Юрий Визбор

Надоело говорить и спорить

 

Автобиография Вместо предисловия

Я родился по недосмотру 20 июня 1934 года, в Москве, в родильном доме имени Крупской, что на Миуссах. Моя двадцатилетняя к тому времени матушка Мария Шевченко, привезенная в Москву из Краснодара молодым, вспыльчивым и ревнивым командиром, бывшим моряком, устремившимся в семнадцатом году из благообразной Литвы в Россию Юзефом Визборасом (в России непонятное для пролетариата «ас» было отброшено и отец мой стал просто Визбором), – так вот, отяжелев мною, направилась матушка как-то со мною внутри сделать аборт, чтобы избавить свою многочисленную родню – Шевченок, Проценко, Яценко от всяческих охов и ахов по поводу столь раннего материнства. Однако дело у нее это не прошло. В те времена – да простят мне читатели эти правдивые подробности, но для меня, как вы можете предположить, они были жизненно важны – в те времена необходимо было приносить с собой свой таз и простыню, чего матушка по молодости лет не знала. Так она и ушла ни с чем (то есть со мной). Вооружившись всем необходимым, она снова явилась, но в учреждении был не то выходной день не то переучет младенцев. Таким образом, различные бюрократические моменты, неукоснительное выполнение отдельными работниками приказов и наставлений сыграли решающую роль в моем появлении на свет. Впрочем, были и иные обстоятельства – отец получил назначение в Сталинобад, с ним отправилась туда и матушка. За два месяца до моего рождения отец получил пулю из маузера в спину, в миллиметре от позвоночника. Мы вернулись в Москву, и вот тут-то я как раз и родился.

Как ни странно, но я помню отца. Он был неплохим художником и писал маслом картины в консервативном реалистическом стиле. Он учил рисовать и меня. До сих пор в нашем старом и разваливающемся доме в Краснодаре висит на стене «ковер», картина, написанная отцом, в которой и я подмалевывал хвост собаки и травку. Впрочем, это я знаю только по рассказам. Первое воспоминание – солнце в комнате, портупея отца с наганом, лежащая на столе, крашеные доски чисто вымытого пола, с солнечным пятном на них, отец в белой майке стоит спиной ко мне и, оборотясь к матушке, располагавшейся в дверях, что-то говорит ей. Кажется, это был выходной день. (Понятия «воскресенье» в эти годы не существовало.) Я помню, как арестовывали отца, помню и мамин крик. В 1958 году мой отец Визбор Иосиф Иванович был посмертно реабилитирован.

После многих мытарств мама (образование – фельдшерица) взяла меня и мы отправились в Хабаровск на заработки. Я видел дальневосточные поезда, Байкал, лед и торосы на Амуре, розовые дымы над вокзалом, кинофильм «Лунный камень», барак, в котором мы жили, с дверью, обитой войлоком, с длинным полутемным коридором и общей кухней с бесконечными керосинками. Потом мы, кажется так и не разбогатев, вернулись в Москву. Мы жили в небольшом двухэтажном доме в парке у академии им. Жуковского. В башнях этого петровского замка были установлены скорострельные зенитные пушки, охранявшие Центральный аэродром, и при каждом немецком налете на нас сыпался град осколков. Потом мы переехали на Сретенку в Панкратьевский переулок. Мама уже училась в медицинском институте, болела сыпным тифом и возвратным тифом, но осталась жива. Я ходил в школу то на улицу Мархлевского, то в Уланский переулок. Учились мы в третью смену, занятия начинались в семь вечера. На Сретенке кто-то по ночам наклеивал немецкие листовки. В кинотеатре «Уран» шел «Багдадский вор» и «Джордж из Динки-джаза», и два известнейших налетчика по кличке Портной и Зять фланировали со своими бандами по улице, лениво посматривая на единственного на Сретенку постового старшину по кличке Трубка. Все были вооружены – кто гирькой на веревке, кто бритвой, кто ножом. Ухажер моей тетки, чудом вырвавшейся из блокадного Ленинграда, Юрик, штурман дальней авиации, привозил мне с фронта то германский парабеллум (обменян на билет в кинотеатр «Форум» на фильм «Серенада солнечной долины»), то эсэсовский тесак (отнят у меня в угольном подвале местным сретенским огольцом по кличке Кыля). В школе тоже были свои события – то подкладывались пистоны под четыре ножки учительского стола, то школьник Лева Уран из персов бросил из окна четвертого этажа парту на директора школы Малахова, но не попал.

Отчим – рабфаковец, министерский служащий – то бил меня своей плотницкой рукой, то ломал об меня лыжи. Летом мы с матушкой ездили на станцию «Северянин», примерно в то место, где сейчас расположена станция техобслуживания ВАЗа, и собирали крапиву на суп и ромашку и полынь против клопов.

Я стоял на Садовом кольце у больницы имени Склифосовского, когда через Москву гнали немцев в сорок третьем году. Я видел первые салюты – за Белгород и Орел. Ночью 8 мая все сретенские дворы высыпали на улицу. 9 мая на Красной площади меня едва не задавила толпа и спас меня сосед Витя, бросивший меня на крышу неизвестно чьей «Эмки».

Вскоре мы переехали на Новопесчаную улицу, где стояли всего четыре дома, только что построенные пленными немцами. Иногда они звонили в квартиру и просили хлеб. По вечерам студент Донат выносил на улицу трофейную радиолу «Телефункен» и под эти чарующие звуки на асфальте производились танцы. Коля Малин, ученик нашего класса, впоследствии известный ватерполист и тренер, получил в подарок от отца-штурмана магнитофон американского производства, и весь класс ходил смотреть на это чудо. В ресторане «Спорт» на Ленинградском шоссе «стучал» непревзойденный ударник всех времен Лаци Олах, подвергавшийся жестоким ударам со стороны молодежных газет. В доме мне жизни не было, и я фактически только ночевал в своей квартире. Отчим, приобретший телевизор КВН, по вечерам садился так, что полностью закрывал своим затылком крошечный экран. Впрочем, матушка, уже к тому времени врач, нашла противоядие, как-то сказав ему, что телевизионные лучи с близкого расстояния пагубно действуют на мужские достоинства. Отчим стал отодвигаться от экрана, но это обстоятельство никак счастья в семье не прибавило.

В те годы мне в руки впервые попалась гитара и нашлись дворовые учителя. Гитара общепринято считалась тогда символом мещанства. Один великий написал: «гитара – инструмент парикмахеров», оскорбив сразу и замечательный инструмент, и ни в чем не повинных тружеников расчески.

В четырнадцать лет под влиянием «большой принципиальной любви» в пионерском лагере, где я работал помощником вожатого, я написал первое стихотворение, которое начиналось следующим четверостишием:

Тетрадка с тайными виршами была обнаружена матушкой при генеральной уборке. Состоялось расследование насчет «прежних дней». На следующий день на своем столе я обнаружил «случайно» забытую матушкой брошюру «Что нужно знать о сифилисе». Все-таки матушка была прежде всего врачом.

О себе я полагал, что стану либо футболистом, либо летчиком. Под футбол подводилась ежедневная тренировочная база в Таракановском парке. Под небо существовал 4-й московский аэроклуб, куда я с девятого класса и повадился ходить. Дома мне никакой жизни не было, и я мечтал только о том, что я окончу школу и уеду из Москвы в училище. Я даже знал в какое – в г. Борисоглебске. Два года я занимался в аэроклубе, летал на По-2 и чудесном по тем временам Як-18. Когда окончил учебу (в десятый класс был переведен «условно» из-за диких прогулов и склонности к вольной жизни) и получил аттестат зрелости, вообще переехал жить на аэродром в Тайнинку. Но однажды туда приехала мама и сказала, что она развелась с отчимом. С невероятной печалью я расстался с перкалевыми крыльями своих самолетов и отправился в душную Москву поступать в институт, куда я совершенно не готовился. Три вуза – МИМО, МГУ и МИГАИК – не сочли возможным видеть меня в своих рядах. В дни этих разочарований мне позвонил приятель из класса Володя Красновский и стал уговаривать поступать вместе с ним в пединститут. Мысль эта мне показалась смешной, но Володя по классной кличке Мэп (однажды на уроке он спутал английское слово «мэм» с «мэп») уговорил меня просто приехать и посмотреть это «офигительное» здание. Мы приехали на Пироговку, и я действительно был очарован домом, колоннами, светом с высоченного стеклянного потолка. Мы заглянули в одну пустую и огромную аудиторию – там сидела за роялем худенькая черноволосая девушка и тихо играла джазовые вариации на тему «Лу-лу-бай». Это была Света Богдасарова, с которой я впоследствии написал много песен. Мы с Мэпом попереминались с ноги на ногу, и я ему сказал: «Поступаем».

Был 1951 год. Я неожиданно удачно поступил в институт, и только много позже, лет через десять, я узнал, что мне тогда удалось это сделать только благодаря естественной отеческой доброте совершенно незнакомых мне людей. Потом были – институт-песни, походы-песни, армия на Севере, возвращение, дети, работа, поездки, горы, море и вообще – жизнь.

Но обо всем этом – уже в песнях.

1981

 

Синий перекресток

 

Репшнур-веревочка

Несколько лет назад я с группой туристов впервые попал на Кавказ, в Пятигорск. Был жаркий полдень. Мы выгрузили свой багаж из электрички и вышли на привокзальную площадь. И вдруг откуда-то справа послышался отдаленный шум. Вскоре шум превратился в грохот, и на площадь выскочил грузовик, полный альпинистов. Во всю мощь своих молодых легких, оздоровленных хрустальным воздухом вершин, они сокрушали покой и благодать города Пятигорска. Казалось, сейчас эти парни выпрыгнут из своей машины и пойдут брать штурмом Цветник и Провал. Но, слава богу, машина на площади не остановилась, и ее грохот постепенно затерялся в кривых пятигорских улицах.

– Ну и ну! – сказал, покачав головой, стоящий рядом с нами старик-железнодорожник.

А между тем альпинисты всего-навсего пели песню. Песню, которую неизвестно кто и когда сочинил, песню, которую знает назубок любой альпинист, начиная с желторотых новичков и кончая суровыми мастерами высотных восхождений. Называется она «Репшнур-веревочка».

Неизвестный автор был, очевидно, человек решительный – он сразу брал быка за рога. Песня начинается так:

Действие изображено, писать вроде больше не о чем, поэтому в двух последующих строчках сообщается кое-что о героях спуска:

Памятуя о том, что мелодии русских народных песен широко популярны, автор на мотив «Ленты-бантики да ленты-бантики» присочиняет такой припев:

Нормальное ударение в слове «узлы» никак не укладывалось в размер. Поэтому получились «узлы». И странно: серьезные люди – научные работники, инженеры, рабочие, студенты – поют эти самые «узлы». Поют хором и мурлычут в одиночку, исполняют в концертах художественной самодеятельности, переписывают в тетради. Да и как же не переписывать? Ведь в песне сосредоточены важнейшие принципы альпинизма. Вот они:

Может быть, некоторым товарищам, ни разу не бывавшим в горах, песня покажется редким экспонатом. Нет, это одна из самых распространенных альпинистских песен. Она живет уже многие годы, и неизвестно, сколько еще будет жить. И песня эта не составляет особого исключения.

Среди нашей спортивной молодежи бытует масса песен – бездумных, глупо-экзотических и просто пошлых.

Молодым людям, отправляющимся в поход, ничего не стоит, например, глубоко удивить пассажиров поезда таким сочинением:

Поется эта, с позволения сказать, песня на склонах Кавказских гор, в снегах Полярного Урала, в подмосковной электричке.

Кстати, об электричке.

Туристы, отправляющиеся в пригородном поезде на лоно природы, считают своей первейшей обязанностью оглашать окрестность песнопениями. А электричка полна народу: едут рабочие и служащие, едут дачники, рыболовы. И, пользуясь тем, что еще не введен штраф за публичную демонстрацию плохого вкуса, молодые любители путешествий хором начинают петь:

Исполняется это произведение обычно под аккомпанемент залихватского гитариста, которому ноты не более знакомы, чем парикмахеру звезды в созвездии Волосы Вероники. А люди в поезде слушают. Слушают и вспоминают…

Война… Песня, которая пелась в землянках, в эшелонах, идущих на фронт, в партизанских отрядах… Хорошая, милая песня. Кто-то взял ее и испортил. И люди уходят в другие вагоны.

Туристы же продолжают петь: у них ведь еще в запасе отличная песня «Убит поэт»! И действительно, на мотив «Когда б имел златые горы» бессовестно распевается лермонтовское стихотворение. На этот же мотив поется «У лукоморья дуб зеленый». Просто диву даешься: откуда такая изобретательность?

В альпинистских лагерях иногда устраиваются вечера песни. Взрослые люди, образованные, начитанные, имеющие детей и занимающие солидные посты в учреждениях, громогласно утверждают следующее:

Вслед за этим «опусом» знатоки русской словесности распевают песню про Одессу:

Из Новосибирска и Ленинграда, из Нижнего Тагила и Симферополя, из многих городов и сел нашей страны съезжаются люди в альпинистские лагеря на сборы и соревнования. Приезжают они туда наивными глупцами, усвоившими курс литературы в пределах школы или института и курс альпинизма по учебнику В. М. Абалакова. Уезжают же – всесторонне развитыми людьми, твердо знающими, в чем причина известности Пушкина и как формулируются основные принципы альпинизма.

Вот как обстоят дела с музыкальным бытом спортсменов. И все же было бы неправильно утверждать, что поются только такие песни. Теми же альпинистами написано немало привлекательных песен. Назовем некоторые из них: «Баксанская», «Барбарисовый куст», «Снег», «Рассвет над соснами встает». А вот, например, задушевная лиричная «Поземка»:

Эти песни всегда поются с увлечением. Но беда в том, что их никто не пропагандирует. Печатаются изредка спортивные песни, написанные профессиональными композиторами. Но их почти не поют. Вернее, они сами не поются. Как правило, мелодии их маложизненны, а в стихах лишь формально рифмуются те или иные спортивные лозунги. И никто до сих пор не позаботился о том, чтобы как-то распространять лучшие песни, созданные самими спортсменами.

Этот фельетон написан против пошлости и безвкусицы, пустившей довольно глубокие корни в песенном спортивном быту. Но дрянные песни не искоренишь статьями и разговорами. Их можно искоренить только другими песнями – хорошими.

1959

 

Автор песни Рассказ

Василий Николаевич проснулся оттого, что снизу шел густой табачный дым. «Опять курят», – подумал он и недовольно повернулся на другой бок. Но заснуть ему так и не удалось.

За окном темнела оренбургская степь. Поезд с синими огнями ночных лампочек летел сквозь марево рождающегося утра.

В одном купе с Василием Николаевичем ехали альпинисты. Беспокойная это была публика! Обедали они, например, так: привязывали к потолочному вентилятору веревку, на нее подвешивали ведро с помидорами, клали на стол соль, две буханки хлеба и поочередно брали помидоры из болтающегося ведра. И были страшно довольны. А что хорошего? Ни пройти, ни проехать. После обеда альпинисты укладывались на свои полки и молодецки храпели до вечера. Вечером, когда всем нормальным пассажирам надо бы на покой, они просыпались, доставали гитары, пели песни, рассказывали какие-то смешные, на их взгляд, истории, словом, до утра мешали спать.

Василий Николаевич вздохнул и сам было потянулся за папиросой. Неожиданно раздались аккорды гитары и кто-то негромко запел:

Василий Николаевич прислушался. Ему вдруг стало не по себе. «Не может быть, – подумал он. – Не может быть!» А молодой голос продолжал:

Василий Николаевич спрыгнул с полки и вышел в пустой коридор. Сонная степь проносилась за окнами вагона. Глухо стучали колеса. А из приоткрытой двери купе звучала песня.

Василий Николаевич закурил и прислонился виском к холодному стеклу…

Как это было давно!

…Сначала ему вспомнился снег. Снег на вершинах гор, на стволах сосен, в валенках. Снег, засыпавший землянку так, что в нее можно было только вползать. Снег сыпучий, в котором можно утонуть, как в воде, снег, закаленный жестокими ветрами, твердый, как клинок. Тяжелая тогда была пора. Был Василий Николаевич совсем молодым пареньком, и звали его Васей, просто Васей. Маленькая саперная часть, в которой он служил, уже целую неделю стояла у подножья Эльбруса. Связь была нарушена. В штабе армии эту часть, очевидно, считали погибшей.

Головные отряды фашистской дивизии «Эдельвейс» шли вверх по ущелью Баксана. Как далеко они продвинулись, никто не знал.

После многих неудачных попыток связаться с соседними частями созвали открытое партийное собрание. Речь шла не только о решении своей собственной судьбы – это был суровый разговор о войне и судьбе Родины.

Постановили: никуда из Баксана не выходить, заминировать дорогу, драться с врагом до последней возможности.

В тесной землянке было жарко. С бревенчатого потолка капала вода. По железной печурке бегали беспокойные золотые искорки…

Командир саперов старший лейтенант Самсонов, держа руки у раскаленной печки, тихо говорил:

– Другого решения я и не ждал. Но мы не знаем, где враг. Нужна разведка. Идти по долине навстречу немцам – бессмысленно. Тропа у нас только одна, и никуда с нее не уйдешь. Может, ты, Роман, предложишь что-нибудь?

Сержант Роман Долина поднялся с нар. До войны он занимался альпинизмом и хорошо знал район Эльбруса.

– Надо идти наверх, – сказал он. – Есть вершины, с которых долина Баксана просматривается на 30 – 40 километров.

– А много ли времени потребуется на восхождение? – спросил Самсонов.

– Сейчас скажу… Так… Значит, восемь часов подъема и часа три спуска. Короче, если завтра с утра выйти, то к вечеру, часам к девяти, можно быть уже здесь. Но это при хорошей погоде и видимости.

– Понятно, – сказал Самсонов. – Кто хочет идти с Долиной?

В землянке зашумели.

– Братцы! – гаркнул Роман. – Все равно с собой никого не возьму: альпинистов нет, а лишний человек мне, честно сказать, обузой будет.

– Я спрашиваю, кто хочет идти с Долиной? – спокойно повторил Самсонов.

Все замолчали. Долина примирительно кашлянул и сказал:

– Давайте, пожалуйста… Тогда уж пусть лучше Васька маленький идет…

Рассвет застал их на пути к вершине.

– И на что я тебя взял? – рассуждал Долина. – Конечности у тебя малогабаритные, силы – никакой… Минер ты, прямо скажем, средненький. Так себе минер…

– Ты за себя беспокойся, – огрызнулся Вася.

– Желчи много в тебе, Василий Николаевич, – усмехнулся Долина. – Потому ты и желтый такой. А желчь самым прямым образом происходит от злости. Вот возьми, к примеру, меня – я розовощекий, статный, красивый человек. А все почему?..

Долина вдруг остановился.

– Видишь тот гребень?

– Вижу.

– Так вот по нему мы поднимемся на вершину. А когда спустимся, выдам тебе справку, что ты совершил восхождение на вершину второй «а» категории трудности. После войны значок альпинистский можешь получить.

– Да отстань ты!

– Не хочешь? А то носил бы его на правой стороне груди вместе с многочисленными орденами и медалями. Весь колхоз ходил бы смотреть…

Так подошли они к гребню. Скалы круто уходили вверх.

– Носки на тебе шерстяные есть? – спросил Роман.

– Есть.

– Снимай.

– Зачем?

– Снимай, говорю. Руки поморозишь.

…Свирепый ветер толкал Василия в бок. Занемели руки в шерстяных носках. Камни, иногда срывавшиеся из-под ног, стремительно уносились в белую преисподнюю, рождая там грохочущие взрывы снежных лавин.

Только к вечеру разведчики добрались до вершины. Она оказалась куполообразным плато, на котором могли бы разместиться человек двадцать. Далеко внизу в серо-фиолетовой глубине плавали молочные облака.

– Кислое дело, – сказал Роман. – Тут можно просидеть неделю и ничего не увидеть… Устал?

– Малость есть.

– Ничего! Сейчас мы с тобой, друг, пещеру такую отроем – дворец!.. А вот к тому краю не подходи! Ступишь два шага – и прямым сообщением на тот свет. Понял?

Когда они отрыли пещеру, было уже совсем темно. Роман заложил вход двумя снежными кирпичами.

В эту ночь Василий спал тем мертвым сном, какой бывает только после тяжелой работы. На рассвете он проснулся от холода. Роман спал. Вася выбрался наружу. Густой туман мчался над снегами. Казалось, что огромная гора летела в бесконечном облаке, разрезая своей вершиной его невесомое тело…

– Туман? – спросил Долина, когда Вася вернулся в пещеру. – Я так и знал. Ну, может, к вечеру рассеется.

Целый день они просидели в пещере. Туман не уходил. Роман рассказывал какие-то альпинистские истории.

Наступила ночь. Разведчики дрожали от холода и сырости. Не спалось. Роман сидел согнувшись и что-то писал.

– Ты бы хоть свечку не жег зря, – проворчал Вася. – Что ты там пишешь? Секрет?

– Песню сочиняю, – серьезно сказал Долина.

– Песню? – удивился Вася. – Это что ж, про любовь у тебя песня? Супруге пошлешь?

– Почему супруге? Песни, брат, бывают всякие. Есть про любовь, а есть про войну. А эта про нас с тобой будет.

– Про меня и про тебя?

– Точно! – сказал Долина. – Про тебя и про меня.

– Ну-ка, прочти.

– Тут у меня малость не дописано. Начал я ее еще внизу…

Долина долго шелестел страницами записной книжки.

– Вот! – наконец сказал он, громко откашлялся и стал читать:

– Ну как?

– Здорово! – сказал Вася. – Просто здорово! Это когда мы с тобой в разведке были? Да?

– Ага… Крепко тогда нам с тобой досталось. Помнишь того рыжего с парабеллумом?

– Помню. С усами… Сверху, что ли, он на тебя прыгнул?

– Сверху. Если бы не ты – быть уже Роману Долине в бессрочном отпуску…

– А припев-то есть? – перевел разговор на другую тему Вася. – Или без припева?

– Нет, почему же, с припевом. Вот…

– Про пургу ты хорошо написал, – сказал Вася, – а вот про то, как враги бежали, малость подзагнул… Где ж это они от нас с тобой бежали?

– Не бежали – так побегут. Я ведь, знаешь, что задумал? Оставить эту песню здесь, на вершине.

– Ну и что?

– Уйдем мы с тобой вниз. А война-то когда-нибудь кончится? Немцев прогоним?

– Прогоним.

– Значит, будут они бежать?

– Будут, конечно!

– Молодец, Вася! Прямо философ!

– Ну ладно тебе обзываться-то!..

Было еще совсем темно, когда Роман и Вася вышли из пещеры, сложили небольшой тур из камней и спрятали туда гранату. Вместо запала в нее была вложена свернутая в трубочку записка о восхождении и текст, к которому за ночь Долина приписал новые слова:

Наступало утро, над горами повис морозный, ясный рассвет. Роман долго протирал бинокль, ругая все оптические заводы мира, потом замолчал.

– Вася, – шепотом сказал он. – Немцы.

По белой, покрытой свежим снегом долине Баксана тянулась длинная черная змея.

– Восемь километров, – прикинул Долина. – Перед ними взорванный мост… Мины… Мы успеем!

…Василий Николаевич плохо помнил, как они спускались вниз. Полтора часа продолжалась бешеная гонка. Они скатывались по снежным склонам, пробирались по леднику, цеплялись за ветки деревьев…

А когда выбежали на знакомую полянку и Вася упал на снег, бой был в самом разгаре.

Вася медленно поднялся. Горы качались перед ним, как качели. Самсонов лежал в сугробе за большим камнем и стрелял из ручного пулемета. Долина, припадая на одну ногу, перебегал от дерева к дереву. Вася вынул гранату и пополз к Самсонову…

Немцы отступили через час. Головной отряд прекратил атаки, решив, очевидно, дождаться подхода артиллерии. Самсонов собрал оставшихся в живых. Их оказалось всего восемь человек.

Решили уходить на другую сторону хребта, чтобы там на перевальной точке организовать оборону.

Сержант Роман Долина, раненный в ногу, к вечеру вывел отряд на перевал Хотю-Тау. Глубоко внизу, на дороге, рвались фашистские грузовики с боеприпасами…

Через день Долина был уже в госпитале. Вася остался на перевале. Потом началось наступление, панически бежали остатки дивизии «Эдельвейс»…

В 1944 году Вася получил письмо с Северного фронта от майора Цулукидзе, в котором сообщалось, что Роман Петрович Долина погиб в боях на реке Западная Лица.

…Василий Николаевич стоит в пустом коридоре вагона. В руке дрожит давно потухшая папироса. Альпинист с гитарой уже заснул. За окном вполнеба пылает багровый степной рассвет. По вагону прошел, потягиваясь, проводник.

– Не спится?

– Не спится, – сказал Василий Николаевич.

1960

 

Люди идут по свету

Неважно, в туристском походе ты, в геологической партии, на вершину ли идешь зарабатывать очередной разряд или просто так шагаешь, потому что нет и не предвидится попутных машин. Главное – идти по земле, видеть людей, пожимать им руки, калякать о том о сем. И, может быть, вот тут-то и чиркается в промокшую прошлой ночью и оттого покоробленную записную книжку какая-то строчка песни. Скорее всего она при дальнейшем просеивании пропадет, отстанет от других строчек, так и не войдет в саму песню. Но именно она рождает песню, как прачка – гения.

Так и подбираются эти песни – от дорожных разговоров, от странных закатов, от неистребимого самолетного запаха, от шума сосен на речном берегу. Или вот от родника, где, по свидетельству поэта и ученого Дмитрия Сухарева, ее очень даже просто можно зачерпнуть…

А между тем человека никто не просит писать что-нибудь. Тем более песню. У него другие обязанности перед обществом. Он должен приложить все свои силы для того, чтобы найти в Заполярье уголь. Или так спроектировать дом, чтобы при землетрясении он не развалился. Или продвинуть на шаг вперед сложную термоядерную науку. Или произвести новым методом в штольне массовый взрыв. И написать об этом. Но не песню. Отчет написать. Тем не менее человек, которого приятель научил трем аккордам на гитаре в тональности ре-минор, считает нужным ко всем своим жизненным делам приписать и сочинение песен.

Зачем это ему нужно? Он что, хочет занять место в Союзе композиторов? Нет. Он что, хочет «выбиться в люди»? Нет, он уже выбился. И в неплохие люди. Может быть, у него много свободного времени? Смешно! У человека трехлетняя дочь, две общественные нагрузки, кооперативная квартира, четыреста знакомых (по статистике), интриги со столяром, который должен сделать стеллаж. Несмотря на это, человек решил за ближайшие полгода выучить польский язык. Кроме этого, на кухне лежит вот уже два месяца приготовленная к капитальному ремонту и оттого крупно затрудняющая семейную жизнь байдарка «Луч». И вот – на тебе – еще пишет песни!

Человек отлично помнит, как он вступил на этот скользкий путь. Это было давно, на первых курсах института. Стремительно познавался мир. Из-за горизонта, как дредноуты облаков, выплывали важные вопросы. Человек задумывался, глядя в костер. Человек учился петь. Со своими друзьями. И не просто петь – красиво чтобы было. На голоса.

И эта песня учила его больше, чем сто книг.

И эта песня учила его больше, чем сто семинаров.

В паровиках, которые ходили от Савеловского вокзала до станции Икша, человек пел «с наше покочуйте, с наше поночуйте…», и герои военных песен были ему братьями, словно он сам, а не его отец, прожил вместе с ними в землянке четыре военных года.

А про него самого песен не было. Ну, всякие там «Файдули-фай-дули-фай!» или «На кораблях матросы ходят хмуро» – это не в счет. А такие, которые, как говорили, адресовались ему лично, – эти как-то не пелись. И вот странно: человек решает сам написать песню. Нет, не песню, а песенку. Просто так. Для себя. И вдруг он узнает, что его песня понравилась друзьям. Вот это да! Вот это уж никак не ожидалось!

Но в большинстве своем песни умирали, так и не прижившись. Среди них было бесчисленное множество песен про глаза, отличавшиеся друг от друга лишь мастью: синие, черные, зеленые, «голубоватые слегка». Появился штамп. Песня о прелестях туризма: «Пусть дождь, снег, град, ветер, циклон, антициклон, цунами, торнадо – или другие метеорологические трудности – все равно мы пройдем этот маршрут». Или: «Как хорошо, что мы промокли». И опять бесконечный рефрен: «Пусть». Попадались песни и получше, но интересны они были для определенной группы людей, предположим, для второй группы первого курса. А четвертый курс, не говоря уже обо всем народе, на них не реагировал. Но среди этих наивных и часто совершенно беспомощных сочинений стали появляться песни, которые не умирали, которые вдруг сами по себе вспоминались, неведомыми путями ехали в другие города, перешагивали в другие институты. Они выжили в этом никем не организованном конкурсе, вошли в сердца людей прочно и надолго, ибо им перед этим пришлось выдержать конкуренцию с песнями, которые были хорошо оркестрованы, безупречно исполнены и переданы в эфир по всем правилам соответствующей техники.

Из слабого и ни к чему не обязывающего ручейка такая песня выросла в заметный поток. От ствола стали отрастать веточки: песня-размышление, диалог, монолог, рассказ, пейзаж. Из этой песни образовался новый жанр журналистики – песня-репортаж. И если сейчас можно подвести итог, то следует отметить, что, конечно, главное в этих песнях – слова, которые в большинстве случаев отвечают самым придирчивым требованиям песенной поэзии. Это и понятно. Большинство авторов подобных песен не имеют музыкального образования и, скажем прямо, менее талантливы в музыке, чем в стихах. Исключение, пожалуй, составляют три безусловно одаренных в музыкальном отношении автора – А. Якушева, Ю. Ким и Е. Клячкин. Кстати, это обстоятельство не раз отмечали и профессиональные композиторы.

И все же большинство этих песен не тяготеет к канонической форме, выбивается из ее догм и установок. Хорошо это или плохо – безапелляционно утверждать невозможно. Каждый раз это отдельный случай, который должен разбираться не по основному параграфу, а по дополнениям и сноскам к нему.

В этом явлении несколько раз пытались разобраться журналы «Молодой коммунист», «Октябрь». «Литературная газета» в прошлом году организовала большую дискуссию, но суть ее осталась весьма расплывчатой. Кроме того, газета начала эту дискуссию с письма некоего инженера, который критиковал слова одной альпинистской песни, выдавая ее за образец самодеятельных сочинений. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что слова эти действительно очень плохие – написаны профессиональным поэтом-песенником. Об этом газета почему-то умолчала.

Больше всех с этими песнями работает радиостанция «Юность», которая по-настоящему решила разобраться в этом явлении и оценить его.

Песни эти называют по-всякому. Самодеятельные. Студенческие. Туристские. Авторы их – «советские шансонье», барды, менестрели. Можно и еще что-нибудь придумать.

Но дело не в том, как их называть. Дело в песнях, которые говорят сами за себя, не нуждаясь в адвокатах. Дело в авторах, ибо они живут в гуще народа и в известном смысле сами являются его голосом. И черпают темы для песен в своей лаборатории, на своем заводе, на своем корабле или вот в роднике.

1968

 

Легенда седого Эльбруса

Эльбрус повидал на своем веку многое. По-разному относился к смельчакам, покорявшим его вершины. Но то, что произошло в начале февраля 1943 года, удивило даже его.

Сейчас все это окрашено в синие цвета легенды, хотя случившееся 17 февраля 1943 года для истории просто факт. Да и для двадцати смельчаков тогда это было обыкновенным боевым заданием.

Но сегодня, когда написана главная летопись Великой Отечественной войны, когда расшифрованы в многотомных мемуарах детали каждого ее дня, мы знаем, что 17 февраля 1943 года вошло в историю войны днем крушения фашистской символики с высочайшей точки Европы – Эльбруса. И знаем, что только еще два подобных акта было совершено в войну – на Акрополе и рейхстаге. Но «эльбрусская эпопея» – это больше тысячи советских людей, спасенных от изуверств фашистов.

Однажды в Федеративной Республике Германии проводилась примечательная викторина для молодежи. Тема – минувшая война. Главный приз – автомобиль. Причем его можно было получить за ответ на один вопрос: «Кто и когда водрузил знамена рейха над Эльбрусом?»

Мы не надеемся выиграть западногерманский автомобиль, потому что ответим на этот вопрос, очевидно, не так, как хотелось бы устроителям викторины…

Итак, кто СНЯЛ знамена Третьего рейха с Эльбруса?

Бечо – трасса мужества

У них был приказ. И они должны были его выполнить. Любой ценой. А они не захотели ЛЮБОЙ. И, может, поэтому вошли в память людскую.

Жанр очерка предполагает известную долю авторского домысла. На сей раз его не будет. Только факты. Тем более что память сохранила Александру Игнатьевичу СИДОРЕНКО, заслуженному мастеру спорта, оператору студии «Союзспортфильм» почти все детали той драматической истории.

А.И. Сидоренко: Как раз накануне войны я был назначен начальником альпинистского лагеря «Рот-фронт». Вместе с мастерами спорта Г. Одноблюдовым и А. Малеиновым приехал на Кавказ. Но тут грянула война, и мы на базе лагерей с помощью военкоматов организовали пункты по подготовке допризывников. Снаряжение, продовольствие – все использовалось. Потом мы сами стали солдатами и занялись специальной переподготовкой горнострелковых частей, разведкой, разработкой операций в горах, которые мы знали как свои пять пальцев.

Июль – август 1942 года. Немцы в это время прорвали оборону где-то в районе Ростова. Танковые армии Клейста довольно быстро подошли к Главному Кавказскому хребту. Немцы рвались к грозненской и бакинской нефти: они бросали в наступление свои отборные части, в том числе альпийскую дивизию, которую комплектовали опытными спортсменами. Кстати говоря, Гротт, капитан, который руководил потом установкой немецких флагов на Эльбрусе, раньше участвовал в альпинистских восхождениях на Кавказе.

К нам, альпинистам, попавшим перед войной на Кавказ, примкнул Николай Моренец, парень из города Сумы, который перед войной был мобилизован в армию и служил в Пролетарской дивизии. При защите Москвы был ранен тяжело: вся спина в осколках, скрючены пальцы на левой руке. Пока что он был списан и числился военруком в Тырныаузе, в школе. Из этой школы пришел к нам и Гриша Двалишвили, паренек лет семнадцати. А ситуация была такая: надо выводить работников Тырныаузского молибденового комбината из-под удара врага. Потому что немцы уже подкатывались к Главному Кавказскому хребту, дорога через Нальчик отрезана. Единственный путь – через Главный Кавказский хребет.

Остановились мы на перевале Бечо. Это снежный перевал через Главный Кавказский хребет высотой в 3 тысячи 375 метров.

В первых числах августа, примерно 8-го или 10-го, большая колонна автомашин, в которые погрузили всех работников и их семьи, доехала до селения Тегенекли, километров тридцать выше по Баксанскому ущелью. Там была туристская база под таким же названием. Мы пересчитали людей. Оказалось больше тысячи. Причем были дети, матери с грудными младенцами. Для нас этот перевал не представлял такой сложности, потому что мы, альпинисты, знали и более сложные вещи, но для этих людей все было необычно, и опасно, и сложно. Например, такие вопросы задавались: может ли перейти через перевал человек, у которого астма? Представляете наше положение? Ну, нам ничего не оставалось, как ответить: может. А как детей переносить грудных? Вот тут уже сами изобрели такое снаряжение: простыней привязывали ребенка около груди, потому что надо, чтобы руки были свободными: нужно опираться на палку, держаться за какой-то канат, который мы подвешивали на трудных местах. Я вспоминаю: в группе была машинистка с одним легким, да и то туберкулезным.

Было в нашей первой группе примерно сто человек, из них около тридцати ребят: малышей от самого грудного возраста и лет до семи. Николай Моренец ходил вдоль колонны, подбадривал. Таким образом мы в несколько приемов одолевали трассу. То, что проходили туристы, например, за два часа, мы преодолевали за шесть, семь часов с остановками. Так мы подошли к первым снежникам и к леднику.

Перед ледником мы остановились, так как впереди была «куриная грудка», самый крутой взлет снежного гребня. Лед, а на нем снег, крутой, ну, градусов, может быть, под сорок. Это самое трудное место в переходе. И, как назло, несколько ишаков, завьюченных продовольствием, вдруг провалились в трещину. Как сумели успокоили людей.

И там матери, которые своих ребят до этого несли сами и не доверяли их, увидели, что здесь совсем опасно. И ребят переносили мы сами, в несколько приемов – одного ребенка, второго, третьего.

А эту машинистку, которая потеряла силы, пришлось тоже на себе перенести на «куриную грудку» – потом она несколько дней отсиживалась, приходила в себя.

В это время туда пришли наши передовые армейские части и уже устанавливали пулеметные гнезда: готовился второй эшелон обороны наших войск.

Ну, перевал был взят. Дальше довольно крутой спуск на юг. Весь снежный, переходящий в крутую тропу. А в это время разливаются горные ручьи. Но другого пути не было.

Так мы несколько раз поднимались с Северного Кавказа на Главный Кавказский хребет и спускались в Грузию, в Сванетию. Весь переход занимал почти сутки. Очень долго. Из-за того, что группа была немобильная.

Вот так мы перевели в несколько приемов 1500 человек. Весь этот переход прошел «безаварийно», никаких жертв не было. Даже старик с астмой – и тот прошел. И еще – помню: когда мы поднимались за очередной партией, дул ветер, встречный, сильный, – смотрим, двое идут в тумане. Оказалось, девчонка лет семи и старушка. Я спросил: «Сколько вам лет, бабушка?» Она говорит: «73 года». – «Ну как, идти-то трудно?» – «Да, трудно, – отвечает, – но у немца-то оставаться не хочется, надо идти».

Так с внучкой и прошла этот участок.

Нужно сказать, что я на этом походе лишний раз убедился в силе и мужестве наших людей. Страшно было. Но прошли. Знали: у немцев оставаться нельзя. Бросили все, что было, дом, понимаете, уют, все бросили.

Прошлым летом А. Сидоренко побывал в тех местах. Произошла волнующая встреча. К сожалению, словами трудно передать атмосферу этой встречи, те слезы благодарности, которые вдруг не сдержала бывшая работница Тырныаузского комбината Евдокия Ивановна ЛЫСЕНКО:

Двенадцатого августа нас направили в путь. Дали в руки альпинистскую палку, сына одного увязала в простынь, второго за ручку… а меньшому было год и четыре месяца. Температура у ребенка сорок была.

Шли мы тропинками, страшными, жуткими. Шли за альпинистами. Благодаря им прошли через страшные водопады, где не видать ни дна, ничего. Насилу прошли. Лед, трещины трещат, ломаются, а мы переходим. Только переступишь, ребенка перетянешь – расколется лед…

Потом стали лезть по канату, триста метров на вершину. Я ребенка одного в простыне, другого за ручку. А сама за веревку хватаюсь и тяну. И тут уже на вершине подхватывали солдаты детей и нас.

Мы сюда добрались, а потом спускаться начали. Ребенка вяжешь, второго сажаешь на себя и, как на санках, спускаешься вниз. И поехали. Ехали, не знаю, может, в пропасть, может, еще куда. Потом от нас альпинисты ушли, а мы с войсками остались. Но до этого речку переходили. Никак не можем нигде перейти. Альпинисты перелезли, и мы начали бросать детей через речку. Как ребенка возьмут бросать, так у матери сердце обрывается. Перебросали детей, потом сами стали переходить, все мамаши перешли…

Такова прелюдия подвига, который предстояло совершить Александру Сидоренко, Георгию Одноблюдову, Николаю Моренцу и семнадцати их товарищам.

Над Кавказом – знамя красное!

Из рассказа бывшего начальника группы, заслуженного мастера спорта, профессора МГУ Александра Михайловича ГУСЕВА:

…Откровенно говоря, мы давно ожидали этого приказа, так как знали, что егеря фашистского капитана Гротта, бывавшие на Эльбрусе до войны, установили 21 августа 1942 года два черно-красных знамени на вершинах Эльбруса. Геббельсовская пропаганда шумно разрекламировала это событие как чрезвычайный подвиг, допуская в словах и иллюстрациях явную фальсификацию. Утверждала, что вершины брались с боя, на снимках егери почему-то имели заснеженные рты и брови в сосульках (в августе-то!), да и само утверждение «покоренный Эльбрус венчает конец павшего Кавказа» являлось фактом скорее желанным, нежели действительным.

В резерве Закавказского фронта находилось немало альпинистов, просивших командование разрешить им восхождение на Эльбрус, чтобы сорвать немецкие флаги. Конечно, любой риск был бы оправдан, однако жертвовать людьми командование не могло, так как склоны и ущелья хорошо простреливались гитлеровцами с окружающих высот.

К началу февраля завершился разгром немцев на Кавказе, и тогда наши рапорты были удовлетворены: группа альпинистов из двадцати человек тремя отрядами двинулась в путь. Это было первое массовое восхождение на эту вершину в условиях военной зимы. Мы знали, что нас подстерегало: кроме меня и заслуженного мастера спорта Николая Гусака, зимой на Эльбрус никто не восходил, нам были неизвестны расположения минных полей, а что стоило самодельное альпинистское снаряжение?! Большой груз оружия, минимум питания, неясность обстановки…

Через Крестовый перевал, через только что освобожденный Нальчик и Баксанское ущелье, через перевалы Бечо и Донгуз-Орун вышли мы к подножию Эльбруса. Все мосты через реку Баксан оказались взорванными, и продвижение шло медленно: глубокий снег, трещины, мины подстерегали нас на каждом шагу.

На «Приюте одиннадцати» отряды объединились. Домик «Приюта» был поврежден бомбежками, но укрыться в нем от непогоды оказалось возможным, и это было весьма кстати, так как все говорило о приближении бурана.

Бушевал он целую неделю. Кончились продукты. Положение становилось критическим, и мы решили штурмовать вершины двумя отрядами, в любую погоду, по очереди страхуя друг друга. Желание «дать фашистам по морде», а заодно и поставить точку над кавказским разгромом врага переполняло душу…

Здесь нам бы хотелось прервать рассказ Александра Михайловича и предоставить слово единственной женщине – участнице легендарного восхождения Любови Георгиевне КОРОТАЕВОЙ, преподавателю Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы:

Почти все были офицерами, почти все успели окончить до войны институты. Самому старшему из нас было 28 лет. Ребята эрудированные, начитанные. Ника Персианинов мог, например, прочитать наизусть «Илиаду» Гомера.

Однажды мы с Андреем Грязновым получили задание: установить пути отступления немцев с Кавказа. Целый день пролежали в снегу на хребте Когутай. А в такой обстановке разные мысли приходят, и мы решили это место отметить. Вынули из одной гранаты запал, написали, что такого-то числа здесь были в разведке лейтенанты Грязнов и Коротаева.

Потом сложили тур из камней и положили туда гранату. Договорились, что кто первый после войны придет – сообщит другому, что снял эту гранату. Ни ему, ни мне не пришлось больше там побывать…

Пришло время – нам приказали сорвать немецкие флаги. Начался путь из Приэльбрусья.

Когда мы остановились в Итколе ночевать, то установили дежурство на веранде балкарского домика. Была чудная лунная ночь, и как раз из Иткола было очень хорошо видно гребень, на котором оставили мы гранату. Все вышли на балкон. Андрей Грязнов стал напевать про себя песню, а потом случайно у него сложились слова: «Помнишь гранату и записку в ней». А потом кто-то добавил: «На скалистом гребне для грядущих дней». И у нас такой энтузиазм сразу вдруг появился к сочинению – и начали создавать. Вот слова «Баксанской песни» – она, вы знаете, как начинается:

К нам очень часто приходили другие ребята-альпинисты. Когда они из своих отрядов шли, нас не могли миновать, потому что мы располагались как раз на «столбовой дороге» в Баксанском ущелье. Коля Моренец, украинец, симпатичный парень, высокий такой, очень хорошо пел. Он пел нам романсы и вообще склонность слагать стихи проявлял. У него много было стихов – мы думали, что он будет знаменитым поэтом. Вот им и была осенью 1942 года сложена песня «Барбарисовый куст»:

Почему именно барбарисовый куст? В Баксанском ущелье очень много барбарисовых кустов, и я думаю, что для Коли именно поэтому он стал каким-то символом.

Эти песни, когда мы собираемся, а у нас традиционные сборы каждое 17 февраля, поем за праздничным столом.

Наступал ответственный момент: все три отряда, объединившись у «Приюта одиннадцати», готовились к штурму вершин. Слово – документу. Дневнику, который велся сначала группой Н. ГУСАКА, а затем стал летописью и всего отряда.

Штаб Закавказского фронта поручил младшему лейтенанту Н.А. Гусаку подобрать и снарядить группу военных альпинистов с задачей: снять фашистские вымпелы с вершин Эльбруса и установить советские флаги.

В состав группы вошли: Г. Одноблюдов, Габриэль Хергиани, Бекну Хергиани, Б.В. Грачев, В.П. Кухтин, А.И. Сидоренко.

…Уже две недели плохая погода.

29.01.43. На лыжах от Местии пришли в Бечо. Получили продовольствие и снаряжение.

30.01.43. Вышли на промежуточную базу. Вечером получили приказ: отзывали сопровождающий отряд и В. Кухтина. Спустился в Бечо и Н. Гусак.

31.01.43. В 14.00 Н. Гусак сообщил, что отряд уходит. Снегопад.

01.02.43. Оформили документы. Отстояли В. Кухтина. Оставили в селении Доли лишние вещи. В 17.00 прибыли на Промежуточную. Пасмурно.

03.02.43. Прекрасная погода! С перевальной точки увидели Эльбрус, Донгуз-Орун, Тегенекли-Баши. Внизу Кабардино-Балкария, родной «Рот-фронт». Сердце охватило радостное волнение… В 17.00 на перевал поднялись Гусак и Одноблюдов. У Торопова сдало сердце. Его отправили вниз. Ночью почти не спали. В 13.15, кроме Гусака и Одноблюдова, начали спуск на север. У опушки леса проволочные заграждения с подвешенными гранатами, окопы, пулеметные гнезда, обуглившийся каркас блиндажа. Здесь были немцы… От дома остались стены. Уцелел кусок электропроводки. Гордость ротфронтовцев – гидростанция с наливным деревянным колоссом – руины. Щемило сердце… Все равно восстановим!!!

04.02.43. В 17.30 пришли на «Кругозор». Строений нет. На морене выше бывшего здания «Интуриста» ряд немецких землянок. Встретили группу Николая Моренца. Нашли страницу из немецкого журнала. На фото специально посыпанный снегом портрет немецкого егеря, по-видимому, капитана Гротта, здание «Приюта одиннадцати», немецкие флаги на Эльбрусе. Изрядно потрепанные ветром. Рядом высокопарный текст, воспевающий «подвиг героев».

08.02.43. Погода ясная. В 10.00 из немецких землянок, расположенных в конце морены, что выше «Кругозора», вышли на «Приют одиннадцати». До второй морены глубокий снег. Грачев и Багров впереди на лыжах. Несколько человек в снегоступах, остальные пешком. В 14.30 увидели «Приют одиннадцати». Над ним летает стая ворон. Никаких следов и признаков жизни. Грязнов и Бекну из карабинов сделали несколько выстрелов по приюту. Только вспорхнули и улетели вороны. В 15.15 подошли к приюту.

Из комнаты № 210 на втором этаже выбросили снег. Вставили стекло и фанеру. Затопили печку. Через три часа с потолка и стен потекли ручьи. Стало теплее. Хорошо поужинали. Настелили на пол матрацы (их здесь много) и сравнительно прилично поспали.

09.02.43. С утра тихо и ясно. Только бы идти на вершину. Отдыхали. Осмотрели помещение и окрестности. С полудня усилился ветер. Минус 20.

10.02.43. Низкая облачность, снегопад, метель. В 10.15 вышли на разведку на «Ледовую базу». Весь путь немцы аккуратно маркировали еловыми жердями. В 11.30 были у цели. На высшей точке морены у домика «Ледовой базы» два живописных березовых креста. Оба отошедших в иной мир немца имели по железному кресту.

День ясный. Готовились к выходу на вершину: затачивали зубья кошек, штычки ледорубов, шили защитные маски, меховые носки. Выход назначили на два часа ночи.

Вечером Гусак увидел на плато трех человек, которые поднимались к нам. Мы дали салют из карабинов и автоматов. Как мы и предполагали, это была группа A.M. Гусева с кинооператором. Когда стемнело, в нашу каюту вошли А. Гусев, E. Белецкий, E. Смирнов, Л. Кельс, В. Лубенец и кинооператор Ника Петросов. Объятия, рукопожатия, восклицания. Кто ожидал, что здесь в такое время соберется столько альпинистов! Решили отложить день выхода на вершину и идти всем вместе.

13.02.43. Гусев и Гусак не спали. Погода испортилась. Западный ветер, облачность, снегопад. Гусак нервничает. Решил идти группой на Западную вершину. В 2.30 вышли Гусак, Белецкий, Бекну и Габриэль Хергиани, Смирнов и Сидоренко. Одноблюдов вернулся (не совсем в форме, недоволен погодой), но потом ушел с группой Гусева.

Ориентировка затруднена. Взяли левее. Габриэль и Сидоренко проваливались несколько раз в трещины. За вершину принимали «Приют Пастухова». Гусак пошел направо и обнаружил там «Приют» – голые скалы. У Белецкого то и дело гнутся на левой кошке зубья. Трудно чинить на таком ветру. Туман на миг рассеялся, и мы увидели вершину. На альпенштоке шелковый лоскут – обрывки немецкого военного флага. Много снега. Тура и записки не нашли. Установили советский флаг. Написали записку. Во время спуска туман рассеялся больше. Хергиани увидел на западе геодезическую вышку. Вернулись и подошли к вышке. Обнаружили корешки от двух немецких военных флагов. Один был привязан к альпенштоку и валялся на снегу, другой был подвешен к вышке. Разбили ледорубами снежный надув, тянувшийся от вышки на запад. Записки немцев нет. Взяли записку группы Ковалева за 1940 год. Пошли на спуск. На седловине короткий отдых. Без особых приключений, ориентируясь по телефонным столбикам, спустились к скалам ниже и правее «Приюта Пастухова». Столбики кончились. Туман сильно затрудняет ориентировку. Куда идти?.. Внизу услышали стрельбу из автоматов и карабинов, ручного пулемета. Начало темнеть. В 17.40 нас поздравляли товарищи у приюта. Погода усиленно портилась.

17.02.43. Наши взяли Харьков. Великое дело – радио! Убрали комнату и коридор. Заготовили дрова. Выше «Приюта Пастухова» показались двое. Что случилось? В 15.00 к «Приюту» подошли Грязнов и Багров. С вершины спустились за час. Все взошли на Восточную вершину в 11.00. Установили советский флаг. Оператор пленку не жалел…

Остается назвать всех участников восхождения: В.Д. Лубенец, Г.В. Одноблюдов, Л.Г. Коротаева, Б.В. Грачев, А.И. Сидоренко, A.M. Гусев, Е.В. Смирнов, Н.А. Гусак, Н.А. Петросов (все – москвичи), Л.П. Кельс, Н.А. Моренец, Бекну и Габриэль Хергиани, Е.А. Белецкий, В.П. Кухтин, Г.К. Сулаквелидзе, Н.Г. Персианинов, А.Н. Грязнов, А.В. Багров, А.Н. Немчинов.

Работа над материалами, связанными с восхождением, навела нас на мысль преподнести их в том калейдоскопическом порядке, в котором они совершались в жизни. Нам не хотелось делать авторские правки по живой ткани рассказов участников тех событий, и мы умышленно сохранили их разговорную окраску. И сейчас, когда вы прочли почти все, что можно отнести к «эльбрусской эпопее», нам остается одно: с горечью сообщить, что трое из участников – Андрей Грязнов, Габриэль Хергиани, Ника Персианинов – уже никогда не смогут вспомнить дни боевые. Но всегда 17 февраля их память чтут живые, те, кто вместе с павшими был награжден за операцию орденами и медалями.

Доктора наук, военные, партийные работники, тренеры и воспитатели, они поют песни, сложенные на Эльбрусе.

1968

 

Все без обмана, или Дневник киноэкспедиции Мосфильма в Арктику, составленный на борту дизель-электрохода «Обь», в трюмном помещении номер сорок два, мастером спорта Аркадием Мартыновским и актером Юрием Визбором

– Знаю я это кино! Это все обман. Обман на обмане. Вот, предположим, бежит артист через огонь – так это не огонь, а тряпки специальные ветром раздувает! Или прыгает он в прорубь. А это не прорубь, а бассейн ЦСКА с подогретой водой! И плавает в ней пенопласт вместо льда. А война? Танки деревянные, самолеты на ниточках, корабли в лужах плавают. Смотреть неохота. Вот возьми пса Барбоса. Разве все это правда? У них ведь там на палке не динамит был привязан, а пустая картонка. Так что и бежать было нечего от нее! Или «В небе только девушки». Их отдельно засняли, а небо отдельно, а потом друг к дружке присобачили. А возьми комбинированные съемки! Вот какая она, правда-то! Было одно кино без обмана – «Тарзан». И то теперь нигде не идет.

Мы много раз слышали такие суждения. И, не будучи профессионалами, хотим вам рассказать, как выглядят киносъемки «со стороны».

Мы отправляемся в Арктику, в район Земли Франца-Иосифа, для проведения киносъемок фильма «Красная палатка», совместное итало-советское производство. Постановщик – Михаил Калатозов, режиссер – Игорь Петров, оператор – Леонид Калашников, актеры: Отар Коберидзе (Чечони), Донатас Банионис (Мариано), Юрий Соломин (Трояни), Григорий Гай (Самойлович), Борис Хмельницкий (Вильери), Эдуард Марцевич (Мальмгрен), Никита Михалков (Чухновский), Юрий Визбор (Бегоунек) – все СССР. Луиджи Ваннукки (Дзаппи) – Италия. Другие иностранные актеры по различным причинам не смогли поехать в Арктику. Для обеспечения безопасности при работах на льду студия пригласила в экспедицию шестерых альпинистов, мастеров спорта: Владимира Кавуненко (глава фирмы), Владимира Безлюдного, Вадима Кочнева, Бориса Левина, Аркадия Мартыновского и спортсмена-разрядника Владимира Кулагу. Кроме того, в экспедицию были приглашены: флаг-штурман полярной авиации СССР Валентин Аккуратов, экипаж вертолета Ми-4 во главе с заслуженным летчиком-испытателем СССР Василием Колошенко, гидролог Милешко, врач-хирург Емельянов и врач-стоматолог Шамфаров, специальный охотник на медведей для охраны экспедиции Петров, два переводчика, водители автомобилей, водители вездеходов, катерники, специалисты по взрывам, дирижаблестроители, подводники-аквалангисты, инженер по технике безопасности, радист с малогабаритными радиостанциями. Директор картины – Владимир Марон.

5 августа. Курс – норд. 200 миль от Мурманска, вокруг туман, видимость полмили. Крупная океанская зыбь. Мы уже несколько дней на корабле, и все же наша экспедиция кажется полной фантастики, сбывшимся чудом. На специальной кормовой площадке «Оби» стоит надежно укрепленный вертолет Ми-4; команда альпинистов делает зарядку среди ящиков и крепежных тросов; Эдик Марцевич учит английский текст; режиссер Михаил Калатозов пьет чай в своей каюте; водители вездеходов играют в домино, авторитетно рассуждая о прогрессивной заполярной оплате. Итальянский актер Луиджи Ваннукки не перестает удивляться русским морям. Пых-пых-пых – стучат дизели корабля. Туман. Видимость два кабельтова.

6  августа. Встретили первый лед. Фотолюбители так неистовствовали, что вынудили вахтенного штурмана сообщить по громкой корабельной связи: «Товарищи, это еще не льды, настоящие льды будут завтра». И действительно, на следующий день мы бьем встречные ледовые поля и впервые слышим, как льдины скребутся с другой стороны борта, у наших подушек. Но «Обь» снова выходит на чистую воду. Бакланы на полном ходу, как пули, пробивают гребни волн. Тюлени выглядывают то из серых, то из нефтяно-черных вод. Лед – с коричневыми ложбинами нерпьих лежбищ, с невообразимо голубыми озерами пресной воды. По госпитальной белизне прыгают черные молнии трещин, у бортов лед вздымается, показывая зеленые сколы ледяных полей. Север – место для мужественных кораблей.

8 августа. Первый снег, все палубы белые. Собрано первое открытое партсобрание. В. И. Аккуратов сказал: «Истории известны примеры гуманизма советских людей. Спасение экспедиции Нобиле – один из них. Нужно так снять фильм, чтобы весь мир понял, кто и какой ценой спас итальянскую экспедицию». Впервые в истории полярных экспедиций было выбрано совместное партбюро, состоявшее наполовину из моряков, наполовину из киноработников.

9 августа. О боже, дарит же судьба такие дни! В припайном льду бухты Тихой стояла наша «Обь», окруженная такими золотыми под солнцем горами, что просто не верилось, что на земле это все существует. За кормой корабля лежал океан такого свежего цвета, какой используют только при производстве физкультурных плакатов. В полумиле от нас на берегу стоял поселок, из любого дома которого мог выйти джеклондонец в рваном свитере с кольтом в руках, и никто бы этому совершенно не удивился. Но вместо джеклондонца на берег вышел кто-то из администрации и закричал в мегафон так, что вздрогнул океан и с гор осыпалась золотая краска. Съемки начались!

10 августа. Одного из авторов дневника ждал удар судьбы: он назначен был режиссером Калатозовым на роль… медведя. Как только трое дюжих мастеров спорта надели на него шкуру весом в семьдесят килограммов, так он и рухнул к ногам совершенно этого не ожидавшего режиссера. Тем не менее, поднявшись, Аркадий с ужасом понял, что его «утвердили на эту роль». «Надо поработать над образом», – сказал он, выплевывая изо рта медвежью шерсть. Вечером в каюте альпинистов острили: «Скоро вертолет будем дублировать. Раскрутимся вчетвером и на взлет!»

11 августа. В бухте Тихой оставлена команда дирижабельщиков, а наша «Обь» пошла на поиски «натуры», хорошего льда, на котором можно работать большой группе людей. Такой лед был найден во второй половине дня в заливе, окруженном сказочными фиолетовыми горами. Ваннукки, Банионис и Марцевич впервые в истории мирового кино прошли перед профессиональной кинокамерой художественного фильма, расположенной на 81-м градусе северной широты.

Мариша Лебедева стукнула хлопушкой. Есть! Первый дубль с актерами в Арктике снят!

Вскоре прилетел вертолет Василия Петровича Колошенко, возивший в бухту Тихую обед строителям ангара. Легко, как будто играя, вертолет сел на нестандартную площадку «Оби», куда отказались садиться все пилоты, с которыми вел переговоры «Мосфильм»…

12 августа. В сорок вторую каюту пришел утром директор картины и объяснил альпинистам их задачу: Кавуненко, Безлюдный и Кочнев должны загримироваться под Ваннукки, Баниониса и Марцевича и сойти на движущиеся льдины. Их будут снимать на общем плане.

Вообще за время работы в Арктике было несколько рискованных съемок, и проход наших троих ребят по движущимся, весьма сомнительным льдам – одна из них. Оступись кто-нибудь, поскользнись – трудно сказать, чем кончится дело. Тем более что температура воды была ниже нуля (в Арктике вода замерзает при минус четыре градуса). В такой воде да еще в тяжеленных костюмах долго не продержишься. И страховки не было практически никакой. Правда, на корме во время всех съемок медленно крутил винтами вертолет, готовый в любую секунду прийти на помощь, да и мы с веревками и ледорубами в руках стояли наготове у трапа. Но на душе было тревожно. Опасность нешуточная и самая реальная. Впрочем, все кончилось благополучно. У каждого из наших «артистов» за плечами двадцатилетний опыт работы в горах, на ледниках, каждый знает цену небрежности. Ребята около часа ходили недалеко от «Оби», прыгали с льдины на льдину, изображая смертельно усталых и голодных полярников. А Вадим Кочнев так хорошо старался, что получил с режиссерского мостика замечание: «Мальмгрен, не переигрывай!»

13 августа. День, полный удивительных событий. Начал их Колошенко, который повез в Тихую от острова Луиджи! – к нему мы подошли ночью – смену дирижаблестроителей. Вертолет еще был едва заметной точкой над снежными пологими куполами, как вдруг завис на одном месте и неожиданно стал терять высоту. «Дизель-электроход „Обь", я четыреста первый! – раздался в динамике голос Василия Петровича. – В восемнадцати милях от корабля встретил медведя, крупного самца. Могу пригнать его для съемки к кораблю. Сообщите решение».

В режиссерской группе случилось легкое замешательство. Тем не менее была отдана команда поставить на корме и носу по камере, и Василий Петрович наподобие небесного пастуха погнал медведя в кадр. Полчаса потребовалось этой дружной паре – Колошенко и медведю, – чтобы показаться у корабля. Мишка совершенно обессилел не только от бега, но и от жуткого и совершенно неприемлемого чувства, что кто-то сильней его. Несколько раз он, оглядываясь на бегу, пытался лапой ударить по баллону шасси, правда, страх брал свое, и мишка, смешно озираясь, все бежал от вертолета, летевшего за ним на высоте двух-трех метров. Наконец он попал в поле зрения камер, подбежал к краю льда и, ни слова не говоря на прощание, вытянув передние лапы по всем правилам старта, ринулся в воду.

По этому поводу в сорок второй каюте следующий день объявляется как «день медведя».

Конечно, тот аттракцион, который вслед за медведем показывали Хмельницкий и Визбор, был менее эффектен, но для исполнителей весьма чувствителен. Мы с Борей играли пьяную драку из-за пистолета. Фабула этой сцены вкратце такова: по праздничному случаю на льдине был выпит спирт из компаса. Офицер Вильери, видя безнадежность положения, выходит из палатки с единственным оружием на льдине – кольтом, но замечает тоже пьяного профессора Бегоунека, который вальсирует с собакой. Профессор видит, как Вильери пытается стрелять в себя, выбивает из рук офицера оружие; Вильери жестоко избивает его, но отнять пистолет не в силах. В разгаре этой драки оба соскальзывают с тороса и падают в снежницу – озеро пресной воды на льду. Все это мы сыграли. Самым сильным ощущением было, конечно, падение в воду и драка в воде. Я предполагал, что вода будет ледяная, но такой зверской хватки, конечно, не ожидал. Мы с Борей с головой ушли в воду в огромных меховых костюмах, и когда я увидел лицо своего партнера, я понял, что он нисколько не играет. С большим трудом мы выбрались из воды на лед… Когда прозвучала команда «Стоп!», к нам кинулись люди, сорвали мокрые шубы, накинули сухие, накрутили на головы полотенца и повели на корабль. Один из авторов дневника сказал традиционную фразу, глядя на эту картину: «В этом матче победила дружба». Другой автор включился на ходу в горячую дискуссию с Хмельницким: что раньше – спирт или душ. Победил душ (1:0).

Вечер сопровождался большими разговорами.

14 августа, или «день медведя». Первая половина дня прошла в ожидании вызова, который так и не пришел к исполнителю роли медведя. Аркадий, сидя возле семидесятикилограммовой шкуры, дождался обеденного времени. Но только он склонился над пылающим борщом, только он поднес ко рту первую ложку, как в кают-компанию ворвался потный посыльный от съемочной группы. «Медведь кто?! – страшно крикнул гонец. – Медведя на площадку!» Аркадий грустно глянул на борщ, что-то нацепил на голову и выбежал на лед. В пятидесяти метрах от корабля не спеша репетировали с Марцевичем. Аркадий подбежал к работающим, но на него никто не обратил внимания. Потоптавшись минут десять, Аркадий скромно доложил о себе помощнику режиссера: медведь, дескать, тут и готов к работе. «Сейчас», – сказал помощник режиссера, но тут же занялся совершенно другими делами. Прошло полчаса. Аркадий замерз. Марцевич все репетировал. Осветители покуривали. Тогда Аркадий набрался наглости и подошел к режиссеру Петрову. Я, мол, медведь. «Медведь пришел? – спросил режиссер. – Очень хорошо. Перерыв на обед!»

Все же после обеда Аркадию удалось сняться. Четыре раза по-шпионски выглядывал из-за тороса Марцевич, четыре раза наводил кольт, четыре раза раздавался выстрел, и четыре раза Аркадий, задыхавшийся в зашнурованной шкуре, падал навзничь и бился об лед головой (вес головы 25 килограммов). При съемке последнего дубля вконец продрогший Эдик Марцевич проваливается по пояс в трещину. Доктор заставляет его выпить стакан спирта, и на этом прекращаются съемки.

16 августа. Бухта Тихая, туманная погода, съемки дирижабля. Операторская группа на борту вертолета, машина ходит кругами, снимают сверху дирижабль серебристого цвета с большой черной надписью «Италия» и «массовку». В «массовке» заняты все актеры, вся экспедиция и половина команды судна. Тамара Кудрина дублирует Клавдию Кардинале. В конце дня выглянуло солнце, но тут-то как раз дирижабль попал в воздушную струю из-под вертолетного винта и, набирая скорость, круто пошел пикировать на один из домов зимовки. На крыше дома сидел в это время один из распорядителей съемки с мегафоном в руках, который, не будь дураком, сиганул за печную трубу. В нее-то и врезался носовой частью дирижабль, сильно удивив такой точностью распорядителя.

