделал Китай открытой страной, которую нам предстояло изменить и улучшить. Во-вторых, расположенные у нас предприятия должны были пойти на пользу всем ее жителям. В-третьих, я признался, что десять лет тайно занимался бизнесом, и знаю, как он устроен, так что моему управленческому опыту можно доверять. И земляки мне поверили, а я был благодарен им за это. Жители Лютуани любят свою страну и свою деревню, они готовы сделать все, чтобы изменить ее к лучшему».

Из такого энтузиазма жителей Лютуани и других деревень зародилась и стала завоевывать воображение китайского народа национальная история — история усилий и самопожертвования. Усилия прикладывал каждый гражданин, которым двигал патриотизм. Китайцы почувствовали, что в стране начинается новая историческая эпоха, которая вознесет их к вершинам достижений человечества. Китай восстановит свою былую славу, а самооценка каждого его жителя повысится. Сейчас для китайца бедность не зазорна, поскольку страна находится в переходном состоянии. Но однажды он с удовольствием расскажет внукам историю своей борьбы и самопожертвования.

Торговая галерея и кредитная карта

В Соединенных Штатах ситуация совершенно обратная. То, что мы поклоняемся торговым моллам и кредитной карте, свидетельствуют о нашем наплевательском подходе к сбережениям.

Любовный роман между американцами и их кредитными карточками выражается одной строкой статистики: у американских граждан на руках более 1,3 миллиарда кредитных карт. Это означает, что на каждого мужчину, женщину и ребенка в США приходится более четырех кредитных карт. Для контраста: на 1,2 миллиарда жителей Китая приходится всего 5 миллионов кредиток.

Некоторые экономисты полагают, что покупки посредством кредитных карт сыграли значительную роль в падении уровня сбережений в США. Приведем здесь некоторые экспериментальные данные. Ричард Файнберг, профессор кафедры потребления и розничной торговли в университете Пердью, задал испытуемым вопрос: станут ли они совершать покупки, если в поле их зрения окажется чужая кредитная карта? Оказалось, что при такого рода сигнале люди готовы совершить не только больше покупок, но и сделать это значительно быстрее. Файнберг сделал вывод, что у американцев выработался своего рода рефлекс — «стимул в виде кредитной карты вызывает ассоциацию с покупками».

Дразен Прелек и Дункан Симестер провели другой эксперимент, в ходе которого устроили аукцион билетов на местное спортивное соревнование среди студентов МБА. Некоторым участникам было предложено платить кредитной картой, другим — наличными, но при этом оплачивать покупку было одинаково удобно. В результате те, кто использовал кредитку, платили на 60—110% больше тех, кто пользовался наличными.

Все эти эксперименты весьма показательны. Но статистически подтвердить, послужило ли очевидное распространение кредитных карт причиной падения сбережений, трудно. Уменьшение сбережений напрямую не соотносится с ростом популярности кредитных карт. Хотя есть множество вполне предсказуемых изменений, произошедших в экономике и повлиявших на потребительские расходы. Можно предположить, что к сокращению сбережений привел массовый рост стоимости акций и недвижимости в 1990-х и начале 2000-х. Более того, значительную часть долгов по кредитным картам можно объяснить сокращением объема кредитования в рассрочку. Но в целом, мы можем так никогда и не узнать, насколько кредитные карты повлияли на сокращение уровня сбережений в США.

Однако, даже если кредитные карты напрямую здесь ни при чем, они позволяют составить представление о том, как американцы видят себя. Такая самоидентификация, вне всякого сомнения, служит одной из основных причин низкого и постоянно снижающегося уровня сбережений. Наша преданность кредитной карте и торговому центру — иллюстрация того, какое поведение американцы считают правильным.

Американцам свойственно гордиться своей страной как главным капиталистическим государствам в мире. В главе 3 мы уже говорили о двойственной природе капитализма: производителям выгодно продавать то, что потребители хотят покупать; но выгодно и побуждать потребителей покупать то, что производители хотят продать. Полагая себя неотъемлемой частью капиталистической системы, американец ощущает свое право, и даже обязанность, вкусить всех благ, которые капитализм производит и навязывает. Для этого нужна кредитная карта. Когда ему нравится что-то в магазине, он не должен отказывать себе. В этом, собственно, и заключается история про капитализм. Неудивительно, что при такой системе ценностей у американского гражданина много кредитных карт и мало сбережений, и неважно, заставляют ли его кредитки потреблять больше.

Эта точка зрения поддерживается одним любопытным фактом. Сейчас кредитных карт нет лишь у небольшого процента американцев, которые беднее среднестатистического жителя страны. Казалось бы, их финансовые активы должны составлять намного меньшую долю дохода в сравнении с состоятельными американцами. Однако это соотношение намного более высокое. Те, кто не разделяет «американскую мечту», отказываясь от кредитной карты, проявляют свой мятежный дух и другим способом — больше сберегая.

Выводы для разных стран

Политика в области сбережений может значительно повлиять на будущее страны. Прежде всего она определяет, какая будет старость у ее граждан. Грамотная политика социального страхования должна принимать во внимание нелюбовь людей планировать свое финансовое будущее: их решения, касающиеся сбережений, зависят от различных сигналов, возникающих в обществе. А без системы социального страхования уровень сбережений будет слишком низким, и исправлять такие ошибки следует с помощью грамотной политики. Эту задачу в большинстве западных стран выполняют пользующиеся популярностью системы социального страхования. В общем, люди небезосновательно опасаются, что, будучи предоставленными сами себе, не смогут сберечь достаточно на старость.

В Соединенных Штатах приватизировать систему социального страхования и дать возможность населению самостоятельно определять свою пенсию было бы катастрофой. Народ не станет заниматься таким планированием. В то же время государство должно поощрять те сигналы, которые побуждают к сбережению, и подавлять те, что заставляют тратить.

Но США и, в меньшей степени, Западная Европа — это лишь один тип культуры, где принято больше потреблять. Страны Восточной Азии, например Сингапур и Китай, выработали иные культурные представления в этой области. Обе эти страны смогли сделать очень высокий уровень сбережений главным двигателем, позволившим добиться выдающегося экономического роста. Как мы убедились, политика в области сбережений тоже может быть ключом к экономическому развитию страны.

Загадку непредсказуемости и большого разброса в сбережениях объясняет иррациональное начало, которое крайне важно учитывать при формировании национальной политики в области сбережений.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Почему цены на финансовых рынках и объем корпоративных инвестиций так неустойчивы?

Никто так и не смог рационально объяснить безумные колебания цен на такие финансовые продукты, как, например, акции. Эти флуктуации существуют столько же, сколько сами финансовые рынки. И несмотря на это, цена — первое, на что обращают внимание при принятии важнейших для экономики инвестиционных решений. Корпоративные инвестиции намного непоследовательнее, чем совокупный ВВП, но при этом именно они существенно влияют на экономические флуктуации. Все это вновь свидетельствует о том, что иррациональное начало играет центральную роль во взлетах и падениях экономики.

Реальная стоимость американского фондового рынка с 1920 по 1929 г. выросла в пять раз, после чего в 1929 — 1932 гг. вновь упала до исходного значения. С 1954 по 1973 г. этот показатель удвоился, потом рынок с 1973 по 1974 г. опустился до исходного значения. Между 1982 и 2000 г. реальная стоимость обращающихся на рынке бумаг увеличилась почти в восемь раз, после чего к 2008 г. уменьшилась вдвое.

Проблема не только в том, что такие колебания сложно предсказать; даже после того, как они случаются, однозначного объяснения им нет.

Глядя на то, с какой уверенностью экономисты восхваляют эффективность рынка, можно подумать, что уж они-то точно знают, что движет фондовыми биржами, просто предпочитают держать эти знания при себе. Разумеется, они могут объяснить, почему меняются цены на акции каких-то определенных компаний. Но для фондовых рынков в целом их объяснения не работают.

На протяжении многих лет специалисты исходя из базовых экономических принципов тщетно ищут убедительное объяснение движению цен на фондовом рынке. Представляется, что эти колебания невозможно объяснить изменением процентной ставки, дивидендов или прибыли — или чем-либо еще.

«Базовые показатели экономики остаются стабильными» — подобные клише повторяют чиновники, пытаясь восстановить доверие населения после каждого значительного падения на фондовом рынке. И действительно, как правило, когда фондовый рынок обваливается, основные экономические показатели остаются неизменными; и объяснить происходящее, оперируя факторами, которые, по логике, влияют на него, невозможно.

С чего вообще мы взяли, что эти изменения не могли быть порождены базовыми факторами? Если они отражаются на ценах, значит, они позволяют прогнозировать будущие доходы по акциям. Теоретически, цена акции — это дисконтированная стоимость будущих доходов в форме дивидендов или прибыли. Но цены на акции слишком волатильны. Они подвержены колебаниям сильнее, чем дисконтированные потоки дивидендов (или прибыли), величину которых они якобы прогнозируют.

Пытаться рассмотреть в ценах на акции информацию о будущих доходах — это то же самое, что пользоваться услугами сумасшедшего синоптика, который предсказывает то +150°, то —100° в городе, где температура относительно стабильна. Даже если средняя температура предсказана им правильно и даже если его прогнозы позволяют узнать, что сегодня будет относительно жарко, а завтра — относительно холодно, пользы от него все равно немного. Предсказывай он одну и ту же температуру каждый день, в среднем его прогнозы и то были бы точнее. По этой же причине следует отказаться и от представления, что цены на акции отражают прогнозы будущих доходов, основанные на базовых экономических величинах.

Но даже этот очевидный факт не убеждает сторонников эффективных рынков в том, что их теория неверна. Они полагают, что движение цен на акции имеет под собой рациональную основу и дает представление о некоем событии, способном изменить базовые экономические факторы. Однако почему-то такое событие не происходило ни в прошлом веке, ни в позапрошлом. С их точки зрения, рынок остается наилучшим предсказателем будущих доходов, а чехарда цен происходит под влиянием изменений базовых экономических показателей. Они уверены: отсутствие значительного события не значит, что рынок иррационален. Возможно, они и правы. Но и наличие рациональных причин изменчивости цен тоже никто пока не доказал.

