РОЖДЕНИЕ
…Царь Петр мог ожидать от коварной судьбы любых ударов, но не такого жестокого.
Бледное солнце неслось в гари и дыму. Чмокали вдали пушки — будто рыбьи пузыри лопались. Всадники скакали густой нестройной толпой. Реяли цветные перья над остроконечными российскими шлемами, вились за спиной подбитые шелком плащи из драгоценных соболей. Ветер трепал, топорщил боярские шубы, накинутые поверх броневых юшманов, сносил в сторону густые бороды. Тяжелые комья летели из-под копыт. Лавина всадников катилась к воротам Нарвской крепости.
И вдруг в это византийское великолепие, в эту, казалось бы, непобедимую силу — маленький черный мячик. Закрутился, шипя, разорвался, и ударили во все стороны острозубые осколки. Отчаянное ржание раненых коней. Вопли людей, ругань…
В кругляш подзорной трубы было видно, как на нарвских стенах суетились шведские артиллеристы в синих мундирах с белыми отворотами.
Петр резко опустил трубу, в глаза ударило солнце. Он зажмурился, скрипнул зубами:
— А наши пушкари что молчат?
— До крепости не дострельнуть, мин херц, — виновато сказал Александр Ментиков. — Хрнновенькие пушчонки-то у нас. И порох дрянь.
Залп! Еще залп! Конница смешалась, стала заворачивать. Шведская артиллерия громила бегущих пуще прежнего. Едкий пороховой дым стелился над полем боя, заволакивая трупы солдат, искалеченные повозки, мечущихся лошадей без всадников.
19 НОЯБРЯ 1700 ГОДА ШВЕДСКАЯ АРМИЯ ПОД КОМАНДОВАНИЕМ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНЕГО КОРОЛЯ КАРЛА РАЗБИЛА ВПЯТЕРО ПРЕВОСХОДИВШИЕ ЕЕ РУССКИЕ ВОЙСКА ДВОРЯНСКОЕ ОПОЛЧЕНИЕ ПОТЕРЯЛО БОЛЕЕ ТЫСЯЧИ ВСАДНИКОВ. ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ ГЕНЕРАЛОВ ВО ГЛАВЕ С ГЕРЦОГОМ ДЕ КРУИ СДАЛИСЬ В ПЛЕН. ВСЯ РУССКАЯ АРТИЛЛЕРИЯ ДОСТАЛАСЬ НЕПРИЯТЕЛЮ.
Плавильня была похожа на преисподнюю: низкие, сводчатые потолки, закопченный до черноты кирпич, в дыму блестящие от пота фигуры мастеров и подмастерьев в кожаных фартуках, волосы схвачены тонкими ремешками. В глубине этого ада шипели и охали мехи, звенел металл на наковальнях. Распоряжался здесь Никита Демидович Антуфьев, цыганистого вида мужик с чернющей бородой, высокий, плечистый. Его старший сын Акинфий стоял над мешками с рудной породой. Взял кусок, поколупал его ногтем, даже понюхал.
— Знатная рудица! — вынырнул рядом с ним долговязый Пантелей. — Цены энтой рудице нету, ей-бо! — Он оскалил в улыбке большущие и желтые, как у лошади, зубы. Армяк висел на нем, будто на пугале огородном.
…Подмастерье держал щипцами железную болванку, а Никита и Акинфий били по ней пудовыми молотами. Остывшая полоса гнулась так легко, что на лице Ни-киты Демидовича было выражение недоверия.
— Видал, а? Бархатное железо! — цокал языком рудознатец Пантелей. — Соболиное железо! К ручкам-то, к ручкам само ласкается!
— Нда-а, знатное железо… по всем статьям лучше нашего, — вздохнул Никита. — И много на Урале такого?
— Ой, много! — всплеснул руками Пантелей. — Цельные горы! Земли вольные, хучь захлебнись! Там и каменья-самоцветы, и должно беспременно быть злато с серебром. По указу царя Петра там завод заложен, на Нейве-реке… Вода рядом, руда рядом, лиственницы — во! В три обхвата!
— Завод, говоришь, уже есть… — Никита вздохнул.
— Да заводишко-то — тьфу! Из тамошнего воеводы какой хозяин. Винишше трескает, и никаких делов!
Никита Демидович крепко задумался.
Оружейники были собраны на Слободской площади славного града Тулы. В сторонке грудились бабы, ребятишки воробьями облепили деревья.
Возле походного царского возка конвой преображенцев, двое «птенцов Петровых» — Александр Меншиков и поручик де Геннин, из голландцев, артиллерист, рудных дел знаток. Да сам Петр.
Со страхом смотрели мастера на непонятного царя в обшарпанном, заляпанном грязью мундире, с пистолетом за поясом. Петр смотрел на туляков своими выпуклыми, с дичинкой, глазами.
Торговались битый час, а все без толку; Передние таили крикунов за широкими спинами.
— Цену давайте! — горланили из толпы. — Нынче все дорого, что железо, что медь! Хлебушка казенного продайте!
— Россия вам, мать вашу, бороды нечесанные, стало быть, по боку? — ярился Меншиков. — Было б в моем хлеву тепло да сытно, да?!
В сером небе вороны шарахались от Алексашкиного крика.
— Ты нас не страмоти! — Никита Демидов в запальчивости полез вперед. — Ишь какой… шест с бугра! За делом приехал, так дело и говори. Какая у казны за оружие последняя цена?
Лицо Петра исказилось гневом, он внезапно шагнул в сторону, вырвал у ближнего солдата фузею. Толпа в ужасе откачнулась, завизжали бабы. Акинфий с силой рванул отца назад, за спины.
— За каждую такую фузею… — Петр шел на толпу, ружье в его длиннющих руках будто уменьшилось вдвое, — платим мы иноземцам…
— Восемнадцать целковых штука! — докончил за него де Геннин.
— Ого! — весело удивились в толпе. — Подходяще! Мы согласны!
— Такой цена — грабеж! — выкрикнул де Геннин.
— Да и нет в казне таких денег… — устало проговорил Меншиков. — Какого пса мы б тут глотки драли… А оборонять Российскую землю от шведа надобно…
— Профукали, стал быть, денежки… — зашелестели по толпе воровские голоса. — Проплясали на машкерадах своих чертенячьих. А таперя: Расея да Расея…
От этих слов лицо Петра побагровело, на лбу впросинь набухли вены. Преображенцы хмуро переминались, готовые по первому знаку проучить смутьянов.
— Пожалуй, я возьмусь, государь… — шагнул вновь из толпы Никита.
— Шашнадцать целковых проси… — заволновались, зашептали в толпе. — Постой за всех, Никита.
— Цена твоя? — резко спросил Петр.
— Возьму я… — Никита еще подвинулся к царю. — По рублю и восемь гривен за фузею.
Вокруг охнули.
— А что ж не даром? — прищурился Петр.
— Как это — даром? — испугался Никита. — Я и так в накладе…
— Хорош… — Петр неопределенно хмыкнул, вынул из-за пояса пистолет. — Починить сможешь?
Никита повертел оружие в руках:
— Смогу, государь.
— Ты вглядись получше, дядя, — вмешался Меншиков. — Это ж великий мастер Кухенрейтер делал.
— Ну, так что ж, — пожал плечами Никита. — Кухенрейтер мастер славный, но и мы тоже… не пальцем деланы.
— А как я с хвастунами поступаю, слыхал? — грозно спросил Петр. — За фузеи, коли плевую цену берешь, небось, что просить хочешь? Проси!
— Заводишко на реке Нейве, что на Урал-горах, отдан мне, государь, в наем… — у Никиты, пока говорил, с лица потекло, как в парной.
— Звать как? — спросил Петр.
— Антуфьев Никита. Сын Демидов.
— Хорош. — Петр зло притопнул ботфортом. — Жаден ты, Демидов.
— И предерзок! — добавил Меншиков. — Казенный завод ему подавай! А фузеи пущай делает, а, мин херц?
— Фузеи делать! — приказал Петр. — Вскорости приеду, погляжу.
— Выходит, Никита, ты и есть этот… с бугра, — съязвил Меншиков и обидно засмеялся.
Никита горестно опустил голову. Сорвалось! И вдобавок в такую кабалу впрягся!
Солнце уже скатилось за дальний лес, но небо еще было ярко.
Акинфий подкараулил Марью, когда она шла через кладбище к дому. Прячась за большим, черным крестом, он смотрел, как Марья положила на могилку охапку полевых цветов, посидела у изголовья, потом пошла по тропинке, петляющей меж могил. Была она светлоглазая, тоненькая.
Акинфий, таясь за кустами, обогнал девушку, спрятался за толстой, старой березой и вдруг выскочил перед Марьей, раскинув руки, и загукал по-совиному. Девушка тихо ойкнула, отпрянула в сторону. Стремительно нагнулась, подхватила с тропки увесистый камень.
— Это я, Акинфий! — едва успев увернуться, крикнул он. — Прости ради Христа, Марья… Попужать хотел малость…
— Простила уже… — мягко улыбнулась она, усаживаясь на ствол ивы. — Что ж ты столько времени не приходил? Иль другая приглянулась?
— Отец, чтоб его! — поморщился Акинфий и сел рядом. — С утра до ночи царю фузеи делаем! — Он разжал кулаки и показал ей незаживающие раны на ладонях
— Богатыми хотите быть? — тихо улыбнулась Марья, беря его руку, и осторожно подула на ладонь.
— По рублю да восемь гривен за фузею. В пору по миру идти, какое уж тут богатство… А он прям как взбесился! Думаешь, легко молотом-то махать?
— Вижу, что нелегко, — Марья сорвала два листа подорожника. — Приложи-ка…
— Где Акинфий? — строго спросил Никита Демидов, входя в кузню.
— Отлучился, — перекрывая работный шум, откликнулся младший сын Григорий. — По какой-то надобности.
Отец принялся осматривать готовые фузеи, что шеренгой стояли вдоль стены. Каждую чуть не на зуб пробовал.
— Эт-то хто исделал? — уставился на одну.
— Я, батя… — робко ответил Григорий.
— Кто ж так делает! Это ж позорище… — Никита прищурился. — Брат брата, стало быть, выручает… Это по-божески… — И вдруг хрястнул фузею о наковальню с такой силой, что погнул ствол, в щепы разнес ложе.
— Ежели наша затея лопнет, — жарко зашептал он, вжавшись бородою в сыновье ухо, — мы с матерью по миру пойдем… А перед тем тебя с Акишкой запорю до смерти! — Резко отстранился от сына, громыхнул на всю кузню: — Царю делаем!
Для войска! Чтоб сие, как «Отче наш», помнили, рассукины дети!
Молоты в кузне заработали еще быстрее, из горна пыхнуло таким жаром, что у Никиты борода затрещала.
Луна мчалась сквозь тучи, а они все еще сидели, тесно прижавшись, и молчали…
— Отец меня все женить грозит… — охрипшим голосом вдруг сказал Акинфий.
— Так женись, — усмехнулась Марья. — За такого-то молодца любая пойдет. Вон Евдокия все глаза об тебя обломала.
— А-а… — Акинфий отмахнулся и быстро спросил: — А ты?
— Что — я?
— Ты-то… — он засмущался, — пошла б?
— И я… — Она пожала плечами.
— А ежели я не шучу?
— Так ведь это твой отец решать будем, — с тихой грустью сказала Марья. — Л я ему ни к чему, сирота худородная. Ему приданое богатое надобно.
Он притянул ее к себе, жадно обнял, поцеловал в губы. Она задрожала вся, вскочила и быстро пошла прочь.
— Сватов ожидай, Марья! — весело крикнул Акинфий. — Мое слово железное!
В доме Никиты Демидовича было чисто, опрятно. На столе щи с бараниной, огромный пирог, рыба, закуски-заедки.
Рядом с царем по одну сторону сидел Меншиков, а по другую рудознатец Пантелей, в чистой рубахе, умытый, причесанный. Никита достал из горки праздничные серебряные стакашки, а перед Петром поставил иной, черного металла.
— Это железо непростое, — степенно отвечал на удивленный взгляд царя Никита. — С Урал-гор по твоему указу к нам перевезено. И я его опробовал.