18 августа, День авиации. Для кого праздник, для кого героические будни. Эдик Марцевич занят в кадре, сложней которого трудно что-либо придумать: полдня он ходит у огромнейшего голубого тороса в нижнем белье, босой по льду, отдавая своим жестоким спутникам – Дзаппи и Мариано всю свою одежду и ложась в выбитую во льду топориком могилу. На голую грудь Эдика, на золотой нательный крестик опускаются глыбы льда. Между тем минус два, и ветерок, и моржи высовывают из океана запорожские усы. Рядом с площадкой ребята ставят альпинистскую палатку, там шипит примус, стоит на горах шуб и поролона горячий кофе, над примусом греются полотенца – все для Эдика. Оба автора дневника, пользуясь свободным временем, выносят на лед голубые горные лыжи «Рыси металл» польского производства и, хотя горы синеют лишь вдалеке, прекрасно проводят время. Металлический кант то и дело пересекает медвежьи следы. Фантастика! Вечером все наши летчики при параде, на торжественном собрании им вручается огромнейший торт, сделанный в виде льдины, на которой стоит красный вертолет. Мы дарим Колошенко и Аккуратову два наших ледоруба, побывавших в прошлом году на пике Ленина, на Памире. Аркадий, выжигая на их древках придуманную нами эмблему – гора, перекрещенная пропеллером, приобрел новую специальность. На черный день.

19 августа. У Григория Гая, Никиты Михалкова и других актеров не очень веселое настроение. Все они «красинцы», их съемки должны происходить на «игровом» ледоколе «Сибиряков», который к нам вышел из Мурманска, но еще находится в трехстах милях, работает в тяжелых льдах, помогая запросившему помощь ледокольному кораблю «Дежнев».

20 августа. «Обь» пришла в пролив Брауна у острова Солсбери. Съемки продолжаются. «Сибиряков» все воюет со льдами, ведет «Дежнев».

21 августа. Неизвестный остряк ночью наклеил на двери кают различные вырезки из газет. На каюте, где живут Ю. Соломин и Ю. Визбор, появилась надпись «За туманом…». Ассистент режиссера получил табличку «Починка голов», смысл которой никто не смог растолковать. Альпинисты сами решили «не ждать милостей от природы» и повесили при входе «мудрую мысль»: «Кино найдет себе другого, а мать сыночка – никогда». Мудрая мысль пришлась как раз вовремя, потому что сегодня альпинисты дублируют актеров, сиднем сидят на ветру среди торосов, и день-деньской все пикирует на них вертолет. Оттуда, как Петька-пулеметчик, строчит своей камерой Леонид Иванович Калашников. А может, и не строчит, а только примеривается. Этого никто не знает. С альпинистами работают в кадре Боря Хмельницкий и рабочий-постановщик дядя Митя, на котором костюм генерала Нобиле. В первое время дядя Митя усиленно старается, но к концу съемок замерз окончательно, достал откуда-то прихваченную «на пожарный» черную кожаную шапку и нахлобучил ее на голову со словами: «Не такой был этот Нобиле дурак, чтобы сидеть с голой головой!»

22 августа. Бухта Тихая. Из-за мыса, из золотого тумана вдруг раздался хриплый, прокуренный крик: к нам идет «Сибиряков». «Обь» радостно загудела чистым мощным голосом, все высыпали на палубы. Тихо приближался похожий на бочку круглый силуэт «Сибирякова», украшенный фанерными надстройками, что придавало ему сходство с прообразом. Корабль шел загримированный, как артист, полностью готовый к работе. На носу ледокола горели золотые буквы «Красин».

Вечером мы добились разрешения руководства выйти на восхождение на вершину ледяного купола острова Гуккера. В 23.30 Кочнев, Левин, Кулага и Визбор, вооружившись мелкокалиберной винтовкой, двумя ракетницами и ледорубами, вышли на восхождение. Стояла изумительная полярная ночь, тихая, солнечная, ясная. Ледовые купола, глубоко-янтарные, розовые, голубоватые стояли в полном безмолвии перед нами. Мир был только что вынут из купели.

23 августа. Экипажи обоих судов работают во всю силу – идет разгрузка «Сибирякова» и перегрузка с «Оби» «игрового» самолета Чухновского, декораций и еще чего-то. Туманно и тихо. Неожиданно вечером налетает такой ураган, что абсолютно закрытая от ветров бухта Тихая просто вскипает. Представляем, что делается в открытом море! Уныло свистит ветер в антеннах. «Сибиряков» поднимает пары, уходит от нашего корабля, чтобы не столкнуться с ним, и с большим трудом, преодолевая ветер, который просто с корнем вырывает дымы из его двух труб, намертво врубается во льды в миле от нас. «Обь» тоже дает задний ход и с разгона почти всем корпусом налезает на лед. Временами переборки дрожат от ударов ветра. По всему западному сектору Арктики сшибаются ледовые поля. Мир творится заново.

24 августа. Оба корабля уходят из бухты Тихой по уже спокойному морю. К «Сибирякову» привязывают дирижабль, но первый же порыв попутного ветра бьет его о мачты, гелий уходит, и наша «Италия», как и сорок лет назад, падает вниз подстреленной птицей с огромной рваной раной в брюхе. Оба корабля уходят дальше на Север в поисках «трагических льдов», как выразился Игорь Дмитриевич Петров. Наша цель – острова Королевского сообщества.

25 августа. День шахтера. Медведь ходил возле борта, скреб его лапой, равнодушно поглядывал на людей. Вдруг откуда-то выскочил Никита Михалков, неся в руках открытую банку сгущенного молока. Он сбежал вниз по трапу и прыгнул на лед. Медведь стоял метрах в двадцати от него боком к кораблю. «Назад!» – закричали мы и понеслись к трапу. Никита сделал несколько шагов к медведю, наклонился и поставил банку на лед. В это мгновение медведь увидел его и, ни секунды не задумываясь, бросился вперед. Слава богу, Никита был в пяти метрах от трапа и у него длинные ноги. Он очутился на борту «Оби» «быстрее собственного визга». Мы были готовы избить его за это мальчишество, тем более что в следующее мгновение медведь, не обратив никакого внимания на банку со сгущенкой, легко поднялся на задние лапы, пытаясь залезть на трап…

За ночь к кораблям пришли еще шесть медведей. Их не пугали ни выстрелы, ни ракеты, ни корабельная сирена, ни дым. Так и останутся они в моей памяти навсегда: огромные звери, бесстрашные, равнодушные, плечом к плечу, сомкнутым строем идут на ледокол…

28 августа. Площадка по-прежнему обложена медведями. В сторону пролива видны уже занесенные снегом торосы, будто здесь никто и никогда не плавал. Поговаривают, что, возможно, придется вызвать из Мурманска самый мощный из имеющихся там ледоколов – «Киев», а если и он не поможет, то ждать надо декабря, в декабре рубить во льдах взлетно-посадочную полосу для самолетов. С верхнего мостика «Оби» виден горизонт на пятнадцать миль. Во все стороны ни одного разводья. Температура упала до минус девяти. Глядя на картину на мостике, кто-то сказал: «Ясни, ясни в небе, звезды, мерзни, мерзни, волчий хвост».

29 августа. Эдик Марцевич проваливается под лед в полынью, уходит по плечи в воду. Михаил Константинович Калатозов, только что распекавший инженера по технике безопасности, вдруг срывается с табуретки и выскакивает на очень опасный «живой» лед. За режиссером бросается Володя Кулага, привязанный к капроновой веревке, и хватает Михаила Константиновича за пояс. Но тот ничего не замечает, работа в самом разгаре, на площадке стоит крик. Эдик начинает все снова, отвратительно стучит хлопушка, помощник режиссера молодцевато выкрикивает номер дубля. Эдик снова бредет по ледяной пустыне, снова оступается, вот под лед уходят ноги, руки цепляются за лед, к нему бросаются Банионис и Ваннукки… «Стоп!» – кричит Калатозов, порывается снова выскочить на опасное место, но на этот раз его не пускают. После съемок ребята показали с борта «Оби» Михаилу Константиновичу то место, на которое он выбегал. Он просто ужаснулся.

2 сентября, день, объявленный задним числом как день событий. Понедельник прошел в лучших традициях суеверий. Загримированные в последнюю стадию отчаяния и оголодания, обвязанные умопомрачительным тряпьем, пять актеров – Коберидзе, Соломин, Хмельницкий, Визбор и доктор Емельянов, дублировавший радиста Бьяджи, по висящей и не достающей до льда лестнице были высажены на льдину площадью примерно пятьсот метров. Там же очутились и все альпинисты. На другую льдину высадилась операторская группа и стала снимать кадр; потерявшие всякую надежду люди на крохотной льдинке вдруг видят идущий к ним на помощь советский ледокол. В полумиле от нас густо дымил «Сибиряков», надвигаясь в каждом дубле, как гора. Дул ровный ветер, льды быстро дрейфовали. Кадр был снят. Теперь операторам надо было перебраться на нашу льдину, чтобы снять крупные планы. Льдины разделял проливчик метра в четыре, который никаким способом преодолеть было нельзя, поэтому к нашей льдине подошел «Сибиряков» и стал тихо ее толкать к операторской льдине. Операторы с аппаратурой, кинокамерами, осветительными приборами перебрались к нам. С борта «Сибирякова» спустился М. К. Калатозов и еще несколько товарищей. Всего на льдине оказалось около тридцати человек. Над нами горой возвышался борт «Сибирякова». Калатозов о чем-то говорил с Петровым. Альпинисты занимались веревками. Визбор сидел на ледорубе. Соломин и Хмельницкий лежали на медвежьей шкуре. Доктор Емельянов перекидывался остротами с кем-то на «Сибирякове». В это время раздался резкий звук разрываемого полотна и льдина раскололась на две части. Метнулась под людьми трещина. У доктора Емельянова она прошла прямо между ног, и он какую-то секунду колебался – куда же прыгать. В воду ушла «игровая» палатка, и стала медленно сползать кинокамера, впрочем схваченная кем-то за штык штатива. На льдине почти все попадали. На «Сибирякове» страшно закричали. Все уже были опытными «полярниками» и знали, что в момент раскола льдины у каждой из образовавшихся частей появляется свой центр тяжести и это почти всегда приводит к тому, что льдина переворачивается. На обоих кораблях сыграли аврал, для того чтобы молниеносно забрать людей со льда. И действительно, через семь – десять минут все были подняты на корабли. Режиссер Игорь Петров, которому тоже посчастливилось принять участие в этом дивертисменте, бодро сказал Визбору: «Ну вот и событие. Будет хоть о чем написать». Он был прав. Пишу.

Но это еще не все. После обеда нас повез вертолет и высадил на другой льдине – большой, крепкой, не проявлявшей никаких склонностей к расколу. На этой льдине была построена декорация, но за три дня она успела отдрейфовать от «Оби» мили на три, порвав при этом тросы ледовых якорей. Вертолет улетел за операторами; тут откуда ни возьмись пришел мощный снеговой заряд, и мы, как действительные нобилевцы, остались перед лицом стихии без воды, без обогрева, без продовольствия. Правда, у Юры Соломина в кармане обнаружилась ириска, которую решили разделить поровну в случае голода. Мы прождали полтора часа, заряд ушел, вместо него пришел вертолет с операторами, мы сняли кадр и улетели на «Обь». Каррамба!

3 сентября. Целый день идут съемки. Гай сказал фразу, ставшую впоследствии знаменитой: «Остановите ледокол, я сойду!!»

4 сентября. С утра съемки. Над нами пролетает самолет полярной авиации с оранжевыми крыльями, и Валентин Иванович Аккуратов о чем-то толкует с экипажем по рации. Наши последние кадры в Арктике. Мы залезаем на огромный торос и фотографируемся. Все. Шестнадцать человек отправляются сегодня на юг вместе с «Сибиряковым». Нас ждет срочная работа.

Трое суток бортовой качки. Крена достигают сорока одного градуса. На нас летит все. Капитан меняет курс, чтобы дать команде и пассажирам пообедать. Видели кашалота. Провели вечер встречи с моряками «Сибирякова». Кончилась пресная вода. Сломали гитару. Пришли в Мурманск.

Может быть, те или иные кадры, снятые в Арктике, не войдут в наш фильм «Красная палатка», но вы увидите настоящую Арктику, туманную и солнечную, свирепую и прекрасную.

1968

 

Ни при каких обстоятельствах

«Рейс 897 из Оша задерживается до 24.00 поздним отправлением самолета». О великие стилисты аэродромной службы! В Домодедове было битком, над Сибирью и Средней Азией ходили непогоды, в залах ожидания бесчинствовали телевизоры, пущенные на полную мощность, за сосисками выстраивались ленивые очереди. Мы ждали польских альпинистов, вылетавших из Оша. Водитель нашего автобуса давно покинул нас, и теперь было просто непонятно, как мы повезем в Москву команду в двадцать человек и три тонны экспедиционного груза.

Из коридора «прилета» непрерывно шли люди. Омск… Казань… Магадан… Душанбе… От нечего делать мы глазели на прилетавших. Неожиданно в стеклянном проеме показался какой-то хромой старик, опиравшийся на палку. Удивительно было то, что старик был одет в полинялый тренировочный костюм, а за спиной у него виднелся внушительных размеров рюкзак. Он сильно припадал на правую ногу. В следующий миг я понял, что опирается он не на палку, а на ледоруб! Окинув быстрым взглядом толпу встречающих, он направился прямо ко мне. Я мог поклясться, что не знаю его и никогда не видел! Тем не менее он подошел ко мне, протянул сухую, перевязанную замаранным бинтом руку.

– Привет, Юр, – сказал старик.

Я пожал ему руку, но ничего не ответил. Я не знал его. К нам уже стали подтягиваться любопытные. Правая штанина на ноге старика была распорота до высоты колена и обнажала слои многочисленных бинтов.

– Это я, – сказал старик, – Пятифоров. Не узнаешь?

Я не мог вымолвить ни слова. Это и вправду был Валя Пятифоров, тридцатилетний московский инженер, мой товарищ по восхождениям, гитарист и хохмач. Если бы он не назвался, я бы никогда не узнал его. Я знал, что команда «Труда», в которую входил Валя, вот-вот должна была вернуться с Памира после сложнейшего высотного траверса. Тревожное предчувствие охватило нас. Мы сами возвращаемся с гор бог знает в каком виде. Но нас узнают.

– Блюм погиб, – сказал Валя.

Блюм не погиб. Он умер своею смертью, если так можно толковать диагноз «гипоксия и острая недостаточность». Группа альпинистов, мастеров спорта, совершала в позапрошлом году высотный траверс – прохождение нескольких вершин. Руководитель – Борис Ефимов. В составе команды был и Блюменар (нарекли его родители так в те времена, когда модно было называть детей Трактором, Электрием, Индустрием). Блюменар (от слова «блюминг») Степанович Голубков, мастер спорта, инструктор альпинизма, московский инженер. С самого начала траверса, еще с пика Ленинград, Голубков чувствовал себя плохо, впрочем, это и не удивительно: редко кто чувствует себя хорошо на таких высотах. В группе, которую непрерывно терзали непогода и болезни, поморожения и усталость, создалось критическое положение. Но отступать было некуда – в прямом, самом ясном смысле. Путь вниз, к теплу и отдыху, лежал через высочайшую вершину нашей страны – пик Коммунизма. По его крутым, острым, как нож, снежно-ледовым гребням поднимались восходители. Перед самой вершиной на высоте 7350 метров нашли крохотный пологий участок, где смогли собраться все месте. Неожиданно на этой высоте нашелся врач – подошла другая группа альпинистов, и Владимир Машков осмотрел Голубкова. После этого он отозвал в сторону Бориса Ефимова и сказал:

– Его надо немедленно вниз!

Борис и Машков повернулись к Блюму, чтобы поговорить с ним. Он, опустив голову, сидел на рюкзаке. Он был мертв…

Так и было – как в стихах Николая Тихонова. Жора Корипанов, Валя Пятифоров, Володя Климов, ребята из команды сделали все возможное на этой высоте. Все, что позволяли покинувшие их самих последние силы: положили товарища на подветренный склон, загородили его от снега и ветров камнями. Больше ничего они сделать не смогли. Ни о какой транспортировке вниз не могло быть и речи. Во-первых, во всей практике мирового альпинизма о спуске тела с таких высот пока что не слыхали; во-вторых, для самих восходителей в той ситуации спуск к обитаемым горизонтам выглядел проблематичным… Однако спустились, никого больше не потеряли. Отделались травмами и поморожениями. Все вернулись в Москву. Кроме Блюма Голубкова. Он остался у последнего снежного взлета к вершине пика Коммунизма, возле воткнутого в снег плоского серого камня, на котором концом ледового крюка было процарапано: «Б. С. Голубков».

Бывают случаи, когда люди поступают странно. Без всякой видимой пользы для себя. Изобретая сложную технику, лезут куда-то под землю, чтобы забраться в никому не ведомые пещеры, где сыро, холодно, опасно. Снаряжают легкомысленные парусные суда и на них переплывают в полном одиночестве великие океаны Земли, хотя можно это сделать во много раз быстрее и безопаснее. Тратят много сил и выдумки для того, чтобы укрепить на новом доме резные наличники. Ни пользы, ни прока в них никакого – дом и без наличников может прекрасно обойтись. Или, к примеру, в многонедельных экспедициях забираются на высокие горы, хотя заранее известно, что нет там ничего, кроме выветренных скал, мороза, снега да льда.

Люсьена Бернардини после покорения считавшейся совершенно неприступной стены Пти-Дрю спросили: «Господин Бернардини, зачем вы вообще ходите в горы?» – «Затем, – ответил знаменитый альпинист, – что там никто не задает глупых вопросов». Остроумно, но не по существу. Извечное любопытство – драгоценнейшее качество человека – неуемное, страстное желание узнать, что там за перевалом, за горизонтом моря, за краем неба, – оно, в конце концов, и было причиной и, как это ни парадоксально, следствием человеческого прогресса, движения цивилизации. Любопытный пастух однажды собрался с духом и поднялся на вершину Монблана. Любопытные братья Монгольфье однажды наполнили нагретым воздухом бумажный шар и посмотрели, что из этого получится. Чудаковатый физик Герц из чистого любопытства изучал электромагнитные волны, заранее зная, что они «никогда не будут иметь практического значения». В безумстве храбрых мы находим ныне истоки многочисленных важных и доблестных дел человека.

Именно к разряду таких дел, на мой взгляд, и относится экспедиция, организованная Центральным советом ДСО «Труд» на пик Коммунизма с одной-единственной целью: снять с вершины и доставить в Москву тело Голубкова. Какая, собственно говоря, разница покойнику, где ему лежать? Да и какое дело до этого другим людям? И чем отличается подмосковное кладбище от памирского? Да и вообще – зачем все это? Не все ли равно?

Нет. Не все равно. У Голубкова остались родственники и друзья. И у них было право и обязанность – не забыть его.

Так в приказах появились необычные слова о спортивной этике. Так в бухгалтерских документах были заприходованы проблемы чести и благородства.

Базовый лагерь – так называемая поляна Сулоева. Трава по пояс, много ручейков, ровно. Серым поворотом великанского велотрека изгибается боковая морена. Будто ширма, отделяющая людей от богов, стоит цепь вершин: пик Москва, пик Бородино, пик 30-летия Советского государства… Высота – 3900. В Альпах на таких отметках снимают с плеча рюкзак, заканчивая восхождение. На Памире надевают рюкзаки. Здесь – самое начало. Вертолеты садятся не «по-горному» – с заходом на посадку. Просторно.

В составе экспедиции, которую возглавил известный альпинист, мастер спорта, московский инженер Вадим Кочнев, двенадцать человек. Из них трое – Пятифоров, Климов и Корипанов – свидетели случившейся трагедии. Но кроме них на поляне Сулоева находится еще несколько групп и экспедиций: таджики, красноярцы, ленинградцы, дончане, группа из Москвы под руководством Шатаева. Руководителем группы Академии наук Узбекской ССР приехал сюда и тот самый врач – Машков. На поляне шумно, хлопотно. С этого пятачка, который иной раз вспоминается на высоте как самый прекрасный земной рай, начинаются пути к двум из четырех семитысячников, находящихся на территории нашей страны, – к пику Коммунизма и пику Евгении Корженевской.

К сведению непосвященных: высотные восхождения не начинаются и не могут начаться с того, что вот просто надел рюкзак и пошел в гору до вершины. Существуют разные школы преодоления гор большой высоты, но все они сводятся к одному: альпинисты несколько раз должны подниматься наверх, при каждом подъеме набирая все большую и большую высоту, разбивая на различных участках промежуточные лагеря; забрасывают туда продукты, отрывают пещеры, ставят палатки. И лишь последний выход, когда на всей трассе сооружена цепь временных, но надежных гостиниц, когда организм привык к работе на высоте, имеет задачу покорения вершины. Чем кропотливее и тщательнее проведена подготовительная работа, тем выше процент безаварийности, тем ближе и доступнее становится цель. Все группы восходителей поддерживают с базовым лагерем радиосвязь, однако на тех высотах все транспортно-технические средства нашего атомного века пока еще бессильны. На помощь человеку может прийти только человек.

Для экскурсанта гора непонятна. Он видит бессмысленное нагромождение скал, снега, льда, дьявольски сверкающего под солнцем. Масштабы не воспринимаются, кажется, что вон до того «пичка» полчаса хода. Альпинист же – исследователь стихии. Горы – предмет его творчества. Для него важна не только форма склона, но и его загруженность снегом и льдом. Цвет породы может рассказать о ее качестве. Ведь через день-два за эту породу ему браться руками, опираться на нее, как на надежду! Альпинист десятки вечеров проводит дома, вдали от гор, любуясь фотографией будущего маршрута, как самой изящной гравюрой. Потом он сутками лежит на леднике с биноклем в руках, рисуя в блокноте стратегические маршруты лавин и камнепадов, подмечая места аварийных отступлений. Гора раскрывается для него, как расшифрованная надпись на неведомом языке. Неприметные, невидимые экскурсантам полочки становятся местами ночевок. Черные тонкие линии нависающих карнизов грозны и неприступны. Поблескивающие под солнцем, будто облитые глазурью, ледовые склоны призывают остро затачивать кошки. Легкие, украшающие вершину снеговые облака, поднимающиеся над горами, сигнализируют об ужасных ветрах, способных сдуть со склона палатку со всем ее содержимым.

Тот путь, который должны были пройти восходители к ледовой могиле товарища, имел свои станции и перегоны, названные одни – официально, другие – в память событий, случившихся здесь в разные годы: поляна Сулоева – ребро Буревестника – пик Верблюд – пик Парашютистов – Плато – Большой барьер – взлет 6900 – гребень – вершина.

11 июля в 4 утра – первый выход. Взяли с собой максимальный груз, чтобы хорошо «накачаться». Ребро Буревестника, известное по прошлым восхождениям, не узнать. Много снега, льда, камни идут по кулуарам, как будто там, наверху, действует автоматическая линия, выпускающая эти пронзительно свистящие и крутящиеся с непередаваемым звуком болиды размером от мизинца до многотонных «чемоданов». На следующий день вышли на Верблюд, поставили там палатки, набрали еще немного высоты, спустились «домой», на поляну Сулоева. Последствия первого же выхода на высоту не замедлили сказаться – заболел Корипанов. Диагноз – воспаление легких. Через три дня, уже без Корипанова, снова на заброску. На этот раз за один день команда добирается на пик Верблюда (какова сила акклиматизации! – через полмесяца эти же люди поднимутся туда всего за пять часов!). По всему ребру Буревестника висят старые веревки – память о восходителях прошлых лет. Пройдя пик Парашютистов, вышли на плато, вырыли первую пещеру, переночевали на высоте 5600. Почти все «прихватили горняшку», то есть заболели горной болезнью в легкой форме. Апатия, потеря аппетита, равнодушие, головные боли. Это неизбежный путь акклиматизации. Все пошли вниз, а Кочнев, Климов, Коршунов и Пятифоров поднялись на Большой барьер, осмотрели снег. Впереди лежал основной путь, длинный, изнуряющий, опасный. Осмотрели издали ледопад, который, впрочем, можно обойти длинными снежными полями.

Обидно было терять с трудом набранную высоту, но знали, что эта высота еще не главная. Спустились вниз, на поляну.

Тем же вечером на пик Коммунизма отправилась группа Шатаева, чтобы занести кое-какое транспортировочное оборудование под вершину. Кочнев отпустил Корипанова с шатаевцами. Тот знал точное место, где лежал Голубков.

Пришел вертолет. Стали уговаривать летчика слетать с ними, сбросить кое-что из продуктов, транспортировочные сани – так называемую акью. «Куда лететь?» – «Чем выше, тем лучше». – «Нет, и не думайте! У меня ресурс плохой…» Он еще долго повторял слова «ресурс», «трансмиссия», «в ящик сыграть», но в конце концов согласился. Летел сторожась, боялся, что сбросит его с плато, кинет в страшную пропасть ледника Фортамбек, где уже не выбраться из нисходящих потоков, – как ни давай тягу на винт, ссыплешься вниз, на белый ад висячих ледников – может, какой подшипник и вытает лет через десять… Однако сбросили удачно: рядом с пещерой 5600. Вернулись. Остался основной поход.

…Пик Верблюд. Пик Парашютистов. Ночевка в пещере 5600. Нашли заброску, стащили в пещеру. Оказалось, что пещеру вырыли плохо, вернее, плохо зачистили потолок, – только подышали и разожгли примусы, как с потолка пошел настоящий дождь. Но в восемь все повалились как подкошенные. Однако в девять вечера на фоне темно-синих снегов увидели, что сверху спускаются двое. Потом показались еще четверо. Шатаевцы. Подошли, на вопросы не отвечают, да и без вопросов все ясно: неземные лица, глаза-блюдца сверкают на натянутой, как барабан, коже. Скулы, лохматые от ожогов. Все высыпали из пещеры, даже те, кто успел заснуть под проливным дождем с потолка. Окружили ребят молчаливым кольцом, смотрели, как на вышедших из окружения… Развели двадцать литровых банок сока, напоили. «Ну что?» – «Были на вершине». – «А Блюм?» – «Лежит…»

На следующий день все в мокром, затвердевшем на остром утреннем морозе снаряжении добрались только до Большого барьера; там, в доменной печи раскаленного солнечного полудня, все сбросили с себя, разложили, высушили, поставили палатки и, отгородившись от безумных красот памирского высокогорного заката куском брезента, заснули. И никто из них не знал, что это была их последняя спокойная, не отягощенная непогодой, болезнями, бессонницей, кошмарами ночь. В следующий раз вырыть пещеру они уже были не в силах.

Поставили на гребне палатки, снизу подошел Машков с двумя своими ребятами. Но дуло так, что ночью вышли, напилили снежных кирпичей, поставили вокруг палаток стенки. День утомительной, однообразной работы… Следы заметает – третий уже идет как по чистому снегу… Добрались до перемычки 6900.

Утром развиднелось. В желтоватом небе быстро летели кисейные розовые облака. Над самыми головами. Пошли. Двойной вибрам, гагачий пух, лучшая шерсть, водо-, ветро– и еще бог знает что непроницаемое – все продуто насквозь, навылет, ледяные лезвия ровного беспрерывного ветра проходят сквозь самую душу… В четыре часа дня на снежном выполаживании, рядом с невысокими скатами, увидели: черный мешок, оставленный шатаевцами, желтую каску. Камень, поставленный на ребро… Блюм Голубков…

Утром двое вообще не вышли из палатки. Спать никто не спал. Поели, как дети: из-под палки. Первый тайм был в пользу гор – четверых уже надо было спускать вниз. Они, щупая ледорубами снег перед собой, словно слепые, двинулись вниз навстречу пути, одно воспоминание о котором сжимало сердца… А остальным надо было идти наверх, впрягаться в веревки, налегать на них всем корпусом, глотать красным горлом острый, как бритва, воздух… Надо было или отказаться от всего, или рисковать. Вариант с риском был, но Кочнев сначала из головы гнал эту мысль, но потом она укрепилась как единственно приемлемая: надо спускать через ледопад. Опасно, сложно, но зато и короче. Нетрудно было догадаться, что через два дня работы на длинных, пологих, глубокоснежных склонах, где нельзя использовать никакие уловки, только силой давить, – все лягут на снег и не поднимутся.

Утром распределились: Коршунов, Кочнев – разведка. Власов страхует сверху. Четверо оставшихся – Пятифоров, Белозоров, Карасев и Климов (на них вся нагрузка) – тащат спереди. (По всем гласным и негласным законам и порядкам о спасательных работах обычно в транспортировке пострадавших принимают участие двести-триста человек, а спускали Голубкова с высочайшей горы нашей страны семь.) В туманных разрывах перед альпинистами показалась километровая пропасть ледопада – совершенно синий предрассветный снег, лед невообразимых форм, показывающий на сколах акварельно-зеленые плоскости… Договорились не кричать, не шуметь, идти с максимальной осторожностью. Едва они ступили на ледопад, увидели буквально тысячи тонн снега, которые, будто любопытствуя, свесились над их головами, готовые в любую секунду рухнуть вниз… Впрочем, они знали, на что шли. Одна была надежда – с обеих сторон ледопада ясно видны следы двух только что сошедших лавин, и можно было ожидать, что раз только что сошли, то в ближайшее время не сойдут. Опасность была и под ногами – не раз под ними потрескивали страшные «снежные доски»: полости напряженного внутренними пустотами снега, обычно дающие начало смертельным лавинам…

Все работали с полной отдачей, знали, что к вечеру, к темноте, надо миновать ледопад и выйти на плато. К восьми часам вечера мокрые, задыхающиеся семь человек вытащили тело Блюма Голубкова на лавинный конус, оттуда спустили на плато. На последних углях того невероятного нервного напряжения, испытанного за день спуска по ледопаду, поставили палатки. Спать не хотелось, казалось, что откуда-то взялись новые силы, но это было уже начало спада, расплата за годы, прожитые в один день… Когда уже совсем стемнело, сверху послышались какие-то голоса. Оказывается, их догнали больные. Доктор Машков буквально пригнал их к пещере. Садились на снег, спали… Была пройдена половина пути, однако над головой уже ничего не висело.

Когда Блюм был доставлен на пик Парашютистов, Кочнев обратился по радио ко всем на поляне с просьбой о помощи.

Почти вся команда Кочнева лежала на пике Верблюд. Так бегун, порвав горячей грудью финишную ленточку, падает тут же без чувств. Эти семь человек совершили настоящий подвиг. Они вышли на последнюю прямую, а добежать до ленточки уже не было сил. Но их эстафета не остановилась.

Москвичи Владимир Шатаев, Игорь Рощин и ученый из Приэльбрусья Валентин Гракович вышли в пять утра на помощь группе Кочнева. Неоднократный чемпион СССР по горноприкладным видам спорта Валентин Гракович нес с собой 600 метров тонкого стального троса, специальную лягушку и блоктормоз собственной конструкции и изготовления. Предстоял спуск по ребру Буревестника, которое, находись оно на Кавказе, было бы расценено как скальный маршрут высшей категории сложности. Без тросового хозяйства Граковича, без его опыта не представить, что делать на таких скатах. Все трое не взяли с собой ни мешков, ни продуктов: считали, что управятся до темноты, благо погода стояла отличная.

Четверо кочневцев и трое шатаевцев собрались на вершине. Они видели, как на ребро выходят душанбинцы из группы Гетмана – освежить веревочный путь на гребне и поставить несколько палаток. На всякий случай.

Гигантский провал… весь гребень в провалах. Стали натягивать трос. Звенит тонкая сталь, как струна гигантской гитары длиной в двести пятьдесят метров… В кровь изодрав руки, натянули… Первый спуск. Трехмиллиметровая стальная нить почти не видна, и кажется, что акья медленно, как упавший лист, плывет по воздуху от одной скальной вершины к другой… Рощин сверху смотрит за камнями и руководит всеми работами по радио. Гракович, Кочнев – на тросах. Шатаев работает непосредственно с акьей, сопровождает и страхует ее. Однако хлопот оказалось гораздо больше, чем предполагали. К темноте не управились, кое-как перебились в палатках душанбинцев; едва стало светать, снова принялись за работу. К утру Рощин, сменивший Шатаева, входит в узкий, смертельно опасный скальный кулуар, по которому и просто так идут с предельной осторожностью, связавшись, на максимальной скорости преодолевают этот участок, опасаясь каменной лавины. Рощин работал там около двух часов, непрерывно высвобождая застревающую акью, увертываясь сам и по возможности оберегая ее от идущих сверху камней. Ребята наверху дышать боялись, боялись спустить на Игоря камни, но все же надо было работать, камни все равно шли, и самое страшное было то, что им некуда было деваться, кроме узкого кулуара, в котором были два их товарища: один мертвый, другой живой… Миновали кулуар, миновали живую осыпь. Рощин вызвал по радио красноярцев, их человек тридцать шло цепочкой по леднику. Троса не хватило каких-нибудь несколько метров… Надвязали веревки. Акью взяли красноярцы. Все!

Три дня шел снег. Такой снег, будто плакал Памир. Потом пришли вертолеты. Памир – Душанбе, Душанбе – Домодедово. В дождливое воскресенье Блюма Голубкова похоронили на Долгопрудненском кладбище в глинистой земле.

Так закончилась тринадцатидневная работа на предельных для человека высотах. Так завершилась эпопея, не имеющая себе равных во всей истории мирового альпинизма. Так по-новому предстало перед нами мужество.

Еще раз хочется вспомнить прекрасные слова писателя и альпиниста Станислава Лема: «Каждый человек должен знать, что другие не оставят его ни при каких обстоятельствах».

И добавить: даже мертвого.

1972

 

Оркестр в лесу

Представим себе, что сегодня снимается веселая картина из жизни пастуха, о веселом парне и его невероятных похождениях. К фильму заказывается песня или песни. Что в этом случае делают поэт с композитором? Безусловно, они сочиняют песню о пастухе. Не стану фантазировать за всех, но уверен, что это была бы песня именно о пастухе. О рассветах и закатах. О речке и перелесках. Любовь, несомненно, будет иметь место. Но вот уж какая – счастливая или неразделенная – тут уж вволю должна развернуться поэтическая фантазия. Но не могу себе представить, что сегодняшний кинопастух стал бы счастливым обладателем песни, которую подхватила бы вся страна. Я имею в виду не пастухов всей страны, а просто ее жителей, людей – от мала до велика. Не могу представить, чтобы сегодняшний кинопастух запел:

Трудно представить, что сегодняшняя киноткачиха вместо страданий-рыданий вдруг спела бы «производственную» песню, которую запоют все: «В буднях великих строек…»

Почему так происходит? Почему песни нашего кино о солдатах, лесорубах, шахтерах интересны лишь солдатам, лесорубам, шахтерам? Может, песня в кино утратила или утрачивает свои позиции? Может, она стала менее важной, вспомогательной персоной? Ведь во времена блистательных комедий Г.Александрова песня в фильме была Действующим лицом! Ее снимали как кинозвезду, для нее разрабатывали мизансцены, строили декорации. Ее ставили как спектакль, снимали как эпизод. Она становилась массовой именно потому, что таковые качества были заложены в ней самой, а не потому, что она шла через отдел массовой песни. Сегодня песня в кино часто превращается в исполнительного, услужливого и не очень затейливого иллюстратора. Не более. Я уже не говорю о весьма частых случаях, когда песня используется как заплата, дающая передых между эпизодами, как антракт в сюжете, как ширма, прикрывающая монтажную или иную беспомощность режиссуры. Опыт моей работы с песней в кино не очень велик. Сотрудничество протекало в основном в двух вариантах. В самом распространенном случае режиссер говорил: «Старик! Там у меня герой случайно видит на улице девчонку, с которой он раньше встречался. Ну и, понимаешь, у него такие мысли возникают, что, дескать, раньше мы с тобой встречались, а теперь ты с другим, наверное. Понимаешь?» Я понимал. Но ни разу обращавшимся ко мне не требовалась песня, которая встанет над сюжетом, продолжит образ не объяснительно, но возвышенно. Ни разу не требовалась песня о мужестве. О долге. О правде. О дружбе. О достоинстве. О человеческих ошибках. Всегда просили нечто узко-конкретное, узкосюжетное, функциональное.

Второй вариант проще – создатель честно говорил, что он хочет песню, текущую от 145-го до 185-го метра второй части. О чем песня? Ну, естественно, если фильм о моряках – «морская». Если о молодежи – «молодежная». В этом случае, как я понимал, речь шла о типовой заплате. Материал снят и отмонтирован, в потоке эпизодов образовалась ничем не заполненное пространство. Заполнитель – песня. Впрочем, наблюдая за картинами последних лет, я невольно отмечал, что в подобное положение попадал не один я. Конечно, в коллективе веселей. И, покидая кинозал, я иногда с тихой благодарностью думаю о режиссере, вообще не использовавшем песню для своей картины. Значит, не счел нужным. Хоть какая-никакая, а позиция.

Если уж песня написана для фильма, то она должна быть каким-то образом исполнена в фильме. Каким? Ну, вытесненная на задворки титров – любым. А в кадре? Хорошо, когда режиссер разыскивает талантливого Сергея Никитина, физика по специальности, и, не обозначая его в титрах, предлагает ему спеть за не менее талантливого Андрея Мягкова прекрасные песни Микаэла Таривердиева. И это было точно и прекрасно. И теперь трудно представить эти песни в чьем-то другом исполнении. Так же, как после «Двух бойцов» невозможно слышать «Темную ночь», спетую не Марком Бернесом. Вспомним, как любовно и с каким мастерством распорядился Марлен Хуциев всего двумя песнями музыкальными темами в фильме «Весна на Заречной улице». Как индивидуален и неподражаем с замечательными песнями В. Дашкевича и Ю. Михайлова в картине «Бумбараш» артист Валерий Золотухин. Каким мощным эмоциональным ударом стала песня Булата Окуджавы в исполнении Нины Ургант в ленте «Белорусский вокзал». Более того – вспомним, что иные фильмы уж забыты, а песни, написанные для них, все живут и живут – такие в них скрыты мощные силы. В конце концов, и «Подмосковные вечера» были написаны всего лишь для спортивной двухчастевой документальной ленты.

Но нет для фильма опаснее врага, чем песня, не угаданная создателями. Неправильно прочитанная исполнителем. Непродуманно поставленная. И вызывает она не только недоумение. Ну просто диву даешься, когда наши рубят не наших, дружно и совместно исполняя при этом героическом, кровавом и опасном деле хоровую песню, в сопровождении весьма квалифицированного и немалого по составу оркестра. И уж просто не знаешь, что подумать о ратниках, идущих отрубать головы трехглавому дракону, исполняющих такой сложный вариант «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке», что возникает само собой предположение немедленно зачислить всех ратников во Всероссийское хоровое общество, освободив их от уплаты вступительных взносов.

Конечно, нелепо возражать против усложненного, многокрасочного звучания песни в фильме. Однако, как мне кажется, песня должна находиться в строгом соответствии с жанровой характеристикой картины. Естественность подачи песни в той или иной ситуации, в заданных самой картиной, образом, эпизодом правилах игры, не должна подвергаться сомнению. И если актер, начавший петь, аккомпанируя себе, предположим, на мандолине, продолжает свою песню под последовательно присоединяющиеся к аккомпанементу новые и новые инструменты, которые в итоге образуют оркестр, то, наверное, необходимо иметь такие сценические обстоятельства, такую внутреннюю атмосферу картины или эпизода, что этот, невесть откуда появившийся оркестр никому не покажется странным или неестественным. Условность? Да, условность прекрасна, когда она является художественным приемом картины, а не термином, оправдывающим безвкусицу или небрежность.

С другой стороны, я не сомневаюсь в том, что этика подачи песни в картине в огромной степени зависит и от актера-исполнителя. Вспоминается одна из старых лент «Концерт фронту». Леонид Утесов исполняет песню «Одессит Мишка». На артисте бескозырка и матросский бушлат. Не могу сказать, что это ловко на нем сидит. Декорация – кусок какой-то лестницы и, кажется, пальма на фоне наспех нарисованного на холстине неба. Но едва зазвучала песня, как все эти нелепые и весьма простительные по суровому военному времени детали стали как-то сникать, оказались несущественными. Существенным стал голос певца, его неожиданные интонации, его отношение к рассказанному, его ненависть и любовь. Но бездушный актер, взявший пример с телевизионных певцов, может сегодня петь на фоне самых невероятных декораций и никого не заденет своей песней.

Отдельно хочется сказать о песне на титрах. Титры предназначены для чтения, песня – для слушания. Песня – не просто музыка с неким словарным фоном. Слово в песне (берем идеальный вариант) предназначено, чтобы его выслушали, запомнили. (Если есть чему запоминаться.) В итоге песня на титрах проигрывает больше, чем титры на песне. В конце концов, невнимательно просмотрев титры, можно узнать играющего актера, как говорится, по лицу. Песню же, прозвучавшую один раз в фильме и «показанную» второпях, – не вернешь.

Рассказывают, как на одной студии сдавали одночастевую заказанную картину про огуречную рассаду. На сдачу картины приехал заказчик, ответственное лицо ведомства, ведающего вопросами огуречной рассады. Картина ему понравилась. В научном и практическом отношениях никаких вопросов у него не возникло. Возник другой вопрос.

– Вот у вас в начале картины показывают лес, – сказал заказчик. – А в то же самое время играет оркестр. Он что, сидит в лесу?

Ну, тут все наперебой стали объяснять ответственному лицу, что такое специфика кино. Но гость стоял на своем.

– Вы не крутите. Вы мне скажите прямо – в лесу играет оркестр?

Все печально признались, что в лесу оркестр не играет. Пришлось заменить музыку фоном леса, птичками.

На студии рассказывают эту историю как анекдот. Но мне кажется, что, несмотря на некоторую прямолинейность, заказчик фильма об огуречной рассаде был носителем своеобразной правоты. В лесу не играет оркестр. И никто не поет хором в разгар сабельной атаки. И закадровая песня, выражающая состояние души героя, возможна лишь при условии зрительской веры в существование и самого героя, и его души. Да и сама песня в кино хороша тогда, когда к ней относятся по-хорошему. Как к одному из действующих лиц.

1979

 

Песни делает время Полемические заметки

У нас была комната площадью в двенадцать метров, и жили мы в ней впятером. Тетка моя, только что эвакуированная из блокадного Ленинграда, откуда она присылала письма «бейте коричневых зверей!», вставала раньше всех и первая включала радио. Ровно в шесть часов из черного бумажного репродуктора звучала песня, тяжелая побудка военных лет: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!». И была она слышна и у соседей, и по всему Панкратьевскому переулку слышна была, и по всей Москве, и по всей стране 1942 года. С тех пор я не знаю песни, которая оказывала бы на меня такое сильное действие.

Как человека, который имеет свое отношение к песне, меня занимало, что в первом куплете «Священной войны» есть не очень, как мне кажется, точная рифма: огромная – темною. Конечно, рассуждал я, такой мастер, как Лебедев-Кумач, не мог этого не заметить. Стало быть, у него были свои основания оставить эту не совсем точную рифму ради какой-то более высокой цели. Какой? Наверное, я не ошибся: ради самого слова ОГРОМНАЯ. Как необычайно точно оно сказано! Сколько нужно найти в себе поэтической силы, чтобы с такой меткостью, с такой фольклорной простотой сказать в грозный год слово, так необходимое стране, будто зеркало перед ней поставить! Сколько уверенности придавала эта строчка! Сколько серьезности и драматизма в ней! Как дорога была для страны эта поэтическая находка, рождавшая несомненное чувство личной сопричастности с судьбой народа.

Строчка. Всего одна строчка. Всего одно слово.

Мне не кажется, что в один прекрасный день композитор, собравшись вместе с поэтом, решают написать «настоящую народную песню, которая не умрет в веках». Такая ситуация представляется маловероятной. Песня пишется как современное злободневное произведение. Годы испытывают ее на талант, на прочность конструкции, на выживание. Десятилетия жизни делают ее народной. В конце концов, «Подмосковные вечера» были написаны лишь для спортивного документального фильма, а «Звездный флаг», будущий гимн США, был сочинен его автором на обратной стороне конверта под впечатлением пожара города Бостона, обстрелянного с моря кораблями южан. Песня пишется сегодня, и если содержит она в себе «гены», обращенные в будущее, завтра она прорастет в новом своем качестве, не потеряв силы, но обретя мудрость.

Чилийский шансонье Виктор Хара, зверски убитый хунтой за то, что он пел, и за то, что́ он пел, за год до смерти говорил: «Наш долг дать народу оружие для борьбы против культурного империализма, дать народу самосознание, чтобы он смог отождествить себя с фольклором, который в конце концов и есть подлинный язык нации…»

Наверно, в этих словах и сформулированы с предельной краткостью задачи, стоящие перед песнями-трибунами, песнями-публицистами, песнями-философами. В этих заметках я позволю себе поделиться соображениями по поводу такого рода песен, которые я слышал по радио и телевидению, встречал в периодических изданиях.

Мы говорим, что время делает песни. Это верно. Но и сами песни чуть-чуть делают время. Входя в нашу жизнь, они не только создают ее культурный фон, но часто выступают как советчики, выдвигают свою аргументацию в тех или иных вопросах, а то и просто рассказывают. Они становятся «делателями жизни», как и всякое иное высокое искусство. Если ехать из Набережных Челнов по Мензелинскому тракту к строительной площадке КамАЗа, то в ясную погоду за несколько километров можно прочитать на горизонте слова, каждая буква которых сделана из огромных бетонных панелей: «Не каждому дано так щедро жить, на память людям города дарить». Это строчка из песни. Это апофеоз ее жизни, высокая награда, счастливая судьба не быть забытой людьми, стать им полезной, суметь воплотиться в духовные движения, в черты характеров, в твердую убежденность. Так мысли превращаются в образы, так слова превращаются в символы, так молодой офицер, трясущийся в полуживой полуторке где-то между Дмитровом и Москвой, сочиняет то, что будет навек выбито в граните: «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова…». И мы стоим у «ежей» на Ленинградском шоссе и обнажаем головы перед подвигом защитников Москвы. И благодарим поэта.

Конечно, не всякую песню постигает такая судьба, не всем дано так реально быть изготовленными в бетоне, отлитыми в металле, высеченными в граните. С этим, в конце концов, можно потерпеть. Но входить в душу человеческую, оставаться там пусть малыми, но надежными опорами гуманизма, честности, преданности – прямая задача песни-публициста. И часто наши народнохозяйственные планы, дела идущей и грядущей пятилеток ставят перед нами не только хозяйственные, но и поэтические задачи. Появляются новые стройки. Появляются новые песни о них.

Обратимся к крупнейшему нашему строительству – сооружению Байкало-Амурской магистрали. Итак, на повестке дня благородная задача – вооружить строителей песней. В условия задачи можно включить весьма сложную для строителей, но благодатную для песенной поэзии атмосферу: тайга, нехоженые места, стальная магистраль, горы, реки. Это не азотно-туковый комбинат или производство дихлорэтана, о которых, согласитесь, создать песню весьма затруднительно.

На первых порах об этой стройке появились весьма решительные произведения. В одном из них припев состоял целиком из слова БАМ, повторяемого, если я не ошибаюсь, девять-двенадцать раз. Ну что ж, на пути поиска, в стремлении быстро решить тему есть свои тупики. Строители все дальше уходили в тайгу, на первом участке БАМа уже открыто движение рабочих поездов, а песенные аисты все приносят в своих клювах все что угодно, только не настоящую песню. Вот стихи А. Шутко, на которые композитор В. Ефремов написал песню «Стройка века» (Сборник «Песня-75, июнь». Издательство «Советский композитор», редактор А. Юсфин):

Кажется, все это называется набором трескучих фраз. Мало того, если убрать повторяющееся в двух местах название БАМ, то песня станет о чем угодно: о строительстве Абакан-Тайшет (тоже там был «лихой, неунывающий народ») или о дороге Тюмень-Сургут-Нижневартовск (там тоже «гордятся парни славными делами»), а то и вообще о каких-то ребятах, над которыми «блещут вспышки грозовые», что, как известно, происходит в любых уголках нашей необъятной страны. БАМ в этой песне стоит как дань, как знак «отклика». О самом БАМе здесь нет и слова.

Кроме того, «навстречу звездам и мечтам» можно сказать либо о космической экспедиции, либо о посещении Голливуда. Но никак уж не о железной дороге, чей исключительно прочно привязанный к земле путь никаким образом не приспособлен к тому, чтобы взвиться «навстречу звездам». Вообще с легкой руки ряда поэтов эти космическо-звездно-галактические понятия стали привязываться в песнях к чему угодно. Считается, что таким образом теме придается возвышенность и весомость. И в самом деле, все мы видим, как огромные советские космические ракеты подводятся к стартовой площадке по железнодорожному пути. Однако рельсы остаются рельсами, а космос космосом, и прикрывать бесконечными звездами в песнях поэтическую недостаточность по крайней мере банально.

Огорчает в этой песне и еще одно некомпетентное заявление: «Теперь, друзья, тот день не за горами, когда откроем мы красавец БАМ». Очевидно, здесь речь идет об открытии движения по всей трассе БАМа. Но этот радостный момент пока еще «за горами», и не только за поэтическими, но и за обыкновенными. Сооружение Байкало-Амурской не будет окончено и в следующей, десятой пятилетке. Хорошо, что мысль поэта, так сказать, стремительным Пегасом летит вперед, но, к сожалению, с ней иногда бывает трудно согласиться.

Вообще, как мне кажется, от песенного текста требовать какой-либо точности по крайней мере наивно. Не так давно один поэт-песенник заявил: «Нам лететь к далеким звездам скоро» (по самым оптимальным подсчетам, через пятьсот лет), другой недавно сообщил, что «у шайбы скорость звука», – речь идет о хоккейном снаряде, который, двигаясь с упомянутой поэтом скоростью, пронзал бы несчастных любителей этой игры, как говорится, насквозь, а известный мастер указал, что опять-таки скоро «мы помчимся быстрее, чем свет», что вообще в природе невозможно, если, конечно, верить А. Эйнштейну.

Можно возразить, что все это вполне допустимые поэтические вольности, так сказать, гиперболы. Однако хорошо бы, если бы различные поэтические приемы не отрицали общепринятых школьных истин. Но это к слову. Вернемся к БАМу. Вот еще одна песня на эту тему. «За нами идет магистраль», музыка А. Баева, текст Г. Георгиева (Сборник «Песня-74, октябрь», редактор В. Григоренко). Привожу текст целиком.

Как будто, здесь все гладко. Даже образ есть в конце песни: «стальной дороги звонкую строку». А песня пустая, бездушная. Формальная. Весь набор присутствует – реки, кедры, рассветы, ветер, работа, мечта, дорога, атака на тайгу. И не сказано ровным счетом ничего. Потому что здесь полностью отсутствует хоть какое-нибудь авторское отношение к описываемому предмету и не видно ничего за словами. Слова есть. А песни нет.

Как-то получается, что сплошь и рядом «специальные» песни, написанные именно про эту дорогу, написанные именно про эту стройку, не вызывают интереса именно на этой дороге, именно на этой стройке, не говоря уже о местах иных. Может быть, просто авторы неправильно, узко трактуют задачи, поставленные перед ними? Может быть, во главу угла следует ставить не объект строительства, сколь бы велик он ни был, а человека, создающего этот объект? Но это трудней. Человека нужно знать. Чувствовать его. Полюбить его. «Лихие и неунывающие» ребята, равно как и «первопроходцы», случались у нас во все времена, на всяких стройках. И даже они, по моему наблюдению, встречаются не только на стройках. Попадаются и в селах. Встречаются в авиации. Работают в редакциях. Добывают уголь. А на БАМе работают бамовцы, и у них есть что-то свое, неповторимое нигде, у них есть своя работа, свои трудности, свои праздники, свое мироощущение. Они отдельные, как отдельна каждая интересная и большая стройка, как индивидуален каждый человек, посвятивший свои молодые лета всенародным делам. Поэтому не поются песни, в которых от девяти до двенадцати раз повторяется как оправдание слово «БАМ», повторяется как некое логопедическое упражнение. А БАМ все просит передать по радио пахмутовскую «Надежду». Ни слова там про БАМ, а бамовцы считают песню своей. Никаких торжественных елей, атак на тайгу, первопроходцев, никакой трескотни, а песня про БАМ. Вот какие бывают случаи.

Про что песня? Про что? Вот незабвенные фатьяновские стихи:

Так про что эта песня? Про войну. Про жаркое народное чувство, про тоску о послепобедной встрече. И про то, что скоро будет бой, а парнишка замкнет на нехитрый ремешок меха своей тальяночки и пойдет вперед, повинуясь зычной команде взводного. И опустеет и поляна, и пенек, на котором он сидел… или где он там сидел? На пеньке, точно. В тексте нет этого пенька, а в песне есть. И есть настоящий патриотизм, и есть боль за Родину, по которой еще расхаживает сапог оккупанта, и есть в этой песне все, что есть в настоящей русской поэзии. Вот какие случаи бывают с песнями. И поэтому, хоть тысячу раз повтори слово «БАМ» и присовокупи к этому тайгу, реки и прочее, не станет это ни песней, ни поэзией. А тихие слова «Надежды» без громких восклицаний и разудалости несут в себе поэтический заряд, который можно отождествить с собой. И житейский вздох «Вот мы и оторваны от дома» начинает верную, сердечную интонацию всей песни, сложенной одним человеком для другого. И почему-то именно этот личностный, индивидуальный телеграф душ превращается в разговор для всех. Еще один пример: абсолютно авторская, почти исповедальная песня Р. Рождественского и М. Фрадкина «За того парня» дала толчок мощному патриотическому движению. Когда происходит обратный процесс и поэт-песенник пытается одновременно говорить с тысячами, то часто в итоге получается, что это не обращено ни к кому. Массовая песня хоть и исключает интим, но не исключает сердечности. Она целиком зависит и от авторской мысли, и от авторской страстности, и от авторской гражданственности. Такова, очевидно, ее природа.

Сердце на фальшь не откликается.

Очевидно, песенная публицистика может иметь много разнообразных адресов. Не только стройки и дороги попадают в ее поле зрения, но и важные движения в духовном построении человека. Это песни, которые берут на себя смелость пофилософствовать над ходом жизни человеческой, разобраться в кипении страстей, дать мудрый совет.

Вот песня В. Гина, которая так и называется «Твой характер» (Сборник «Песня-75, март», редактор Д. Финко). Прочитаем внимательно ее текст.

Если огнем полыхает закат, – пишет В. Гин, – то значит, жди ветра с утра. Как говорится, народная примета. Далее: Если глаза твои в окна глядят, то значит, в дорогу пора. Вот уж совершенно не значит. Если грустен, то это пройдет, как в мае проходят дожди. По моим наблюдениям, дожди в мае не проходят, а только начинаются. Но если устал и духом упал, значит, удачи не жди. Вот те раз! Люди устают, и еще как устают, а все ждут удачи. Хорошо, что они, возможно, не знают того, что открыл В. Гин.

Это был первый куплет. Второй.

Если ты в жизни друзьями богат (это очень справедливо, потому что в смерти быть богатым друзьями нельзя), то лучшей не надо судьбы. Совершенно необязательная зависимость. Друзья – показатель общительности, а общительными бывают, как мы можем догадаться, не только положительные герои. Если любовью, как солнцем, объят, – не отдай ее без борьбы. Не ясно, почему надо отдавать любовь, хотя бы и с борьбою? Если так ставится вопрос, то выходит, что предполагаемая любимая не так уж склонна к тому, чтобы лирический герой был «любовью, как солнцем, объят». Кто кого любит? В чем проблема? Почему нужно отказаться от любви, предварительно поборясь? Не ясно. Бессмысленно. В третьем куплете поэт совершенно неожиданно дает весьма практический совет: Если почетом везде окружен, то хмель от себя отведи.

Много нелепостей в этой песне. Но печальней всего отсутствие мудрости. Я далек от мысли делать для автора этой песни какие-то обидные выводы, да и права за собой такого не желаю иметь, знаю, что он сочинитель нескольких хороших песен, но несерьезность рассмотренного произведения только удивляет.

Еще более удивительные открытия можно сделать в двух текстах М. Рябинина на музыку Е. Барыбина, один из которых озаглавлен по-библейски незатейливо: «Все приходит» («Песня-74, сентябрь», редактор Э. Финкельштейн), а второй коротко и ясно: «Это так» («Песня-75, июнь», ред. А. Юсфин). Цитирую оба текста строчку за строчкой.

«Это так»: Под луной ничто не вечно. Это так.

«Все приходит»: Все приходит и уходит (так и хочется добавить: а в тюрьме моей темно).

«Это так»: Ох, как время быстротечно. Это так.

«Все приходит»: Но жить на свете нам не зря дано.

«Это так»: Оглянуться не успеешь, это так. Ты уже чуть-чуть стареешь, это так.

«Все приходит»: Мы на то и люди, что живем и любим.

«Это так»: А земля все также молода и еще прекрасней с каждым днем.

«Все приходит»: Мир огромен и прекрасен, небосвод над нами ясен.

«Это так»: Ла, ла, ла.

«Все приходит»: Лай, лай, лай.

Честно говоря, просто теряешься от обилия и щедрости образов, мыслей, рифм, от замысловатости приемов. И какая невыносимая бодрость – лай, лай, лай! И какая железная логика: «Человек, для других живи, будешь достоин большой любви!» Вот он, наконец, раскрыт секрет настоящего чувства! Которые не для других, те могут и не стараться.

Я пытаюсь представить себе аудиторию, которой были бы просто милы рассматриваемые строки. Кто какую глубину откроет в том, что «мы на то и люди, что живем и любим»? Кто, бродя бессонными ночами по мокрому асфальту, будет в радостном исступлении шептать: «Жить на свете нам не зря дано»? Что это вообще означает? Как будто не было до М. Рябинина ни Исаковского, ни Есенина, ни Прокофьева, ни Фатьянова.

Есть песни-однолетки. Они создаются, не претендуя ни на что большее, чем на самих себя. У этих песен есть точный круг своих возможностей, круг задач, точный жанр. Они, как верные солдаты, служат свой срок и демобилизуются. Так ушли популярные один-два сезона «Мой Вася», «Тишина», «Чудо-песенка», «Подмосковный городок», «Ну что тебе сказать про Сахалин»… Их уже никто не поет, но их приятно вспомнить. Под раскидистыми кронами «Подмосковных вечеров», «Я люблю тебя, жизнь», «На безымянной высоте», «Течет река Волга», «Московских окон», «Песни о тревожной молодости» равноправно произрастали и однолетние цветки. Но рассматриваемые песни – не цветы. И не трава.

Мы ушли от «Королевы красоты». Хорошо бы нам уйти и от королевы пустоты. И дело здесь зависит не только от поэтов и композиторов, не только от худсоветов, но и от многих наших коллег редакторов и журналистов, дающих песне путевку в жизнь на радио и телевидении, в издательствах, газетах и журналах.

Тяга к песне. Мне приходилось видеть под Куйбышевом во время песенных фестивалей, проводимых куйбышевским обкомом ВЛКСМ, аудитории, насчитывавшие по двадцать тысяч человек! По своему составу это была очень разнообразная публика – и рабочие ВАЗа, и куйбышевские студенты, и камазовцы. Но как точно реагировала эта самая разнообразная аудитория! Как трогает сердца разных людей верно сказанное в песне слово! Я не могу сказать, что «уровень требовательности сегодняшнего любителя песни возрос». Он не возрос. Он стал необычайно высок.

Время делает песни. Это правда. Но и песни немного делают время.

1975

 

Пик Шукшина

2 июля 1977 года группа альпинистов из московского «Спартака» (руководитель Аркадий Мартыновский, старший тренер Владимир Кавуненко) в районе юго-западного Памира совершила восхождение на безымянную вершину высотой 5500 метров. По праву первовосходителей альпинисты назвали вершину пиком Василия Шукшина.

…От города Ош, от его дрожащего в знойном мареве горизонта, через семь высокогорных памирских перевалов, через плоскую безжизненную пустыню Маркан-Су, вознесенную на четыре километра под самое небо, по всему великому Памирскому тракту, а потом по опасным дорогам вдоль реки Шах-Дара нужно добраться до небольшого кишлака Сейж. Оттуда по старой тропе, по висячим мосткам над грохочущей водой, пересекая следы снежных барсов, мимо поражающих воображение гигантских стен вершин Павла Лукницкого и Ашам нужно подняться в каменистую чашу небольшой долины, которую замыкает массивная, кряжистая вершина. Вокруг горы, на которые ни разу не ступала нога человека. На земле такие места встречаются не часто.

Еще в Москве и потом в самолете, на автомобиле, во время переходов мы не раз говорили об этой вершине. Мы ни разу еще не видели ее, только знали, что она существует. Мы – строители и служащие, рабочие и инженеры – были не только альпинистами. В той, оставленной нами на два месяца равнинной жизни были мы и кинозрителями. Никто из нас не был знаком с Василием Шукшиным. Но все мы преклонялись перед его творчеством. Ранним утром 1 июня вершина, которую мы решили назвать его именем, открылась перед нами.

Это была мощная, коренастая гора, к которой сбегалось несколько гребней. В ней не было картинного изящества альпийских суперкрасавцев, в ней не было и мрачности развалин старых замков, на которые так похожи малые горы Европы. Это была прочная лестница в небо со стенами, вкосую исполосованными следами жутких тектонических сдвигов, с крутыми снегами и льдом, с гребнями, подобно гигантским пилам подбегающими к его склонам. Только с одной стороны – с северо-запада – путь к пику Василия Шукшина относительно прост, к его вершине ведут огромные снежные поля многокилометровой ширины. По ним двумя группами мы и поднялись на вершину, сложили памятный тур и оставили в нем записку.

1978

 

Лучше гор – только горы!

Рассказывают, что знаменитого французского альпиниста Люсьена Бернардини спросили на пресс-конференции: «Зачем вы вообще ходите в горы?» Покоритель невероятной стены Пти-Дрю ответил так: «Хотя бы затем, что там никто не задает глупых вопросов». Это остроумно, да и только.

Зачем мы ходим в горы? На высоте 4800 метров мы лежим с моим другом Аркадием, засунув головы под нависающий камень, чтобы хоть мозги защитить от этого мексиканского ультрафиолета. Юго-Западный Памир. В каменистом безветренном ущелье, формой напоминающем ложку, а содержанием – сковородку, нам предстоит пролежать весь день, пока не подойдут остальные участники, вышедшие позже нас. Над нами высятся сломленные в тектонических сдвигах скальные сбросы и снежные поля вершины, которую мы намереваемся по праву первовосходителей назвать (и назвали, когда взошли) пиком Василия Шукшина. Приоткрыв глаз, Аркадий говорит:

– Когда я оформлял отпуск, бухгалтерша мне сказала: «Аркадий Леонидович, какой вы счастливый! Вы едете отдыхать на фрукты, в Среднюю Азию…»

Я кисло улыбаюсь. Несусветное пекло. Апатия и равнодушие. Первый подъем на высоту всегда тяжел. Спина моей рубашки, калящаяся на солнце, хрустит как фанерная. Рядом стоят рюкзаки, все еще дымящиеся от нашего пота.

Зачем мы ходим в горы? Почему спортивное действие, совершенное наедине с самим собой, без свидетелей, если не считать товарищей по маршруту, звезд, солнца и облаков, нам милее и дороже успеха, достигнутого в присутствии стотысячной толпы? Любимые спортивные игры, сколь прекрасными они бы ни были, всего лишь площадка, где демонстрируются сила, быстрота реакции, крепость нервов… Альпинист же – партнер природы. Он состязается с величинами, не знающими ни правил игры, ни отступления, ни пощады. Эти величины – снег, скалы, лед, отвесы, ветер, холод, гипоксия. И победа в горах так щедра потому, что никакая спортивная радость не может сравниться с ней.

Горы не терпят одиночек. Выдающиеся спортивные подвиги, совершенные альпинистами-одиночками (Герман Буль, Вальтер Бонатти), только подтверждают этот вывод. Сражение одиночки с природой, столь любимое сочинителями вестернов и различных приключенческих произведений, в альпинистском варианте приобретает вид футбольного матча, когда одинокий вратарь сражается с целой командой противника. В самом счастливом случае матч оканчивается нулевой ничьей. Но Герман Буль, в одиночку преодолевший предвершинный гребень восьмитысячника Нанга-Парбат, с прочно установившейся славой профессионального убийцы, вскоре погиб, совершая восхождение на одну из вершин. Одиночка Вальтер Бонатти, прошедший ряд сложнейших маршрутов, натерпелся несусветного страха: «Веревка и скалы покрылись бурыми пятнами от крови. Мои кисти полностью превратились в лохмотья. Я берусь за скалы живым мясом моих пальцев. Но мне теперь не больно – пальцы потеряли всякую чувствительность… Одиночество… вызывает во мне странные реакции, даже галлюцинации. Уже не в первый раз замечаю, что начинаю говорить сам с собой, раздумываю вслух… Я даже дохожу до того, что начинаю беседовать с рюкзаком, как с товарищем по связке». В конце концов Бонатти благоразумно сменил ледоруб на кресло главы фирмы, выпускающей ледорубы, рюкзаки, ботинки и другое альпинистское снаряжение.

Вместе с тем спортивное творчество альпиниста – индивидуально. Впятером нельзя забивать крюк: кто-то должен первым преодолеть сложный участок; часто от усилий лидера зависит судьба всего восхождения; никакие коллективные дебаты не смогут заменить индивидуального, ответственного решения руководителя восхождения.