Похоже, на цены влияют перемены в обществе. Андрей Шлейфер и Сендил Муллаинатан изучили, как меняется реклама Merrill Lynch. В начале 1990-х, до возникновения пузыря на фондовом рынке, на рекламе этой компании изображали деда и внука на рыбалке. Картинка сопровождалась текстом: «Может, лучше богатеть не спеша?». К 2000 г., когда рынок достиг своего пика и инвесторы были чрезвычайно довольны отдачей, реклама радикально изменилась. Теперь на ней появилось изображение компьютерного чипа в форме быка и текст: «Включайся... Играй на повышение...». После коррекции рынка Merrill вернулась к дедушке с внуком — они вновь стали терпеливо рыбачить рядом с надписью: «Доход на всю жизнь». Создатели этой рекламы — профессиональные маркетологи — тщательно отслеживают изменения, происходящие в массовом сознании. Почему мы должны считать их профессиональное мнение менее достойным внимания, чем мнение профессоров финансов и апологетов эффективного рынка?

Конкурс красоты и восхитительные яблоки делишес

В своей книге Кейнс сравнивает равновесие на фондовом рынке с популярным в его время газетным конкурсом. Участников просили выбрать из сотни фотопортретов шесть самых красивых лиц. Приз вручался тому, чей выбор окажется ближе всего к варианту, который выбрали большинство участников. То есть, чтобы победить, нужно было руководствоваться не собственными эстетическими соображениями, а представлениями окружающих о красоте. Но и эта стратегия не идеальна, ведь ее наверняка будут использовать и остальные. Так что правильнее выбирать те лица, которые остальные сочтут самыми красивыми по мнению большинства. А может, развить эту стратегию еще на одну-две мысленных ступеньки. Инвестирование в акции часто происходит похожим образом: быстро заработать, вкладываясь в компанию, которая, видимо, добьется успеха в долгосрочной перспективе, не удастся — для этого нужно выбрать компанию, которая, вероятнее всего, будет иметь высокую рыночную цену в краткосрочном плане.

История яблок сорта делишес — это еще одна метафора для нашей теории. Сегодня вряд ли найдется много поклонников их вкуса, но они продаются буквально везде. Часто это единственный сорт, который вам предложат в кафе, столовой или положат в подарочную корзину. Между тем в XIX веке их вкус был намного приятнее. Просто когда в 1980-х делишес стали самыми распространенными яблоками в США, потребители начали отдавать предпочтение другим сортам. Тогда садоводы попытались сохранить свою прибыль и переместили этот сорт в другую рыночную нишу. И тогда такие яблоки подешевели, превратившись в сорт, который принято считать самым вкусным по всеобщему мнению (или по мнению тех, кто думает, что все считают этот сорт самым вкусным)... Впрочем, для многих производителей вкус яблок — давно не самый важный показатель. Им важно удешевить производство за счет более высокоурожайных сортов и повышенных сроков хранения. Дополнительно снизить издержки позволяет сбор всего урожая в один день, а не по мере созревания плодов. Раз делишес покупают независимо от вкуса, зачем доплачивать за их улучшение? Рядовой покупатель не представляет, насколько низка себестоимость этих яблок и почему они так распространены, несмотря на свой, в общем-то, неважный вкус.

То же происходит и со спекулятивными инвестициями. Многие не отдают себе отчета в том, насколько компания с известным именем могла измениться с течением времени и как могла обесцениться ее реальная стоимость. Акции, в которые никто на самом деле не верит, но которые сохраняют рыночную стоимость, — это и есть яблоки делишес в мире инвестиций.

Эпидемии и мультипликатор доверия на спекулятивных рынках

Очевидно, что инвесторы хотят быстро разбогатеть, когда рынок растет, и стремятся сохранить свои деньги, когда рынок падает. Это психологическая реакция на поведение рынка.

Если людям свойственно покупать при повышении биржевого курса и продавать в ответ на его понижение, то это приводит к еще большему изменению курса. Такое явление называется «ценовая обратная связь» (price-to-price feedback) — это порочный круг, поддерживающий цикл на какое-то время. Но в конечном счете пузырь должен лопнуть, поскольку цена определяется исключительно ожиданиями дальнейшего ее повышения, а это не может длиться вечно.

Ценовая обратная связь сама по себе может и не быть достаточно сильной, чтобы породить крупные пузыри на фондовых рынках, которые все мы наблюдали. Но она может распространяться шире. В частности, существует обратная связь между ценами активов, когда рынок перегрет, и реальной экономикой. И эта связь увеличивает протяженность цикла и усиливает взаимное влияние цен.

Можно было бы и не обращать внимание на этот феномен, если бы он не был таким распространенным. Вступая в обратную связь с реальной экономикой, он затрагивает не только биржевых игроков, но и тех, кто не имеет к этой игре никакого отношения. Среднестатистический американец — допустим, бригадир завода Caterpillar в Пеории (штат Иллинойс), потерявший работу вследствие экономического спада, за свою жизнь не купил ни единой акции или другой ценной бумаги. Выбор — владеть акциями или вкладывать средства иным образом — определяется не столько требованиями экономической оптимизации, сколько, в первую очередь, особенностями социальной группы, к которой принадлежит человек. Но даже те, кто владеет акциями, начинают по-разному с ними обращаться в ответ на колебания цен.

Между фондовыми рынками и реальной экономикой имеются, по меньшей мере, три вида обратной связи. Во-первых, когда цены на акции и недвижимость растут, желание откладывать деньги падает. Люди будут больше тратить, потому что начнут чувствовать себя богаче — ведь выросла цена их домов и акций, а это и есть часть их сбережений. Влияние цен активов на потребление называют влиянием богатства на потребление.

Во-вторых, цены на акции определяют объем инвестиций. Когда фондовый рынок падает, компании уменьшают расходы на новые производственные мощности и оборудование. В следующей главе мы покажем, что сокращение цены на отдельные небольшие дома заставляет компании сокращать объемы строительства.

Наконец, на инвестиции в бизнес и жилье колоссальное влияние могут оказывать банкротства. Когда активы падают в цене, должники перестают выплачивать долги. Это, в свою очередь, ставит под удар финансовые учреждения, служащие основным источником финансирования с привлечением заемного капитала. Когда эти учреждения больше не могут выдавать новые кредиты — по причине собственного банкротства, из-за трудностей с привлечением средств, либо в силу того, что коррекция рынка заставила их избрать более консервативный подход к кредитованию, — это вызывает дальнейшее падение цен финансовых активов.

Так или иначе, движение цен на активы влияет на доверие людей и на экономику: образуется обратная связь «цены-доходы-цены». Когда цены на акции растут, доверие тоже растет, люди больше покупают и, следовательно, растут доходы компаний. Это, в свою очередь, приводит к дальнейшему росту цен на акции, но ненадолго. При обратной тенденции все происходит наоборот.

Этот механизм усиливается и за счет влияния кредитного цикла. Когда цикл идет вверх, коэффициенты обеспечения (сумма, которую кредиторы передают инвесторам как процент от цены активов, внесенных в качестве поручительства) возрастают. Например, на рынке домов, рассчитанных на одну семью, на восходящей фазе цикла отношение объема средств, которые банки готовы выдать покупателям, к цене недвижимости возрастает. Расширение кредитования приводит к росту цены активов, стимулируя еще больший рост объема кредитов. То же, только наоборот, происходит, когда цена активов падает.

Кредитный цикл отчасти обусловлен требованиями банков к объему капитала. Когда цены активов растут, растет и капитал финансовых учреждений, использующих кредиты, что позволяет им покупать больше активов. На рост так отреагируют множество финансовых учреждений, объем скупаемых ими активов может быть настолько большим, что цены вырастут, благодаря чему они получат право на еще больший объем капитала. Возникающая вследствие этого волна обратной связи толкает цены все выше и выше. Напротив, если цена активов падает, финансовые учреждения с высоким левериджем вынуждены продавать эти активы, чтобы соблюсти требования к объему собственного капитала, а это приводит к дальнейшему падению цены активов и снижению коэффициента достаточности капитала этих учреждений. В результате они станут продавать еще больше активов, и возникает понижательная обратная связь. В крайних случаях это может привести к установлению крайне низких, почти дармовых цен.

Похоже, возможность такой системной обратной связи почти не предусмотрена в соглашениях Базель I (1988 г.) и Базель II (2004 г.), в которых определены международные требования к банковскому капиталу. Впрочем, эта обратная связь и необходимость свести ее к минимуму посредством так называемого макропруденциального регулирования в последнее время привлекает к себе все более пристальное внимание.

Большинству людей сложно мыслить в категориях такой обратной связи. Для них повышение реальных доходов, сопровождающее бум на фондовом рынке (как, скажем, в 1990-х), доказывает, что все это имеет под собой рациональную причину. Они редко думают о том, что повышение доходов — это, возможно, лишь одно из временных проявлений подъема на фондовом рынке. Они воспримут рост арендной платы (как это было в США во время жилищного бума начала 2000-х) в качестве оправдания повышения цен на жилье, а не временного следствия этого роста.

Обратная связь и иррациональное начало

Рассмотрим пример того, как на цены акций влияет несколько видов обратной связи, зависящих, в свою очередь, от иррационального начала. Здесь мы увидим не только доверие, но и справедливость, а также истории — как вдохновляющие, так и обескураживающие.

Сравним японскую Toyota Motor Company, основанную в 1933 г., и аргентинскую Industrias Kaiser Argentina (IKA), созданную в 1955 г. История активов этих двух автомобильных компаний диаметрально противоположна. На момент написания этой книги рыночная капитализация Toyota оценивалась в $157 миллиардов, а по данным Forbes, она занимает восьмую строчку в рейтинге крупнейших компаний мира (по совокупному показателю продаж, прибылей, активов и рыночной стоимости). Напротив, IKA после многолетних неудач, в 1970 г. была продана французскому автопроизводителю Renault и прекратила существование.

Почему же судьба двух фирм сложилась настолько по-разному? Почему в Японии цена акций выросла и что в Аргентине пошло не так? Аналитики могут привести множество причин, но, по нашему мнению, ведущая роль здесь принадлежит механизму обратной связи, сопряженному с иррациональным началом.

Компанию Toyota основала семья, к тому времени занимавшаяся обслуживанием механических ткацких станков. С самого начала поведение предпринимателей свидетельствовало не просто об уверенности в своих силах, но о нездоровой самоуверенности. К 1920-м у европейских и американских автопроизводителей был накоплен значительный опыт, у некоторых из них были сборочные заводы в Японии. При этом в стране не было промышленности, способной поддержать производство машин «с нуля». Например, здесь не делали станки для штамповки листового проката. Как не было, впрочем, и производителей листового проката. Создание Toyota стало ярким примером торжества отваги одиночек над общепринятым здравым смыслом. Так проявился тот извращенный оптимизм и патриотизм, побудивший эту страну в 1931 г. предпринять бросок в Маньчжурию.