— Хитер хозяин-то наш, — Петр подмигнул Меншикову. — Чуешь, сколь крепко он линию свою гнет? А что, Алсксашка, может, и впрямь отдать завод тот Демидову?
Пущай радеет на пользу государства Российского.
— А деньги у него есть, мин херц? Чтоб дело начать.
— Нету, государь… — развел руками Никита. — Мне фузеи в такой убыток стали, что и подумать страшно.
— Так ведь и у меня денег нету, Демидыч, — вздохнул Петр. — А цену за фузеи ты сам назначил, никто тебя за язык не тянул.
Воцарилось молчание. Никита столбом стоял посреди горницы.
Петр сам стал разливать всем из баклаги водку. Никита подошел, взял чарку. Пальцы его дрожали, на скатерть капало.
— А за ружья спасибо, Демидыч. — Петр потянулся к Никите черной чаркой. — От всего сердца спасибо!
Занавеска дрогнула, и из-за нее появился Акинфий, державший обеими руками ларчик, обитый цветной жестью. На бордовом бархате лежал пистолет работы знаменитого Кухенрейтера. Сын осторожно передал ларчик отцу.
Петр нетерпеливо выхватил пистолет, осмотрел, пощелкал курком. Его кругловатая физиономия с тонкими усиками засияла от удовольствия. Прицелился в печку:
— Алексашка, ну-ка заряди!
— Царь-государь! — сказал вдруг Пантелей, безмятежно улыбаясь. — Пойди-ка ты лучше во двор. Там с пистолетом сподручнее…
…Со двора донесло раскатистый выстрел.
— Охо-хонюшки… — прохрипел Никита и поднял жалкие, как у побитого, глаза на Акинфия. — Цену-то, говорит, сам назначал… Да еще этот, — кивнул на Пантелея, — варнак сибирский, в соблазн ввел: Урал, Урал, железо знатное…
Грохнул второй выстрел.
— Прибить его, что ли, а, Акиша? — тоскливо продолжал Никита. — До смерти.
— Чего «прибить»? — Пантелей испуганно округлил глаза.
На дворе выстрелили в третий раз и скоро — в четвертый.
— Чего он палит-то так много? — неизвестно у кого спросил Никита. — Мажет, что ли?
— Нетто государи мажут? — укоризненно покачал головой Пантелеи. — У их, знаешь, какой глаз? Это когда оружье дрянь, тогда конечно.
— Нет, надо прибить. — Никита решительно встал, сжимая пудовые кулаки. — Держи его, Акиша, с него все началось…
Пантелей проворно скакнул к двери и чуть не столкнулся с Петром. Царь подбежал к помертвевшему Никите, рванул за плечи и… поцеловал:
— Бьет, как по заказу! Как же ты его починил, Демидыч? Ведь сам Кухенрейтер делал!
— То не я, государь… То мои старший, Акишка.
Акинфий несмело шагнул к царю, потупился. Царь протянул руку.
— Молодец, мастер! Молодец!
— Благодарствую, государь, — Акинфий поклонился степенно и к всеобщему изумлению достал из-за пазухи второй пистолет, точь-в-точь как первый, только курок у этого болтался бессильно.
Выпучив глаза, Петр рассматривал два совершенно одинаковых пистолета и ничего не понимал:
— К-как это?
— У Кухенрейтера-то боечек с пружиной так поломаны, — пояснил Акинфий, — что починить никакой возможности не было. Пришлось другой такой пистолетишко сделать.
Петр захохотал, облапил вконец смущенного Акинфия и трижды расцеловал.
…Потом все порядком захмелели. Никита принялся бренчать на балалайке, а Григорий с Пантелеем плясали посреди горницы, били каблуками в выскобленные доски, выкидывали коленца. Потом все хором запели про то, как девица в лесу грибы собирала и встречала удалого разбойника. Охальную ухарскую песню.
Никита исподволь наблюдал за царем, будто удобный момент выжидал. Наконец тихо прихлопнул ладонью струны, полез с лавки на пол, на колени. Петр, ласково глядя, подхватил его, поднял.
— А если я сыщу денег, государь? — совсем трезво спросил Никита, вновь усаживаясь на лавку.
— Где ж ты их сыщешь? — встрял по своему обыкновению Меншиков. — Они не грибы.
— Все исполню для тебя, Никита, — продолжая улыбаться, сказал Петр. — Только денег у меня нет…
— Акишка! Кланяйся государю! — приказал Никита.
Акинфий встал, непонимающе посмотрел на отца и низко склонился перед Петром.
— Помоги, государь Петр Алексеевич, — проникновенным голосом произнес Никита, — старшего моего женить. Невеста есть — купца Коробкова дочь, Евдокия.
Акинфий в миг распрямился, как лук, у которого тетива лопнула.
— Купец богатеющий, — не обращая на сына внимания, продолжал Никита. — Вся Тула у него в долгах, но тебе, государь, я чаю, не откажет!
Прощались они ранним утром. Прежде чем сесть в возок, Петр взглянул на стену сарая, на которой накануне намалевали известкой шведского льва, разинувшего пасть в свирепом рыке, — все пули вошли в самую середину пасти.
— Да-а… — Петр невесело усмехнулся. — В сражениях-то пока так не выходит, Никита. А потому по весне буду ждать от тебя с Урала добрые ружья и пушки.
— Батюшка! — Никита по-бабьи всплеснул руками. — Так выходит…
— Ты, Демидов, дурочку не ломай! — строго перебил его Петр. — Нешто я б в сваты пошел, ежели б не знал, куда ты приданое купеческое употребить собираешься?
— Виноват, государь! — Никита низко поклонился. — Благодарен тебе до гробовой доски.
— То-то! — Петр обнял Никиту и продолжал тихо, проникновенно: — Еще что сказать тебе хочу, Демидыч. О своей корысти меньше думай. Не жадничай. Об народе, об отечестве более думать надо. Ить я тебя государственным человеком делаю, Демидыч.
— Слышу, государь, — шепотом отозвался Никита.
— Ведь мало в ком опору найти могу, Демидыч… — в голосе царя зазвучала горькая тоска. — Вон у тебя сыновья какие — завидую. Есть кому доверить дело. Прошу тебя, Демидыч, не забудь слова мои. Работных людей не забижай. И будет тебе не от меня, от всего отечества благодарность. На все времена. Чуешь?
— Чую, государь…
Потом возок тронулся — взвизгнули колесные оси, застучали по прихваченной заморозком земле копыта лошадей. Отряд конных преображенцев окружил возок.
Никита долго махал шапкой, и в глазах у него стояли слезы…
Вновь звенели молоты о наковальни.
— Это что, батя, — орал Акинфий, перекрывая грохот кузни, — меня, ровно бычка на веревочке, не спросясь, волокут? У меня тоже сердце есть! Живое!
— Не желаешь?
— Не желаю!
— Запомни, Акишка, — отец опустил кувалду, — в жизни надо делать не как сердце велит, а как башке надобно! Ежли хозяином хочешь быть, а не подпевалой!
Акинфий долго молчал, потом ответил упрямо:
— Нет, батя! Я хочу жить, как сердце велит.
— Поживешь — увидим…
Свадьба гремела на всю слободу. Ломился дом от гостей. Пили, ели в три горла, орали песни, дрались.
— Сразу, как отгуляем, на Урал Акинфий двинет, — наклонясь через стол к купцу Коробкову, — кричал Никита, — за дело приниматься!
— Бог помочь. — гудел купец. — Ох, и пройдоха ты, Никита Демидыч! Ежели б не царь, Петр Лексеич, шиш бы ты дочку заполучил.
Евдокия же, прижавшись щекой к плечу Акинфия, радостно шептала:
— Детишек очень хочу, Акишенька. Мальчика и девочку.
Акинфий с трудом отстранил ее от себя, пробормотал, пряча глаза:
— Духота, не могу. Щас я, по надобности. Щас я…
Евдокия встревоженно смотрела ему вслед.
— Марья… Марьюшка, прости. Люблю я тебя, Марья, Христос видит, соврать не даст.
— Пошто жизнь такая горькая? Чем я перед господом провинилась?
— Деньги, Марьюшка… Купец отцу большое приданое дал. Будь они прокляты, эти деньги!
Мигающий огонек лампадки. Над ним не лик — лишь глаза сквозь тьму.
— Акинфушка, оставь меня… Грех это. У тебя теперь венчаная жена есть. Меня пожалей, Акинфушка…
— Ох, Марья, Марья, до смерти не искупить мне греха этого. Батя на Урал посылает. Свидимся ли нет, кто ведает?
— Пошто ты меня мучаешь, Акинфушка? Ведь грех… Нельзя… Милый ты мой…
— Марьюшка, милая, давай крестиками поменяемся. Чтоб я про тебя, а ты про меня крепче помнили. Я об тебе молиться буду…
Медленно наступал рассвет.
…Акинфий вернулся домой, шатаясь, будто пьяный. Отец затащил его в тесную, темную каморку под лестницей и с маху ударил свинцовым кулаком в скулу:
— Это ж твоя свадьба! Ты христианин али басурманин турецкий? Невеста на себя чуть руки не наложила!..
— Это твоя свадьба, — криво усмехнулся Акинфий, поднимаясь. Потолок был низкий, и он не мог выпрямиться. — Это ты меня на Уральском заводе обженил…
— Ах, ты-и! — Никита сорвал с гвоздя плеть и принялся хлестать сына. Акинфий не закрывался, лица не прятал.
Ох, Урал, Урал, седая песня России! Распространялась Русская земля на север и на запад, но более на восток, «встречь солнцу», будто дерево росло, наливалось силой, гнало свежие побеги.
На древнем Урале искали люди спасения и свободы. Бежали от притеснения бояр, искали земли обетованной. Стыли в пурге, в жаре изнемогали, но все равно шли и шли. Восток манил, Восток звал, Восток был путеводной звездой надежды. Перемахнули матушку-Волгу и дальше… Еще дальше. Нет дороге конца, нет края у земли…
Переваливался на ухабах длинный обоз. Изнуренные лошади едва тащились. Акинфий и Пантелей поскакали вперед. Дорога вывела их к Каме. Сильный ветер дул по реке, гнал крутые черные волны.
— Во-он, видишь, — Пантелей нагайкой указал на горизонт, — это и есть Урал. Считай, прибыли!
Акинфий придержал коня, зачарованно смотрел на гряду темно-синих гор со снежными подтеками. Глухая тайга колыхалась вокруг.
— Силища… — покачал головой Акинфий. — Ах страх берет…
— Еще какая силища! — обрадованно согласился Пантелей. — Эдакой силищи на Руси и не видывали!
— Мать моя Россия… — пробормотал Акинфий, — без конца ты и краю.
Невьянская слобода — груда рубленых домишек, слюдяные оконца, переулочки узкие, заборы ветхие. И все это жалось к заводу, как цыплята жмутся к наседке. А вокруг танга. Черный лес.
Приехавшие с демидовским обозом туляки-мастеровые знакомились с местными жителями. Плелись осторожные разговоры.
— Как туты живешь-то?
— Живем…
— Хлеб жуем?
— Хлеба-то, почитай, нету. Но квасом запиваем…
— Как так? Сказывали, край у вас богатейший.
— Х-ах! Кому богачество, а кому босачество… Ну, а новый-то хозяин?
— Душа человек! — убежденно отвечал Пантелей. — Не сумлевайтссь, православные, у него дело пойдет. И хлеба, да и мя сушка, вам вдоволь будет!
— Твои слова да в уши господу…
…Акинфий тем временем осматривал с
воеводой Степаном Кузовлевым завод. Чуть позади шагал Крот, правая рука воеводы, стражник и кат.
А завод представлял зрелище жалкое: в пруду воды почти нет, одна зеленая тина, плотина разрушена паводком.
— Пошто воды в прудах нету? — строго спросил Акинфий.
— Так уходит, пес ее задери, — сипел рыхлый, одышливый воевода. — Бьемся, мучимся, а она уходит.
— Как завороженная, ей-бо, — подал голос Крот.
Акинфий даже не посмотрел на него. Шел по останкам плотины, хмурился, покусывал губу, пальцы сами сжимались в кулак. Не выдержал:
— Я за такую работу шкуру б сдирал!
