«Июльский дождь» (1966) – первая картина, где я играл. Приглашен я был на одну из главных ролей Марленом Хуциевым, который однажды видел меня на концерте. Человека, с которого была написана эта роль, я видел однажды, но не знал, что я буду его играть. Юрист, его звали Алик, играл на гитаре. Это был романтик войны. Человек, уже седой тогда, но сохранивший романтическое отношение к прошлому и очень мудрый, как дитя. Был очень светлый человек.

Собственно говоря, я ничего не умел делать в кино, Марлен был первым моим учителем по этой части. Однако, если говорить об идеологии, то он мне однажды в начале нашей работы сказал: «Понимаешь, в чем дело. Дело в том, что ты должен сыграть кого-то из нас, из своих. Сыграй меня, сыграй себя, кого-то из своего круга». Я этим и руководствовался. В картине были исполнены две песни. Одна – песня Булата Окуджавы «Не верьте пехоте», а вторая – моя песня «Спокойно, товарищ, спокойно».

Как-то меня Марлен попросил: «Наиграй что-нибудь на гитаре, мне это нужно под проход». Я наиграл песню Жени Клячкина «Опять весна и черная земля…», но без слов: я ее очень любил наигрывать на гитаре – грустные такие переборчики. Женька требовал потом почти на полном серьезе огромных гонораров с этой картины, которые ни я не мог выплатить, ни «Мосфильм».

Ну, в общем, картина оставила очень глубокий след в моей жизни и в жизни всех участвовавших в ней. На съемках этой картины написано много всяких песен: именно на съемках картины был такой подъем. Там написаны «Я гляжу сквозь тебя», «На киностудии свирепствует зима», «О великое искусство киносъемки»… Во всяком случае, это был мой первый и самый существенный опыт киносъемки.

В конце фильма мой герой 9 мая встречается со своими коллегами – ветеранами войны – у Большого театра. Марлен сказал, что меня загримируют и я буду среди настоящих ветеранов. «Тебе кто-нибудь нужен, чтобы тебе помогать?» Я сказал, что мне бы очень хотелось, чтобы мне помогал мой товарищ, во многом, так сказать, учитель в жизни (ныне, к сожалению, уже давно скончавшийся) Александр Семенович Хазанов. Люди старшего поколения, возможно, его помнят: Саша Хазанов, которого я очень любил, вел передачу «Эстафета новостей». Он был старше меня лет, наверное, на двадцать. Он прошел всю войну командиром роты десантников, которых бросали перед наступлением в немецкий, причем во второй, тыл, где они, скрываясь от врага, должны были делать проходы во втором и третьем эшелонах на танкоопасных направлениях. Саша действительно был настоящий боец: он не сидел, не просиживал штаны где-нибудь в политотделе, а действительно воевал по-настоящему.

И вот Саша, который очень волновался и был напудрен, надел свои боевые ордена, а я надел фальшивые и тоже был напудрен под седину. Мы с ним поехали в 10 часов утра на площадь у Большого театра. (Дело в том, что там очень много снимают в этот день, поэтому камера никого не смущала: масса людей, и ветераны, люди бывалые, ведут себя абсолютно спокойно.) Саша научил меня, как мне говорить, и я говорил: «242-я дивизия, Северо-Западный фронт».

Нас бесконечно снимал Герман Лавров, наш замечательный оператор, а мы с Сашей наливались совершенно разными чувствами. Он – слезами, оттого что прошло столько лет и столько минуло, а я оттого, что я совершенно фальшивый среди настоящего. Это было невыносимое чувство, хотя я, достаточно прагматичный человек, понимал свои цели. Но это чувство! Я его совершенно не ожидал: если бы меня кто-то об этом предупредил за день до этого, я бы просто посмеялся. Почему-то это было для меня совершенно невыносимо, и никакой съемки в результате не получилось. То есть нас снимали, но мысль о том, что я играю, а они – нет, что они заработали свои награды… Ведь я по отношению к себе испытывал те же самые знаки дружеского участия!

В общем, все это кончилось тем, что мы большой компанией поехали в дом журналиста Есина и оттуда уже «немногие вернулись с поля». Я уже был со смытым гримом, но ордена мне некуда было деть, поэтому они висели на киносъемочном пиджаке.