Но такого рода самоуверенность была свойственна японской культуре и ранее. Это часть национальной философии, разработанной, в первую очередь, Юкити Фукузавой, который считается одним из основателей современной Японии. Фукузава активно продвигал историю об уверенности в своих силах и готовности учиться у иностранцев, утверждая, что нет ничего постыдного в том, чтобы энергично подражать чужим успехам. Это подражание он превратил в символ японской смекалки и изобретательности.

Напротив, когда в 1955 г. при мощной поддержке государства создавалась IKA, в Аргентине не было собственной четко сформулированной философии, которая повысила бы инициативность аргентинцев и их веру в успех. Просто своего Фукузавы здесь не было. Более того, руководители IKA были импортированы из США. Предприятие появилось благодаря тому, что правительство страны очень хотело иметь собственную автомобильную промышленность. Поэтому оно предложило Генри Кайзеру большие льготы. Провинция Кордова освободила Кайзера, который, кстати, к тому времени уже потерпел фиаско в качестве автопроизводителя в США, от уплаты налогов сроком на десять лет.

Поддерживаемая государством, IKA выживала лишь за счет протекционизма, и все об этом знали. Рабочие не верили ни в свое предприятие, ни в важность своей задачи. В 1963 г., когда руководство IKA отправило в неоплачиваемый недельный отпуск 9000 своих служащих, вопросы справедливости встали перед компанией крайне остро. «Рабочие тут же взбунтовались, захватили завод и согнали 150 начальников смены и мастеров в покрасочный цех. Размахивая банками, в которых плескался бензин, они поклялись поджечь цех, если руководство не отменит свой приказ. Опасаясь за безопасность заложников, президент Kaiser Argentina Джеймс Маклауд пошел на попятный». В 1969 и 1972 гг. на IKA произошли новые забастовки — с разрушениями и насилием. В 1972 г. правительство прибегло к крайней мере и вызвало армейские части на защиту завода.

Неудивительно, что в таких условиях инвесторы без энтузиазма отнеслись к идее продолжать вкладывать в IKA. «С экономической точки зрения производить автомобили в Латинской Америке — полный нонсенс, — заявил финансовый директор одной крупной компании. — Если бы не пошлины, машины можно было бы ввозить сюда по цене всего на пару сотен долларов дороже, чем они стоят в Штатах или в Европе». Этот взгляд стал расхожей историей, вогнавшей в депрессию и курс акций IKA, и работников завода. Единственная надежда оставалась на то, что непрекращающиеся государственные субсидии помогут сохранить бизнес.

Разумеется, в Японии автомобильная промышленность тоже получала поддержку государства. Закон о производстве автомобилей 1936 г. предоставил ей ряд налоговых и тарифных льгот. Но и Toyota, и Nissan появились за много лет до принятия этого закона. В противоположность IKA, история создания и развития Toyota — это история самоуважения и уверенности. Японцы амбициозны: они каким-то образом прониклись чувством, что автомобильная промышленность — неотъемлемая часть великого будущего их великой страны. Исследуя истоки современной японской культуры, Эико Икегами прослеживает эволюцию уникального общественного уклада Японии, внешне представляющегося полным вежливости и формальных правил. Но эта же самая культура как никакая другая способствует сотрудничеству людей в рамках масштабных проектов, и при этом они не выходят за установленные рамки, не оскорбляют самолюбия друг друга и не допускают несправедливости. Это позволяет свести вместе самых разных людей, почти не связанных друг с другом.

По словам Икегами, прежде чем поэзия хайку оформилась в том виде, в каком мы ее знаем сегодня, в Японии была распространена поэзия рэнга. Это стихотворения, написанные несколькими поэтами, каждый из которых сочинял свой небольшой фрагмент, который мог читаться и как самостоятельное хайку, но оценивался исключительно как часть целого. Выражаясь метафорически, великие японские фирмы и есть наследницы этого поэтического жанра.

До окончания Второй мировой войны само понятие профсоюза было в Японии почти неизвестно. Немногие существовавшие организации, как правило, забастовок не устраивали и не составляли коллективных трудовых договоров с руководством.

В конце 1940-х под влиянием американской оккупационной администрации были организованы настоящие профсоюзы и даже Японский национальный союз рабочих автомобильной промышленности (Дзэндзи). Но японскому национальному характеру были попрежнему чужды понятия «профсоюз» и уж тем более — «забастовка». Руководящее положение в Дзэндзи захватили коммунисты, против которых в Японии были настроены очень многие.

Поскольку большинство в Японии не принимало идею профсоюзов, а также в силу страха перед коммунизмом правительство страны решительно выступало против этого движения и после забастовки в Nissan в 1953 г. фактически разгромило существовавший профсоюз. При государственной поддержке был создан новый профсоюз, и вскоре эта компания предложила своим служащим пожизненные трудовые контракты.

Рабочее движение в Аргентине было, наоборот, очень сильным и воинственным, по меньшей мере со времен забастовки железнодорожников в 1910 г., когда в Буэнос-Айресе начались бунты, вызвавшие столь жесткую реакцию правительства, что город превратился в «военный лагерь». С этого времени противостояние рабочих и бизнеса играло большую роль в аргентинской политике. В 1946 г. к власти пришел Хуан Перон, при котором в стране была принята новая конституция, гарантирующая права трудящихся. Неудивительно, что враждебные отношения работников и работодателей весьма плачевно сказались на деятельности IKA. Компанию потрясла затяжная серия забастовок, что не только резко повысило себестоимость продукции, но и вызвало падение производства до семидесяти машин в день.

Почему же японские профсоюзы так сильно отличались от аргентинских? Все дело в самоощущении. В Японии рабочие-автостроители считали себя частью организации и не рассматривали каждое действие компании через призму справедливости. Для них успех организации — это их собственный успех. Политика пожизненного найма позволяла работникам отождествлять себя с корпорацией. Nissan хотел усилить в своих работниках чувство веры в компанию. Эта тактика оказалась успешной.

Можно было бы предположить, что различное отношение к доверию и справедливости — постоянное свойство культур обеих стран. Но есть все основания полагать, что эти факторы с течением времени меняются (не только в пределах страны, но и даже компании) по мере того, как осмысляется успех предприятия и растет стоимость его акций. А из этого следует, что раз мы являемся частью системы обратной связи, в которой цена влияет на иррациональное начало, а оно — на цену, то наш мир крайне труднопредсказуем. Нынешние японские и аргентинские компании, а также люди, живущие в этих странах, могут значительно отличаться от тех, что мы описали в нашем экскурсе в прошлое. Они будут меняться и дальше, став частью бесконечной экономической обратной связи.

Большинство экономистов не любят такие истории про психологическую обратную связь. Потому что полагают, что в них сквозит пренебрежение к основополагающей концепции рациональности человека. Есть и другая причина: стандартных способов выражения человеческой психологии в виде формулы или цифры не существует. Большинство экономистов считают уже предпринятые попытки выразить обратные связи в количественных величинах и включить их в макроэкономические модели чересчур произвольными — а потому эти попытки их не убеждают.

Иррациональное начало и движение цен на нефть

Цены на нефть, как и цены на акции, подвержены колоссальным колебаниям. Эти флуктуации были особенно сильны во время нефтяного кризиса 1973-1986 гг.

Первая волна кризиса пришлась на 1972-1974 гг., когда страны, входящие в Организацию стран-экспортеров нефти (ОПЕК) ограничили объем добычи. Цена на сырую нефть увеличилась более чем в два раза с $3,56 за баррель в 1972 г. до $10,29 в 1974 г. Министры стран ОПЕК открыто мстили за поражение арабов в Четвертой арабо-израильской войне (1973 г.). Но есть и другое, менее известное объяснение этим действиям. До 1973 г. орган с устаревшим названием «Техасская железнодорожная комиссия» определял время, когда в штате Техас можно добывать нефть. Ограничивая добычу, комиссия поднимала цену на нефть, и это способствовало процветанию техасских производителей. В конце 1972 г. мало кто обратил внимание на то, что комиссия повысила квоту до 100%, т.е. фактически ликвидировала ее. Это означало, что отныне у ОПЕК развязаны руки. Организация могла сокращать добычу, повышать цены, и никто в США не мог ничего противопоставить ей.

Это был первый случай такого резкого роста цен. Но затем, в 1979 г., произошел новый резкий скачок. Цены удвоились и оставались высокими вплоть до 1986 г., поскольку поставки нефти из Персидского залива были нарушены Ирано-иракской войной. Затем вследствие тяжелой рецессии начала 1980-х картельное соглашение ОПЕК лопнуло, и цены на нефть упали вдвое.

Этот краткий обзор нефтяного рынка дает возможность предположить, что нефтяные цены определяются базовыми причинами — если не экономическими, то политическими и военными. Вероятно, они были и остаются доминирующими в этой области. Но мы видим также, что на этот процесс (хотя и в ослабленном виде) повлияли те же сложные обратные связи между доверием, объемом производства и ценами, что, как мы видели, влияют на фондовый рынок.

Рост нефтяных цен в 1970-е сопровождался усилением риторики на тему демографического взрыва и товарного дефицита, который этот взрыв породит. Когда спустя десятилетие нефтяной кризис закончился, выступления такого рода заметно поутихли, хотя и не исчезли совсем. Всего за полтора года до того, как ОПЕК ограничила производство, группа исследователей из Массачусетского технологического института под руководством Джея Форрестера (специалиста по вычислительной технике, двадцатью годами ранее создавшего систему записи данных на магнитных носителях для первого массового компьютера IBM 650) опубликовала довольно тревожный доклад. Его авторы пришли к выводу о том, что в мире заканчиваются природные ресурсы.