— Ты не шибко тут, не шибко, Акинфий Никитов! — Воевода часто взахлеб задышал. — Государев указ указом, а ты… Не шибко, говорю! Я — воевода здешних мест!
— Разоритель ты здешний. Хуже Карлы шведского.
— Ты меня страмотить не смеешь! — Воевода угрожающе надвинулся на Акинфия. — Я — боярин! А ты… ты смерд смердящий! Я велю… Крот! Плетьми его! — Он схватил Крота за правую руку с нагайкой, толкнул к Акинфию. — Бей! Мой ответ!
Акинфий вцепился взглядом в глаза Крота. Тот, насупясь, шагнул, запнулся, перебросил плеть в руке поудобнее, сделал два решительных шага и… стал подле Акинфия, но чуть сзади.
— А ведь ты дурак, боярин, — одним ртом зло улыбнулся Акинфий. — Даже пес твой покинул тебя…
…Навстречу Акинфию валила большая толпа работных люден. Завидев его, сходу остановились, торопливо снимая шапки:
— Господь тебя спаси, хозяин! Тебя и твою жену, и детишек.
— До жены с детишками ишшо дожить надобно, — мрачно отозвался Акинфий.
— А у нас имеются! — со злым весельем выкрикнули из толпы. — Мал мала меньше, да есть хотят часто!
— Хлеба давай, хозяин! Воевода хлеба давно не давал.
— И жалованья, почитай, цельный год не платит.
Акинфий опустил голову, долго молчал. Пантелей, пришедший с невьянским людом, выбрался вперед и с надеждой смотрел на Акинфня.
— Кто плотину ладил, а? — наконец поднял голову Акинфий.
Десятка полтора мужиков полезли из толпы, потянули шапки с лохматых голов.
— Вам за такую работу не только хлеба… Вам колодки надобно набить!
Мужики сопели, скребли и затылках.
— Все заново будем! — крикнул Акинфий. — Плотину рубить!.. Домну новую… А хлеба у меня нету, не заработали!
Толпа охнула и вновь затихла.
— Пушки отольем, государю продадим, будет и иа хлеб. А покудова терпеть придется. И я с вами потерплю.
— А говорил, душа-человек… — со всех сторон хмуро укоряли Пантелея.
И началась работа. День и ночь. Копали при свете смоляных факелов, вбивали сван из лиственницы, на носилках подтаскивали обожженный кирпич к домне. Перестукивались топоры, протяжно кричали приказчики. Больше всех старался Крот.
— Шевелитесь, ведьмячьи морды! — Его плеть не отдыхала.
Акинфий поспевал всюду. Он почернел и высох, глубоко запавшие глаза светились тихой яростью. Он мотался от завода к плотине, оттуда — на карьер, потом на рудник, по дороге заглядывая к углежогам.
…Карьер, где рыли руду, кишмя кишел людьми. Словно муравьи сладкую корку, облепили они склоны. Долбили руду кайлами, насылали в корзины и тачки, тащили по петляющей серпантином дороге вверх, к подводам.
По ночам он не спал. Ворочался в постели, мял кулаком горячую подушку, глазел в синее оконце.
— Не спится, Акиша? — с сочувствием спрашивал Пантелей.
— Да вот думаю, Пантелей, почему так? Большое дело добром не сладишь, только — жестокостью. Почему?
— А не хочет народ работать, — просто ответил Пантелей. — Кому ж охота задарма горбатиться, посуди сам.
— Почему задарма? Я ж заплачу исправно.
— Грозилась синица море зажечь. Ты сперва заплати, а потом требуй.
— Да где я сейчас возьму?! — в бессильной тоске выкрикнул Акинфий, рванул рубаху на груди. — Себя, что ль, им скормлю!
Пантелей шел по прогалине, окруженной лесом. В руках трепетали, подрагивая, чуть заметно клонились то в одну, то в другую сторону тонкие ивовые прутья. Акинфий стоял поодаль, держал под уздцы двух лошадей.
— Здесь где-то… — бормотал Пантелеи. — Откройся, клад захороненный! Откройся человеку — самому главному зверю на земле божеской… для счастья, для тепла, для добра.
Он остановился, долго стоял неподвижно.
— Здесь большая руда должна быть.
— Погодь, засеку сделаем.
Акинфий принялся рубить кедровые сучья, втыкал их, куда указывал Пантелей. Делал заметки топором на деревьях.
— Молодец, Пантелеи! — улыбался Акинфий. — За неделю третью кладовую находишь. И впрямь, тебе цены нету.
Пантелей молча улыбался, рукавом отирал потное лицо.
Акинфий развернул большой чертеж-карту, обломком угля сделал пометку.
Здесь славный рудник начнем. Лесу прорва, река рядом. И завод заложить… Во-он там плотину ладить можно.
Пантелей отдыхал, привалившись к дереву.
— Вставай, пора! — Акинфий первым взобрался в седло.
Они подъехали к склону горы, и Акинфий первым заметил пещеру. У входа стояли два каменных идола, словно охраняли.
Акинфий слез с лошади, привязал повод к кусту, полез вверх. Пантелей последовал за ним.
Вскоре Акинфий выскочил из пещеры, сбежал вниз, достал из притороченной к седлу сумки просмоленный факел, запалил его и кинулся обратно.
Тесный проход упирался в высокие деревянные двери. В свете факела заметались летучие мыши.
Акинфий толкнул двери, показалась большая ниша-комната. От дуновения воздуха деревянные, выкрашенные разноцветьем идолы разом поднялись, будто собирались защищаться от непрошенных гостей. Пещера наполнилась протяжным скрипом и треском. Но едва двери закрылись, идолы снова уселись вокруг большой гробницы.
Акинфий и Пантелей с трудом подавили страх. Шипел и брызгал смоляной факел, горбатились на каменных сводах уродливые тени.
Акинфий шагнул ближе, пригляделся. На идолах висело множество желтых металлических украшений, колец, ожерелий.
— Золото… Сколько золотища, Пантелей!
В гробнице лежал деревянный божок, усыпанный множеством золотых браслетов, колец, ожерелий, фигурок лошадей, быков, птиц.
— Мать честная, Пантелей! — И Акинфий, дико улыбаясь, принялся набивать золотыми вещами карманы.
— Не надо, — Пантелей тронул его за плечо. — Чужое это, грех… Слышь, что говорю? Беда будет, Акинфий…
А тот, задыхаясь, стаскивал с идолов браслеты и ожерелья. Лицо его покрылось потом, пламя факела дрожало на лбу, щеках, отражалось в расширенных от алчности глазах.
Пантелей схватил его за грудки.
— Ты что, сдурел? Беда будет! Чужое… Акинфий!
— Уйди, морда! — Акинфий двинул Пантелея кулаком в лицо. Гот отлетел в сторону. — Мне хлеб покупать ис на что… Струги не на что строить! А оно валяется тут без пользы!
— Грех это, Акинфий, — медленно поднялся Пантелей. — Чужое это!
По безлюдному болотистому острову гулял, свистел, как разбойник, ледяной ветер. Раздувал плащи у солдат, стоявших на часах возле царской палатки, трепал знамена, завывал.
— Господи-и, что ж это за край такой, что даже ночи в см нету, — переминаясь и загораживаясь от ветра воротником плаща, бормотал часовой, глядя в блеклое серое небо.
Рядом река гнала сильные волны, била в берег, где гнулся под ветром нищий ольховник.
…Петр спал беспокойно. Ворочался, что-то бессвязно бормотал, подтягивал к жи-воту колени, чтобы согреться. Вязаные теплые носки на пятках были продраны. На полу в беспорядке чертежи, планы мировых столиц, выстроенных близ морей, — Лондона, Амстердама, Венеции.
— Государь! — В палатку сунулся Меншиков. Петр, не просыпаясь, потянул из-под подушки тяжелый пистолет, сработанный Акинфием Демидовым. — Проснись, государь, беда!
Петр сел и, не выпуская пистолета, стал протирать глаза. А Меншиков, дыша, как загнанная лошадь, продолжал:
— Шведские фрегаты в устье зашли! — Меншиков заметался по палатке, собирая с пола нехитрые царские пожитки, чертежи, карты. — Ретироваться надо! Ну его к ляду, этот Васильевский остров? Гнилое место!.. Комарье одно…
Петр, накинув поверх мундира латаный шерстяной плащ, выбрался наружу. Полуодетые солдаты бежали по заболоченному лугу к туманной Неве. Четверо волокли небольшую пушку. Чавкала под ногами болотная жижа.
Длинноногий Петр скоро обогнал толпу солдат и первым оказался на берегу, заросшем осокой и чахлым кустарником.
— Во-о-он, шведские фрегаты! — показывал подбежавший Меншиков.
Примерно в полуверсте от берега в тумане маячили темные силуэты кораблей.
— Слава богу, что туман, — утирая мокрые усы, проговорил остановившийся рядом унтер-офицер преображенец, — а то бы он вдарил. Ить двадцать пушек на каждом…
Петр, стиснув зубы, вглядывался в шведские фрегаты.
— Без свово флоту со шведом на морс тягаться — пустое дело, — услышал Петр голос другого солдата.
— Я шпагу в палатке оставил, — тихо пробормотал Петр и медленно пошел от берега обратно, к палатке. Несколько преображенцев. переглянувшись, потянулись за ним.
— А ну, как на лодках подкрасться. Небось, спят шведы-то, — послышался еще один голос. — Да на абордаж их, сучьих детей.
— Окстись, что мелешь-то? — оборвали его.
— А что? Запорожские казаки эдак с турками сколько разов управлялись.
Петр резко обернулся, ухватил солдата за плечо:
— Как звать?
— Минаев, ваше величество. Преображенского полка! — гаркнул тот.
— Со мной на лодках пойдешь?
— А как иначе, государь? Ить я солдат!
Петр молча поцеловал его, взглянул на Меншикова:
— Быстро две команды на лодки. Силком не тяни. Кто по своей воле. Быстро! Покуда туман не развеялся!
— Понял, государь! Мигом!
…Когда Петр вновь появился на берегу со шпагой в руке, в лодках уже сидели солдаты.
…Длинные, похожие на пироги, лодки покачивались на тихой воде.
— Минаев где? — спросил Петр.
— Здесь я, государь! — отозвался Минаев из первой лодки.
— Меншиков! Алексашка, черт тебя!..
— Здесь я, мин херц!
— Я на первую, ты — на вторую. Атакуй левый фрегат. Пошли тихо, веслами не шлепать! — Петр прыгнул в лодку, улыбнулся Минаеву. — Так, говоришь, у запорожских казаков этак с турками получалось?
— Очень даже лихо получалось, ваше величество! — расплылся тот в улыбке.
— Пошел, ребятушки! И не трусь! Кто голову сложит, так за отечество!
Лодки бесшумно скользнули по воде и скоро растворились в тумане.
…Двумя дугами приближались они к фрегатам.
— Тихо, черти косорукие! — шепотом ругался Петр, когда слышался слишком громкий всплеск весла, и блестящими глазами смотрел на шведские корабли. Обернулся к Минаеву: — Хороши, а? Красавцы! Погоди, Минаев, скоро и у пас такие будут!
— Жаль, Карлушки ихнего тама нету, — усмехнулся Минаев. — А то бы теплого, в постельке…
— Передай по лодкам… Готовьсь к абордажу! — отчеканил Петр. — Меншиков со своими атакует левый фрегат.
Солдаты осматривали ружья и мушкеты, вытаскивали из ножен сабли, ножи. Лица у всех хмурые, сосредоточенные.
— Выручай, пресвятая богородица…
— А шведы, братцы, тоже богородице молятся?
— Вроде бы…
— Бог-то один, да веры разные.
— Все люди-человеки, всем смертушка одинаково в глаза заглядывает.
Лодки мягко подошли к фрегату, и солдаты молча, дружно стали карабкаться почти по отвесному борту, цепляясь за снасти, закидывая абордажные крючья. Двигались они сноровисто, ловко. Петр шепнул после паузы:
— Все ж не как под Нарвой. Армия… Какая-никакая, а выучка.