Потом этот эпизод пересняли у Большого театра, но со статистами. Я уже был абсолютно в своей обстановке. И эпизод в картине был значителен.

На съемках этого фильма была также написана песня «Так вот мое начало», потому что это был определенный перелом в моей жизни, и еще вдобавок ко всему потому, что одно из лучших произведений получилось именно на съемках – в виде моей младшей дочери.

Фильм «Возмездие» (1968) снят по книге Константина Михайловича Симонова «Солдатами не рождаются». Я играл там роль генерала Захарова, члена военного совета фронта. (Как вам известно, член военного совета – это комиссар фронта.) Как ни странно, тогда, когда эта картина снималась, она была политически очень остра, хотя роман не давал особенных оснований для этого.

На картине возник большой конфликт между Симоновым и рядом военачальников-консультантов. В итоге Симонов снял название картины, снял свою подпись со сценария. По этой причине картина стала называться «Возмездие», а не «Солдатами не рождаются», и было написано «по мотивам».

Там я играл с Анатолием Дмитриевичем Папановым, очень хорошим актером. У меня несколько сцен с ним. А также с Иваном Соловьевым, Кириллом Лавровым, Григорием Гаем, Люсей Крыловой… Картина снималась под Рязанью, где был построен фанерный разрушенный Сталинград километров на восемь. Под немцев и солдат Советской Армии было задействовано семь тысяч курсантов местных военных училищ. Все это было довольно впечатляюще. На этом фоне мы иногда произносили реплики.

Приезжал на съемки Константин Михайлович, каждый раз угощал всех (надо сказать, что в дикий мороз и ветер, поскольку за Рязанью начинаются степи) из фляжки, в которой была смесь хереса с джином – 780 грамм. Всех, кроме Папанова, который был «в завязке». Ему сказали: «Все! Будете пить – умрете». Поэтому он приходил, обедал и закрывался в номере, чтобы никуда не выходить и вечером никаких соблазнов не испытывать. А мы с Константином Михайловичем гуляли исключительно широко в связи с тем, что он мне говорил: «Юра, вы знаете, лучше мы у вас соберемся». У меня была маленькая клетушка, а у него номер люкс в старой гостинице, очень старой. Я спрашивал: «А почему не у вас?» Он говорил: «Ну… У меня как-то неудобно…»

И вот в мою клетушку, где были свалены автоматы, полушубки какие-то, стояли одинокая сиротская кровать и стол, приходил Константин Михайлович с двумя баулами: в одном была выпивка, в другом – закуска. Собирался коллектив, иногда самый разношерстный. И в этом коллективе я пел, а Константин Михайлович рассказывал. И это были замечательные рассказы! О Сталине, о китайцах, о войне… Иногда это происходило две ночи напролет: так это было интересно, просто немыслимо!

Зато на другой день я расплачивался жестоким образом, потому что, когда мы ехали на съемку (это двадцать восемь километров нужно было ехать на автобусе, все во льду, стекла во льду), ко мне всякий раз подсаживался Папанов и говорил: «Ну как? Вчера взял, да?» Я говорил: «Ну…» – «Сколько?» – «Толя, ну я не могу сказать…» – «Ну, грамм четыреста там в итоге?» – «Ну, наверное, да». – «Водка, коньяк? Нет?» Я говорю: «Водка». – «Сучок, «Столичная»?» – «Ну это же Константин Михайлович! Какой же тут, к черту, сучок! Конечно, «Столичная»!» – «Чем закусили?» Я говорю: «Ну, закуска была… огурцы были соленые». – «Грибков не было?» Я говорю: «Нет, грибков не было». – «Как первая прошла?» – «Нормально». – «Из граненых пили или из тонких?..» И, в общем, он «выпивал» со мной, пока автобус ехал час, и каждый раз приезжал на эту съемку уже абсолютно «пьяный», во всяком случае, уже абсолютно разогревшийся.