Исследование, озаглавленное «Пределы роста: доклад для проекта Римского клуба по изучению проблем, стоящих перед человечеством», предсказывало катастрофические экономические трудности в мировом масштабе. Согласно одному из сценариев, в конце XXI века следовало ожидать гибели от четверти до половины населения Земли. Острая нехватка природных ресурсов и обусловленный ею колоссальный рост цен в конечном итоге должны были привести к тому, что «уровень смертности будет повышаться из-за отсутствия еды и медицинского обслуживания». Авторитет Форрестера добавил докладу убедительности, хотя критики и говорили, что он построен на весьма спорных допущениях. В то же время исследование отразило распространенную в те годы точку зрения, которая заставила министров стран ОПЕК организовать картель. Сократив добычу нефти, они рассчитывали не только получить выгоду в виде выросших цен на это сырье, но и сэкономить его на черный день, когда цена на него будет еще выше. Это решение, само собой, укрепило позиции тех, кто склонен прислушиваться к данным Римского клуба. Разве может быть более убедительное доказательство их правоты, чем выросшая в три раза цена на нефть?

Но затем случилось невозможное. После рецессии начала 1980-х цена на нефть упала. И хотя бы на некоторое время иссяк поток историй про исчерпание ресурсов. Это подтверждается частотой употребления слов «доказанные резервы» и «нефть» в архиве газет New York Times, Los Angeles Times и Washington Post (поиск велся с помощью программы ProQuest). В период с 1965 по 1969 г. статей с этими словами было всего 18; в 1970-1974 гг. — уже 60, в 1975-1979 гг. — 115, 137 статей в 1980-1984 гг., а между 1985 и 1989 г. таких статей было всего 73. Та же тенденция прослеживается и в публикациях, где упоминаются невозобновляемые ресурсы.

Разумеется, на протяжении этих лет экономические и политические факторы играли основную роль во взлетах и падениях ОПЕК и нефтяной индустрии в целом. И действительно, наши ресурсы небеспредельны (об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что 2 июля 2008 г. цены на нефть достигли пика — $145,31 за баррель). И, над нами нависает угроза глобального потепления. Но, несмотря на все эти отдаленные во времени угрозы для Земли и добычи, цена на нефть и связанные с этим ресурсом истории чрезвычайно напоминают поведение фондового рынка и царящие на нем мифы. Слишком уж они переменчивы.

И вновь повторим: кто бы там ни предсказывал погоду, его надо гнать в шею.

Рынки как двигатель инвестиций

Инвестиции в новую технику и оборудование, новые промышленные объекты, мосты, дороги, программное обеспечение, коммуникационную инфраструктуру не могут не иметь громадного значения для экономического процветания государства. Благодаря таким вещам появляется возможность производить технически сложную продукцию. Чем лучше будет этот инструментарий, тем более высоким станет наш уровень жизни. Если страна импортирует самую современную технику и программное обеспечение, а еще лучше — самостоятельно производит их, — ее работники просто обязаны учиться и следить за новейшими научно-техническими разработками. Благодаря инвестициям в эти области люди получают практический опыт работы с новейшими технологиями. Всесторонние исследования подтверждают, что страны с высоким уровнем подобных вложений имеют более высокий уровень жизни.

Но при этом характер инвестиций в большинстве стран за редким исключением определяют не правительства, а бизнесмены. А коль скоро они руководствуются финансовыми соображениями, им нужно еще и верить в свои инвестиции. А поскольку решения они принимают, руководствуясь интуицией, то будущее многих стран в очень большой степени зависит от их психологии.

Студенты бизнес-школ изучают математическую оценку капиталовложений и теорию оптимальных инвестиционных решений. Но, когда компания на практике решает, сколько инвестировать, решающую, хотя и незримую роль начинают играть психологические факторы. Чтобы математически оценивать предстоящие капиталовложения и их окупаемость, необходим определенный набор входных данных: предполагаемые потоки ликвидности, ожидаемые капитальные затраты, ожидаемая реакция фондового рынка и корреляция с другими рисками. Более того, эти данные косвенно зависят от множества других факторов, таких как умение учиться на собственном опыте, устанавливать контакты и каналы сбыта, совместимость с другими инвестициями, влияние инвестиции на репутацию и рыночную нишу компании. Простого способа измерить эти факторы и внести в формулу все те цифры, которые требует теория капиталовложений, нет. А бизнесмены действуют в условиях высокой конкуренции, и решения им нужно принимать быстро, довольствуясь данными, которые у них есть под рукой.

Вернемся к автобиографии Джека Уэлча «Джек. Мои годы в GE», чтобы увидеть психологический подход к бизнесу в действии. Он пишет: «В то время как крупные компании ставили перед собой цель расти вместе с ВНП (валовым национальным продуктом), GE стала бы «локомотивом, который сам тащит экономику страны, а не вагоном, который за ней следует». Уэлч подчеркивал свое недоверие к разного рода подсчетам и расчетам: «Меньше всего мне хотелось пользоваться шпаргалкой лишь для того, чтобы заработать очки в глазах подчиненных (...). Десятки людей регулярно изучали «мертвые книги». Я же всегда знакомился с отчетами только после того, как кто-то проводил для меня их презентацию. Ценность таких встреч была для меня не в книгах, а в сознании и сердцах людей, которые приходили работать в Фэрфилд [штаб-квартира GE в Коннектикуте]. Я хотел проникнуть вглубь, заглянуть за эти тома и понять, чем руководствовались их составители. Мне нужно было увидеть жесты и мимику руководителей и услышать, каким тоном они произносят свои аргументы». Уэлч рассказывает о своей реакции на анализ инвестиций, проделанный одним его подчиненным: «Я вычеркнул анализ времени окупаемости на последней диаграмме и вписал слово «бесконечность» — в том смысле, что выгода от этих инвестиций будет существовать всегда».

Деловые люди принимают решения, не имея представления о будущем. Книга «Риск, неопределенность и прибыль», написанная сотрудником Чикагского университета Фрэнком Найтом в 1921 г., сегодня считается классической. Он проводит различие между тем, что понимают под риском экономисты, и неопределенностью, присущей практически всем решениям в бизнесе. По его мнению, риск можно измерить посредством математических вероятностей. Неопределенность же, напротив, измерить нельзя, поскольку не существует объективных критериев для ее выражения. Экономисты-теоретики до сих пор бьются над тем, чтобы понять, как люди обращаются с такой «настоящей» неопределенностью. Постепенно все такие исследования все больше смещаются в сторону поведенческой экономики. И здесь как нельзя лучше подходит фраза Джека Уэлча про то, что он «нутром чувствовал», что поступает правильно: инвестиции делаются на основании интуиции, а не анализа. Этот подход распространяется на все общество, следуя законам психологии — в первую очередь, социальной.

Бизнес процветает за счет того, что создает будущее. А успешный бизнес — это ведь самое главное для экономики. Инвестиционные решения, способствовавшие росту компании, в этом контексте не имеют большого значения. История той или иной компании не зависит от историй экономистов о строительстве новых фабрик и капиталовложений в оборудование. Изменение капитальных затрат в разные годы можно сравнить с колебанием количества пива, которое выпивают одни и те же игроки в покер на разных встречах. Ответа на вопрос, почему это количество в разное время разное, никто не знает (да никто и не запоминает такие подробности). Инвестиции — это лишь средство, а не цель. В какой-то важный момент они потребовались, а потом никто ничего не вкладывал, потому возникли проблемы, и возможность крупных инвестиций просто не обсуждалась.

Учитывая уже рассмотренные нами флуктуации цен на активы, представляется достаточно очевидным, что колебания в инвестициях отчасти вызваны изменением цен на активы и соответствующим изменением представлений о них. Уэлч заметил: «Настроение в компании зависело от тона статей о GE и котировок наших акций. Каждый положительный сюжет подбадривал организацию, а пессимистичные статьи давали скептикам надежду на воплощение их мрачных прогнозов».

Мы понимаем, что, говоря о сомнениях в связи между ценой на акции и уровнем инвестиций, нужно проявлять осторожность. Есть простая история, называемая «q Тобина», придуманная экономистом Джеймсом Тобином и его коллегой Уильямом Брейнардом. Из нее следует, что должна быть точная корреляция между положением на фондовом рынке и уровнем инвестиций. Коэффициент q — это отношение рыночной стоимости компаний (стоимость акций плюс стоимость облигаций) к стоимости ее капитала — т. е. оборудования, станков, земли, материально-производственных запасов, программного обеспечения и т. д. Если стоимость компании начинает значительно превышать размер ее капитала, то, согласно этой истории, возникает стимул ее «размножить». Для этого потребуется приобрести дополнительные активы. Следовательно, инвестиции будут высоки при высоком q. И, конечно, создавать новую компанию необязательно, можно увеличивать размеры старой. Чем выше q, тем больше стимул к инвестированию.

Коэффициент Тобина до некоторой степени справедлив, но, как оказывается, корреляция между q и инвестициями довольно слабая. Мы видим это на графике соотношения инвестиций (акционерного капитала) и q за последние сто лет. Отличная корреляция между инвестициями и q наблюдалась в 1920-1930 гг. В 1929 г. фондовый рынок и уровень инвестиций росли. Потом, в начале 1930-х, рынок и инвестиции рухнули. Затем снова начался рост, и в 1937 г. рынок достиг пика, практически выйдя на уровень 1929 г. в реальном исчислении. То же самое произошло с объемом инвестиций. В 1990-е, в период «бума миллениума», фондовый рынок был очень подвижен. Когда он рос, росли и инвестиции. Затем, после 2000 г., и рынок, и объем инвестиций стали синхронно падать.

Однако со времен Великой депрессии и до нынешнего дня было два важных периода, когда фондовый рынок падал, а уровень инвестиций оставался высоким. После Второй мировой войны рынок просел, но экономика крепла и стала настолько сильной, что в 1947 г. инфляция превысила показатель в 14%. В этот период q упал намного ниже единицы, но объем инвестиций остался высоким. И после первого нефтяного кризиса фондовый рынок рухнул весьма значительно — но уровень инвестиций по-прежнему был значительным. В чем же дело? Снова в инфляции: в 1974 г. она превысила 11%. В Главе 4 мы рассматривали типичную реакцию фондового рынка на инфляцию. Дело в денежной иллюзии, из-за которой рынок вопреки логике сокращается.

Хотя эти данные нельзя назвать полностью убедительными, в них содержится своего рода указание на то, что, когда рынки падают вследствие утраты доверия, сокращается и объем инвестиций. Но, если рынки падают вследствие инфляции, когда экономика по другим своим показателям остается сильной, инвестиции с большой вероятностью тоже останутся на высоком уровне. Эти данные, возможно, и не до конца исчерпывающи, но подобная интерпретация последнего столетия американской истории представляется нам вполне совпадающей с нашей теорией и представлениями о том, как ведет себя бизнес в течение экономического цикла.