…Когда на Чегетской горнолыжной трассе Кавказа в разгар ярчайшего солнечного дня и чудесных мартовских катаний стало известно, что инструктор альплагеря «Шхельда» Евгений Зарх попал в лавину, заслуженный мастер спорта Алексей Александрович Малеинов тут же отправил на спасработы три отделения альпинистов, занимавшихся горнолыжной подготовкой, а сам помчался по склону собирать находящихся поблизости квалифицированных альпинистов. Набралось человек двадцать, среди них были известные мастера: Андрей Малеинов, Валентин Коломенский, Миша Хергиани, Леонид Елисеев…

В пятом часу мы поднялись на верхнюю станцию канатной дороги, захватив с собой лопаты, фонари, канистры с водой, лавинные щупы и другое печальное снаряжение спасательных работ. Мы заскользили на лыжах, траверсируя снежный склон, направляясь к месту аварии. Через несколько минут мы неожиданно увидели две колонны людей – ниже нас и выше нас, которые медленно тянулись к верхней станции канатной дороги. Это было ужасно! Они бросили поиски человека и уходили, торопясь к ужину. Мы остановились. «Товарищи! – закричал кто-то из нашей группы. – Вы бросаете человека! В лавинах люди иногда живут сутками! Как вам не стыдно?» Ветер рвал слова, но обе колонны явно слышали кричащего. Никто не остановился. Они упорно уходили, изредка поглядывая в нашу сторону. Один из наших «стариков», человек бурного темперамента, выхватил из-за пазухи ракетницу тем жестом, которым не раз выхватывал пистолет ТТ в партизанские свои годы, и начал стрелять по нижней колонне. Он стрелял и кричал, и славу богу, что в его руках была лишь ракетница. Никто так и не остановился.

Для того чтобы откопать Женю, нам нужно было человек пятьсот. Нужно было сейчас, сию минуту. Люди, погребенные под многометровыми снегами лавин, и вправду могут там оставаться живыми немало времени. Но каждая секунда, проведенная человеком в снегу лавинного языка, имеющего крепость цемента, вгоняет свою холодную пулю в его сердце. Сто пятьдесят человек уходили. Мы пошли дальше и теперь могли надеяться лишь на фантастическую удачу. Удачи нам не было. Толщина снега достигала одиннадцати метров, а площадь раскопок была сравнима с Арбатской площадью. Мы копали весь вечер и ночь…

Как выяснилось позже, Женя Зарх погиб сразу, не мучаясь. Но это никак не оправдывало тех, ушедших. Одного из них случайно я встретил через несколько лет после описываемых событий, далеко от гор, на Севере. Мой собеседник, горный инженер, привел много значительных аргументов в пользу того коллективного ухода, а потом неожиданно заключил: «Но от всего этого, понимаете, осталось ощущение не то что предательства… нет. Когда мы добрались до лагеря, с одной девчонкой случилась истерика… А у меня потом многие годы не выходил из головы этот человек, который в нас стрелял ракетами и кричал: «Сволочи! Сволочи вы!..»

Больше мне не приходилось встречаться ни с кем из этих людей. Только надеюсь, что, однажды не совершив поступка, достойного настоящего человека, в другой раз они совершат его. Меняется ли человек в горах? Да. Слесарь и администратор, художник и конструктор, технолог и ученый сообща занимаются любимым делом, и зачастую их городские привычки, стереотипы, нажитые за годы профессиональной деятельности, здесь не имеют значения. Зато здесь на первый план выходят фундаментальные качества души.

Я знаю многих товарищей-альпинистов (правда, из других городов), с которыми я ходил в горах, и весьма смутно представляю, чем они занимались «на равнине». Может, они и говорили мне, но как-то забылось. А вот о том, какие они люди, я знаю и помню прекрасно. В горах в совместно преодоленных трудностях я получил о них (и они обо мне) исчерпывающую человеческую информацию. Восхождение в этом смысле – идеальный прибор, снимающий точную электрокардиограмму душевных достоинств. Равно как и недостатков. И вместе с тем это уникальный точильный инструмент, способный вернуть сабельный блеск мужеству, покрывающемуся коррозией в вялой городской суете.

Почему-то бытует мнение, что современному интеллектуальному человеку горы необходимы, как антитеза его интеллекта, как разрядка. Это неправильно. Смешно думать, что альпинистский быт и практика горовосхождений освобождают человека от размышлений. Напротив. Здесь, вдали от телефонов, толчеи, домашних дел, чаще, чем где-либо, приходят «длинные» профессиональные мысли, значительные идеи, сами собой вспыхивают острые и глубокие мировоззренческие споры. Тем – масса.

Философия альпинизма предполагает отношения высокого нравственного класса. Равно необходимы доброта и мужество, преданность и сила, уживчивость и способность прийти на помощь. Причем эта самая помощь чаще всего проявляется не в высокопарном и довольно распространенном представлении о ней (подал «руку дружбы», нес на себе больного товарища и т. п.), а в простых делах: разжечь примус, когда ни у кого нет сил это сделать; помочь товарищу снять с ног кошки, превратившиеся за день работы в ледяные шары; свернуть утром затвердевшую от мороза палатку, звонкую, как алюминиевый лист; добыть на ночевке воды; пошутить, когда все раздражены. Эти простецкие и нехитрые для равнинной жизни дела в условиях восхождения, особенно сложного, приобретают ценность самой высокой пробы.

Призеры первенства СССР 1977 года, альпинисты московского «Спартака» и одесского «Авангарда», в совместном восхождении на стену пика Лукницкого преодолевали ряд участков, заливавшихся водой. Передовые связки работали буквально в водопадах ледяной, в прямом смысле слова, только что растаявшей воды. На крошечных полочках, там, где можно было собраться всем вместе, «нижние» восходители отдавали все свое сухое «верхним», а сами сушили их мокрую одежду на себе. Так продолжалось двое суток. К каким альпинистским правилам отнести подобные ситуации над головокружительной бездной? К технике горовосхождения? К тактике? Наверное, к дружбе, которую принято называть словом «коллективизм». Наверное, к той замечательной психологической учебе, которая в итоге оборачивается крепким духовным здоровьем каждого. Скверный человек может быть очень хорошим ученым. Но хороший альпинист не имеет права не быть – или не стать – хорошим человеком.

Представление об альпинистской этике часто диктует спортсменам странные, порой необъяснимые для не причастных к этому спорту поступки. Во время первого советского восхождения на неприступную красавицу Ушбу в 1934 году грузинская спортсменка Александра Джапаридзе провела целую ночь в скальной расщелине. Ниже была удобная (по понятиям восхождения) ночевка, где остановились остальные восходители, в том числе и ее брат. Александра, конечно, могла ночевать там. Но она видела, как тает решимость ее друзей, как подсознательно они готовят аргументы для отступления. Поэтому она не спустилась к ночевке от последнего крюка, а осталась там на всю ночь. Она оставила себя как бы в залог. Она надеялась, что утром восходители поднимутся за ней и это движение вверх заставит их идти дальше.

Так оно и вышло. Кстати, этому беспримерному случаю посвятил одно из своих известных стихотворений альпинист Николай Семенович Тихонов.

…С шестой башни вершины Корона, что в Киргизском хребте, сорвался альпинист второго разряда Юрий Варенов, инженер-конструктор Минского автозавода. Варенов пролетел пятьсот метров вдоль отвесных скал и упал на крутой ледник. Ни у кого не было сомнения в том, что он погиб. Однако известный альпинист Алим Васильевич Романов, поднявшийся за невероятно короткий срок на Корону, решил спуститься к месту падения Юрия. Впрочем, где он лежал, никто не мог сказать – была сильная метель. На гребне Короны обстоятельства к тому времени сложились таким образом, что Романов был вынужден спуститься один. Ежесекундно рискуя жизнью, Романов совершил этот спуск и увидел Юрия. Он уцелел. Были повреждены в коленях обе ноги, уже вмерзавшие в снег. Романов буквально вырубил Юру из снега, вырыл крошечную пещеру и трое суток в ней отогревал его под своей пуховой курткой. Через трое суток, борясь с ужасающей непогодой, к ним пробился спасательный отряд. Во Фрунзе Юре сделали операцию. В Минске вшили лавсановые связки. Через год он стал ходить, потом бросил костыли, потом встал на лыжи. Через два года Юра и Алим Васильевич совершили совместное восхождение.

Недавно мы собрались в одном альпинистском доме. Виновница торжества, мастер спорта по альпинизму, провозглашала тост за сидевшего напротив нее немолодого уже человека, называя его своим спасителем. Это был хирург, альпинист. Рядом со мной сидел мой старый товарищ, который впрямую был обязан своей жизнью хозяину дома, альпинисту высочайшей квалификации: во время известного землетрясения на Кавказе в 1963 году его с десятью тяжелыми переломами хозяин дома спустил на себе с отвесной стены Домбай-Ульгена. Сидел за столом и другой человек, помогший и самому хозяину дома, серьезно заболевшему на высотном восхождении, спуститься с одного из памирских семитысячников… Аркадий сидит и мотает головой. «Вечера не приносят прохлады и любви не таят серенады», – говорит он. Жара нестерпимая. Я начинаю серьезно сомневаться, что солнце вообще когда-нибудь зайдет за гору. А завтра на восхождении нас, по-видимому, будет мучить холод. Мы еще и еще раз глядим в бинокль на наш завтрашний маршрут. Видно неважно, потому что токи раскаленного воздуха колеблют картину. Из полиэтиленовой фляги Аркадий льет себе на голову нагревшуюся воду. «Как я вам завидую, Аркадий Леонидович, – говорит он сам себе, – вы едете в Среднюю Азию отдыхать, на фрукты!» Вода льется ему на грудь, на спину, и его рубашка с белыми разводами пота прилипает к телу. Снизу слышны негромкие голоса, постукивание ледорубов о камни. Это подходят наши.

Зачем мы ходим в горы? Я хочу процитировать Аркадию фразу из книги французского альпиниста Робера Параго, но не помню ее. Теперь могу привести ее дословно: «Что важно – это опыт, который человек один с самим собой обретает для себя в этой школе истины: оценка, которую он получает своей силе и своей слабости, и возможность судить о себе…»

1978

 

Старым путем…

В городе биологов Пущино есть замечательные дорожки. Они не предусмотрены архитекторами и не покрыты асфальтом. Это просто тропинки – кратчайший путь от подъезда жилого дома к подъезду института. С верхних этажей в дни ясной осени они прекрасно видны. Домов много и институтов много, и бегут эти тропинки, то пересекаясь, то расходясь и, наконец, сливаясь, но все же существуя отдельно. Иной раз такая тропинка протоптана одним человеком. Это – своя тропинка в науку.

Дмитрий Антонович Сухарев протоптал свою тропу в песенной поэзии – неспешно, небыстро, но основательно и надежно. В широкую проезжую часть песни, ее «слов» или, как писала одна девушка из Урюпинска, «текста слов» втаптывали свои следы многие. Разве, не зная автора, можно представить себе по стилю, «художественным особенностям» или манере – кто написал эти стихи – Пляцковский, Танич, Рождественский, Харитонов, Дербенев или ужасающий М. Рябинин (ну, правда, этого по уникальной безграмотности и бездарности можно отличить от других). Все они месят одну и ту же дорогу, их поэзия неотличима от соседней, дорога однообразна. Одна радость, что широка и что – все вместе.

Дмитрий Антонович Сухарев никогда – даже по праздничному, не совсем подотчетному делу – не попадал на эту дорогу. Даже не пересекал ее. Профессиональные сирены, сладострастно зазывающие в просторах бардовского моря к богатым и унылым берегам «серьезной», или «эстрадной», или «молодежной» песни, не обманули его и никак не коснулись. Лишь однажды, насколько я знаю, он откликнулся на подобный зов, написал песню на предложенную ему тему, но песню настолько прекрасную и глубокую, что она не устроила заказчиков (почти всегда им нужна унылая иллюстрация). Мало того – в двух словах этой песни была сказана не просто правда, а правда художественного образа – всего в двух словах. В наречии и прилагательном. Еженедельник «Неделя», считая, что он осчастливливает неизвестного Митю из Урюпинска, напечатал эту песню, «отредактировав» и наречие, и прилагательное. К чести Дмитрия Антоновича, он не оставил этого дела просто так – разразился скандал. И хотя слухи о снятии с занимаемого поста главного редактора еженедельника из-за наречия и прилагательного никак не подтвердились, все-таки создалось впечатление, что Сухарев выиграл это дело. Не часто бывает. Приятно.

Существует мнение, что художник-художник и художник-человек – совершенно разные люди. Что художник-человек может творить и вытворять все что угодно, совершать подлости, интриговать против друзей, всячески двурушничать и лавировать – это дело, дескать, человека. А вот когда он в поэтическом озарении, то нечто свыше диктует ему чистоту помыслов, великие незапятнанные мысли, призывы к прекрасному. Может быть, это и бывает. Как сказано в известной песенке о делах милиции: «Если кто-то кое-где у нас порой». В этом смысле у нас был один серьезный источник, как-то упомянувший о глубоких различиях между гением и злодейством. Дмитрий Антонович Сухарев, насколько мне известно, никогда не имел запасного чистого пути для своей поэзии. Он – един в своих помыслах и поэтических идеях, его человеческое достоинство всегда было совместимо с достоинством поэтическим. Он – глубокий гуманист, это его личное качество, и, право же, научиться этому совершенно невозможно. Это нужно просто иметь. Поэтому Сухарев – отдельное явление в нашей песенной поэзии. Какие бы номера ни расставляли любители околопоэтических рассуждений против фамилий тех или иных авторов, Дмитрий Антонович не входит ни в первую «десятку», ни в первую «семидесятку», потому что он отделен, его поэзия штучна, его тропинка – индивидуальна. И когда он пишет: «Мы живы, покуда поем, пока наши песни не лживы» – то так оно и есть.

Известно, что бардовская песня переживала различные времена, и во все эти времена волнообразно накатывались различные моды, веяния, поветрия. Дмитрий Антонович неспешно и упорно следовал своей дорогой. «Старым путем, милым путем в Звенигород, в Звенигород идем». Его не прельщали ни далекие страны, ни пиратские моря, ни псевдоромантика, ни заумные конструкции с великими претензиями, ни – без всяких претензий – дешевые шутки, за которыми, в сущности, ничего нет. Всю свою песенно-поэтическую жизнь он твердо следовал к одной цели, каждый раз достигая ее и каждый раз начиная этот путь снова. Цель эта – несказанная поэтическая драгоценность. Ее имя – интонация. Ей и вправду нет цены. И для того чтобы просто понять это, иные тратят годы. Это высшая математика поэзии, абсолютно невычисляемая, не добываемая нигде, кроме собственной души. Она – одновременно и цель, и средство. Поэтому его песни не стареют. Стареет их автор – увы. Но скромный маленький телеграф, по которому выстукиваются депеши по кратчайшему адресу от сердца к сердцу, оказывается настоящим долгожителем в сравнении с мегаваттными передатчиками моды, предназначенной для всех.

Песенный герой Дмитрия Антоновича – не интеллигент, но интеллигентен. Не хочется вдаваться в длинные рассуждения по этому поводу, однако красота его произведений нисколько не несет эстетствующей печати. Его песни просты, но не простецкие. Его образы полны тайной силы, его шутки часто замаскированы в форму. «За то ты нам, юным, и люб» – не просто шутка, но и мастерская, ядовитая мини-пародия. Для полного и глубокого восприятия его песен, очевидно, необходим некий образовательный ценз. Прочитанные как сюжет, его песни имеют успех. Прочитанные как состояние души, они восхищают. Когда их много – это происходит на авторских вечерах – все они в итоге оказывают какое-то странное, нигде, по крайней мере мною, не наблюдавшееся явление «осветления», что ли, души. Наступает легкий праздник приобщения к доброте. Подобный тому, когда читаешь Пушкина. Потому что его постоянный герой – человек, который любит другого человека. Так просто. Так незамысловато. И так редко.

Я далек от мысли полностью отождествлять героя Сухарева с самим Дмитрием Антоновичем. Герой есть герой. Когда-то Тургенев сказал, что «о многих вещах мы говорим с интересом, а о себе – с аппетитом». Лично о себе Сухарев всегда говорит с легкой, свойственной настоящим мастерам мудрой иронией. «Поглядывая в карты свысока». Но своего героя он любит, а это тоже не часто встречается. Он не отправляется за ним в далекие края. Он не прячется за северные горы, бушующие моря и прочую р-р-романтику. Места, где появляется его герой, весьма скромны – двор, вагон, поляна, бульвар, тропинка. Да и в Париже, на пароходике, плывущем по Сене, он, его герой, точно такой же, каким он был на пароходике, шлепающем по Оке в Голутвин. Да и дело не в месте. В конце концов – много ли можно сказать в стихотворении, в котором описываются намерения купить жене за границей различные вещи? Оказывается, многое. Оказывается – про всю жизнь. И щемящая, раздирающая сердце интонация этого стиха, соединенная с великолепной музыкой Сергея Никитина, стала одной из лучших их песен. (Стихи эти, к радости почитателей Дмитрия Антоновича, вскоре вошли в сборник избранной русской лирики.)

Тайно поигрывая на гитаре, Дмитрий Антонович Сухарев сам не сочиняет музыки. Он работал со многими одаренными композиторами: Г. Шангиным-Березовским, В. Борисовым, В. Берковским, С. Никитиным. Мне доводилось не раз наблюдать процесс рождения этих песен, эти домашние университеты. Они являлись полной противоположностью многим худсоветам, на которых я присутствовал. Там композитор и поэт с упорством тяжелых танков защищали свои «части» песен. У Сухарева споры шли по существу дела. Дорабатывал ли поэт свои стихи? О, да. Иной раз – в течение не одного месяца. Живой процесс взаимного творчества – вот что это было. Но чаще всего Дмитрий Антонович выступал в роли селекционера нот, и, надо сказать, вкус его никогда не подводил.

Я давно люблю Дмитрия Антоновича Сухарева, я старый поклонник и почитатель его замечательного таланта. Я горжусь тем, что мой старший друг пришел к своему пятидесятилетию как крупный ученый, как зрелый поэт. Мне крайне неприятно, когда иной раз со сцены, перед незнакомыми людьми его называют фамильярно Митя, но вот выходит Дмитрий Антонович в далеко не португальском костюме, всегда волнующийся, и оттого голос его срывается и вызывающе высок. Но вскоре все пропадает – и дурацкая фамильярность партнера, и только что вынесенный толпой из вагона метро костюм, и напряженная струна в голосе. Остается поэт, который когда-то, очень давно, где-то возле Звенигорода пошел своим путем. От человека к человеку. От сердца к сердцу. Старым путем. И между прочим, милым путем.

1980

 

Он не вернулся из боя

Владимир Высоцкий был одинок. Более одинок, чем многие себе представляли. У него был один друг – от студенческой скамьи до последнего дня. О существовании этой верной дружбы не имели и понятия многочисленные «друзья», число которых сейчас, после смерти поэта, невероятно возросло.

Откуда взялся этот хриплый рык? Эта луженая глотка, которая была способна петь согласные? Откуда пришло ощущение трагизма в любой, даже пустяковой песне? Это пришло от силы. От московских дворов, где сначала почиталась сила, потом – все остальное. Волна инфантилизма, захлестнувшая в свое время все песенное движение, никак не коснулась его. Он был рожден от силы, страсти его были недвусмысленны, крик нескончаем. Он был отвратителен эстетам, выдававшим за правду милые картинки сочиненной ими жизни: «…А парень с милой девушкой на лавочке прощается». Высоцкий: «Сегодня я с большой охотою распоряжусь своей субботою». Вспомните дебильное: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить…» Высоцкий: «…А мне плевать, мне очень хочется!» Он их шокировал и формой, и содержанием. А больше всего он был ненавистен эстетам за то, что пытался говорить правду, ту самую правду, мимо которой они проезжали в такси или торопливым шагом огибали ее на тротуарах. Это была не всеобщая картина жизни, но этот кусок был правдив. Это была правда его, Владимира Высоцкого, и он искрикивал ее в своих песнях, потому что правда эта была невесела.

Владимир Высоцкий страшно спешил. Будто предчувствуя свою короткую жизнь, он непрерывно сочинял, успев написать что-то около шестисот песен. Его редко занимала конструкция, на его ногах скорохода не висели пудовые ядра формы, часто он только намечал тему и стремглав летел к следующей. Много россказней о его запоях. Однако мало кто знает, что он был рабом поэтических «запоев» – по три-четыре дня, запершись в своей комнате, он писал как одержимый, почти не делая перерывов в сочинительстве. Он был во всем сторонник силы – и не только душевно-поэтической, но и обыкновенной, физической, которая не раз его выручала в тонком деле поэзии. В век, когда песни пишутся «индустриальным» способом, Владимир Высоцкий создал совершенно неповторимый жанр личности, имя которому – он сам и где равно и неразрывно присутствовали голос, гитара и стихи. Каждый из компонентов имел свои недостатки, но, слившись вместе, как три кварка в атомном ядре, они делали этот жанр совершенно неразрываемым, уникальным, и многочисленные эпигоны Высоцкого терпели постоянно крах на этом пути. Их голоса выглядели просто голосами блатняг, их правда была всего лишь пасквилем.

Однажды случилось странное – искусство, предназначенное для отечественного уха, неожиданно приобрело валютное поблескивание. Однако здесь, как мне кажется, успех меньше сопутствовал артисту. Профессиональные французские ансамблики никак не смогли конкурировать с безграмотной гитарой мастера, которая то паузой, то одинокой семикопеечной струной, а чаще всего неистовым «боем» сообщала нечто такое, что никак не могли выговорить лакированные зарубежные барабаны.

Владимир Высоцкий испытывал в своем творчестве немало колебаний, но колебаний своих собственных, рожденных внутри себя. Залетные ветры никак не гнули этот невысокий крепкий побег отечественного искусства. Ничьим влиянием со стороны, кроме влияния времени, он не подвергался и не уподоблялся иным бардам, распродававшим чужое горе и ходившим в ворованном терновом венце. У Высоцкого было много своих тем, море тем, он мучился скорее от «трудностей изобилия», а не от модного, как бессонница, бестемья.

Ему адски мешала невиданная популярность, которой он когда-то, на заре концертирования, страстно и ревниво добивался и от которой всю остальную жизнь страдал. Случилось удивительное дело: многие актеры, поэты, певцы, чуть ли не ежедневно совавшие свои лица в коробку телевизионного приемника – признанного распространителя моды, ни по каким статьям и близко не могли пододвинуться к артисту, не имевшему никаких званий, к певцу, издавшему скромную гибкую пластинку, к поэту, ни разу (насколько я знаю) не печатавшему свои стихи в журналах, к киноактеру, снявшемуся не в лучших лентах. Популярность его песен (да простят мне это мои выдающиеся коллеги) не знала равенства. Легенды, рассказывавшиеся о нем, были полны чудовищного вранья в духе «романов» пересыльных тюрем. В последние годы Высоцкий просто скрывался, репертуарный сборник Театра на Таганке, в котором печатаются телефоны всей труппы, не печатал его домашнего телефона. Он как-то жаловался, что во время концертов в Одессе он не мог жить в гостинице, а тайно прятался у знакомых артистов в задних комнатах временного цирка шапито. О нем любили говорить так, как любят говорить в нашем мире о предметах чрезвычайно далеких, выдавая их за близлежащие и легкодостижимые. Тысячи полузнакомых и незнакомых называли его Володя. В этом смысле он пал жертвой собственного успеха.

Владимир Высоцкий всю жизнь боролся с чиновниками, которым его творчество никак не представлялось творчеством и которые видели в нем все, что хотели видеть, – блатнягу, пьяницу, пошляка, истерика, искателя дешевой популярности, кумира пивных и подворотен. Пошляки и бездарности издавали сборники и демонстрировали в многотысячных тиражах свою душевную пустоту и ничтожество. Каждый раз их легко журили литературоведческие страницы и дело шло дальше. В то же время все, что делал и писал Высоцкий, рассматривалось под сильнейшей лупой. Его неудачи в искусстве были почти заранее запрограммированы регулярной нечистой подтасовкой, но не относительно тонкостей той или иной роли, а по вопросу вообще участия Высоцкого в той или иной картине. В итоге на старт он выходил совершенно обессиленный.

В песнях у него не было ограничений – слава богу, магнитная пленка есть в свободной продаже. Он кричал свою спешную поэзию, и этот магнитофонный крик висел над всей страной – «от Москвы до самых до окраин». За его силу, за его правду ему прощалось все. Его песни были народными, и он был народным артистом, и для доказательства этого ему не нужно было предъявлять удостоверения.

Он предчувствовал свою смерть и много писал о ней. Она всегда представлялась ему насильственной. Случилось по-другому. Однако его длинное сорокадвухлетнее самоубийство стало оборотной стороной медали – его яростного желания жить.

P.S. Что же до того, что Владимир Высоцкий всячески отмежевывался от движения самодеятельной песни, то, как мне кажется, и говорить-то об этом не стоит. Он сам за себя расплачивался и сам свое получал. Просто это было его личное дело.

1980

 

«Умный в гору не пойдет»!

Когда в послевоенные годы мы стали заниматься горовосхождениями, вид наших бравых рюкзаков вызывал у окружающих лишь два замечания. Вопрос: «И сколько же вам за это платят?» – и высказывание, ставившее под сомнение наши интеллектуальные способности: «Умный в гору не пойдет». Но спустя какое-то время отношение к человеку с рюкзаком стало потихоньку меняться. В последнее время в связи с экспедицией на Эверест разговоры о базовых и промежуточных лагерях, качестве ледовых крючьев и особенностях гипоксии стали котироваться как весьма важные. Даже пенсионеры, видевшие Эльбрус лишь с кисловодских плоскогорий, считают необходимым вставить два-три замечания по поводу восхождения на гималайский гигант. Попутно хочу сказать вот что: конечно, гималайская экспедиция – явление в альпинизме выдающегося порядка. Однако иной раз создается впечатление, что дело это совершенно невиданное, незнакомое. Конечно, выше отметки 7495 метров наши горовосходители не поднимались. Это так. Но при всем радующем душу общественном внимании к эверестской эпопее не следует, думается, забывать, что за плечами у советских альпинистов маршруты огромной сложности, в том числе и высотные; что на международной арене и советские восходители, и пройденные ими пути давно пользуются почетом и уважением; что нашими спортсменами в зарубежных горах покорены с наилучшими показателями самые знаменитые маршруты. Так что отдадим дань Эвересту, поставим его, как великолепный алмаз, на центральное место, тем не менее, справедливо окружим его многочисленными и уже завоеванными драгоценностями самой высокой пробы…

Сотни тысяч людей отдыхают в горах, тысячи занимаются спортивным альпинизмом. Что манит в горы? Наверно, прежде всего сами горы, прекрасные, неповторимые, разные. Каждый горный район – это поток открытий, это вживание в новую природу, добровольное подчинение ее диктату, познание живых форм мира.

Вот запись из моего памирского блокнота:

«В самодельных козырьках, сделанных из кусков картонных ящиков, похожие то ли на гуманоидов из «летающих тарелок», то ли на маскарадных аистов, мы отправляемся на восхождение. Оптимальное время выхода – пять утра. Тогда некоторое время можно идти без солнца. В конце концов, оно взойдет и в две минуты высушит мокрые спины футболок, и рюкзаки задымятся на привалах. Потом уже, к началу дня, настанет серая, ровная жара, голубое памирское небо поблекнет, от камней станет подниматься жар, дальние планы задрожат в токах раскаленного воздуха, стальные плиты льдов, свисающие с вершин, станут медленно оплывать и размягчаться. Загрохочут с отвесных стен камни, вонзаясь в глубины вялых, теплых снеговых склонов, станут ударяться о другие камни, запахнет кремнием. Сухие русла наполнятся водой, скромные утром ручьи и речки стремительно набирают вес, и к четырем часам дня потоки мутной воды уже грохочут повсюду, волоча по дну камни. Нет в этот час совершенно никакой надежды, что солнце когда-нибудь зайдет. Ничто не дает тени. Серебряные палатки напоминают доменные печи. Вальяжные кийки – горные козлы, забравшись на какой-нибудь уступ, откуда видно далеко, лениво лежат, не в силах заняться своим основным делом – пощипывать короткую высокогорную травку.

Наконец солнце, нанизанное на остроконечный ледовый гребень, каля и прожигая камень последними стрелами, сваливается за хребет. Мгновенно, с непостижимой последовательностью и быстротой из нижних ущелий, теснимых сумерками, начинает дуть ровный холодный ветер, срывая с наших голов картонные козырьки. Мигом набрасываем теплейшие пуховые куртки, напяливаем пуховые штаны. Отгороженное от ветра плоским камнем, поставленным на ребро, начинает подвывать пламя примуса. На светлом небе быстро возникают звезды. Ветер рвет полотнища палаток. Ревут реки и ручьи, переполненные до краев. Среди звезд быстро и молча скользят искусственные спутники Земли. Звездное небо, давно покинувшее города, сохраняется во всем своем великолепии только высоко в горах да на орбитальных станциях. В лимонном сиянии из-за аспидно-черного гребня выходит луна. Камни еще теплы. Это день подходов, это ночь на высоте четырех с половиной тысяч, это Юго-Западный Памир…»

Горами можно любоваться бесконечно, смотреть на них, как на огонь или бегущую воду. Однако альпинист относится к горе прежде всего как к объекту своего творчества. Подобно художнику, обдумывающему композицию картины, альпинист размышляет о тактике. Он выбирает крючья, как живописец краски. Он должен создать картину, протяженную во времени и пространстве. Время его ограничено массой условий: собственными силами, весом взятого груза, продуктами и возможностью достать воду, наконец, погодой. Пространство, которым он располагает для творчества, велико и предельно насыщено трудностями, причем чем ближе к зрелому возрасту мастер горного «произведения», тем выше степень этой насыщенности.

Альпинист решает уйму вопросов. Многие из них – чисто философские, я бы сказал, мировоззренческие, в диапазоне: от щемящей, неясной радости перед восхождением – до «а вообще зачем мне это надо?»; от безграничной веры в свое сердце – до предела, когда тревожно прислушиваешься к своим глубинам, более, кажется, далеким, чем космос; от безалаберного «ничего, прорвемся!» – до дотошного, сквалыжного подсчета всех мыслимых вариантов неудач. Противники альпиниста – скалы, лед, холод, ветер, снег, гипоксия – всегда находятся в хорошей форме. Работают без выходных дней. И хотя проводится первенство страны и выдаются, как и положено, медали, в альпинизме человек соревнуется не с человеком. Идет спор не с секундами, метрами, милями. В альпинизме человек соревнуется с природой, с ее бесчувственными и безжалостными силами. В конце концов он возделывает сам себя, засеивает поле своей судьбы мужеством, взращивает в себе мощные и прекрасные всходы. От этого и накапливается в альпинисте мудрость философа.

Иногда восходители впадают в грех анимизма, рассуждая о том, как горы относятся к ним, кого из них любят, на кого косо смотрят, кого прогоняют. Простим им эти вечерние разговоры. Лучше думать о том, как мы сами относимся к тому, что любим, – к горам. Как и океан, горы кажутся бездонными, безграничными, неисчерпаемыми. Однако стоит подняться на Кавказе на одну из «зачетных» вершин, куда водят новичков, чтобы с печалью убедиться, что мнение об океанской «бездонности» гор (равно как и о бездонности самого океана) не соответствует действительности. Думается, что даже за множество лет стихийным силам не под силу стереть след пребывания человека на девственных когда-то вершинах гор.

В этой связи хочется вспомнить одну поучительную историю. К сожалению, поучительным моментом здесь оказался поступок нескольких альпинистов из маленькой европейской страны, гостивших в одном из кавказских альпинистских лагерей. В тот день, когда эта группа вернулась с восхождения (так как был их первый маршрут, вершина была выбрана несложная), весь лагерь, как это принято, выстроился на линейке встречать гостей. Они пришли, чрезвычайно довольные походом, но одна странная деталь удивила собравшихся – их рюкзаки, которым положено в последний день восхождения быть тощими, оказались набитыми до предела. Начальник учебной части лагеря поинтересовался, что же за диковины иностранцы принесли с вершины. В ответ они попросили показать, где в лагере находится мусорная яма. Не раздеваясь, они направились к указанному месту и вывалили в яму то, что принесли с собой с горы: пустые банки от съеденных ими консервов, и вдобавок старые и ржавые, сколько могли унести. Начальник учебной части не сказал ни слова, но на следующий день почти все участники вышли «на уборку вершины». Там был наведен, естественно, порядок, однако, как мне кажется, совершенно не обязательно дожидаться прихода иностранных гостей, чтобы прийти к такой простой хозяйской мысли.

Горовосхождения постоянно рождают новые отношения между людьми, причем отношения ясного и недвусмысленного толка. Самый простой прием взаимостраховки в горах – связка – накладывает на каждого участника взаимные обязательства ответственности за жизнь партнера. Так ли это просто? Так ли несложно часами в полной неподвижности, часто не видя товарища, работающего за перегибом склона, ежесекундно быть готовым к тому, чтобы удержать его в непредугаданный и страшный миг падения? Так ли уж привычно, преодолев глубочайшие инстинкты, бросить в пропасть свое собственное тело, когда под твоим товарищем внезапно обрушивается карниз и обе ваши жизни зависят от твоего немедленного броска в сторону, противоположную падению друга? Связка – это не просто технический прием восхождения. Связка в горах – основа спортивной, человеческой идеологии коллективизма. Я не думаю, что в основе коллективистских отношений лежит популярное дидактическое рассуждение: отдай ему свою последнюю рубаху, тогда в случае чего он отдаст тебе свою. Нет, эти отношения основаны на любви, а любовь не знает счета.

Как-то в период работы в международном альпинистском лагере мне довелось беседовать с одним западным альпинистом. Темой беседы было одиночное хождение в горах, довольно широко распространенное за рубежом. Мой собеседник высказывался примерно таким образом: «Видишь ли, когда я иду наверх вместе с партнером, я предпочитаю обходиться без связки. Я полагаюсь только на себя, как и все мы в этом мире. Тебя не связывает сила или слабость партнера. Его темп. Его раздражающая склонность то и дело останавливаться и делать снимки. Его техника. Максимально быстро иду вперед. Если он отстает, это его личное дело. Почему я должен страдать или подвергать себя риску из-за того, что кто-то плохо дышит? Из-за того, что кто-то оступился? Поэтому я всегда предпочитаю, чтобы примус был в моем рюкзаке. Примус – это вода, вода – это жизнь. В конце концов, смерть – явление чисто индивидуальное, не так ли?»

Разговор происходил после лыжного катания, в ресторане кавказской гостиницы «Чегет». Любитель носить примус в собственном рюкзаке улыбнулся мне, загасил сигарету и пошел танцевать. Думаю, что он ни секунду не сомневался в том, что просто и доходчиво растолковал мне, как надо жить.

Ну что ж, я понял его.

Этими же соображениями руководствовались 7 июля 1934 года на высоте 7900 метров альпинисты Шнейдер и Ашенбреннер после безуспешной попытки германской экспедиции взойти на Нанга-Парбат. Когда повалил снег, на самом трудном участке спуска они отстегнулись от носильщиков, верой и правдой служивших им, и практически бросили их на произвол судьбы. Темп спуска шерпов показался альпинистам недостаточным. Двое носильщиков погибли на этом участке, третий – в нескольких метрах от лагеря №5. Еще три дня сверху доносились душераздирающие крики о помощи, но никто на помощь не вышел. Каждый из них, образно говоря, имел с собой «свой примус».

Я далек от мысли, что коллективизм в нашем спорте горовосходителей какой-то особый, чуть ли не кастовый. Не раз и не два во время своей журналистской работы я попадал в коллективы людей, где острое чувство содружества было главенствующим в отношениях между людьми. Сразу же возникало у меня ощущение давнего знакомства с парнями, только что вернувшимися с проходки тоннеля на трассе Абакан – Тайшет, и с вахты на подводной лодке, и с топографической съемки в маленьком городке Набережные Челны, еще не знавшем о своей большой судьбе, и с дежурства у перегревающейся в тяжелых льдах машины ледокола. И это ощущение сродни тому, которое испытываешь в горах. Яков Григорьевич Аркин писал: «… как незабываемо и радостно чувство, когда знаешь, что веревка, которая удержит тебя в минуту опасности, в надежной руке друга, что его глаза внимательно следят за тобой и в любой момент он готов прийти тебе на помощь… Я смотрю на ваши лица, друзья, отвечаю на ваши улыбки и думаю, что нет такой вершины, которую не победила бы человеческая дружба».

Но не только в дружбе залог успеха в горах. Хочу коснуться вопроса, который – увы! – много волнует альпинистов, – это снаряжение. Безусловно, было время, когда бумажные свитера с растянутыми до размеров декольте воротами считались надежной защитой от высокогорных невзгод, когда трикони заказывались в мастерских «Металлоремонт» и собственноручно прибивались участниками восхождения на лыжные ботинки или чудовищные башмаки, имевшие прозвище «студебеккеры», когда дефицитные ледорубы были неимоверной длины и на их стальных головках стояли четыре буквы: ОПТЭ – Общество пролетарского туризма и экскурсий. Кстати, несмотря на некоторую немодность по нынешним временам, ледорубы эти были прекрасны. Особенно они вспоминались в последней экспедиции, когда автор этих строк сломал при простейших операциях два новеньких современных ледоруба. По сравнению с прежними временами сегодня альпинисты снаряжены неплохо. Но качество этого снаряжения низкое, часто очень низкое. С одеждой и разным вспомогательным составом снаряжения еще можно как-то мириться. Однако «железо» ведь должно держать, а не гнуться и не ломаться! Поэтому всеми правдами и неправдами члены спортивных команд где-то заказывают для себя более надежные головки ледорубов, ледовые и скальные крючья, зажимы и так называемые абалазы – одним словом, все «железо». И охотников за этой самодеятельной продукцией, право, не упрекнешь. Они с удовольствием пользовались бы штатным снаряжением, если бы оно отвечало своему назначению.

Особо, очевидно, надо сказать о проблеме, не раз уже поднимавшейся альпинистской общественностью в прессе. Речь идет вот о чем: когда альпинист уходит на восхождение, у него нет никакого желания попасть, предположим, в лавину. Однако это происходит с частотой, которую хотелось бы уменьшить. И происходит не только во время спортивных занятий. Значительная часть горной территории нашей страны лавиноопасна. Что может спасти человека, который попал в лавину? Только одно – если его быстро найдут. Однако площадь раскопок зачастую бывает так велика, а снег такой глубины, что надежда только на случай.

Как найти быстро человека, лежащего и, может быть, потерявшего сознание под трех-пятиметровым слоем снега, и чаще всего это снег языка лавины, имеющий крепость бетона? Есть два способа. Первый заключается в том, что, выходя на лавиноопасный склон, каждый из альпинистов достает из рюкзака длинную, яркого цвета веревку, так называемый лавинный шнур. Считается, что, когда альпинист попадает в лавину, конец этого шнура должен остаться на поверхности и, двигаясь по нему, спасатели быстро придут к его хозяину. Что и говорить, хлопотно это, да и не всякий склон кажется лавиноопасным, да и шнур этот, надо сказать, далеко не всегда оказывается на поверхности. Второй способ – завести замечательных собак сенбернаров или какой-то иной породы. Это понадежней шнуров, но «осенбернарить» все спасательные станции и горные поселки, думаю, не представляется возможным. Кроме того, при транспортировке по воздуху в район несчастья собаки теряют остроту нюха.

Но вот нашли третий путь – исключительно простой и стопроцентно надежный. Это прибор инженера С. Л. Зарха под названием «Поиск». Прибор имеет свою драматическую историю. 8 марта 1969 года в Приэльбрусье, участвуя в спасательных работах, погиб в лавине инструктор альпинизма Евгений Зарх – сын изобретателя. Сразу его не смогли разыскать в огромном объеме снега, и найден он был только летом… После этой трагедии отцом погибшего был создан простой и недорогой прибор – величиной со спичечный коробок и весом чуть более его. Этот прибор кладется альпинистом в карман. И все. В случае попадания в лавину человек обнаруживается другим поисковым прибором величиной с карманный фонарь в течение нескольких минут.

Прибор прошел испытания в ряде высокогорных районов страны и получил высокую оценку альпинистов. Множество людей пытались помочь создателю «Поиска» преодолеть бумажную рутину, которая перекрывает подходы к предприятию, способному наладить выпуск этого прибора. Среди них – Н. С. Тихонов, писатели М. А. Дудин и В. Д. Поволяев, ученые Е. И. Тамм и А. М. Гусев, журналисты, известные мастера альпинизма. В Федерации альпинизма СССР хранится пухлая папка переписки с различными инстанциями по этому вопросу, и, право же, по этим документам можно написать книгу с печальным названием «Равнодушие». До сих пор прибор, в котором кровно заинтересованы не только спортсмены, но и строители, горняки, пограничники, топографы, геологи – словом, все, чья жизнь, работа и отдых проходят в горах, не выпускается. Будем откровенны: за медлительность, неповоротливость, невнимание к производству прибора «Поиск» мы расплачиваемся не падением престижа, не финансовыми неприятностями. Мы расплачиваемся человеческими жизнями!

Десять лет назад к фильму «Вертикаль» Владимир Высоцкий написал песню, в которой были такие слова: «Ведь это – наши горы, они помогут нам!» Буквально значение этих слов может вызвать возражения. Но в них содержится другая правда – правда художественного образа. Да, работая, путешествуя, отдыхая в горах, мы вступаем с ними в определенные отношения. И если горы иной раз и прощают нам наше легкомыслие, несобранность, то мы же сами зачастую относимся к горам как потребители. Наш «роман» с ними утратил животрепещущее волнение первой любви. Впрочем, это особая тема, которая требует своих отдельных комментариев. Одно хотелось бы сказать: горы надо любить первой любовью. Все остальное приложится.

В горах все становится ясным – кто ты, кто я. В горах ты думаешь о себе и о вечности. Ты узнаешь себя так, как никогда бы не смог изучить на равнине. Умение постоять за право на жизнь – вот что ты доказываешь в горах. И доказываешь самому придирчивому оппоненту – себе самому.

…Вот и одна из последних записей из моего горного дневника:

«…Шипел и возмущался под ветром примус, хлопали брезентовые полотнища большой хозяйственной палатки. Ночь была безлунная, но звезды светили так ярко, как и на орбитальных станциях. Внезапно со стороны сказочно красивого пика Ашам стала подниматься яркая зеленая звездочка, будто желая присоединиться к своим подругам на небе. Это была ракета – весточка от группы Климашина. Они лезли на стену Ашам и докладывали, что у них все в порядке».

1981

 

Три вопроса менестрелям

1. Мальчики с гитарами – это дань моде или потребность юности? В чем видите вы причину песенного бума?

2. Как и почему вы сами начали писать песни? Какова судьба вашей первой песни? Как вы относитесь к ней теперь?

3. Ваши любимые ансамбли, исполнители.

1. Сначала давайте договоримся о терминологии. Кто такой «мальчик с гитарой»? Как ни странно, но эти слова, несмотря на высокое и уважительное окуджавское «до свидания, мальчики», все же приобрели некий негативный оттенок, и он, на мой взгляд, слегка проник в смысл вопроса. Наверно, необходимо выразиться еще более определенно: насколько я понимаю, речь идет не о дворовых бездельниках и не об уличной шпане, а о молодых людях, сочиняющих песни и аккомпанирующих себе на гитаре. Даже подставив к «мальчикам» более академический инструмент – «мальчики с фортепьянами» или «мальчики с контрабасами», мы получим тот же пренебрежительно-иронический оттенок. Далее. Почему гитара? Почему инструмент, считавшийся в первой половине века чуть ли не официальным признаком мещанства и обывательщины (в спектаклях того времени положительный герой просто не имел права играть на гитаре, а отрицательный являлся именно с ней и обязательно с бантом у колков грифа), – почему именно гитара несомненно победила в скоростном соревновании на выживаемость?Гитара демократична. Она легка, доступна, универсальна. Наверно, это самый легкий (по весу) музыкальный инструмент. Это прозаическое обстоятельство немаловажно в наш век всеобщего передвижения. Это недорогой инструмент, и родители наверняка не почесывают затылки, собравшись у семейной вечерней лампы и обсуждая покупку гитары своему чаду. Гитара как инструмент стоически терпит и дворовое бряканье, и пощипывание и позволяет исполнять возвышенную музыку самых сложных классических произведений. Наконец, гитара – великолепный аккомпаниатор в тех случаях, когда певец и музыкант соединены в одном лице. Она предоставляет свободу пластике, не накладывает на певца никаких обязательств (только сидя, только стоя и тому подобное). Наконец, гитара сравнительно несложна на первом этапе обучения. Все эти «бойцовские» качества и обеспечили ей житейский приоритет. (А вот однажды я видел железную гитару. Она была железная не в переносном, а в прямом смысле этого слова. Ну, доложу вам, это было зрелище!)Теперь по существу дела. Мода ли это – играть на гитаре, сочинять песни и их распевать? Если мы под словом «мода» предположим нечто, захлестывающее всех и через короткое время быстро исчезающее (вроде узких брюк), то я думаю, что нет, не мода. Гитарная песня, или, как принято называть, самодеятельная (с этим термином я совершенно не согласен), это прямое музыкальное и литературное творчество – его широкое распространение имеет несколько причин. Например, желание высказать свое отношение к миру и войне, к цветам, к любви, к себе как части мира… То есть причины-то оказались теми же самыми, что порождают творчество как таковое. Но для того, чтобы не возникло разночтения, будем придерживаться общепринятого – самодеятельная песня.Присутствуя бесчисленное количество раз на всевозможнейших песенных фестивалях, прослушивая в жюри сотни песен (иногда и по нескольку сотен), я получал возможность как бы одновременно взглянуть на общую картину самодеятельной песни. И картина эта была разноплановой: от самых низов бесхитростных самокопательских сочинений до волнующего вдохновения, которое встречалось, к сожалению, не часто.Юностью ли ограничивается страсть к сочинению песен? Не думаю. На фестивалях памяти куйбышевского студента-песенника Валерия Грушина лично мне доводилось встречаться с авторами песенных произведений в диапазоне от девяти до пятидесяти пяти лет. Талант не является прерогативой одной юности.Существует ли песенный «бум»? Скорее, существует большое число людей, сочиняющих песни по собственной инициативе в связи со склонностью характера. Эти сочинители в подавляющем большинстве объединены в клубы самодеятельной песни, которые на общественных началах проводят самую разнообразную работу: концерты, вечера, фестивали, конкурсы, авторские семинары.Долгое время на берегу Волги под открытым небом куйбышевскими областными молодежными организациями проводился Грушинский фестиваль. И так как туда мог прибыть любой желающий, а мест для палаток на огромном поле было предостаточно, он в первый год собрал шестьсот человек, а через двенадцать лет на поляне было сто тысяч. Эти люди приезжали со всех концов страны на свои деньги, в счет отпусков, чтобы послушать самодеятельные песни. Честно говоря, мне трудно представить иное мероприятие подобного рода, которое может собрать такую заинтересованную аудиторию при этих же условиях. Такова тяга к песне. Можно назвать ее и «бумом».Есть и другие причины. Прежде всего эти песни имеют одну общую черту: они написаны среди своих, спеты среди своих и часто адресованы только своим. Здесь не существует сценической границы между смокингом певца и повседневной одеждой слушателей. Это песня в свитере и в ковбойке, и доверительность ее никак не является художественным приемом, это первейшее условие самого ее существования. Правда, и профессиональный певец может натянуть на себя свитер, однако суть его исполнения от этого не изменится. Суть этих художественных «одеяний» – в позиции певца.Самодеятельная песня, на мой взгляд, как художественное явление крайне беззащитна. Певцу не спрятаться ни за хитроумную аранжировку оркестра, ни за смертельные для уха децибелы электронных громыханий, ни за косметику, ни за немыслимые прыжки на сцене. Ему не помогает и режиссер за телевизионным пультом, нет и звукорежиссера радиостудии, тонко скрывающего недостатки и выявляющего достоинства. Менестрель, бард един во всех лицах. Он пишет музыку, он сочиняет слова, он сам исполняет свое произведение. В наш век индустриализации песенного творчества, когда музыку пишет один, слова другой, аранжирует третий, дирижирует четвертый, поет пятый, а записывает шестой, эта старомодная привязанность к творческой монополии, согласитесь, весьма опасна: всегда можно найти огрехи в музыке, в стихах, в исполнении, в голосе, в конце концов, в мастерстве владения гитарой. Однако эта многоканальная уязвимость становится, как ни странно, достоинством в глазах любителей самодеятельной песни. Она, песня, ее музыкальный строй, стихи, само искреннее волнение автора, его манера держаться на сцене – никак не отрепетированная и никем не отрежиссированная – все это вместе и является как бы крохотным, но живым и волнующим сколом человеческой души; и вся эта картина, это живое отражение души, взгляда человека на мир и называется песней.2. Я начал писать песни давно, страшно даже сказать – тридцать лет назад. Тогда я учился на первом курсе Московского педагогического института имени В.И. Ленина. В институте уже существовали только что образовавшиеся песенные традиции, связанные в основном с туристскими походами. Туризм тех лет, надо сказать, имел мало общего с нынешней индустрией путешествий. Во всяком случае, мы часто чувствовали себя чуть ли не первопроходцами. Жители мест, которые мы посещали, неизменно задавали нам вопрос об оплате за такое напряженное передвижение с тяжеленными рюкзаками. Тогда никому, кроме нас, и в голову не могло прийти, что это – вид отдыха. В походах писались песни. Повторяю, что я пришел на это поле, уже вспаханное моими старшими товарищами-сочинителями. Впоследствии они стали известными литераторами. Это Максим Кусургашев, Всеволод Сурганов, Юрий Ряшенцев, Виталий Коржиков. Только что миновало время замечательных военных песен, а время мирных песен еще не наступило. И возникший вакуум требовал заполнения.Сначала писались песенки для участников одного похода или одной группы. И понятны они были только этим людям. Впрочем, на большее они (песни) не претендовали. Затем тематическая граница стала расширяться. Как-то к студенческому капустнику вместе с Юрием Ряшенцевым и Владимиром Красновским мы написали вступительную песню.Так уж вышло, что песня эта полюбилась и нашему, и другим институтам. Через несколько лет, когда сменились студенческие поколения, песня эта официально и торжественно стала называться гимном нашего института.Потом я работал учителем и служил в армии. Потом вернулся и стал заниматься журналистикой, но со студенческих времен уже не расставался с песней. Наконец, в журнале «Кругозор» я стал использовать песню как своеобразный журналистский прием, изобретя жанр песни-репортажа.Первую же песню я написал после своего первого похода. Это было суперр-р-романтическое произведение. Называлась песня «Мадагаскар», хотя, откровенно говоря, ни к острову, ни к республике Мадагаскар она не имела никакого отношения. Это была бесхитростная дань увлечению Киплингом. Насколько мне известно, эта песня получила некоторое распространение, мало того, неизвестный мне соавтор дописал еще один куплет: «Помнишь южный порт, и накрашенные губы, и купленный за доллар поцелуй…» Думаю, что он был моряком…Как я отношусь к этой песне теперь? Как к воспоминанию о тех наивных временах, когда романтичным казалось все – лес за полем, река, блеснувшая на закате, перестук колес электрички, звезда на еловой лапе.3. В свое время, когда появились вокально-инструментальные ансамбли, на какой-то миг показалось, что вот-вот случится переворот в песенно-эстрадном направлении, что новые возможности в молодых руках обернутся новыми невиданными достижениями. На мой взгляд, этого не случилось. У нас не возникло ни своих «Битлз», ни «АББА», ни «Скальдов». Впрочем, в тех случаях, когда прозорливые руководители ВИА пытались опереться на традиции народной культуры, эти коллективы приближались к тому, что мы можем назвать «своим лицом». Но таких случаев было крайне мало. (Высказываю свою, сугубо личную точку зрения по этому вопросу.) Мне кажется, что вопрос унылой похожести, безликости упирается не столько в репертуар или программу, сколько в отсутствие индивидуальности, человеческой индивидуальности самих участников ВИА.Я испытываю глубочайшее удовольствие, когда слышу или вижу, как поет человек. Не работает, не выступает, не зарабатывает на хлеб, а творит при тебе искусство – живое, волнующее, свое. Песня – и не только своя собственная, но и та, которую ты исполняешь, – наделена некой тайной познания другой души. Когда не происходит такого познания – скучно, друзья. Больше всего я люблю слышать и видеть, как поет Булат Окуджава, хотя слово «исполнитель» вряд ли подходит к этому необыкновенному мастеру. Я часто думал – почему его прекрасные песни так мало исполняются профессиональными певцами? Не побоюсь повториться – опять дело упирается в индивидуальность певца.Мне кажется, что невозможно слушать исполнение одного из самых глубоких произведений о войне – песни «Темная ночь», отрешась от Марка Бернеса. Эту песню пытались исполнять очень хорошие певцы, чьи вокальные данные были, несомненно, выше данных первоисполнителя. Но мера боли, вложенная Бернесом в сорок третьем году именно в исполнение этой песни, делает это произведение, на мой взгляд, совершенно недосягаемой вершиной исполнительского творчества. Так же, думается мне, обстоит дело и с песнями Окуджавы. Только песня, пропущенная, как кровь, через сердце, становится высоким, волнующим искусством.1981

 

История одной песни

Вот уж никак не мог предположить, что песню, написанную мной в 1962 году, будут разыскивать через двадцать лет, искать ее автора. Речь идет о песне «Москва святая», и мне приятно, что представилась возможность рассказать об истории ее создания, вернее, об обстоятельствах, при которых она была написана, хотя сейчас, когда прошло столько лет, эта песня не представляется мне свободной от недостатков.

В те годы я работал специальным корреспондентом радиостанции «Юность» и в связи с этим очень много путешествовал. Тогда в самолетах «Аэрофлота» насильно не транслировали громкие произведения вокально-инструментальных ансамблей, и в этом смысле сибирские и дальневосточные полеты для меня были идеальной возможностью для сочинительства, да и децибельный уровень старых авиалайнеров не располагал к дорожным беседам с соседями.

Как ни странно, а может быть, это совершенно не странно, песня о Москве была написана в местах, чуть ли не максимально отдаленных от столицы, – на борту самолета Ил-14, летевшего из Южно-Сахалинска в Южно-Курильск. Именно там я вдруг ощутил, как далеко я очутился от Москвы, от города, где я родился и вырос. Я стал писать и сегодня, конечно, вряд ли вспомнил бы эти детали, если бы не одно обстоятельство. Не знаю уж, какие творческие муки выражало мое лицо и какие нелепые жесты я производил, но так или иначе мое поведение показалось кому-то из пассажиров подозрительным, а проще говоря, ненормальным. Я, естественно, целиком пребывал в себе и не мог этого заметить. Короче говоря, через некоторое время, где-то в районе второго куплета, ко мне подсел бортмеханик самолета и завел невинный разговор – кто, да откуда, да по какой надобности. До предъявления документов дело, однако, не дошло. Наоборот, после разговора с бортмехаником была принесена замечательная копченая рыба ряпушка, незамедлительно нами уничтоженная. Так мы и прилетели в Южно-Курильск, но песня была не дописана. Окончил я ее уже на борту судна.

Вот и все обстоятельства. Песня эта и еще ряд других были отосланы в Москву милому человеку, который ждал меня и, надо сказать, прекрасно разбирался в песнях. А в общем-то, песня эта в определенном смысле не случайна. Просто она – естественная дань тому чувству, которое возникает в далеких от столицы краях, когда тебя спрашивают, откуда ты, и отвечаешь с тайной гордостью – москвич.

1982

 

Памяти Владимира Красновского

…Тогда считалось, что «край» – правый или левый крайний – должен быть обязательно маленького роста, как динамовец Василий Трофимов по кличке Чепец, или Владимир Демин из ЦСКА, или Алексей Гринин. Значит, край должен был быть «шариком», а защитник «лбом», как Сеглин или Крижевский. И Володя, словно выполняя какое-то тайное указание, неизменно играл на правом краю, а я, хоть не был особым «лбом», играл всегда центра защиты. На пыльных проплешинах и задворках стадиона «Динамо» или СЮПа мы выступали со своим мячом (что особенно ценилось: хозяин мяча при неблагоприятном счете мог запросто забрать мяч и унести, произнеся: «Мне уроки делать»). Ловкий Володя знал три-четыре финта, страсть как любил водиться у себя на краю, будто целью футбола была обводка защитника, а не добыча гола. Когда же мы стали играть посерьезней, самозваные тренеры противников уже нашептывали своим защитникам, глазами показывая на Володю: «Вот этот краек шустрый…». В классе в то время Володю звали Баки, он отпускал длинные височки, и они очень «пушкинили» его большую голову с ранними залысинами и веселыми добрыми глазами. Потом однажды на уроке у зверского учителя английского языка Михаила Семеновича Зисмана (он так заставлял нас учить, что получавшие у Зисмана тройку в аттестате не моргнув глазом поступали в языковые вузы) Володя спутал слова и заблудился в бесхитростном слове «мэп», которое означало не более чем «карта». Весь класс смеялся, глядя, как Володя пытается вытащить ноги из глубин этого слова, засмеялся даже Зисман, однако вкатил Володе «пару» и дал при этом подзатыльник. Строг был. С той поры за Володей укрепилась кличка Мэп и пристала к нему так плотно, что прошла через всю его жизнь. И уже кричали на дворовых футбольных площадках между Белорусским и Бегами: «Мэпа держи, вот того крайка!» И это слово – плотное, маленькое, как шарик, и Володя сам – плотный, невысокий, крепенький – они так сжились, что уже на первом курсе редкомужчинного пединститута все знали, что на литфак поступил какой-то то ли Мэп, то ли Мэн – футболист, гитарист и артист. И все это было правдой. Потому что, кроме того, что он гонял мяч, Володя еще знал, кем он будет, кем хочет быть. Он должен быть и будет артистом. Тогда причем же здесь пединститут? А вот причем: Володей руководила прекрасная и наивная мысль – получить образование настоящее, которого театральные вузы не дают, поработать в школе в провинции, узнать жизнь и с этим знанием прийти на сцену. В то время, пока мы крутились между обвинениями друг друга в гениальности и альпинизмом-волейболом-туризмом, пытаясь одновременно совместить пятнадцать жизней, Володя методично и страстно шел к своей цели. Его учителем был Станиславский, кумиром – Б. Ливанов, он любил по-настоящему Пушкина и Гоголя – тогда, когда мы их любили, но все же «сдавали». Володя в невеселые времена начала пятидесятых буквально сам создал в институте театральный кружок, который впоследствии, через много лет стал, поскучнев, торжественно называться студией – со штатным расписанием и казенными финансами. Володя был душой и главным двигателем опаснейших в те годы мероприятий – институтских «обозрений», которые сочиняли мы сами и сами в них играли. Мы бросались в разные стороны, Володя шел только в одну и строго вперед. Даже в походах по Северу и Кавказу, когда сентиментальные наши девушки то и дело останавливались и восклицали – ах, пейзаж! ах, закат! – Володя днями мог бубнить мне в спину сцену: «Достойнейший сеньор! – Что скажешь, Яго?» – или читать совершенно без ошибок «Моцарта и Сальери». При неприкрытом свете электроламп в казарме радиороты, где стены были по февральскому времени покрыты толстой изморозью, он ночами напролет, когда мы сиживали на боевой связи, раскладывал передо мной одним – другой аудитории, к сожалению, не было – смысл или варианты сцены с Ноздревым. Печь, раскаленная каменным углем, зловеще синела дьявольскими огоньками, за окном в свете прожекторов неслась пурга, и Володя, несмотря на погоны младшего сержанта, выглядел как архангел Искусства, только что спланировавший с небес. В нем была настоящая Вера, вот что в нем было.

Вокруг Володи так или иначе формировалась вся внештатная, самодеятельная жизнь нашего института, в том числе и песенная. Самоучка-гитарист, он обучил гитаре меня, Аду Якушеву, Иру Олтаржевскую, с его легкой руки гитарой стали заниматься Юра Коваль, Борис Вахнюк, Юлий Ким. Знаменитый режиссер Петр Фоменко играл в наших ансамбликах (Красновский – гитара, иногда – барабан, Визбор – бас-балалайка, Фоменко – скрипка). Юрий Ряшенцев, Максим Кусургашев, Семен Богуславский писали на музыку Володи, или Володя писал на их стихи. Володя не просто «стоял у истоков», он был одним из зачинателей самодеятельной песни в том свободном виде, в каком она существует как явление народного искусства. Он был естественным учителем нас, естественно нуждавшихся в учителе.

Не было человека в моей судьбе, который оказал бы на меня большее влияние, чем Володя. Он научил меня любить музыку, песни. В институт, и именно в этот, я поступил только из-за него, поддавшись его нехитрым аргументам. Он, а не мифическая «учительница первая моя», научил меня любить и понимать литературу. Мы добились того, что после института нас распределили работать в Архангельской области вместе, в одной школе. И если я могу сейчас заплакать при звуках «Осенней песни» Чайковского, то это оттого, что в бревенчатой комнате, озаряемой светом идущих с Воркуты паровозов, долгими вечерами Володя разучивал ее, и тихий голос этой мелодии вставал над нами обоими как чудо, и мы часто говорили об этом чуде. Потом нас обоих призвали в армию, и мы попали в один город на Севере, в одну часть, в один взвод. Мы с ним все узнавали и узнавали жизнь, дальше уж было некуда, а Володина сцена все отодвигалась куда-то. Но он не сдавался. Уже после армии он много раз пытался поступить в театральный вуз, работая учителем в московской школе, занимался в известной студии у артиста Богомолова (где, кстати, занимался и В. Высоцкий), но не сложилось, не поступилось, время было упущено. Он был странноват, этот толстяк-учитель, не без способностей, конечно, но – старомоден, смешноват, с устаревшей семиструнной (не как у людей – шестиструнной) гитарой… «По части выправки, – говаривал наш командир роты капитан Чудин, большой, мясистый, веснушчатый человек, – Красновский у нас мешковат…» Ну что ж, это было справедливо.

После стольких горьких неудач любой бы опустил руки. Но Володя был Артист, он родился Артистом, чего бы про него ни говорили привыкшие к театральным штампам вузовские приемщики. И он добился своего, стал артистом с гитарой, он не рвался в первачи, у него было свое маленькое, чистое и высокое дело.

За время нашей дружбы мы с Володей говорили обо всем. О смерти только не говорили, хотя и видели ее на Севере, в снегах. Жизнь казалась бесконечной, здоровье неисчерпаемым. То парусиновые тапочки были на ногах у Володи, то настоящие кожаные бутсы, то кирзовые сапоги, то новомодные кроссовки, и он все проделывал и проделывал свой любимый финт у углового флага на правом краю, «заваливая» защитника то в одну, то в другую сторону. На здоровье не жаловался. Уколов только боялся – это еще со школы. Бледнел уже, когда промахивали под лопаткой спиртом, бывало, и в обморок падал. Очухивался, смеялся над собой, не боялся быть смешным. «Настоящий» концертный костюм пошил незадолго до смерти. Стоя перед зеркалом, пошутил – ну, теперь будет в чем в гроб ложиться! Боже мой, так и вышло!

Умер очень славный, очень талантливый, очень добрый человек. Всех, кто встречался на его пути, он заражал Искусством, словно имел при себе тайный шприц. Нас, встретившихся ему, было много. Не все и не всегда понимали, что имеют они дело с Учителем, который учил нас любить Прекрасное в то трудное и сложное время.

1983

 

Когда все были вместе…

Обе эти женщины были настолько прекрасны, что хотелось в их присутствии либо заискивающе молчать, либо говорить только умное-остроумное, в крайнем случае – талантливое. Белла, подогнув под себя ноги, устроилась на диване, и полоса солнечного света из кухонного окна пересекала длинную книжечку сценария, который она держала в руках. Она называла меня Сашей, читая вслух свои места в диалогах. Лариса не отрываясь атаковала Ахмадулину своими огромными глазами, и, существуй в те годы мода на экстрасенсов, наверняка посторонний наблюдатель счел бы, что присутствует на сеансе передачи мыслей на расстояние. (Я не разбираюсь во всех этих тонкостях, но могу клятвенно подтвердить, что взгляд Ларисы обладал, как и световой луч, ясным и несомненным давлением.)

Лариса Шепитько приступила к работе над новым фильмом, сценарий которого был написан ею и Геннадием Шпаликовым. Фильм этот назывался «Ты и я». Если говорить коротко, то фильм наш был историей двух людей, драма которых происходила оттого, что ради случайных и необязательных удач, ради престижных перспектив два талантливых ученых-медика отложили свой талант на время (как они полагали) и устремились в мир материально-деловых завоеваний и в конце концов сделались чиновниками от медицины. Однако мучительная мысль о том, что жизнь их проходит даром, что обворовали они себя и других, тех, кому они могли бы помочь, не брось свое дело на полдороги, – эта мысль, эта мука стали главным содержанием их драмы, а все остальные события, пусть важные и значительные в иных судьбах, для наших героев приобрели окраску фона, мелькающего как нечто несущественное. Мало того что они стали духовными неудачниками – они сделали несчастной и женщину, для одного из которых она была женой, а для другого – вечной и тайной любовью. В этой истории не было счастливого конца, так обожаемого кинематографом. Это был фильм о расплате за одну, но самую существенную ошибку в жизни, о необратимости времени человеческой жизни, о тонком понимании таланта как предмета не только личного, но и общественного достояния.