Я не скрою, на этой картине подружился с Симоновым, и мы очень переживали дальнейший ее ход. Дело в том, что снимал ее Александр Борисович Столпер, замечательный кинорежиссер, снявший незабвенные фильмы «Жди меня» и «Живые и мертвые». А эта картина у него как-то не очень получалась. Он был уже в возрасте и боялся снимать. В то время появились молодые, бойкие режиссеры: вышли с первыми картинами Тарковский, Митта, Климов, Хуциев, и старикам на этом фоне было как-то не очень уютно. И он переживал и побаивался снимать, а Симонов не мог ничего ему подсказать. Александр Борисович – очень добрый, очень хороший человек.

В общем итоге картина прошла «третьим экраном».

О картине «Красная палатка» (1968) можно рассказывать очень много, что я неоднократно и делал на своих выступлениях. Я не буду всего рассказывать, потому что тогда мне нужен целый вечер.

Начало ее съемок относится к февралю 1968 года. Самый центральный момент съемок – это, конечно, экспедиция в Арктику. В эту экспедицию я сынтриговал, и «Мосфильм» пригласил шесть моих друзей-альпинистов. Я пришел к Калатозову и сказал: «Вы знаете, я должен, я это чувствую по сценарию, работать на льду, а где техника безопасности?» Он сказал: «Ну, дорогой, у нас есть вертолет!» Я сказал: «Ну и что – вертолет, а если…» Ну, в общем, он понял, что техники безопасности нет. Он спрашивает: «Слушай, а кто вообще может организовать такую технику безопасности?» Я говорю: «Ну кто? Кто на льду работает: гляциологи, альпинисты…» – «Слушай, а может, пригласим кого-нибудь, а?» Я говорю: «Ну, сейчас (а они все у меня за дверью стоят) не сезон, никого нет (в смысле – нет квалифицированных людей)». Одним словом, шесть моих очень близких друзей поехали в это арктическое плавание.

<…> Для фильма написана и исполняется в фильме песня «Пара-понци» на мелодию народной итальянской песни, настолько непристойной, настолько вульгарной, что у нас, в нашем русском языке, включая Баркова и «Гоп со смыком», никакого аналога нет: все это слабей на порядок. Потом мне переводили эту песню, и я только восхищался.

Однажды в Италии в общественном месте я решил показать, что я знаю некоторые азы местного фольклора, и спел: «Ауста-рине меро вилле, пара-понци-понци-по…» И тут же два стола рядом встали и тут же ушли, потому что это, оказывается, невозможно публично исполнять и слушать. Но я тогда этого еще не знал.

А что касается нашей картины, то там Калатозов придумал сцену, как сидящие во льдах люди от отчаяния переходят к смешному. Я написал русский текст. Сначала хотел придерживаться канонического текста, который мне перевели, но при всей допустимой смелости языка это было абсолютно невозможно сделать. Единственное, что я там написал: «Есть закусочная рядом, пара-понци-понци-по, чтоб ее снесло снарядом…» Для фильма кто-то написал какие-то слова, а я написал текст для внутреннего употребления съемочной группы: «Мы летим не беспокоясь…» Там же был написан «Ботик» и вся арктическая серия песен. Вообще я выполнял роль такого поддержателя духа, потому что мы на некоторое время оказались довольно-таки в критическом состоянии и стояли пятнадцать дней: «Обь» не могла выбраться изо льда, ледоколов не было, надвигался октябрь… В общем, у нас была невеселая перспектива надолго остаться на этом пароходе.

Наконец, на мой взгляд, картина не удалась, несмотря на гигантские деньги, которые были затрачены. В производстве картины приняли участие восемь киносценаристов, начиная от нашего соседа Нагибина, который подал первым заявку, и кончая дикими звездами западного кино.

В фильме «Мой папа – капитан» (1969) была песенка и я был в кадре. Я написал для этой картины песню, но она не понравилась, и в фильме я пел какую-то другую песню. А я написал им очень хорошую песню с припевом:

О фильме «Рудольфио» (1969). Однажды я сидел дома, и мне позвонили в дверь. Я открыл: на пороге стояла девушка-киргизка, одетая исключительно бедно. Я даже подумал, что она привезла какой-нибудь подарок из Средней Азии либо что-то еще. Она спросила, можно ли пройти. Я сказал: «Конечно, пожалуйста». Провел ее на кухню. (Я жил в актерском доме, и у нас ходило много людей, которые обращались с различными просьбами: помочь прописаться в Москве или еще что-то. И мошенники ходили, и спекулянты. Поэтому я подумал, что это что-то похожее.) Она сказала, что кончает ВГИК, дипломница, и хочет, чтобы я снялся в ее дипломной картине. Ну я, который только что из Рима, и какая-то дипломная картина! Я сказал: «Девушка, вы знаете, нет». Она говорит: «Вот у меня есть сценарий по рассказу Распутина». Я сказал: «Нет, это уже не мой полет, уровень не мой». И она ушла.