Укрощение зверя: как заставить финансовые рынки работать на нас

Мы уже рассмотрели: причины, по которым финансовые рынки излишне подвижны; психологию, влияющую на эти рынки; и обратные связи между ними и реальной экономикой. Но что все это означает для экономической политики? Вся эта глава посвящена тому, что представления экономистов о том, как работает экономика в целом, слишком упрощены. А значит, надо уволить того, кто предсказывает погоду.

В роли синоптиков в американской экономике выступают обозреватели и политики, которые чем дальше, тем больше соревнуются в восхвалениях — и только в восхвалениях! — свободных рынков. Представление о чудесах, творимых экономическими свободами, — лишь еще одна история из тех, что подпитывали взлеты и падения фондовых и товарных рынков. На предыдущих страницах этой книги мы уже исполнили свой гимн капитализму: он был мажорным, но не без нескольких нот в миноре. Капитализм заполняет прилавки магазинов множеством товаров на любой вкус. Но на них может встретиться и «чудодейственный эликсир».

За последние одно-два десятилетия из хвалебных песнопений в честь капитализма минорная тональность исчезла начисто. Да, капитализм — это хорошо. Но при этом у него есть свои недостатки, поэтому его надо держать под контролем. А финансовым рынкам необходим особый контроль. В предыдущей главе мы говорили о том, как среднестатистическая американская домохозяйка терпеть не может думать о своих финансах; и если бы не система социального страхования, она закончила бы свои дни на паперти. Это означает, что регулирование на финансовых рынках должно быть особо тщательным.

Все дело в том, что именно в этой области такая американка рискует приобрести очередной «эликсир». Один из его признаков — чрезмерные взлеты и падения на рынках ценных бумаг. Население покупает, но не знает, что именно. Когда отношение экономических обозревателей и политиков — а заодно и самих экономистов — к капитализму стало совсем уж некритическим, возникла целая индустрия производства и продажи сомнительных финансовых продуктов. В большинстве случаев наша американка лично не участвовала в этом процессе, доверяя покупки тем, кто управляет пенсионными фондами, счетом 401 (к), портфелем на фондовом рынке или, если она была очень богатой, — менеджерам хедж-фонда. Те, кто ведет такую торговлю от имени американки, получают финансовую выгоду — подчас более чем значительную. А вот сама она остается с пустым кошельком.

Но нас беспокоит не только эта самая среднестатистическая американка — наша книга все-таки о макроэкономике, — сколько то, что, когда такое происходит, утрачивается доверие к рынкам вообще, а это приводит к серьезной рецессии.

Уволить предсказателя погоды — значит, отказаться от мифа, что капитализм представляет собой добро в чистом виде. Для этого потребуется понимать обратную сторону капитализма: осознавать, что, если покупать без разбора, есть риск приобрести негодную вещь. Пришло время понять: капитализм функционирует благодаря правилам, которые убедят среднестатистическую американку, что, когда она вкладывает деньги в акции, берет ипотеку или покупает машину, она получает гарантии. В 1930-е, пережив катастрофу невиданных размеров и последствий, администрация Рузвельта отнеслась к этому вопросу с большой серьезностью. Она установила меры безопасности для защиты населения от эксцессов капитализма. Эти меры в особенности касались регулирования финансовой и банковской деятельности и включали в себя создание Комиссии по ценным бумагам и биржам, Федеральной корпорации страхования банковских вкладов и многое другое. Более семидесяти лет мы пользовались этими благами. Именно они в сочетании с разумной бюджетной и денежной политикой удерживали нас от серьезной рецессии.

Но финансовые рынки усложнились. В США это позволило игнорировать правила, установленные государством. Уволить предсказателя погоды в наше время означает, что нам нужна новая история про то, что происходит на рынках, — история, в которой капитализму не всегда предсказывают ясные, безоблачные дни. Потом нам нужно провести инвентаризацию. Мы должны понять, что истории про экономику, которые люди рассказывают сами себе, содержат преувеличения. Есть насущная потребность защититься от этих преувеличений.

Необходимо вновь осознать, что регулирование финансовых рынков необходимо. А в случаях, когда механизмы регулирования не будут срабатывать из-за всевозможных обратных связей между финансовыми рынками и реальной экономикой, потребна взвешенная и аккуратная политика финансового страхования. Возврат к защите потребителя финансовых продуктов должен стать одним из главнейших экономических приоритетов.

В чрезвычайных обстоятельствах, когда начнется спад, подстраховкой может служить денежно-кредитная и бюджетная политика. Но следует помнить, что возможности такой политики не безграничны. Настало время перестроить финансовое регулирование рынков с учетом иррационального начала. Следует заставить рынки работать эффективнее, снижая шанс катастрофы и, следовательно, необходимость в спасательных мерах.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Почему рынки недвижимости подвержены цикличности?

Рынки недвижимости почти столь же переменчивы, как фондовые рынки.

На рынках земель сельскохозяйственного назначения, коммерческой недвижимости, жилых домов и кондоминиумов неоднократно возникали колоссальные пузыри — словно печальный опыт прошлого ничему людей не учит. В этой главе мы покажем, что такого рода события — в особенности грандиозный пузырь на рынке жилья в начале XXI века — вызваны проявлениями того же иррационального начала, которое отражается и на других отраслях экономики. Его уже известные нам разновидности — доверие, злоупотребления, денежная иллюзия и истории — играют ключевую роль и на рынках недвижимости.

По какой-то причине в конце 1990-х и в начале 2000-х представление о том, что дома и квартиры — великолепный объект вложения средств, овладело умами населения США и многих других стран. Цены взлетели, воцарился всеобщий ажиотаж по поводу инвестиций в этот рынок. Иррациональное начало в действии можно было наблюдать повсеместно.

Это был величайший взлет цен на жилую недвижимость в истории США. Начавшись в конце 1990-х, он завершился в 2006 г., и за это время цены почти удвоились. Этот феноменальный бум способствовал росту мировой экономики и фондовых рынков, но привел к величайшему с 1930-х кризису недвижимости, получившему название «кризиса высокорисковых ипотечных кредитов», а также к глобальной финансовой рецессии, все последствия которой нам еще предстоит осмыслить.

Какими соображениями руководствовались их участники? Начнем поиск ответов на эти вопросы с книги «Как второй дом может стать вашей лучшей инвестицией», написанной радиоведущим Томом Келли и бывшим главным экономистом Национальной ассоциации риелторов Джоном Тучилло, вышедшей в 2004 г., когда цены на дома росли самыми высокими темпами. «Взгляните на этот вопрос так: если дом кажется вам привлекательным для жилья, то он покажется таковым кому-то еще, кто готов будет вам заплатить за это удовольствие. Владение недвижимостью, особенно такой, которая доставляет радость лично вам, — во время отпуска или на пенсии — это самая прибыльная инвестиция, доступная среднему американцу». Помимо доводов, приведенных в этом предложении, в книге на удивление мало аргументов в пользу того, что недвижимость — лучшая инвестиция.

Келли и Тучилло отмечают, что инвестиции в недвижимость, как правило, совершаются с привлечением кредита. Но это никак не аргумент в пользу высокой прибыльности; инвестирование с использованием одолженного капитала может оказаться катастрофически убыточным, если цены пойдут на спад, — в чем домовладельцы и убедились в нынешний финансовый кризис. О возможности общенационального падения цен на дома в книге даже не упоминается. Такой ход мысли, разумеется, свойствен периодам, когда на рынке формируется пузырь. Каких-либо рациональных соображений по поводу перспектив таких инвестиций в книге тоже нет.

Зато в ней полно историй. Например, о Кене и Недде Гамильтон, которые всю жизнь прожили в Пенсильвании и мечтали о доме во Флориде. Когда повзрослевший сын Фред предложил им стать соинвестром, они, переночевав для пробы в нескольких домах возле Неаполя (штат Флорида), наконец приобрели жилище своей мечты. Читателю остается лишь выбрать ту историю, которая ему больше всего по душе, и следовать ей.

В общем, понятно, что авторы не удосужились объяснить, почему жилые дома — лучший вид инвестиций. Но почему так считали сами инвесторы?

Наивные или интуитивные представления о недвижимости

По всей видимости, у нас у всех выработалось интуитивное представление о том, что цены на дома будут только расти. Люди настолько уверены в этом, что не хотят слушать экономистов, утверждающих обратное. Но вразумительно объяснить свою позицию никто не в состоянии: обычно принято говорить, что земли больше не становится, цены на недвижимость росли всегда, а демографический и экономический рост неизбежно подталкивают цены вверх. Эти аргументы в высшей степени несостоятельны.

Но кого это волнует?

Люди не всегда думают так, особенно если цены на недвижимость в течение нескольких лет или десятилетий не меняются. Но, когда цены быстро растут, история про прямую связь между ценами на недвижимость, ростом населения и экономики обречена на популярность.

Все эти привлекательные аргументы сопровождают истории про бумы, поддерживая эти самые бумы. Заразность довода о постоянно растущих ценах на недвижимость увеличивается за счет интуитивной убежденности в его верности.

Эксперименты показали, что интуиция может искажать восприятие даже самых элементарных физических явлений. В 1980 г. психолог Майкл Мак-Клоски с коллегами показали группе старшекурсников тонкую кривую металлическую трубу и спросили, по какой траектории полетит металлический шар, выпущенный из этой трубы с большой скоростью. Почти половина (49%) студентов, не изучавших физику, сказали, что шар продолжит кривую, описываемую трубой. Такому же заблуждению были подвержены и 19% тех, кто прослушал курс физики.

Казалось бы, такой элементарный принцип физики, как склонность объектов двигаться по прямой, должен был быть усвоен из повседневного опыта. Почему же тогда многие допустили эту ошибку? Более того, студенты пытались объяснить свои заблуждения в рамках логики теории импетуса, сформулированной в XIV веке ученым Жаном Буриданом. Возможно, на них, как и на средневекового ученого, повлиял опыт из реальной жизни, но какой именно, Мак-Клоски и коллеги так и не могли выяснить.

Похоже, люди так же странно и необъяснимо прогнозируют цены на недвижимость. Соблазнительно думать, что цены всегда будут расти и что вложения в недвижимость — лучший вид инвестиций. Однако такая точка зрения не всегда считается верной.