Кроме этого, тот киноязык, которым собирались говорить авторы картины со зрителем, был сложен. Фильм предполагал со стороны смотрящих его некоторую степень сотворчества, его внутренние пружины не подпирались назойливой объяснительностью, его дорожные знаки предполагалось читать на высоких скоростях мышления. Для одних героев фильма события развивались в течение одного дня, для других – в течение полутора лет. Упреки в элитарности картины сыпались бесконечно.

Выйдя на экраны, эта лента не могла конкурировать с боевиками того года, в которых молодые люди бойко крошили врагов, обмениваясь веселыми репликами. Картина наша, если я не ошибаюсь, заняла в год выхода на экраны последнее место по числу зрительских посещений. Впрочем, в тот же год, направленная на Международный кинофестиваль в Венецию, она завоевала приз «Золотой лев».

Меняются времена, и меняется отношение к стилю и языку. Спустя десять лет, в ноябре 1981 года, я пытался посмотреть нашу картину в кинотеатре Повторного фильма, но так и не смог достать билет ни на один сеанс. Впрочем, я не обольщаюсь на этот счет: картина «Ты и я» была создана для определенного круга зрителей, и не вина картины, что в год ее рождения этот самый круг был либо не информирован о ее появлении, либо, если называть вещи своими именами, не был готов для восприятия подобного рода кинематографического мышления.

Однако все это было еще впереди: и несусветная радость от маленьких побед, и черные дни неудач. А пока шло время кинопроб, время мучительного для каждого режиссера выбора. В Ларисе всегда присутствовала ясность желаемого – вот это было прекрасно! Если она останавливала свой выбор на каком-то человеке, она ясно говорила это и добивалась своего. Если она испытывала колебания, она никогда не прибегала к мелкой лжи (ради возвышенных – естественно! – целей). Она никогда не утверждала в подобных случаях: «Без вас я не представляю картины» и т. п. Она ясно давала понять, что это всего лишь кинопроба, вариант прочтения роли, попытка осмысления небольшого участка кинодраматургии на уровне пробы. Так, на одну и ту же роль в картине пробовались Юрий Соломин, Георгий Тараторкин, Леонид Дьячков, Владимир Высоцкий. Высоцкому, чьи успехи к тому времени в кинематографе были достаточно скромны, роль, предложенная Ларисой, явно позволяла выйти за рамки привычной характерности. (В какой-то степени актер – раб того представления о нем, которое извлекают из его первой или удачной роли режиссеры. Так незримо и подспудно образуются штампы в понимании творческой индивидуальности актера. И только прозорливость и смелость иных режиссеров помогла нам увидеть в Юрии Никулине – лирика, в Анатолии Папанове – героя, в Людмиле Гурченко – глубокую разносторонность и т. д. Я знаю это по своему скромному опыту – после роли Бормана в «Семнадцати мгновениях весны» мне со всех сторон стали дружно предлагать играть в кино различных пытателей, главарей банд и т.п.) Кинопроба наша с Высоцким прошла удачно, мы были вдохновлены возможностью совместной работы. Однако слишком много раз – и не только по кинематографическим причинам – утомительный и нервный путь переговоров, фотопроб, кинопроб приводил Володю к неудачам. Увы, так случилось и в картине «Ты и я».

В ту первую репетицию мы работали вместе около трех часов. Я видел, что Белла, однако, не старалась понравиться, а, как бы осматриваясь в чужом доме, пыталась понять, что здесь за человек живет. Текст, роль в ее исполнении звучали совершенно непривычно, ну просто непредполагаемо. Героиня, которую она пыталась осознать, была на протяжении всего фильма моей партнершей. Я мало сомневался в актерских способностях Беллы, не раз присутствуя на ее замечательных выступлениях и наблюдая, как от ее вдохновенного чтения исходит сила, рожденная не только поэзией, но и высоким актерским творчеством. Однако я полагал, что в условиях кинопроизводства, когда лишь наработанное ремесло и твердый профессионализм способны в короткое съемочное мгновение, зажатое между двумя утомительными и абсолютно нетворческими периодами объяснений и перебранки с ассистентами, осветителями, звуковым цехом, а иной раз между двумя, месяцами вяло текущими, скандалами, – так вот, только опыт и привычка к этой атмосфере становятся тем фундаментом, стоя на котором, можно помыслить и о творчестве. Мне казалось, что для Беллы это станет непреодолимым препятствием, тем более что о существовании его она сейчас просто не догадывается.

Лариса позвонила вечером. «Ну как?» – спросила она без всяких подходов к теме. «Дело Моцарта, – ответил я, – играть на скрипке. Играть в хоккей с шайбой для Моцарта не обязательно». Кажется, Лариса не ожидала такой категоричности, да и я, честно сказать, ничего подобного от себя не ожидал. Тут в трубке, как говорится в известной песне, «тишина раздалася». После некоторой паузы Лариса сказала: «Хорошо. Я сейчас приеду».

Вот что было замечательным в этом человеке – то, что она всегда шла прямым путем. Она принадлежала к той редкой категории художников, которые знали не только чего они хотят, но и как этого достичь. Она шла к цели, не сообразуясь с обстоятельствами, а приводя их в форму, удобную для творческого процесса как такового, шла максимально прямо, не делая никаких секретов из конечного пункта, к которому она стремилась. За два с половиной года до начала работ по созданию фильма «Ты и я» в Доме творчества кинематографистов «Репино», когда не было ничего, кроме общих замыслов еще не написанного сценария, Лариса мне сказала: «Я прошу тебя освободить весь 1970 год. Весь. Мы займемся настоящей работой. С кем мне нужно поговорить об этом? С твоим начальством? С женой?» Самое смешное заключалось в том, что она не сочла возможным спросить меня самого, как я отношусь к этому предложению. Просто она считала, что «люди одной группы крови», как она имела обыкновение говорить, не нуждаются в подобных объяснениях. Просто за ней всегда стояли такая сила и убежденность, что в мире кино, подверженном в большой степени неверности и необязательности, она выглядела как королева. Собственно говоря, она и была королевой.

Мы репетировали с Беллой два месяца. Места для репетиций были самые разные – дом Ларисы, моя квартира, «Мосфильм» и даже поляна в Витенево, где на берегу водохранилища в палатках отдыхали мои друзья – альпинисты, автогонщики, воднолыжники. Каждую пятницу они съезжались сюда из своих кабинетов, строительных площадок, слесарных мастерских, конструкторских бюро для того, чтобы вместе провести два дня среди рычания катеров, бесконечного ремонта двигателей, веселых разговоров и негромких песен. Здесь царила дружеская коммуна, которой руководил огромного роста мраморный геолог, которого звали Вим, здесь под присмотром одной-двух отпускных тещ резвились наши «общие» дети, здесь жарилась на альпинистских примусах «Фебус» яичница, и Стас, неоднократный чемпион Союза с изумительной фамилией Гесс-де-Кальве, отлеживался после аварий на гоночных трассах. И Белла, и Лариса очень легко и просто вписались в эту «запорожскую сечь», и уже никого не удивляло, если мужу Ларисы, режиссеру Элему Климову, кто-нибудь из «местных» говорил: «Климов, ты, как свежий человек, поди-ка принеси воды». Однако эта общая шумность не мешала нам мизансценировать среди берез и вообще жить разговорами лишь о предстоящей картине. Вместе с тем я видел, с каким живым интересом Лариса присматривалась к этим людям – здоровым, сильным, не отягощенным вялым самокопанием и бесконечными сомнениями, которые, увы, столь не редки в кругу художников.

…Мы репетировали в Витенево всего несколько раз – вспоминали эти репетиции много лет. За эти же два месяца я должен был совершить и совершил то, на чем при всех самых дружеских-предружеских отношениях жестко настаивала Лариса и чего не смогли со мной сделать ни укоры друзей, ни советы домашних, – похудеть на десять килограммов. «На Западе, – говорила Лариса, – есть так называемые брачные контракты. В них обговариваются условия, при несоблюдении которых супруги разводятся. Наши с тобой условия – десять килограммов. Считай, что ты женился на кинокартине». Да, в общем, это был, конечно, роман, предчувствие счастья работы, время совместных чаепитий, бесконечных перезвонов, цитирования мест из еще не сыгранных и не снятых сцен сценария. С Геной Шпаликовым мы затеяли несерьезную переписку в стихах.

Слава Зайцев, делавший эскизы для наших костюмов, клятвенно заверял всех наших домашних и просто знакомых, что он непременно всем сошьет по костюму. Картина была еще не начата, но все мы уже ходили на концерты «нашего» композитора Альфреда Шнитке. Еще я не знал, каким образом мне удастся сыграть в требующей некоторой акробатики сцене в цирке, а уже Мстислав Запашный, знаменитый цирковой артист, стал нашим близким знакомым. И всем этим дружеским хороводом управляла Лариса, у которой хватало времени и сил на все и на всех.

Незадолго перед запуском картины в производство состоялись наши кинопробы с Беллой. Я не преувеличиваю, и мне не изменяет память: в тот момент, когда сцена была сыграна и снята, Лариса с криком «Стоп, камера!» бросилась целовать Беллу.

За день до начала съемок картины Лариса без звонка приехала ко мне и в дверях сказала: «Беллы у нас нет». Не знаю, с этого ли дня надо отсчитывать несчастья, выпавшие на долю нашей картины и ее режиссера, которая не страшилась ровным счетом ничего, даже своих собственных болезней. Сегодня, однако, она не знала, что делать: просто уже не было времени отстаивать право режиссера пригласить на роль поэта, а не актрису, просто с завтрашнего дня начинал щелкать безжалостный счетчик кинопроизводства – сметы, декорации, деньги, план. На поиски актрисы оставался ровно один вечер. Как ни странно, актриса появилась на моей кухне через десять минут. Она была моей соседкой и в тот вечер, к счастью, была дома. Она пришла в накинутом на плечи черном пончо, села в углу, зябко кутаясь в свое покрывало, и за то короткое время, пока Лариса расхаживала по кухне и произносила перед ней пламенную и печальную речь, ей предстояло решить, стоило ли ей ввязываться в такую сложную ситуацию. Сложную, потому что легко приходить на пустое место, но не на чужое. И я прекрасно понимал ее. Честное слово, в тот вечер ей требовалось немало мужества и веры, чтобы тихо сказать: «Хорошо, я попробую, Лариса». Этой актрисой была Алла Сергеевна Демидова.

Я взялся проводить Ларису домой, мы долго стояли на Садовом кольце, и мимо нас все ехали и ехали зеленые огоньки такси, и никто почему-то не останавливался…

Мне не очень верится в то, что люди работают для чистого искусства как такового. Люди работают для людей. (Исключая те случаи, когда они уныло творят для денег.) Мы работали для Ларисы, конкретно, персонально для нее. В ней была вера, вот в чем дело.

Я встречал режиссеров, которые безоговорочно верили в себя, но это, в общем-то, шло от глупости, от понимания кинематографа как ремесла, а не искусства, от понимания себя как некоего начальника и т.п. В Ларисе была настоящая вера, вера в дело, в искусство, в нас в конце концов. Вера в доброту и необходимость нашей работы, и она, эта вера, была абсолютно материальной субстанцией, на которую можно было весьма реально опереться. Она буквально дралась за любую мелочь, необходимую для картины. С ней было исключительно тяжело работать тем, кто не привык или не хотел работать. Она никогда не надеялась на всякие «это и так сойдет», «этого в кадре не будет видно», она безоговорочно требовала всех ста процентов. Ни на десятую меньше.

К съемкам сцены в цирке я готовился полтора месяца. Игровая ситуация такова: с женой своего друга, то есть с Аллой Демидовой, мы случайно попадаем на цирковое представление. У обоих приподнятое настроение, веселье, которое проистекает от отчаяния, когда уже терять нечего. Мой герой – министерский служащий, давно тайно и безнадежно влюбленный в свою спутницу. На арену выходит замечательный клоун Андрей Николаев и вопрошает зрителей: «Где джигиты? Где настоящие джентльмены? Кто оседлает непокорного арабского жеребца?» И вот мой герой в блейзере и при галстуке, старающийся выглядеть в глазах своей спутницы героем и «настоящим мужчиной», вызывается это сделать и спускается на арену. Циркачи видят, что вызвался простачок из публики. Они мигом цепляют на него страховочную лонжу, сажают задом наперед на «непокорного арабского скакуна» и пускают его по кругу. Герой мой выделывает на скачущем коне неловкие, вызывающие смех трюки, и, когда видит, что подруга его уходит, возмущенная нелепостью всего происходящего, он прыгает с коня и начинает, аки купидон, летать над цирковой ареной на страховочной проволоке – блейзер задран, галстук развевается на ветру. Приземлившись, он тут же порывается убежать с арены, но его не отпускают насмешники-циркачи. Тогда назло себе, судьбе, всей нелепости своей жизни он подбегает к случайно стоящему на арене ведру с водой и опрокидывает его на себя. Хотели моего позора? Пожалуйста! Желали посмеяться надо мной? Извольте!

К съемкам этой сцены я готовился долго. Дело в том, что животное, называемое лошадью, я видел не слишком часто в своей жизни. Ближе всего видел в памирских альпинистских экспедициях, да и то не в качестве наездника, а как упаковщик тюков с экспедиционным снаряжением. Поэтому в течение полутора месяцев каждое утро ровно в девять часов я приходил в старый цирк на Цветном бульваре, переодевался и репетировал свои номера на довольно покладистом коне по кличке Галоп.

Наконец наступил день съемок этого эпизода. Цирк заполнен тремя тысячами статистов. Нескончаемые недоразумения между работниками цирка и мосфильмовцами. Вопросы согласования по времени, движению на арене, движению камеры, свету и т. п. Лошади, костюмы, реквизит. «Лариса Ефимовна, я смеюсь после жонглера?», «Лариса Ефимовна, тут силовой щиток выбило, нужно гнать лихтваген со студии», «Лариса Ефимовна, ведро с теплой водой или с холодной для Визбора?», «Лариса, посмотрите, у меня затылок в порядке? В смысле красоты?», «Лариса Ефимовна, окружение просится на десять минут сходить в буфет», «Лариса Ефимовна, вам звонят со студии», «Лариса Ефимовна, а почему буфет не работает?», «Лариса Ефимовна, в обед приедет бухгалтер с деньгами. Сегодня аванс», «Лариса, кто это там шляется поперек кадра? Что вы там шляетесь?», «Лариса Ефимовна, учтите, у нас «кодака» в обрез», «Лариса Ефимовна, пожарник запрещает съемку».

В общем, начали снимать где-то часа в три дня. Лариса работала как горновой у мартена. Ничего не получалось: то артисты подводили, то жонглер – не вовремя, то лошадь, то свет – ничего не получалось, хоть криком кричи. Во время одного из дублей меня в спешке так перетянули поясом, что после полета я приземлился на арену уже в бессознательном состоянии. Время шло, ни одного просто внятного дубля не было снято. Нависала угроза срыва всей сцены, а повторить ее в другой день не представлялось возможным: все это было слишком дорого. Дело усугублялось тем, что в каждом дубле я опрокидывал на себя ведро воды и должен был после этого, естественно, сохнуть. В маленькой грим-уборной, где меня сушили и переодевали, собиралась мрачная атмосфера неудачи. Все были раздражены, усталы. Устали даже статисты, весь день сидевшие в креслах, устал неутомимый и «непокорный арабский скакун» Галоп, и даже железные ребята операторской группы невозмутимейшего Саши Княжинского стали посматривать на часы. Арена, раскаленная непрерывными скандалами и неувязками, напоминала сковороду. За окнами, как говорится, вечерело. Лариса, уже чередуя интеллигентные фразы с самыми простецкими, не сдавалась. Думаю, не много нашлось бы людей, с таким упорством сопротивлявшихся этому аду. Сам я был вконец измотан беспрерывными душами то горячей, то холодной воды, скачками на лошади, полетами на проволоке, но мои чисто физические затраты ни в какое сравнение не шли с той невероятной работой, которую целый день проделывала Лариса, воюя одновременно на десятках фронтов.

Наконец наступил момент, когда все начало как-то складываться и осталось только отснять сцену. И здесь неожиданно потухли мощные осветительные приборы – пробило десять вечера, и труженики света на законном основании стали собираться по домам. Лариса, выхватывая из сумки собственные деньги, ринулась вверх на цирковую галерку.

На арене смолкли крики и разговоры. Три тысячи статистов обернулись наверх, туда, где стояли двое отключивших свет. Никто не слышал того унизительного и позорного разговора, никто не сможет теперь рассказать о нем: Лариса уже не расскажет, а те двое, думаю, не рискнут и вспомнить об этом. При гробовой тишине, когда было слышно, как потрескивают угли во вновь разгоравшихся осветительных приборах, Лариса спустилась вниз и сказала: «Нам дали полчаса. За полчаса мы должны снять всю сцену от начала до конца». Было 22 часа 05 минут. Ровно в 22.30 свет был снова погашен, на этот раз уже окончательно, но мы успели все снять.

Ларису увезли домой.

Через полчаса ей вызвали «скорую помощь». Лариса слегла. Говорили, что у нее инфаркт, сама она отрицала это, посмеивалась. Несколько последующих сцен картины снял Элем Климов, бросивший все свои дела ради того, чтобы картина Ларисы не останавливалась…

Лариса редко говорила высокие слова и уж никогда не пользовалась тем заумно-выспренним языком, в котором термины сопредельных искусств так ловко и многозначительно скрывают отсутствие ясности в художественном мышлении. Всякие там «палитра симфонии», «музыкальность пейзажа», «пластика роли», «структура эмоций». Лариса четко постулировала принципы, в которые она верила, и проводила их непосредственно в жизнь, нисколько не заботясь об их терминологическом обозначении. Все, кто любил ее, верил в нее, следовали этим путем. Леня Дьячков, снимаясь в норильских снегах, проявлял восхищавшие Ларису отвагу и настойчивость. Алла Демидова, летевшая на съемку в Ялту из Москвы и занесенная непогодой в Киев, перелетела оттуда в Одессу, а из Одессы на нескольких автобусах и такси через Николаев и Джанкой ехала целую ночь и прибыла точно на съемку – синяя, как бройлерный цыпленок, но живая и готовая к работе. Лариса не давала никаких поблажек прежде всего себе – все остальное естественно вытекало из ее ясного и недвусмысленного благородства.

Когда оканчивается работа над картиной и ты смотришь на экране на себя, уже вплетенного в ткань фильма, соединенного с музыкой и пейзажами, с работой других актеров, внесенного как элемент в ритм картины, часто и невольно возникает мысль о том, что тебя обманули, что не стоило тебе ввязываться в это скучноватое дело. Ты понимаешь, что время твоей жизни потрачено зря, что ты просто стал орудием, при помощи которого еще раз доказано, что те или иные люди, высоко именующие себя художниками, просто выбрали не ту профессию в жизни. Но иной раз возникают другие чувства. Теперь, когда прошло более десяти лет со дня выхода картины «Ты и я», видится мне, что мы не во всем смогли соответствовать тому, что требовала и хотела от нас Лариса. Старались – это да, это было. Но одной прилежности в искусстве маловато.

На пузатом и душном самолете Ан-10, тогда еще летавшем с пассажирами, мы вылетели в Краснодар – Лариса, Элем Климов, его брат Герман и я. Это была чистая авантюра, причем совершенно несерьезная. Лариса была несказанно измучена нашей только что закончившейся картиной. Надо было срочно куда-то убежать из Москвы.

«Организатор отдыха на юге», то есть я, имел лишь адрес «Геленджик, автопансионат «Кубань», где в то время находилась сборная страны по горным лыжам и куда меня как-то мимоходом звали. Ко мне примкнула Лариса, к Ларисе муж, к мужу брат. Как ни странно, но вот такие чисто авантюрные номера чаще всего оказываются удачнее и запоминаются больше, нежели глубоко продуманные и подкрепленные тяжелой артиллерией писем и звонков мероприятия по осаде всяческих многоэтажных крепостей на Черном море. Знакомый тренер устроил нас, проведя как членов сборной СССР по горным лыжам. Ларису это очень смешило, и она говорила, что единственная сборная, куда бы она могла по праву попасть сейчас, – это сборная нервноистощенных.

Мы поселились в молодежных бетонных «бочках», вокруг которых плескалось «море веселья». Мы мечтали только об одном – выспаться от души и выкинуть из головы долгоиграющую мучительную пластинку фильма. Он был снят, и уже невозможно с ним что-либо было сделать. Мы испытывали к только что появившейся картине весь набор родительских чувств – от угрюмых обвинений в гениальности до веселого ощущения бездарности. Мы стремились немедленно забыть многочисленные переживания, лица, разговоры и поэтому энергично ринулись к предметам, давно забытым нами, – морю, стадиону, прогулкам по набережным, вечерним шашлыкам, которые обмахивали фанерными дощечками грустные молодые мужчины. Мы вечером даже пошли на веранду танцев. Веранда была как веранда, обычное приморское дело. Пасть эстрады, где свешивались полуоторванные штормовыми ветрами фанерные листы. Мертвящие лампы дневного света. Скопления женщин.

– Ну, берегитесь, – засмеялась Лариса, – сейчас местные кадры вас расхватают.

Массовик, сменивший унылого аккордеониста, воскликнул: «Граждане женщины! Прошу к исключительно интересной игре! Прошу изъявить желание со стороны женщин!» Мы все посмотрели на Ларису. «Дураки!» – сказала она нам. Тут возле нас появилась новая пара. Столичные, красивые, молодые. Красивый вертел на пальце ключи.

– Вот и танцы, – сказал Дима (имя его станет для нас очевидным из последующих событий). – Прелесть.

Он легко обнял Люсю (ее имя тоже станет нам известно) рукой, свободной от ключей.

– Я, – сказал он, – ты, «Жигули» и море. Все сбылось.

Тут я заметил, что Ларису больше совершенно не интересует происходящее на площадке. Она отодвинулась в глубокую тень и не спускала глаз с подошедшей пары. «Знакомые ее, что ли?» – подумал я. Между тем на площадке призывам массовика рискнула соответствовать лишь одна женщина, красивая, рослая. И высокая желтая прическа была на ней, как шапка черкеса. Остановившись в центре круга, она, вызывающе подняв подбородок, ожидала конкуренток. Никто не шел. Массовик продолжал зазывать в микрофон. Тут Дима легко подтолкнул свою спутницу.

– Ты что, с ума сошел?

– А что, прекрасная будет хохма! – сказал он, разгораясь от идеи. – Тайно удрать на юг и в первый же вечер на пошлейшем аттракционе… А? Люсь, давай!

– Я очень устала, – ответила она.

– У нас вот тут есть желающие! – закричал Дима и стал выталкивать свою подругу в круг. Блондинка в красном сощурила глаза, пытаясь определить, откуда исходит дерзкий вызов.

– Вот и начало сюжета, – тихо сказала Лариса. Она монтировала все, любой жест, взгляд, пейзаж. Она так была устроена.

– Есть еще желающие? – спросил массовик.

– Есть, но только они не хотят, – ответили из темноты. Массовик дал знак аккордеонисту, и тот извлек из инструмента душераздирающий туш.

– Никогда так не снять, – сказал Элем.

– Никогда, – сказала Лариса.

Оказалось, что игра состояла в том, что надо было вспомнить максимальное количество мужских имен и при произнесении каждого имени двинуться на шаг вперед.

– Драматург! – сказала мне Лариса. – Записал бы.

– Я на отдыхе, – ответил я.

– Начали! – воскликнул массовик.

– Степан! – странным голосом сказала блондинка и совершила первый шаг.

– Рраз! – крикнули вокруг площадки.

– Иван Романович!

– Два!

Дальше следовали: Коля, Додик, Владимир, Сашок, Константин, Терентьев Федор Анисимович («Без личностей!» – закричал массовик), Павлик, Семен, еще раз Семен другой (массовик: «Это не по правилам!»), Боря с автобазы, очкарик, как звать не знаю (массовик: «Очкарик не имя, гражданка выбывает!»). Все вокруг кричали, каждый считал необходимым высказать свое мнение и о Федоре Анисимовиче Терентьеве, и особенно о никому не известном очкарике без имени. Победно оглядывая темноту, блондинка вернулась на прежнее место. Тут же к Люсе подскочил фальшивым опереточным шагом массовик с карандашиком микрофона в руке. Люся взяла микрофон, сделала один шаг и сказала:

– Дима.

И остановилась и протянула микрофон массовику.

– Ну? – сказал массовик.

– Все, – сказала Люся.

– Как все? Выходит, что же – единственное число?

– Вот именно, – сказала она и, давя в себе слезы, быстро пошла к спасительному краю темноты.

Здесь курил уже известный нам Дима, твердо и без колебаний сказавший:

– Ты просто идиотка.

– Что? – спросила она.

– Зачем все это афишировать? Здесь же масса людей отдыхает с «Моспроекта»!

– Фантастика, – сказал Элем.

– Правильно мы назвали картину, – сказала Лариса. – «Ты и я». Сейчас мы видели еще один ее вариант, на другую тему, но с тем же названием.

(Как-то в середине картины Лариса вдруг усомнилась в названии – хорошо ли оно? По ее просьбе я придумал несколько вариантов названия, в том числе и «Библиотечный день». Мне казалось это название неплохим. У моего героя был действительно «тот день» – день для работы с рукописями. Кроме того, название это имело и другой смысл – день, когда можно подумать, остановиться среди суеты. Но в итоге Лариса вернулась к старому названию. «Ты и я» – две судьбы, их взаимосвязь, диапазон взаимной ответственности: и в главном, и в мелочах.)

Система случаев в этой легкомысленной поездке для нас сложилась очень благоприятно: на следующий день мы случайно встретили двух наших симпатичнейших приятелей – геолога Вима и автогонщика Стаса и укатили из Геленджика в бухту Бетта на их замечательной «Победе» (усиленные рессоры, танковый аккумулятор, V-образный мотор «Шерман», 120 сил). Мы сняли дом недалеко от моря, и по ночам было слышно, как шумят волны. Лариса в основном занималась вопросами кормежки пятерых мужиков. Как истинная хозяйка, она садилась в торце стола и орудовала половником. Иногда она кого-нибудь выгоняла из-за стола по причине невымытых рук. Все, чем мы занимались целый год, теперь казалось далеким и почти нереальным. Мы часто вспоминали ту красивую пару с геленджикской танцплощадки – укороченный вариант фильма с нашим названием. По сложным вопросам любви и дружбы у нас обычно выступал Вим, большой специалист в этой тематике. Слова «единственное число», произнесенные замечательным массовиком, вошли в наш местный сленг. Мы играли в волейбол, рыбачили, ходили в горы и даже заблудились. Мы ходили в летнее кино, где простыня с артистами шевелилась под морским ветром. Все это вместе могло быть названо счастьем, впрочем, это и было счастьем – тогда, когда мы были вместе…

1983

 

Формула времени

Писать о песенном творчестве Булата Шалвовича Окуджавы – дело трудное. Он все написал о себе сам. Его творчеству не нужны ни переводчики, ни толкователи. Шокирующие своей дремучестью предисловия: «…Я в этом произведении хотел изобразить…» – не для него. Он что хотел, то изобразил. Что намеревался сказать – сказал. Потому статья моя – просто заметки старого поклонника и любителя песен Булата Окуджавы.

Песня, как и всякий другой вещественный предмет, разумеется, стареет. «Стих может постареть и ржавчиной покрыться иль потемнеть, как медь времен Аустерлица…» Кто сейчас рискнет вспомнить песни четвертьвековой давности? Самые популярные: «Мишка», «Ландыши», «Чудо-песенка», «Королева красоты». И когда среди этой однодневной травы, на шипящем всеми коленками и сухожилиями магнитофоне «Спалис», где лента шла, как старая недовольная змея, появились первые песни Булата (вот Булат – это было просто, но фамилия была действительно заграничная, некоторые полагали, не тайный ли он итальянец) – вот когда потянулись песенки через Москву 1958 года, как через головку магнитофона, – тут, судари, раздались непристойные крики и резкие высказывания: «А где, товарищи, метафора? Где она – царица поэзии? «Последний троллейбус» – ни одного поэтического сравнения. И что это за скворчонок? Кто он такой? Он вообще – существует? А «круглые затылки»? Они и без того круглые. Все, что он пишет, – банальность. Ах, какая игра слов: Королев – король! И это в те дни, когда наши лучшие молодые поэты дают нам, понимаете ли, буквально образцы нового слога, новой рифмы: Фидель – фитиль! – этот с неизвестной фамилией пытается добиться дешевой популярности при помощи гитары, отвлекая молодежь от современных задач!» Ах, судари мои, было все это, было. «Литературщина», «цыганщина», «нытье». Конечно, никто не передавал, не печатал. Лишь наивный журнал «Пионер» опубликовал песню о барабанщике, полагая, что раз барабан – значит пионерская тематика.

Несмотря на возмущенные крики с литературной стороны, песни эти все пелись и пелись, пелись группами, отдельными коллективами и – что самое страшное – пелись в одиночку. Так сказать, индивидуально. И правда, что поражало в первых дошедших до Москвы песнях Булата Окуджавы, так это пушкинская простота. В то время, когда вся молодая да и потянувшаяся вслед за тонконогой модой пожилая поэзия пыталась поразить мир то лесенкой строк, то криками на стадионах, песни малоизвестного молодого человека достойно и спокойно представляли глубинную, основную струю национальной поэзии. Две правды были в них – правда жизни и правда художественного образа. Оттого эти песни и были, и стали современными, и никак не собираются стареть. И происходит так не только потому, что в них изображена быстро меняющаяся технология временного мышления или архитектура шатких сиюминутных ценностей. Песни Булата Шалвовича – это поистине формула времени, начиная от прямого ее выражения – «как просто быть солдатом» – и кончая сложнейшими философско-поэтическими притчеобразными построениями, о которых можно писать целые трактаты. Именно потому песни Окуджавы не покрываются пылью времен, и, берусь это утверждать как до сих пор действующий исполнитель, его песни четвертьвековой давности можно исполнять на любой аудитории, несмотря на то, что они известны более, чем что-либо. Они стали настоящими народными песнями задолго до того, как робкие издатели решились их издать.

Я рискну утверждать, что Булат Окуджава творит и существует к счастью для нас. Это не просто присутствие в национальной поэтической атмосфере некоего эталона, – он наш хороший знакомый, не кичащийся своей сердечностью, не выставляющий, как говорят американцы, «лучшую ногу вперед», он – человек, которого слава не сделала другим. Само присутствие великого мастера, создателя современной песенной классики в нашей жизни подобно ясному свету. Во всяком случае, каждый сочинитель, выступающий в песенном жанре, всегда может сверить собственные усилия с живым творчеством Булата.

Когда на аэродроме Внуково-2 под развевающимися флагами труженики почетного караула показывают удаль и молодечество под музыку композитора Окуджавы, я с улыбкой думаю о том, что мы привычно называем словом «время». Под музыку самоучки-гитариста, не знающего даже нотной грамоты, совершаются официальные государственные церемонии. Впрочем, свидетельство ли это успеха? Я совсем не в том смысле. Просто при этом всегда вспоминаются статьи о Булате в молодежной прессе с нарочито плохо скрытыми оскорблениями. Проходит почетный караул, вдрызг разбивая хромовыми сапогами тонкие лужи на бетонных плитах. Проходит время, разрушая «ошибочные представления и кучу мнимых аксиом». Сгнивают заборы на старых писательских дачах. Стареют телевизионные дикторы, облысели некогда кучерявые авторы самодеятельных песен. А песни остаются. Вот в чем счастье.

В одной из статей критик Юрий Карякин высказал замечательную мысль: Родиной для человека является не только та часть земли, на которой он родился и живет, но и Время, в которое он живет. В этом смысле я думаю, что та часть жизни, которая уже прожита нами, любителями песен Булата Шалвовича Окуджавы, кровно и неразрывно связана с его именем.

1984

 

Отзвук души Выступления, интервью

 

Нужны песни-друзья

Творцов таких песен называют «бардами и менестрелями» – это довольно точно в смысле исторических параллелей, но излишне высокопарно и экзотично.

На наш взгляд, эти песни надо называть просто «авторскими».

<…> Прозвучал вопрос: что «все-таки побуждает людей брать в руки гитару?» Тут же прозвучал ответ, неоспоримый, но несколько лапидарный – жизнь. Юрий Визбор предлагает более подробный и развернутый вариант этой мысли.

– Я вспоминаю песни, которые были рассчитаны на грандиозное хоровое исполнение в сопровождении усиленного духового оркестра. Но уже тогда было ясно, что, кроме таких песен, песен-трибунов, песен-менторов, крайне необходимы песни-друзья. Их было мало. А вакуум необходимо заполнить. Поэтому, например, нам нравились положенные кем-то на музыку стихи Киплинга «День, ночь, день, ночь мы идем по Африке». Мы были противниками британского империализма во всех его проявлениях, но та доля романтики и прелести неизведанного, которая ощущалась в этих куплетах, импонировала нам как молодым людям. Стали возникать свои собственные песни, вначале очень слабые, преимущественно о девичьих глазах, затем по мере возмужания и посильнее. Возможно, это началось не с Окуджавы, но именно он пробил дорогу авторским песням, утвердил их право на существование.

Авторы таких песен пишут для себя. Они не отделяют себя от тех, кто потом будет слушателем. Нельзя к тому же забывать, что наш, если так можно выразиться, потребитель песен колоссально вырос. Приезжаешь на стройку, на промысел – там такие парни, настоящие рабочие-интеллигенты. Они не хотят получать от песни простенькие пилюли незатейливых истин в целлофановом пакете.

От песни они ждут правды чувства, правды интонации, правды деталей. Авторские песни не претендуют ни на какую монополию. Они лишь должны занять свое место. Это вполне логично. Есть произведения, которые выходят на сцену в смокинге Муслима Магомаева, а есть и такие, которые вполне обходятся свитером.

1966

 

Нераздельность музыки, текста и исполнения

Песни о природе, о людях, встреченных на походных тропах, ныне – неотъемлемая часть песенного быта молодежи. Многие менестрелъные опусы начинают «гулять» по магнитофонам после того, как прозвучат на конкурсах туристской песни, устраиваемых ежегодно Московским городским комитетом комсомола. Один из ярких примеров песни о «специфике» туристской жизни – «Мама, я хочу домой» журналиста Ю. Визбора, достигшая максимума популярности после того, как автор исполнил эту песню в 1962 году по телевидению в одной из передач КВН.

Поэзия туризма отражена в творчестве Визбора, пожалуй, сильнее, чем у любого другого поэта-певца.

Мы обратились к Юрию Визбору с просьбой поделиться мыслями о деятельности наших менестрелей, рассказать о своем творчестве.

– У меня несколько особый взгляд на менестрелей. По-моему, туризм явился не содержанием, а организационной формой их творчества, естественным фоном, на котором авторы преподносили свои песни. Позднее менестрели перестали ограничивать себя туристской тематикой. В их творчестве мне представляется ценным нераздельность музыки, текста и исполнения. Эта нераздельность вырастает из индивидуальности автора, так что аудитория ассоциирует его песни с его исполнением. По этой причине профессиональные артисты редко поют песни, сочиненные менестрелями. Им трудно опрокинуть привычное представление о песне, рожденное авторской трактовкой. Лишь Кира Смирнова «рискнула» создать целую программу из песен Новеллы Матвеевой. Другие артисты изредка включают в свой репертуар лишь отдельные песни менестрелей. Нерасчлененность творчества и исполнения иногда оборачивается для поэтов-певцов трагедией. Некоторые из них не популярны только потому, что являются плохими исполнителями, в то время как их поэтический талант не подлежит сомнению.Лично я много работаю над исполнительством. Появляться перед аудиторией неподготовленным мне кажется неудобным. В то же время многое дозревает, совершенствуется, «обкатывается» на публике…Родившееся у палаток и костров, менестрельное творчество отражает сейчас самые различные стороны человеческой жизни. Творчество поэтов-певцов включает в себя воспоминания военных лет Булата Окуджавы, сатирические зарисовки Александра Галича, романтические песни-сказки Новеллы Матвеевой, мудрые исповеди Юрия Кукина, песни-настроения Евгения Клячкина, гражданские песни Александра Дулова, антивоенные песни Владимира Высоцкого, лирику Ады Якушевой. Помните ее мелодичные «Синие сугробы» или замечательную песню «Не уходи»?1967

 

Гитара Юрия Визбора

Его видавшая виды гитара, расчехленная, лежала у зеркала полупустой артистической комнаты, тихим звоном отвечая на витавшие вокруг разговоры, словно повторяла про себя перед выступлением очень важные слова, которые надо не забыть сообщить собравшимся там, в зале.

Сам бард, полусогнувшись, сидел в углу комнаты и, ссутулив широкие плечи, терпеливо надписывал толстенную кипу фотографий, где он был снят в одной и той же позе: высоко закинувший голову, с прикрытыми глазами, словно он не пел, а пил песню, с пониманием тонкого знатока дегустируя ее чарующий привкус.

Другое фото было мне знакомо. Туристская джинсовка, шкиперская трубочка в руках… «Июль семьдесят пятого. Жигули. Волга». Всесоюзный фестиваль самодеятельной песни, двадцать пять тысяч гостей. Там Визбор был, пожалуй, самой популярной личностью. Стоило ему вырваться из одного «окружения», как его снова окружали парни и девушки, упрашивали, умоляли: «Юрий Иосифович, одну песню». Юрий Иосифович вновь сдавался, и над костром в ночное небо взлетали искрящиеся юмором песни, а чуть хрипловатый голос рассказывал о том, что видел, чувствовал, думал этот человек с лукавым прищуром иронических, умных глаз… Наконец его отпускали, но стоило ему сделать несколько шагов, как он вновь попадал в кольцо поклонников его таланта.

О себе он рассказывает так: «Я москвич, кончил пединститут, работал в Архангельской области, служил, после армии приехал в Москву, занялся журналистикой. В 1961 году вдвоем с Борей Абакумовым мы придумали радиостанцию «Юность» – тематику, штат, все вплоть до деталей. Затем «пробили» эту идею. Так появилась сейчас уже привычная «Юность». В 1964 году точно так же мы организовали звуковой журнал «Кругозор» (название, по-моему, очень точное, придумал Лев Кассиль).

Юрий Визбор и его коллега Борис Вахнюк основали в этом журнале новый жанр – песню-репортаж.

– Работа дала мне возможность побывать в самых разнообразных средах, – говорит Визбор. – На земле, в воздухе, в море, под водой. Поэтому, кстати, много песен у меня связано с географическими понятиями.

Перед очередным выступлением я взял у него микроинтервью.

– Немного статистики, Юрий Иосифович: сколько всего вы написали песен?

– Около двухсот восьмидесяти. Пою, разумеется, не все – время производит «естественный отбор».

– Какую аудиторию предпочитаете?

– Молодую.

– Как вы считаете, почему самодеятельные песни сочиняют сейчас люди всех возрастов, а слушают только молодые?

– Не согласен. Сейчас как раз пишут песни барды уже в возрасте, все мы с нетерпением ждем появления юного «короля», чтобы усадить его на «трон», но «король» не появляется.

– Ваше творческое кредо?

– У Леонида Мартынова есть такие строки: «Из сужденья не пишутся стихотворенья, не умею писать ни на чье усмотренье». Вот это, пожалуй, – писать только на свое усмотрение, высказывать только свое, прочувствованное, ненадуманное, исполняя «заказ души».

– Какими качествами должен обладать бард?

– Быть талантливым человеком, сильной личностью.

– Пишете ли песни?

– Редко. Времени не хватает.

– Два слова о планах.

– Мне предстоят съемки в телефильме «Наша биография» – 1943 и 1944 годы.

В чем притягательная сила песен Визбора? Видимо, главное в том, что все они написаны о действительно пережитом, написаны остроумным, интересным, талантливым человеком, тонким поэтом. Очень широк диапазон тем его песен – здесь и лирические, и так называемые «дорожные, туристские», здесь и баллады о сложных судьбах, и песни «банально бытового» жанра. Визбор с зоркостью и оперативностью репортера откликается на любое взволновавшее его событие, философски и поэтически, в то же время математически точно осмысливая его. И щедро, «не требуя награды, не требуя венца», дарит свое искусство благодарным слушателям. Цена – бескорыстие. Беседу вел Г. Янилкин, 1977

 

Репортаж из… жизни

Корреспондент. Как появились ваши первые песни? Что стало побудительным толчком, обусловившим их рождение? Какая необходимость заставила вас много лет назад взять в руки гитару и впервые запеть?

Ю. Визбор. В 1951 году я поступил учиться в Московский государственный педагогический институт имени Ленина. Представьте себе музыкальную атмосферу того времени: кончилась эпоха прекрасных военных песен, вернее, сами песни остались, но жизнь уже развивалась по новым, мирным законам и требовала иных песен. Что же предлагало тогда радио? Почти каждый день появлялись песенные новинки, в основном неплохие, но предназначенные для громкого массового пения на демонстрациях и площадях. Они решали свои очень важные задачи. Но, кроме подобных песен, ничего иного практически не было. Мы же, как все молодые люди, работали, учились, увлекались туризмом, ходили в походы и очень любили петь. Но вот таких песен, которые можно было бы петь в общежитиях, у костра, в веселых студенческих обозрениях или даже включать в выступления студенческих агитбригад, как теперь их называют, таких песен не было, то есть создался эдакий своеобразный вакуум, и, как всякий вакуум, он должен был чем-то заполняться. Так случилось, что в нашем институте сложился тогда интересный творческий коллектив. Учились у нас и Юрий Ряшенцев, и Всеволод Сурганов, и Виталий Коржиков – все они теперь известные поэты, члены Союза писателей, Юрий Коваль – ныне детский писатель, Петр Фоменко стал сейчас одним из ведущих режиссеров. Учились вместе с нами и Ада Якушева, и Юлий Ким, и многие другие ребята, которые писали интересные стихи. И само собой получилось, что какая-то часть этого стихийного, стихотворного творчества стала превращаться в песни, потому что стихи-то эти были о нас, наших делах, мыслях, переживаниях, походах, то есть о том, о чем мы хотели и могли петь. Ну посудите сами, не могли же мы затянуть где-нибудь в лесу, у костра, например, такую характерную для того времени профессиональную песню: «Свою машину новую поставив у ворот, он с девушкой знакомою на лекцию идет»… Эта выдуманная и отлакированная модель мира никоим образом реальности не соответствовала. Вот и пришлось прибегнуть к «своим талантам». Появилась даже своеобразная традиция – из каждого похода обязательно приносить песни, которые прямо там и рождались. Много песен было написано и для студенческих капустников, вечеров, обозрений. Все они предназначались для узкого круга людей, касались узкого круга внутриинститутских тем, и никто не подозревал, что кому-то, кроме нас самих, они могут оказаться нужными и интересными. Но потребность в таких самодеятельных песнях, по-видимому, действительно была объективной, так как до нас стали доходить слухи о каких-то невероятно талантливых конкурентах из университета во главе с Дмитрием Сухаревым, которые тоже сочиняли свои собственные песни и которых поддерживал и пропагандировал сам Лев Иванович Ошанин. Куликовской битвы между нами не произошло. Наоборот, мы как-то все индивидуально познакомились и подружились и с Димой Сухаревым, и с Володей Борисовым, и с Геной Шангиным-Березовским – прекрасными университетскими авторами. Но что оказалось самым любопытным и неожиданным и для них, и для нас, так это то, что какие-то песни – видимо, лучшие из этих песен, – рожденные в наших студенческих аудиториях, вдруг вышли за их пределы, обрели популярность, как, например, гимн пединститута «Мирно засыпает родная страна».

Во всяком случае, вернувшись из армии, где проходил службу по окончании института, я вновь встретился с нашими песнями, которые теперь пели уже другие студенты и туристы, молодые рабочие, инженеры, научные сотрудники. А собственное песенное творчество стало уже традицией не только университета и МГПИ, но и многих других институтов.

Корр. Вы рассказали сейчас, если можно так выразиться, об «исторических корнях» нынешней туристской, студенческой песни. А почему у вас лично появилась потребность обратиться к ней, то есть именно к песенному жанру? То, что в молодости многие пишут стихи, – факт бесспорный. И вы перечислили многих своих сокурсников, которые увлекались поэзией. Но ведь не все из них писали именно песни.

Ю. В. В МГПИ песни писали все.

Корр. Я понимаю, что в этой шутке есть большая доля истины. И все же обращение к жанру песни предполагает какое-то элементарное знание музыки, умение играть на каком-либо музыкальном инструменте…

Ю. В. Ну в этом смысле я совершенно не показателен, потому что, к сожалению, никакого музыкального образования у меня нет, и получить мне его практически не удалось, хотя я с детства страстно мечтал научиться играть на аккордеоне. Игре же на гитаре обучил меня мой институтский приятель Володя Красновский, который сам был самоучкой. А вот петь я любил всегда. Дело в том, что я наполовину литовец, наполовину украинец и большая часть моего детства прошла под прекрасные украинские песни. Я помню, как дед привозил две-три арбы лопающихся от солнца арбузов, собирались все родственники – человек сорок, ели эти арбузы и пели песни, которые способны тронуть за душу самого бесчувственного человека. Вот тогда, наверное, и возникла у меня тяга к народной песне. И характерно, что все наши институтские барды и менестрели находились под обаянием этой песни. А у нас с Володей Красновским был прекрасно отрепетированный номер, с которым мы постоянно выступали на студенческих вечерах и который пользовался просто каким-то огромным успехом. Мы пели несколько русских народных песен, и в том числе лирическую «Ничто в полюшке не колышется», и какие-то шуточные, забавные… Так что, можно сказать, единственной музыкальной школой лично для меня, да и для многих моих товарищей была народная песня. Ведь народная песня – это тоже какая-то простейшая форма музыкального самовыражения – так, наверное…

Корр. Юрий Иосифович, рассказывая о зарождении бардовского движения, вы говорили о своеобразном вакууме, который образовался вследствие одностороннего характера тогдашней профессиональной песни. Но ведь профессиональные композиторы и поэты тоже не стояли на месте. Многое, кстати, почерпнули они и у бардовского движения. То есть такого очевидного песенного вакуума теперь, пожалуй, нет. А самодеятельная, туристская, студенческая песня продолжает жить и развиваться. В чем же заключается отличие песен самодеятельных авторов от профессиональных?

Ю. В. Вы знаете, мне не раз приходила в голову мысль, что бардовская песня – это, пожалуй, самое беззащитное явление в нашем искусстве. Ну посудите сами: самодеятельная песня не прикрывается авторитетом какого-либо организационно оформленного творческого союза, который имеет своих авторитетных руководителей, критиков, печатные издания, секции, семинары и так далее. Ее авторы и исполнители не снабжены никакими сценическими аксессуарами, спрятаться абсолютно не за что: ни за пышную аранжировку, ни за грохот усилителей и экстравагантные костюмы, ни за авторитет фирмы и званий. И в то же время, как вы уже сказали, эта песня продолжает жить и развиваться. Да, вы правы, и профессиональные авторы кое-что позаимствовали у бардов, и прежде всего интонацию. Ведь самодеятельная песня предназначена прежде всего близким людям, друзьям, «своей компании», отсюда и интонации ее – доверительные, сердечные, «негромкие».

Второе отличие этой песни – большая мобильность. Она тут же откликается на все, что волнует людей, что затрагивает их душу. Кроме того, я сам много работал и продолжаю работать с профессиональными композиторами и знаю, что, сочиняя песню, они прежде всего думают о том, кто эту песню исполнит, как она пойдет, какой вызовет резонанс и так далее. А бардовская песня пишется не для сцены, а для себя и является чистым моментом творческого самовыражения. Поэтому она более свободна от «груза дальнейшей судьбы». И в этой свободе как раз и заключаются ее большие достоинства: хорошая, удачная песня быстро расходится, сама находя дорогу к слушателю, а нехорошая песня быстро умирает, никому не причиняя никаких хлопот. Вот этого, к сожалению, нельзя сказать о целом ряде профессиональных песен, порой незаслуженно пропагандируемых средствами массовой информации и, в свою очередь, насаждающих и музыкальную безвкусицу, и полуграмотную поэзию. О текстах подобных «профессиональных» песен я уже писал несколько лет назад в журнале «Журналист». А вспомните недавнюю дискуссию в «Литературной газете» о песенных текстах. Ну и, наконец, мы подошли к главной особенности самодеятельной песни. Прежде всего, как мне кажется, это песня литературная, несмотря на все ее и музыкальные удачи. Эта песня стоит на фундаменте литературы, и лучшие бардовские песни – это и лучшие поэты. Не случайно некоторые известные ее авторы стали уже членами Союза писателей.

Корр. Но ведь нельзя же полностью отождествлять поэзию и песню.

Ю. В. Совершенно верно. Я не теоретик и ни в коем случае не хочу залезать в эту область. Но, как мне кажется, песня состоит практически из двух частей: из формулы и поэтики. Это мой собственный закон, вычисленный мною самолично, и я в него верю. Я часто задумывался, почему во время войны, когда работала в советской поэзии масса блистательных мастеров, почему не создавалось песен на стихи Твардовского, например, или Заболоцкого, а лучшим поэтом-песенником стал Алексей Фатьянов. Да потому, что и Твардовский, и Заболоцкий, коли мы уж назвали эти имена, занимались в основном поэтикой и поэзией как таковой. Фатьянов же прекрасно чувствовал и поэтику песни, и ее формулу. Эта формула не обязательно должна быть припевной, но обязательно должна забиваться в хорошей песне как гвоздь в сознание. Возьмите известную строчку «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Никакой поэзии в ней абсолютно нет, это банальнейшая истина, которая в стихах была бы просто невыносима, но для песни – это формула. Так вот, на мой взгляд, беда многих песенных поэтов – профессионалов или полупрофессионалов – как раз и заключается в том, что они ищут только эту голую, наиболее запоминающуюся, но примитивную формулу, напрочь забывая о поэзии. Бардовская же песня, во всяком случае в лучших своих проявлениях, старалась найти песенную «формульность», не отрываясь от поэтики, внутри ее самой. И здесь совершенно особая заслуга принадлежит Булату Окуджаве. Он открыл нам новые тайны, «загадочные и пленительные тайны», как говорил Сальери о Глюке, и показал нам всем, что высокую, хорошую поэзию не только можно, но и необходимо внести в песню. Причем у Окуджавы песенная формульность заложена в самой поэтической структуре, строчке, слове-образе даже… «А иначе зачем на земле этой вечной живу?» – это формула: в песне-стихе она повторяется в каждом куплете. Такой же скрепляющей всю песню формулой становится «полночный троллейбус» – заключенный в двух словах точный поэтический образ.

Корр. А есть ли в современном бардовском движении черты, которые вызывают в вас чувство неудовлетворения?

Ю. В. Несомненно. Вот в этом году я был председателем жюри Грушинского фестиваля в Куйбышеве, о котором уже писал ваш журнал. И должен сказать, что, несмотря на очень высокий уровень исполнительский, пожалуй, самый высокий за все одиннадцать куйбышевских фестивалей, и на многие отличные песни, которые там прозвучали, тематически он был менее разнообразен, чем хотелось бы. Ведь «дождь, я один, где ты ходишь?» – подобный круг тем весьма ограничен. И лично для меня гораздо ценнее песня рабочего паренька из Минска «Краски войны» или песня, созданная несколько нескладным на вид линотипистом из Красноярска, с таким ярким образом: «свинец в наборе, которым печатают слова, и свинец в пуле – один и тот же». И чувствовалось, что написаны эти песни очень искренне, лично, от души. А в целом – хотелось бы больше какого-то мужского, что ли, начала, шутки, веселья, черт побери!

Что касается творчества «маститых» бардов, то оно, по-моему, держится на высокой требовательности к себе и на понимании того, что тому же Саше Городницкому или Саше Дольскому не по чину выступать со слабой песней. На высоком уровне работает Женя Клячкин. У него совершенно своя «гитара», которую не спутаешь ни с кем! Кстати, здесь уже появляется профессиональное, серьезное отношение к песне. Я знаю, что каждая новая песня, например, Сухарева, Никитина, Берковского или моя проходит жестокий отбор дружеской критики. То есть существует своеобразный, но очень действенный худсовет.

Корр. Нашим читателям, конечно же, интересно будет узнать, чем занимается сегодня Юрий Визбор.

Ю. В. Постоянная моя работа – это творческое объединение «Экран». Я являюсь штатным сценаристом, коих там всего двое. А кроме того, снимаю сам. Две мои картины получили премии на международных кинофестивалях. Это фильм о ледовом походе «Челюскина», где мы с режиссером Фрадкиным постарались по-новому, с позиций сегодняшнего дня рассказать об этой эпопее, и картина под названием «Доктор» – о члене-корреспонденте Академии медицинских наук, враче-педиатре Станиславе Яковлевиче Долецком. Только что я закончил большой фильм «Братск – вчера и завтра». Сейчас, когда уже прошло достаточно времени после окончания строительства, можно более точно проанализировать и огромные успехи, и ошибки грандиозной стройки, рассказать с максимальным приближением к истине, как невероятным усилием людей был построен не просто гидроузел, а Братский территориально-промышленный комплекс, который явился опорной точкой для дальнейшего шага в Сибирь.

Художественным кино я сейчас занимаюсь минимально. После исполнения роли Бормана посыпалось столько предложений играть каких-то убийц, предателей и других страшных людей, что я сам испугался и наотрез отказался от всех предложений. Снялся только в одной картине Свердловской студии «Миг удачи», так как она оказалась близкой моим привязанностям – о горнолыжниках.

Корр. В свое время вы изобрели удивительно емкую и интересную форму радиожурналистики – песню-репортаж. А не приходила ли вам мысль снять фильм-песню?

Ю. В. Вы знаете, приходила. И даже были какие-то конкретные предложения режиссеров. Но… все это не так просто.

Корр. Мне во всяком случае, как рядовому слушателю, очень обидно, что жанр песни-репортажа сейчас практически исчез. Так может быть, он возродится в кино?

Ю. В. И мне тоже жалко, что в последнее время песни-репортажи в «Кругозоре» умерли. Один Борис Вахнюк пытался еще что-то сделать… А что касается соединения песни и кино, то желание у меня есть, и очень большое, но получится ли, сейчас сказать трудно. Так же, как трудно было в свое время представить, что песня может соединиться с документальными записями. Это казалось просто какой-то ахинеей. А когда мы готовили первый номер «Кругозора» и я сделал пластинку с первой документальной песней-репортажем «На плато Росвумчорр не приходит весна…», то, несмотря на то, что она всем понравилась, мы не были уверены, что это не какая-нибудь жуткая безвкусица или какой-то прокол. И только многочисленная почта, которая сразу же стала поступать в редакцию, поддержала нас. Впоследствии я уже просто ехал в командировку и прямо там сочинял песню о конкретных людях, конкретных событиях и старался, чтобы каждая песня носила какой-то обобщенный характер, могла звучать и самостоятельно. Самой удачной работой в этом плане я считаю песню и пластинку, посвященную Павлу Шкляруку – курсанту училища, который в 19 лет совершил замечательный подвиг. В воздухе у него отказал двигатель – я в свое время был пилотом и знаю, что это такое. Шклярук летел на реактивном самолете. Перед ним был город. Он имел право катапультироваться, но тогда самолет упал бы на жилые кварталы. Тогда он повернул практически уже неуправляемую машину на Волгу. Но здесь, по какой-то злой иронии судьбы, плыл большой многопалубный теплоход. Каким-то чудом Павлу удалось увернуться и от него. Он мог еще спастись сам, потому что находился над водой и мог катапультироваться на малой высоте, но увидел, что самолет несется на мост, по которому в это время шел пассажирский поезд. И Павел Шклярук просто отжал ручку от себя и врезался в воду. Практически он спас многих людей ценой собственной жизни. Об этом случае я узнал вот в таком же примерно пересказе. Тут же сел сочинять песню, но выходило что-то не то – трескучее, банальное. И вдруг мне на помощь пришли летчики. Они достали для меня пленку с переговорами Павла Шклярука с землей, записанными в тот момент, когда он падал. И это послужило мощным толчком для создания песни, а сама пленка стала ее составной частью, составной частью этого песенного репортажа.

 

Корр. Репортажа из жизни, в прямом смысле этого слова.

Ю. В. Да. Эта пластинка имела огромный успех. После ее выхода со всех концов страны лет шесть или семь в редакцию «Кругозора» шли письма. Именем Павла Шклярука назывались школы, пионерские дружины… Настоящие люди не уходят из жизни бесследно…

Беседу вел В. Гладилин, 1978

 

Вставайте, граф!..

Корреспондент. Юрий Иосифович, может быть, и вы попробуете начать словами «это было так давно…»?

Ю. Визбор. Попробую. Это было так давно, что время было голодное не только на крупу и на сахар, но и на песни. Замечательные песни военных лет уходили в прошлое, а равноценной замены им не было. Нет, песни-то были, даже много, только писались они для исполнения мощными оркестрами и не менее мощными хорами. Еще были Вертинский, Лещенко «и другие» певцы. Но и они не могли нас устроить. Нам, подросткам, хотелось петь чего-нибудь попроще – как сами живем, что чувствуем.

Корр. Я вспомнил одну вашу песню:

Если не секрет, что пели «злодеи»?

Ю. В. Всякое пели, в том числе и «блатные» песни, и воровские. Время, повторяю, была такое: слишком многие росли без отцов, жили трудно. Уроки у нас – у третьей смены – начинались в половине восьмого вечера, так что целый день во дворе. И непременно – с гитарой. Гитара в таких компаниях, как наша, была делом совершенно обычным. Ее, помнится, даже за серьезный инструмент «не держали». Вот аккордеон – это да! Трофейный…

А песни, которые мы пели, я бы так и назвал: дворовые. С них все и началось.

Корр. Таким «самодельным» песням долго потом подыскивали подходящее название: «городской романс», «студенческие», «туристские»…

Ю. В. Дело не в ярлыке – каждое имя было отчасти верным. Когда я поступил в Московский пединститут имени Ленина, самодеятельных песен ходило уже много. Правда, пока на уровне группы – учебной, походной, приятельской… Если песня нравилась – она шла дальше, часто при этом «теряя» автора. Помню, в 1954 году мы с Юрием Ряшенцевым – сейчас известным поэтом, а тогда просто нашим однокашником – написали песню для студенческого капустника. Через много лет она вернулась в МГПИ, став чуть ли не гимном института. На это мы, конечно, никак не рассчитывали…

Корр. Так вы по профессии учитель?

Ю.В. Я учитель по образованию. После института меня направили в Архангельскую область. Там в сельской школе я преподавал русский и литературу, физику, математику, историю, географию… Что-то еще… Да, физкультуру! Но проработал я таким «многостаночником» только до призыва в армию. Служил далеко на Севере. Там хорошо пелось. А потом меня пригласили на Московское радио, и я стал журналистом.

Корр. В журналистике не выдают патентов и авторских свидетельств, но вас, тем не менее, считают изобретателем нового жанра – песни-репортажа…

Ю. В. Эта мысль – соединить в единое целое вещи, казалось, несоединимые – документальную запись и песню – возникла у меня, когда был создан «Кругозор» – журнал с пластинками. Я экспериментировал с песней и так и этак, и, наконец, успех новому жанру принесла песня о Павле Шкляруке.

Павел был военным летчиком. Однажды на взлете у его машины отказал двигатель. Пилот мог сразу спастись, выброситься, но перед ним лежал большой город, и он повернул падающий самолет в сторону Волги. И снова мог спасти свою жизнь, катапультироваться, но ему не везло – по Волге шел большой пароход. Чтобы не врезаться в него, Павел резко отдал ручку управления от себя…

Я сел писать песню о подвиге летчика, но дело шло туго, пока товарищи из ВВС не передали мне магнитную пленку с записью последних радиопереговоров Шклярука с землей. Я вмонтировал эту пленку в песню…

Пластинка была напечатана один раз – в журнале. Но вот уже больше десяти лет я получаю письма от людей, которых взволновала судьба летчика и песня-рассказ о нем…

С тех пор я поверил в возможности документальных песен, и героев для них не выдумываю, а беру из жизни.

Корр. Так песня о лейтенанте Григорьеве – тоже документальная?

Ю. В. Да. История у песни такая. В Полоцке я участвовал в съемках фильма и услышал рассказ о том, как в 1944 году в ночь перед освобождением города группа добровольцев вызвалась захватить мост через Двину. Командиром группы стал лейтенант Григорьев. Вернее, старший лейтенант – внеочередное звание ему было присвоено перед операцией.

Группа Григорьева задачу выполнила – утром по мосту, отбитому у фашистов, наши танки и пехота пошли в наступление и взяли город. Но доложить о выполнении боевого задания было некому – все добровольцы в бою за мост погибли…

Корр. У этой песни, наверное, тоже была «своя почта»?

Ю. В. Была. Причем об одном полученном известии я даже побаиваюсь пока говорить – как бы не сглазить. Мне буквально на днях позвонили из Ленинграда, что старший лейтенант Григорьев, чье имя трижды значится в Полоцке в списках погибших, – жив. Вернусь в Москву – буду договариваться о встрече с ним.

Корр. Герои ваших песен, если выражаться высокопарно, либо люди романтических профессий – летчики, моряки, геологи, полярники, либо люди героических судеб, мужественные, сильные…

Ю. В. Сила человека – не в профессии и не в судьбе. Одному, мол, выпадет, а другому нет. Мои герои – это люди поступка, люди действия. В этом и сила их. Вы говорите «полярники, геологи…» Давайте возьмем человека самой массовой и, кстати, далеко не самой престижной профессии – сельского механизатора. И, понятно, не где-нибудь на Шпицбергене, а на Ставрополье. И не «седого волка» с трубкой в зубах, а школьника. Устроит вас такой герой? Меня – вполне. Я говорю о совершенно реальном человеке. Несколько лет назад я был на Ставрополье. В колхоз «Россия» мы приехали вместе с Михаилом Сергеевичем Горбачевым – тогда он был первым секретарем крайкома, сейчас – секретарь ЦК КПСС. В поле председатель колхоза познакомил нас с ребятами из ученической бригады, которая убирала хлеб. «Вот это, – сказал он, – Витя Гусев. Он намолотил на своем комбайне десять тысяч центнеров зерна». Михаил Сергеевич даже в лице переменился, переспросил: «Сколько?!» А потом пожал Вите руку и сказал: «А ты знаешь, Витя, в 46-м году за такой намолот на этом поле комбайнеру давали Героя…» Сюжет?

Корр. Сюжет. Только вот что интересно, ваши герои, люди действия, не любят, как известно, громких слов и красивых фраз. Как они воспринимают песни о себе? Сами-то поют их?

Ю. В. На плато Расвумчорр, руднике «Центральный» – поют. На Северном флоте – поют. В горах – на Памире, Тянь-Шане – поют… Это где сам слышал. За остальные адреса ручаться не могу. Но что касается «красивых» фраз, то я всегда старался избегать их. Метод тут один: если вник в дело, которому посвятил себя твой герой, то громким – и чаще всего неискренним – словам места в песне не остается…

Корр. Но «вприглядку», с наскоку дело понять трудно…

Ю. В. Я и сам кое-что умею.

Корр. Например?

Ю. В. Я радист первого класса, чемпион Северного флота. Знаю судовую навигацию, водил корабли по Севморпути. Имею диплом пилота, летал. Работал проходчиком в туннеле через перевал Тюз-Ашу. Водил МАЗ на строительстве Нурекской ГЭС. Ежегодно в составе альпинистской команды «Спартака» хожу в горы…

Корр. С гитарой?

Ю. В. Конечно. Это работа.

Корр. А вам не кажется, что обычная семиструнная гитара звучит сегодня тише, чем прежде?

Ю. В. Это просто электрогитары звучат громче.

Корр. И как вы к этому относитесь?

Ю. В. У Александра Межирова есть такие стихи:

А дальше случилось вот что – авария на электростанции.

Под этими строчками я бы тоже подписался.

Корр. У вас были неожиданные встречи с собственными песнями?

Ю. В. Были. Я расскажу об одной – пожалуй, самой дорогой для меня. Вы знаете, наверное, что с началом длительных космических экспедиций для космонавтов была создана так называемая группа психологической поддержки. В нее включают артистов, писателей, поэтов, композиторов, ученых, спортсменов – словом, всех тех, с кем экипажу космического корабля захотелось бы в свободную минуту поговорить, встретиться, кого было бы приятно увидеть, послушать… Меня включили в эту группу. В приподнятом настроении я явился в студию, откуда шла передача в космос. И… увидел на экране, как космонавт Саша Иванченков взял в руки гитару производства Московской фабрики – захватил с собой в космос! – и запел: «Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой…» Можете себе представить, какой это стало психологической поддержкой – не для космонавтов, разумеется, а для меня: первая песня, исполненная в космосе под гитару, – моя!

Корр. Теперь, следуя своему принципу, вам нужно научиться управлять космическим кораблем, чтобы писать песни о космонавтах.

Ю. В. А что, это мысль! Спасибо за идею.

Но разве это важно для нашего графа в такое сногсшибательное утро! У него куча дел, по которым чешутся руки, за которые невтерпеж приняться, ради которых стоит сию минуту выскочить из дому. И граф выскакивает.

Вставайте, граф! Вас ждут дела, которые сделают вас счастливым.