Вечером того же дня мне позвонил Михаил Ильич Ромм, с которым я был знаком, но не до такой степени, чтобы он мне звонил домой. (Я ему звонить мог: он приезжал к нам на «Июльский дождь» и защищал картину.) Ромм сказал: «Юра, ну что же вы выгнали мою лучшую ученицу?» Я говорю: «Кого?» Он: «Динару Асанову. Это моя лучшая ученица». Я: «Я ее не выгнал. Я просто…» Он говорит: «Ну посмотрите, может быть…»

Динара мне позвонила на следующий день. Я ей сказал: «Да вы бы сказали про Михаила Ильича». – «Да нет, я просто не рисковала».

Это оказалась Динара Асанова – ныне замечательный режиссер. Работать с ней было очень приятно: она человек очень творческий и гораздо глубже раскопала эту историю, за которой просто видели, так сказать, парафраз Лолиты на социалистическом уровне. Это фильм о том, как девочка четырнадцати лет влюбляется в тридцатилетнего мужчину, живущего у них во дворе, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Фильм снимался в Вильнюсе, и съемки шли очень хорошо. В итоге Динара сняла фильм в пять частей, но все равно он вышел в две части. Опять Герасимов топил, а Михаил Ильич защищал эту картину.

В картине всего две роли: мужчины и женщины. Картина прокатывалась, но сейчас в прокате ее уже нет. Есть всего две копии: в Ленинграде на «Ленфильме» и у самой Динары Асановой, которая сейчас на «Ленфильме» глава, так сказать, новой волны.

Картина «Переступи порог» (1970) о воспитании, режиссер Р. Викторов. Роль завуча школы. Средняя картина. Никаких достоинств в этой роли я не имел. Сценарий написал мой приятель Анатолий Гребнев и попросил меня сняться в этой роли, говоря, что написал ее для меня. Роль довольно-таки интересная: завуча – неудачника в жизни, оставшегося как-то в школе. Из моего школьного опыта ничего не пригодилось: школьный опыт жесток, да и потом, опыта у меня особенного нет.

«Начало» (1970) – эта картина была, конечно, поинтересней. Это фильм Глеба Панфилова по сценарию Евгения Габриловича. Глеб Панфилов пригласил меня на очень хорошую роль – роль зам. директора студии. Это та картина, где Инна Чурикова играет Жанну д\'Арк. В картине есть эпизод, где они сидят с подружкой и поют: «Вот кто-то с горочки спустился. Наверно, милый мой идет…» В это время к подъезду гостиницы, где стоят вся группа и режиссер, подъезжает машина, из которой выхожу я, как зам. директора студии, и директор картины. (Я все это рассказываю, потому что ничего этого в фильме нет.) Я обхожу всех рабочих, водителя, со всеми – «по петушкам». Потом я, то есть он, подходит к режиссеру, целует руку его жене, и Клепиков (режиссер) тянет мне руку, а я делаю вот так и говорю: «Вы получили мою телеграмму о замене актрисы?» То есть начинается сцена приезда чиновника, снимающего актрису, и так далее.

Я все-таки не буду называть фамилии. В то время один из заместителей министра кинематографии, достаточно черный человек (сейчас он уже не зам, но еще, так сказать, существует при кинематографе), принимая эту картину Панфилова, завлек его в кабинет и спросил: «Кого играет Визбор?» Панфилов сказал: «Визбор играет зам. директора студии». Он сказал: «Неправда, он играет меня». Клянусь, я его не играл, я и видел-то его в президиуме раз или два. «В общем, либо в этой картине остается Визбор, либо она останется лежать на полке». В результате Глеб вырезал эти эпизоды, переделав меня в автора сценария (а там невозможно было в ряде эпизодов от меня избавиться, да и сюжетно там обваливались некоторые куски), и оставил от меня только рожки да ножки.