В периоды, когда рынок недвижимости не переживает бум, подобные утверждения встречаются крайне редко. Анализируя архивы, мы обнаружили газетную статью 1887 г. (когда в некоторых городах, в том числе и в Нью-Йорке, наблюдался взрывной рост стоимости недвижимости), в которой эта мысль выдвигалась в качестве аргумента против нарастающей волны скептицизма: «С ростом населения растет спрос на землю. Так как землю в какой-либо местности растянуть нельзя, остаются лишь два способа удовлетворения этого спроса. Один — строить ввысь, второй — повысить цену на землю... Поскольку всем совершенно очевидно, что земля всегда будет в цене, эта форма капиталовложения всегда будет выгодна и популярна».

В 1952 г., после второго по масштабу скачка цен на дома в американской истории, вызванного «бэби-бумом» сразу после Второй мировой войны, мы встречаем такой аргумент: «Другие понимают, что мало найдется инвестиций, столь стабильных и надежных, как дом или иная недвижимость. Хотя в годы депрессии цены на землю и жилье падали, постоянный рост населения всегда способствовал долгосрочной повышательной тенденции». Все это подтверждает, что такая идея всегда вновь возникает во время бума. Но в другое время подобные утверждения редки.

Между тем такое представление не может служить логичным объяснением бума. Ведь бывали времена, когда цены на дома падали, а это опровергает данную теорию. Особенно сильно упали цены на землю в крупнейших городах Японии (где земля едва ли в меньшем дефиците, чем в любой другой стране мира) в период с 1991 по 2006 г. — на 68% в реальном измерении в крупнейших японских городах.

Отчасти впечатление, что дома — прекрасная инвестиция, обусловлено денежной иллюзией. Люди склонны помнить, сколько они заплатили за дом, даже если это произошло пятьдесят лет назад. Но они забывают о ценах на другие товары той поры. Если сегодня кто-то говорит, что заплатил за свой дом $12 000, когда вернулся со Второй мировой, создается впечатление, что это было невероятно прибыльное вложение денег. Но ведь с тех пор потребительские цены выросли десятикратно, притом что реальная цена дома за это время, возможно, лишь удвоилась, так что росла всего на 1,5% в год.

Полагаем, такая ошибка во многом связана с тем, что они оценивают денежные потоки, исходя из современных им позиций. В период между 1929-м, когда начали вести регулярную статистику, и 2007-м реальный ВВП США рос на 3,4% в год, увеличившись за это время в 13,3 раза.

Можно было бы предположить, что стоимость такого ресурса, как земля, растет теми же темпами. Но, если это так, значит ли это, что инвестиции в землю особо выгодны? Нет. Если доход от инвестиций в землю растет пропорционально ВВП, то, согласно теории текущей дисконтированной стоимости, цена земли будет также расти на 3,4% в год. Но это не такая уж значительная прибыль по сравнению, например, с акциями, реальные прибыли от которых за последнее столетие составили в среднем более 7% годовых (2% в виде реального прироста капитала и 5% в виде дивидендов). Применительно к земле понятие дивиденда будет иметь форму стоимости сельхозпродукции, которая может быть выращена на этой земле, стоимости аренды земли или иных форм дохода, поступающего к землевладельцу, пока земля находится в его собственности. Согласно теории текущей дисконтированной стоимости, если ожидается рост дивидендов на 3,4% в год, то цена земли уравновесится на очень высоком уровне относительно текущего уровня дивидендов, так что итоговая прибыль от владения землей будет не выше, чем от других инвестиций.

Если всему присваивать цену в соответствии с теорией дисконтированной существующей ценности, совершенно не имеет значения, будет ли цена расти вместе с ВВП или нет. Доходность будет та же самая — это относится и к другим инвестициям. Но такую теорию преподают студентам-финансистам и магистрантам делового администрирования, и, помимо них, в ней мало кто разбирается. Следует также отметить, что в последние сто лет в США цена на сельскохозяйственные угодья поднималась медленнее, чем ВВП : она выросла лишь в 2,3 раза, т. е. примерно на 0,9% в год, а это намного ниже роста ВВП. Доход инвесторов здесь выглядит просто жалким.

Земля сельскохозяйственного назначения — ресурс ограниченный, но ее цена росла значительно медленнее, чем ВВП, поскольку она не являлась важным фактором роста ВВП.

Согласно Счетам национального дохода и продукта (National Income and Product Accounts, NIPA), в 1948 г. на долю сельского хозяйства, лесоводства и рыболовства приходилось 8,3% национального дохода США, а в 2008 г. — 0,9%. Экономика, в которой все большую роль играет сектор услуг, уже довольно долгое время не использует землю интенсивно. Более того, цены на дома в США с 1900 по 2000 г. в реальном выражении выросли всего на 24%, или на 0,2% в год. Очевидно, не нехватка земли ограничивала строительство недвижимости. А следовательно, это мало влияло на рост цен на дома.

Мультипликатор доверия в недвижимости

Из вышесказанного следует: за редким исключением нет рациональных оснований думать, что недвижимость в целом — хороший объект инвестиций. Тем не менее людям, похоже, доставляет удовольствие думать, что, поскольку земля — ресурс конечный, цены на недвижимость со временем обязательно вырастут. Сама по себе склонность так думать — еще не повод для того, чтобы действовать. Взрывное распространение этих представлений в начале XXI века — это и есть история про бум. У этого явления есть ряд культурных и институциональных причин.

Описанные ранее циклы обратной связи справедливы не только для акций, но и для недвижимости. Цены на дома росли быстрее и быстрее, подтверждая расхожее мнение о том, что они будут расти вечно, и создавая ощущение блистательных возможностей. Эта связка, в свою очередь, способствовала распространению идеи о том, что цены на дома могут только расти.

Фондовый пузырь 1990-х явно способствовал распространению этого «вируса», потому что люди стали считать себя весьма прозорливыми инвесторами. Они усвоили лексику и манеры инвесторов, стали все больше подписываться на периодические издания для инвесторов и смотреть телепередачи про инвестиции. Когда фондовый рынок скис, многие решили, что пора перевести свои инвестиции в другой сектор. Недвижимость выглядела более чем привлекательно. Скандалы с корпоративной отчетностью, сопровождавшие коррекцию фондового рынка, вызвали массовое недоверие к Уолл-стрит. Дом, в особенности собственный, — это нечто, доступное пониманию, зримое и осязаемое.

С тех пор как в 2000 г. стал развиваться бум, менялся и наш взгляд на жилую недвижимость. Газеты изобиловали статьями о домах как объекте инвестиций. Тема недвижимости как-то сама собой слилась с темой инвестиций. Изменился даже наш язык. Старое английское выражение «надежный как дом» (safe as houses) обрело новый смысл. В XIX веке этот оборот использовался моряками, уговаривавшими перепуганных пассажиров во время шторма: «Не волнуйтесь, эти корабли надежны, как дома». Но в XXI веке смысл переместился в новую плоскость: «Не волнуйтесь, эти инвестиции надежны, как инвестиции в дома». Во время бума недвижимости эта фраза приобрела продолжение: «...а инвестиции в дома с привлечением кредита — это вообще беспроигрышный вариант».

Почему взлет цен на дома в первой половине 2000-х был сильнее всех предыдущих? Отчасти причина заключается в эволюции экономических институтов, занимающихся жилой недвижимостью.

Институты же изменились из-за того, что у многих возникло чувство несправедливости: не все могут принять участие в этом буме. В 1999 г. в передовице, озаглавленной «Жилые дома для меньшинств; Fannie Мае и Freddie Mac не справляются», Мартин Лютер Кинг III, сын великого борца за гражданские права, жаловался, что жилищный бум никак не коснулся национальных меньшинств. Он писал: «Почти 90% американцев, согласно опросам Министерства жилищного строительства и городского развития, считают, что иметь жилье лучше, чем арендовать его». Как и все прочие, меньшинства заслуживают право на богатство. Намек на такую несправедливость вызвал почти незамедлительную и не вполне адекватную реакцию правительства. Министр жилищного строительства и городского развития Эндрю Куомо резко увеличил кредитную квоту Fannie Мае и Freddie Mac, предусмотренную для неблагополучных меньшинств. Ему нужны были результаты, а перспектива падения цен на жилые дома его не волновала. Он был политическим назначенцем, и задача заключалась в том, чтобы гарантировать меньшинствам экономическую справедливость, а не размышлять о будущем цен на недвижимость. Поэтому Куомо вынудил обе компании выдавать соответствующие кредиты, даже если это означало снижение стандартов кредитования и ослабление требований к документам, предоставляемым заемщиками. Никто тогда всерьез не задумался о том, действительно ли эта мера направлена на благо меньшинств.

В этой обстановке организациям, специализирующимся на ипотеке, было нетрудно оправдать снижение собственных стандартов кредитования. Многие из вновь созданных ипотечных учреждений изначально ориентировались на недобросовестные схемы. Некоторые из них охотно выдавали ипотечный кредит любому клиенту, независимо от того, насколько он надежен. Такого рода мошенничество обычно процветает тогда, когда у людей появляются большие надежды на будущее. Хотя мошенничество, должно быть, слишком сильное слово. Разве выдать ипотечную ссуду, которая, как вы подозреваете, погашена не будет, — мошенничество? В конце концов, вы ведь не принуждали заемщика брать ее. И инвестора, которому продали закладную под эту ссуду, превращенную в ценную бумагу, вы не заставляли покупать именно ее. Да и кто знает, что готовит нам будущее? Давать этим людям то, что так им нужно, оказалось делом прибыльным и совершенно не запретным. В результате, как мы уже видели, возникло некое экономическое равновесие между покупателями домов, которые можно сравнить с «чудодейственным эликсиром», и покупателями закладных, тоже напоминающих этот эликсир.

Таким образом, обратная связь, породившая эпидемию роста цен на дома, имела институциональные и культурно-психологические корни. Мы можем отчетливо увидеть влияние популяризаторов высокорисковой ипотеки на бум жилой недвижимости 2000-х в том, что дешевые дома росли в цене значительно быстрее дорогих. А затем, после 2006 г., когда пузырь лопнул, цены на дешевые дома падали значительно быстрее других.

Обратившись к рынку жилья, мы вновь видим важность понимания иррационального начала как движущей силы экономики. Инвестиции в жилье (в основном в строительство новых домов и в реконструкцию старых) выросли с 4,2% ВВП США в третьем квартале 1997 г. до 6,3% в четвертом квартале 2005 г., а затем упали до 3,3% ко второму кварталу 2008 г. Отсюда следует, что эти инвестиции были важным фактором недавнего экономического бума в США. Мы удостоверились в том, что причины таких процессов имеют отношение ко всем элементам нашей теории иррационального начала: доверию, справедливости, злоупотреблениям, денежной иллюзии и историям.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В чем специфика бедности у определенных национальных меньшинств?