Беседу вел Б. Пастернак, 1980

 

Нельзя не согласиться с Кубертеном

Ю. Визбор. Если я скажу, что без спорта мне трудно представить свою жизнь, поверьте, здесь не будет натяжек или преувеличений, неизбежных в наш век тотальной моды на спорт. Занимаюсь спортом с детских лет. В шестом классе увлекся волейболом, играл даже в детской команде «Динамо». Это были непростые послевоенные годы. Играли мы в зале на Цветном бульваре. Любили волейбол самозабвенно. Тогда были очень популярны волейбольные матчи команд Москвы и Ленинграда. Для нас эти встречи были событиями гигантского масштаба. В зал не попасть, а посмотреть таких мастеров, как Рева, Ульянов, Щагин, Якушев, очень хотелось.

Совсем особая глава моей спортивной биографии – институт. Я учился на факультете русского языка и литературы Московского государственного педагогического института имени В.И.Ленина. И соотношение сил было таким – из 30 человек на первом курсе было лишь двое мужчин. Один из них – я. Поэтому пришлось становиться универсалом. За факультет я выступал по одиннадцати видам спорта, за институт – по шести. Не забывал свой любимый волейбол, играл центрального защитника в футбольной команде, занимался легкой атлетикой, самбо, бегал на коньках – моей любимой дистанцией были полторы тысячи метров. На лыжах участвовал в гонках на 15, 30 и 50 километров. Тогда же увлекся альпинизмом, летом, как правило, проводил одну-две смены в альплагерях. Закончил школу инструкторов альпинизма и горного туризма. Много ходил в походы по Подмосковью, Карелии, Псковской области.

Корреспондент. Но кончились студенческие годы, началась работа, повседневный быт. Времени на такую активную, как в институте, спортивную жизнь стало, конечно, намного меньше, и спорт отодвинулся на второй план?

Ю. В. Нет, хотя ясно, что теперь стало меньше возможностей пропадать на спортплощадке. Просто несколько сместились акценты. Меня распределили работать в маленькую сельскую школу в Архангельскую область. Есть там такая железнодорожная станция Кизема. Стал преподавать пять предметов и вдобавок к ним физкультуру. Потом армия – тоже ни шагу без спорта. Когда служил, в силу своей армейской специальности увлекся радиоспортом. Был радистом первого класса – здесь не последнее значение имели и физическая выносливость, и быстрота реакции, так что часы, проведенные в спортзале, всегда вспоминал добрым словом. Радиоспорт – интересное занятие. У меня оно переросло в увлечение. Я даже стал чемпионом своего округа по работе на средствах связи, за что получил в качестве награды… патефон.

Корр. Насколько я знаю, вы ведь не ограничивались радио, но и занимались другими техническими видами?

Ю. В. Да, в аэроклубе ДОСААФ в свое время заработал удостоверения на право пилотирования Як-18 и По-2. В общем, пробовал все мыслимое. Но шли годы. Стал работать в журналистике, потом в кино. Дни стали насыщенными, ритм работы еще более напряженным. И особую ценность приобрели отпуска. Их хотелось занять, что называется, под завязку. По этой причине, да еще потому, что горы я всегда любил, остался в моей судьбе альпинизм. «Лучше гор могут быть только горы», – пел Владимир Высоцкий, и сказать емче и точнее трудно. Занимаюсь альпинизмом до сих пор. Участвовал в нескольких экспедициях на Памире, совершал восхождения во многих горных областях. Даже в Арктике, на острове Гуккера – архипелаг Земля Франца Иосифа, – там тогда снимался фильм «Красная палатка». Едва не взошел на пик Ленина, но на подходах сложилась аварийная обстановка, и я попал в группу, доставлявшую вниз пострадавшего. Четыре года назад удалось участвовать в экспедиции на пик Лукницкого – есть на Юго-Западном Памире такой глухой район, своего рода альпинистское Эльдорадо. Там высятся не только непройденные, но даже и неназванные вершины. Одну из таких вершин мы «взяли» и по праву первопроходцев назвали ее пиком Василия Шукшина. Высота пика – 5800 метров.

Такие вот мои достижения в альпинизме. А в конце пятидесятых годов любовь к горам, как мне кажется, совершенно закономерно привела меня к горным лыжам. Учился кататься, участвовал в соревнованиях, помогал учиться другим. Тогда и родился «Домбайский вальс».

Корр. Эта песня – отнюдь не единственный вклад ваш в реестр «горнолыжных» произведений. Как член Союза кинематографистов СССР вы и в кино не прошли мимо этой темы. Среди сыгранных вами ролей тоже есть горнолыжник.

Ю. В. Да, в свое время я снялся в фильме Свердловской киностудии «Миг удачи». Там у меня была роль тренера, показавшаяся интересной. Интересной потому, что я вот уже несколько лет подряд зимой работал тренером в международном лагере на Кавказе. Съемки фильма памятны мне еще и тем, что нам помогали наши известные горнолыжники, члены сборной страны. Они очень многое сделали, чтобы наша работа была удачной. Они дублировали на трассе актеров, исполнявших главные роли. Причем, поскольку горные лыжи и снимать-то не просто, то на дублеров ложилась немалая нагрузка. Каково это – снимать слалом или, скажем, скоростной спуск, я знаю хорошо. В 1970 году по моему сценарию снимался документальный фильм «Спуститься с Чегета». В нем мы хотели показать, как новички, впервые вставшие на горные лыжи, преодолевают себя, как они от первых неловких движений на крутой лыжне переходят к ощущению красоты скорости, красоты человеческого тела и человеческого духа, овладевшего скоростью.

Корр. Вы являетесь сценаристом творческого объединения «Экран», которое в числе своих главных задач видит анализ сегодняшней действительности, постановку сегодняшних проблем, отображение сегодняшнего мира. Тема спорта в нашем нынешнем мире занимает совершенно особое место, она многогранна, она помогает разобраться во многих глобальных, выходящих за рамки спорта вопросах. Не случайно, что и в вашем творчестве кинодокументалиста вы не ограничили спортивную тему лишь фильмом «Спуститься с Чегета».

Ю. В. Конечно, мимо такой темы пройти нельзя. Не буду много говорить о значении физкультуры и спорта в современном мире. Об этом достаточно сказано, заявлено средствами искусства. Спорт – это не только показатель здоровья нации, широты ее интересов. Это еще и зеркало, благодаря которому человек смотрит со стороны на себя. И поэтому я всегда стараюсь не пройти мимо этого зеркала. Два года назад мы сняли фильм «Мурманск-198» о Северном морском пути. Во время работы над картиной мне довелось пройти на ледоколе «Капитан Сорокин» по всей этой великой северной океанской дороге. И я навсегда запомню волейбольные баталии в вертолетном ангаре – это потом вошло в ленту. Арктика, суровая работа – и мяч, взлетающий над сеткой. И другой ракурс – фильм «Среди космических дорог одна моя» о землянине, прожившем в космосе без нескольких дней год, о Валерии Рюмине.

Там тоже речь шла и о спорте. Только спорт для Рюмина и его коллег по космическим будням – не развлечение, не способ занять часы досуга. Задача была даже не в том, чтобы противостоять невесомости, а чтобы жить с наибольшей отдачей, чтобы каждый час на орбите приносил пользу. Это тоже была работа. И непростая. Ведь, как любого исследователя, Рюмина тянули к себе эксперименты, хотелось больше сделать, а надо было садиться на велоэргометр и крутить, крутить педали.

Нельзя не согласиться с Пьером де Кубертеном: «О спорт, ты – мир!» Мир интереснейший, богатейший в своих проявлениях. Многослойный. Смотрим футбол. На поле защитники устроили настоящую охоту за Давидом Кипиани. Вот сбивают (уже в который раз) его с ног. Но он не катается по газону, не воздевает руки к трибунам. Встает и продолжает игру, никогда не стремясь как-то отомстить обидчику. За матчем наблюдают сотни тысяч человек. И благодаря этому игра превращается в потрясающий урок благородства, мужества. Это, так сказать, одна ипостась. А вот другая. Штангист поднимает рекордный вес – здесь целая гамма страстей, переживаний, надежд. Она интересна сама по себе. Но она становится еще интереснее, если помнить, что рекорд-то свой тяжелоатлет «делает» не сию минуту на помосте. Он устанавливает его в долгие часы тренировок, когда ему не рукоплещет зал, когда накануне, может быть, был неприятный разговор с тренером, да дома кто-то заболел, да и вообще настроение неважное. И вот тогда-то, именно тогда начинает прорастать рекорд, который потом ошеломит мир.

А возьмите спорт без призов, без болельщиков, спорт для себя, спорт и ты! Теперь это можно встретить не только в Новосибирске, но я помню, как в свое время поразил меня Новосибирский академгородок, где не было, как мне показалось, человека, не выходящего в свободное время на лыжню.

Корр. Юрий Иосифович, ну а вам во всем этом многообразии красок, в этом спектре какой оттенок ближе? Какое лицо спорта вас как автора и исполнителя песен, как киносценариста интересует больше всего?

Ю. В. Мне очень интересен спортсмен вне соревнований, вне борьбы. Вот Владимир Высоцкий оставил нам целый цикл умных, метких, то ироничных, то острых песен. У Высоцкого спортсмен показан в азарте схватки, в последнем победном усилии или за секунду до поражения. Он ведь сам в молодости занимался боксом, знал цену поединку с противником, с собой, с судьбой, с обстоятельствами. Он сам был человеком динамичным, сильным, мужественным… Ну вот… Мне же интересно увидеть спортсмена, размышляющего у костра, настраивающегося на прыжок или анализирующего неудачную попытку. Правда, песен буквально такого рода у меня почти нет. Но в кино, в литературе я стараюсь эту линию проследить.

Идеальным полем деятельности для этого мне представляется альпинизм. Робер Параго, французский альпинист, один из авторов книги «Макалу, западное ребро» писал в ней: «Вершина, трудная большая вершина… не имеет себе равных в качестве разоблачителя. На ней видишь себя обнаженным. Нигде, как там, не можешь себя правильно оценить, нигде не узнаешь, чего ты стоишь на самом деле. Без гор, по правде говоря, я никогда бы не смог себя найти; я умер бы, не зная, кто такой Робер Параго».

В альпинизме сами технические действия, если можно так их назвать, пользуясь терминологией борьбы, составляют не так уж и много от общего времени путешествия. Но в альпинизме, как, пожалуй, ни в каком другом виде спорта, итог, результат, успех зависят от того, каким является человек вне этих технических действий. В восхождении вместе с вопросами техническими решаются и вопросы этические, когда совершенно реальное воплощение получают понятия чести, дружбы, порядочности.

Спортивные фильмы снимать нелегко. Фильмы про альпинистов в особенности. Поскольку в горах не только актерам, но и операторам, осветителям, режиссеру действовать крайне трудно. У нас я не припомню актеров – альпинистов по своему увлечению. А фальшь на экране видна весьма отчетливо. И она отталкивает зрителя. Это первое. И второе, к сожалению, уж не знаю, особенности ли темы, что ли, такие, но фильм об альпинистах, даже талантливый, почти стопроцентно строится так – благополучная ситуация до восхождения, несчастный случай или, что особенно остро, гибель на восхождении и всякие события и переоценки потом. Так бывает, спору нет, но ведь это не типично. Это, да простят меня авторы таких фильмов и таких произведений, взгляд дилетанта. Это прямолинейность, которая уже в силу своей прямоты не может глубоко и многослойно раскрыть тему.

Настоящий альпинизм – это труд и терпение. Это героизм теплой дружеской улыбки во время холодной ночевки на стене под проливным дождем, когда шерстяные носки сохнут на груди под рубахой.

Недавно я закончил сценарий художественного фильма под условным пока названием «Альтернатива». Мне хотелось бы надеяться, что в нем удалось хоть немного выразить свой взгляд на человека в горах. А если говорить шире, на человека в спорте…

Корр. Ну что ж, Юрий Иосифович, спасибо вам за эту беседу.

Ю. В. Спасибо и вашему журналу, давшему мне возможность заочно встретиться с огромным множеством людей, которые, как и я, любят спорт, душой болеют за его судьбы. Как я знаю, в этом месяце «Спортивной жизни России» исполняется двадцать пять лет. Мне хотелось бы поздравить журнал с его четвертьвековым юбилеем. Поздравить не только в качестве читателя, каковым я, когда предоставляется возможность, являюсь. Поздравляю и как один из его внештатных корреспондентов: вспоминать об этом приятно, ведь в свое время некоторые из первых моих журналистских работ и стихов были опубликованы на страницах «Спортивной жизни России».

Двадцатипятилетие – пора зрелости, когда чем труднее и ответственнее задача, тем она интереснее в творческом отношении. А задачи перед нами стоят большие – я намеренно так выразился – «перед нами», потому что понятие «журнал» объединяет в себе и его редакционный коллектив, и авторский актив, и армию его читателей. Многое предстоит сделать. Известное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О дальнейшем подъеме массовости физической культуры и спорта» обозначило огромное поле деятельности. А потому желаю «Спортивной жизни России» успехов и творческих находок!

Беседу вел А. Гусев, 1982

 

Отзвук души

Ю. Визбор. Самодеятельная, или, как ее теперь чаще называют, «авторская песня» – явление сложное. О смысле и составляющих его, думаю, поспорят еще искусствоведы. Традиции такой песни уходят в века, в самые глубокие пласты русской культуры – былины, обряды, сатирические песни, едкие частушки…

Для нас, студентов 50-х годов, они начинались как песни студентов, походные. Начинались камерно, писали мы их «для себя». Потом они вдруг стали известными.

Корреспондент. Вдруг… С тех пор прошло не одно десятилетие, но окажись мы сейчас среди альпинистов на Памире, на горнолыжных базах Домбая и Теберды, непременно услышим в палатке или у костра нестареющие песни 50-х годов – «Лыжи у печки стоят…», «Кожаные куртки», «Вечер бродит», «Пять ребят» или:

Ю. В. В чем секрет молодости песен? Попробую объяснить. В те годы явление возврата горожан к природе, переоткрытие ее для себя приняло масштабы особенно крупные. Целинники, летчики, полярники, геологи открывали и осваивали не только новые земли. Они по-иному осмысливали самих себя, свое предназначение в этой жизни, нашу страну, народ… Так устроен человек: ему необходимо выразить, назвать вновь открытое – тайгу, поля, небо, тоску по родному дому, радости и трудности борьбы со стихией. И родиться такие песни могли лишь тут – у походного костра, в «поле». Песни складывались легко, их было много, и отбор проходили они естественный. Все ценное, бравшее за душу, оставалось, случайное и легковесное забылось. И если песни Александра Городницкого, Ады Якушевой, Гена Шангина-Березовского и Дмитрия Сухарева дожили до наших дней, значит, выразили они суть настроения и мыслей человека, вырвавшегося из комфорта и уюта на простор для большого и нужного дела…

Корр. Вслед за песнями «горожанина в лесу» зазвучал «городской романс XX века»… Помню первые пленки с любительскими, хрипловатыми, но так внимательно и остро прослушиваемыми записями песен Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, Новеллы Матвеевой…

Ю. В. Популярность авторской песни на первый взгляд необъяснима. Только на первый взгляд. Настоящая песня, созданная по необходимости, невозможности не петь, – это отзвук души.

Корр. Писать песни стали многие, в том числе и те, кто мог бы этого не делать. Не повредила ли массовость самодеятельной песне?

Ю. В. Не думаю. Ведь принцип отбора остался тот же – все ненастоящее, слабое, подражательное исчезало в момент своего рождения. По-настоящему массовым стало другое – исполнение и слушание авторских песен. Пели под гитару, в одиночку, дуэтом и хором. Создавали и шли в уже созданные клубы самодеятельной песни – совершенствовать владение гитарой, голосом, узнавать новые песни, имена их авторов. Сейчас в стране около ста городов имеют клубы самодеятельной песни. Сегодня попасть на концерт клуба самодеятельной песни – так же трудно, как на премьеру в столичный театр. Клубам часто не хватает залов для выступлений, помещений для библиотек и фонотек, комнат для занятий… И все же количество участников песенного движения из года в год растет. И уж совсем безграничными окажутся его горизонты, если представить поющими и находящими в этом особую радость общения семьи, дружеские компании. Дома ли, у костра, в лесу, закатным ли субботним вечером или на утренней заре веселого воскресного дня.

Корр. Песенному движению пошел четвертый десяток… Не все, наверное, шло гладко, были ведь и спады?

Ю. В. Спад был. Лет десять назад стали вдруг модными вокально-инструментальные ансамбли, молодежь потянулась к электрогитарам и ударникам. Не знаю, что сталось с этим букетом ансамблей. Кажется, большинство увяло, исчезло бесследно.

В последнее время интерес молодежи к самодеятельной песне, к песенному творчеству, а через это и к богатствам русского языка, истории народа возрос необыкновенно. Появилось много новых интересных молодых авторов… Авторской песне восьмидесятых годов свойствен более пристальный, чем прежде, интерес к музыке и исполнительству. Выше стал уровень музыкальной культуры, мастерство владения гитарой, вызрели таланты самодеятельных композиторов – Сергея Никитина, Евгения Клячкина, Александра Суханова.

Корр. Несколько лет подряд вы были председателем жюри конкурса самодеятельной песни в Куйбышеве. Расскажите об этом.

Ю. В. Конкурсы самодеятельной песни под Куйбышевом начинались очень локально, опять-таки «для своих». Первый состоялся в 1968 году. Студенты Куйбышевского авиационного института собрались за городом, чтобы почтить память своего товарища, гитариста и песенника Валерия Грушина. Валерий погиб на реке Уде в Саянах, спасая попавших в беду детей…

А потом… Здесь было то же, что с первыми песнями. Через несколько лет на Куйбышевский слет памяти В. Грушина съезжались авторы и исполнители, члены клубов самодеятельной песни Москвы, Смоленска, Тольятти, Свердловска, Новосибирска, Тынды. Конкурс 1979 года собрал около ста тысяч человек.

Я профессиональный актер, снимаюсь в кино, чувствую зал, реакцию зрителя. Но если бы сам не видел, как многотысячная аудитория любителей песни, расположившаяся прямо на лесных склонах холмов, аудитория с невообразимым диапазоном профессий, интересов, вкусов, в возрасте от 6 до 60 лет, может так едино реагировать на происходящее на сцене, так в один голос смеяться, плакать, думать, негодовать, – я не поверил бы, что такое возможно.

Куйбышевский слет прошлого года проходил в самом городе, в зале. Конечно, порядка на нем было больше (хотя чистота в лесу и культура поведения любителей песни на загородных слетах – традиция, поддерживаемая строго и тщательно), но присутствовали на нем немногие. Слет снова стал областным. А жаль. Загородные слеты привлекали огромное количество любителей песни, но ведь и польза от них была большая. Ведь настоящая песня влечет молодежь к национальной культуре, воспитывает патриотизм, любовь к родному языку, народным традициям, пробуждает в людях чувства добрые…

Беседу вел В. Цыбульский, 1982

 

Свой голос

Я никоим образом не теоретик. И никакими теоретическими изысканиями не занимался. Я считаю, что мысль хороша тогда, когда она является сама, и нет ничего печальнее навязывания чужих мыслей. И еще один момент – общий и банальный: нет таких мыслей и слов, которые сделали бы из непрофессионала – профессионала, из плохого поэта – хорошего или из хорошего – отличного. Это мое глубокое убеждение. И поэтому каких-то тайн или откровений не ждите от меня, потому что я просто хочу поделиться достаточно практическими, во многом дилетантскими мыслями относительно того, что мы называем нашей песней или самодеятельной песней и т.д.

Песня – очень маленький плацдарм. Чрезвычайно маленький. Даже длинная песня очень мала. Средняя песня звучит две с половиной минуты. Это крайне маленькая площадь – однокомнатная с совмещенным санузлом. Поэтому населять ее густо мы не можем. То есть мы можем о многом сказать. Но как жанр она диктует нам в эту квартиру поселить одного-двух человек, для того чтобы их рассмотреть, чтобы была возможность с ними познакомиться. Я говорю не о числе, а о моменте подробного рассмотрения души, рассмотрения ситуации. Ситуация должна быть в определенном понятии едина. Есть фильмы, которые проверяются очень нехитрым образом. В документальном кино есть самый простецкий тест – если можно рассказать, то это достаточно хорошая картина. Если можно рассказать, значит, у нее есть начало и конец, она конструктивно построена, значит, в ней что-то произошло, мы смогли рассмотреть либо человека, либо какое-то явление жизни. Отчасти это относится и к песне. Я говорю не о персонажах – в песне их может быть очень много, а об интонации, о состоянии души, о той внутренней нити, которая в песне находится, – она должна быть одна, а всего остального может быть много.

Во что я верю? Я верю в не очень сложное высказывание Тургенева о том, что талант – это подробность. Я сейчас работал над произведением Теофиля Готье «Капитан Фракасс». Он очень подробно описывает каждую пуговицу на камзоле, заплатку, локти. Имеется в виду не такая подробность, а та, что нечто решает или создает интонацию, состояние души поющего и пишущего. Подробность, на которую опирается вся песня.

Посмотрите, как развивается замечательная песня Александра Городницкого «Кожаные куртки». Она развивается очень гладко. В псевдоромантическом духе… Но «лысые романтики» – вот она, подробность. Она совершенно не вписывается в этот псевдогероический круг. Она еще и правдива, потому что люди, летающие на Севере, носят бесконечно шапки, и шапки эти – знаю, потому что носил их немало лет, – вытирают головы. И молодые люди – они лысые. Много лысых! Вы об этом знать не можете, но слова «лысые романтики, воздушные бродяги» дают вам некоторое новое качество, представление о правдивости происходящего. И поэтому слова «девочки-невесты», которые ходят еще школьницами, в нас рождают замечательное чувство, что жизнь еще не прошла… Вот она, подробность, как скрытое лицо песни.

…Мне кажется, когда мы сочиняем, занимаемся вообще творчеством, перед нами так или иначе, в той или иной степени всегда встает вопрос нашей позиции. Нашей позиции в самом широком смысле этого слова. Мы можем ставить вопрос о гражданской позиции, хотя я хочу отметить, что слова «гражданская позиция» очень часто носят, так сказать, смысл вульгарной социологии. Гражданская позиция – это понятие гораздо шире. Я лично придерживаюсь из двух позиций – адвоката и прокурора – позиции адвоката, позиции защиты. Позиции человека, которому нужно утешить, ободрить, обнадежить. Мне кажется, что это и есть одна из великих целей. Несмотря на то, что в начале творчества это кажется слишком общим моментом, но рано или поздно вы поймете, что вам нужно определиться. Не перед кем-нибудь, не перед какими-нибудь организациями и даже не перед друзьями – только перед самим собой. Вот это важнейшее определение в конце концов самым решительным и невероятным образом будет влиять на ваше творчество.

Существует мнение о разделении личности художника. Когда в быту и в жизни, в социальном окружении, художник может быть невыносимым эгоистом, а как только он приступает к творчеству, тут из него… Знаете, я в это не верю. Хотя художники все, в общем-то, люди сумасшедшие и имеют большое количество странностей, но в общем и целом их несовершенность и слабость – все это выступает в творчестве. И творчество является единственным сколом души человеческой и самым главным.

Однажды с Александром Городницким на Грушинском фестивале мы имели большую ночную беседу по поводу инфантилизма самодеятельной песни. Дело в том, что за день приходится прослушать двести песен, а когда они начинают все идти разом… Колоссальное количество песен написано слабой мужской рукой, слабым мужчиной, переживающим, очень любящим, но в основном пейзаж один и тот же – дождь, ты ушла, какие-то недостатки в жизни, и такая безвыходность молодой тоски, которая всегда несовершенна, потому что в ней нет настоящей тоски – старой, зрелой.

Этот поток инфантильных песен, причем сочиненных в разных краях нашей страны, – он поражает абсолютно. И мы с Сашей пришли в неописуемую ярость от этого и рассуждали таким образом: «Боже мой, куда же все подевалось?» Мы думали, что все-таки то поколение, к которому мы принадлежали, оно ведь вышло из двора. Во дворах московских бытовало гигантское количество песен, которых мы сначала стыдились, а теперь вспоминали с Сашей все слова – «На кораблях матросы ходят хмуро…». Это такая дворовая «понтяра», просто чудо! Оттого, что в тех условиях нужно было выживать, существовать, и появились песни, в которых виден мужчина. Он может оценить события, постоять за себя или за даму.

Я призываю к мужскому началу в песне – к тому, что было у Высоцкого, есть у Городницкого. Потому что инфантилизм и вялая позиция очень привлекательны. Тем, что они легки – это довольно проторенная дорога, где можно вложить массу замечательных образов, метафор, и чем глубже вы будете погружаться в это метафорическое болото, тем будет все хуже и хуже. Это мое личное мнение.

Теперь маленький вопрос – но он существует. Это вопрос успеха. Как относиться к аплодисментам или к одобрениям. Вопрос переживания мелких или крупных успехов. Я не хочу называть имена, но все-таки в бардовском движении был ряд людей, которые не смогли устоять перед кулачными ударами успехов. Не смогли. Они скатились в лучшем случае – к водке, а в худшем случае – проигрывали той самой достаточно банальной пластинке, с которой был начат успех. Потому что успех как материальное отражение творчества все время должен допингироваться новизной, поиском, творчеством. И даже если оно заведет вас в неизвестные дебри, туда, где, кажется, ничего не выскребешь, это небесполезные походы, как и небесполезны моменты отчаяния в творчестве.

Когда вы начинаете писать песню, у вас сложившаяся конструкция, вы знаете, к чему должны прийти, и вдруг появляется момент, который вас начинает тянуть совершенно в другую сторону, куда вы и не смотрели… Я думаю, нужно туда идти. Туда, где темно. И это замечательно. Так же и с отношением к успеху. Вас всегда должна преследовать мысль – я сейчас говорю, как «дедушка русской авиации», – что успех, который вы сегодня имеете, – он вчерашний. Это успех вчерашнего дня. Сегодня ничего не сделано и не приобретено. Нужно не застывать, не оставаться в тех формах и на тех горизонтах, на которых вы только что побывали.

Самодеятельная песня отличается от профессиональной тем, что она – песня в свитере или в ковбойке. И ей претят блестки на лацкане пиджака. Особенно отвратительно, когда развелась масса песен о БАМе и когда выходили молодые люди из вокально-инструментальных ансамблей в каких-то немыслимых фиолетовых пиджаках, снабженных какими-то блестками, и, расставив широко ноги, начинали петь про БАМ – как они там якобы куют что-то такое и ветры свистят – ну, это кошмар, это дикая пошлятина! Выходя на сцену, вы должны уважать зрителя. Вы должны одеваться пристойно, аккуратно.

Есть законы приспосабливаемости певца к залу и зала к певцу или актеру, и я могу вас уверить, что если вы даете сольный концерт, то первые три песни проскакивают мимо. И отдавайте их на съедение сразу. Это то мясо, в результате которого вы должны наладить общение друг с другом. Если в вашей одежде есть какая-нибудь вызывающая деталь – например, красный бант, то зал будет весь концерт смотреть на этот красный бант и больше ни о чем не думать. Образ свой вы должны, как актеры, создавать.

И последнее, как мне кажется… Искусство призвано удивлять человека, если выражаться языком для пешеходов, несложным. И через удивление достигать своих, других целей. Сказать человеку: «Будь героем!» – это все равно что ничего не сказать. Но спеть песню, в которой был бы элемент удивления, того, что может человека зацепить необычно, – вот это и есть номер, которым стоит заниматься. Другое дело, что существует поэзия и вид песен, который удивителен сам по себе. Вот Булат Окуджава не пользуется какими-то резкими моментами. Его поэзия чрезвычайно пряма. Он пользуется очень маленьким образом, но это образ абсолютно точный. Это поэтическая «десятка».

Из песен, написанных мной – а я написал около трехсот песен, – пою на концертах очень мало – пятьдесят песен, которые в сценическом ореоле. Песня, которая поется с эстрады, должна иметь очень трудно определяемое эстрадное качество. Она должна более коротким путем, чем другие, идти к человеку, к зрителю. У меня есть песни, которые я очень люблю и считаю вершинами своего творчества, однако я их в жизни не пою на концертах! Потому что, во-первых, это исполнение мне безумно трудно – я человек эмоциональный, и иногда у меня слезы наворачиваются на сцене, когда я пою. Правда. И когда выносишь любимое дитя во двор и говорят: «А, хорошая девочка…» – и уходят, я безумно расстраиваюсь.

Самое главное, что есть в песне, – это интонация, свой голос. И его нужно обязательно взращивать в себе, поливать, удобрять и отстаивать. И те безумные муки, когда ты бесконечно упрекаешь себя в бездарности, – в них, в этой бесконечной борьбе с собой и происходит творчество.

1983

 

Ничто так не говорит о душе человека, как песня

Корреспондент. Юрий Иосифович, вы – один из основателей того своеобразного явления, которое именуется самодеятельной песней. Как вы объяснили бы тем, кто с этим явлением не знаком, что это такое? Откуда, почему, зачем возникла необходимость в существовании такой песни?

Ю. Визбор. Видите ли, нужно начать с того, что самодеятельных авторов не бывает. Есть просто авторы. И есть те, кто таковыми называться не может, хотя и производит порой кое-какую продукцию.

В конце пятидесятых годов в профессиональной песне образовался некий вакуум: сороковые годы – прекрасная пора военных песен – минули, а те нехитрые произведения, которые пришли им вослед, никак не являлись их заменой в художественном отношении, а песни были нужны! Пришлось взять в руки гитару непрофессионалам. Эту песню стали называть по-разному: студенческая, авторская, туристская, бардовская… Булат Окуджава и Новелла Матвеева внесли высокую поэзию в гитарную песню. Стало ясно, что она шире, не ограничивается, как могло показаться, только туристской тематикой.

Корр. В чем вы видите отличие самодеятельной песни от профессиональной?

Ю.В. Не стоит, наверное, противопоставлять их друг другу. Самодеятельная песня – это часть советской песни как направления, с ее гражданственностью, патриотизмом, лиризмом. С другой стороны, есть аспекты, которые отличают ее. Образно говоря: профессиональная песня – это «песня во фраке», а самодеятельная – «песня в свитере». Бардовская песня, например, пишется, для «своих» и исполняется чаще всего в какой-то небольшой компании. Этот круг – студенты, туристы. Состав может быть любым, но главное, что ценности в этом кругу – определенные, единые для всех. Счастье для автора и слушателей, если песня выходит за рамки такого круга, – это происходит тогда, когда она настоящая, без фальши. Непременное условие ее существования – доверительность. Кстати, профессиональная песня все чаще заимствует у самодеятельной эту интонацию негромкого разговора.

Второй момент состоит в том, что автор бардовской песни един во всех лицах: композитор, поэт, исполнитель, актер. А в профессиональной песне сегодня, когда она «разъята», текст пишет один, музыку другой, аранжирует третий, записывает четвертый, поет пятый… От этого песня, на мой взгляд, теряет свою индивидуальность.

Конечно, а самодеятельной песне, по-своему архаичной, легко найти недостатки: в стихах, в голосе, во владении гитарой… Однако, как ни странно, эта «монополия», которой обладает автор бардовской песни, является притягательной, потому что ничто так не говорит о душе человека, как песня…

Корр. Как вы думаете, что нового привнесла в песню вообще песня авторская?

Ю.В. Было время, когда только она привносила всю романтическую струю. Вот Городницкий – один из столпов этой высокой, чистой и исключительно честной романтики, Окуджава очень откровенно поднял вопросы и проблемы послевоенного поколения. К тому же бардовская песня обладает очень современным голосом. Пример тому – Ада Якушева со своей совершенно прозрачной поэзией…

Корр. Вы являетесь председателем жюри многих фестивалей самодеятельной песни. Как вы оцениваете подобные мероприятия? Кстати, девиз многих из них – слова поэта Дмитрия Сухарева: «Мы живы, покуда поем, пока наши песни не лживы…»

Ю.В. Должен сказать, что своеобразным сколом самодеятельной песни являются всесоюзные фестивали, которые долгое время проводили куйбышевские областные организации. Сюда, на фестивали памяти Валерия Грушина, съезжались практически авторы из всех городов. Создавалась определенная картина состояния песни, ее тенденций, течений. У фестиваля этого, как и у других, были, конечно, недостатки. Однако, как мне кажется, дело это исключительно интересное.

Приходится поражаться: песни сочиняют буквально везде! Почти нет городов, где отсутствуют клубы самодеятельной песни. Очень сильные авторы есть в Горьком, Минске, Златоусте, Челябинске, Киеве. Прекрасные авторы в Москве, Ленинграде. Сильный клуб во Владивостоке…

Мы, «старики», как-то пытаемся помогать молодым, которые сейчас решают вопросы, нами давно, хотя бы в силу возраста, решенные. И они, эти вопросы, в общем-то, не такие уж сложные…

Корр. Своей основной работой вы считаете журналистику, документальное кино. Чем вы сейчас заняты?

Ю.В. Будет картина (с песнями) о северном горняцком городе Кировске. Закончил сценарий художественного фильма – об альпинистах, называется «Альтернатива». Хочется верить в его киножизнь.

Корр. А ваши роли в кино?

Ю.В. Об этом я сейчас не мечтаю. После Бормана столько предложений было сыграть всяких бандитов, негодяев! Ролей особо интересных нет, да и хлеб этот слишком черствый, чтобы заниматься такой работой походя.

Беседу вела Н. Аксельруд, 1983

 

На этом свете нет чудес Монологи-воспоминания

 

Песенными маршрутами

Я пришел в институт – в МШИ – в 1951 году. Пришел я, надо сказать, по случайности, потому что в моей жизни были различные обстоятельства: я вообще не хотел учиться, а хотел быть летчиком: уже в десятом классе летал, кончал 4-й городской аэроклуб при МАИ, и лето после окончания десятого класса жил я уже на аэродромах – в Крюково и в Тайнинской – и об учебе не помышлял. В это время сочинял очень наивные и детские стихи. Но мой товарищ, Володя Красновский, который со мной учился вместе еще в школе и мы с ним вместе играли в одной футбольной команде – он играл правого крайнего, а я центрального защитника, – как-то разыскал меня и говорит, что я, мол, подаюсь в МШИ, в пединститут, чтобы (он мечтал стать актером, и сейчас он актером стал), как он говорил, обрести вторую профессию. Он считал, что актер должен выйти из какой-то профессии, он не считал актерское обучение таким уж необычайно важным. И он увлек меня вместе с собой. И как часто в молодости бывает, какие-то незначительные причины явились потом в жизни глобальными. В частности, когда мы приехали на Пироговку и вошли в это здание и увидели этот холл, все аудитории, бесконечно прекрасный этот дом, то это было немаловажным аспектом нашего поступления туда.

Еще до вступительных экзаменов, вернее, когда они начались, мы однажды зашли в девятую аудиторию. У нас было два инструмента – в девятой и в десятой аудиториях. Мы там увидели тонкую черноволосую девушку в зеленом костюме, с длинными пальцами, с большим армянским носом, которая очень квалифицированно играла популярную в свое время мелодию, называвшуюся, по-моему, «Венгерское танго». Это была Света Богдасарова. Впоследствии мы познакомились.

В общем, мы стали сдавать экзамены и, сдав экзамены, поступили в этот институт. Но что нас в первые месяцы учения покорило? То, что в институте было очень мало ребят: были в основном девчонки. В группе у нас было четверо ребят, в другой группе – двое. И все парни пытались держаться каким-то узким коллективом. Такое было родство мужское. И каждый парень был на учете, поскольку надо было выступать на различных соревнованиях. Интересовались всегда, что за ребята, потому что мужской голод был очень большой. В частности, на первом курсе я выступал по одиннадцати видам спорта за факультет и по шести-семи, я уж не помню, за институт. Во всяком случае, в этом отношении была сразу большая нагрузка. Ну и мы попали не на пустое место, потому что до нас были прекрасные студенты, они учились уже на втором курсе, весь тот выпуск, это Максим Кусургашев, Слава Волков, Юра Ряшенцев, Игорь Мотяшов, Слава Иващенко. Сева Сурганов кончал институт.

Надо сказать, что в то время институт носил еще несколько иной характер: это был послевоенный вуз. В 1951 году мы поступали, а заканчивали учение очень многие люди, которые пришли с войны, которые воевали. Еще ходили студенты старших курсов, награжденные орденами и медалями, ходил Жора Шпрырыгин с палкой – бывший конник. Не помню сейчас фамилии – девушка, секретарь комсомола, награжденная орденом Красного Знамени. В общем, атмосфера в вузе была более серьезная, чем сейчас. И вот второй курс – фактически курс Кусургашева и Ряшенцева – у них была уже своя традиция, они занимались очень широко туризмом, и мы пришли уже к готовым художественным сочинениям в виде песен.

Дело в том, что в те годы было очень мало песен. Самая ходовая была «Летят перелетные птицы», например. Песни, которые были хороши на определенном этапе, но душе хотелось и других. Основное место в эфире занимали песни, написанные для духового оркестра, для очень громкого голоса, а весь туризм, да и не только туризм (мы очень много времени уделяли работе в подшефном колхозе «Лучинское»), этим песням как-то противоречил.

Напрашивались песни другого содержания, ближе к нашей жизни, ближе, как говорится, к жанризму происходящего. Но таких не было. А поскольку ребята второго курса ходили до этого в поход (это был, наверное, первый институтский поход по Кавказу) и написали там ряд смешных, узковедомственных песен, поскольку все прототипы их учились вместе с нами («Баландин рыжий покорял Кавказ» – Володя учился еще на третьем курсе), мы очень дружно и горячо восприняли наследство, оставшееся нам в песенном плане, и в меру сил продолжали его. Но писали песни в основном на известные мотивы. Дело в том, что никаких потуг сочинительства музыки в это время не было.

Писали песни на мелодии Лещенко, песни частушечного плана… Бог знает что!

Буквально несколько дней назад я был у Семена Богуславского, он тоже был с этого курса, со второго, не с нашего. Сейчас он директор школы в Москве. И вот мы смотрели с ним пожелтевшие страницы примерно одного года, что было написано в этот год. В основном это все были песни, написанные на известные мотивы. Так писал и Слава Иващенко, так писал и Игорь Мотяшов, и Максим Кусургашев, и Юра Ряшенцев. Надо сказать, что еще было в то время довольно значительное увлечение экзотикой далеких стран. Международного обмена, туристского обмена почти не было, во всяком случае, применительно к нам. Все заграницы и заграничная экзотика казались в некотором романтическом флере. В частности, Юра Ряшенцев написал следующую песню:

Отдал этому течению и я свою дань. В частности, в то время в Театре Образцова только что была выпущена постановка под названием «Под шорох твоих ресниц…». Дело в том, что в те годы джаз был запрещен как таковой и различные деятели искусства под различными марками, якобы критикуя джаз, иногда протаскивали некоторые саксофонные трели. И вот в этой постановке с большим актерским коллективом был кукла-негр, который пел не песню, а просто мотив. Он стоял за стойкой и пел напев, и ничего больше, никаких слов. Мы жутко бредили этим мотивом: он был действительно красивый. И я написал на него слова «В таинственной стране Мадагаскар». Потом песня, по моим сведениям, получила широкое хождение, дописаны к ней были какие-то безумные куплеты: «И купленный за доллар поцелуй…» – я этого не писал и не мог написать, и открещиваюсь от этого. Мы мечтали о далеких путешествиях, и это было необычайно близко нам. Вот такой был первый этап зарождения студенческой песни. Он был весьма нехитрый и базировался исключительно на чужих профессиональных мелодиях.

Надо сказать, что мне самому в музыкальных учебных заведениях учиться не пришлось. Как-то в 1943 году мама отвела меня учиться на фортепьяно в музыкальную школу, меня проверили и приняли, но я сам не ходил туда, потому что мне очень хотелось учиться на аккордеоне, а такого класса не было, был только класс фортепьяно. У нас во дворе жил один молодой человек, вернувшийся с фронта, который очень хорошо играл на аккордеоне, что вызывало во мне большую зависть, я хотел быть аккордеонистом. Так с музыкальным образованием ничего не получилось.

Учил меня музыке Володя Красновский. Я до сих пор не знаю нотной грамоты и по врожденной лености в свое время ее не выучил, а тогда у меня были учителя и меня пытались этому обучить. Не знал самых элементарных вещей – тональностей, минора, мажора и пр. Пришлось самому доходить до этого.

Потом наступило время походов: в зимние каникулы мы ходили в походы и в летние, естественно. В походах сложилась традиция – каждой группе обязательно привозить какую-то свою песню. Пелись эти песни на слетах. Например, даже из небольших походов – вот в Лучинское у нас были трехдневные походы, пять или шесть групп пофакультетно – каждая группа приносила две-три свои песни. Такое было поветрие по поводу этих песен.

Кроме всего прочего, было просто много музыкальных ребят и девушек, которые любили петь, хотели много петь и пели. Это один этап в жизни нашего института и в жизни наших песен. Дальше произошло следующее.

В институте параллельно существовал так называемый творческий кружок. Вели его разные люди – вел Власов, доцент; вел Леонид Лиходеев некоторое время; вел – уж не помню, Сурганов вел его или нет, и другие. Гайденко участвовал в его работе. Что такое творческий кружок? Молодые ребята и девушки писали стихи и рассказы, эти произведения обсуждались в этом кружке. Наивно сейчас звучит название – «творческий кружок». Некоторые входили в различные объединения. Кто входил в объединение в Доме железнодорожников, кто (я) – в объединение при «Московском комсомольце» (поэтическое). Вот такая жизнь шла параллельно.

Силами этого творческого кружка зимой 1952/53 годов было организовано так называемое обозрение, вид студенческого капустника, поскольку вообще-то жизнь наша была в этом отношении довольно скудна – ограничивались классическим репертуаром или самодеятельностью типа русских танцев, русских песен. Приезд в институт квартета Тихонова – Тихонов был знаменитый аккордеонист, который играл на полубаянном аккордеоне и был довольно известен в свое время – был большим событием. На таком уровне была самодеятельность. И вот организовали «обозрение». Написали его текст. Довольно долго дело это продолжалось, и к этому обозрению было написано много хороших песен, которые потом как-то не умерли. Они были уже менее конкретны, менее, что ли, адресованы тем или иным людям, тем или иным группировкам, группе или курсу. В частности, так случилось с песней «Мирно засыпает родная страна», которую Юрий Ряшенцев и я писали не как гимн института, а просто как песню к обозрению. Это потом уже ее окрестили гимном института. Музыка этой песни (запев) была заимствована (по секрету) Володей Красновским из какого-то концертного номера оркестра Фрумкина. (Это уже все усопшие могикане тех времен, о которых сейчас никто не знает и не догадывается, очевидно, потому что в Москве таких заведений было очень мало. В частности, в гостинице «Советская» – в то время это называлось кинотеатр «Победа» – играл оркестр под руководством трубача Фрумкина. Они играли дивертисмент, даже не знаю, как он называется.) Припев к этой песне (музыку) Володя написал сам. Сочинялась она у меня дома на Неглинной улице. Мы сидели с Юрой, а Володя Красновский был при этом с гитарой. Так и была написана эта песня.

В обозрении участвовало много людей, в основном – студенты МГПИ. В том числе Петр Фоменко, ставший впоследствии довольно известным нашим режиссером. День обозрения приближался с катастрофической быстротой, но оно состоялось, несмотря на несколько накладок. После чего нам пришлось нести ответ за ряд высказанных в нем мыслей, в основном за пародии на преподавателей. Дело в том, что на преподавателей были написаны довольно смешные пародии, в которых был очень точно схвачен стиль их преподавания, разговора, общения.

Потом состоялся ряд таких обозрений, к каждому из которых писались подобные песни. Эти обозрения докатились до того, что последнее (причем, на мой взгляд, в нем был ряд очень удачных номеров, в том числе номер Юры Ряшенцева «Стиляги» и еще кое-что) мы показывали в Театре эстрады, который находился в помещении нынешнего театра «Современник». И смотрели нас Смирнов-Сокольский, Райкин, Гаркави, кто-то еще. Во время этого показа мы демонстрировали отдельные номера, почти все обозрение. Это было уже на четвертом курсе.

Нельзя сказать, чтобы они нас особенно благословили. Они нас весьма нелицеприятно раскритиковали, хотя это было для нас довольно интересно.

После этого к нам пришло могучее подкрепление в виде молодых людей, которые не только подхватили эту нашу волну, но и необычайно ее дополнили. Я имею в виду Аду Якушеву, Юлия Кима, отчасти Бориса Вахнюка, Олтаржевскую, Агриколянского, Чернова и некоторых других. Здесь уже пошел момент сочинительства песен как таковых. Конечно, лично я считаю, что вообще среди всех бардов, которые есть у нас в стране, и Ким, и Якушева наделены блестящими музыкальными способностями и редким самобытным талантом в этом отношении. Они внесли, конечно, необычайно мощную струю своим творчеством. Ада написала в это время ряд отличных песен, как и Юлий Ким и другие учившиеся тогда у нас ребята.

Какие песни были написаны в то время? Некоторые из них умирали, только успев родиться, потому что они были функциональны, написаны, например, для какого-то определенного дня, в какой-то определенной ситуации, для определенной группы. Ряд из них остался, в частности, «Карельский вальс», который был написан мной на музыку Светы Богдасаровой в очень тяжелом походе по Карелии. Света Богдасарова сама в походе не участвовала. «Прощай, Москва» – тоже вместе со Светой.

Начинается «Карельский вальс» так:

То есть фактически репортаж о нашем походе. «Прощай, Москва»:

Эта идея о разъездах, идея о патриотической работе в далеких от городов местах не оставляла нас все время. Когда мы учились на втором курсе, Володя Красновский, Максим Кусургашев, я и Люся Фролова с геофака поехали в Удмуртию, где работали в то время только что окончившие наш институт Нина Налимова и Лида Афанасьева. Работали они в далеких удмуртских селах, и мы поехали в свои каникулы, не предупредив их об этом заранее никакими письмами или телеграммами, а просто решили преподнести им подарок в виде самих себя. Подарок сомнительный, но мы считали, что это так.

Сначала мы добрались на скудные студенческие деньги до станции Сарапул. От этой станции 60 верст бежали бегом за санями, потому что было очень холодно, а мы были не в шубах, а в байковых костюмах. В то время с одеждой вообще были плохи дела. В альпинизме считалось, что если у человека есть свитер, то он может идти на хорошее восхождение. Это сейчас без пуховок не ходят и на двойки.

Приехали мы в село Каракулино среди камских степей. Разыскали дом, где жила Нина Налимова. Пришли к ней. Была прекрасная встреча! Потом выступили у них в селе, собрался целый митинг, чего мы совершенно не ожидали. Потом с разными приключениями перебрались на север Удмуртии, в таежные, я бы сказал, таежнообразные леса, на станцию, где работала Лида Афанасьева, – у Лиды побывали. То есть идея работы учителя в дальних краях все время присутствует в этих песнях. Была такая песня, написанная с Оскаром Гинзбургом:

Стук колес дробнее,

Потом Оскар Гинзбург написал чудесную песню «Гимн педагога»:

Песня с большим визгом распевалась всеми студентами нашего института в это время. Эта тематика всегда присутствовала в наших песнях.

Во время обучения в МГПИ наряду с самодеятельной туристско-студенческой песней у нас довольно сильно произрастал культ народной песни. Лично я необычайно благодарен именно этому культу, потому что он практически познакомил нас с народными традициями в песне. Было бы неправильно нас представлять как опереточных мальчиков и девочек с гитарами, которые занимаются какими-то смешками и стараются все время рассмешить друг друга. Мы пели очень много народных песен. В частности, песни гражданской войны, дореволюционные народные. Самой популярной была (мы с Володей всегда ее пели) «Ничто в полюшке не колышется…». Пели «Среди долины ровныя…» и другие песни.

На природе это звучало совершенно божественно, и такое разнообразие подтолкнуло нас к мысли о том, чтобы выйти за круг туристских дел. Выбор в МШИ среди девушек, я имею в виду голосовые качества, был у нас прекрасный, и мы организовали небольшой коллектив, называвшийся «Октет». Очень громко! Действительно в нем пели восемь девочек: Валя Романенко, Вера Лившиц и другие. Мы разработали программу, которая была очень широка и включала самодеятельные и народные песни. Голоса у девушек были замечательные и был отличный слух. Пели на три-четыре голоса. Русское трехголосье вообще прекрасно. Надо сказать, что это нам с Володей сослужило хорошую службу в армии, где мы с ним участвовали в самодеятельности, пели на два голоса и пели песни именно такого склада.

Я аккомпанировал не один, аккомпанировал Володя Красновский на гитаре, Петр Фоменко обучался игре на бас-балалайке, потому что контрабаса в институте не было. Была свежесрубленная, как изба, здоровая балалайка с железными струнами: чтобы зажать эту струну, нужно было по крайней мере обладать руками Жаботинского. И Петр на ней играл, я на ней играл. Петр потом сказал, что ему очень трудно, и стал на скрипке играть. Вот такой странный был у нас состав.

Что еще рассказать пошире относительно наших друзей? Кто сейчас где? Тоже интересно.

Максим Кусургашев и Ада Якушева, его жена, уже долгое время работают на радиостанции «Юность». Ада ведет передачу «Здравствуй, товарищ», пишет песни, многие из них звучат и в эфире, и с экрана. Юрий Ряшенцев стал профессиональным поэтом, работает в редакции журнала «Юность». Игорь Мотяшов стал критиком. Слава Иващенко тоже стал критиком и литературным работником. Оскар Гинзбург преподает детям, одаренным в художественном отношении, в Суриковской школе и очень с ними, по-моему, мучается. Володя Красновский работает в эстраде как актер. Вот так разбрелись в разные края.

После этого лично моя судьба сложилась таким образом. Мы с Володей Красновским хотели уехать вместе по распределению в Сибирь, у нас даже был город, в котором мы хотели работать, в Красноярском крае. Но когда началось распределение, выяснилось, что Красноярского края для нас нет, и мы выбрали Архангельскую область – это Печорская железная дорога. Мы должны были явиться в город Котлас, и там нас должны были распределить в какую-то школу. Мы приехали в город Котлас после последнего кавказского похода, совершенно прекрасного, и нас, как людей с высшим образованием, стали назначать директорами школ на какие-то станции. Мы от этого отказались, испугавшись такой ответственности, и поехали преподавать в поселок под названием Кизема на Печорской железной дороге. Навалена гора шлака, на нем и стоит поселок на пятьсот жителей. Маленькая одноэтажная школа-восьмилетка. Один пассажирский поезд в день и два товарных, и вокруг тайга. Там мы и стали с Володей работать. Дали нам очень хорошую комнату в единственном двухэтажном доме, на втором этаже этого бревенчатого дома, выделили дрова. Мы эту комнату обжили, обвешали фотографиями знакомых девушек. В общем, стали жить и работать. Я преподавал пять предметов: русский язык, литературу, географию, английский язык и физкультуру, то есть из школы фактически не вылезал. Володя тоже без дела не скучал. Мы были единственными учителями с высшим образованием. Проработали мы два с половиной месяца, как вдруг нам приходят повестки, что нас призывают в ряды Советской Армии.

Дело в том, что в нашем институте в то время не было военной кафедры и мы должны были призываться как не служившие и не имеющие военного образования. Вызвали нас в Чигирево, районный центр, и из этого Чигирева дали десять дней отгула.

Попали мы с Володей в город Кандалакшу, в довольно хорошую часть, где и прослужили два с лишним года – с 1955-го по осень 1957-го. Там было, конечно, много приключений, и воинская служба оставила неизгладимый след. Объездили и облетали мы весь наш Север. Стали мы радистами. Вообще отслужили довольно хорошо.

В армии были написаны песни «Радист» («В Архангельском порту причалил ледокол…»), «Ветер в соснах высоких качается…» и другие. Мы их со Светой Богдасаровой написали. Вообще в армии было довольно мало времени для сочинительства. Были написаны две-три строевые песни, они печатались в местных газетах: вся дивизия шагала под песню, которую я там написал. Но особых достижений там не было, потому что я в основном пытался писать стихи. Впоследствии переосмысленные, переделанные отрывки из них куда-то вошли.

Мы участвовали в эстафете по Северному округу в честь 40-летия Советской власти. Что такое эстафета: несли самолет такой, довольно ободранный деревянный самолетик. Несли его солдаты от Новой Земли до Ленинграда. Каждая часть имела свой определенный участок, чтобы пронести его пешком по дорогам. Дорог на Севере нет, несли его по железнодорожным путям. Лучшая самодеятельность дивизиона, тридцать солдат и сержантов, с гитарами, с автоматами, с полной выкладкой чесали по этим шпалам в течение недели. Останавливались ночевать на маленьких, крошечных разъездиках, где поезда мчатся мимо как стрела. И вот когда мы там в медвежьих углах давали свои концерты (у нас была очень хорошая самодеятельность в дивизии), люди нам были необычайно благодарны. Была масса разительных примеров. Эти песни, русские напевы, которые мы там пели, вызывали большой душевный отклик. Когда мы давали концерты, нас было порядка тридцати человек, а выступали мы перед восемью-девятью человеками в каких-то билетных залах, пульмановских вагонах. Но это было очень радостно. Русское трехголосье – оно буквально высекало слезы из очень многих людей. Хорошо было. А все повелось с «Октета» МШИ.

Вернулись в Москву. Я уже пытался сочинять более-менее пристойное в смысле профессиональном. Написал очень много стихов и воображал себя поэтом. У нас с Володей были частые дискуссии по этому поводу: как мы вернемся в Москву, что нас ждет, какие нас ожидают перемены. Вернувшись, мы довольно долго болтались без дела. Володя года три подряд пытался поступить в ГИТИС, так и не попал туда и одновременно учительствовал. А я как-то вдруг через несколько месяцев познакомился с людьми из молодежной редакции радио и через четыре-пять месяцев был принят в штат. Стал приобретать новую профессию и обкатывать ее.

Я обладаю совершенно неприличным в отношении профессионализма характером: если я что-то услышу интересное один раз, а большего мне не предоставляется, то этот мотив, образ, прием так застревает у меня в голове, что я избавиться от него не могу. Поэтому часто я, греша против авторских прав, дописывал чужое, потом была путаница по этому поводу. В частности, это случилось с одной песней, которую я услышал в кинокартине «Трое вышли из леса». Смотрел картину один раз, и там есть песня на прекрасные светловские слова:

Это все, что я запомнил, выйдя из кинотеатра. Поскольку я пел ее беспрерывно, я не мог оставить один куплет и дописал еще штук семь или восемь куплетов. Потом по этому поводу были недоразумения.

Так же было и с песней «Жак Лондрей». Как я впоследствии выяснил, это песня французского певца Брассанса, имеющая совершенно иное содержание по сравнению с моим. Однажды у меня в гостях сидел ряд людей и пел эту песню на французском языке. Она мне так запала в душу, что я решил не то чтобы ее перевести, а просто написать свои слова.

Работа на радио дала мне огромный эмоциональный заряд для творчества, поскольку я стал ездить по стране и самым главным моим творческим местом был самолет. Я имел восемьдесят поездок в год, причем поездок дальних: на Дальний Восток, в Сибирь многократно, на Север – ну бог знает куда! И вот я из каждой почти поездки привозил много песен, они писались очень широко, легко. Привозил я песни из Сибири, с великих строек коммунизма – с Братской ГЭС, с Красноярской ГЭС, с дороги Абакан – Тайшет; есть у меня курильский цикл – с Курильских островов я привез пять песен: «Ищи меня сегодня», «Курильские острова», «На востоке» и другие. В известном смысле эти песни документальны, поскольку за каждой из них стоит тот или иной человек, тот или иной рассказ, характер, встреча. Это был своеобразный отчет о встреченных людях, о встреченных местах, пейзажах. Я часто бывал в военно-морском флоте и там писал песни.

Я не бросил альпинизм, а даже стал более активно им заниматься. Очень много было написано песен на Кавказе: «Волчьи ворота», «Не устало небо плакать» и так далее.

В ряде вузов столицы тоже произрастали песенные зерна. Митя Сухарев учился в то время в МГУ вместе с Геном Шангиным-Березовским, а потом Володя Борисов выплыл, и они весьма достойно представляли биофак. Замечательные в свое время песни у них появились: «Листопад», «Ау», «Звенигород». Потом все это скатилось к «Царевне Несмеяне».

Я начал работать в молодежной редакции и довольно долго в ней работал. Потом вместе с Борисом Абакумовым, к сожалению, ныне покойным, и с рядом других ребят мы основали радиостанцию «Юность». Добивались мы этого довольно долго. Раньше молодежный отдел вещал весьма неуверенно, скудно и разбросанно в эфире. Затем я работал там же на радио, но в другой организации – иновещания, то есть вещания на заграницу.

Потом основали мы втроем первый в стране звуковой журнал «Кругозор», где мне было необычайно интересно работать и как журналисту, и как автору песен. Я придумал себе такой жанр: песня-репортаж. Состоял он в том, что я ехал на стройку, беседовал с людьми, работал с ними как журналист, делал документальные записи и вместе с тем писал о них песни. В соединении все это давало некий новый жанр, некое новое начало. Первая песня-репортаж – пластинка моя – «На плато Расвумчорр». Это была песня, написанная в Кировске, на плато, куда впервые я попал в 1960 году, и попал я к ребятам, которые зимовали первую зиму на этом плато. Эта гора фактически состоит из апатита, и было высказано очень интересное технологическое предложение, чтобы гору начинать разрабатывать сверху, пробить ее тремя большими рудоспусками по шестьсот метров, то есть тремя колодцами, а сверху брать породу и сыпать ее через эти рудоспуски в бункера, а через бункера в вагоны. Но не было уверенности в том, что на такой высоте и в таких адских условиях можно наладить размеренную жизнь, и в том, выживет ли человек. И вот восемнадцать ребят-комсомольцев во главе с инженером Борей Лисюком взялись доказать, что там можно жить. Забросили их осенью, построили они себе дом, занесли им экскаватор по частям туда, и стали они зимовать первую зиму. В эту первую зиму я к ним и попал, добиравшись одиннадцать часов из Кировска до плато Расвумчорр, куда сейчас можно доехать за полчаса, наняв такси. Вообще все было в безумных снегах, безумных трудностях. Вот об этих ребятах я написал песню, эта песня-репортаж была первой в журнале «Кругозор».

Я стал это направление развивать. Второй репортаж появился о подводниках Тихого океана. Я плавал на подводных лодках довольно много.

Одной из наиболее интересных была песня-репортаж о Павле Шкляруке. Павел Шклярук – курсант одного из приволжских военных авиационных училищ – летал на учебном реактивном истребителе. Летал по так называемому конвейеру, то есть он только садится, движок заглушит и тут же идет на взлет. У него на высоте 300 метров отказал двигатель. Положение было трагическое, поскольку перед ним на другой стороне Волги лежал огромный город. Был летний воскресный день, было полно народу на улицах, и он понимал, что если он прыгнет, то машина упадет на город. Неуправляемый самолет. Он только доложил о том, что у него отказал двигатель, и ему сказали: «Садитесь перед собой». Он развернул самолет, решив посадить его на Волгу, но по жуткому стечению обстоятельств он падал на большой пассажирский теплоход, полный людей, там была какая-то массовка с танцами. Он отвернул и от теплохода, и перед ним возник железнодорожный мост, по которому шел пассажирский поезд.

Вообще-то Шклярук мог на любой высоте катапультироваться, даже на высоте два метра над водой, то есть он упал бы на воду, и, несмотря на то, что парашют не раскрылся бы, там уже – как повезет. Но если бы он так сделал, самолет бы врезался в поезд или быки моста. А он просто отдал ручку от себя, и самолет ушел в воду. И он погиб.

Об этом мне стало известно, и мне предложили сделать этот материал. В моем рассказе все это умозрительно – чужой подвиг, и все, и я стал искать для себя эмоциональные узелки и нашел их. Мне из ведомства маршала Савицкого передали пленку, последнюю пленку переговоров Шклярука с землей, и вот когда я ее услышал, эта трагедия, этот подвиг стали передо мной буквально воочию. Я в тот же вечер написал эту пластинку и две песни, которые там есть. Надо сказать, что она замечательна тем, что уже (это было в 1967 году) седьмой год идет, а журнал до сих пор получает письма на эту пластинку. Мне писали очень многие люди: какие-то пионеры, которые называли свои пионерские дружины в честь Павла Шклярука, улицы названы его именем, написали мне родители его, старые люди, они живут в Одессе. Это была заметная работа в моем творчестве.

Потом обстоятельства сложились так, что я ушел из журнала и стал работать на Центральном телевидении в объединении «Экран». Работаю там я штатным сценаристом, пишу сценарии для документальных фильмов, но связи с «Кругозором» не прерываю, он меня довольно широко печатает. В частности, в последнем, юбилейном, двенадцатом номере опубликована к 55-летию Советской власти моя песня-репортаж о Москве. В следующем году будет печататься ряд песен-репортажей, в том числе одна довольно интересная пластинка о ветеранах войны. А у себя на работе я занимаюсь тем, что сам снимаю и пишу сценарии для документальных фильмов: снято картин десять по моим сценариям за небольшое время, за два с половиной года. Наиболее значительны два фильма: о КамАЗе, где я работаю весьма плотно, знаю стройку довольно хорошо, и полнометражная картина о Москве, выпущенная к 55-летию Советской власти. Двадцатого декабря она была в эфире.

В следующем году я тоже буду заниматься тем, что буду снимать на КамАЗе картину; в Гжатске, на родине Ю. Гагарина (ныне город Гагарин), снимается картина по моему сценарию; снова Полоцк, куда я уезжаю, чтобы там закончить сценарий о строителях Новополоцка и нового нефтеперерабатывающего комбината. Этим я занимаюсь сейчас. Я пишу песни, какие просят – так называемые заказные, для фильмов, для радиоспектаклей, и те, о которых не просят, а которые пишутся. Например, позавчера закончился показ фильма режиссера Коли Александровича «Масштабные ребята», по телевидению две серии шли. К этому фильму я написал пять песен с композитором Павлом Аедоницким. Бывают и неудачи, то есть не все песни получаются хорошие, не всегда.

 

Работается с профессиональными композиторами довольно сложно, так как такие песни пишутся в основном для фильмов, а песня для фильма носит весьма конкретный характер: она должна быть такой-то по теме, в таком-то метраже, должна музыкально соединять два куска фильма. Но композиторы категорически против конкретных песен, так как она уже не пойдет дальше, чем на этот фильм. И тут начинают работать разные идеи. И не всегда это выходит. А когда я пишу песню сам, то мелодия рождается вместе со словами, редко получается так, чтобы писалось отдельно. Если приходит строка, то она уже в каком-то музыкальном обрамлении.

Меня часто спрашивают, почему так называемые самодеятельные песни не поют профессиональные артисты. Насколько я знаю, авторы самодеятельных песен, в том числе и я, контактировали с рядом артистов. У Новеллы Матвеевой был наиболее удачный контакт с Кирой Смирновой, с Кристалинской, Хилем, Кобзоном, Камбуровой, Барашковым. Должен сказать, что дело в том, что не поются эти песни не потому, что они плохи, а потому, что наши певцы, да простят мне такие слова, не имеют своего лица.

Дело в том, что самодеятельные песни так или иначе более индивидуальны, нежели песни профессиональные. Они несут за собой определенный социальный слой, определенную тематику, определенный образ мышления и определенный образ жизни. Они не нивелированы, как нивелировано множество профессиональных песен. Вот с этим наши профессиональные певцы не могут справиться, они не мыслят никаких отклонений от общепринятого стандарта в смысле слов и исполнения. Поэтому такие контакты не бывают полезными. Самодеятельная песня требует, конечно, пропагандиста – актера и певца. Самодеятельная песня сейчас лежит втуне, потому что по перечисленным обстоятельствам пока не пришло ее время в смысле большой эстрады и большого звучания.

Хотя она популярна. И если песня действительно хороша, то рано или поздно она пробивает себе дорогу разными сложными, трудными путями. Песня «Глобус», написанная в 1946 году, бог знает сколько находилась втуне и была абсолютно групповой песней. Но потом она приобрела широкую известность.

Я не очень хорошо знаю современных молодых бардов, мало с ними встречался и мало знаю их творчество. В прошлом году в Политехническом музее показывались ребята. Меня это в общем и целом обрадовало. Это ребята, которые более серьезно относятся к своим сочинениям, особенно в части музыкальной, которые прекрасным образом владеют гитарой, которые знают современную музыку, уж не говоря о «Битлах», и используют некоторую новую основу. Наверно, более молодому поколению это импонирует. Но резкого протеста у меня это не вызывает, наоборот, я считаю, что чем разнообразнее песня, тем лучше. Более резкий протест у меня вызывает иногда то, что мы на своей русской почве пытаемся перенять все, что происходит на Западе, причем всегда это выходит убого, безумно убого, непрофессионально и глупо.

1973

 

Великое искусство киносъемки

«Июльский дождь» (1966) – первая картина, где я играл. Приглашен я был на одну из главных ролей Марленом Хуциевым, который однажды видел меня на концерте. Человека, с которого была написана эта роль, я видел однажды, но не знал, что я буду его играть. Юрист, его звали Алик, играл на гитаре. Это был романтик войны. Человек, уже седой тогда, но сохранивший романтическое отношение к прошлому и очень мудрый, как дитя. Был очень светлый человек.