«Ночная смена» (1971) – картина, снятая на «Ленфильме» режиссером Леонидом Менакером. Там характер вроде неплохой, такой бытовой характер у одного человека, которого я играл, – прораба Коваленкова. В фильме одна девочка пыталась все порядок навести, а он ей говорил: «Миленькая, да что ты суешься? Все не так в этом мире устроено». Вот такая примерно философия, то, с чем сейчас боремся.

«Белорусский вокзал» (1971). Очень маленький эпизодик, снятый у режиссера Андрея Смирнова из-за замечательного отношения к нему, а также ко всем другим замечательным людям, которые снимались в этом фильме в Москве на заводе «Серп и молот». В эпизоде заняты Глазырин, ныне покойный, Сева Сафонов и Леонов Евгений Павлович. С Евгением Павловичем мы были знакомы и раньше по Театру имени Ленинского комсомола, к которому я очень близок. Словом, я был задействован в общей ситуации и всячески в качестве болельщика.

Многое о картине «Ты и я» (1971) я написал в статье о Ларисе Шепитько. Картина эта, конечно, была задумана классно. По художественным меркам она была задумана классно – она исполнена была не очень. Там с финалом Лариса немножко подрастерялась, а советчики ей, в том числе и Михаил Ильич Ромм, мне кажется, дали неверный совет. Ей нужно было следовать первоначальной задумке, надо было следовать своим курсом.

Это картина, которой я практически посвятил год жизни. Я взял все возможные отпуска и фактически не работал. Я, Алла Демидова и Лариса не то чтобы ставили на эту картину, мы ставили вообще на всю свою жизнь. Но мы надеялись на нее, мы очень любили это кино и очень жили им. Жили бесконечно, и оно варилось и сварило в конце концов нас всех в одну кучу – в кучу каких-то задушевных друзей. Так, с Ларисой у меня остались самые теплые и дружеские отношения до самой ее смерти, разве что мы не были любовниками. И вообще я этого человека очень любил и боготворил как художника и человека, потому что Лариса шла прямым курсом, преодолевая препятствия. Она во многих проявлениях была натурой очень сильной.

Самые страсти начались, когда картина была снята: в ее судьбу стала вмешиваться масса каких-то организаций – Гагаринский райком партии, оба министерства культуры… Она еще не была сдана, как вокруг нее образовалась какая-то ужасная атмосфера. Кто-то не без остроумия сказал абсолютную неправду, что эту картину сняли люди, первыми в Москве ставшие носить дубленки! Такое было, так сказать, официальное мнение, хотя, честно говоря, мы их стали последними носить, а первыми – те, кто сформулировал о нас это мнение! Все это было, конечно, тягостно.

На «Июльском дожде» была открытая борьба, начиная от прямых статей-доносов типа статьи критика Юренева в «Советской культуре», кончая приездами Донского, который клокотал при фамилии «Хуциев» (он приезжал на съемочную площадку, и Марлен говорил: «Посмотри на этого человека – он…» – и рассказывал какие-то эпизоды). На премьере «Июльского дождя» еще в старом Доме кино я и моя беременная на восьмом месяце жена Женя Уралова, которая в этом фильме играла главную роль, сидели в ложе, а рядом с ней сидел Марк Донской, который непрерывно демонстрировал, что все это ему не нравится. Он все время пересаживался, смотрел на часы, чиркал спичками, говорил «ой-е-ей!». И когда все встали и начали хлопать, он громко сказал: «Безобразие!» А сзади стояли Григорий Чухрай и Михаил Ромм. Чухрай сказал: «Марк Семенович, будьте осторожней – за вами стоит главный исполнитель!» Он обернулся, увидел Женьку и стал как-то выкручиваться. В общем – прямое неприятие картины.

В картине «Ты и я» была абсолютно подпольная – за нашими лицами или спинами – борьба на каких-то высоких уровнях. У нас были защитники, Лариса привлекала самых разных защитников картины. Но прежде чем защищать, ее – картину – нужно было сначала понять! Я еще раз говорю: это кино было не для пешеходов.