Через два года после того, как Мартин Лютер Кинг произнес эти слова, белые американцы наконец признали, что на протяжении всей американской истории со времен первых поселенцев в Джеймстауне между законами для черных и законами для белых существовала огромная пропасть. Конгресс принял закон об избирательных правах, и афроамериканцы получили реальное право голоса на Юге.

Сегрегация в любых ее проявлениях была запрещена. Дискриминация при трудоустройстве на основании «расы, цвета, религии, пола или национальной принадлежности» стала незаконной.

Начался даже такой процесс, как «позитивная дискриминация», отголоски которой мы ощущаем и поныне. Наконец появилась надежда, что расовые барьеры, всегда бывшие «величайшей дилеммой Америки», будут, наконец, преодолены.

Предвидеть все эти перемены мог действительно только мечтатель. Но вряд ли кто смог бы предсказать, что произойдет спустя 46 лет. Разделение между черными и белыми не исчезло, а только преобразилось. В исполнение мечты Кинга появился многочисленный и растущий черный средний класс. Сегодня более половины афроамериканцев имеют доход, вдвое превышающий уровень бедности. Это один из общепринятых признаков среднего класса. Но при этом среди черного населения сохраняется высокий уровень бедности. В 2006 г. он составлял 23,6%, а это втрое выше, чем у белых. Безработных среди черных по-прежнему больше, чем среди белых.

Статистика убедительна, но она не полностью отражает реальность. Проблемы беднейших афроамериканцев не ограничиваются бедностью. Они включают чрезвычайно высокий уровень преступности, распространение алкогольной и наркотической зависимости, большое число внебрачных детей, матерей-одиночек, а также сильную зависимость от социальных пособий. Криминальная статистика указывает, что и преступность значительно распространена среди афроамериканцев. Так, около 7,9% черных мужчин в возрасте от 18 до 64 лет находятся в местных или федеральных тюрьмах. Этот показатель превышает аналогичный для белых в восемь раз. Как это ни ужасно, шансы чернокожего юноши хоть раз в жизни оказаться в тюрьме превышают 25% — и эта цифра не включает предварительного заключения. Мы можем привести сходные цифры для коренных американцев (индейцев), которые по большинству показателей оказываются в еще более бедственном положении, чем афроамериканцы.

Решение этих проблем — самая неотложная задача, стоящая перед Америкой. Более того, мы считаем ее настолько важной, что ни одна книга по макроэкономике не будет полной без их обсуждения. Как мы убедимся, стойкости этой проблемы способствуют два элемента иррационального начала: любовь к историям и стремление к справедливости.

Быть черным

Значительные макроэкономические события обычно раскачивают все лодки. Например, когда уровень безработицы меняется на один-два процента, это сказывается на занятости для всех слоев общества: молодых, старых, мужчин, женщин, белых, черных, латиноамериканцев. В удачный для Уолл-стрит год редко у какой компании падает курс акций, а в неудачный — мало у кого повышается. Между тем расслоение афроамериканского населения — с одной стороны, успешный средний класс, черные президент, два госсекретаря и генеральный прокурор США, а также множество менеджеров высшего звена, а с другой — более 800 тысяч осужденных преступников, отбывающих срок, — это явление, выпадающее из общего ряда. Оно требует объяснений.

Почему они оказались за бортом

Социальные психологи в лабораторных условиях показали: барьеры между представителями разных групп создаются очень легко. Мы проявляем благосклонность к «своим» и чувствуем неприязнь к «чужим». В одном из классических экспериментов испытуемые были разделены на группы в зависимости от того, на четное или нечетное число приходится их день рождения. Но, даже несмотря на явную формальность такого критерия, представители обеих групп потакали «своим» и с предубеждением относились к «чужим». О таком разделении писал и детский писатель Доктор Сьюс, рассказавший историю про войну между теми, кто ест хлеб маслом вверх, и любителями есть хлеб маслом вниз.

Если в лабораторных условиях такие «группы по интересам» создаются с легкостью, нет ничего удивительного в том, что после четырех столетий расизма белые и черные американцы относятся друг к другу подобным образом. Эти предубеждения связаны с двумя вышеупомянутыми аспектами иррационального начала.

Само разделение людей на «своих» и «чужих» происходит под воздействием склонности сочинять истории. Это, в свою очередь, приводит к возникновению четких представлений о том, что такое справедливость — по отношению к «своим» и «чужим».

Такое разделение — главный вопрос для каждого афроамериканца. Чернокожие вынуждены преодолевать психологические и материальные трудности экономической системы, которую они не выбирали и которую считают несправедливой. Почитайте биографию любого афроамериканца — эти вопросы неизбежно окажутся в центре внимания.

В книге «Достоинство рабочего человека» социолога Мишель Ламон рассказывается о том, как это сказывается на реальной жизни. Ламон провела опрос черных и белых мужчин, принадлежащих к рабочему классу. Ее интересовало в точности то же, что и нас — она хотела узнать их истории. Что побуждает их, например, вставать по утрам и идти на работу? Как выяснилось, все ее собеседники мало соответствуют идеалам американского общества. Зарабатывают они немного, особым уважением общества не пользуются. Поэтому, чтобы сохранять чувство собственного достоинства, выполнять тяжелую и ответственную работу за столь малое вознаграждение, у них должно быть особенное мировоззрение.

Конечно, не все белые и не все черные рабочие говорили одно и то же; вариации были весьма значительны. И все же Ламон выделила некую типовую историю, описывающую представления этой группы о самой себе.

Для белых мир — весьма суровое место, где царит жесткая конкуренция. Но капитализм — лучшая из всех возможных систем, и они занимают в ней свою нишу. Белые гордятся тем, что вносят свой независимый вклад в поддержание сложившегося порядка вещей. Несмотря на все трудности, они могут позаботиться о себе и своих семьях, и это наполняет их особой гордостью. Они сами несут ответственность за свою судьбу, за свои успехи и неудачи. Кроме того, белые считают себя лучше тех, кто находится выше них на социальной лестнице, поскольку больше пекутся о моральных ценностях и меньше — о деньгах. В общем, они сами выбрали для себя такую жизнь. Поразительно, но такое мироощущение совпадает с описанным Милтоном и Розой Фридменами в книге «Свобода выбора».

У афроамериканцев история несколько иная. Как и белые, чернокожие рабочие гордятся тем, что полагаются только на собственные силы. Но их обстоятельства намного тяжелее, чем у белых. Им не просто сдали плохие карты за ломберным столом капитализма. Белые склонны думать, что живут в справедливом обществе, а их относительно низкий статус — следствие простого невезения или сознательного выбора. Афроамериканцы свои неудачи неизбежно видят как следствие принадлежности к «своим» в мире, где правят «чужие». Награду в виде рабочих мест и зарплат раздают «чужие», а «свои» лишь пассивно их получают. Афроамериканцы вынуждены еще больше, чем белые, полагаться на себя, поскольку им приходится сосуществовать и с «чужими», находясь в среде «своих». В результате афроамериканцы более сплоченная группа, члены которой всегда готовы оказать друг другу помощь. В их понимании неудачи — это не просто невезение в условиях, когда все равны, или результат сознательного выбора. Это ключевой момент в представлении чернокожих о себе.

В ходе опросов Ламон выяснила, что понятию расы большое внимание уделяют не только черные, но и белые. Белые гордятся тем, что всего добились сами, тем самым противопоставляя себя черным — в особенности тем из них, кто живет на социальные пособия. Черные, в свою очередь, противопоставляют себя белым, которых считают скупыми и несправедливыми. У каждой из сторон в этих двух историях есть свое представление о том, как «свои» и «чужие» должны себя вести.

Те, кто не справляется

Как видим, черному населению Америки сложнее, чем белому. Афроамериканцам приходится действовать, имея на руках плохие карты и преодолевая враждебность окружающего мира. Чтобы выдержать в столь несправедливом мире, нужна психологическая защита. Между тем Ламон изучала черных представителей рабочего класса, т. е. тех, кто худо-бедно борется за свою жизнь. Но есть ведь еще и те, кто бороться не хочет, — кто не справился и опустил руки.

В этнографических исследованиях, посвященных таким людям, мы видим обратную сторону медали, показанной нам Ламон. В ее представлении афроамериканский рабочий класс сохраняет достоинство благодаря тому, что сдерживает эмоции. Те же, кто не справился, неспособны проделать эту психологическую работу. Они живут в режиме постоянного эмоционального срыва. Это очень хорошо продемонстрировано в книге Элиота Лайбоу «Угол Толли», где описана повседневная жизнь группы мужчин, околачивающихся возле закусочной в одном из самых бедных районов Вашингтона. Хотя наблюдения велись в начале 1960-х, они верны и для сегодняшнего дня. Мы абсолютно уверены, что в этих этнографических очерках описана типичная ситуация. В любом исследовании, посвященном жителям крупных городов, отказавшимся от борьбы за свою жизнь, мы встретим тот же набор эмоций. «Угол Толли» повествует о жизни Толли, Морского Кота, Ричарда, Лероя и других многочисленных персонажей. Больше всего в книге поражает то, что они постоянно испытывают гнев. Лайбоу считает, что этот гнев вызван «общей униженностью». Он может возникнуть внезапно и по любой причине. Это выражается в драках между друзьями, когда Толли и Ричард устраивают поножовщину, после того как один обвинил другого в том, что тот путается с его женой. В нежелании воспользоваться шансом: когда Ричарду предлагают ремонтировать дом агента по недвижимости, он не заполняет необходимые документы. В разрушении семьи или отказе от долгосрочных отношений. Так, лишившись работы, Ричард бурно ссорится со своей женой Ширли. Зная, что он не в состоянии содержать семью, Ричард предпочитает удалиться «на угол», чтобы зализывать раны в обществе таких же неудачников, поскольку семья будет служить ему постоянным напоминанием о его несостоятельности. Лерой тоже выгоняет жену из дома. Гнев выражается и в уходе с работы. Например, Ричард предпочитает поспать вместо того, чтобы надрываться на стройке, потому что сыт этим по горло. А Морской Кот, у которого начинается роман с двадцатипятилетней вдовой Глорией, унаследовавшей кое-какую недвижимость и деньги по страховке, не в состоянии смирить уязвленную гордость, когда становится известно, что он попал в автомобильную аварию в обществе другой женщины. Морской Кот отправляется к Глории, чтобы примириться, но в конечном итоге возвращается на тот же угол, отвесив ей пощечину.