Он сбросил плащ, расстегнул мундир, чтоб легче дышалось, выдернул из ножен шпагу, а за пояс сунул нож и Акинфиев пистолет:
— С богом, ребята-а! За матушку Ру-у-усь!
Петр, зажав в зубах шпагу, полез наверх, цепляясь за веревку с абордажным крюком на другом конце. За ним, перекрестившись, устремился Минаев.
ПОТОМКИ ПРЕОБРАЖЕНЦА ЕМЕЛЬЯНА МИНАЕВА: БАЛТИЙСКОГО ФЛОТА ЛЕЙТЕНАНТ АЛЕКСАНДР МИНАЕВ В ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ В БОЮ С ГЕРМАНСКИМ ЭСМИНЦЕМ ПОВЕЛ
КОМАНДУ НА АБОРДАЖ И ПОГИБ В РУКОПАШНОЙ СХВАТКЕ; ПРАПРАВНУК ПЕТР АНДРЕЕВИЧ МИНАЕВ, МАЙОР СОВЕТСКОЙ АРМИИ. ПОГИБ ПРИ ОБОРОНЕ СЕВАСТОПОЛЯ.
Нападавшие дрались остервенело. Им было некуда отступать и нечего терять. Шведы, захваченные врасплох, выскакивали на палубу полураздетые. Грохали выстрелы, слышался звон шпаг и лязганье штыков, короткие вскрики, брань.
Царь в ярости отбросил шпагу и разряженный пистолет, схватился в рукопашную со шведским офицером. Они упали и покатились по палубе, стараясь подмять друг друга. Петр оказался много сильнее — железными руками сдавил офицеру горло.
На втором фрегате тоже бились на штыках, на шпагах и ножах. Падали раненые, корчились, скатывались к кромке, бортов. Замирали в нелепых позах убитые.
Меншиков приставил нож к груди капитана— жилистого, с рыжей бородой.
— Командуй сдачу, не то всех перебьем, — тяжело дыша, проговорил Ментиков. — Ну!
На артиллерийских палубах тоже кипела схватка. Трупы шведских пушкарей преображенцы выбрасывали в море через огневые люки…
И вот уже на первом фрегате по вантам, зажав в зубах веревку с бело-голубым полотнищем, карабкался солдат Минаев. Вот он достиг верхушки мачты, ножом срезал шведский флаг и стал прикреплять русский. Секунда — и бело-голубое полотнище, подхваченное ветром, затрепетало над кораблем. Грянуло «Ура-а!».
— Что там у Меншикова? Что он там? — Петр с тревогой вглядывался во второй фрегат. Оттуда всё еще доносились стрельба и крики. Но прошло несколько томительных мгновений, и шведский флаг полетел вниз и со второго фрегата, забился на ветру русский — белый с голубым андреевским крестом.
— Алексашка… молодец!.. — прошептал Петр, улыбаясь сквозь слезы.
На «меншиковском» корабле, под только что водруженным флагом, морщилась в смехе калмыковатая физиономия какого-то мальчишки в Преображенском мундире.
…К лагерю русских войск на берегу Невы неспешно приближался длинный обоз. Телеги глубоко увязали в болотистой толще, лошади выбивались из сил. На переднем возу, со связками мушкетов, ружей и шпаг, восседали Никита Демидов и Вильгельм де Геннин. Уже издалека они заслышали катившиеся по угрюмой равнине «Ура-а!», выстрелы п крики.
— Наддай, Никита Демидыч! — заволновался де Геннин. — По всему видать, баталия была и наши верх взяли…
На заводском дворе перед Акинфием стояли оборванные, изможденные мужики.
— С Алапаевского завода бегли. От воеводы Кузовлева, — пояснил Акинфию приказчик Крот.
— Прими к себе, хозяин! Вконец измучил изверг проклятый, — загудели сразу несколько голосов.
— Сам жрет и пьет в три горла, а мы животы подводим!
— И в деле у пего никакого радения. Захирел заводишко-то.
— А вы думаете, Акинфий Никитич тута вам пироги да бражку приготовил? — ехидно улыбнулся Крот.
— У вас работа дельная и хлеба вдосталь. А пирогами мы пе набалованы.
Акинфий обернулся к стоящему позади Пантелею, весело подмигнул и тишком показал из кармана золотую фигурку, что постоянно таскал с собой.
— А ты… Зачем, мол, берешь… Вишь, как обернулось?
— Это еще не обернулось, — вздохнул Пантелей.
— Стало быть, захирел Алапаевский казенный-то? — уже не обращая внимания на Пантелея, не без удовольствия спросил Акинфий.
— Когда без сердца работу делают, она хуже каторги!
Загружали домну. На тачках катили руду, уголь, сбрасывали в ненасытное жерло печи. Гремели колеса, шаркали десятки ног. Акинфий ухватил одну тачку, покатил по доскам — тяжело: на лице выступил пот, дыхание стало надсадным.
…Потом Акинфия видели на плотине. Он обсуждал с мастерами-плотинщиками, как поднять гребень. Сидели кружком, что-то чертили прутьями по земле.
…Потом он осматривал новые пушки на стрельбище.
…До темноты работал он в кузне. От грохота закладывало уши, от жара печей и горнов сохло во рту, пот сыпал градом. На подвесках накатывали чугунные чушки — будущие пушки и мортиры.
…Поздним вечером, весь в копоти и саже, он притащился домой.
— Обедать-то, батюшка… К столу пожалуй, — прошамкала беззубым ртом старуха Самсоновна, что прислуживала ему.
— Не, спать хочу, — едва шевельнул потрескавшимися губами Акинфий. — Спа-а-а-ть…
Петр и Никита Демидов ехали в двуколке.
— Гляди, — пояснял царь, — тут прешпект будет. Так и назовем — Невский! А вот там адмиралтейство флота Российского!
— Коровы ишшо нету, а подойник уже сделали, — усмехнулся Никита.
— Адмиралтейство флота Российского! — чуть не с угрозой повторил Петр. — А вот на островке — крепость. Именами апостольскими освятим: Петра и Павла.
Никита глазел вокруг и повсюду видел одно и то же: унылую, болотистую равнину. поросшую чахлым кустарником, ольшанником и северным корявым березняком. На горизонте маячили еловые леса.
— Эх, государь, назвать-то как хочешь можно. Чтоб тут город построить? О-ох, многовато силушки надобно!
— Не веришь, стало быть? — зло спросил Петр.
— Сомнительство шибко берет.
— А у тебя на Урале что было?
— Леса да горы…
— А теперь?
— Знамо дело — завод. Старшин мой, Акинфий, старается, — не без гордости ответил Никита.
— О его стараниях слух и до сих брегов диких дошел. — Петр недобро взглянул на Никиту. — Как он казенные заводы душит своекорыстно… Так? — Он крепко ухватил Никиту за локоть.
— Молва-то все врет, государь.
— Врет ли? — грозно спросил Петр. — Беглых с казенных заводов принимаете? Отвечай!
— Дак куда ж девать, топить, что ли? — морщась от едва терпимой боли в локте, проговорил Никита. — Я, государь, ежли что… то токмо на пользу делу твоему великому. Фузеи вон привез. Де Геннин говорит, лучше шведских.
— Коли бы они хуже были, — раздельно молвил Петр, страшно глядя в глаза Никите, — то твоей башкой, друг Демидыч, сейчас бы псы забавлялись.
— Твоя воля, государь. Я верный холоп твой.
Некоторое время они ехали молча. Петр часто дышал разинутым ртом, мял ладонью левую грудь. Вдруг выхватил из-за пояса пистолет. Никита побледнел.
— Признаешь?
Никита медленно, настороженно повернулся, узнал Акишкин «кухенрейтер».
— Наша работа, — ухмыльнулся в бороду, отирая обильный пот со лба.
— Бери! Дарю! Я из него нынче троих шведов уложил.
— Спасибо, государь, — с чувством сказал Никита, спрыгнул с повозки, взял коня под уздцы — дорога сузилась, мешали кусты.
— Донос на тебя я велел похерить, — продолжал Петр. — Коли к тебе бегут, стало быть, у тебя лучше. По казенные заводы зорить не токмо не смей, но помогай им непрестанно.
— Пуще воеводы их никто не зорит. Потому — вор воевода-то.
— Эх, Никита, — вздохнул Петр, — нешто я не знаю, что у меня, почитай, все воеводы воры. И казнил я, и менял — другие еще пуще тащат.
— Вот те раз! — удивился Никита таким неожиданным словам. — Ты ж государь..
— Так что ж? Одному не разорваться… — горько сказал Петр. — А помощников верных пересчитать — на руках пальцев хватит, да, может, кон и лишний останется.
— Вот те раз… — повторил Никита. Что ж дальше будет?
— Дальше все будет, друг Демидыч. — Лицо Петра внезапно просветлело. — Алешка мой в возраст войдет, главным помощником станет. За границу вьюношей пошлем. Выучатся — воров-воевод заменим. Главное — к морю пробились. — Петр повел рукой на гладь Финского залива, сверкавшую меж деревьев. — Город тут будет, куда Амстердаму! Пушек бы нам, Никита, поболе, у Карла больно много пушек…
Неподалеку команда солдат, зашедши по колено на мелководье, вылавливала баграми трупы, прибиваемые зыбью к берегу. Шведов оттаскивали в одну сторону, русских в другую. От лишнего освобождали карманы. Две общие ямы, желтеющие свежими выбросами земли. Два креста, сколоченные из корявых прибрежных лесин…
Командир команды, мальчишка с калмыковатым лицом, при виде подъехавшего царя, поспешно надел треуголку и отдал честь.
Петр вгляделся в него, остановил лошадь:
— А скажи-ка, молодец, не ты ли флаг российский давеча на шведском корабле водрузил?
— Я… — покраснел юноша. — Преображенского, твоей царской милости, полку рядовой Васька Татищев.
— Быть тебе сержантом, Татищев. Пошлю за границу учиться. Поедешь?
Татищев вдруг повернулся кругом и побежал, тяжело увязая в песке.
— Куда? — крикнул удивленный Петр.
— Так собираться… — Татищев аж заплясал на одной ноге, так резко остановился.
— Погоди, сержант. Еще повоевать надо… — усмехнулся Петр. — А какие науки изучать склонен? Иль все равно, лишь бы из России вон?
— Не все равно, государь, — твердо ответил Татищев. — Хочу изучать горное дело, металлургию, химию как наиважнейшие для нынешних государств науки…
— Видал, Никита Демидыч? — улыбнулся Петр. — Познакомься с вьюношей… — Он огрел лошадь вожжами, и повозка ходко побежала по сырому, плотному песку.
— Я Демидов Никита, — добродушно улыбаясь Никита протянул Татищеву руку. — Заводчик оружейный. Небось, слыхал?
Тот молча, изучающе смотрел на него.
— Чего ты? Аль сробел? — Никита улыбнулся еще шире и потянулся обеими руками к руке Татищева. — Не надоть, я человек простой.
Татищев резко отстранился, отступил на шаг и коротко поклонился:
— Гвардии его величества сержант Татищев! — И обернулся к своим — Закапывай, чего стали!
Солдаты споро заработали лопатами.
— Тьфу! Сучонок боярский… — сквозь зубы пробормотал разобиженный Никита.
Он посмотрел вслед Петру — одинокая коляска делалась все меньше и меньше, пока не превратилась в неразличимое пятнышко. Следы ее глубоко прорезали песок — две колеи уходили вдаль и там терялись. Внезапный ветер погнал по песку солдатскую треуголку. Песок засыпал Никите глаза, он стал тереть их кулаком. Ветер подул сильнее…
ПОД КОМАНДОВАНИЕМ ПЕТРА ПЕРВОГО РУССКИЕ ВОЙСКА ШТУРМОМ ОВЛАДЕЛИ ГОРОДОМ-КРЕПОСТЬЮ НАРВА.
В это лето сильно поредели леса под Тулой. Дымили по всей округе углежогные кучи, громадные, в два человеческих роста. Солнце едва светило сквозь дымный чад.
Бледно, в сизоватой мути, цвели по вырубке бабьи платки. Собирали сучья, хворост. Пели песню. Про добра молодца, белую лебедушку да змею подколодную, злую разлучницу.