И в тот же год Лариса привезла из Венеции Серебряного льва. Меня там выдвигали на лучшую мужскую роль. Но победил меня какой-нибудь там Мастрояни! (Я не помню кто.)

Мы потом собрались у Ларисы дома очень узким коллективом, выпили. Этот лев стоял в центре стола. Как-то все было хорошо. И очень светлые воспоминания остались от этой картины, очень светлые! Очень вдохновенные! Мы все были в Ларисиной орбите.

Сейчас этот фильм, естественно, существует и показывается. Это по конструкции – трагедия, потому что суть фильма состоит в том, что два молодых человека, которые были очень близки к открытиям, променяли свою научную деятельность на «внешнюю» карьеру. Одному подсунулась баба, он ее полюбил, и тут же ему подсунулось место в одном заграничном посольстве – врача в Швеции. И он поехал в Швецию. А другой стал чиновником, и они расстались. Фактически они продали свой талант, который, казалось, всегда при них. В этом и заключалась гениальность задумки Гены Шпаликова, автора сценария (потом и Лариса к нему подключилась), который почитал талант и способности как общественное достояние. Понимаете? Вот это дико интересно! Это потрясающая мысль, которая вообще мне не приходила в голову. Я считал: раз мое – значит мое, куда оно денется? Ну, пропить можно, да. Но мы же не пьем! Не алкоголики.

Оказывается – нет! Оказывается, все соизмеряется во времени, так же как и наша Родина – она тоже соизмерима во времени. Время, в которое мы живем, – тоже наша Родина! Вот это замечательная мысль. Понимаете, не только земля, не только страна за какими-то там проволоками границ, но и время оказалось Родиной!

В фильме было много мыслей, которые, однако, высказывались не прямо, не по-школярному. Они были глубоко запрятаны, но они были истинами. Их надо было понять. И их мало кто понял из тех, кто решал судьбу картины. Кто-то, конечно, понял: вот Михаил Ильич Ромм ее защищал.

«Семнадцать мгновений весны» (1973). Меньше всего в этой работе мне хотелось бы сыграть Бормана таким, каким он был. Тем более что я не знал, каким он был. Больше всего мне хотелось сыграть человека, с одной стороны, наделенного безграничной властью и от этого очень усталого, несуетливого, и, с другой стороны, человека, который уже смотрит на весь род людской как на какой-то низший слой. Как ни странно, самые отвратительные властолюбцы – из полусреднего, среднего и чуть выше среднего звеньев. (А самое высшее – оно уже может наслаждаться признаками человечности, пошутить позволить. Существуют какие-то распространители легенд: мол, остроумен.) Вот этот слой я и хотел сыграть. И, конечно, меньше всего я хотел там ходить с зазубренным топором, с окровавленными пальцами. Сама книга мне понравилась. Я прочитал ее и считаю, что широкое использование документального материала в этой книге (не в самом сюжете) очень интересно. И, в общем, атмосфера у Татьяны Лиозновой на съемках этого фильма была очень симпатичной, но спешная и лихорадочная кошмарно!

Со мной все происходило достаточно мирно, никаких особенных историй не было. Вот только я не смог озвучить эту роль: за меня ее озвучивал другой человек по фамилии Соловьев, живущий в нашем доме на улице Чехова. Я же во время «озвучки» был где-то за границей – мы с Татьяной Лиозновой об этом договорились.

Съемки фильма «Миг удачи» (1977) проходили на Кавказе, на той трассе, на которой я «прожил» двадцать лет, – на Чегетской трассе. У меня была возможность на казенные деньги провести три месяца там, где я отдыхал на свои. Сюжетно в фильме все было видно сразу. Но для моего песенного творчества там были замечательные условия: во время съемок были написаны такие песни, как «Манеж», «Два Когутая», «Там, где лыжники летят по снегу…». В общем, замечательная горная жизнь, а творческих успехов в картине не было никаких.

«Нежность к ревущему зверю» (1982) – была завальной картиной Киевской киностудии. Заваленную предыдущим режиссером, эту картину взял один мой товарищ. Он позвонил мне и слезно просил помочь ему: сняться в одной из ролей и помочь песнями. Что я, собственно говоря, и сделал. Но серьезно помочь там уже было невозможно: это как к одному протезу можно пришить часть другого протеза, но не живую ногу.