Собственно говоря, я ничего не умел делать в кино, Марлен был первым моим учителем по этой части. Однако, если говорить об идеологии, то он мне однажды в начале нашей работы сказал: «Понимаешь, в чем дело. Дело в том, что ты должен сыграть кого-то из нас, из своих. Сыграй меня, сыграй себя, кого-то из своего круга». Я этим и руководствовался. В картине были исполнены две песни. Одна – песня Булата Окуджавы «Не верьте пехоте», а вторая – моя песня «Спокойно, товарищ, спокойно».

Как-то меня Марлен попросил: «Наиграй что-нибудь на гитаре, мне это нужно под проход». Я наиграл песню Жени Клячкина «Опять весна и черная земля…», но без слов: я ее очень любил наигрывать на гитаре – грустные такие переборчики. Женька требовал потом почти на полном серьезе огромных гонораров с этой картины, которые ни я не мог выплатить, ни «Мосфильм».

Ну, в общем, картина оставила очень глубокий след в моей жизни и в жизни всех участвовавших в ней. На съемках этой картины написано много всяких песен: именно на съемках картины был такой подъем. Там написаны «Я гляжу сквозь тебя», «На киностудии свирепствует зима», «О великое искусство киносъемки»… Во всяком случае, это был мой первый и самый существенный опыт киносъемки.

В конце фильма мой герой 9 мая встречается со своими коллегами – ветеранами войны – у Большого театра. Марлен сказал, что меня загримируют и я буду среди настоящих ветеранов. «Тебе кто-нибудь нужен, чтобы тебе помогать?» Я сказал, что мне бы очень хотелось, чтобы мне помогал мой товарищ, во многом, так сказать, учитель в жизни (ныне, к сожалению, уже давно скончавшийся) Александр Семенович Хазанов. Люди старшего поколения, возможно, его помнят: Саша Хазанов, которого я очень любил, вел передачу «Эстафета новостей». Он был старше меня лет, наверное, на двадцать. Он прошел всю войну командиром роты десантников, которых бросали перед наступлением в немецкий, причем во второй, тыл, где они, скрываясь от врага, должны были делать проходы во втором и третьем эшелонах на танкоопасных направлениях. Саша действительно был настоящий боец: он не сидел, не просиживал штаны где-нибудь в политотделе, а действительно воевал по-настоящему.

И вот Саша, который очень волновался и был напудрен, надел свои боевые ордена, а я надел фальшивые и тоже был напудрен под седину. Мы с ним поехали в 10 часов утра на площадь у Большого театра. (Дело в том, что там очень много снимают в этот день, поэтому камера никого не смущала: масса людей, и ветераны, люди бывалые, ведут себя абсолютно спокойно.) Саша научил меня, как мне говорить, и я говорил: «242-я дивизия, Северо-Западный фронт».

Нас бесконечно снимал Герман Лавров, наш замечательный оператор, а мы с Сашей наливались совершенно разными чувствами. Он – слезами, оттого что прошло столько лет и столько минуло, а я оттого, что я совершенно фальшивый среди настоящего. Это было невыносимое чувство, хотя я, достаточно прагматичный человек, понимал свои цели. Но это чувство! Я его совершенно не ожидал: если бы меня кто-то об этом предупредил за день до этого, я бы просто посмеялся. Почему-то это было для меня совершенно невыносимо, и никакой съемки в результате не получилось. То есть нас снимали, но мысль о том, что я играю, а они – нет, что они заработали свои награды… Ведь я по отношению к себе испытывал те же самые знаки дружеского участия!

В общем, все это кончилось тем, что мы большой компанией поехали в дом журналиста Есина и оттуда уже «немногие вернулись с поля». Я уже был со смытым гримом, но ордена мне некуда было деть, поэтому они висели на киносъемочном пиджаке.

Потом этот эпизод пересняли у Большого театра, но со статистами. Я уже был абсолютно в своей обстановке. И эпизод в картине был значителен.

На съемках этого фильма была также написана песня «Так вот мое начало», потому что это был определенный перелом в моей жизни, и еще вдобавок ко всему потому, что одно из лучших произведений получилось именно на съемках – в виде моей младшей дочери.

Фильм «Возмездие» (1968) снят по книге Константина Михайловича Симонова «Солдатами не рождаются». Я играл там роль генерала Захарова, члена военного совета фронта. (Как вам известно, член военного совета – это комиссар фронта.) Как ни странно, тогда, когда эта картина снималась, она была политически очень остра, хотя роман не давал особенных оснований для этого.

На картине возник большой конфликт между Симоновым и рядом военачальников-консультантов. В итоге Симонов снял название картины, снял свою подпись со сценария. По этой причине картина стала называться «Возмездие», а не «Солдатами не рождаются», и было написано «по мотивам».

Там я играл с Анатолием Дмитриевичем Папановым, очень хорошим актером. У меня несколько сцен с ним. А также с Иваном Соловьевым, Кириллом Лавровым, Григорием Гаем, Люсей Крыловой… Картина снималась под Рязанью, где был построен фанерный разрушенный Сталинград километров на восемь. Под немцев и солдат Советской Армии было задействовано семь тысяч курсантов местных военных училищ. Все это было довольно впечатляюще. На этом фоне мы иногда произносили реплики.

Приезжал на съемки Константин Михайлович, каждый раз угощал всех (надо сказать, что в дикий мороз и ветер, поскольку за Рязанью начинаются степи) из фляжки, в которой была смесь хереса с джином – 780 грамм. Всех, кроме Папанова, который был «в завязке». Ему сказали: «Все! Будете пить – умрете». Поэтому он приходил, обедал и закрывался в номере, чтобы никуда не выходить и вечером никаких соблазнов не испытывать. А мы с Константином Михайловичем гуляли исключительно широко в связи с тем, что он мне говорил: «Юра, вы знаете, лучше мы у вас соберемся». У меня была маленькая клетушка, а у него номер люкс в старой гостинице, очень старой. Я спрашивал: «А почему не у вас?» Он говорил: «Ну… У меня как-то неудобно…»

И вот в мою клетушку, где были свалены автоматы, полушубки какие-то, стояли одинокая сиротская кровать и стол, приходил Константин Михайлович с двумя баулами: в одном была выпивка, в другом – закуска. Собирался коллектив, иногда самый разношерстный. И в этом коллективе я пел, а Константин Михайлович рассказывал. И это были замечательные рассказы! О Сталине, о китайцах, о войне… Иногда это происходило две ночи напролет: так это было интересно, просто немыслимо!

Зато на другой день я расплачивался жестоким образом, потому что, когда мы ехали на съемку (это двадцать восемь километров нужно было ехать на автобусе, все во льду, стекла во льду), ко мне всякий раз подсаживался Папанов и говорил: «Ну как? Вчера взял, да?» Я говорил: «Ну…» – «Сколько?» – «Толя, ну я не могу сказать…» – «Ну, грамм четыреста там в итоге?» – «Ну, наверное, да». – «Водка, коньяк? Нет?» Я говорю: «Водка». – «Сучок, «Столичная»?» – «Ну это же Константин Михайлович! Какой же тут, к черту, сучок! Конечно, «Столичная»!» – «Чем закусили?» Я говорю: «Ну, закуска была… огурцы были соленые». – «Грибков не было?» Я говорю: «Нет, грибков не было». – «Как первая прошла?» – «Нормально». – «Из граненых пили или из тонких?..» И, в общем, он «выпивал» со мной, пока автобус ехал час, и каждый раз приезжал на эту съемку уже абсолютно «пьяный», во всяком случае, уже абсолютно разогревшийся.

Я не скрою, на этой картине подружился с Симоновым, и мы очень переживали дальнейший ее ход. Дело в том, что снимал ее Александр Борисович Столпер, замечательный кинорежиссер, снявший незабвенные фильмы «Жди меня» и «Живые и мертвые». А эта картина у него как-то не очень получалась. Он был уже в возрасте и боялся снимать. В то время появились молодые, бойкие режиссеры: вышли с первыми картинами Тарковский, Митта, Климов, Хуциев, и старикам на этом фоне было как-то не очень уютно. И он переживал и побаивался снимать, а Симонов не мог ничего ему подсказать. Александр Борисович – очень добрый, очень хороший человек.

В общем итоге картина прошла «третьим экраном».

О картине «Красная палатка» (1968) можно рассказывать очень много, что я неоднократно и делал на своих выступлениях. Я не буду всего рассказывать, потому что тогда мне нужен целый вечер.

Начало ее съемок относится к февралю 1968 года. Самый центральный момент съемок – это, конечно, экспедиция в Арктику. В эту экспедицию я сынтриговал, и «Мосфильм» пригласил шесть моих друзей-альпинистов. Я пришел к Калатозову и сказал: «Вы знаете, я должен, я это чувствую по сценарию, работать на льду, а где техника безопасности?» Он сказал: «Ну, дорогой, у нас есть вертолет!» Я сказал: «Ну и что – вертолет, а если…» Ну, в общем, он понял, что техники безопасности нет. Он спрашивает: «Слушай, а кто вообще может организовать такую технику безопасности?» Я говорю: «Ну кто? Кто на льду работает: гляциологи, альпинисты…» – «Слушай, а может, пригласим кого-нибудь, а?» Я говорю: «Ну, сейчас (а они все у меня за дверью стоят) не сезон, никого нет (в смысле – нет квалифицированных людей)». Одним словом, шесть моих очень близких друзей поехали в это арктическое плавание.

<…> Для фильма написана и исполняется в фильме песня «Пара-понци» на мелодию народной итальянской песни, настолько непристойной, настолько вульгарной, что у нас, в нашем русском языке, включая Баркова и «Гоп со смыком», никакого аналога нет: все это слабей на порядок. Потом мне переводили эту песню, и я только восхищался.

Однажды в Италии в общественном месте я решил показать, что я знаю некоторые азы местного фольклора, и спел: «Ауста-рине меро вилле, пара-понци-понци-по…» И тут же два стола рядом встали и тут же ушли, потому что это, оказывается, невозможно публично исполнять и слушать. Но я тогда этого еще не знал.

А что касается нашей картины, то там Калатозов придумал сцену, как сидящие во льдах люди от отчаяния переходят к смешному. Я написал русский текст. Сначала хотел придерживаться канонического текста, который мне перевели, но при всей допустимой смелости языка это было абсолютно невозможно сделать. Единственное, что я там написал: «Есть закусочная рядом, пара-понци-понци-по, чтоб ее снесло снарядом…» Для фильма кто-то написал какие-то слова, а я написал текст для внутреннего употребления съемочной группы: «Мы летим не беспокоясь…» Там же был написан «Ботик» и вся арктическая серия песен. Вообще я выполнял роль такого поддержателя духа, потому что мы на некоторое время оказались довольно-таки в критическом состоянии и стояли пятнадцать дней: «Обь» не могла выбраться изо льда, ледоколов не было, надвигался октябрь… В общем, у нас была невеселая перспектива надолго остаться на этом пароходе.

Наконец, на мой взгляд, картина не удалась, несмотря на гигантские деньги, которые были затрачены. В производстве картины приняли участие восемь киносценаристов, начиная от нашего соседа Нагибина, который подал первым заявку, и кончая дикими звездами западного кино.

В фильме «Мой папа – капитан» (1969) была песенка и я был в кадре. Я написал для этой картины песню, но она не понравилась, и в фильме я пел какую-то другую песню. А я написал им очень хорошую песню с припевом:

О фильме «Рудольфио» (1969). Однажды я сидел дома, и мне позвонили в дверь. Я открыл: на пороге стояла девушка-киргизка, одетая исключительно бедно. Я даже подумал, что она привезла какой-нибудь подарок из Средней Азии либо что-то еще. Она спросила, можно ли пройти. Я сказал: «Конечно, пожалуйста». Провел ее на кухню. (Я жил в актерском доме, и у нас ходило много людей, которые обращались с различными просьбами: помочь прописаться в Москве или еще что-то. И мошенники ходили, и спекулянты. Поэтому я подумал, что это что-то похожее.) Она сказала, что кончает ВГИК, дипломница, и хочет, чтобы я снялся в ее дипломной картине. Ну я, который только что из Рима, и какая-то дипломная картина! Я сказал: «Девушка, вы знаете, нет». Она говорит: «Вот у меня есть сценарий по рассказу Распутина». Я сказал: «Нет, это уже не мой полет, уровень не мой». И она ушла.

Вечером того же дня мне позвонил Михаил Ильич Ромм, с которым я был знаком, но не до такой степени, чтобы он мне звонил домой. (Я ему звонить мог: он приезжал к нам на «Июльский дождь» и защищал картину.) Ромм сказал: «Юра, ну что же вы выгнали мою лучшую ученицу?» Я говорю: «Кого?» Он: «Динару Асанову. Это моя лучшая ученица». Я: «Я ее не выгнал. Я просто…» Он говорит: «Ну посмотрите, может быть…»

Динара мне позвонила на следующий день. Я ей сказал: «Да вы бы сказали про Михаила Ильича». – «Да нет, я просто не рисковала».

Это оказалась Динара Асанова – ныне замечательный режиссер. Работать с ней было очень приятно: она человек очень творческий и гораздо глубже раскопала эту историю, за которой просто видели, так сказать, парафраз Лолиты на социалистическом уровне. Это фильм о том, как девочка четырнадцати лет влюбляется в тридцатилетнего мужчину, живущего у них во дворе, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Фильм снимался в Вильнюсе, и съемки шли очень хорошо. В итоге Динара сняла фильм в пять частей, но все равно он вышел в две части. Опять Герасимов топил, а Михаил Ильич защищал эту картину.

В картине всего две роли: мужчины и женщины. Картина прокатывалась, но сейчас в прокате ее уже нет. Есть всего две копии: в Ленинграде на «Ленфильме» и у самой Динары Асановой, которая сейчас на «Ленфильме» глава, так сказать, новой волны.

Картина «Переступи порог» (1970) о воспитании, режиссер Р. Викторов. Роль завуча школы. Средняя картина. Никаких достоинств в этой роли я не имел. Сценарий написал мой приятель Анатолий Гребнев и попросил меня сняться в этой роли, говоря, что написал ее для меня. Роль довольно-таки интересная: завуча – неудачника в жизни, оставшегося как-то в школе. Из моего школьного опыта ничего не пригодилось: школьный опыт жесток, да и потом, опыта у меня особенного нет.

«Начало» (1970) – эта картина была, конечно, поинтересней. Это фильм Глеба Панфилова по сценарию Евгения Габриловича. Глеб Панфилов пригласил меня на очень хорошую роль – роль зам. директора студии. Это та картина, где Инна Чурикова играет Жанну д\'Арк. В картине есть эпизод, где они сидят с подружкой и поют: «Вот кто-то с горочки спустился. Наверно, милый мой идет…» В это время к подъезду гостиницы, где стоят вся группа и режиссер, подъезжает машина, из которой выхожу я, как зам. директора студии, и директор картины. (Я все это рассказываю, потому что ничего этого в фильме нет.) Я обхожу всех рабочих, водителя, со всеми – «по петушкам». Потом я, то есть он, подходит к режиссеру, целует руку его жене, и Клепиков (режиссер) тянет мне руку, а я делаю вот так и говорю: «Вы получили мою телеграмму о замене актрисы?» То есть начинается сцена приезда чиновника, снимающего актрису, и так далее.

Я все-таки не буду называть фамилии. В то время один из заместителей министра кинематографии, достаточно черный человек (сейчас он уже не зам, но еще, так сказать, существует при кинематографе), принимая эту картину Панфилова, завлек его в кабинет и спросил: «Кого играет Визбор?» Панфилов сказал: «Визбор играет зам. директора студии». Он сказал: «Неправда, он играет меня». Клянусь, я его не играл, я и видел-то его в президиуме раз или два. «В общем, либо в этой картине остается Визбор, либо она останется лежать на полке». В результате Глеб вырезал эти эпизоды, переделав меня в автора сценария (а там невозможно было в ряде эпизодов от меня избавиться, да и сюжетно там обваливались некоторые куски), и оставил от меня только рожки да ножки.

«Ночная смена» (1971) – картина, снятая на «Ленфильме» режиссером Леонидом Менакером. Там характер вроде неплохой, такой бытовой характер у одного человека, которого я играл, – прораба Коваленкова. В фильме одна девочка пыталась все порядок навести, а он ей говорил: «Миленькая, да что ты суешься? Все не так в этом мире устроено». Вот такая примерно философия, то, с чем сейчас боремся.

«Белорусский вокзал» (1971). Очень маленький эпизодик, снятый у режиссера Андрея Смирнова из-за замечательного отношения к нему, а также ко всем другим замечательным людям, которые снимались в этом фильме в Москве на заводе «Серп и молот». В эпизоде заняты Глазырин, ныне покойный, Сева Сафонов и Леонов Евгений Павлович. С Евгением Павловичем мы были знакомы и раньше по Театру имени Ленинского комсомола, к которому я очень близок. Словом, я был задействован в общей ситуации и всячески в качестве болельщика.

Многое о картине «Ты и я» (1971) я написал в статье о Ларисе Шепитько. Картина эта, конечно, была задумана классно. По художественным меркам она была задумана классно – она исполнена была не очень. Там с финалом Лариса немножко подрастерялась, а советчики ей, в том числе и Михаил Ильич Ромм, мне кажется, дали неверный совет. Ей нужно было следовать первоначальной задумке, надо было следовать своим курсом.

Это картина, которой я практически посвятил год жизни. Я взял все возможные отпуска и фактически не работал. Я, Алла Демидова и Лариса не то чтобы ставили на эту картину, мы ставили вообще на всю свою жизнь. Но мы надеялись на нее, мы очень любили это кино и очень жили им. Жили бесконечно, и оно варилось и сварило в конце концов нас всех в одну кучу – в кучу каких-то задушевных друзей. Так, с Ларисой у меня остались самые теплые и дружеские отношения до самой ее смерти, разве что мы не были любовниками. И вообще я этого человека очень любил и боготворил как художника и человека, потому что Лариса шла прямым курсом, преодолевая препятствия. Она во многих проявлениях была натурой очень сильной.

Самые страсти начались, когда картина была снята: в ее судьбу стала вмешиваться масса каких-то организаций – Гагаринский райком партии, оба министерства культуры… Она еще не была сдана, как вокруг нее образовалась какая-то ужасная атмосфера. Кто-то не без остроумия сказал абсолютную неправду, что эту картину сняли люди, первыми в Москве ставшие носить дубленки! Такое было, так сказать, официальное мнение, хотя, честно говоря, мы их стали последними носить, а первыми – те, кто сформулировал о нас это мнение! Все это было, конечно, тягостно.

На «Июльском дожде» была открытая борьба, начиная от прямых статей-доносов типа статьи критика Юренева в «Советской культуре», кончая приездами Донского, который клокотал при фамилии «Хуциев» (он приезжал на съемочную площадку, и Марлен говорил: «Посмотри на этого человека – он…» – и рассказывал какие-то эпизоды). На премьере «Июльского дождя» еще в старом Доме кино я и моя беременная на восьмом месяце жена Женя Уралова, которая в этом фильме играла главную роль, сидели в ложе, а рядом с ней сидел Марк Донской, который непрерывно демонстрировал, что все это ему не нравится. Он все время пересаживался, смотрел на часы, чиркал спичками, говорил «ой-е-ей!». И когда все встали и начали хлопать, он громко сказал: «Безобразие!» А сзади стояли Григорий Чухрай и Михаил Ромм. Чухрай сказал: «Марк Семенович, будьте осторожней – за вами стоит главный исполнитель!» Он обернулся, увидел Женьку и стал как-то выкручиваться. В общем – прямое неприятие картины.

В картине «Ты и я» была абсолютно подпольная – за нашими лицами или спинами – борьба на каких-то высоких уровнях. У нас были защитники, Лариса привлекала самых разных защитников картины. Но прежде чем защищать, ее – картину – нужно было сначала понять! Я еще раз говорю: это кино было не для пешеходов.

И в тот же год Лариса привезла из Венеции Серебряного льва. Меня там выдвигали на лучшую мужскую роль. Но победил меня какой-нибудь там Мастрояни! (Я не помню кто.)

Мы потом собрались у Ларисы дома очень узким коллективом, выпили. Этот лев стоял в центре стола. Как-то все было хорошо. И очень светлые воспоминания остались от этой картины, очень светлые! Очень вдохновенные! Мы все были в Ларисиной орбите.

Сейчас этот фильм, естественно, существует и показывается. Это по конструкции – трагедия, потому что суть фильма состоит в том, что два молодых человека, которые были очень близки к открытиям, променяли свою научную деятельность на «внешнюю» карьеру. Одному подсунулась баба, он ее полюбил, и тут же ему подсунулось место в одном заграничном посольстве – врача в Швеции. И он поехал в Швецию. А другой стал чиновником, и они расстались. Фактически они продали свой талант, который, казалось, всегда при них. В этом и заключалась гениальность задумки Гены Шпаликова, автора сценария (потом и Лариса к нему подключилась), который почитал талант и способности как общественное достояние. Понимаете? Вот это дико интересно! Это потрясающая мысль, которая вообще мне не приходила в голову. Я считал: раз мое – значит мое, куда оно денется? Ну, пропить можно, да. Но мы же не пьем! Не алкоголики.

Оказывается – нет! Оказывается, все соизмеряется во времени, так же как и наша Родина – она тоже соизмерима во времени. Время, в которое мы живем, – тоже наша Родина! Вот это замечательная мысль. Понимаете, не только земля, не только страна за какими-то там проволоками границ, но и время оказалось Родиной!

В фильме было много мыслей, которые, однако, высказывались не прямо, не по-школярному. Они были глубоко запрятаны, но они были истинами. Их надо было понять. И их мало кто понял из тех, кто решал судьбу картины. Кто-то, конечно, понял: вот Михаил Ильич Ромм ее защищал.

«Семнадцать мгновений весны» (1973). Меньше всего в этой работе мне хотелось бы сыграть Бормана таким, каким он был. Тем более что я не знал, каким он был. Больше всего мне хотелось сыграть человека, с одной стороны, наделенного безграничной властью и от этого очень усталого, несуетливого, и, с другой стороны, человека, который уже смотрит на весь род людской как на какой-то низший слой. Как ни странно, самые отвратительные властолюбцы – из полусреднего, среднего и чуть выше среднего звеньев. (А самое высшее – оно уже может наслаждаться признаками человечности, пошутить позволить. Существуют какие-то распространители легенд: мол, остроумен.) Вот этот слой я и хотел сыграть. И, конечно, меньше всего я хотел там ходить с зазубренным топором, с окровавленными пальцами. Сама книга мне понравилась. Я прочитал ее и считаю, что широкое использование документального материала в этой книге (не в самом сюжете) очень интересно. И, в общем, атмосфера у Татьяны Лиозновой на съемках этого фильма была очень симпатичной, но спешная и лихорадочная кошмарно!

Со мной все происходило достаточно мирно, никаких особенных историй не было. Вот только я не смог озвучить эту роль: за меня ее озвучивал другой человек по фамилии Соловьев, живущий в нашем доме на улице Чехова. Я же во время «озвучки» был где-то за границей – мы с Татьяной Лиозновой об этом договорились.

Съемки фильма «Миг удачи» (1977) проходили на Кавказе, на той трассе, на которой я «прожил» двадцать лет, – на Чегетской трассе. У меня была возможность на казенные деньги провести три месяца там, где я отдыхал на свои. Сюжетно в фильме все было видно сразу. Но для моего песенного творчества там были замечательные условия: во время съемок были написаны такие песни, как «Манеж», «Два Когутая», «Там, где лыжники летят по снегу…». В общем, замечательная горная жизнь, а творческих успехов в картине не было никаких.

«Нежность к ревущему зверю» (1982) – была завальной картиной Киевской киностудии. Заваленную предыдущим режиссером, эту картину взял один мой товарищ. Он позвонил мне и слезно просил помочь ему: сняться в одной из ролей и помочь песнями. Что я, собственно говоря, и сделал. Но серьезно помочь там уже было невозможно: это как к одному протезу можно пришить часть другого протеза, но не живую ногу.

Между прочим, на этой картине я получил инфаркт – на третьей серии, когда уже ее посмотрел, поскольку там музыка была записана так (Киевская студия!), что вынести этого я не мог совершенно!

Дело в том, что в телевидении проекция на двадцать пять кадров – это известно со времен Ивана Калиты и Владимира Красное Солнышко, а в кино – на двадцать четыре кадра, то есть в телевидении на один кадр быстрее. Но когда люди работают телевизионный фильм или фильм, предназначенный для телевидения, для синхронизации используется специальная приставочка. Здесь же этого сделано не было, и я запел высоким голосом: «С моим Серегой мы шагаем по Петровке…» И как только я это услышал, я понял, откуда оно идет. О-ой! А вся картина сделана нормально, голоса звучат нормально, а мой – чуть-чуть выше! Я лежал, смолил, выкуривал за каждую серию по пачке «Кента» и в итоге в ночь на третью серию получил инфаркт. И Володя Попков, режиссер этой картины, впоследствии позвонил мне и сказал: «Юрий Иосифович! Я очень горжусь, что вы именно на моей картине получили инфаркт!»

На Киевской студии у меня есть еще песня в фильме «Такая она, игра» (1977). Это игровой фильм. Для этого фильма мной была написана песня «Осколок луны» и исполнена мною там же. Там роли никакой. Это было… точно, в 1976 году. При последнем разводе написана песня. Слова совершенно подходящие.

Теперь о документалистике. «Тува – перекресток времен», 1967 год. Как они вышли на меня, я уже не помню. Сценарий был не мой, здесь неверно указано: сценарий был написан каким-то неизвестным чиновником, и по этому сценарию была запущена картина. Они обратились ко мне, уже находясь в стадии производства: они понимали, что снимут завальную картину. Ну, в общем, они как-то вышли на меня и сказали, что им нужна поездка в Туву, и не сама работа за монтажным столом и организация материала, а участие в съемках. Это меня привлекло, потому что я в Туве не был, а в те годы я был, так сказать, очень охоч на различные экспедиции.

Я полетел в Туву, где работал со свердловской киногруппой. Ну, что здесь было интересного? Во-первых, сам город замечательный. Кызыл, куда я попал, – центр Азии, и столб, символизирующий это, – единственная достопримечательность города. Во-вторых, знакомство с первым секретарем Тувинского обкома КПСС Солчаком Тока, ныне покойным. Это, должен вам сказать, братцы, необычный был человек. Солчак Тока – это человек уровня Сталина, но только для маленькой страны. Он никого не сажал, не расстреливал, никого не убивал. Он стал вождем революции в двадцатых годах, и он не присоединился к СССР. Он был на положении Монголии – монголы были, так сказать, соседи. Мы помним с детства треугольные марки «Республика Тува» с яком. В общем, это было буферное государство. Естественно, все социалистические нововведения он ввел, мало того, он стал бороться за грамотность, потому что это было поголовно неграмотное население. Как в Афганистане, светская власть соединена с духовной, поэтому были исключительно тяжелые условия для каких-то революционных перемен: очень мощное духовенство. Ну, в общем, Солчак Тока – это первый писатель и, кстати, это настоящий тувинский писатель, причем не такой писатель, за которого писали. Он сам написал «Пудярато» – замечательную книгу. Это первый момент.

Мужик был очень оригинальный! Единственное, что могу сказать, – он подарил мне шкуру медведя. Там помощники помогали ему. Он сказал: «Знаэшъ, я тэбе, чтоб ты, значит, вспоминал Туву, я тэбе дарю шкуру медведя. Неважно, хороший медведь, бурый». Но мне подарили невыделанную шкуру. (Думаю, что выделанная пошла какому-то более ответственному лицу.) Поэтому, когда ее внесли в номер в гостинице в Кызыле, где я жил, я сначала положил ее в ванную, потом понял, что я в ванной находиться не могу, и положил ее на балкон, там же ее и оставил, потому что с этой шкурой речь ни о каких самолетах уже не могла идти.

 

Человек он был очень хороший, очень прозорливый и очень мудрый. Это один из сталинских руководителей старой закалки, который оберегал свою область, культуру, народ. Когда началась эпоха тридцать седьмых годов, он стал приглашать на работу в Туву своих знакомых людей из России, в том числе очень крупных интеллигентов, нескольких крупнейших лингвистов из Ленинграда, в частности. И таким образом он сохранил множество людей. Они создали тувинскую письменность. В 1944 году Тока вошел в состав Советского Союза: он решил, что уже пора. Он вышел с просьбой на сессию Верховного Совета. Это знаменитый момент.

<…> В это время я работал еще в журнале «Кругозор». И эта картина была для меня практически первой работой в документальном кино. Я ее делал так, как представлял себе возможным и нужным, с вдохновением, перечеркивая варианты. Дело в том, что был юбилей Тувы. Это юбилейная картина, но мы попытались сделать и сделали ее достаточно интересной.

Что касается песен, то здесь была написана одна, неоконченная, к сожалению, песня: «Вот и все – заправлены моторы, внесена пятерка за багаж…» Я хотел там обо многом написать, но, в общем-то, она, республика, фактически живет без публики. Это действительно так оно и есть, потому что население края мало, а эти удивительные просторы огромны.

Кроме всего прочего, я встретил там одного своего замечательного товарища, с которым я вместе учился. Он стал впоследствии, можно сказать, штатским генералом. Он был в Туве на охоте, и у него был вертолет. И вот с ним мы летали на место посадки летающих тарелок. Отсюда и появилось в песне «и летающих тарелок до хрена». Это все документально. Ну, мы видели там какие-то примятости, черт его знает, прожженности. Может, от костров, может… черт его знает!

Над этой картиной я работал очень много и очень увлеченно. И это была работа не для денег. То есть она была и для денег, естественно, как и всякая работа, но она еще носила характер романа. Немногие картины или работы имели такой характер в моей последующей жизни.

Картина «Вахта на Каме» (1971) была в определенной степени этапной картиной и этапной картиной также в кинодокументалистике. Потому что эта картина снималась в городе Набережные Челны, в тот самый год, когда началось строительство Камского автомобильного завода. Сам быт этого города, сам его вид, люди, которые там жили, которые туда приехали в надежде на быстрое и скорое счастье, счастье с жилищным вопросом, политика руководства, все это было крайне интересно! Например, интереснее всего была политика руководства, которое решило не строить времянок. Вот у нас в Магнитогорске и Братске особенно были страшные проблемы. Братск состоит из девяти Братсков: Братск-1, Братск-2, Братск-3, Братск-7 и так далее. Это – бревенчатые города, которые строились теми или иными управлениями, теми или иными строительными организациями и которые потом оставались, потому что – это фонд жилья. Зачем строить новое жилье, когда оно уже есть? Люди живут, не умирают. Тепло, печки топят. Но это ведь бараки деревянные! Поэтому один из руководителей стройки, ее идеолог Раис Беляев, бывший секретарь татарского комсомола, потом первый секретарь горкома Набережных Челнов, он принципиально стоял и выстоял в вопросе о нестроительстве временных сооружений. Это было совершенно потрясающе, когда в голой степи строился подземный переход. Это было просто чудовищно, но это было так, и это было действительно надо. Дело все в том, что те бетонные здания, которые сразу возводились в Набережных Челнах, они, конечно, имели характер времянок в связи с тем, что в одной трехкомнатной квартире могли жить сорок человек. Но все равно это место, где можно обсохнуть, где утром можно выпить кружку горячего чая. Это не братская палатка, где нужно утром колуном разбивать лед в котелке.

Много там замечательных людей встречено, снято. В частности, там у меня остался очень хороший друг по фамилии Непомнящий, и мы с ним черезвычайно много проводили времени. Он строитель. Бедная судьба строителя, у которого дети знали сорта кирпичей, марки подъемных кранов, который спит с телефоном.

Был один вопрос, и я сумел осветить его, хотя, насколько я понял, он был освещен некоторым ореолом секретности. Однако я смог об этом сказать. Это момент выбора места для подобной стройки. Это страшно интересно оказалось! Здесь участвует масса организаций, очень влиятельных людей как из Москвы, так и из местных организаций, которые заинтересованы в развитии своих областей, республик и так далее. У Камы там было два конкурента, и вот показано, по каким признакам они отсеивались.

А название фильма «Вахта на Каме» – оно таково. Там есть так называемые людские машины, то есть машины, которые возят людей, – не автобусы. На них написано «вахта». Есть такая старая немецкая песня, которая называется «Стража на Рейне». Эта народная песня, олицетворяющая германский тевтонский дух. И вот в тайную пику «Страже на Рейне» я назвал картину «Вахта на Каме». Этого никто, кроме меня, не понял. Все говорили: «Ну почему «Вахта»? Тут будет город…»

Не все, конечно, на этом строительстве сбылось, но это уже вина не нашей картины, а различных моментов, связанных с этим строительством. Об этой картине очень много писали киноведческие журналы, пресса и так далее, и по тем временам она была довольно интересной. Там было написано несколько песен, одна из которых попала в журнал «Кругозор». В то же время на КамАЗе была написана песня «Сретенский двор». Почему-то все это встало в связь с Родиной, с понятием родного места.

Была идея каждый год снимать фильмы, чтобы потом можно было представить всю хронику КамАЗа, и меня руководство к ней подталкивало. Но эта идея не сбылась, потому что ее в конце концов присвоил себе один режиссер из молодежной редакции. И, в общем, я оказался здесь пророком, а они ошиблись. Но все эти неудачи были связаны не с нашими кинематографическими делами, а с тем, что четыре года для строительства «Детройта» были авантюрным сроком. Это ясно было априори. Было ясно, что, какими бы средствами, какими бы финансовыми возможностями ни обладала наша страна, даже хоть на карачки всех поставила бы, – это было невозможно сделать. Это десятилетняя стройка, в лучшем случае! Она и сейчас продолжается. Эти сроки были авантюристическими, и я это прекрасно понимал. И меня действительно не волновала киноэпопея. Те четыре года, которые они обещали, – это была полная чушь! Ну что вы! Только территория завода составляет 100 кв. км. Это же с ума можно сойти! Это завод, который состоит из десятка, если только не больше, заводов, которые стоят вдоль берега Камы. И когда ты плывешь практически от Нижнекамска до Набережных Челнов – пятьдесят километров заводов одних. Одни трубы, заводы, химические комбинаты…

Я делал несколько фильмов уже как якобы знаток местной темы. Меня привлекала как своя студия, так и другие. Я выступал уже как автор текста. Главный фильм был «Вахта на Каме», в который я что-то вложил, где я трудился. И должен сказать, едва меня не убило на этой картине: я ехал в «рафике» на первом сиденье рядом с водителем, и из впереди идущего на большой скорости самосвала выскочил камень, который пробил «рафик» насквозь. Я нагнулся как раз прикуривать, так как окна были открыты – было жарко, и в это время над моей головой камень…

Другие кинодокументалисты сняли, так сказать, более парадные картины. Один режиссер заставлял там нести знамя на какую-то сопку, которых в окрестностях, по-моему, как таковых вообще нету. И они куда-то поехали, какой-то холм нашли, знамя несли.

Я хотел исследовать, и в некоторых местах это получилось, характеры тех людей, которые приехали устроиться, поселиться здесь, жить, и во-вторых, меня интересовал способ мышления тех молодых руководителей, которые пришли работать. И в этом я видел какое-то позитивное, оптимистическое начало. Потом на базе камазовских наблюдений была написана пьеса «Автоград XXI», которая была, конечно, не о КамАЗе и не о ВАЗе, она была о некой другой стройке. Но многие камазовские моменты я использовал: связанные с руководством большими массами людей, с какой-то оптимизацией руководства, я бы сказал, в сторону прагматичности. Не в сторону «бей, беги, и чем больше тачку нагрузишь, тем лучше», а в сторону руководства на уровне НТР – научно-технической революции.

«Спуститься с Чегета» (1972). Картина имеет следующую историю. Сначала был написан совершенно другой сценарий – о лавинной станции Академии наук, которая работает под Эльбрусом, о ее руководителе, с которым я был хорошо знаком, и его сотрудниках. Они действительно делали большие, великие дела, и тяжелый труд у них, и все прочее… Но когда я приехал туда с группой для того, чтобы снимать картину, выяснилось, что на этой станции сидит прокуратура и по доносу обсуждается дело моего героя. Сидеть там бесконечно с группой я не мог, и поэтому я попросил руководство, что, коль скоро деньги затрачены, разрешить мне извернуться, чтобы мы сняли там какую-то другую картину. На что руководство (на одном уровне) согласилось, и я выписал себе редактора из Москвы. И стали мы снимать картину о горнолыжниках: как они там живут на Чегете, какие там маленькие проблемки, преодоление самого себя и так далее. Но когда мы сняли эту картину и приехали в Москву, то руководство, которое мне дало добро, сказало, что оно никакого добра мне не давало, в связи с тем, что это добро было устное.

И здесь вот начались различные замечательные бюрократические моменты. Нас исключали из всяких штатов, рядов и так далее, была масса шуток по этому поводу, недоразумений и т.д. Наконец все-таки картину приняли и поставили в эфир. А поставили в эфир ее в перерыве между фигурными состязаниями, которые происходили в Кельне. А тогда, насколько я помню, шла борьба с волосами. Так один наш музыкальный обозреватель добился права выходить в эфир с бородой, но на уровне более высоком, чем Гостелерадио. То есть его вечно шпыняли, что он с бородой. Он, правда, утверждал, что наши руководители – Маркс и Энгельс, классики – тоже были с бородой, оба. Но они говорили, что то – классики, а вот тебе, Андрюша, не положено. Потом слетел один спортивный комментатор – у него торчал вихор. В результате этот вихор послужил причиной того, что он больше эфир не увидел, а как вы сейчас можете наблюдать, все наши спортивные комментаторы всегда аккуратно причесываются. И вот идет эта борьба с волосами, а у нас в фильме есть одна девица… У девиц, насколько я могу разобраться, есть волосы. Мы сняли очень красивую девушку из Киева. У нее ниспадают прямые волосы, и она так очень кокетливо переворачивает прядь волос на плечо. Она просто у нас как перебивка была. Ну вот, когда показали эту картину в перерыве между Кельном, позвонил руководитель Гостелерадио и главный редактор наш, который сказал: «Вы что там наснимали волосатых девиц?!» Как будто девицы должны быть лысыми. Основываясь на этой реплике ныне еще работающего в Гостелерадио чиновника, картина была закрыта для эфира. Больше ее не показывали. Показали всего один раз. И считается, что это был дикий скандал.

Я хотел назвать картину «Лыжи по-французски», потом понял, что это будет слишком сильный уклон в сторону Помпиду. Поэтому, значит, «Лыжи по-чегетски». Но это получилось как шашлык, который по-карски.

Снимали фильм два оператора. Один из них – Марек Трахтман, хороший альпинист. Но на лыжах он стоял не очень хорошо. А вот Рудик Русанович – он тоже альпинист, но и лыжник очень хороший. И вот мы с Рудиком, в основном вдвоем, когда нужно было, обеспечивали лыжное прикрытие этой картины. Была масса сложностей, мы там пахали, как грязнорабочие.

У французов есть слалом-банэ, это шуточный слалом, то есть такой карнавал: один там спускается со связанными ногами, второй – с завязанными глазами и т.д. У нас, когда мы устраивали слалом-банэ, одна девушка делала стриптиз. Ну, это вообще было просто. В каждых воротах, которые она проходила, она какую-то носильную вещь скидывала с себя. Человек, который спускается в бурке, – это очень известный спасатель на Кавказе, Костя.

На этой картине, должен вам сказать, меня однажды чуть не убили. И это прекрасно видно в кадре, потому что мы с Устиновичем сидели в окопе на Чегете-3 и на нас должны были ехать лыжники, проезжая максимально близко к нам. Там, в кадре, прекрасно видно, как буквально в четырех метрах на большой скорости ему попался какой-то жесткой фактуры снег, и он не успел завернуть и увильнуть, и лыжа прошла у моего виска. Так как скорость была большая, то это было чревато…

«Столица» (1972). Это фильм, о котором очень много можно рассказывать. Я, конечно, сожалею, что стал его снимать. В 1972 году исполнялось пятидесятилетие Советского государства, потому что наше государство в том виде, в котором оно существует, образовано, насколько вы помните, в двадцать втором году. Ну, и к этой дате должна была сняться картина. Но когда мне предложили ее снимать как автору, я сказал: «Знаете, о Москве снять картину невозможно. Я могу снять только картину о своей Москве. О своей Москве я могу картину снять. О чужой Москве я снимать картину не буду». «Нет, Юрий Иосифович, речь идет об авторской трактовке Москвы». Тогда мы вместе с моим соавтором Севой Ильинским, прекрасным режиссером Лешей Габриловичем, вдохновленные (в конкуренции Сретенки с Сокольниками), начали выдумывать свою картину о Москве. Они тоже москвичи, прекрасно знают Москву. Ну, и вместе с тем мы все-таки понимали, что это – госзаказ, и в этой картине о своей Москве мы пытались отразить моменты, связанные с общей Москвой: с ее вокзалами, Кремлем, рекой, с ее правительственными учреждениями, с ее искусством, промышленностью. Это, конечно, для одной картины… Да…

Но когда началась работа, стало выясняться, что фильм имеет совершенно другую окраску. Мало того, к нашему ужасу, тот же председатель Гостелерадио, который не любил волосатых девиц, я бы даже сказал – девиц с волосами, он же «спустил» список объектов, которые должны быть сняты в этой картине. Одних, оказывается, представительств союзных республик – пятнадцать. Но мы же не можем снять двери и табличку «Представительство Литовской ССР». Это должен быть либо эпизод, либо одна фраза, говорящая, что вот здесь работают представительства всех республик, но не более. Но это были обязательные объекты для съемок, их оказалось около ста тридцати! Госплан, Верховный Совет СССР, Верховный Совет РСФСР… К нашему ужасу, мы выяснили, что Москва еще – столица РСФСР и в ней столько же республиканских учреждений, сколько и союзных. И это приобрело ощущение кошмара. Борьба с этой картиной и с различными инстанциями, которые на разных этапах начали ее курировать, вмешиваться в нее и давать рекомендации, которые не исполнить было невозможно, то есть практически приказы, повела к ее развалу.

Мой друг Алексей Габрилович решил вывернуться таким образом. Он сказал: «Юра, мы поступим с тобой так: все интерьеры, то есть съемки внутри помещений, мы будем вести в черно-белом варианте. Это нам даст возможность освободиться от громоздкой съемочной аппаратуры и от большого света. А натуру всю будем снимать в цвете. И у нас получится радостный город с трудовыми людьми, и эта разница сотрется». В общем, по слабоумию я согласился. И когда все так и было снято, наш директор объединения, посмотрев картину, сказал (а она принималась невероятное количество раз): «Так что ж это выходит, рабочий класс снят в черно-белом, а всякие, которые ходят по Калининскому, сняты в цвете?» Он повторил бессмертную фразу из сатирического произведения Маяковского, где герой сказал играющему на пианино, что «ты играешь на одних черных»: для пролетариата – на черных, а для буржуазии – на белых. На это мало что можно было возразить.

Должен сказать, что самые забавные моменты были при сдаче этой картины, потому что картина сдавалась, то есть предъявлялась различным проверкам самого разного уровня, около двадцати раз. После одной из сдач было в один день организовано десять операторских и звуковых бригад, которые срочно разъехались по каким-то заводам и сняли в Москве сюжетов тридцать, наверное. За один день, как в программе «Время»! Но все в цвете. Наснимали какую-то полную чепуху. Это был какой-то ад! Там у нас были какие-то торжественные моменты, снятые в здании Верховного Совета: мы сняли пустой зал заседаний, был очень хороший торжественный текст с прекрасной музыкой. Но все это сочли за идеологическую диверсию: каждое кресло – пустое! Недоразумений, глупостей на этой картине было неописуемое количество.

Наконец все-таки приехали самые ответственные товарищи и сделали нам шестнадцать поправок. Одна из них была: именно на Калининском проспекте шла одна девица, а за ней шел человек с немного длинными волосами. Ну, чуть-чуть. Не такими, развевающимися на ветру, а просто чуть-чуть. И когда этот ответственный товарищ, который впоследствии прославился применением бульдозеров, встал и сказал: «Вы что в картине о Москве наснимали стиляг?» – мы не поняли, о ком идет речь и о чем вообще. В общем, нам сделали шестнадцать поправок, и мы, счастливые, что весь этот ужас кончается (ни о каких песнях, ни о чем речи идти не могло), стали их вносить. И я случайно зашел к главному редактору, который тоже был счастлив, что весь этот кошмар закончился. И в это время зазвонил телефон. Он звонил из «Чайки», которая уже отъезжала от нашего учреждения. Очевидно, прошло очень мало времени. Боря сказал: «Да! Да! Да! Да!» И положил трубку. Он повернулся к нам с совершенно искаженным, каменным лицом (до этого мы разговаривали как друзья) и сказал замечательную фразу: «Вы думаете, что вы сдали картину? Нет! Только сейчас мне позвонили и сказали сделать картину политичней, патриотичней и что-то еще …ичней».

Никаких сил на сопротивление не хватало. С этого рокового телефонного звонка начались трое суток, за которые лично я спал семнадцать минут на рояле в тон-ателье. Там стоял рояль, покрытый стеганым чехлом. Вот на нем я проспал семнадцать минут ровно. И все руководство не только «Экрана», но и Гостелерадио принимало участие в этой злополучной картине, а это происходило ночь и день: они не занимались своей работой, хотя на них был весь огромный эфир, который был пущен на самотек. Они бесконечно правили текст, а Юрий Колычев этот текст читал. Он, по-моему, только что съездил на спектакль, сыграл какого-то там героя и снова приехал. В общем, был какой-то кошмар! Могу эту картину вспоминать только с кошмарным ощущением. После этого никаких официальных картин я снимать не стал и не намеревался.

Картина была показана 30 декабря 1972 года, как и должна была быть показана. И, к счастью, она была показана без титров. Поэтому, кто автор этого произведения, можно было узнать только по финансовой ведомости.

Вот очень симпатичная картина «Приближение к небу» (1973). Это всего одна часть, то есть 10 минут. Эта картина целиком и полностью придумана мной и снята вместе с режиссером Мишей Рыбаковым по книге Юрия Алексеевича Гагарина о его детстве. Она снята таким образом, что детство, которое описывает Юрий Алексеевич Гагарин, показано в очень хорошем ритме, и только в последнем кадре мы узнаем, о чьем же, собственно говоря, детстве шла речь. А «Приближение к небу» – это цитата из Лукреция: «Звезды стали мелькать чаще, кометы ближе, когда мы стали приближаться к небу». Очень хорошая, приятная работа, она взята, так сказать, на вооружение. Критика о ней писала, и ВГИК показывает – она в списке вгиковских картин, на которых учат студентов.

«Диалоги в Полоцке» (1973) – еще лучше картина, потому что это единственный фильм, который снят мною и тем же режиссером Мишей Рыбаковым в городе Новополоцке и в Полоцке полностью по сценарию. Снят в очень спокойной атмосфере, когда нам никто не мешал заниматься профессией и тем делом, ради которого мы работаем. Я иногда эту картину показываю на встречах с любителями песни.

Здесь была написана так называемая песня «Полоцк» (она пока без названия). А названа картина так, поскольку это диалог с самим собой, или со своим прошлым, со своей памятью, которая бесконечно повествует о войне, о событиях, которые мы помним с детства.

Там мне довелось встретиться с замечательными людьми, с замечательными по-настоящему. Белорусы вообще чудный народ, очень скромный, очень добрый, безумно добрый. С одним парнем… Я могу рассказать о нем, но это, конечно, долго будет. Он, Володя Дупин, на свои деньги, сам (он художник-оформитель местного стадиона, пишет всякие лозунги типа «ГТО – путь к здоровью») сделал памятник Лиле Костецкой. Это вообще, наверное, единственный случай в СССР, когда один человек не на кладбище – в городе, по своей инициативе и сам делает большой памятник. Это была очень известная женщина в Полоцке, двадцатитрехлетняя преподавательница немецкого языка, которая работала в комендатуре у немцев и выписывала «аусвайсы» партизанам. Рано или поздно ее заложили. Она первый допрос выдержала, а когда ее вели через Двину на второй – там бабы стирали белье в проруби – она бросилась под лед. Оттолкнула конвоира. Дупин сделал ей памятник. Причем какие муки он пережил, преодолев сопротивление бюрократического архитектурно-художественного аппарата города, области и республики, в словах не описать. Но он это преодолел и с комсомольцами и школьниками сделал памятник, который стоит в городе.

«Челюскинская эпопея» (1974) – достаточно этапный фильм, он получил премию жюри на международном фестивале «Человек и море».

Итак, «Челюскинская эпопея». Сорок лет прошло после челюскинского похода, и возникла мысль проехать по всем этим местам, посмотреть, что там происходит, как изменились города, как изменились страны, где они были. И поэтому мы с группой прилетели в Певек, где и работали. Было много всяких приключений, как на любой морской картине.

Там было написано много песен: «Я иду на ледоколе», «Бухта Певек», «Мы стояли с пилотом». В Провидение мы заходили, брали воду и топливо. Там я повидал много интересного, например, ледовую проводку. На ледоколе «Владивосток» мы выходили именно в те координаты, где затонул «Челюскин», и по моей просьбе экипаж выстраивался, бросали венки, давали гудок. Там была чистая вода, ну, немножко ледка было. Глубины там сравнительно небольшие: Чукотское море, оно вообще мелководное. Американцы жалуются все время – подводным лодкам трудно проходить.

Очень большое впечатление произвели старые челюскинцы. Среди них были, конечно, очаровательные люди. Вот мы сейчас сидим на даче, а если посмотреть в то окно, то вот там дача, в которой бывает, сейчас уже пенсионер, Анатолий Семенович Колесниченко – это отец Тома Колесниченко, который в течение тридцати лет был первым заместителем министра Морского флота СССР, и четвертый кочегар «Челюскина». Художник Решетников, известный по картине «Опять двойка», там был каким-то полузайцем. Погостов, замечательный человек, работает до сих пор в центральном аэропорте в Москве. Эти люди, конечно, были самым интересным, с чем мы встретились.

Там была (я уже забыл ее фамилию) старая женщина, которая заведовала библиотекой. Я задал такой эпизод – «катастрофа». Каждый человек описывал катастрофу, как он ее видел. Потом из этих многих рассказов создал эпизод, и, должен сказать, он оказался очень стройным, хотя разные люди видели разное и по-разному бежали. И она, когда бежала из библиотеки, а она была ответственная за библиотеку, повесила ключик на гвоздь и подумала: «Не забыть, что он здесь висит, – потом, когда поднимут, надо…» То есть моменты различных психологических сдвигов. Все это было чрезвычайно интересно.

Массу друзей на этом походе я заимел. Челюскинцев снимали здесь: они в большинстве живут в Москве. Самое, конечно, грустное впечатление произвел на нас ныне уже, к сожалению, покойный Василий Сергеевич Молоков, который был, я думаю, лучшим пилотом из них всех. Каманин был военным, и у него были какие-то неясности в этом полете. Водопьянов был большой авантюрист. Ляпидевский был идейный летчик. Он, как только прилетел, тут же как-то отвалил… Что-то вроде сломалось, точно неизвестно. А вот Василий Сергеевич – он уже в то время был король Севера. И вот мы застали этого старика, седого, которого практически уже изжила семья. Он жил один на какой-то полуобглоданной даче. Мы снимали осенью. В саду висели какие-то наполненные яблоки, прозрачные под солнцем, и он ходил с предсмертной прозрачностью щек в старом кителе, еще гэвээфовском, с пуговицами с пропеллером. Как Мичурин из потустороннего мира – смотрел на яблоки. Был замечательный человек, конечно, которого, я думаю, его дети сжили со света, прогнали из Москвы из-за квартиры. И когда я спросил у него: «А вот в Москве?..» – он сказал: «Нет, я не могу там бывать, в общем, мне негде жить». Это было очень жалко.

Из-за картины была дикая борьба, потому что на этой картине мне достался режиссер (я не боюсь назвать его фамилию, это Юра Сальников), которого впоследствии все-таки за бездарность выгнали. Как человек, он неплохой, но совершеннейший идиот по части профессии. Не понимал ничего, хотя снял несколько картин. Чрезвычайно трудно было с ним. Наконец, все это дело кончилось большой неприятностью, и, в общем, я его ударил, хотя не имею к этому никакой склонности. Сам попал в гипертонический криз, и, когда пришел просить у ледокольной врачихи снотворное, она померила мне давление и сказала: «Вы знаете, я вас ссажу в бухте Провидения, потому что у меня всего один цинковый фоб на борту, но он сейчас занят, поэтому для вас нет ничего». Докладные записки всяческие… В общем, картина была смонтирована и записана мной от начала до конца. Ее приняли хорошо.

Кинокартина 1974 года, которая называется «Помнит Дунай». Это картина, снятая в Румынии, с массой рассказов об этой стране, которые я приводить не буду. Могу только сказать, что я здесь выступал в качестве режиссера. Мы поехали вдвоем с кинооператором Гайдамовичем в Румынию. Проехали мы по Румынии где-то около трех тысяч километров.

Основой картины послужила песня Леонида Осиповича Утесова, написанная в годы войны, «Помню, друзья, я Дунай голубой» – на мотив известного вальса «Голубой Дунай». Этот вальс был написан композитором, которого вы не знаете, а я забыл, и написан он был в румынском городе Галац. В этом городе часы бьют: «блан-блан-блан» – каждый час, колокола. И вот на эту музыкальную тему опирался фильм. Это очень редкий случай в моем кинематографе, когда опираешься на музыкальную партитуру еще до начала съемок. Это всегда очень приятно. Я помнил, что во время войны пели эту песню. И вот когда фильм, посвященный тридцатилетию освобождения советскими войсками Румынии от фашистского ига, смонтировался, так сказать, с классическим исполнением вальса «Голубой Дунай», картина в итоге получилась неплохая. О ней написала даже «Правда».

Фильма «В Павловском парке» (1975) у вас в списке нет. Замечательная картина, должен вам сказать! Режиссером этой картины была Мара Лисициан, одна из Лисицианов, там у них довольно большой клан. Она окончила ВГИК примерно лет десять назад, потом занималась неизвестно чем, потом решила защитить диплом. А оператором Саша Савин – мой оператор, замечательный. Один из лучших наших операторов.

Я хотел снять картину обо всех военных временах, и во многом мне это удалось. В основном я сделал ее о том, как Анна Ивановна Зеленова и человек, я, к сожалению, забыл, как его зовут, и еще шесть женщин практически спасли гигантские ценности, которые существовали в Павловске. Так, они закопали все парковые скульптуры, и закопали их все на глубину шесть метров. Немцы знали, что скульптуры захоронены, и рыли наугад: ведь только у Анны Ивановны была карта-схема. Но немцев подвело их немецкое мышление. Вот интересно – этот национальный момент! Они рыли всегда на 2.30: это европейский стандарт захоронения. Они считали, что если на 2.30 не зарыто – значит привет. Мало того, под Камероновским флигелем есть огромные подвалы, и всю скульптуру и много картин из внутридворцовых помещений эти женщины стащили в один из таких подвалов, в тупиковый вход, и заложили его каменной кладкой. Просто заложили кладкой, а так как трое или четверо из них, в том числе и Анна Ивановна, были реставраторами, они отреставрировали кирпич под семнадцатый век! И у этой стены стоял стол командира дивизии СС, которая занималась как обороной Павловска, так и поисками и раскопками его сокровищ.

Там масса, конечно, замечательнейших, интереснейших моментов! Анна Ивановна – она ныне померла, к сожалению, – в 1944 году приехала к Калинину и жила на Курском вокзале в Москве, и пробилась к Калинину, и получила первые полтора миллиона на восстановление Павловска. В 1944 году! Вы можете себе представить?

А самый, конечно, любопытный эпизод был такой. Дело в том, что Анна Ивановна жила в Ленинграде, где многие ценности хранились в подвалах Исаакиевского собора. И вместе с наступающими частями Советской Армии, в дыму последних танков, Анна Ивановна на лыжах пришла в сгоревший Павловск, пришла к себе во дворец, и, естественно, первое, что она пошла смотреть, – свои захоронения в Камероновском флигеле. И такая деталь того времени – в Ленинграде, тем более блокадном, да и вообще во время войны, была крайне ограничена выдача различных вещей. В том числе для женщин фильдеперсовые чулки, я так думаю, были сродни сейчас норковой шубе. Они выдавались, по-моему, раз в год, одна пара по специальному ордеру или литеру. И как раз Анна Ивановна была в только что полученных фильдеперсовых чулках, которые практически спасли ей жизнь. В валенках и в этих фильдеперсовых чулках она спустилась в Камероновский флигель, и, держа в руках в виде факела свернутые горящие газеты и охраняя фильдеперсовые чулки, она переступила пятьдесят семь немецких мин натяжного и всякого другого действия. Она шла очень осторожно, пытаясь не разорвать чулки о какие-то проволоки, куски железа. И так же она выходила и обратно. А когда саперы после нее пришли, они вытащили оттуда горы взрывчатки!

Следующая картина, о которой два слова можно сказать: «Весна приходит с Севера» (1975). Это полнометражный фильм, снятый киностудией «Экран» на руднике «Центральный» на плато Расвумчорр в городе Кировске, в Хибинах, где я бывал прежде – от момента съемок двадцать с чем-то лет назад. И я хотел сравнить, что произошло тогда, что происходит сейчас. В итоге картина не совсем сложилась так, как хотелось бы. Думаю, что это моя вина, потому что группа работала очень хорошо и оператор там был у меня приличный, Валера Меньшов, который всячески старался. Но по моей вине или по вине режиссера Миши Рыбакова (это была последняя наша с ним картина) Мишка не очень уж ярился на этом кино. Там, на плато Расвумчорр, люди замечательные, то есть – все та же тематика.

 

Кстати говоря, на съемках картины «Весна приходит с Севера» был один довольно забавный эпизод, который мы вспоминали недавно с одним юбиляром. Там, в Кировске, вместе со мной жил Юрий Васильевич Пискулов – мой товарищ по альпинистской команде, в то время уже занимавший пост зам. начальника управления по торговле с западными странами во Внешторге. Юрий Васильевич – мастер спорта по альпинизму, мы с ним дружим, и, кстати, заезжали сегодня к нему. С Юрием Васильевичем мы пошли однажды покататься на лыжах в районе плато Расвумчорр, но не с той стороны, где катаются обычно лыжники, а с другой. Мы заехали наверх, и директор рудника Витя Колесников, увидев меня в лыжном, сказал: «Что вы, ребята?» Мы говорим: «Да вот мы хотим пройти по плато полтора километра (а шириной плато метров 700), потом – небольшой спуск, подъем на гребень метров 80 и уже спуск в долину, где город, где подъемники». Он говорит: «Сегодня погода такая…» Я говорю: «Да ладно, ну что нам погода. Альпинисты, в общем-то». Он говорит: «Я вам дам провожатого». Мы говорим: «Да не надо нам никакого провожатого. Зачем? Что нам, не видно, куда идти?» Но он прислал одного местного горнолыжника, оказавшегося бульдозеристом, который сказал: «Ребята, что я с вами пойду? В общем, дойдете до вешки, там стоит триангуляционный знак, и вы мимо триангуляционного знака…»

Нас в определенном месте сгрузила машина, и мы с Юрием Васильевичем перелезли через большие заструги и пошли по этому плато. Юрий Васильевич мне рассказывал, в основном о больших премудростях в торговле с западными странами. И в такой беседе, очень легкой и интересной для меня, мы и чапаем. Но дело в том, что это лыжи горные, пятки не отрываются, и поэтому здесь просто идешь переступанием. Так мы переступали с ним где-то около часа, а время было примерно два часа дня.

Солнце скрылось за облаками, видимость сначала, ну может быть, двести метров она и была, но потом она стала постепенно сокращаться метров до пятидесяти. И если солнце у нас все время было как-то с левой руки впереди, то вроде оно и пропало. Ветер крутит, то справа, то слева, и в итоге мы с ним уже через полтора часа беспрерывной ходьбы стали проявлять некоторое беспокойство.

Еще светло, но дело все в том, что к вечеру мы должны были встретиться с хозяином местных гор, депутатом Верховного Совета, директором комбината «Апатит» Головановым. Все мы должны быть в гостинице, а в восемь уже приходит машина от Голованова за нами, и мы понимали, что нас очень скоро хватятся. А если хватятся, то повезут спасаловку (примерно пятьсот человек с факелами), и два-три человека обязательно ухнут в сбросы в Яскорское ущелье, вопросов нет. Там шестисотметровые сбросы. Перспективу эту мы прекрасно понимали! Из-за двух дураков, которые пошли!

Через некоторое время, в районе двух часов, мы вышли на свои следы. И все это на плато, я повторяю, полтора километра длиной и семьсот метров шириной. Мы вышли на них и поняли, что мы крутим и ходим кругом. Будь это равнина или какой-то другой рельеф, можно было просто пропереть вперед и куда-нибудь выйти. Но дело в том, что мы находились фактически на вершине горы. Вершины в Хибинах в основном плоские, столообразные. Поэтому мы несколько раз выходили на какие-то спуски, но видимость была десять метров. Мы понимали, что склон уходит вниз. Я пытался по нему ехать, но не вниз, а боковым соскальзыванием, теряя по сантиметрам, потому что я понимал, что могу выехать на карниз. Мы не знали, в каком месте этого плато мы находимся, потому что справа были карнизы на Яскорский сброс. Дважды мы начинали подниматься на какие-то подъемы и оба раза останавливались. Вот это было интересно. Оба раза мы останавливались, и было как-то не по себе. (Через два дня, приехав на это место в ясную, замечательную погоду, мы просто увидели, что оба раза мы выходили на карнизы и стояли на них.)

Уже стало быстро темнеть, пошел снежок. Там в марте месяце переночевать не фокус был: мы были тепло одеты. Мы с Юриком могли бы лыжами вырыть пещеру, ну и как-нибудь перебились бы ночь. Вопросов нет: мы ночевали с ним в пещерах. Но мы понимали, что поднимется скандал.

Наконец вдруг мы нашли какую-то вешку. Она была забита в снег. Обтесанный такой кусок дерева, палка забитая, на которой было написано «С-3». И мы стали эту цифру и эту букву «С» расшифровывать в соответствии с нашим положением и нашими возможностями. Это был какой-то кошмар, ребята, просто Фенимор Купер. Но Купер Купером, а на какой-то склон мы все-таки вышли.

Я начал медленно спускаться. Крутизна все увеличивается и увеличивается, я чувствую, что я на одних рантах, на кантах держусь. Я поднялся, не стал спускаться вниз, потому что было страшно. Потом в другом месте стал спускаться, и как-то крутизна остается, не меняется. Мы стали спускаться, спускаться, и вдруг – как бритвой отрезанное пространство, и мы вываливаемся из облака. Перед нами долина: никуда мы, конечно, не перевалили, все крутились вот на этом пятачке. Если бы нам кто-нибудь сказал, что мы будем пять часов ходить по месту, которое вообще меньше Манежной площади, мы бы не поверили.

Мы с Юриком быстро спустились вниз на дорогу. Транспорта у нас никакого нет, еще нужно ехать до города 20 километров. И вдруг сверху спускается машина: мы видим, что едет Колесников, начальник рудника. Мы, как шкодливые коты, встали так вдоль дороги, проголосовали. Витя выходит и говорит: «Ну, вы, сукины дети. Я звоню в гостиницу, вас нет, нигде нет…» У него рация, связь. Он нас дико отругал. Вот такая была история на съемках этого фильма.

Картина «Братск вчера и завтра» (1977) снята в Братске. В этой картине я практически нашел подтверждение одной идее.

Честно говоря, я ее и затеял для того, чтобы подтвердить одну историю – в Братске она существует как легенда – о ныне покойном Ароне Гиндине: он в свое время был главным инженером Братской ГЭС. И историю эту Арон мне подтвердил перед кинокамерой, что мне было очень важно. А история эта была такова.

Уже была построена плотина в Братске, уже было наполнено море. И там 58 отверстий, нет, не 58, а больше, – дыр, через которые должна идти вода. Эти дырки закрываются очень мощными воротами, называемыми шандоры. Там работают люди, плотина строится, море наполнилось уже, его как-то сливают и так далее. А внизу в котловане большое количество работающих людей. Арон Васильевич Гиндин сидит в президиуме городской профсоюзной конференции и получает записку, в которой написано: «А.В.! В шандоре 58-й секции образовалась трещина и идет вода. Что делать?» Арон Васильевич вышел, сел в машину, приехал на Плотину и пошел в 58-ю секцию. Пришел, увидел: там работают люди. Ни варить, ни менять эти ворота невозможно, а трещина – она видна. Ясно, что она будет еще больше, и еще больше будет идти вода, а если все это прорвет…

На счетмашине Арон считает сечение секции и силу воды. Это, в общем, гибель сотен людей, которые работают внизу. И Гиндин делает следующее. Он быстро всех людей выводит из секции и из котлована, то есть прекращаются все работы по сооружению Братской ГЭС, что, конечно, само по себе большое ЧП. Но Гиндин делает следующую замечательную вещь. Он велит принести ему в 58-ю секцию свет, стол и телефон и садится работать – в тулупе и в валенках. И вызывает добровольцев, и говорит: «Ребята, в общем, будем рисковать вместе. Я буду работать, и вы будете работать. Нужно забить секцию бетоном, закрыть ее вообще».

И вот эти два с половиной дня работала бригада Яковлева – нет, Яковлев – начальник участка был, а бригадир был Морахин или Муранов (потом в Узбекистан мы ездили его снимать), а Арон сидел, руководил стройкой. Телефоны, секретарша несчастная в тулупе, а эти – работали все, так сказать, под дамокловым мечом, ежесекундно рискуя умереть. Вот такие люди были раньше.