Только Марья не пела, работала молча, не разгибаясь.
На вырубку, с лесной дороги, въехала легкая тележка. В ней двое суровых приказчиков и молодая хозяйка, Евдокия Демидова. Песня смолкла.
— Эй! — крикнула Евдокия, спрыгнув на землю. — Песня-то не помеха, коли в работе успеваете!
Чей-то одинокий голос продолжил было песню, но тут же испуганно пресекся на полуслове… Косясь на Евдокию, все заработали быстрее, будто над ними плеть засвистала.
— Здравствуй, Марьюшка. — Евдокия подошла к Марье, отвела в сторону.
— Здравствуй, — едва слышно прошептала та и отвернулась.
— Ты на меня сердце не держи, Марьюшка. Так уж суждено, видать. Мы с тобой теперь, как две сестры, две вдовы соломенные.
— Какая ж мы ровня? — пожала плечами Марья. — Ты — замужняя.
— А толку-то… Уехал на Урал-горы, и поминай как звали!
— Зачем же ты за него… замуж? — не стерпела Марья. — Ведь знала, что он меня любит.
— Люб он мне, оттого и пошла, — просто ответила Евдокия. — Больше жизни, больше отца с матерью… А ты б на моем месте не пошла?
Вечернее солнце вытянуло от деревьев длинные тени. Евдокия увлекала Марью все дальше, к заросшей кустами горушке. Уже не доносились голоса с вырубки.
— Скажи-ка, Марья, правду народ бает… будто мой Акинфий у тебя ночью… Ну, когда наша свадьба была…
— Был, — односложно ответила Марья.
— И что же у вас той ночью было? — напряженно спрашивала Евдокия.
— Не надо про то, Евдокия.
— Почему ж не надо? — нервно рассмеялась Евдокия. — Могу я знать, чего мой суженый в свадебную ночь делал? — Она заглянула в глаза Марье, и та испугалась, отшатнулась. — Бают, понесла ты от него… той ноченькой.
— Если б понесла, давно родила бы.
— А может, и родила, да под куст сунула? — пытала Евдокия.
— Я на такое неспособная… чтоб Акишино дите погубить.
— Почему ж неспособна-то? Раз чужого жениха в свадебную-то ночь привечала.
— Видит бог, я не виновата.
— Бог он все видит, да не скоро скажет!
Евдокия выхватила из-за пазухи маленькую сулейку, сорвала с шеи медную цепочку. И вдруг повалила Марью навзничь, запрокинула ей голову и влила в рот из сулейки. Тяжело дыша, отбежала в сторону.
Марья беспомощно, как слепая, поводила руками по сторонам, громко стонала. Тело в судороге вытянулось дугой.
— Издыхай без покаяния, паскуда распутная! — хрипло крикнула Евдокия.
Внезапно в кустах шумно затрещало, и Евдокия бросилась бежать. На поляну, где умирала Марья, вывалился из кустов лобастый теленок, на шее болтался обрывок веревки.
…Ночь. Гудел ветер в вершинах деревьев. Светляки факелов медленно ползли по лесистому холму, тревожно отсвечивали в черной воде озерца.
— Э-эй! — раздался истошный крик. — Сюда!
Все сбежались на небольшую полянку. Близко склоняя факелы, разглядывали Марьин головной платок, весь изодранный, в пятнах крови. Передавали из рук в руки сулейку темного дерева на оборванной медной цепочке.
Перед домом Демидова гудела толпа. Трещали, брызгали искрами факелы.
Евдокия, простоволосая, разлохмаченная, сидела в своей светелке и, чуть покачиваясь, нашептывала песню про добра молодца, лебедушку и змею-разлучницу. Подле нее на полу стоял глиняный кувшин с кружкой.
Шваркнулась о стену дверь — на пороге стал Никита с сулейкой в руке. Потянул носом и в изумлении уставился на Евдокию.
— Ты… что? — запинаясь от гадливости и возмущения, спросил он. — Никак, пьяна?
Евдокия подняла на него мутные глаза, углядела сулеечку.
— A-а… сулеечка, — хихикнула она. — Хороша сулеечка… А цепка — дрянь, поганая цепка, свекрушко. Ну, иди сюда, посиди со мной, с бабой молодой. Муж-то мой хоть и живой, а нетути его… — Она пьяно рассмеялась и вдруг закричала жалобно, со слезами: — Пошто жизнь мою покалечили?! Пошто мужа меня лишил? Все деньги… — неожиданно спокойно и трезво сказала Евдокия, будто вместе с воплем вылетели из нее злоба и хмель. — Богачество, что в дом принесла, меня ж и губит. И Акинфушку. — И вновь закричала — Пес ты смердящий! Дьявол!
От удара Никитиного сапога кувшин с брагой разлетелся в пыль.
…Стоявшие подле демидовского дома часто закрестились, услышав истошный вон Евдокии.
— Пли! — срывая голос, гаркнул Акинфий, и двенадцать пушек, вытянутых в шеренгу, разом изрыгнули пламя.
Одну пушку разорвало. Развороченный ствол. отбросило, перевернулся лафет. Взрывом покалечило двух мастеров, одного убило.
Пока мертвого оттаскивали в сторону, а раненых перевязывали обрывками их же рубах, Акинфий осматривал развороченную пушку, спрашивал:
— Кто ствол отливал?
— Я… — кашлянул в кулак Гудилин.
— Почему разорвало?
— Может, чугун пузырчатый… — неуверенно отвечал пожилой мастер.
— А ты куда глядел, рассукин ты сын?! Из-за тебя человек загинул! — Он пнул ногой чугунный обломок. — Чтоб в точности мне причину установил! Заряжа-ай!.. Жалованье свое, — ткнул пальцем на убитого, — детям его отдашь!..
ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР ГУДИЛИН, ИЗ ПРИПИСНЫХ КРЕСТЬЯН; ВНУК — АНДРЕЙ ФОМИЧ ГУДИЛИН, ТАКЖЕ ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР НА НИЖНЕ-ТАГИЛЬСКОМ ЗАВОДЕ; ПРАПРАВНУК — СОВЕТСКИЙ МЕТАЛЛУРГ ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ ГУДИЛИН.
Акинфия убитый больше не занимал — в поту таскал к пушкам картузы с порохом.
— Двойной заряд!
— Да что ты? — обомлели мастера. — Нешто можно?
— Давай! Кому сказано! — И выхватил у ближайшего горящий фитиль. — Всем в овраг!
— Да-a, это не Кузовлев-воевода… — говорили мастера, поднимаясь с земли.
Лишь Гудилин не поднялся. Лежал, уткнувшись в песчаный склон, и тихонько, по-ребячьи, подвывал на одной высокой поте.
Ранним туманным утром по дороге через ноля и перелески тянулся неторопливый обоз: десятка три телег, накрытых полукруглыми ивовыми навесами от дождя и солнца, в тени которых на соломе и мешках спали дети, старики — целые семьи. За телегами мычали привязанные коровы и телята.
Марья в изорванном платье спала на одной из телег, чуть прикрытая дерюгой. Рядом сидел белоголовый дед. Он потряс Марью за плечо, протянул берестяной туесок с водой:
— Ну-к, дочушка, полей…
Марья испуганно вскинулась, потом доверчиво взяла туесок, выпила, судорожно дергая горлом.
— Лежи, лежи, ишшо совсем слабая. Ты ить с нами уж пять ден едешь и все спишь да спишь.
— И зачем только спас меня, дедушка, заче-ем? — простопала она.
— Жизнь человеку бог дал, чтоб радоваться. Как птицы божьи, другое зверье… Нас вот гонют неведомо куда по-царскому указу, с родных мест оторвали. А мы — ничего…
— Радуетесь? — усмехнулась Марья.
— Живем, — с достоинством ответил дед.
Много дней прошло. Месяцы пролетели. Осень поджигала листву.
Никита восседал в возке рядом с Евдокией. Оба празднично одеты. На Никите новый кафтан с меховыми оторочками и серебряными пуговицами. На Евдокии цветастый платок, ожерелья, а на руках… кандалы. Подъезжали к заводам.
Никита смотрел по сторонам и видел сплошь вырубленные леса, белые срезы пней, пятна гари от огня углежогов. Где тот обетованный край, о котором рассказывал рудознатец Пантелей? Вокруг обугленная земля, вывороченные пни и корневища, дым и копоть.
— Знатная работа тут у Акишки, — бормотал Никита. — Без дела не сидит.
И вдруг он увидел несущегося во весь опор всадника.
— Акишка… — выдохнул Никита и перекрестился, и мутная слеза поползла в бороду. — Родимый мой… сердце мое, Акиша…
И Евдокия задрожала, вскинула вверх руки, скованные цепью, и закричала пронзительно, будто перед смертью:
— Акипфи-н-ий!
Он слетел с лошади и сперва бросился к отцу, плюхнулся перед телегой в грязь на колени.
— Батя… батяня… — И вдруг зарыдал глухо, будто хлынула из него почти двухлетняя, непомерная для человека усталость и тоска. И тряслись плечи и спина. — Батя-а… здравству-уй…
Никита сполз с телеги и сам стал на колени и обнял сына, прижал к себе, накрыл его голову своей большущей, черной бородой:
— Что, Акишка, худо было? Я знаю, знаю… Ничо, ничо, поплачь, поплачь — полегчает. Ты у меня молодец, Акишка. Завод-то дымит? За то великое спасибо тебе от царя Петра Лексеича… от всего отечества русского…
ЗА СВОЮ ЖИЗНЬ ОТЕЦ И СЫН ДЕМИДОВЫ ОСНОВАЛИ НА УРАЛЕ И АЛТАЕ ПЯТЬДЕСЯТ ОДИН МЕТАЛЛУРГИЧЕСКИЙ ЗАВОД, НЕ СЧИТАЯ РУДНИКОВ И ПРИИСКОВ. РОССИЯ СТАЛА НЕЗАВИСИМОЙ ОТ ВВОЗА ИНОСТРАННОГО ЧУГУНА И ЖЕЛЕЗА И САМА СТАЛА ПРОДАВАТЬ ЕВРОПЕ МЕТАЛЛ.
Евдокия кусала губы, чтоб не разреветься в голос, и вся дрожала, и цепь, сковавшая ей руки, глухо позвякивала.
— Теперь вон с женой своей поцелуйся. Я ее к тебе в цепи привез. А за что, про то она тебе сама расскажет. — Никита подтолкнул сына к жене.
Заплаканный Акинфий, ничего не понимая, обнял Евдокию.
Простор могучей реки открылся им внезапно. Тугие, пологие волны медленно катили вдаль. А на другом берегу, низком и песчаном, стеной стоял кедровый и сосновый лес, будто солдаты в строю. Задние телеги переселенцев еще подтягивались к перевозу, а мужики сгрудились на высоком берегу, крестились, сняв шапки.
— За энтими лесами и Урал начинается.
— Дошли, слава тебе господи, не подохли.
Вечерело. Прямо у перевоза переселенцы разбили свои табор — затопили костры, готовили ужин, чинили телеги, сбруи, износившуюся одежду. Где-то, собравшись в кружок, протяжно и печально пели бабы.
Марья подбрасывала сучья в огонь, следила за большим казаном, подвешенным на жерди. Белоголовый старик, который спас ее от смерти, чинил истлевшую от пота п солнца рубаху. Плечистый парень Платон приволок охапку сучьев, свалил их у костра, сказал:
— Рыбаки сеть вытащили, рыбы — прорва! Ба-альшущие!
Он присел у костра и стал смотреть, как Марья ломает сучья, подкладывает их в огонь. Глуповатая, счастливая улыбка проплывала по губам Платона.
— Что уставился-то? — спросила Марья.
— Ничего, смотрю просто. Красивая ты, Марья.
— Только красота эта не про тебя, Платоша.
— За посмотренье денег не берут. — не обидевшись, Платон продолжал улыбаться.
Из темноты вынырнули двое мужиков, один в лаптях, другой в разношенных сапогах, оба в рваных армяках.
— Хлеб да соль, подневольные! — хрипло поздоровался высокий и тощий. Второй мужик почему-то засмеялся.