Между прочим, на этой картине я получил инфаркт – на третьей серии, когда уже ее посмотрел, поскольку там музыка была записана так (Киевская студия!), что вынести этого я не мог совершенно!

Дело в том, что в телевидении проекция на двадцать пять кадров – это известно со времен Ивана Калиты и Владимира Красное Солнышко, а в кино – на двадцать четыре кадра, то есть в телевидении на один кадр быстрее. Но когда люди работают телевизионный фильм или фильм, предназначенный для телевидения, для синхронизации используется специальная приставочка. Здесь же этого сделано не было, и я запел высоким голосом: «С моим Серегой мы шагаем по Петровке…» И как только я это услышал, я понял, откуда оно идет. О-ой! А вся картина сделана нормально, голоса звучат нормально, а мой – чуть-чуть выше! Я лежал, смолил, выкуривал за каждую серию по пачке «Кента» и в итоге в ночь на третью серию получил инфаркт. И Володя Попков, режиссер этой картины, впоследствии позвонил мне и сказал: «Юрий Иосифович! Я очень горжусь, что вы именно на моей картине получили инфаркт!»

На Киевской студии у меня есть еще песня в фильме «Такая она, игра» (1977). Это игровой фильм. Для этого фильма мной была написана песня «Осколок луны» и исполнена мною там же. Там роли никакой. Это было… точно, в 1976 году. При последнем разводе написана песня. Слова совершенно подходящие.

Теперь о документалистике. «Тува – перекресток времен», 1967 год. Как они вышли на меня, я уже не помню. Сценарий был не мой, здесь неверно указано: сценарий был написан каким-то неизвестным чиновником, и по этому сценарию была запущена картина. Они обратились ко мне, уже находясь в стадии производства: они понимали, что снимут завальную картину. Ну, в общем, они как-то вышли на меня и сказали, что им нужна поездка в Туву, и не сама работа за монтажным столом и организация материала, а участие в съемках. Это меня привлекло, потому что я в Туве не был, а в те годы я был, так сказать, очень охоч на различные экспедиции.

Я полетел в Туву, где работал со свердловской киногруппой. Ну, что здесь было интересного? Во-первых, сам город замечательный. Кызыл, куда я попал, – центр Азии, и столб, символизирующий это, – единственная достопримечательность города. Во-вторых, знакомство с первым секретарем Тувинского обкома КПСС Солчаком Тока, ныне покойным. Это, должен вам сказать, братцы, необычный был человек. Солчак Тока – это человек уровня Сталина, но только для маленькой страны. Он никого не сажал, не расстреливал, никого не убивал. Он стал вождем революции в двадцатых годах, и он не присоединился к СССР. Он был на положении Монголии – монголы были, так сказать, соседи. Мы помним с детства треугольные марки «Республика Тува» с яком. В общем, это было буферное государство. Естественно, все социалистические нововведения он ввел, мало того, он стал бороться за грамотность, потому что это было поголовно неграмотное население. Как в Афганистане, светская власть соединена с духовной, поэтому были исключительно тяжелые условия для каких-то революционных перемен: очень мощное духовенство. Ну, в общем, Солчак Тока – это первый писатель и, кстати, это настоящий тувинский писатель, причем не такой писатель, за которого писали. Он сам написал «Пудярато» – замечательную книгу. Это первый момент.

Мужик был очень оригинальный! Единственное, что могу сказать, – он подарил мне шкуру медведя. Там помощники помогали ему. Он сказал: «Знаэшъ, я тэбе, чтоб ты, значит, вспоминал Туву, я тэбе дарю шкуру медведя. Неважно, хороший медведь, бурый». Но мне подарили невыделанную шкуру. (Думаю, что выделанная пошла какому-то более ответственному лицу.) Поэтому, когда ее внесли в номер в гостинице в Кызыле, где я жил, я сначала положил ее в ванную, потом понял, что я в ванной находиться не могу, и положил ее на балкон, там же ее и оставил, потому что с этой шкурой речь ни о каких самолетах уже не могла идти.