Дикие битвы Гиндина и Наймушина с Хрущевым из-за Братска сейчас звучат совершенно неправдоподобно. Хрущев сказал: «Станцию построите, и ток – в Иркутск». Ему говорят, что станция – такое колоссальное строительство, затраты таких миллиардов, людей, ресурсов – это должно быть опорным моментом нашего продвижения на восток, на север. Это – начало новой индустриальной базы, нужно там строить город. Но для этого нужны средства. Он говорит: «А там что у вас, степь или лес?» – «А там, – говорят, – Никита Сергеевич, тайга». Он говорит: «Вот замечательно, а я и не знал. А вы, – говорит, – ребята, топорики возьмите, да тайгу порубите, да постройте там город для обслуживания станции, чтоб там жили те, кто будет обслуживать станцию». И вот они и присоединившаяся к ним партийная организация Иркутска боролись с Москвой, с Госпланом, лично с Никитой за то, чтобы построить при Братске город и промышленные предприятия. И там построили в итоге, как вы знаете, огромный алюминиевый завод, который сейчас нас снабжает. Практически без братского алюминия мы бы сейчас были голы и босы.

Когда Гиндин стал строить аэропорт, приехал туда бывший председатель Госплана и сказал: «Что это строите?» – «А это будет полоса». Он говорит: «А это зачем? Станции не нужна полоса. У вас есть поляна в лесу, вот пусть туда Ан-2 прилетают. Нет, не нужно никакого бетона, никаких средств, никаких сооружений». И они, выкраивая из бюджета станции, обманывая…

Это была очень большая эпопея, кое-что из нее в фильм попало. Замечательные люди, мастодонты тех лет – это не петрушки, которыми можно было крутить, сказать – делай так – и он побежал – нет. Это были люди со своим собственным мнением, которые рисковали всем, отстаивали свое мнение, иногда и «перли на глотку».

Сначала фильм назывался «Семейный альбом». «Братск» замышлялся как один из эпизодов. Вообще «Семейный альбом» был задуман таким образом. Я взял четыре решения, от которых зависели судьбы тысяч, если не десятков и не сотен тысяч людей. Взял решение маршала Рокоссовского на Курской дуге (сейчас об этом пишут – но то не так, то через пень-колоду, то ничего не поймешь, – ерунда все, что пишут). Рокоссовский на свой страх и риск, основываясь на показаниях немецкого унтер-офицера, истратил пять шестых фронтового запаса снарядов без спроса Ставки, умышленно не доложив Сталину, практически положив свою голову на плаху. И истратил он эти снаряды в то самое время, когда немцы, выйдя уже из окопов, из укрытий, сосредотачивались в районе наступления. И он тогда разбил немецкую технику, именно тогда! Благодаря чему он вырвался на восемнадцать километров – и привет!

Вторым было решение Владимира Филипповича Трибуца во время отступления Сталина, которое стоило десятков тысяч жизней. Как поступить – так или этак? Так поступишь – умрут сотни тысяч; иначе поступишь – неизвестно, что будет…

Вот такой вот «Семейный альбом» вышел. Из этой картины ничего я, к сожалению, не снял. «Братск» только, то, как Гиндин с Наймушиным боролись за Братск.

«Наша биография. Год 1944» (1977) – проходная картина, видеофильм. Могу единственное рассказать, как «Наша биография» делалась… Вы даже не поверите мне. Представьте, это вот видеомонтажная площадью метров 150 или 200, в которой стоят два магнитофона фирмы «Ампикс». С памятью. «Кадры» стоят советские – на них никто не работает, на них иногда перегоняют пленку. Некачественные, в общем. Работают три группы одновременно. Одна группа стоит – курит вся в течение пяти часов. Вторая сидит за видеомагнитофонами, а третья спит за магнитофонами на раскладушках. Там у них стоит кофе, хлеб, что-то еще. Как только одна группа встает покурить (пять часов на табуретке просидеть – это тоже, знаете ли…), та, которая курит, бежит ставить свои ролики и начинает монтирку. Так примерно делали всю картину.

Я говорю о некоем энтузиазме, который присутствовал при создании этой серии. Серия очень большая – тридцать фильмов, а финансирование ее и снабжение было мизерное. Никто не понимал, не понимает и никогда не оценит этих трудов.

Вот интересная картина: «Хлеб легким не бывает». Снята она в 1979 году в Ставрополье. Я там познакомился с очень многими интересными и симпатичными людьми. Близко познакомился с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, в то время первым секретарем Ставропольского крайкома партии, ныне членом Политбюро. Там за время съемок я впервые понял, что такое сельское хозяйство современного мира как таковое и какие идеи существуют во всемирном, так сказать, сельскохозяйственном производстве, которое занято тем, что хочет перенести методы и принципы промышленного производства на сельское хозяйство. Вот это очень интересно.

Принята картина была, но по ряду соображений в эфир не пошла. Дело в том, что ее фактически ведет Горбачев – в роли первого секретаря Ставропольского крайкома. Но в тот день, когда она была сдана, состоялся пленум ЦК КПСС, который избрал Михаила Сергеевича секретарем ЦК. И она теперь реставрирована в качестве исторического документа.

Не могу сказать ничего плохого об этой картине – картина очень хорошая. Мы тогда много снимали в Ставрополье. Мы увидели зажиточный край, ели хлеб, который я вообще, наверное, не ел за всю свою жизнь. Я понял, что это – хлеб, а то, что мы едим, это нечто совершенно другое. Это, оказывается, дико вкусно! Это дико вкусный продукт и, наверное, крайне питательный и калорийный. Мы ели куличи, которые выпекают люди у себя дома, куличи, на которые садится баба вот таким задом и встает с него, а он вырастает вновь, возвращаясь в свои формы. То есть это действительно сказка – твердые пшеницы, которые растут в Ставрополье, дают потрясающий хлеб.

Как раз с Горбачевым сняли мы одну чрезвычайно забавную сцену. Дело в том, что он сам в шестнадцать лет получил орден Трудового Красного Знамени за работу на комбайне и на тракторе. Он из сельской семьи, очень небогатой – мы впоследствии были в его доме, в этом селе, где он жил. На этом основании я и уговорил Михаила Сергеевича приехать в ученическую бригаду.

Школьники в Ставропольском крае вместо того, чтобы летом дурака валять, пионерские песни учить, работают в школьных бригадах, зарабатывают деньги, получают профессию, действительно занимаются делом. Вот такая пигалица водит трактор КТ-700 или КТ-701, пашет вовсю на поле. Ездят они на своих собственных мотоциклах, которые покупают на заработанные деньги – до тысячи рублей. И эти ребята – по четырнадцать-пятнадцать лет – совершенно другой идеологии, чем городские «джинсики». Это уже, так сказать, мужички. Они уже знают цену удара в челюсть, они знают цену деньге, они знают цену ночи – это уже мужики.

И вот мы приехали в такую бригаду. Я взял одну девочку, которая как раз на тракторе работает, – вот такая девочка! Работает на тракторе «Кировец» и комбайне. И говорю:

– Знаешь, когда Михаил Сергеевич приедет, скажи: «Михаил Сергеевич, вы – старый тракторист, комбайнер, пойдемте со мной», – залезь на комбайн и попроси его сесть за рычаги.

Ну, в общем, приехал Горбачев, мы стали снимать. И наставник-бригадир, который работает с колхозной бригадой детей, говорит: «Вот этот парень собрал четыре тысячи, этот парень собрал девять тысяч, этот – десять тысяч…» Горбачев спрашивает: «Кто – десять тысяч?..» – «Вон, Гусев». Стоит этот чувырло, вот с такими волосами (если б наш председатель увидел, его бы инфаркт хватил сразу), волосы до плеч, майка у него с «Битлами». Собрал десять тысяч зерна за лето. Горбачев говорит: «Как фамилия?» – «Гусев». Гобачев: «Вот, Гусев, учти, в 1946 году за десять тысяч давали Героя Соцтруда». Замечательно.

Наконец моя девочка говорит: «Михаил Сергеевич, пойдемте за компанию…» Он говорит: «Пойдем». Они залезли в комбайн. Мой оператор Юра Завадский вскочил на нож и снимает прямо через стекло. Она говорит: «Ну, садитесь за руль». Горбачев: «Нет, нет, нет, нет, нет, я все забыл, садись-ка ты». Она села. Он спрашивает: «Как гидравлику поднять?» Она подняла. «О, – говорит, – здесь гораздо лучше, вот я работал на старом комбайне…» В общем, получилась совершенно замечательная, непосредственная сцена. И ребята тоже извлекли помощь из его приезда: он подбросил им запчастей, по-моему.

Занимался я еще и тем, что изучал так называемый штатовский метод. Это тоже горбачевское начинание. Я раньше думал, что ипатовский метод связан с каким-то Ипатовым, который много намолотил, – типа Стаханова. Оказалось, что все это не имеет никакого отношения к стахановскому труду. Я с Горбачевым дважды говорил о том, что само название «ипатовский метод» несколько дискредитирует идею, потому что у нас привыкли так: «работаем по-ипатовски», «по-злобински», привыкли привязывать к каким-то ударникам. А ипатовский метод не имеет ничего общего с ударниками – это перенос методов промышленного производства в сельское хозяйство. То есть он ломает рамки совхоза, колхоза, он ломает рамки района. Область или большой регион сразу могут оперировать большими массами и техники, и людей, как одним целым. И они убирают урожай за тридцать часов. Вот в чем дело. В общем, эта картина меня научила тому, как делается хлеб.

«Мурманск-198» (1979) – картина с тяжелой судьбой. Она из того же цикла: я не оставлял своей идеи снять «Семейный альбом». И эта идея начинала трансформироваться. Во всяком случае, «Мурманск-198» вышла из того же «Семейного альбома».

Это картина в основном о Северном морском пути. Здесь широко были представлены песни – их было пять или шесть, написанных мной, а также написанных на стихи Павла Шубина и Мити Сухарева. Музыка там была и Никитина, и Берковского, и еще чья-то. А исполнял я.

Эта картина была интересна вот чем. Я написал сценарий для одного режиссера, который в то время работал у нас. Режиссера разбила язва. И вместо того, чтобы прийти и сказать – «Знаешь, у меня язва, я не могу ехать на Север, мне нужно питаться», он пришел и сказал руководству: «Знаете, мне сценарий, который написал Визбор, не понравился». Меня вызвало руководство и сказало: «Ну, уж если не нравится то, что ты пишешь для Сашки, то это вообще…» Я остался в дураках, тем более что при моей склонности к различным комплексованиям мне показалось, что я действительно плохой сценарий написал.

Возле этого сценария стали вертеться различные личности, мало мне понятные – не наши. Время шло, фильм не снимался. Наконец появился какой-то эстонец из «Таллин-фильма» Арнольд. Сказали: «Вот такой режиссер! Юрик, вот такой режиссер!» Я с ним встретился, поговорил: понимает все, что ни скажу – прекрасно! Я говорю: «Арнольд, я за картину спокоен». Только он мне сразу сказал: «Я хочу взять своего оператора, который работает у нас в штате». Я спрашиваю: «Как фамилия?» Он называет. Я говорю: «Такого не слышал никогда». Он говорит: «Я с ним учился во ВГИКе». Ну, хозяин – барин. Я говорю: «Арнольд, раз ты хочешь, я не буду тебе перечить». (Хотя я сам обещал картину другому, который в Африке еще сидел и писал мне письма: Юра, возьми меня на эту картину.)

Ну, они уехали – Арнольд и этот оператор, уехали на неделю снимать эпизод. Проходит неделя – их нет. Десять дней, пятнадцать, двадцать пять – приезжают. Арнольд говорит: «Все, картину мы фактически сняли». (Эстонцы не выговаривают букву «б», они вместо нее говорят «п». «Пыла польшая порьпа, но картину сняли».) Я говорю: «Ты мне ничего не рассказывай, я посмотрю материал». – «Я хочу рассказать, тут одна такая придумка…» Я говорю: «Нет, нет, не надо мне ничего рассказывать».

Наконец материал проявили, и Игорь Беляев – мой товарищ, наш худрук и я сидим в зале. И просмотрели мы 1100 метров узкой пленки из 1900, которые я всего имел. Все сырое, без звука, не монтировано ничего абсолютно.

Разве что нас с Беляевым не вынесли из этого зала вперед ногами. Из 1100 метров 400 метров – сцена в ресторане, где одни едят, другие танцуют, а девица поет: «Лето, ах, лето…»

Я говорю: «Ароша, ты меня извини, конечно, нас с тобой вместе кастрируют, но я только хочу знать, зачем ты это снимал?» Он сказал: «Знаете, Юрий Иосифович, когта моряк далеко от перега, он все время думает о лете. И вот перег для него – это ресторан, певица». Ну, логика действительно абсолютно железная!

Начался дикий скандал. Фактически истрачено две трети пленки. Арнольд, который живет в Москве у родственника, говорит: «Я воопще по-русски плохо разговариваю». И делает вид, что он ничего не понимает.

Я был вынужден поехать в эту экспедицию сам. Но вдобавок я разбил себе руку – как старый радист, вешал антенну и раскровянил левую руку при падении с дерева. В общем, с подвешенной рукой, с отвратительным семейным бытом уехал в Арктику. С Арнольдом.

Мы приехали в Мурманск и решили просто дойти на ком-нибудь хотя бы в район, где работают ледоколы, потому что обстановка на Северном морском пути была очень благоприятная. Нам говорят: вот ледокол «Сорокин» идет через два дня – давайте на «Сорокин».

Когда мы стали погружаться на «Сорокин» (замечательный ледокол, прекрасный ледокол, очень комфортабельный, действительно очень хороший – финской постройки), ко мне подошел офицер с «Сорокина» и говорит: «Скажите, пожалуйста, вы… Как ваша фамилия?» Я говорю: «Моя фамилия Визбор». – «Вы тот самый Визбор?» – «Да, наверное, тот самый». – «И под своей фамилией?» – «Да, другой нету». – «Ну, хорошо, я – первый помощник, я к вам зайду». И когда он ушел, я вспомнил, что на флоте отменены помполиты, комиссары. Первый помощник – это и есть заместитель по политчасти, в отличие от старшего помощника. И он потом все время бдел – всячески впрямую провоцировал меня на различные разговоры. Но потом он стал нуждаться в различной моей помощи – в частности, когда через одиннадцать или двенадцать дней плавания произошла «забастовка».

На ледоколе из девяноста человек приблизительно пятнадцать женщин с примерным диапазоном возраста от шестнадцати до ста восьми лет. Зинаида Ивановна – главная буфетчица, прекрасная женщина. У нас с ней была масса очень интересных разговоров, как-то все по-родному. И однажды утром прихожу завтракать, смотрю: стюард подает. Я говорю: «Где Зинаида Ивановна?» Он подходит ко мне и говорит: «Юрий Иосифович, бабы-то запили». Они взяли с собой пару канистр спирта, закуску, пошли в твиндек, закрылись там (твиндек – это такие подвалы судна, куда без автогена, если с той стороны не откроют, не прорваться) и там гуляют.

Днем первый помощник нашел меня (это было уже где-то в Карском море) и говорит: «Юрий Иосифович, у нас неприятность такая на борту – пойдемте, помогите мне на переговорах. Это местная «Солидарность». Я говорю: «Ну, я-то что? Я здесь – гость». – «Нет, нет, Борман, вы своим словом…»

В общем, я все-таки пошел с ним туда. Пришел. Конечно, народ гуляет. Он постучал. «Откройте, это, – говорит, – такой-то». Они там: «Пошел ты…» – «Зинаида Ивановна, открывайте, вы – член профбюро…» В общем, все дело продолжалось больше суток. Потом они все вышли оттуда (это без меня уже было) и приступили к своим обязанностям с большой печалью, в грустях.

«Ну как, – говорю, – Зинаида Ивановна?» (Она в то время подавала мне.) Она говорит: «Ну, отдохнуть-то надо, Юрий Иосифович…» Надо отдохнуть, конечно.

А я Арнольду еще в Москве сказал: «Арноша, то, что ты истратил 1100 метров, и где ты их возьмешь, меня совершенно не колышет, но чтоб к нашим съемкам этот метраж был, потому что если два метра войдет твоих снятых в ресторане – «Лэто, ах, лэто» (и не вошло, кстати), то это будет хорошо». В общем, он где-то купил пленку.

Мы погрузились на пароход. Он мне говорил, что он – моряк, что ходил к острову Янмайен, и, по-моему, действительно ходил. Но он не проявил совершенно никакого интереса к работе. Прошло дней десять, наверное, вот как раз после бабьего запоя, а он только поест – и к себе в койку, там лежит и книжку читает. Я говорю: «Арнольд, ты проявил хотя бы интерес к тому, что происходит: какие-то различные засъемки мы делаем…» Он мне отвечает: «Юрий Иосифович, вы знаете, у мужчины есть такой мешочек…» Я спрашиваю: «Какой мешочек?» – «Когта он наполняется спермой, мужчина рапотать не может». Я говорю: «Милый друг, все это заботы эстонского народа, а мы в переполненном состоянии работаем еще энергичнее!» Короче говоря, он проявлял исключительно мало энтузиазма. Потом, правда, у него какие-то мелкие всполохи были.

Вообще-то он парень очень неплохой и честный, но исключительно ленивый. Часто сиживал в каюте, смотрел, как идет лед за иллюминатором – долго лед идет, бесконечно… И говорил: «Юрий Иосифович, пейзаж мне напоминает Эстонию…» Он был очень славный парень.

В этом рейсе мы прошли с «Сорокиным» и с другими судами, а также с отснятыми в фильме всякими приключениями примерно до Певека (не доходя немного), прошли практически весь Северный морской путь. И у нас уже не хватало ни денег, ни… Мы сняли картину, и он уехал в Эстонию, к чертовой матери. А мы пересели на судно «Тайшет», которое шло в направлении Тикси. Вот на нем мы и потопали, причем сначала нас вел ледокол «Ермак».

На «Тайшете» я видел замечательные моменты. Например, там у капитана – как заходишь, как только открываешь дверь, – написано: «Что должен знать входящий к капитану: § 1. Капитан всегда прав (сам параграф, то есть значок §, – нарисован). § 2. Если капитан не прав – см. §1». Это изумительно было! Мне капитан сам показывал.

У него был четвертый помощник, младший лейтенант, по-нашему. Ему лет, наверное, пятьдесят пять. Я спрашиваю: «Что он у тебя такой старый, четвертый помощник?» Он говорит: «Он был капитаном, потом старпомом, потом первым, вторым, третьим, четвертым. Гена». Я говорю: «Ну что он, чокнутый?» – «Да, вот посмотри судовой журнал». Беру судовой журнал, он мне открывает страницу, написано в нем: «Стоим на рейде Владивосток, загрузка леса, температура воздуха плюс 4. Но вот (дальше строчка идет криво и вниз лезет) наши пришли с берега и принесли. Писать, собственно, не о чем. Целую. Гена». Судовой журнал!

Это было во многих отношениях совершенно замечательное плавание, веселились мы по-всяческому. Наконец пришли в Тикси. Иногда случаются какие-то дикие неожиданности: мы пришли в Тикси и через два часа взлетели на самолете Ил-18Д и без посадки прилетели в Москву. Это было одно из тех потрясений, которые трудно пережить. Ты долгое время привыкаешь к морскому или какому-то горному ритму, живешь в нем, и кажется тебе это вечным. И вдруг все это кончается в каких-то восемь – десять часов, и ты очухиваешься в этом Внукове, полном каких-то диких законов страшных джунглей. И все уже теряется…

Но «Мурманск-198» – одна из моих любимых картин, пожалуй, наиболее любимая и в художественном смысле наиболее совершенная из тех, которые я смог сделать.

Конечно, здесь очень большая заслуга Сергея Никитина, который написал две песни: «Есть город матросов» – с очень хорошей музыкой – и «Военные фотографии» – тоже, в общем, неплохая песня. И вот эту тему, «Есть город матросов», потом Игорь Контюков разработал в две увертюры. Все это было на большом творческом подъеме, несмотря на то, что работа оплачивалась «Экраном» крайне низко и, я бы сказал, даже пренебрежительно по отношению к Сергею. Я тогда ходил к зампреду, чтобы Никитина официально допустили к композиторской работе. Бумаги всякие получал. Все это было достаточно унизительно. И к авторам вообще было такое отношение.

Однако картина вышла замечательная, и я ею очень горжусь. Мало того, когда первый раз она была в эфире, мне тут же позвонили из Мурманского обкома партии, который был совершенно не в курсе, что мы снимаем: Северное пароходство было в курсе – те, кто нас там обслуживал, – а Мурманск не был. Птицын, первый секретарь обкома, посмотрел, и тут же позвонил его помощник и стал спрашивать, где добыть копию, стал говорить, что они ее купят, размножат, растиражируют, чтобы разослать на свои объекты.

Во время войны там, на Севере, был такой очень известный и драматический эпизод – бой ледокола «Сибиряков» (это ледокольный пароход с двумя 102-миллиметровыми пушками на борту) с «Адмиралом Шеером» (это карманный линкор, 356 калибров, 9 пушек, в общем, фактически – линейный корабль). Мы проходили по этим местам. Я снял Шнейдера – замечательного человека (впоследствии многолетнего капитана парусника «Крузенштерн»), который стоял на руле у «Дежнева» – это второй ледокольный пароход, который принял бой с «Адмиралом Шеером» и прогнал его из бухты Диксон: было попадание, и начался пожар, но и « Дежнев» получил за восемь минут 500 пробоин, пошел на дно колом, но там было мелко, и он там встал.

Люди шли на верную смерть, ни у кого не было сомнений: когда они отходили на этот бой, командир «Дежнева» лейтенант Котин дал команду не брать швартовы – они знали, что уже никуда не пришвартуются. Они все точно шли на смерть. Вот такой был эпизод. Я работал в архивах, нашел много фотографий этих людей. Снимки были не то чтобы затасканные, а потрепанные временем, но когда идет речь о настоящих людях, то любые фотографии совершенно уникальны. И я смонтировал эпизод с рядом этих фотографий под песню Сухарева и Берковского «И когда над ними грянул смертный гром…». Я считаю эту песню одним из самых замечательных произведений бардовской поэзии и музыки и думал, что участие в таком фильме будет достаточно хорошей рекламой для нее. Я считал, что фильму будет дан хороший простор, что, собственно говоря, и вышло: фильм был восемь или девять раз показан по первой программе, по центральному телевидению, его посмотрели много людей.

Но тогда был достаточно неприятный момент в наших бардовских отношениях: у Никитина с Берковским начинались какие-то трения. И когда дело дошло уже до монтажа, я записал эту песню сам, вчерне, для того чтобы она у меня под кадром была. Эта песня мне была вот так вот нужна!

Мне утром сдавать картину – так называемый немой вариант, но с музыкой, конечно, и с песнями. А вечером Митя Сухарев мне сказал: «Знаешь, мы с Витей против использования нашей песни, мы только что узнали…» Это было для меня диким ударом. Я вообще-то разговаривал с ними об этой песне где-то полгода назад – Митя просто забыл. Для меня это было кошмарнейшим ударом, кошмарнейшим, потому что я без этого эпизода обойтись не мог. Не потому, что был снят материал – я бы, конечно, мог его выбросить, но это уже было в ткани фильма, это уже стало его частью. Я не мог поступиться ни этими фотографиями, ни этой темой.

Я сказал, что как-нибудь вывернусь из этой ситуации. Но на сдаче картины, к моему счастью, одна из наших дам, которой в другой ситуации я горло бы перегрыз за эту песню, сказала: «Вы знаете, там вот не очень понятные строчки. Что такое «с бритыми навечно головами»? Что это такое?» И я за это уцепился, сказал: «Да, я посмотрю вообще с этой песней…» И под эту марку я песню снял. Иначе мне пришлось бы объяснять, что я с кем-то поругался, а там и так все висело на полуволоске. И этот «непрофессиональный композитор», и режиссура, и Арнольд, который «с мешочком» не может работать, – все это было на моих плечах. Все это было каким-то кошмаром!

 

Песню я снял, но был вынужден за короткое время написать другую, которая была бы, во-первых, не позорной, потому что, когда ты находишься в условиях, которые тебе диктует не вольное творчество, а невольное, то ты это понимаешь, и во-вторых, которая подходила бы к картине. И вот, наверное, за пять дней я написал текст к песне «Военные фотографии», а Сережа написал музыку. Получилось, во всяком случае, не хуже.

Я очень рад, что написал эту песню: я ее часто пою, когда собираются пожилые люди в зале, и вижу, как она действует на них.

Итак, она подошла. А Витя с Митей Сухаревым хотели представить свою песню как-то более, как им казалось, солидно, но никакого источника для представления ее они не нашли. Так она практически осталась не задействована, что, в общем, очень жалко.

Фильм заработал приз «Трезубец Нептуна», это второй приз на Международном кинофестивале «Человек и море» в Риге. В этом конкурсе участвует фактически весь мир: канадцы, японцы, американцы, поляки… Тридцать пять или сорок морских государств. Там мы победили многих.

Картина «На полюс!» (1979) – с интересной историей. Она об экспедиции Шпаро на Северный полюс. Они просили меня заняться этим фильмом – режиссер и студия. Должен сказать, что картина находилась в совершенно безнадежном соотоянии. Она была, во-первых, неплановая, что сразу влекло неприятности: ее не финансировали, не давали монтажных и так далее и так далее. Во-вторых, у этой картины были сняты начало и конец, а все остальное снимала экспедиция Шпаро. И там нужна была большая тонкая работа, которую я и проводил: я перемонтировал картину и написал текст к ней. В результате она сразу выстроилась.

Должен сказать, что в кино – в документальном и игровом – бывает несколько сдач. Первая из них называется «немой вариант»: картина сдается с минимальным текстом. В документальном кино – вообще ни одного слова на экране: автор сидит и читает текст по бумажке.

К нам на сдачу немого варианта приехал сам Шпаро, чем я был очень недоволен. Я сказал: «Я уважаю Шпаро, но полработы не показывают». Тем более что все это производит не то впечатление! Немой вариант могут смотреть и оценивать только профессионалы. Правда, Шпаро на сдаче этого немого варианта молчал, но когда мы пришли из кинозала в комнату, он сказал, что все это не то, все эти песенки…

А мы для картины написали с Никитиным песню «Вы теперь к разлукам привыкайте…» – переделка «Тихоокеанской», она же «Полярная». И очень хорошо она записалась – Кантюков сделал нам ее прекрасно, а Сергей Никитин исполнил ее. Так вот Шпаро оказался очень недоволен этой картиной и сказал: «Это вам не песенки, нужно было показать…» Но когда нечего показать, ну что показывать? Они ничего толком не сняли. Их кинооператор – просто любитель. Снято по казахскому образцу: вот полынья – мы ее проходим; вот не разгорелся примус – и это очень тяжело. Таких картин я тыщи видел. «Здесь никто не жалуется на отсутствие аппетита…» Как-то я был в жюри, занимался туристскими фильмами, так всего два или три фильма было без этой фразы.

Одним словом, когда мы сдали картину, Шпаро несколько занервничал и стал говорить, что вышел замечательный фильм. Практически благодаря этой картине они получили награды, потому что вопрос об их награждении был уже очень долгим и достаточно скис к этому времени. А когда они привезли ленту и стали показывать, то многие вещи, так сказать, зазвучали. И в Италии эта картина получила на фестивале спортивных фильмов Гран-при.

«Отчего поет человек» (1981) – картина очень сложная и интересная. Сделали мы ее с режиссером Виктором Лисаковичем – это один из немногих профессионалов в нашей фирме, человек очень опытный, очень талантливый, много сделавший замечательных картин. Этот фильм он снял в Тольятти на фестивале политической песни памяти Виктора Хара. Но фильм снят как история вокально-инструментальной группы, которая готовится к фестивалю.

Мы привыкли к тому, что когда начинают снимать какую-нибудь вокально-инструментальную группу, какого-то героя, то он в конце картины не умрет, он победит наверняка. И Витька стал снимать такую картину. Называлась она «Взлетная полоса» – о группе ВАЗа. В общем, они там какие-то свои виавские песни поют, совершенно никому не известные. Но самое интересное, что снимал он их документально, и документально они проиграли конкурс. То есть он снял историю поражения, и снял это так забавно, что картина в итоге вышла очень интересная. Там свои знаменитости, в политической песне. «Баллада» свердловская, потом такой Витаутас Бобрявичус из Каунаса, замечательный певец… В общем, там свои законы жизни. В Тольятти они регулярно проводят фестивали политической песни, я даже однажды был в жюри.

Наверное, «Город под Полярной звездой» (1982) – это последняя картина, снятая мной о Кировске, потому что я их снял уже три. И далее повода ездить за казенный счет в Кировск, кататься на лыжах и видеть друзей у меня нет. Я действительно очень люблю этот город и бываю в нем почти ежегодно.

В этой картине было две моих песни. Как раз была написана новая песня «Забудутся песни и споры…» («Хибины») и «На плато Расвумчорр» – старая песня в аранжировке. Обе песни с моей музыкой, и один очень милый молодой человек, Алик Гольштейн, мне помогал сделать оркестровку этих песен, а также все, связанное с музыкальной канвой всего фильма.

Это был 1982 год. Я приехал в Кировск на следующий год после того, как я там довольно неприятно «сломался» на лыжах, и этот год для меня был тем важен, что я прошел ту же трассу в том же месте. Это первое, что я сделал, – иначе я не мог восстановиться психологически. Мне было очень трудно восстановиться, но я все это проделал и стал замечательно кататься.

Картина была большая, много раз снимаемая внизу и вверху, шла с некоторыми сложностями. Там есть эпизоды, в которых участвуют официальные лица: мэр города, с мэром на склоне горы, с ним же в кабинете. Это целая область – взаимоотношения автора и героя, в частности, в документальном или телевизионном кино или на телеэкране. Но здесь как раз не очень удачные примеры в том смысле, что Василия Ивановича, о котором идет речь (фамилия его Киров, кстати говоря), как раз мне не удалось «победить». В быту и в работе – это очень хороший, свободный, свободномыслящий, образно говорящий человек. Но как только включается камера, он говорит: «Наш город на вечной мерзлоте…» Какие-то банальности – штампованные, неинтересные.

Тут есть ряд методик. Одни снимают, говоря, что не снимают, и не снимают, когда говорят, что снимают. Я, например, предпочитаю просто говорить то, что я прошу от них. Но есть и высшая алгебра – когда человек добивается того, чего я, кстати говоря, не умею: когда человек не просто говорит, а как бы генерирует свой образ, себя в документальном кино. Иногда такие вещи у меня выходят, но это с очень пластичным, податливым «человеческим материалом», когда я чувствую, что это можно сделать. Но это редко бывает.

Я лично никогда не пользовался скрытой камерой. Я пользовался камерой как обманом, что бывало в тупиковых ситуациях. У нас некоторые ребята используют скрытую камеру, но, во-первых, качество не очень хорошее, во-вторых, тут есть моральная сторона, которую мы часто обсуждали. В общем, как-то она у нас не очень идет. Скрытая камера хороша для провокаций. Там она очень хороша: легла старушка на мостовой, и народ проходит мимо нее… Это снимать скрытой камерой – замечательно, а вот так вот, в беседе, – ну, с преступником каким-нибудь, пожалуй, можно.

1983

 

Авиация – несостоявшаяся любовь

Первый самолет, точнее, первый летающий аппарат тяжелее воздуха, который я увидел в своей жизни, был самолет под названием «Максим Горький», в то время крупнейшая – восьмимоторная – летающая система. Но я, естественно, не могу об этом помнить в связи с тем, что мне было полгода, и моя матушка возила или носила меня на Ходынское поле, где она сама любопытствовала на самолеты, и при этом присутствовал я.

А вообще с первыми самолетами я, как и многие дети моего года рождения, очень близко познакомился в 1941 году, когда они появлялись над крышами наших домов, и тогда это знакомство было вынужденным и очень внимательным. В Москве в то время распространяли такие книжечки – довольно толстые, длинненькие – назывались они «Силуэты самолетов». В этой книжке были представлены силуэты всех самолетов люфтваффе и ВВС Красной Армии. Это чтобы знать – кто летит, и чтобы знать – прятаться или нет, сбивать или нет. Эта книжка попадала к нам во дворы на Сретенку для добровольных народных дружин, которые дежурили на чердаках для тушения зажигательных бомб. Она была в их пользовании и, естественно, в пользовании нас – мальчишек. Поэтому мы совершенно досконально знали все самолеты, и я до сих пор могу совершенно четко определить силуэты «Мессершмитта-110», «Юнкерса-87», «Юнкерса-88», «Хейнкеля-111», то есть самых распространенных самолетов, не говоря уже о «Мессершмитте-109». Ну и, естественно, советские «ястребки», как их называли в то время: МиГ-3, Як-1, естественно, И-15 и И-16 (так называемая «чайка»). Это все мы тогда знали назубок. Потом по фотографиям в газетах и различных других изданиях мы знали и англо-американскую воздушную технику, воевавшую в то время.

В 1941 году в конце лета на площади Революции буквально рядом с фонтаном был выставлен самолет «Юнкерс-88». Он где-то был сбит, совершил вынужденную посадку и как-то мало пострадал. Перевезенный, он лежал без шасси посреди этой площади. К нему допускались люди, и гигантские толпы смотрели на этот самолет. Ну и, наконец, были очень популярны выставки трофейной немецкой техники, которые стали появляться в последующие годы войны в Центральном парке культуры имени Горького в Москве, в ее числе было много танковой и авиационной техники. Я уж не помню, с разрешения ли (думаю, что скорее всего без разрешения), но во всяком случае мы проникали в кабины этих самолетов, всячески лазали там и развлекались.

С таких не очень веселых позиций авиация вошла в жизнь мою и моего поколения, и когда я стал подрастать, никаких сомнений у меня не было в том, что я стану либо авиаконструктором (типа Ильюшина), либо летчиком, либо футболистом. Этот набор составлял все, что могло меня прельщать в этой жизни.

В седьмом классе мы с моим товарищем по парте сконструировали самолет, который назывался ВиЛ: Визбор и Левинский. В связи с тем, что были Микоян и Гуревич, мы поняли, что можно конструировать вдвоем. Как ни странно, этот самолет был типа «утка», то есть двигатель и толкающий винт у него были расположены сзади. У меня до сих пор есть проект этого самолета. Естественно, кабина была впереди, с очень хорошим обзором, стабилизатор тоже был вынесен вперед. Ну, в общем, этот проект, потом не получивший никакого развития, был как-то на уровне передовой техники. Мы уже подготовили к нему различные тактико-технические данные. Короче говоря, интерес к авиации был очень глубок, тем более что началась эра реактивной авиации, которая была близка уже к фантастике: какой-то самолет с двумя дырками спереди и сзади может летать с диким грохотом… Первые послевоенные парады подтвердили эти странные слухи, что самолеты без винта могут летать и могут существовать.

Все это привело к тому, что я пошел учиться в 4-й московский аэроклуб при МАИ в связи с тем, что я там рядом жил, и стал заниматься на отделении пилотов. Занятия в классах были не столь интересные, как занятия на различных аэродромах, в основном в Тайнинке и в Крюкове. Учебные самолеты были По-2, оклеенные еще с войны защитным перкалем. Сейчас мне даже трудно описать всю обстановку невиданной романтики, которая охватывала всех нас, когда мы подходили к этому самолету или ухаживали за ним, обслуживали его или, не дай бог, садились в него. Сейчас, когда воздушное путешествие стало чем-то вроде поездки на трамвае, трудно представить волну романтики, когда молодой человек, живший в столице и поглощавший материальные ценности, мог столкнуться с таким техническим изделием, как самолет, и попытаться им овладеть.

Самолет вообще – прекрасное изделие человечества. Он в отличие от автомобиля дал возможность человеку, как биологическому виду, осуществить то, о чем человек мечтал всю жизнь и чего он естественно-физиологически добиться не может: он дал ему способность летать. Поэтому самолет и вообще всякое воздухоплавание окружено такой замечательной романтикой и таким отношением людей.

В этом аэроклубе было несколько самолетиков По-2. Ходили слухи, что скоро поступят другие самолеты, в частности, самолет Як-18, похожий на истребитель, таких же форм. Но пока летали на этих легендарных самолетах.

Инструктор был у меня по фамилии Жучков – замечательный, очень интеллигентный на земле человек и исключительно большой лингвист в воздушном пространстве. Когда некоторые курсанты показывали, что у них испортились наушники, тогда Жучков через переговорную трубу, которая испортиться уже никак не могла, поскольку это была просто «прямоточная» труба, все равно производил свои исключительно эффектные внушения.

Человек очень хороший, болевший душой за своих курсантов. Рассказывали, что, военный летчик (он прошел войну), на довоенных парадах он летал «голова к голове» (был такой номер) на самолете УТ-1 конструкции Яковлева, и летал он в верхней машине. Ну, это вообще высший номер!

Потом начались так называемые вывозные полеты, когда ты летаешь в виде мешка с песком весом в пятьдесят пять килограмм (в то время). Я уж не помню всю программу, но затем последовали первые, самые робкие попытки браться за ручку, нажимать на педали туда-сюда, что-то производить, контролировать положение капота и горизонта, выполнять различные нехитрые маневры (снижение, набор высоты), работать ручкой газа и т.д. И в общем, постепенно внешняя романтика стала наполняться уже пониманием, что у нее есть еще одна составная часть, которую можно назвать «технической романтикой», поскольку она содержит множество технических приемов, знание техники, которое совершенно необходимо.

Таким образом продолжалась моя жизнь в 4-м московском аэроклубе. Я был безмерно счастлив, и потихоньку шло мое обучение как пилота. Уже прилетел первый самолет Як-18. Он стоял на трех ногах – не то что эти наши, с костылем в концевой части фюзеляжа. Он стоял прямо, ну, в общем, это был совершенно немыслимый суперлайнер! Сначала к нему не пускали, потом – особо избранных, но потом как-то все сумели побывать в нем и даже полетать. В том числе и я.

В общем, все шло гладко. Но так сложились обстоятельства в моей семье, что курс обучения в аэроклубе мне не удалось завершить, и я – во многом и на многие годы – к сожалению, пошел совершенно по другому пути.

С некоторыми из ребят, с которыми я начинал в аэроклубе, я до сих пор поддерживаю связь. Один из них стал командиром самолета Ил-86 и летает отсюда, из Внуково, второй служит на тюменском Севере и работает командиром эскадрильи тяжелых транспортных самолетов Ил-76. Один из них стал достаточно крупным руководителем в Министерстве гражданской авиации. Во всяком случае, судьбы некоторых моих товарищей (не под их фамилиями, разумеется) нашли отражение в ряде песен, в том числе «Серега Санин», «Капитан ВВС Донцов» и других.

Я окончил институт, стал преподавателем, служил в армии, потом вернулся в Москву, но до сих пор каждый раз, когда пролетает самолет, к которому другие люди достаточно равнодушны, я всегда поднимаю голову, потому что знаю, что это пролетает мимо какая-то не состоявшаяся в свое время мечта моей жизни. И вот, уже будучи журналистом, я пытался все время хотя бы в очень маленькой, крошечной степени компенсировать эту недостачу жизни. Я много писал о летчиках и старался все время выгадывать себе такие темы, хотя я работал не в специализированных органах печати, связанных с авиацией.

Множество раз будучи в Арктике, трижды пройдя Северный морской путь, я очень много летал вертолетами и самолетами ледовой разведки. Летал я и из Тикси, из Певека, где в то время стоял мощный отряд, который обеспечивал ледовую проводку судов в восточном секторе Арктики, и с бортов различных ледоколов – «Ленинград», «Капитан Сорокин», «Москва». Всегда меня поражала эта черная и очень мужественная работа пилотов ледовой разведки – в связи с тем, что самолет ледовой разведки должен идти на очень небольшой высоте, практически при любом состоянии погоды и точно оценивать лед. Очень интересная и очень утомительная работа, занимающая по 12 – 14 часов в сутки на высотах порядка 150 метров при очень внимательном пилотаже. Это не дальние рейсы, где – включил автопилот и можно в это время отдыхать. Здесь нет.

Я много летал в те годы, когда только что был построен и введен в эксплуатацию самолет Ту-104. Практически он открыл для нас нашу страну, потому что он значительно «сократил расстояния» до Сибири, до Дальнего Востока. И вот здесь началось интенсивное осознание того, что этот самолет (грубо говоря – кусок металла с некоторым количеством горючего внутри) стал какой-то связующей швейной иглой нации: он приблизил огромные регионы друг к другу. В конце пятидесятых годов это был очень большой переворот в национальном мироощущении, это было чрезвычайно интересное время, когда сам по себе полет в гораздо большей степени сопровождался серьезными эмоциональными нагрузками.

В качестве пассажира я много летал на самых различных авиационных транспортных средствах в Сибирь и на Дальний Восток.

Писал я о ряде экипажей и о многих авиаторах, в том числе о замечательном линейном пилоте Герое Советского Союза Якове Киреевиче Минине, который летал в то время на самом большом в мире самолете Ту-114. Я с этим экипажем летал два или три раза в Хабаровск и обратно. И труд современных пилотов, увиденный мной с лоцманского кресла, совершенно изменил мое представление об этом очень сложном, многообразном и, естественно, ответственном труде. Подружился с этим экипажем, долгое время мы поддерживали связь.

Мне посчастливилось много пережить вместе с двумя замечательными людьми из нашей отечественной авиационной истории – с Валентином Ивановичем Аккуратовым – бывшим флагштурманом полярной авиации, и Василием Петровичем Колошенко – одним из выдающихся советских испытателей вертолетных систем. С обоими я познакомился в Арктике и много там летал. Потом это арктическое знакомство вылилось в долгую дружбу и разнообразное сотрудничество.

Однажды, когда я летал по делам в Вильнюс и мы еще бежали по взлетной полосе, вдруг я увидел, что рядом стоит вертолет Ми-12, который в то время был сделан в одном или двух экземплярах. Василий Петрович Колошенко об этой машине мне много рассказывал и однажды нарисовал мне ее компоновочную схему. Саму же ее видеть не приходилось. И вдруг я ее вижу в Вильнюсском пассажирском аэропорту. Когда мы выгрузились из салона, я подошел к этому вертолету и спросил у стоявшего рядом человека, кто ее командир. Он говорит, что командир – Колошенко. «Где он?» Одним словом, мы разыскались в Вильнюсе, провели там с Василием Петровичем несколько дней. Он как раз летел со Всемирного авиационного салона Ла Бурже в Париже, перегонял машину в Москву.

Если коротко сказать о моем отношении к авиации, то его можно охарактеризовать как несостоявшуюся любовь, которая компенсируется вот таким образом, ну и, кроме того, авиационная тема занимает большое место в моем творчестве, во всяком случае, в моих песнях.

1984

 

Из записных книжек

 

Жизнь заставит – станешь и композитором (1973-1980)

• Жизнь коротка, но не настолько, чтобы не путешествовать.

• Я мчусь по дороге, сидя в высоком кресле голубого автобуса, и вижу, и чувствую, и знаю, что – Боже мой милостивый, единственный и любимый – никогда, никогда в моей жизни не будет этого – песочного «Фольксвагена», веселой на склоне лет блондинки за рулем, машины, полной молодых, доброжелательных женщин, и мчимся мы куда-то на веселую пьянку, и все острят, что Визбор не в счет, что он – своя баба, и предчувствие веселья пьянит больше, чем вино.

• Я многих в полет провожаю,

А сам никуда не летаю.

• Мудрый побеждает неохотно.

• Дело к вечеру – комплимент густеет.

• Если откровенность на откровенность – я не пью. А если еще больше откровенность – для вас двести грамм выпью.

• Шагомер под кроватью.

• Тот, кто занимался десятиборьем, вправе сказать, что у него было тяжелое детство.

• И мотало меня, как березовый сок.

• Выдь на Волгу – чарльстон раздается.

• Заезд в санаторий 4-го управления. Жена капитана дальнего плавания пишет в радиостудию и просит для мужа исполнить песню «Не спеши».

• Сильно гуд!

• Мы не можем ждать милостей от природы после того, что мы с ней сделали.

• В гостиничный холл, где все сидели и смотрели футбол, вошел молодой человек:

– Кто играет?

Народ обернулся. Играли «Динамо» Киев – «Спартак». Сказали.

– Какой счет?

Еще обернулись:

– 2:1.

– Во что играют?

Ну, тут его выгнали.

• Мастер неинтересного рассказа. Все в подробностях.

• Имя человека – Мосторг Петрович Сытин. По домашнему – Мусик.

• Лазер – мелкий вор. Мазер – художник-абстракционист.

• Советское – значит шампанское.

• Не, я не активный уже боец. Правда, могу себя еще расценивать как поле битвы.

• Какое у него телосложение? У него теловычитание.

• Единственное, что у него было положительным, так это реакция Вассермана.

• Сейчас выступает поэт – по профессии кандидат наук.

• Человек-загадка: чего ни спросишь, ничего не знает.

• Прежде всего начальник не должен мешать работать.

• Интеллект против прухи бессилен.

• – Он кем работает?

– Ударником.

– Производства?

– Нет, в оркестре.

• В санатории было так мало мужчин, что некоторые женщины уехали не отдохнувши.

• Утро было такое унылое и серо-дождливое, что он пожалел, что родился на свет.

• С левой руки – буревестник революции.

• Кит – на море романтик.

• Что есть человек? Химическое предприятие плюс система клапанов. Механика – это немножко.

• Живу хуже, чем все, но лучше, чем некоторые.

• Во мне часто поднимается сильнейшее чувство тоски по только что покинутому месту. Я начинаю перебирать какие-то нелепые фотографии, вспоминаю пустяки, запахи, но эти-то вот ничего не значащие детали – смятая простыня в ногах, как горный хребет, освещенная резким солнцем утра, пароход, входящий в синюю гавань и вдруг ни с того ни с сего свирепо задымивший (жена сказала: «Такой входил интеллигент, и – на тебе, пожалуйста»), листок лавровый, что мы сорвали как-то, идя из столовой, растерли в ладонях, и ладони запахли такой вкуснотой, что их захотелось мгновенно съесть, – все эти пустяки, которые вспоминаются потом в прокисшей Москве, где грузовики, как катера, вздымают с двух сторон буруны коричневого снега, – все эти пустяки начинают страшно волновать нас. Тоска одолевает. Мы решаем еще раз непременно посетить это же самое место. Мы хотим вернуть мгновение. Нет, нас гложет не тоска по местам. Нас угнетает то ясно видимое обстоятельство, что безвозвратно уходит жизнь.

• Ну, не знаю, кто она – мулатка не мулатка, но с низким голосом.

• Когда перед тобой сталкиваются машины, не трогай руль. Веди свою машину в огонь. Весь твой организм, мозг, глаза, руки, пальцы протестуют, кричат против этого. Но будь тверд душой. Веди машину в огонь. Через секунду столкнувшиеся машины отскочат друг от друга, и ты пролетишь между двумя огненными шарами. Если засуетишься, свернешь…

• Из глаза у него выкатилась большая прозрачная слеза, круглый шар, в котором отражались их комната, окно, елка с пожелтевшими иголками, как в никелированном боку чайника. Слеза набежала по скользкой поверхности глаза, перекатилась через бруствер века, подмяла под себя овражки мелких морщин, вкатилась на холмик подглазного мешка и оттуда, как с горки, соскользнула в бесконечный кустарник щетины на щеках.

• Я неинтересен для людей. Я не пью.

• В борьбе за народное дело.

Он был инородное тело.

• После свадьбы медовый квартал.

• – Девушка, пойдемте в турпоход.

– Я уже не девушка. Я уже была в турпоходах.

• Они просто совершенно не хотят учиться. Вот я когда женился, жена моя не могла делать ничего. Не беда. Я ей купил литературу, и через два месяца она мне сварила очень хороший кофе.

• Не откладывай на завтра то, что можно отложить на послезавтра.

• Если летчик идет на задание, как на подвиг, это значит, что он к заданию не готов.

• Событие тем более вероятно, чем менее оно желательно, – закон бутерброда.

• Ты не прикидывайся пиджачком вельветовым.

• Пивка для рывка, водочки для обводочки, минералочки для рыгалочки.

• Жизнь заставит – станешь и композитором.

• Заиграли турецкую музыку. «Тоже по-своему переживают!»

• Дело капитана – сажать судно на мель. Дело старпома – снимать судно с мели.

• Все пилоты делятся на смелых и старых. Я предпочитаю относиться к последним.

• Старшему помощнику прийти с бутылкой водки на мостик!

• Ты какого года постройки?

• Полиморсос? – Политико-моральное состояние.

• Вот у меня здесь под рукой 4 тыс. лошадиных сил. Конница Буденного.

• Градус поворота, который применяет ледокол, ведущий во льдах караван, или угол, под которым он обкалывает судно, – для ледового капитана то же самое, что стиль для писателя или язык.

• Не делайте вид, что вы на работе.

• Эйнштейн говорил: тот, кто хочет видеть плоды своего труда немедленно, должен стать сапожником.

• – Ну и что будет?

– Будет вечная музыка.

• Курс прежний, ход – задний!

• Не можешь пить – уйди с работы. Не занимай место.

• Хмелеуборочная машина – вытрезвитель.

• Били не била, – сказал Гамлет в своей известной речи.

• Его лечили семь врачей, но он все-таки остался жив.

• Когда женщина красива, это видно и без телескопа.

• Посаженый отец – глава семьи в тюрьме.

• Совесть? Слишком роскошно в наш век.

• Кто бежит, тот иногда падает. Не падает тот, кто ползет.

• Поезд через Урал, все русские – к окнам. Красота-то какая! Казахи – никак. Но как только начались за Оренбургом степи – все казахи высыпали к окнам и стали причмокивать, и на глазах слезы. Ну что там в степи-то? Кочки да столбы телеграфные, и все. Стоят, плачут. Два мира…

• Какой у нас первейший закон? Прежде всего, чтобы человеку было неудобно.

• Отрицательные мнения о моих стихах меня не интересуют.

• Самое страшное в жизни – потерянное время.

• Для меня все семьи делятся на те, где смеются над разбитой чашкой, и на те, где ругаются из-за этого.

• Мы думаем, что у нас с родителями огромная дистанция, а мы просто идем по их следам. Вплотную.

• Дети не знают меры несчастья. Когда плачет ребенок – рушится весь мир.

• Целую ручки, обнимаю ножки!

• Пожилой молодой человек.

• Он грубит так, будто у него в кармане лежит запасная челюсть.

• Ты себе не представляешь, что чувствует женатый мужчина, когда он сам себе пришивает пуговицу к пиджаку.

• Общежитие на Севере – «бичхолл».

• Пилот, который мечтает снова летать, списан из авиации по здоровью. Каждое утро приходит на развод экипажей, туда, где всю жизнь летал, приходит при галстуке, наглаженный, сидит, слушает. Экипажи расходятся по самолетам, а он идет домой.

• Бухгалтер из Горького нес из окружения два мешка денег. Пронес и сдал в часть.

• Странно, что Бог наделил нас разумом и не дал защиты против него.

• Он прошел огни и воды, а попался на простом.

• Алименты предоставляются в кредит.

• – Я вообще не пью.

– Что так?

– Характером застенчивый.

– Ну, это ж только для процедуры.

– Ну, тогда конечно.

• Он с утра устраивается в кровати, забирает телефон и начинает требовать от бабушек и дедушек различных материальных ценностей.

• Я выхожу на улицу. Там ревут машины. Это вражеское войско, будто оккупировавшее город, и оно уничтожит всех нас.

• Все хорошо, но только хорошего мало.

• В ожидаемом урожае смерти, который страшит и гнетет меня, – первым упавшим колосом стану, очевидно, я сам. Как это печально! Так мне представилось с большой ясностью сегодня ночью.

• Про погоду: «Что хотят, то и творят».

• Судя по тому, что артисты не торопились играть, фильм был двухсерийный.

• Я не делаю выводов из жизни – я все такой же.

• У вас тут плохо (в городе): все осень да зима. А у дедушки в деревне все время лето.

• Выключил звук перед тем, как певица взяла верхнее «до»: не могу слышать, как люди мучаются.

• Каждый со своей историей. Возвращается к ней много раз, часто просто говоря сам с собой или некоммуникабельно с другими. О том, что безумно удивило его и чего он не может понять.

• Собрались какие-то значительные люди, умные, высокие, холеные, много видевшие, и какой-то засранец, директор спортбазы, пошляк и невежда, сумел защитить женщину и сказать слово правды.

• Жизнь на Севере – деньги метлой в трюм сметали.

• Часть правды всегда опасна. Она рождает ложь. Правда всегда одна. Ложь разнообразна.

• Радость всегда одна. Радость богача, приобретшего «Мерседес», ничуть не больше радости бедняка, доставшего пластмассовое корыто. Смерть тоже одна на всех. Только бедный сохраняет личность свою как таковую до конца дней своих. Богач, властолюбец, употребивший все свои силы на этом пути, сначала правду подменяет фразеологией, потом истинные аргументы – ложными, потом начинает лгать. Ложь начинает составлять, а потом составляет целиком его личность. Старая, естественная личность его распадается, и в этом смысле мы уже не можем о нем говорить как о человеке. Властелин – он раб лжи. Он идет за гробом своего бывшего друга и плачет. И никто не может сказать – какие это слезы. Скорей всего, это слезы лжи. И его собственная смерть – смерть органов, наполненных ложью, как кровью. Сам он давно умер.

Но заметили это немногие.

• В Волгограде, в гостинице, в двухместном номере поселился фигурист на коньках, приехавший на соревнования. Ему 19 лет. Вечером к нему вселили пожилого ветерана войны. Фигурист стал скандалить, заявляя администрации, что номер оплачен целиком. Ветерана стали выселять и положили на ночь в гостиную. Он вечером пришел к фигуристу и сказал:

– Сынок, вон из твоего окна видно место, где был мой окоп.

– Я очень сожалею, очень. Но номер оплачен.

• Актеры были хуже режиссера, который был гораздо хуже операторов. Но, в общем, группа была довольно ровная.

• Недоросли получаются там, где водятся гувернантки.

• Если дырку от одной баранки положить на дырку от другой баранки, получится труба.

• Рассказ «Зверь и малыш».

• «Пустой вечер». Рассказ. Ничего не назначено. Телефон молчит.

• На своем дне рождения у Смехова я сказал:

– Во флоте есть команда «все вдруг». И все корабли выполняют этот приказ вслед за лидером. Так бывает в жизни. Так случилось – не по моей вине – в моей жизни. Но человек не может смириться с тем, что количество друзей обуславливается количеством посадочных мест в машине.

 

• Если жить в небоскребе, то не на первом этаже.

• И металлические вешалки звенят в самолетном гардеробе, как погребальные колокола.

• – Когда Катай придет, – говорит старик киргиз, – русский плохо.

• Я уезжаю из мира людей, из мира рек, звезд, рук, глаз в мир зубов, челюстей, жал – так я сказал на поляне Тэпэ, за дощатым столом за ужином, когда меня провожали в Москву. Я часто загадывал на картах, гадал на звездах, лежа в палатке и глядя в небо. Выходило по-разному. Ум говорил одно, сердце – другое. Выходило все, как говорил ум.

• А знамениты тем его наряды,

Что после них привидятся во сне

Не драмы, не награды, не наяды,

А только снег, глубокий мерзлый снег.

• Друзей нельзя купить. Их можно только продать.

• Он инвалид. У него рука в министерстве.

• Закрой хлебоприемник.

• Композитор Дюбюк. Птючка.

• Товарищи из ЦК! Уберите Ленина с денег!

• Свободно владеет тремя иностранными акцентами.

• Образование – два класса с философским уклоном.

• Налей-ка нам еще. Я думаю это будет политически грамотно.

• Нас окружают вещи, мы сами делаем вещи и делаем вещи, которые делают вещи.

• Норковая шуба, разлинованная на участки: еда, ремонт машины, новая кухня, отпуск, квартира.

• Он был эгоистом даже в заботе о людях.

• Диспут в больнице о том, куда прятать деньги от жены после получки. Оказывается – в часы.

• Из всех его рассказов следовало, что для того, чтобы завести авиационный двигатель, надо хорошо напиться.

• Не играет влияния.

• В аэропорту было как в опере – очень громко и ничего не понятно.

• Ну, а теперь приходится расплачиваться людьми. Расплата людьми – самая популярная из расплат.

• Всю музыку он делил на две категории – протяжная и отрывистая.

• Водка – сила, спорт – могила.

• Когда господин пристав говорит «садитесь», стоять как-то неудобно.

• Ты принадлежишь к тем женщинам, к которым с удовольствием приходят за удовольствием и с удовольствием уходят.

• Я достиг такого возраста, в котором мужчина может себя украсить лишь деньгами.

• Константиныч – сторож на стоянке автомобилей. Пес Дик ходит провожать его до метро после смены и встречает его. Константиныч работает через два дня на третий. Дик через два дня на третий ровно в 8.00 сидит у метро, у табачного киоска, – ждет Константиныча.

На стоянку привели щенка. Дик обиделся и три дня сидел где-то между машинами, не ел ничего. Выходил встречать Константиныча, но всем своим видом показывал, что он обижен.

Константиныч заболел, но все равно едет на работу: знает, что Дик его ждет там.

• Он очень горячо брался помогать другим людям. Но едва дело стопорилось, он сникал, начинал врать, выкручиваться. Причем сама система выкручивания из ситуации бывала гораздо сложнее самой помощи.

• Я прощал ей неясность манер,

Всяких доцентов вместо доцентов.

Даже слово «милиционэр»

С запорожским глубоким акцентом.

• Тридцатилетняя война! А был ли хоть раз десятилетний мир? Был ли на земле хоть один день мира?

• Рано поседели наши корабли.

• Не ведая в себе

Ни края, ни итога,

Живем мы, словно жизнь —

Далекая дорога

И нет в дороге той

С бедой пересеченья,

Нет пропасти крутой,

Нет пункта назначенья.

• Бежит закат в окне: На следующей – мне.

• И на полях заснеженной души

Вовсю трещат крещенские морозы.

Ах, как, представьте, были хороши

И как свежи, представьте, были розы.

• В этом матче победила дружба,

В этой встрече умерла любовь.

• И воздух тек меж деревень

Теченьем лучшей прозы,

И молча грянули в тот день

Крещенские морозы.

• Я спасу от одиночества

Этот Тихий океан.

• Эти шаланды и шхуны

В дальние дали ушли,

Мачтами чуть задевая за струны

Меридианов земли.

• Пятое время года – это любовь.

• Из окна видны мне скалы,

Голубые грани льда,

И висит над перевалом

Одинокая звезда.

• Женоподобные ребята,

Мужеподобное бабье.

• Быть может, ты по-своему права,

Быть может, время не пришло сейчас,

Но даже дальние острова

Нам ближе, чем прожитый нами час.

• Вновь друг другу вечер подарили мы,

И ты знаешь – на душе светло.

Как-то несерьезно говорили мы,

Только что-то вдруг произошло.

Как же спрятать мне свое волнение,

Если ты мне снишься наяву,

Ведь в твои глаза, как на хранение,

Небеса отдали синеву.

• Ни Родине, ни женщине, ни вере…

• Как мы измучились в дороге,

Пока приехали домой.

Но все сомненья на пороге

Сметаем с валенок метлой.

• Были дебри и невзгоды

На пути моем крутом.

Я прошел огни и воды,

А попался на простом.

• Песня о человеке, который разговаривает с птицами, кошками, собаками, облаками, но только не с людьми, и называют его – сумасшедший.

• Я стал привязываться к креслам самолетов.

• Но я знаю – в большой любви

Все замешено на крови.

• О Победа, белая женщина,

То скорбна ты, то весела.

Все, что в жизни было обещано,

Все в своих руках принесла.

• Все мы были подающие надежды,

Стали мы не оправдавшие надежд.

• У меня нет желания идти с тобой в таком состоянии и в таких отношениях, как у нас, в загс.

• И как пальцы старухе,

Горло жмут воскресенья.

О эпоха непрухи!

О звезда невезенья!

• Функция заката такова!

• Моя дорогая ходит с другим,

А этот другой – не ее.

• Волны черные стонут,

В небе плачет звезда.

Корабли наши тонут,

Имена – никогда.

• Если не сегодня – то когда?

Если не я – то кто?

• И в синие страны одета,

Планета по лету бежит.

Какое прекрасное лето!

Какая прекрасная жизнь!

• Если что больное сбудется,

Поболит да перестанется.

Все плохое позабудется,

Все хорошее останется.

• Короли на вечер – тоже короли.

• Прощайте, дорогие, мы ушли —

Дорога наша шелестит под солнцем.

• Что ж ты не высчитал, мой штурман,

Место нашей гибели с тобой.

• Отвези меня в свою деревню.

Просто так, без дела отвези,

Там в окне качаются деревья,

С синим ветром будучи в связи.

Там цветник и рыжие ресницы

Убивают встречных наповал.

Ходит кот по чистым половицам,

Старый, как пехотный генерал.

• Где ждет всех нас Андрюшка Сардановский.

• Усыновленные Россией Герои, павшие в боях.

• О наши старые песни —

Спутники наших дорог.

• Мы сидим втроем, нам весело, только ты что-то слишком громко смеешься над его словами, и я мрачнею. Ты ревнуешь? Да что ты… Не сердись, это все шутки. Мы расстаемся, и вы уходите вдвоем, и я говорю – я, правда, провел чудесный вечер.

• Справка о том, что ты живой.

• Где ледники, как смерзшееся небо.

• Как медленно течет мой день,

Как быстро жизнь моя несется.

• Человек воевал на войне —

Поклонитесь, друзья, человеку.

• Он умер и не узнал – погиб ли он в мелком пограничном конфликте или в начале третьей мировой войны.

• Всегда командуют – вам взлет. Но никто не командует – вам падение. А такая команда была бы нужна.

• И веду я себя на заклание, Воспевая иные края, Дорогая страна пребывания – Золотая Европа моя.

• Жизнь – великий режиссер.

• Да здравствует команда «Подъем!».

• Структура человека двойственна. С одной стороны, биологически – он часть природы. Он подчиняется тем же законам, что и природа. В нем течет жидкость по законам течения жидкости. Он вырабатывает энергию. Он подчинен всеобщим законам, свойственным природе. С другой стороны, разум не является частью природы. Никого не греет мысль превратиться в травинку. Превращение в перегной, в почву – не является естественным продолжением разума. Эта очевиднейшая истина и лежит в основе двойственной структуры человека, в фундаменте его внутренней трагедии.

• «Борис Федорович» – клей БФ, который пьют.

• Что вы пьете чай? Надо пить воду. Вода турбины крутит. Я никогда не слыхала, чтобы от чая получалось электричество.

• Татарин разбил машину, и в ней погиб начальник.

– Вот какое горе, начальник погиб!

– Райком другого начальника пришлет. А вот где я возьму новую облицовку?

• В Седже 80% коммунистов. Когда приехал Лупиков, было решено за встречу выпить. Лупиков достал бутылку. 42 человека выпили из горла, прикладываясь к бутылке. Беспартийных к бутылке не допускали.

• Подъем к Джаушангосу. Пустыня. Снег. Вдруг – о радость – встречная машина. Останавливаемся.

– Как там дорога? А переправа?

– Да там одна переправа, а где проехать – Олег скажет.

– Какой Олег?

– Олег…

И поехали.

• Село у перевала Кзыл-Арат. Лесовоз успел подать задом, и сель прошел перед ним. Сверху подъехал «ГАЗ-66». Покрутился, ехать боится. Наш шофер – Рабат – сказал: если б он не был офицером, он поехал бы. А то он бздун, как все офицеры, и ехать боится.

• В Кара-Куле на заставе есть инструктор, который на бегу загоняет собаку.

• Кавуненко спускал Кулинича. Всю ночь они сидели на отвесной стене, рядом лежал второпях завернутый труп, и доктор наук из Ленинграда всю ночь рассказывал про звезды.

Когда утром начали спускать Кулинича, который немного выше Кавуненко, на тросу, Кулинич от ветра и ударов о стену внезапно расстегнулся, руки его освободились, и он обнял Кавуненко. Володя, не ожидавший этого, испугался. Он стал кричать: «Давай быстро!»

Он кричал вниз. Вниз кричать было бесполезно: внизу никого не было, но он кричал.

У Кулинича была проломлена грудь огромным камнем, килограмм в 600, и карабин вошел в сердце.

• На пике Энгельса есть два пояса – желтый и белый. Желтый оказался полевым шпатом. Он был мягок, как молодое дерево. Крючья в него входили легко, но едва их нагружали, как они с завидной легкостью начинали вынимать свои дырявые головки.

Кавуненко лез практически без страховки. Эти семьдесят метров теплых отвесных желтых скал, немного маслянистых на ощупь, были ужасны. Дальше шла такая белая порода, что смотреть на нее было невозможно. Она была тверда, как сталь, бела, как бумага. Кавуненко забил первый крюк – он звенел, он пел «как Шаляпин». Когда он пропустил в него карабин и через него страхующую веревку – ему стало на секунду дурно.

• Лупиков: «Я ее как увидел, чуть не проглотил зубную щетку».

• Видел следы барса. За восходителями – сверху – на расстоянии 100 м шесть часов шел барс.

– Красивая шкура?

– Если б шла шкура, было бы ничего. А то ведь шел живой.

• Прошел камень. Одессит крикнул: «Атас, муныш!» Когда его спросили, он сказал: «Кто ж не знает, что муныш – это камень?»