— Здоровы будьте, православные, — глянул на них старик.
— Куда ж это вы всем миром путь держите? — Тощий присел у огня.
— Да вот на Урал-горы, к Демидовым.
— Видать, вам шибко каторги захотелось.
— Ну уж! — не поверил старик. — Демидовы-то, бают, душевные человеки. Крестьян шибко не забижают.
— Демидовы-то? — переспросил тощий. — Они душевные. Разве что младенцев по ночам не едят, а так душе-евные!
— Да ну?
— Вот те и ну!
— А вы отколь знаете?
— А мы там были, хмель-мед пили, кайлом махали да руду на тачке таскали!
— Так вы, ребята, беглые? — вскинулся старик.
— Догадливый ты, дед.
Оба беглых с жадностью набросились на еду. Марья смотрела на них и боялась спросить. Наконец решилась:
— А вы, что же… и Акинфия Демидова знаете?
— Акинфку-то? — Тощий проглотил ложку варева. — Самый главный лиходей. Чтоб ему сгореть в геенне огненной!
— Неправда! — невольно вырвалось у Марьи, и все удивленно уставились на нее. — Акинфий добрый, богобоязненный. Я знаю его…
На эти слова оба беглых мужика расхохотались.
Марья встала и ушла к реке, прихватив деревянную бадейку.
…Она просидела на берегу до поздней темноты. Приходил Платон, искал, звал, но она не отозвалась. Гасли вокруг костры — переселенцы укладывались на ночлег.
Внезапно из темноты вынырнула фигура.
— Ах, красавица! — Это был тощий. По другую сторону от Марьи вырос бородач.
— Ты что-о! Пусти-и, — рванулась Марья, по тощий держал ее крепко, потянул к себе, приговаривая:
— Тихо, тихо. Ты расскажи-ка нам лучше… Уж не полюбовник ли твой, энтот Акинфка?
А бородач вдруг ухватился за нее сзади, стал валить на спину.
— Пусти-и…
Но бородач ловко закрыл ей рот широченной лапой, придавил к земле. А тощий торопливо рвал одежду, тыча бородой в лицо:
— Тихо, тихо. Не дрыгайся. Чем мы твоего Акинфия хужей…
Когда очнулась — вновь увидела перед собой ухмыляющуюся рожу.
— Ну че, красавица, сладко небось?
— Таперича ты держи, — прохрипел бородач, — мой черед…
В эти короткие мгновения Марья углядела нож за кушаком тощего. Она выдернула нож и с силой вонзила ему в живот.
— Ы-ы-у-у-а! — утробно завыл тот, отползая в сторону.
А Марья ударила еще раз, наугад, метя в бородача. Тот тоже взвыл, схватившись за раненое плечо. Вскочил, опрометью бросился в темноту, хрипло ругаясь.
Марья сидела на земле, сжимая нож, и неотрывно смотрела, как умирал тощий. Вот он перестал стонать, охнул и затих навсегда. Стало до жути тихо… Но вот вдалеке зашуршала под ногами прибрежная галька, долетел до нее голос Платона:
— Марь-я-а-а! Кто кричал-то, э-э-эй! — Он прошел неподалеку, но Марья не отозвалась. — Где ж ты хоронишься, Марьюшка-а-а?!.
Наконец-то дошли! Горы, поросшие лесом, неглубокие, залитые солнцем долины. Вот он — Невьянск!
Встретил обоз переселенцев сам Акинфий Демидов с приказчиком. Горячие башкирские лошади нервно перебирали ногами.
Прибывшие глазели на Демидова, про которого столько разного слышали в дальней дороге. Собой хорош, статей, силен. Марья прикусила губу, смотрела на Акинфия, не отрываясь. Может, заметит, узнает? И надеялась и страшилась. Акинфий скользнул по ней взглядом, не узнал.
— У меня работать на совесть, — выкрикнул он, — тогда сыты и в тепле будете. А кто отлынивать вздумает, с тем разговор другой! — Для пущей убедительности вскинул кверху руку с нагайкой. — А про все остальное приказчик мой расскажет. — Он показал на Крота, пришпорил лошадь и поскакал к заводу.
— Акишенька-а… — прошептала Марья, и силы покинули се. Она упала бы, не поддержи ее вовремя Платон.
— Ты что, Марья? Кровинки в лице нет! — испугался он.
— Ничего, ничего… уже прошло… — Она виновато глянула на Платона, слабо улыбнулась.
— Ты, паскудник, будешь говорить ай нет? — воевода Кузовлев склонился над лежащим на каменном полу Пантелеем, светя факелом. — Сколько ты рудных мест за это время нашел?
— Не считал, — хрипло ответил Пантелей.
— Покажи, и отпущу с миром. Люди бают, ты серебро нашел. Цельную жилу. Правда ай нет?
— Кто бает, у того и спроси, — выдохнул Пантелей.
— Бейте его, ребята, пока не скажет, — вздохнул, разгибаясь, воевода и направился к выходу из подвала. — Только не до смерти. Ишшо пригодится.
Выйдя на свое подворье, воевода с облегчением вздохнул и позвал:
— Эй, Кро-от!..
— Здесь, боярин. — Из темноты вынырнул приказчик Крот, поигрывая нагайкой. — Ну что, молчит?
— Молчит, аспидное семя. А ты точно слыхал про серебро-то?
— Своими ушами, боярин! — перекрестился Крот. — Акинфий Никитич его спрашивает, когда он из тайги-то пришел, чего ты, мол, сияешь, будто блин масляный. А Пантелешка и баит: серебряну жилу, хозяин, нашел. Знатная жила, что казна царска. Прям так и сказал!
— А что Акишка?
— Молчок, мол, никому… Завтрева покажешь.
— Охо-хонюшки, — вздохнул воевода, бросил Кроту кожаный мешочек с монетами: — Держи за труды.
Крот ловко поймал мешочек на лету.
— Доходно, небось, двум господам-то служить? — усмехнулся воевода.
— Не шути, боярин, — с угрозой промолвил Крот. — А то как пойду к Демидову да покаюсь.
— Там тебе башку и оторвут, — в третий раз вздохнул воевода. — А не они, так я. Раз ты, мил человек, такую себе планиду выбрал, то уже не кочевряжься.
— Какую такую планиду?
— Иудину.
Конные шарили по лесу. Аукали. Съезжались и вновь разъезжались. Лошадь под Акинфием запарилась, покрылась желтым мылом.
— Нету нигде. Везде обыскали, — сумрачно сказал приказчик Крот. — Может, в Верхотурье податься? Чует мое сердце, воевода его захватил.
Акинфий скрипнул зубами и пришпорил копя, но измученное животное низко опустило голову и не заржало — застонало.
— Лошадей бы сменить, хозяин! — прокричали сзади.
…Когда Акинфий после безуспешных поисков явился домой, там на лавке под иконами лежал Пантелей. Он харкал кровью и говорить не мог. Старуха Самсоновна пыталась поить его молоком, но и молока не принимал.
— Где нашли? — глухо спросил Акинфий.
— На плотине связанный лежал, — ответила Самсоновна. — Видать, ночью подбросили.
— Пантелеша… — Акинфий присел рядом с другом, и слезы закипели у него в глазах. — Кто тебя так-то, Пантелеша?
Пантелей молча смотрел на Акинфия своими ясными голубыми глазами.
— Неужто воевода, а? На такое решился?..
Пантелей на мгновенье прикрыл глаза.
— Не жилец он боле… — всхлипнула старуха Самсоновна.
— Не каркай, ворона! — рявкнул на нее Акинфий и повернулся к Кроту, входившему в избу: — Пушки погрузили?
Крот утвердительно кивнул:
— Завтрева можем трогаться.
— Пантелеша! — жарко заговорил Акинфий. — Я тебя в Москву свезу. Там лекари, заморские. Враз на ноги поставят!
— Сплавщики грят, шибко рисковое дело с такой тяжестью идтить, — глядя в потолок, сказал Крот.
— Ништо, ништо, — не слушая Крота, продолжал Акинфий. — Мы того воеводу попотчуем. — Ои погладил руку Пантелея. — А ты, Пантелеша, ничего ему? Ну, про то, что мне надысь говорил…
Пантелей вдруг тихо улыбнулся и едва заметно покачал головой.
— Слава богу, — перекрестился Акинфий и поднял мокрые глаза на Крота: — Вели на стругах быть наготове. Трогаем тотчас!
— Сплавщики-то… сумлеваются… — вновь начал было Крот.
— Без сумления, — жестко перебил его Акинфий, — только бык на корову взбирается.
Плыли. Мимо пронеслись Чусовые городки, рубленные Строгановыми. На бревенчатых башнях громоздились пушки.
Акинфий стоял на носу переднего струга и зорко смотрел вперед, на приближающиеся скалы, на белые буруны. Рядом с рулевым — лоцман Чернояров и приказчики. Лоцман с виду спокоен, по в глазах напряжение. Обернулся к Акинфию:
— Самос гиблое место. Во-он боец, Разбойник называется. — Он указал на мрачную скалу. Вода там бурлила и пенилась с особенной силой.
— Не трусь, — коротко ответил Акинфий.
— Трусь не трусь, человек — не гусь, с него вода не стекает, — с мрачноватой ухмылкой ответил Чернояров. — Тута много стругов сгинуло.
Смертельно больной Пантелей лежал на палубе рядом с Акинфием. Лежал он на разостланном бухарском ковре и подушках и молча, отрешенно смотрел перед собой.
Стремительно вырастал из воды Разбойник. Крутые волны били в тяжело груженный струг: на дне уложены стволы пушек, колеса, пирамиды ядер, корабельные якори. За первым стругом маячил в отдалении второй, за ним — третий.
Первый прошел. Облегченно вздыхали сплавщики, вытер со лба пот рулевой.
— Пронесло… — хмыкнул Чернояров.
И вдруг позади — крики и громкий треск. Второй струг закрутило буруном, ударило о грудь «бойца» Разбойника. Лопались доски, пробитые чугунными стволами и ядрами. Все свершилось почти мгновенно — струг камнем пошел на дно.
— А-ах, поганцы! — выдохнул Акинфий и кинулся к рулевому. — Заворачивай! К берегу!
Третий струг тоже прошел благополучно окаянное место, но и ему просигналили пристать к берегу, где уже метался Акинфий.
— Пушки! Мать-перемать! Царевы пушки!
— Двенадцать человек утопло, — хрипло говорил мокрый насквозь рулевой с погибшего струга.
— В воду! Все в воду! — кричал Акинфий. — Железо доставать!
— Утопнем все, Акинфий Никитич, — робко возражали ему. — Разве в таком омуте достанешь?
— Все в воду! — И Акинфий первым начал раздеваться. — Что стоите? Веревки давай! Или я вас тут всех в гроб загоню! Давай! Пошел!
Оп перебросил через руку моток веревки и ринулся в воду.
— Двенадцать невинных душ загинуло, а ему железа жалко, — вздохнул лоцман Чернояров, но тоже стал раздеваться. Следом за ним — другие.
Скоро в стремнине барахталось множество людей. Выбивались из сил, стараясь нырнуть на дно и подцепить веревками стволы пушек. Обессиленные выбирались на берег, падали в изнеможении на прибрежную гальку, взахлеб дышали.
— Еремей утоп, — слышался чей-то голос. — Нырнул и не вынырнул.
— И Антон Черенок утоп.
— А ему всё мало, душегуб проклятый.
— За свой барыш он нас всех тут перетопит!
— Что разлеглись? — заорал Акинфий, выбираясь на берег. — Масленица вам?! Паскуды! Царево добро сгибло! Труда сколько!
— Давай, давай, дармоеды! За что хозяин вам денюжки-т платит! — в тон Акинфию ярился приказчик Крот и размахивал нагайкой.
— Ты, милок, нагаечку-т убери. Ить она тож тонет, нагаечка-т…
— Акинфий Никитич! — подбежал испуганный Лиходеев. — Там Пантелей помирает!
Акинфий пе сразу понял, потом тяжело побежал к стоявшему у берега стругу.
…Пантелей лежал на ковре и подушках. Он задыхался, и на губах пузырилась кровавая пена. С ненавистью посмотрел на склонившегося над ним Акинфия.