Во всех многочисленных книгах на эту тему можно встретить такое же описание того, как сочетание примитивной работы, нищеты и стремления к самоуважению порождают гнев. Эти настроения поддерживаются, или санкционируется, окружающим обществом, в данном случае — компанией на углу. В результате человек внушает себе, что не сдерживаться — нормально.

Все это хорошо известно и в точности соответствует основным выводам работ по афроамериканской тематике, принадлежащим перу выдающихся ученых, среди которых Элайджа Андерсон, Уильям Эдвард Бергхардт Дюбуа, Уильям Генри Гейтс, Гленн Лаури, Ли Рейнуотер, Уильям Джулиус Уилсон и многие другие. Мы можем показать точные места в произведениях каждого из них, в которых излагается то же, что мы говорим здесь.

Подобные истории можно рассказать и о разнице поведения мужчин и женщин, о том, почему люди опускают руки (плохая успеваемость в школе, связь с уличными бандами, зависимость от алкоголя и наркотиков, ранняя беременность и т. д.). Такие ситуации настолько распространены, что всегда находят свое отражение во всех детальных описаниях жизни тех афроамериканцев, которые не относятся ни к среднему, ни к рабочему классу.

Приведенная выше интерпретация позволяет объяснить неожиданное разделение, начавшееся среди афроамериканцев сразу после завершения эпохи борьбы за гражданские права. До этого каждый черный житель США знал, что к нему относятся несправедливо, а белые в массе своей этого не замечали. «Цветовой барьер» для афроамериканцев был незыблемым и неизменным, словно звезды в небе. Какой бы несправедливой ни была система, отрицать ее было немыслимо, почти самоубийственно. Но затем мир изменился, и белые признали несправедливость. Теперь это часть официальной американской истории, о ней вспоминают в день Мартина Лютера Кинга, рассказывают в школах во время месячника афроамериканской истории. У черных появились новые возможности, и некоторые не преминули ими воспользоваться.

Но теперь стало гораздо сложнее игнорировать — или, точнее, подавлять в себе — чувство несправедливости.

Когда история о притеснениях прошлого была извлечена на свет и стала общеизвестной, это только усилило ощущение несправедливости в настоящем. И далеко не все смогли воспользоваться появившимися новыми возможностями.

Как излечиться

Наша интерпретация во многом отражает общепринятые положения социологии и исследований чернокожего населения Америки. В экономических терминах это выражается в том, что афроамериканцы беднее, потому что у них мало навыков и финансовых активов и они подвергаются дискриминации. Но к этому следует добавить немаловажную деталь: роль историй, противостояние между «своими» и «чужими», стремление к самоуважению и справедливости. Таким образом, мы вновь возвращаемся к теме иррационального начала.

Подобная трактовка позволяет решить многие из проблем, с которыми сталкиваются афроамериканцы. Мы исходим из того, что афроамериканцы отличаются от других иммигрантов, которые самостоятельно сумели вырваться из бедности и достичь высоких доходов и уважения.

У черных в Америке другая история — история неравенства и несправедливости. Конечно, у всех групп иммигрантов есть свои истории про дискриминацию, но афроамериканцы и коренное население подвергались особенно тяжелому угнетению. Скажем, положение выходцев из Латинской Америки сильно отличается от положения афроамериканцев. Безработица среди латиноамериканцев в возрасте 25—34 лет примерно такая же, как среди белых. Без учета находящихся в заключении, ее уровень составляет около 10%. Напротив, у афроамериканцев он приближается к 25%.

Груз прошлого, представления о справедливости и истории позволяют понять, что бедность среди черных и коренных американцев не была их личным выбором. В своем непростом положении они оказались не только потому, что у них не было ресурсов, но и потому, что они больше других делили общество на «своих» и «чужих». К тому же коренное и черное население Америки давно живет с историей про то, как его эксплуатировали. Представление о «своих» и «чужих» было распространено также и среди белых, и оно остается частью повседневной реальности. Все это приводит к тому, что афроамериканцы по-прежнему остаются бедными.

Так как же это исправить? В 1990-е велось активное обсуждение позитивной дискриминации. Почти одновременно вышли две очень важные книги с диаметрально противоположными выводами. Эбигайл и Стивен Тернстремы написали исчерпывающую историю позитивной дискриминации и того, как эта практика выросла из движения за гражданские права. У них есть все основания гордиться как своими историческими изысканиями, так и статистическим анализом. Но Тернстремы не стали изучать этнографические очерки, не включив в свою книгу рассказы, подобные истории про Морского Кота, Толли, Ричарда и Лероя. Они не приняли в расчет те эмоции, о которых говорится в таких очерках. А ведь именно эти абсолютно неизбежные эмоции и являются главным доводом в пользу позитивной дискриминации. В противоположность Тернстремам журналист Дэвид Шиплер собрал в своей книге «Страна чужаков: черные и белые в Америке» множество высказываний афроамериканцев о самих себе и об этой стране и пришел к выводу, что пропасть между «своими» и «чужими» существует. А значит, позитивная дискриминация может сыграть большую роль в ее преодолении.

В первую очередь, важно символическое значение такого подхода. Позитивная дискриминация продемонстрирует, что черные небезразличны белым и что Америка больше не разделена на две независимые страны. Мы признаем, что позитивную дискриминацию крайне сложно осуществлять на практике и что она нарушает принцип справедливости. Но это уже второстепенные вопросы по сравнению с возможностью послать всем афроамериканцам сигнал: «У нас все получится, вы нам не безразличны».

Противники этой меры, в том числе Тернстремы, утверждают, что позитивная дискриминация — это ошибка. Они полагают, что число представителей среднего класса среди черных растет, что государственные меры подобного рода будут неэффективными и что проблема различий между черными и белыми рынок решит самостоятельно. Но они не понимают, что правительство может с помощью разных точек взаимодействия влиять на афроамериканцев, чтобы переписать историю про две разные Америки.

Самая очевидная такая точка — школы. К тому времени, когда афроамериканские дети садятся за парту, они уже осознают себя как представителей определенной общности и понимают, что между черными и белыми есть разница. Кроме того, среди них намного больше, чем среди белых, бедных и неблагополучных семей. Даже если ребенок пришел в школу из полноценной семьи, но из бедного района, он наверняка уже не раз видел множество примеров неблагополучия — вспомним Толли и его друзей или статистические данные. Далее, школы исповедуют ценности среднего класса. Даже в самых лучших школах учителя любой расы очень опасаются беспорядков, вызванных проблемами, с которыми они не в состоянии справиться. А источником таких проблем могут быть сами школы.

В одном весьма проницательном исследовании средней школы в Беркли, штат Калифорния, рассказывается о том, как учителя, опасаясь беспорядков, стали наказывать 12-13-летних детей из бедных семей, когда те вели себя не так, как дети из семей среднего класса. Такой дифференцированный подход вызвал ощущение несправедливости и озлобленность среди детей, сходные с чувствами Толли и его приятелей. Поскольку у школ имеются такие трудности с обучением бедных меньшинств, крайне важно выделять ресурсы, чтобы решить эти проблемы. И там, где ресурсы уже выделяются, ситуация начала меняться коренным образом. Есть большой массив данных, свидетельствующий о том, что афроамериканцы особенно восприимчивы к качеству образования. Эксперимент со случайной выборкой в Теннеси показал, что для них принципиально важен размер подготовительной группы. Также было установлено, что в Техасе на результаты тестов среди черных существенное влияние оказал уровень профессионализма учителей. Многочисленные экспериментальные школы с хорошим уровнем преподавания и правильным педагогическим подходом продемонстрировали прекрасные результаты. В этих экспериментах доверие, установившееся между учащимися и преподавателями, пригасило гнев, который мог переброситься с улиц на школьный двор. Благодаря надлежащим вложениям и правильно подобранным учителям, неравнодушным и способным к сочувствию, умеющим улаживать проблемы и не перегруженным учебной работой, афроамериканские школьники демонстрируют поразительные успехи. У хорошо продуманных программ помощи тем, кто выбыл из гонки за экономический успех, есть огромные перспективы.

Такие образовательные инициативы — это лишь один пример программы, действующей в точке соприкосновения государства и афроамериканцев.

Для афроамериканцев один из наиболее простых способов подняться на уровень среднего класса — это работа в государственном учреждении. Поначалу они могли претендовать только на должность школьного учителя, но, когда прекратилась сегрегация, им стала доступна служба в вооруженных силах, в федеральном правительстве и в правительствах штатов, а также, например, в больницах.

Одной из малоизвестных трагических ошибок администрации Буша стал систематический вывод федеральных служащих низшего звена за штат. В обычных обстоятельствах мы бы только приветствовали экономию средств налогоплательщиков. Но такой аутсорсинг привел к непропорционально высокому сокращению вакансий для афроамериканцев.

Есть, разумеется, еще одна сфера, в которой афроамериканцы находятся в тесном контакте с государством, точнее, с правоохранительными органами. Количество черных, находящихся в местных и федеральных тюрьмах, приводит нас в ужас. Конечно, зачастую лишения свободы не избежать. Более того, нередко оно служит защите самого афроамериканского сообщества. Но в исправительных учреждениях следует больше внимания уделять социальной адаптации, предоставлять преступникам возможность для «второй попытки». Необходимо придумать новые способы выявления тех, кто готов учиться, а также избавления их от наркотической и алкогольной зависимости. Тюрьму вообще следует воспринимать как средство перевоспитания и образования. Она не должна быть местом, где учатся совершать более тяжелые преступления.

Главное — не прекращать усилий

В заключение повторим, что есть много областей, где государство может заниматься «обезвреживанием» истории «своих» и «чужих». Мы уже показали, как уверенность в своих силах помогала разным народам добиваться выдающихся результатов. Мы считаем, что расовый барьер и по сей день остается великой американской дилеммой, но есть много способов нивелировать наши расовые различия — надо лишь уделять этому должное внимание. А для этого следует поверить в свои силы.

Хорошо это или плохо, в этой книге мы признаем могущество рынка. Но в данном случае не согласны с противниками активного вмешательства государства, предоставляющими решение расовой проблемы рынку, а значит — случаю.