• Как ни странно, но пример отношения к природе показали… американцы, бывшие в альплагере «Узункол». Вернувшись с восхождения, они принесли с собой рюкзак пустых консервных банок. Консервы съели, а банки пустые не оставили на вершине.

• – Куда вы едете отдыхать?

– В Среднюю Азию, в альпинистскую экспедицию.

– На фрукты?

– Можно сказать так.

– Как я вам завидую, Юрий Иосифович! Вы едете отдыхать на юг за казенный счет!

• Пик Лиловый. Что за название?

• Как это жестоко! Едва вылезши из палатки, где ты спал, сразу же, без всякого перерыва включить на полную мощь свой организм, начать максимальную борьбу за жизнь.

• Альпинизм – это творчество. Художник подбирает краски. Альпинист – крючья. Но художник может написать плохую картину, и от этого ничего не станется. Альпинист не имеет права ошибаться. Цена ошибки – жизнь.

• Вадим, уходя, сказал: «Все будет в порядке, мы на мокрые дела не ходим».

• Ховрачев лез первым и взялся за плиту. Она пошла на него.

– Ребята, я держу плиту. Прячьтесь.

Куда? Мы все стоим под ним. Особенно трудно было Симоне, с его толстой ж… Все-таки ему удалось вбить свой зад в какую-то щель. Ховрачев – я держу! Бросай! Гена бросил плиту. Она просвистела. О месте Симоны мы узнали по столбу пуха: вгрызаясь в щель, он порвал пуховку.

• Иди по простейшему пути. Он логичен. Человек склонен переходить реку там, где узко.

• На кабардиниаде Белецкий перед обломом на Приюте говорит: «Товарищи, я должен вас огорчить. У нас 1100 горовосходителей. По нашей статистике, из 1500 бывает одна жертва. Так что надо, товарищи, приготовиться к неприятности!»

В это время снизу звонят – в реке Баксан утонул пьяный библиотекарь из села Тенкеила.

– Слава богу, – сказал Белецкий, – значит, у нас будет все в порядке.

• Пятница простиралась до самого горизонта.

• – Больная 47 лет.

– Сорока пяти.

– Больная 47 лет.

– Сорока пяти.

Мясников: «Ох, о чем вы спорите? Когда женщине за 40 или 140 – это ведь все равно».

• Через 25 лет, через четверть века, я снова увидел перевал Кичкинекол.

Улицы нашего детства становятся неузнаваемыми: их перекрашивают в новые краски; наши любимые заборы и глухие стенки, которые били наши маленькие, за неимением больших, резиновые мячи, и гремели крики (штандр! Два корнера – пиналь!), сегодня снесены, и наше детство, пропавшее куда-то давным-давно, теперь просто перемололось в траках бульдозеров. Наши девочки, чьи имена мы писали пеплом на этих глухих заборах, превратились в секретарей парторганизаций с усталым взглядом и покатыми плечами. Пошли на тряпки наши старые ковбойки, которыми мы когда-то так гордились. Мы не видим себя, и все нам кажется, что мы сейчас поднимемся от зябкого утреннего костра, от похудевшей на рассветном холодке белой реки, отразившей в коридоре мрачноватых сырых елей белое теплое небо, поднимемся и пойдем быстро туда, куда успевает глаз, – за зеленые ковры альпийских лугов, за желтые предперевальные скалы, к синему небу, такому синему, что, казалось, до него можно дотронуться рукой и погладить его лакированную поверхность.

Но нет этого ничего. Есть другие люди, другие дома, другие женщины, другие мы.

Только перевал Кичкинекол стоит, как 25 лет назад.

• Каждый народ заслуживает ту медицину, которую он имеет.

• За достоинства редко любят. Можно любить и за недостатки.

• – У нее на руке сегодня появилось кольцо.

– Это отлично. Значит, не появится семейного блеска в глазах.

• Вязкий альтруизм.

• Да здравствует советский народ – вечный строитель коммунизма!

• Копров: «Когда Советская власть даст свободу малым народам?»

• Я поэтому и стал поэтом, что глядел на закат, куда бежала река.

• Чем уже коллектив, тем сильнее склока.

• Граф Монте-Карло.

• В колхозе «Россия» есть два ишака. Машин – через четыре двора машина. Мотоциклам – тем вообще нет счета.

Постовой ГАИ остановил ишака и спрашивает у его «водителя»-старика:

– Где твои права?

Старик поднял ишаку хвост и говорит:

– Вот тут, загляни в бардачок.

• Степь – единственное место, где можно понять, что ты живешь на планете. Степь и море.

• По площади перед клубом идет инвалид и покуривает. Без костылей, на протезе, пристегнутом к бедру, но идет, постукивает железным концом протеза по асфальту, и этот негромкий ритмичный стук страшнее самых жутких киновзрывов наших боевиков.

Светит неяркое осеннее солнце. Дети в пионерской форме ожидают делегатов краевой конференции учителей. В их руках цветы. Лихо развернувшись на пыльной площади, промчались подростки на новых «ижах».

• Я хочу от имени товарищей – и было бы неправильно – сказать спасибо за идеологическое обеспечение наших возросших возможностей.

• Село Покойницкое. Все вымирали. Уходили волостями.

• Картотека умных людей.

• – Забудьте и никогда не говорите, что вы были травопольщиками.

– Не говорить могу. Но забыть не могу.

• Я закричал, как меченый атом.

• Когда Боб Мамонт узнал, что здесь были немцы, он спросил – почему?

• Жена миллионера Вильяма Хелса спрашивала – правда ли, что в СССР люди могут молиться? Сколько гангстерских банд в Москве? Может ли школьник выбрать вуз или он должен выбирать профессии по указанию государства? Я сказал – извините, но это странный вопрос.

Миллионеры накупили балкарских свитеров и стали столь похожи на наших туристов, что их начали на танцах приглашать танцевать.

• На текущую воду можно смотреть так же бесконечно долго, как на огонь.

• Боб: «Я никогда так не отдыхал. Мне 51 год, и у нас с женой не было никогда такого счастливого отдыха. Все 8 дней. Была разная погода. Шел снег. Мы попали в бурю. Но было символично, что именно в последний день засияло солнце. Я позволю себе провести аналогию с советско-американскими отношениями. У нас две страны, два правительства, две армии, два народа. Но солнце у нас одно».

• Эдд: «Я ничего не знал о вашей стране. Только газеты и ТУ. Там одно и то же».

• Американцам в кинозале Чегета вручили почетные грамоты: «За лучшие достижения во всесоюзном социалистическом соревновании». Других не нашлось. Американцы сидели очень напряженно и взволнованно. Впервые миллионера я видел на партсобрании под лозунгами «Народ и партия едины», «Все на выборы». Все очень торжественно выступали, выходили получать грамоты.

• Джуди называла будильник «разбудильником».

• Мне нужен стол, нижний свет, машинка, маг – только для того, чтобы убедиться, что ты абсолютно пуст. В другой обстановке есть оправдание – нет нужных предметов.

• 1 апреля решили разыграть одного человека в отделе. Вывесили объявление: «С 1 апреля: запись на автомобили «Жигули» производится у т. Иванова с 14 до 16 часов». Первой у него записалась жена замдиректора. Раз пришла на запись жена замдиректора, то Иванов решил, что дело официальное. Составил список, график, очередь. Устроители шутки мерзко хихикали. Но Иванов, составив список, пошел с ним в местком и там пробил.

Анекдот заключается в том, что они – шутники – не записались, а список поимел место, и все получили машины.

• Я люблю тех, кто любит меня. Я люблю, когда мне идут навстречу и улыбаются. Я люблю делать неординарные вещи – играть ночью на гитаре, бросаться в авантюры, потому что Богом завещано человеку быть вдвоем с кем-то из родных. Тем и прекрасна Анук Эме в «Мужчине и женщине», что она ему моет голову, а он, жмурясь от пены, играет на гитаре. Я – за эту жизнь, я ее хочу, жажду вожделенно. Боже мой, мой Бог! Неужели это когда-нибудь сбудется – со мной, старым, лысым, вонючим и бездарным? Когда-нибудь это сбудется – счастье в детях, в ветвях, в небе, в луже на голубом утреннем асфальте и в том, что ты не одинок на земле, в женщине, которой одно имя – восторг, от которой, как справедливо писали поэты сталинской эпохи, «не отвести глаз» (как будто глаза нужно куда-то везти на каком-то транспорте)? «Ветер, ветви, весенняя сырость…» Как это пережить? Как жить без этого? Как жить с этим, ежесекундно дрожа от мысли, что это может пропасть, быть украденным каким-то проходящим поездом, который на нашей станции стоит-то всего одну минуту? Что из миллиона вариаций существует только одна – неповторимая, а страх и щемящее счастье дополняют друг друга?

• Ресторан. Группа вновь прибывших туристов. Отмечается «создание нашей группы». Встает костистый, алкогольного вида сорокалетний человек: «Раньше я занимался конным спортом». Пауза. «У нас, у конников, принято говорить – пусть тебе земля будет пухом. Ну это, конечно, шутка: конники много падают. Так вот я хочу сказать: пусть нам снег будет пухом».

Выпили. Какая-то девушка стала быстро говорить: «Давайте будем разговаривать, потому что дальше нам будет некогда. Мы будем кататься, кататься, потом отдыхать, потом отсыпаться».

Через полчаса конник провозгласил новый тост: «Давайте сделаем так, чтобы наш инструктор сказал: «У меня никогда не было такой плохой группы».

• Связка. Ее идеология. Связавшись, ты отдаешь свою жизнь товарищу. Отвязавшись от него, ты отвязываешь свою судьбу. Как хорошо. Как это в духе свободного мира! Один – один. Связка – коллектив. Развязка – одиночество гор. Беспомощность при чужой беде. В конце концов – одиночество смерти. Своей собственной. Оступился – погиб. Потерял равновесие – погиб. Однако ты свободен. Полагаешься только на себя. Тебя не связывает слабость партнера. Его темп. Его техника. Максимально быстро иди вперед. Он отстает – это его личное дело. Прикинь, что у него в рюкзаке. Без него ты обойдешься – обойдешься ли ты без его рюкзака? Если он несет примус – посматривай на него. Примус – это вода.

• Ранним утром, когда пустынный выкат Чегетской трассы был пуст и жесток, когда мертвенно-бледный Эльбрус еще не был тронут первыми лучами зари, когда все спали, мы прощались у автобуса после бессонной ночи. Боб Нок сказал: «У меня никогда не было такого отпуска. Мы с женой никогда так не отдыхали». Даже миллионер Вильям Ламб с лицом, которые часто рисуют в карикатурах, – его лицо посветлело и помягчало. Его жена плакала. Как-то всем вдруг сразу показалось, что кончилось что-то.

• Что такое диагностика? Это быстрота и богатство ассоциаций. Для точной диагностики нужен светлый ум. Это поэзия медицины.

• Четыре пары приехали из города Роджестера, что на севере страны, в миле от Великих озер. Бат и Кэт – фермеры. У них 10 детей – 3 общих, сад 400 акров – яблони и черешни. Продукцию продают для производства соков. 10 минут от гор. Это очень удобно – недалеко от курорта «5по\уЫгй» («Снежная птица»). Однако решили поехать покататься в СССР. Почему? Ну, во-первых, всех их подбила Джудди Бриггс, которая была в прошлом году. Во-вторых, это дешево, несмотря на перелет. Ну, например, один час обучения в «Снежной птице» стоит 20 долларов. Цена катания на человека 18 – 25 долларов. Это за подъемники. Плюс инфляция. И еще – интересно.

Все говорят: «Вы так похожи на нас. Мы никогда раньше не предполагали, что русские так открыты. Мы думали что они все «внутри» – скрытные, молчаливые, мрачные люди. Мы были потрясены. Это фантастично!»

Это повторяется каждый раз с каждой группой.

• Семь лет просыпаюсь, смотрю на нее и думаю – какой я счастливый. Как мне повезло!

• Гимаройлер.

• Я сижу за столом, курю и таким образом провожу свою жизнь. Рядом со мной мелькает и требует жизнь, которая люто ненавидит меня. Скучно и глупо. За ошибки, совершенные давным-давно, надо платить. А ошибок совершено много. Поэтому и платится много. Приехать так далеко и трудно, чтобы на чердаке в дождь пить седуксен! Вот уж прекрасный финал зрелой жизни! Где взять силы? Все они растрачены на дерганья, сулившие перспективы, на судорожные финиши, за которыми не оказывается ничего. Стоило ли обманывать столько прекрасных людей? Надежды дальше нет. Почти нет, потому что нет сил. Однако я живу без надежды, без будущего. Живу и знаю, что так же, как и я, живет еще один человек.

• Вот уж действительно – «стол был накрыт, но званые не были достойны»!

• Она считала, что в лесу нужно немедленно переаукиваться, кричать и делать различные замечания. В ее присутствии лес терял такое качество, как тишина.

• Бора, выди из мора. Я тебе мама или как?

• – Ты когда-нибудь был счастлив?

– Да. Даже два раза. Один раз, когда смотрел на нее и вдруг почувствовал, что ноги у меня подгибаются от счастья. Никакой романтики при этом не было – это было в Москве, в Чертаново, на улице.

Второй раз, когда катался под Ленинградом на даче на детских качелях белой ночью и надо мной в сиреневом и блеклом небе летел самолет и чуть светилась одинокая звезда. Было сыровато. Все мои уже спали – тесть, теща и дочь. Я их очень любил. В доме остывала печь и пахло оладьями и жареной картошкой. Самолет, подсвеченный снизу северной ночью, набирал высоту, и под серебристым рыбьим его брюхом мигал проблесковый красный огонь. Я почувствовал глубокое осознание счастья. Я почувствовал, что буду жить всегда.

• Ах, как вы все фальшивы! Друзья, друзья, выпьем за друзей! Друзья нужны тому, у кого плохо в семье. У кого крепкая семья, тому нужен только цветной телевизор. Телевизор – настоящий друг человека: его всегда можно выключить.

• Типичная сволочь, поросшая мелким кустарником.

• Люди ненавидят, когда им говорят правду. Они хотят жить в фальшивом мире.

• В Венгрии такие магазины: зайдешь – невозможно выйти. Там есть один хозяйственный магазин – я там стояла и рыдала!

• Они не разговаривают, чтобы прийти и сказать: «Юра, нам надо растопить печку». Они кричат друг другу: «Ты не видела топор?» – «Какой?» (Как будто тут есть сто топоров.) – «Тяжелый!»

Или:

– Все ведра пустые!

– Не неси, тебе нельзя поднимать тяжести. Дай я принесу.

– У тебя ведь больные дни…

И дни не больные, и никакой воды не нужно, а печь горит. Просто ненависть есть. И все.

• Название фильма – «Пик Валерия Рюмина». Рюмин по кличке Царь. Он в свое время работал на точках, где не было столовых. Был мужской колхоз. Обязанности распределялись. Рюмин – мастер на все руки, хитрый и умный, но «сачок»:

– Я, ребята, не могу, не умею ничего делать.

– Тогда будешь поваром.

В первый день, чтобы показать, что он не повар, сварил большим кипятильником лапшу. Лапша вся прилипла к кипятильнику. Чуть не побили. Ну хорошо, я буду мыть посуду. Но посуду ненавидел. Расчет его был правильным – к вечеру все напивались, и он просто стаскивал посуду под кран. Когда утром кому-нибудь нужна была посуда, он выбирал свою, протирал и ел. Потом Рюмин стал главой коллектива и получил кличку Царь.

• Он художник слова. А я художник дела.

• Давай достанем жидкость нервнопаралитического действия под названием «алкоголь».

• Вам нужен рекорд, а мне нужен муж и отец детей.

• Существует дистанция таланта – почти объективно существует и точно организуется. Люди сопредельного таланта никогда не бывают друзьями, редко хорошо относятся друг к другу. Люди талантов боковых проявляют друг к другу слабый интерес.

• Горбатко-космонавт на вопрос, чем замечательна его родина Кубань, сказал:

– На Кубани у нас выращен конь Анилин.

– Где родилась ваша жена? Он ответил:

– На Конзаводе.

Оказывается, так называется поселок.

• Дорогой Валера! Здесь на земле все течет и течет, а ты все летаешь и летаешь. Нехорошо. Пора и честь знать.

• Курятник – курец, тот, кто курит.

• Аркан отчитывается перед министром – то плохо, там не поставили оборудование.

Министр:

– Это все понятно. Ты начни со слова «однако». Аркан вывернулся:

– Однако положение еще хуже.

Министр показал кулак:

– Может, тебе дать лист бумаги?

– Зачем?

– Напиши пару слов. Так и так, прошу по собственному… Когда недоделки будут устранены?

– В срок.

• За шашлыками. Тот, кто привез мясо, похвалялся: «Хорошее мясо? У детского сада сегодня оторвал».

• Кто хочет выполнить работу – ищет средства. Кто не хочет – ищет оправдания.

• – А ты чем занят?

– Ничем. И от этого, между прочим, страшно устаю.

• Тяжело здоров.

• МБР – морской бомбардировщик. Мотор – на четырех пилонах над кабиной. Когда вынужденная – мотор срывался и убивал экипаж. Для того чтобы остаться живым, экипаж при вынужденной должен был сначала удариться концом крыла о землю, чтобы в сторону бросить мотор, потом уже падать.

• Эмблема медицины – теща ест мороженое.

• – Я народный артист.

– А я у себя на перекрестке самый народный артист.

• На киностудии:

– В прошлом дубле маятник часов не качался!

– Этого никто не увидит.

• Бог, как известно, был строителем и сдал землю с большими недоделками.

• Звонок: «Юр, нет ли у тебя жениха лет пятидесяти для немки 41 года? Ничего из себя, хочет обязательно русского».

• Эти многосиреневые фильмы.

• Все кончается. Новый год кончается. Сахар кончается. Только погода никогда не кончается.

• Я был на каком-то совершенно мне не нужном дне рождения. Абсолютно не нужном и среди незнакомых людей.

• Я читаю книги. Между прочим, из них я узнаю очень много нового.

• О себе я привык выражаться в прошлом времени – жил, был, любил.

• Мы с женой достигли полного и глубокого непонимания друг друга.

• Я себя чувствую, но очень плохо.

• – Я не видел родную дочь три недели, наверно. Живем в одной квартире!

– Такая большая квартира!

• С тобой не соскучишься от скуки.

• Отсутствие денег и связей освобождает душу. Никому не надо ни занимать, ни помогать. А то, что не помогут тебе, – это очевидно. К этому надо быть готовым всю жизнь.

• Не могу себе представить, как можно жить только собой.

• Счастливы люди с дряблым сердцем – они умрут быстро, легко и не отравят близким жизнь длительным и тоскливым умиранием.

• Это такая же разница, как между словами «государь» и «милостивый государь».

• Жена с бессмысленным лицом

Идет к реке стирать кальсоны.

• Поминки собственные – под магнитофонную речь, записанную самим покойником для поминок.

• Муж должен стоять в углу, как шкаф.

• У меня с ней была, как у Пушкина, – балдежная осень.

• – Когда откроют магазин?

– В девять.

– Так сейчас уж полдесятого.

– Э, милок, у нас время колхозное. По-колхозному, когда продавщица встанет, тогда и будет девять.

• – Это что такое?

– Это концерт Чайковского для фортепиано с оркестром.

– Да? А это?

– А это концерт Чайковского для скрипки с оркестром.

– А для людей этот Чайковский не мог ничего сочинить?

• – Я знала одного Мазо.

Эдда напряглась.

– Он был врач.

– Почему был?

– Ну… когда мы с ним были знакомы.

– А этот Мазо женат?

– Да, – сдавленно сказала Эдда.

– Как зовут его жену?

– Эдда, – сказала Эдда.

Тут я рассмеялся.

– Ну почему, – сказала, покраснев, Оля. – Мазо – распространенная еврейская фамилия.

– За свою овечку я спокойна, – сказала Эдда. – Второй жены у него точно нет, а любовниц он тщательно скрывает.

• Защита окружающего четверга.

• Объявления в гостинице: «Лифт работает», «Лифт вниз не поднимает».

• На фоне твоей беспомощной лжи вопрос о том, есть ли у тебя любовник, утратил смысл.

• От этого ничего хорошего, кроме вреда.

• Обстоятельства сложились так, что… – название.

• Легенда о любви и коварстве: два адыгейца решили пожениться. Но они были из разных родов и решили вместе броситься с моста. Он бросился, а она нет, и сейчас работает главврачом санатория «1 мая».

• Берегите лес. Он спас революцию. Ленин.

• Геморрой нашего времени.

• Дальше всех идет тот, кто не знает дороги (Кромвель).

• Работающий мужчина сразу приобретает право на хамство. Он может ничего не сказать, но вся его фигура, поза подтверждают не только готовность, но и право на хамство.

• Выслушав один вопрос, можно, не ответив на него, сразу же задать вопрос другому человеку и, только получив от него ответ, переспросить задававшего сначала. Это вид и знак отношений первенства, мини-власти.

• «Каждый что охраняет, то и имеет» (Жванецкий).

• Художник: «Натура – дура, штык – молодец».

• Секретарь райкома два часа говорила, не давала никому вставить слово, рассказывала о делах в районе. В конце встречи она сказала: «Беседа с такими умными людьми мне очень много дала и многому научила».

• Англичане говорят и действуют, американцы одновременно действуют и говорят, русские действуют и ничего не говорят, китайцы только говорят.

• Закончил предварительный сон, перехожу к основному.

• Два мира – два сортира.

• Я не знаю, как отдыхать. Может, кто-нибудь объяснит мне, как это делается?

• Дружба – альтернатива одиночества в семье.

• В Одессе пьют рислинг с каплей муската.

• 10-я армия во Львове. Нач. АХ• вызывает старого еврея-поляка и говорит ему:

– Ну, если лифты остановятся, голову сниму. Еврей пришел на другой день утром и говорит:

– Пан полковник, я не понял, почему должны остановиться лифты?

• – У нас совершенно пустой холодильник. (Как бы ни был он набит или действительно пуст.)

 

– А это мясо?

– Это я приготовила для собак!

• В Туапсе с проезжей части выгоняют машины таким образом – поливают вокруг солярку и поджигают ее.

• Он поднялся на новую ступень отношений с жизнью. Старые друзья уже не нужны и раздражают. Они – свидетели былой бедности, неуспехов, унижений. Перед ними нужно держать себя, марку, престиж, острить. Это все напряженно. Остаются люди двух категорий – шестерки и деловые. Выпил с одними, решил дело. Другие тебя обслужили за колбасу. Все.

• Когда вылезаешь из пещеры, из дырки в земле – по-другому не назовешь – то видишь бархатное небо и живые звезды, и кажется, ты видишь, что это дно атмосферы. Ложишься в ковыли. Где-то рядом ходят дикие мустанги. Ну – 30 лет. Разве конец жизни?

• Рак – болезнь огорченных людей.

• Жора сказал девушкам: «А у нас скучно».

• Ты любишь выигрывать, а я люблю играть. Это совершенно разные вещи.

• Есть ли смысл добиваться своего? Ты всегда теряешь. Добившись, ты уже совершенно не тот, кем начинал борьбу.

• В возлемосковье у меня осталась одна. Чертежница.

• Где здесь свеча? Я совершенно не знаю. Я не моторист. Я простой океанский штурман.

• Вы не можете толковать сны? У меня такое впечатление, что меня подключают по ошибке где-то у них на коммутаторе. Я даже не имею понятия, что со мной, какие люди, но такие четкие, кошмар. Ни одного знакомого предмета, ни одной фигуры, кошмар.

• Осторожно, впереди ямистость.

• Спор о том, какой сегодня день и что было в предыдущие:

– Вчера мы выпивали с Витючком.

– Каким Витючком?

– Со второго подъезда.

– Нашим Витючком?

– А что?

– Вчера мы в Дегунино были на именинах…

• В связи с тем, что я сделал открытие в области физики, прошу установить на моей родине в г. Нижний Ломов бронзовый бюст. Лучше всего везти его по реке, потому что дорога у нас ямистая и бюст может побиться.

Петр Пылеев, ученик 2-го ГПТУ.

• Характер существует как бы вне человека и руководит его поступками вроде как со стороны.

• Тема для сценария – Слово. Что такое буржуйка, налет, зажигалка – не знают дети. А взрослые не знают, что такое черная дыра, алгоритм.

• Он такой хороший человек: предает ну только в исключительных случаях.

• Талант – это только возможность славы, искусства.

• И главное – не случалось никаких бессмысленных случайностей, как это было при прежней власти. Фабрики фабриковали что им надо.

• – Этот Карузо! Ни слуха, ни голоса, и поет с еврейским акцентом.

– Ты слышал?

– Мне Изя напел.

• Мужчина одноразового использования.

• Молодежный расизм.

• Пошла такая волна в искусстве – старики виноваты, не то чтобы виноваты, а просто дерьмо. А вот молодые – они ничем не тронутые, чистые, они рубят замшелый сталинский быт и уклад жизни. Ну, и правда, рубят. Дальше что?

Дальше вот – вы должны обеспечить мне шмотки, квартиру (о еде и харче вообще не говорится: это само собой). Мой как за стол садится, мать дрожмя дрожит, чтобы, не дай бог, ложку на стол не кинул. Ну вот – а в мою жизнь вы не суйтесь, потому что вы ни хрена в ней не смыслите. Ну, действительно, какой резон говорить с человеком, который не слышал рок-оперу «Стена» или не знает, кто такой Сид Баррет. И главное, о чем тогда говорить? Для молодых мозгов это слишком низко.

– Ну как-то ты, Коля, на всю нашу молодежь, как раньше говорили, тянешь.

– Я говорю о том, что вижу вокруг. Вижу я не очень много, и круг не очень большой. Но вижу одно и то же. И дело, конечно, не в этих сапогах «аляска», и не в самурайских повязках на лбу шестнадцатилетних девочек, и не в сумках из мешковины, и не в одежде вообще. Дело в духовном здоровье. Дело в отсутствии интереса к делу. Так они и растекаются по двум ручейкам – одни понимают, что они слишком тупы или ленивы, чтобы заниматься делом, и прямым ходом устремляются непосредственно к кормушкам и раздаточным окошкам. Тот, кто стоит у раздаточного окна, рано или поздно обнаружит в своей руке лишний хвост жареной трески.

Другие именно потому, что им претит ошиваться у отполированного локтями прилавка пищеблока, уходят в высшие бестелесные сферы, туда, где царят «Пинк Флойд», рубашки с нашивками американской армии, какая-то новоявленная маниловщина, которая в конце концов приводит к алкоголизму. Впрочем, лишний кусок жареной трески ведет туда же.

Такие дети чаще всего становятся вывеской родителей, их возможностей.

– Ну, Коля, ну, Коля, ты злой. Ну, ты злой на нашу молодежь!

– Студентов вижу каждый день.

– Ну и что же они тебе?

– Доброты в них нет. Настоящей. За чужой счет – пожалуйста. А настоящая доброта связана с минимальной по крайней мере жертвой.

Сперанский:

– Доброта – собственное произведение и приобретение. Из всех качеств она менее всего наследуется. Она – от воспитания, она – собственная. Ее нельзя взять напрокат.

Митя:

– Один древний египетский папирус начинался со слов: «Какая плохая нынче молодежь».

• Ио-го-го и бутылка водки.

• Поднимем мы среднюю цифру.

• – А меня зовут Визбор.

– Не слышал. А тебя?

– Вир Риван.

– Тоже не слышал. Из армян?

• И распродали Володю с молотка.

• Нет, я не Карпов, я Корчной.

• А функция заката такова.

• Лежат девичьи имена,

Как будто звезды на погонах.

Любовь все спишет, как война, —

У них и баб свои законы.

• Мы вышли из зоны циклонов,

Из сферы собачьих дождей.

• – Когда же писать?

– Вот сейчас и писать.

• Где ледники, как смерзшееся небо.

• Господи, я должен что-то делать. Господи, я должен рисовать!

• Мы спасем от одиночества эти синие хребты.

• И в варежке зажав фонарь луны,

Идет январь средь снежной тишины.

 

И горизонт, задвинутый портьерой (1980-1984)

• Мой край знаменит не лугами,

Не солнечных пляжей каймой,

Он больше известен снегами

И долгой полярной зимой.

• Дизель-бренди – спирт с бензином.

• Висит:

1) Капитан всегда прав.

2) Если капитан не прав, см. 1.

3) Учись на капитана.

• Запись в судовом журнале: Стоим на рейде. 1 – 5 град. Но вот пришли с берега и принесли. В общем, запись кончаю. Целую. Гена.

• Я не скептик, я курсант.

• Ну кто-нибудь, ну дайте ж валидолу!

• Ты помнишь – к нам приходил один пейзаж?

• Что такое экстра – понимаю,

Что такое сенс – не разберу.

Что такое поле – понимаю,

Что такое био – не пойму.

• Хрустота коленей и локтей.

• Еще не умерла Россия,

Покуда живы мы с тобой.

• И женщина, похожая на время года.

• И горизонт, задвинутый портьерой.

• Хоккей без травы.

• Как самому собрать телевизор? При помощи совка и веника.

• Мы боремся за мир. Нам нужен мир, и желательно весь.

• Председатель колхоза – запои. В конце запоев обязательно бежит в поле вешаться. Там у него для этого припасена специальная веревка, есть и замечательная береза, под которой в сенокосную пору любят отдыхать косари.

Весь колхоз уже только и ждет этого, сторожат, чтобы и вправду не повесился.

Председатель сам на своем «газике» пьяный приезжает к березе. В кустах уже ждут его пластуны. Как только председатель набрасывает веревку на шею, так из кустов выходит все население колхоза и с воем и плачем устремляется к нему, кричат: «Не надо, Сергей Федорович». Он делает вид, что не видит людей, прилаживает поудобнее веревку. Наконец обращает внимание на идущих, хмуро на них смотрит. Сам начинает плакать.

– Не любите вы меня, не любите, – бормочет он сквозь слезы.

– Любим, еще как любим! – утверждают подходящие к нему, а некоторые уже и на коленях.

– Не любите!

– Любим!

Дело кончается тем, что председателю подносят чарку. На этом запой и кончается.

• Секретарь Пензенского обкома о Салтыкове-Щедрине: «Так, понимаете ли, оклеветал область, а приходится юбилей праздновать!»

• – Вот все говорят – отец, отец. Я почитаю его, как отца, отмечаю его память. Он был чистым и честным человеком. Но он был фанатиком. Я не знаю, Юр, кем бы он сейчас стал.

• Он работает без отдыха, чувствует историческую обязанность. Маленькая комнатушка, вся забитая книгами и папками под номерами. И гантели. Он работает на вечность. Он не должен раньше времени умереть. Он пишет, пишет, потом поднимает гантели в перерывах.

• Булат поехал во Францию через Мин. культуры. Какая у вас ставка? Никакой. Ну, значит, вы еще останетесь должны нам.

Иваненко – тот самый герой Ивашкиады. Ну, мы для вас сделали невозможное – выбили для вас ставку Образцовой. Или Архиповой. То есть пополам – 50% себе, 50 – государству. Отдельное купе – купили два места.

• В дверях: «Ты меня целуешь?» – «Конечно. Условно».

• Они прожили уже три года. Он все время говорил: «Когда я слышу ее голос по телефону, я с ума схожу».

Он настаивал, что именно по телефону, хотя я тоже с ней говорил именно по телефону, и голос у нее неприятный и сухой.

• Когда Володя Смирнов уходит на работу и говорит Надежде (та закрыта в кухне с попугаем, который не любит, когда уходят): «Я пошел, Надюша», она ему отвечает: «Я рыдаю!!!»

• Письмо в ВАК: «Я ничего не хочу сказать плохого о соискателе. Вы просто вызовите его в Москву. Не задавайте никаких вопросов, просто поставьте перед собой, и вы увидите, какой перед вами стоит ишак».

• Волк в овечьей шкуре – чекист в дубленке.

• – Рабиновича можно?

– Он на даче.

– Он купил дачу?

– Нет, он на даче показаний.

• – Петька! Где мой белый «Мерседес»?

– Вон, Василий Иваныч, ссыть на лугу.

• Торт «Леонид» – без яиц и масла.

• Я помню, помню Котлас. Нары трехэтажные, потолок рукой достать.

• Дорогая редакция! Я себя чувствую, но очень плохо.

• Убить пересменщика. Любовь под вазами.

• Географы могут сколько угодно утверждать, что горы – это рельеф. Но мы-то знаем, что «лучше гор, – как сказал поэт, – могут быть только горы, на которых никто не бывал».

• Знание – сила, а сила есть – ума не надо.

• Речь на своих похоронах, записанная на пленку.

• Какие проблемы? Паричок простирнуть надо.

• Самодеятельные дети.

• Наше отечество – небо. Наша извечная тоска – тоска странника.

• Ласточка Толя и Слава задумали и давно готовили замечательный профессиональный номер. Суть дела состояла в том, чтобы перепутать багаж спецрейса, на котором прилетел министр иностранных дел, и на сорок пять минут получить в свое распоряжение шифровальные машины, которые он привез с собой для защиты своих переговоров с премьером. Репетировали два автобуса со слушателями высшей школы. Наконец, когда министр прилетел, все это и начали проделывать. Ласточка, в то время начальник таможни, крутился. На двух электрокарах были поставлены аккумуляторы с «Икарусов», и они с быстротой звука увезли шифровальные машины. Печати, способ упаковки, сургуч – все было уже известно. В машины вмонтировали сигнальное устройство, чтобы они работали в эфир. Ласточка стал получать на свою голову тумаки. Высшая школа, переодетая в носильщиков, действительно смогла создать бардак с багажом на несколько рейсов, два из которых были вообще фиктивными. Однако никто и не знал, что проводится операция. На Ласточку посыпались тумаки, майор из «девятки» орал, что его снимет, немец из безопасности тоже бегал, но, в общем, дело было сделано. Огромную работу в считаные минуты провели.

Это – театр. И пьеса написана с размахом, и есть завязка, кульминация и развязка, и актеры есть первых ролей, и статисты, и все понимающие постановщики, и ничего не понимающие простаки. А на балконе стоял главный режиссер спектакля Слава и посматривал и посмеивался.

Таким образом, во время переговоров были заранее известны все ходы противной стороны. Толя и Слава в мирное время за это получили по ордену Боевого Красного Знамени. Ласточке – хер. Но стерпелся.

Через год его жена, преподаватель ВГИКа, поехала на год в Италию и там по пьянке проболтала о своем муже любовнику. Феликса прогнали. Хорошо, что не убили, с печальной улыбкой сказал он.

• Грузин дал пять тысяч, чтобы его сын поступил в Москве в институт. Сын не поступил. Грузин возмущался: «Слушай, у них просто коррупция!»

• С глазами плохо стало. Денег совершенно не вижу.

• Блекло-серебряные крыши домов, крытых старой выцветшей дранью. Коршун, летающий над ранней зеленью поля, купающийся в солнце. Ветер, еще не ставший жарко-летним, клонит ясно-зеленые и желтые поля. Тень от облака, упавшая на половину леса. Серебряный самолетик, подбирающийся на взлете к темно-молочному брюху облака.

• Сила и разнообразие, разножанровость тех или иных увлечений объясняется иной раз – зачастую – часто – чаще всего – самым прозаическим образом. Прыщавый юнец пытается привлечь внимание окружающего пространства, выставляя в окно динамик радиолы. Гипертоникам нравятся горы, потому что в них свежо и прохладно. Сексуально неудовлетворенные стремятся к политической карьере, где власть над другими дает им то, что они не могут получать в постели при помощи личных качеств. Склонные совершать добро в конце концов становятся ленивыми и малоподвижными увальнями, прикрывая свою бездеятельность склонностью к скромности и всепрощению. Алкоголиками руководят ясные и сильные цели. В облике большинства родивших и малокультурных женщин сквозит наглость по отношению к отцу ребенка. (Теперь он – отец, куда он денется?) Они перестают обращать внимание на себя, выглядят неряшливо и готовы по любому поводу незамедлительно дать резкий бой. Близкие по отношению к близким совершают самые разительные и немыслимые ошибки.

• Он был настолько сутулым, что возникало желание немедленно проверить свои плечи.

• Надпись в уборной аэропорта «Борисполь»: «Счастливое очко, только сел с.ть, объявили посадку».

• Встреча альпинистов, вернувшихся с Эвереста. Эдик Мысловский в какой-то комбайнерскои сеточке, виднеющейся под пиджачком, растерянно улыбаясь, ходит между встречающими. Иногда на него почему-то все вместе налетают журналисты и, табельно пошутив в их куче (пальчик постригли немного), он снова бродит по кучкам и группкам людей с забинтованными кистями рук, со светло-коричневыми и растерянными глазами. Старый человек, худой, как мальчик, немало согнутый, с тонкой палочкой, но с веселыми глазами, ходит по всем встречающим, заглядывает всем в глаза и говорит:

– Никого не узнаю. Одни в очках темных, другие бороды отпустили.

Однако он не узнает потому, что просто время его ушло, просто старый он.

Некоторая ненормальность в прибывших была. Коля Черный, не взошедший честолюбец, шел мрачный, торопил время. С. Бершов вел себя как аргентинский футболист, забивший гол. Вскидывал руки, кричал, поднимал дочку над толпой и т.п. Эрик Ильинский, повиснув на плечах встречающих, с удивлением и любопытством и с какой-то насмешкой смотрел на все это иконописными горящими глазами. Славик Онищенко был просто рад. Сергей Ефимов (которого обком в полном составе готовится встретить в Свердловске) вдруг обнаружил в себе подъем и стремление к высокопарности, к откровенной комсомольской патетике. Женя Тамм был почти недоволен всем происходящим, зол на то, что осталось ТАМ, и с трибуны сказал:

– Мы не привыкли к таким встречам. Мы не хоккеисты, и подобная встреча у нас впервые.

И лишь зам Павлова остался верен себе и самому чиновничеству: сначала сообщив, что наша Родина выполняет продовольственную программу, он в итоге спутал имя-отчество руководителя экспедиции, даже не сообразив, что отец его – Игорь Тамм – один из семи нобелевских лауреатов нашей Родины – выполняет ныне продовольственную программу.

• У него были глаза сидевшего в лагерях человека – бесстрашные, веселые и боязливые.

• Наши дорогие руины альпинизма.

• Три войны по глупейшим поводам. Мир пал в моих глазах.

• Крейсер «Ворюг».

• Самолет Ташкент – Москва. Совершенно пьяные офицеры, летящие из Афганистана. Милиция обыскивает насчет оружия. «Мы устали от этого оружия, гранату тебе под яйца!» – «Я, между прочим, раненый». – «Если бы ты был там, где был я, ты бы не спрашивал». Какой город? Москва? А разве не Кабул? Отвратительное ощущение – расхристанные формы, галстуки на погонах, беспрерывно пьют из горла бутылок. Нервическое отчаяние, наглость убийцы.

• Я живу, чтобы жить, чтобы получать радость, а не оттягивать бесконечно момент смерти.

• Морально устойчив, хотя физически здоров.

• Друг Рябченко. Толстое тельце на худых ножках, точь-в-точь как рисовали Геринга времен войны.

• Дети ответработников, у которых в войну все ломилось от жратвы, играли «в горе», т.е. хоронили, закапывали, голодали.

• Тамада перед первой рюмкой говорит: «Нам предстоит большая пьянка. Давайте оглядим друг друга и запомним друг друга».

• Больной после инфаркта: «Ты мне привези зубную щетку, а то у нас завтра проверка будет, у кого что есть. Ну, привези, чего там! Я тебе на другой день ее отдам».

• Наша разница, Юрий Иосифович, в том, что вы уже перенесли инфаркт, а я все жду своего.

• Нинон в больнице: «Ты должен упасть на вершине, а не у дверей сортира!»

• Анна: «Папаню хватил инфаркт, весь гарем зашевелился».

• А вместо сердца – каменный топор.

• Что-то все время падает с неба – листы, дожди, чудеса, семена, снега, свет, слезы, самолеты.

• Да стул труднее списать, чем человека! У него есть инвентарный номер, и он в трех ведомостях. А человек что? Умер? Ну и привет.

• Старуха с молодой фигурой и с лицом, изъеденным морщинами, как высохший солончак. За ней шлепает коротконогий терьер, которому старуха властно приказывает:

– Р-Рольф!

Как мужу.

Внизу крупным мужским шагом с собакой ходит толстеющая сорокалетняя женщина в очках. Думаю, разведенная. Она грозно оборачивается на свою дворняжку, но та и носом не ведет, читая замечательные новости в осенней траве.

• Узбек, замдиректора студии, который знает наизусть «Мцыри» Лермонтова, которую он выучил наизусть на спор с учительницей, в которую был влюблен.

• Какой же это есть механизм в человеке, что я на тебя гляжу и не плачу?

• Обе речи на пленуме были тут же – через два часа – опубликованы, что вообще-то не принято, и так сложилось впечатление, что соперник генсека этого не ожидал.

• На работе у Нинон был митинг, но не по поводу смерти, а по поводу «поддержания спокойствия», «пресечения вражеских речей», против каких-то прогнозов по поводу состава правительства.

• – Проблема отцов и детей, – сказал Адамишин Саше, – заключается в разности оценок происходящих событий. Это банально. Но не банально то, что я тебе сейчас скажу, – никогда еще отцы не переходили на сторону детей. Всегда было наоборот – дети мучительно долго переходили на сторону отцов. Так вот – чем быстрее ты, мудак, поймешь и сделаешь это, тем для тебя же будет лучше!

• Не перебивай меня, то, что я говорю, – интереснее!

• От всей души и от себя лично…

• Ах, витязь, то была Наина! (А.Пушкин.)

• Все ему писалось. Диктовали разные люди, придерживавшиеся различных взглядов. Он все читал. Не только обращения к иностранцам (это называлось «переговоры»), но и, что поразительно, – к своим. «Я думаю, что мы должны одобрить этот документ». Все это писано, как в анекдоте: звонят в дверь, подходит ответработник, вынимает из кармана текст, разворачивает и читает: «Кто там?».

• Буш, вице-президент, выступает в аэропорту. Переводчика в том бардаке не нашлось, переводит подвернувшийся под руку случайный дипломат. Итальянцы Фанфани и Коломбо тоже слушают это: их не встретили, нет машины, и они томятся. Кто-то рядом спрашивает: «А кто это переводит?» Министр иностранных дел Италии мрачно говорит: «К сожалению, это итальянский посол».

• Похороны по ТУ. Опухшая Г.Л. с почти хозяйственной сумкой в руке. Все кричат – бриллианты. Распространились слухи, что за две недели до кончины летала она в Цюрих с одной маленькой «сумочкой». Теперь тоже с сумкой идет. Пьяненький, совершенно пьяненький до неприличия, Сергей Леонидович, строго поддерживаемый охранником, как-то порывается выпрыгнуть вперед, махнуть руками, как пьяный сапожник.

После парада войск стали подавать клану машины. Две «Чайки», «Волги» и внучку – канареечный «Мерседес», и еще другой «Мерседес». Все на глазах 35 тысяч зрителей, которые все еще держат в руках портреты покойного.

• Обсуждался 10 ноября вопрос замены концерта ко дню Сов. милиции фильмом. Все думали на Кириленко. Гена сказал:

– Вот если б главный дуба дал…

Сбылось.

• В конце репортажа о похоронах в кадр – общий план Красной площади – влетел совершенно черный ворон и полетел на камеру, все более укрупняясь. Наконец пересек кадр и скрылся. Тут и дали заставку, будто ждали этого ворона.

• Всех поразила энергия нового генсека, явная неимпровизированность происходящего и ощущение того, что он торопится и что у него есть некий план. Вообще время всколыхнувшихся надежд. И хотя надежды на надежды эфемерны, все равно ждем. Мой друг сказал:

– Так привычно было жить в говне. Никаких расстройств. А теперь сердечко встрепенется и упадет. Что тогда делать? Жизнь кончать тем или иным образом…

• Другой друг (фром киджиби) торопливо сказал: «Мы сейчас ничего не ведем, кроме самых срочных дел. Я позвонил всем своим (резидентам) и сказал – если ничего существенного нет, ничего не доносите. Некогда. Не до вас».

• Постоянство хорошо только в утреннем стуле.

• Мама про кота Шурика: «Он ко мне ломился. Всю ночь».

• – Что мне говорить?

– Говори правду. В правде никогда не запутаешься. Во лжи запутаешься всегда.

• Г. Волчек: «Лапина снимут – всех в ресторан зову!»

• Заговорили о Ленине, о бальзамировании, о фобах. Надежда Степановна сказала: «А склепы? Они туда своих родственников все подкладывают и подкладывают».

• Сохраняется крайняя напряженность, представляющая взаимный интерес.

• А руки-то, руки-то – из крыльев! Тот, кто думает, что из плавников, может отправляться к тритонам.

• Подохни ты сегодня, а я завтра.

• Низко пролетел Ил-18, вынюхивая курносым носом радиолуч дальнего привода.

• Он работает сейчас лейтенантом.

• У Нади попугай Рика кусается. Мать рассказывает. Надежда Степановна: «Зачем же в доме такого хищника держать?»

• Воздух был такой стоялый, такой штилевой, такой неподвижный, что дышать было невозможно. Казалось, то, что выдохнул, то обратно в легкие и тянешь.

• К вечеру стало подмораживать. Над вершинами сорокаметровых сосен, отягощенных снегами, начали открываться среди ночных облаков темно-синие бездны, полные лазерных звезд.

• Ангелина: «Не пьет, не курит, не гуляет, ничего!»

• К ним нельзя приближаться даже на расстояние телефонного звонка.

• Наступают праздники, время пищевых кошмаров.

• Надежда Степановна смотрит хоккей из Канады: «Безобразие! Все со жвачкой. При галстуке и со жвачкой!»

• – Рабинович, вы член партии?

– Нет, я ее мозг.

• – Как баба?

– Умная среди равных.

• Спасибо в стакан не нальешь.

• Я разговариваю с вертушкой, а вы тут хлопаете дверьми.

• Надежда Степановна смотрит бокс СССР – США.

Я: «Команда-то у них – одни негры». Н.С.: «Конечно. У них белые не дураки, чтобы себя подставлять».

• Если в Москве рекомендуют стричь ногти, на Украине начинают рубить пальцы.

• На прибрежных берегах Амазонки нам известно множество совершенно неизвестных племен.

• Мой друг на доске «Наши ветераны» увидел даму, которую он пользовал семь лет назад. «Как быстро бежит время!» – воскликнул он.

• Старый редакторский анекдот.

Автор принес фразу: «Граф повалил графиню на диван и стал быстро-быстро ее иметь».

– Хорошо, – сказал редактор, – однако хотелось бы как-то тактично ввести рабочую тему.

Автор добавил: «А за стеной в кузне ковали что-то железное».

– Очень хорошо, – сказал редактор. – Однако хотелось бы что-то о будущем сказать.

Автор принес: «Кузнец бросил деталь и сказал – х… с ней, завтра докую».

• Прохожий – фермеру:

– Разрешите, я пройду через ваш участок: мне нужно успеть на поезд 9.40.

– Пожалуйста, – ответил фермер. – А если вы встретите моего быка, вы свободно успеете и на поезд 9.15.

• В бухгалтерии «Правды» висит для алкоголиков-поэтов цитата: «Аванс – заедание будущего. (А. Лехов)».

• Лионские ткачи.

Катин похоронил мать и в жутком самочувствии вернулся в Париж, где ждали его жена, которая интриговала против него, и дочь.

– Я должен сменить обстановку: смерть матери – это жутко!

Поехали на юг на шикарном «Рено-9». Въезжают в Лион.

Дочь говорит матери тихо, интимно:

– Мне на экзамене попались лионские ткачи.

– Что, что? – спросил Володя. Он хотел включиться в разговор.

– Я не с тобой разговариваю, – сказала дочь. – Я разговариваю с мамой!

Катин:

– Я не нашел столба, чтобы вперить в него машину на скорости 200 миль в час: во Франции хорошие дороги.

• Детдом, тюрьма – и вот я с вами!

• Телогрейка – стопроцентный коттон.

• Анатолий Семенович – как персонаж пьесы. Он входит в комнату, где идет свой разговор, с той репликой или рассказом, которые он вспомнил. Полуслепой, не терпящий возражений, причем это у него видно не столько в выражении лица, которое довольно масочное, а в жесте, в фигуре, в движении, которое просто гротескно, почти балетно.

– Том! – открывая дверь, громким, уверенным голосом кричит он. – Ты, наверно, не знаешь, что в шестьдесят втором году я был в Париже.

Все замолкают и притихают.

– Это на час, – одними губами говорит Том.

Дед, на ощупь садясь в кресло, трогая его твердыми, тонкими, высохшими, почти костяными пальцами:

– Министр – тогда был еще Бакаев, – громовым голосом продолжает дед с огромными паузами, – разрешил нам из Соединенных Штатов Америки лететь через Париж. Конечно, мы полетели, но с разрешения министра.

Он рассказывает, как от Вечного огня прикурили американские солдаты.

– Откуда солдаты американские в Париже? Ты, папа, что-то путаешь.

– Не путаю! – отвечает дед. – Американские солдаты. Как же? Они же все против СССР.

Том умолкает с замечаниями.

– Ну вот, потом мы пошли в собор Святого Петра. Все еще раз пригнулись.

– Наверно, в Нотр-Дам, – подсказывает Том.

– Почему в Нотр-Дам? Нет, в Святого Петра, там, где Адам мраморный стоит.

– Святой Петр в Риме, папа.

Тут дед несколько застывает, как боец, пораженный пулей на бегу.

– Ну и что, что в Риме? Мы перенеслись в Рим. Как заходишь, тут стоит Адам мраморный, так ему весь ноготь отцеловали.

– Христос.

– Почему Христос? Адам.

– Чего же Адама целовать?

– Как чего? Прародитель наш. Святой.

– Какой же он святой? Грешник. Согрешил, и нас всех из рая изгнали.

– Не знаю, – охотно соглашается дед, – там у него весь палец отцелованный.

• Когда надеваешь очки, на свои же собственные пальцы смотришь, как в кино.

• Талант мне дан для того, чтобы ясно оценить степень собственной бездарности.

• – Годы постоянного, утомительного вранья, – сказал Леша, – отсюда постоянно плохое настроение. Случай с самолетом задевает фундаментальные позиции нашей страны. Это наши сбили его? Это ваши сбили! Мы поставлены просто вне международной морали.

• Фирма Сукин и Сын.

• Кто таскал царя за ушки? Ай – здрасьте!! Александр Сергеич Пушкин! Ай – бросьте! (Пионерская песня.)

• Умер дядя Миша. В похоронном бюро очередь в дверь. Подходит пожилой мужчина, трясется, с палкой в руке. Хочет войти. Две женщины бросаются, не пускают, кричат, как зарезанные, кричат сразу из мертвой тишины печальной очереди.

Молодая женщина с гладкой кожей лица, выцветшей от горя и лишений, бесконечного преодоления и невозможности увидеть хоть краешек счастья, и другая, с туповатым лицом работницы, – обе кинулись, крича «Тут живая очередь!» – замечательный пример слова.

– Я ветеран войны, – сказал пожилой человек с тем же самым выражением, с которым в уличном скандале человек выхватывает, как кинжал, удостоверение госбезопасности.

– У нас тоже ветеран! – визгливо воскликнула женщина и тотчас же выхватила из жалкой сумочки трясущейся синей рукой какую-то серую, жидкую книжечку.

Тут пожилой человек понял, что он должен прибегнуть к новой аргументации.

– Ваш лежит, – сказал он, – а я стою, еще живой!

– Ты стоишь, а наш тухнет!

Тут после этого ответа живой ветеран войны уступил позиции родственникам мертвого. Отступил фактически, шагнув назад. Обе женщины встали с обеих сторон двери. Как часовые у Мавзолея. Кафка!

• Ира С, красивая и блядовитая на вид жена спортивного чиновника, рассказывает о своих жизненных трудностях:

– Вы себе не представляете. Он – охотник. Это хуже алкоголизма. 200 дней в году он на охоте. Представляете? И ему нужно охотиться не только здесь. Он ездит на охоту и на Север, и в Крым, и на Карпаты. У нас вечно живут какие-то егеря. Он им все обещает. Хозяюшка, икра-то есть? Ну есть, конечно, полуторалитровая банка. Он садится и съедает полбанки. Я в ночной, извините, рубашке. Он ест икру и чавкает. Другой приезжает – у него язва. Он, кроме икры и коньяка «Наполеон», вообще ничего есть не может. Я с утра до ночи стою у плиты. Вы знаете, что такое ощипать гуся?

– Кошмар, – сказала Нинон.

– Кошмар, – подтвердила Ирина.

• Рассказы B.C. Работникова. Он врачевал после войны в Карпатах. Предыдущий доктор убит через стекло. Почему? Никто не знает. Но шепчут – бендера.

Однажды под ночь в открытое окно заглядывает бородатое страшное лицо: «Пан доктор! Трэба в лис ихать!»

Я понял, что ехать действительно нужно. В темноте у больницы стоит телега, в ней еще мужик. Сел. Поехали. Молчим. Хоть и темно, но мне завязали глаза. Приехали: костер, какой-то угол сарая, лежит мужик с огнестрельным ранением бедра. «Помогите, пан доктор».

Я сказал, что нужно ехать в больницу, здесь я ничего сделать не смогу. Снова поехали на этой телеге, уже с раненым, снова, хоть и ночь глубокая, с извинениями мне завязали глаза.

В больнице я сделал ему операцию, и два бородатых лица смотрели в окно операционной комнаты. Раненый, матерый сорокалетний мужик, вел себя очень мужественно. Казалось, два лица за темным окном ему придавали силы. Еще не застыл гипс, как он попытался встать… Работников оставлял его, но оба его товарища да и он сам не соглашались. Они уложили раненого на телегу и увезли. Через некоторое время неизвестная привезла доктору двух поросят и немного картошки.

• Серое море было сплошь в морщинах, как кожа старого слона.

• Три спортсмена выиграли по миллиону долларов. Американец: куплю бензоколонку. Француз – бистро. Русский:

– Отдам долги.

– А остальные?

– А остальные подождут.

• Так и идем мы – три инфарктника. Скоро расставаться. Женя – он анестезиолог в онкологическом центре – говорит:

– Ну что, ребята, не дай, конечно, бог, но если насчет онкологии – пожалуйста.

– А если насчет переписи пленок – ко мне. У меня «Шарп» хороший.

– А я что? – говорит Даня. – Кран «Като» вам никому не нужен? Ну, если кому на участке скважину пробурить – пожалуйста.

• Два чукчи:

– Что-то меня Гондурас беспокоит.

– Беспокоит? Не чеши.

• Жванецкий после выступления в ЦУПе был в час ночи потащен на квартиру к кому-то из местных властей.

– Я тут, рядом! У меня жена внизу. (Где внизу? Выяснилось – в магазине работает.) Мы тут никому не помешаем, – все это разрезая колбаску и выставляя водку.

 

Только сказал, открылась входная дверь, и там стояла баба в белом халате и физкультурных штанах.

– Опять?? – заорала она на хозяина. – Ну-ка отсюда к е…и матери!! (Это – жена из магазина.)

– Да вот тут артист… – робко оправдывался хозяин.

– Где?

– Да вот.

Она схватила Мишку за лацканы пиджака и вышвырнула на лестницу.

Едва нашел такси. Ночью приперся в Москву.

• Боже мой! Какую радость раньше нес с собой снег, когда легко любилось! Каким счастьем казалась жизнь, как хотелось жить дальше – в покое и в счастливых мучениях друг друга! Куда все это ушло? В какую-то черную яму, в зарешеченное отверстие общественного душа. Остались мелкие радости – что не тронули сегодня, не испортили настроения, не довели давление до клокотания в горле, дали спать.

• На ляжках у человека наколки: на правой наколото – ПРАВАЯ. На левой – ЛЕВАЯ.

• Лещенко: «В тридцатые годы у нас была такая бдительность, как пороховые газы: во все стороны».

• Сначала завизируй, потом импровизируй.

• После расстрела – танцы.

• А и К идут по тропинке.

– Ну все равно, – говорит К, – хартия всегда стояла над органами принуждения.

А: – А где ты видел эту хартию?

К: – Ну кучка.

А: – Не кучка, а шайка.

К: – Ну шайка.

• Все они стремились к одному – к максимальному личному выживанию. Я недавно видел фотографию всего клана моего шефа: на фоне дачи стоят доктора наук, директора институтов. Ни одного рядового. Ни одного неустроенного. Без «Мерседеса» ни одного.

• Утром в пятницу, 10 февраля, было обсуждение моего сценария «1945 год». Я приехал немного пораньше. Элеонора сказала:

– Умер Устинов. Радио сменило программы.

– Почему Устинов?

– Он отменил поездку в Индию.

На том и порешили. Прошел редсовет. Прискакала Г. Шергова – то же! Но подошел Мелетин:

– А вот та сторона коридора имеет другое мнение.

– Кто?

– Сам.

Только потом, стоя у Манежа на красный свет, я увидел белый «Мерседес-7777», полный возбужденных людей, а за рулем Нонну Щелокову – улыбка, ликование от уха до уха – и понял: Андропов.

• Я захожу в комнату, где на кровати лежит один из моих учеников. Перед ним – деревянная стена, рядом с ним – ящик гвоздей «сотка». Стена вся утыкана брошенными, как ножи, гвоздями.

– Портишь имущество? – сказал я.

– Порчу, – сказал он, продолжая метать гвозди.

• Врачи – как поэты – ревнивы, но обсирают друг друга посерьезней.

• Коля из группы захвата «Каскад». Ранение в голову. Пуля прошла под лобовой костью и вышла рядом с глазом. Вторая порвала перикард сердца. Были и еще ранения. «Никто не думал, что я выживу. Жене сказали – один шанс на тысячу. Если будет жить – слепой и обездвиженный. Жена в тот же день побежала в загс и развелась. Коля выжил. «Но это – тяжелей пули», – сказал он.

• Женя приехал и сказал: «Херово, Юра, херово».

• – Твой так определил: «Если думают о стране и партии – назовут Михаила Сергеевича. Если думают, как бы зажать все и дальше, – Гришку. Если думают о своей колбасе – завгара».

• Грузин:

– На первую залезаю – устаю. На вторую – уже голова кружится. На третью – сознание теряю.

Врач:

– В вашем возрасте уже нельзя так увлекаться женщинами.

Грузин:

– Я имею в виду ступеньки.

• Как ни странно, перед смертью Ю.А. распространился анекдот:

– Почему прошлый генсек ездил туда-сюда, а нынешний никуда не ездит?

– Потому что тот был на батарейках, а этот от сети.

• Похороны были во вторник.

Самое поразительное в том, что уже в 9 утра в среду по городу разъезжали грузовики и срывали все цитаты из предыдущего генсека.

• Психически ненормальные дети. В предвидении снятия отца сменяли квартиры, заготовили шмотки, шестьдесят пар обуви. Но через день он уже стал «выдающийся деятель ленинского типа».

• Когда подошла Тэтчер, он не знал, что сказать, косился на Громыко. Прятал глаза. Главы подходили с соболезнованиями, но он принимал их приход как поздравления к восшествию.

Все они слетелись сюда для того, чтобы своими глазами убедиться – правда ли? Не врут ли? Нет, правда. Нет, не врут. Ликование!

• Весна похожа на развод – открывает всю грязь.

• А если мы сделали что-нибудь не так, то вам ответят те, кто нас сюда послал.

• Симптоматичный анекдот этого времени.

Человек идет на похороны в Колонный зал. Его останавливают:

– Пропуск.

– Какой пропуск? У меня абонемент.

• Два киргиза: «Появилась хищная большая птица. Дельтаплан называется. Восемь раз в нее стрелял. Только после этого человека выпустила, а сама улетела».

• В армии я был начальником БСЛ (большой совковой лопаты).

• Субботник. Нинон:

– Сейчас придем в редакцию, тряпками повозим по столам, чаю попьем, и все. В одиннадцать уже свободны.

Теща:

– Как это так? Почему так коротко?

– Такой у нас порядок.

– В соседние учреждения пойдите, им помогите.

• У матери два будильника – тихий и громкий. Тихий стоит возле уха и будит. А громкий поставлен на TV и заведен на 5 минут позже. Когда звонит, даже подпрыгивает от возмущения, что не встают. Вот уж тогда мать, кряхтя, встает и ложится на ковер – делать ежеутреннюю физкультуру. Она сначала смотрела эти утренние телемучения несколько скептично, потом втянулась, потом поверила, что все хорошее, что связано с ее здоровьем, – это от утренней зарядки. И, кстати, вполне возможно, что это именно так. Я настоял, чтобы матушка ходила пешком до метро, и она делает «перерывы» для транспорта только в скользкую погоду.

• Мы кричим – осень, осень, а листья падают уже в июне.

• Отменяются карточки после великой победы,

Аденауэр в городе Бонн нагнетает очаг,

На Тишинской толкучке – трофейные велосипеды,

А майор Откаленко покуривает на кирпичах.

• Надежды нет. Исполнились надежды.

• Не может быть у счастья счастливого конца.

• А мужчинам – не конфеты,

А мужчинам – коньяки,

Золотые эполеты

И большие рюкзаки.

• Так прощай, моя свобода:

Навалявшись на песке,

Я иду по переходу

С черным ножиком в руке.

• Палачи и убийцы знают о человеке больше, чем скрипачи и монахи.

• И звездами, как яствами,

Уставлен небосклон.

• Боже, дай мне одиночную, отдельную, штучную смерть.

• И никто из нас, никто —

Ни поэт и ни философ —

Не узнает, не поймет,

Кто же первым дернул шнур.

• Когда любая чепуха —

Цветок в полупустом стакане,

Полунадкусанный сухарь,

Полу-Тамара, полу-Таня,

И по колено в смерти жизнь,

Бредущая в полубольнице —

Теперь во тьме тебя лежит

И вечно призвана храниться.

• Что-то плохо все у нас.

Мы поедем в Каунас,

Где склоняются дубы

Над булыжником судьбы.

• Господа, не убивайте Землю!

• Да не может быть, чтоб было полвосьмого! Даже солнца на буфете еще нет.

• – А где же мама-продавщица? – В тюрьме, сынок, в тюрьме.

• Окончен день, тобою данный, Боже!

• Третий полюс. Я съездил туда и вернулся!

• Озер голубые осколки,

Полярных ночей торжество,

И Север лежит, как наколка

На душах, познавших его.

• Змея кусает ближнего,

А ближний – это я.

• Будем собираться по субботам,

Проклиная теплые места,

Вспоминать хибинские высоты,

Вечная где мерзнет мерзлота.

Вспомним наше братство, мой товарищ,

В северном крошеное снегу,

А пока сидим на перевале

И ругаем Кольскую пургу.

• О Боже! Ты нам дал свободный разум

И обделил защитой от него.

• Он ей сказал – мне это все до лампы,

Она в ответ – а мне до фонаря.

• И заштрихован мелким дождиком —

Две мокрых елки в обрамленье рамы —

Пейзаж стоит, как театральный реквизит,

В последнем акте нашей грустной драмы.

 

Из дневников разных лет

• Белла, похожая на удавленного лемура.

• Ну почему же? Я довольно часто была тебе верна.

• Он ушел из большого секса, перейдя на тренерскую работу.

• В колхозе лекция: «Азарх американской культуры». Читает Маразм.

• Навстречу попадались жены писателей со следами глубокого понимания литературных произведений на лице.

• Это была ударная, а потом сверхударная стройка.

• Медицинский конвульсиум.

• Инженегр.

• Любовь обращена в будущее. Она там, во встающих из-за горизонта облаках, вся там – в надвигающемся, в предполагаемом, в следующем. Ее зерна обращены к новому поколению.

• Н. Озеров: «Мяч неожиданно (!) оказывается у шотландцев… Какая-то настырная команда!»

• Если ты не пил, а все говорят, что ты пьян, наверно, нужно пойти и поспать.

• …В это время сверху раздалась стрельба. Это спустилась группа захвата «Каскад». Битва продолжалась очень недолго. «Каскад» ошибок не делал. Но в это время вступил в бой личный полк охраны Амина – полк советский, составленный из таджиков, переодетых в афганскую форму. Они ничего не знали и стали наступать на «Каскад». Битва шла около часа, причем полк нес потери, «Каскад» – нет. В ту же ночь началось вторжение, которого никто не ожидал. Дело, в принципе, было сделано.

• Записка на концерте: «Спойте, пожалуйста, песню «На пальто Расвумчорр».

• В министерстве, бедняги, занимаются с утра только тем, что латают дырки. Вон там взорвалась домна, там встал мартен, тут же эшелоны останавливают и переправляют в другое место. В Штатах практически происходит круговорот металла. У нас сорок процентов теряется в стружку, обрезы. Руда поступает восемнадцати сортов. Разве из такого варева что-нибудь путное сделаешь?

• Мишу вызвали в Союз, сказали: в то время как у нас продовольственная программа, у вас какие-то намеки насчет гречихи. (В руках – стенограмма выступления Миши в ВТО.) Подошли другие секретари Союза. Читают, глаза смеются, говорят: «Вот тут ну просто безобразие. Отсутствие вкуса». Ну, пока там разговоры, туда-сюда, вдруг один говорит: «Я слышал, что комсомол вам добывает квартиру. Я могу позвонить Пастухову и попросить». Тут Миша заерзал. Прямой шантаж. «Да, – говорит, – есть безвкусица. И вообще Союз меня забросил, никто не проводит разъяснительную работу».