— Уйди, вампир! Ты что же творишь, а? Что ж ты людей замучил?! В рудниках… на заводе… в лесу… Все мало тебе, мало…
— А ты думал, железо святым духом делается, — нахмурился Акинфий. — Дело это грязное, потное, огня требует. А лесов здесь столько — птица не облетит! А что люди гибнут, так ни в одном большом деле без того не обходится, Пантелеша…
— Душегуб ты! Чем ты боярина Кузовлева лучше? Я вот ему про серебряну жилу не сказал и… тебе не скажу. Вот тебе! — И Пантелей показал Акинфию кукиш. — Пущай лежит, чтоб ваши ноги туда поганые не ступали. И про рудные места новые, что открыл, тоже не скажу. Выкусите!..
Пантелеи задохнулся, кровь алой стрункой потекла из уголка рта. Он захрипел, упал на спину и затих. Глаза остекленело устремились в небо.
— Сами найдем, Пантелеша. Прощай… — Акинфий закрыл глаза товарищу. — Не мы, так другие сыщут. А с воеводой мы за тебя сочтемся, дай срок…
Он глянул на Крота, остановившегося неподалеку.
— Супротив этого места на берегу вели часовню поставить. Для Пантелея и всех утопших. — Он отряхнулся, будто сбрасывал непосильную ношу. — И в путь пора!
БИТВА РУССКИХ СО ШВЕДАМИ ПОД ПОЛТАВОЙ ЗАКОНЧИЛАСЬ ПОЛНЫМ РАЗГРОМОМ ШВЕДСКОЙ АРМИИ КАРЛА XII. ЕДВА ЛИ НЕ ГЛАВНУЮ РОЛЬ В ЭТОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОБЕДЕ СЫГРАЛА АРТИЛЛЕРИЯ РУССКИХ, СОСТОЯВШАЯ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО ИЗ ДЕМИДОВСКИХ ПУШЕК.
Князь Меншиков потчевал Никиту жирным обедом в своей походной палатке. Жевали жареную говядину, пили из серебряных кубков. Никита нет-нет да и поглядывал искоса себе на грудь, где висел наградной портрет Петра, усыпанный бриллиантами.
— И Акинфию моему государь велел таку же порсуну послать, — сказал Никита и потер портрет рукавом. — Ну, давай, князюшко, за нашего, за милостивца.
— У государя многие в чести ходили, да немногие остались, — сказал Меншиков, хрустя огурцом. — Вы, Демидовы, стоите крепко.
— А ты надо мной смеялся, Данилыч. Помнишь?
— Кто старое вспомянет, тому глаз вон.
— А кто забудет, тому — оба. Александр Данилыч, ты бы мне пленных свеев отпустил на Уральский завод? Кои к литью железа способны.
Меншиков прожевал кусок, запил из кубка, спросил напрямик:
— Сколько дашь?
— Да мы народ небогатый, — поскреб в затылке Никита, — только, можно сказать, на ноги становимся…
— Ты, Демидыч, хвостом не виляй. — Меншиков потер пальцы о Шведское знамя со львом, что заменяло ему скатерть.
— Народишко уж больно дохлый. До Урала, боюсь, не дойдут.
— А ты сам выберешь. Там пушкари есть, оружейники. Говори цепу! — напирал Меншиков. — И государю об этом ни слова. Не то наши головы вместе полетят.
— Это как пить, — усмехнулся Никита. — Мою-то башку государь давно грозился собакам кинуть. — Он опять поглядел на порсуну, протер ее: — Эх, Петр Лексеич, Петр Лексеич. Милостивец ты наш.
…Никита Демидов с Меншиковым шли вдоль строя пленных шведов, приглядывались.
— Кто литейное дело знает? Пушкарское? Оружейное? — спрашивал Меншиков; а переводчик быстро переводил. — Два шага вперед!
Шведские моряки и солдаты один за другим выходили из строя. Глаза Никиты восхищенно блестели.
— Знатный народишко, знатный, — довольно бормотал он.
Ночь. Десяток всадников держались в тени елей неподалеку от дома воеводы Kузовлева. На всадниках восточные халаты, островерхие шапки с меховыми хвостами. У поясов кривые сабли, за спинами — луки, колчаны со стрелами.
Тяжелые створки ворот медленно разошлись. Двое людей, открывших ворота, подбежали к всадникам, вскочили на ожидавших их лошадей. Высокий, плечистый, в котором без труда можно было узнать Акинфня, медленно отпил из фляги, поднял руку.
— Ур-р-р! (Бей!) — раздался протяжный азиатский клич.
Всадники ворвались внутрь двора, порубив охранявших дом троих пожилых стрельцов. Потом гонялись по обширному двору за прислугой, поджигали сараи, конюшни, выводили лошадей. Топот копыт, крики, ругань. Из-под крыш сарая и конюшни полыхнуло пламя.
…Воевода Кузовлев стоял перед Акинфием в длинной холщовой рубахе. По стенам воеводской горницы метались отсветы пламени.
— Это ж воровство, Демидов! — Воевода ткнул перстом на багровое окно. — Это бунт противу государя…
— Противу тебя, душегуб! — Акинфий резко шагнул с порога к воеводе.
Тот отшатнулся в ужасе, но пересилил себя и не отступил, сам шагнул навстречу:
— Я слуга государев! Ои меня на должность здесь поставил! А ты, варнак, животы мои грабить, жечь!..
Они сошлись грудь о грудь.
— Уходи, Акинфий, — тяжело дыша, продолжал воевода. — За ради отца и многотрудства твоего жалею и прощаю. Уходи немедля. Иначе лютая казнь ожидает тебя. В разбойном приказе!
— В разбойном? А это ты видел?! — Акинфий распахнул халат — на кафтане, над поясом с дареным Петром «кухенрейтером» сверкала каменьями царская порсуна, высшее отличие государево.
Воевода глянул на царский лик, еще более грозный в пламенной игре пожара, и рухнул на колени.
— Я тебе девок дам, Акинфушка. Хошь? — жалкие слова полетели с мокрых воеводиных губ. — У меня сладкие девки… выбирай любую!..
— Пантелей тебе кланяться велел, — усмехнулся Акинфий. — Кто к тебе его заманил? Отвечай, червь навозный!
— А помилуешь? — В глазах воеводы мелькнула сумасшедшая надежда.
Но ответить ему Акинфий не успел — его кто-то оттолкнул. Выстрел — и в пороховом дыму мотнулась голова воеводы, и он грохнулся об пол. Это Крот, неслышно появившийся во время разговора, вырвал из-за пояса Акинфия «кухенрейтер».
— Я думал, ты не решишься, — оправдываясь, сказал Крот.
По горнице сизыми струями тянул дым. Акинфий достал из кармана флягу, отхлебнул, гадливо поморщился и рукавом отер рот.
— Думал, не решишься, — снова, как эхо, повторил Крот, стянул с головы лисий малахай и, отвернувшись от убитого, перекрестился.
Акинфий неожиданно метнулся к нему, вырвал у него из ножен кривую саблю и занес над его головой. Приказчик в ужасе присел, вскинул руки:
— Пощади, Акинфий Никитич! Не губи-и!
— А не ты ли, — с внезапным прозрением спросил Акинфий, — не ты ли змеюка у меня под боком? Пантелея воеводе… не ты ли?
— Не я, не я… — трясясь, бормотал Крот.
— Чего ж боишься?
— Так страшно ж, Акинфий Никитич.
Акинфий хрипло рассмеялся, смаху вонзил клинок в стену, нажал на рукоять и сломал его. Отшвырнул обломок.
— У ворот шапку азиятскую бросьте, кушак… Приметка, ежли что, будет.
— Рухлядишку-то воеводину пограбить можно? — спросил Крот.
— Грабь, коли бога не боишься. — Акинфий еще раз отхлебнул из фляги и пошел из дома.
— Людей бояться надо, — бормотал Крот, сдирая со стола скатерть. — Бог — он терпеливый, с им жить-ладить можно.
В скатерть летела всякая всячина: оловянные и серебряные чарки, серебряные и деревянные ложки.
Встречала его на крыльце старуха Самсоновна. Сухой, сморщенной ладонью скрывала от разбойника-ветра огонек свечи.
— Хорош делательник!.. — укоризненно вздохнула она, глядя, как Акинфий, путаясь, стаскивал восточный халат. — Ряженым, что ль, по дворам ходил?
Акинфий молча сунул ей халат и лисий малахай. Самсоновна недоуменно помяла в руках непривычную одежду, нюхнула для чего-то, швырнула в угол.
— Тьфу, поганство какое! Откуда ты пьянушшай такой, а? — Она мелко закрестилась. — Пойдем-ка, батюшка, на постелю тебя отведу.
Акинфий вырвал руку, повернулся и ступил на ступеньку лестницы. Она снова подхватила его под локоть, свела со ступеньки на пол, но Акинфий вновь вырвался и, тяжело опираясь о перила, стал подыматься по лестнице.
— Да что с тобой, Акинфушка, опомнись! — . Старуха старалась ухватить его снизу за сапоги. — Ты ж к ей никогда не ходишь… не ночуешь…
— А теперь пойду. Она душегубица… ну и я окаянный душегуб. Два сапога пара!
— Как же я тебя ненавижу, мучитель проклятый… — шептала сквозь слёзы Евдокия. Перед ней на растерзанной, измятой постели храпел голый Акинфий. — Пошто ты жизнь мою загубил? Любовь истоптал? — Ненавидяще блестя глазами, она всё ниже склонялась к нему, придерживая разорванную рубаху. — Гос-споди, всех вас ненавижу! Всю породу вашу демидовскую!
Руки Евдокии дрогнули и медленно, как бы против воли, потянулись к горлу Акинфия…
— Я хорошая была, тихая. Хотела, чтоб любовь кругом меж людьми была. А вы… Всю душу мне спалили, до черна сожгли.
Пальцы ее коснулись горла Акинфня, поползли дрожа, и тут она рухнула ему на грудь, жадно целуя закрытые глаза, надолго приникая к губам.
— Акишенька… Прости меня, любый мой… Нетто мы не муж и жена венчаные, Акиша? Я тебя так люблю, до гроба. Мне дите от тебя хочется, Акиша. Стану денно и нощно господа молить…
ЧЕРЕЗ ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ ПОСЛЕ НАЧАЛА СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ КОРОЛЬ ШВЕЦИИ КАРЛ XII ПОГИБ НА ПОЛЕ БРАНИ. В ТОМ ЖЕ ГОДУ ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ БЫЛ ПРИГОВОРЕН К СМЕРТНОЙ КАЗНИ. СЕВЕРНАЯ ВОЙНА ПРОДОЛЖАЛАСЬ ЕЩЕ ДОЛГИЕ ТРИ ГОДА, И УРАЛЬСКИЕ ПУШКИ ГРОМИЛИ НЕПРИЯТЕЛЯ…
Акинфий проверял новые пушки. Слепяще играло солнце на стволах. Мишени были далеко отодвинуты в поле.
На руках Акинфия маленький сын — первенец Прокопий. Крот с поклоном поднес Акинфию горящий фитиль, и сын потянулся к дымящему огоньку. Акинфий улыбнулся гордо и радостно, передал ему фитиль. Тот крепко сжал ручонками, деловито ткнул в пушку, сразу попав куда следует, — пушка отскочила, изрыгнув пламя и дым. Черный мячик понесся к мишени. Взлетели щепки, комья земли.
Акинфий, смеясь, подхватил Прокопия.
Санкт-Петербург. В гулком, сколоченном наспех сарае гулял ветер. Никита Демидов, пыхтя от усердия, выводил в толстой кожаной тетради под диктовку.
— У купца Стеблова полторы тыщи пудов железного прута куплено. Да ишшо в крицах железо, — говорил сын Григорий.
— Знаю, — буркнул Никита, — две тыщи да три сотни с полпудиком.
— Сколь мы с тобой, батюшка, деньжищ-то переплатили. На каждом пуде небось алтына по три.
— Что деньги? — притворно вздохнул Никита. — Прах. Жисть — вот золото истинное… А что переплатили — обратно возьмем. Еще как возьмем-то! — Он бросил тетрадь на стол, посмотрел в окно.
Неподалеку, на острове, солдаты пилили сосны. Вот крайняя сосна пошатнулась и грохнулась о землю. На этом берегу, из-за черного скелета недостроенного корабля выехал возок и покатил к демидовскому сараю-складу.
— Ну, — повеселел Никита, — сейчас с аглицкими купцами торговаться будем, душа с них вон!
Английские купцы, сойдя с возка, ввалились в сарай. Самый главный и самый дородный, с седыми бакенбардами и трубкой в зубах, оглядел чугунные и железные болванки, сложенные штабелями вдоль стен, вздохнул и сказал:
— Мы думаем о ваше предложение, мистер Демидофф. Цена есть грабительский! Но мы решил платит вам этот цена.
Он крикнул что-то по-английски и через несколько мгновений двое слуг внесли объемистый кожаный мешок и плюхнули его на стол перед Никитой.
— Без обману? — осведомился Никита, спрятав ухмылку в бороду. — Ладно, ладно, верю.
— Пожалуйста, начните отгрузка нам железа. Сейчас. Нам слишком дорог отдых наших кораблей в Санкт-Петербург.
— Про то мне ведомо, — вздохнул Никита. — Да ведь в цене-то, господа хорошие, мы до сей поры не сошлись…
— Как? — англичанин обескураженно смотрел на Никиту.
— Так это же вчерашняя цена, — посуровел Никита, — ее и надо было вчерась платить, а не кобениться. Нонче цена будет другая.
Англичанин перевел товарищам слова Демидова, и те возмущенно загалдели.
— Какой же цена сегодня? — выставил вперед подбородок англичанин.
— Только вас жалеючи, — вновь вздохнул Никита, — и как нам торговать с вами долгие лета… — Он залихватски хлопнул себя по голенищу. — Эх, была не была! Прибавьте, господа хорошие, еще столько, и дело с концом.
Главный англичанин сделал знак, и слуги забрали мешок с деньгами, понесли к выходу.
— Мы едем к царю Петру! Надеюсь, на этот раз он тебя примерно накажет… А если нет, то английский флаг больше не увидят в Санкт-Петербурге!
— Надейся, надейся, — лучезарно улыбнулся Демидов. — Только запомни — завтрева цена-то опять другая будет…
Англичане, толкаясь в дверях, вывалились из сарая.
— Ссечет нам головы государь, — убежденно проговорил Григорий, — попомни мое слово, батюшка.
Рота ходко месила грязь по прибрежной дороге. Берег был низкий, невская вода длинными языками пересекала дорогу. Командиры покачивались в седлах, кутались в плащи от промозглого ветра.
Внезапно позади, где щетинилась седыми гребнями волн сизо-черная Нева, часто и гулко забухали пушки.
— Господи-и, — закрестились седоусые солдаты-преображенцы и среди них солдат Минаев, тот самый, что предложил когда-то Петру взять на абордаж шведские фрегаты. — Никак, швед налетел…
— Сто-о-ой! — раздался отчаянный крик впереди.
Минаев даже споткнулся от этого крика.
Из-за поворота дороги съезжал под уклон молоденький прапорщик Нефедов. Копыта коня скользили но глине, как но наледи. Прапорщик, весело хохоча, выхватил из кармана мундира штоф, из другого измятую бумагу. Попытался разгладить ее, да только порвал, уронил в грязь и рассмеялся пуще прежнего.
— Хрен с ей, так скажу. Господа офицеры, полнейшая виктория! Шведы в Пиштадте подписали мир!
— Ур-ра-а! — потрясая ружьями, закричали солдаты. Позади продолжали беспорядочно палить пушки.
Прапорщик, крутясь в седле среди обступивших его офицеров, совал каждому штоф с водкой и кричал:
— Лифляндия! Ипгермоландия! Эстляндия, часть Карелии с Выборгом! Навечно русские! А, господа, каково?
— Как же это, братцы? — растерянно бормотал солдат Минаев. — Раз мир… А с нами-то теперь что будет? — Он попытался просунуться к Нефедову, по не смог. — С нами-то как же теперь, а, господин офицер?
— Чего тебе, старый? — наконец заметил его Нефедов. — Пошел, пошел! — И вновь засмеялся. — Господа офицеры! Государь приглашает прибыть вас в Летний сад на машкерад. Солдатам же — тр-ройной порцион водки! — Прапорщик тряхнул головой, парик, соскочив, упал в грязь, и Нефедов стал белобрысым, ушастым мальчишкой.
— Ур-ра-а! — кричали солдаты, потрясая оружием.
— Вот и все. — Царь Петр сильно потер лицо, как человек, давно не высыпавшийся и безмерно уставший.
— Да-а, — вздохнул Никита, — двадцать один годок, шутка сказать…
Разговор шел в маленьком домике-времянке в Петропавловской крепости. С худой крыши капало в глиняную крынку. В углу громоздились банки, где в спирту плавали человеческие и звериные уродцы — не успели, видно, отправить в кунст-камеру. На столе разбросаны чертежи, планы, книги, геодезические инструменты, циркули, перья.
— Обыкновенно ученики науки в семь лет оканчивают, — сказал Петр, криво усмехнувшись, — а наша школа троекратной была. Алешке моему одиннадцати не было, когда мы в первый раз под Нарву-то подступились… Он маленьким смешной был, — Петр вдруг улыбнулся, светло, грустно, ткнул себя в ямку на подбородке: — Все сюда меня целовать любил. Ты, говорил, тутко на бабушку похож. Сейчас бы ему тридцать два было.
— Многих эта война забрала, да не всех обратно отдала, — сказал Никита. — Вот и Алексей-царевич…
— Что?! — Петр резко вскинул глаза.
— Ежели б война не такая долгая, ты б его подле себя держал, воспитывал, — нерешительно продолжал Никита. — Может, и обошлось бы.
— Нет, не обошлось бы… — Лицо Петра исказила судорога, и он заговорил быстро, все более распаляясь: — Я России служу, токмо ей одной! Из тьмы — к свету! В европских народов семью взошли! А он боярский да поповский прихвостень! А ты… Ты во-ор! — И он изо всей силы хрястнул кулаком о столешницу. Стол качнулся, чертежи и инструменты полетели на пол.
Из соседней комнаты выбежала Екатерина и бросилась к Петру. Присела рядом, сорвала парик и, прижав его голову к груди, стала мягко и нежно оглаживать седоватый ежик волос. Петр дышал тяжело, с присвистом. Глаза закрылись, кулаки медленно стали разжиматься.
Никита низко поклонился императрице и попятился к выходу.
— Постой, — шепнула Екатерина. — Ты зачем все железо в Петербурге скупил и английским купцам продавать не хочешь? Они к государю жаловаться приходили.
— Матушка… — Никита прижал руки к груди. — Они ведь воры несусветные, аглицкие-то купцы. Лучше нашего железа нету, а они цену какую дали? А у себя втридорога им торгуют! Грабют, истинный бог, по миру пускают. Вот я и решился проучить ихнего брата. Заступись, матушка… Я тебе с Урала-то каких невиданных самоцветов пришлю, у ихней королевки длинноносой таких отродясь не бывало! Соболей пришлю, горностаев!
— Он тебе дворянство пожаловать хотел, — мягко улыбнулась Екатерина. — А теперь что?
— Бог с ним, с дворянством, ни к чему оно мне. Ты лучше заступись, матушка…
И вновь на складе Демидова, перед столом, топтались-переминались английские купцы.
— Ты пират, Демидофф! — нервно говорил и пыхтел трубкой англичанин. — Кровавый флибустьер! Мы привезли деньги, сколько ты назначил! — Он хлопнул в ладоши, и двое слуг внесли два кожаных кошеля с деньгами.
— Не пойдет! — резко мотнул головой Никита. — Я ж говорил вам, господа хорошие: другой день — и цена другая. Теперя в полтора раза против этого надобно.
— Это… это грабеж… — растерянно проговорил купец.
— А вы как думали! — зло захрипел Демидов, просунувшись через стол к купцам. — Вы грабили, а теперича… Теперича у нас виктория, не хотите, разом все голландцам продам!
— Теперь уже точно башку ссечет, — убежденно пробормотал Григорий.
Англичанин опять что-то говорил своим товарищам, те ахали, сокрушенно качали головами, укоризненно смотрели на Никиту.
— Хорошо, — наконец сказал главный, — я пошлю за деньгами. Через час подвезут. Прикажи открыть склады. Мы будем грузить.
— Когда деньги будут, тогда и склады открою, — отрезал Никита. — Терять нечего, все одно государь башку ссечет.
— Если бы ты был дворянин, я бы вызвал тебя на дуэль, — срывающимся голосом проговорил купец.
— А я не дворянин, — усмехнулся Демидов, — с меня и взятки гладки.
Акинфий молился в часовне на высоком берегу Чусовой, где был похоронен Пантелей и утонувшие когда-то сплавщики.
— Господи, помяну рабов твоих усопших Пантелея… Марью… Господи, прости прегрешения наши… — Акинфий замолчал, облизнул пересохшие губы, прошептал: — Надоумь меня, Пантелеша, где та жила серебряная, кою ты нашел? И кто у нас в дому змея подколодная? — Акинфий долго молчал, глядя на иконы, будто и впрямь ждал ответа. Потом перекрестился и вышел из часовни.
Приказчик Крот поджидал его у входа, держал под уздцы двух лошадей. Стемнело, и на черное небо высыпали яркие, к морозу, звезды. Акинфий поежился, застегнул полушубок. Засмотрелся на гроздья звезд.
— Почему они светют, а?
— Господь зажег, вот и светют, — отозвался Крот.
— Не, они, поди, из железа расплавленного али какой другой руды… Серебра там… Вот и светют. А почему так?
— То нам знать не дано, хозяин, — усмехнулся Крот. — Узнать бы те места рудные, кои покойный Пантелей нашел. Вот ведь человек — сам не гам и другим не дам.
Акинфий долго пристально смотрел на Крота, у того глаза вильнули в сторону.
Руки у Никиты Демидова дрожали от волнения, проклятый сапог никак не лез на ногу. В спаленке было полутемно — тусклый зимний день едва проникал в слюдяное оконце. Бурча под нос. Никита вышел из спаленки в горницу, оттуда — в прихожую, потыкался по углам, где висели шубы, шапки, крикнул:
— Малахай мой лисий где? Опять куды-то засунули, черти…
В прихожей, у мраморной лестницы, стоял прапорщик Нефедов, тот самый, что когда-то объявлял о победоносном Пиштадском мире. Возле ботфорт его натекли лужицы талой воды, с треуголки, которую прапорщик держал в руке, капало. Сверху по лестнице спускалась полуодетая Евдокия с маленьким сынишкой на руках. Откуда-то вынырнула древняя Самсоновна, другие домочадцы.
— Малахай мой где?! — уже злобно кричал Никита и вдруг схватился за сердце, осел на ступеньку. — А ну как не успеем, помрет он?..
— За такие слова на дыбу велено, — мрачно бросил прапорщик.
— Э-эх, мил человек! Дорога-то, сам знаешь, дай бог в две недели добраться!
За окном послышался перестук копыт, голоса. Вскоре грохнула парадная дверь и в прихожую ввалился весь заснеженный Акинфий. Увидев его, радостно улыбнулась Евдокия.
— Куды это ты собрался, отец? — удивился Акинфий. — Пурга на дворе.
— На кудыкину гору чертей ловить! Ты вот где шляешься?
— На Тагильском заводе был… А что стряслось-то? — Акинфий только сейчас увидел прапорщика Нефедова. — Откуда?
— Из Санкт-Петербурга, — вздохнул прапорщик. — Восемь пар лошадей насмерть загнал… Государь император занемог крепко. Велел Никиту Демидыча прямиком к себе доставить.
Старуха Самсоновна наконец отыскала в груде шуб Никитин малахай.
— Как же он занемог-то? — растерянно спрашивал Акинфий.
— Матросов на Неве спасал… Барка перевернулась, тонуть стали, а государь на своей яхте мимо шел. Возвращался с осмотра заводов, — устало рассказывал Нефедов. — А ветер в Неву большую воду нагнал. Государь увидел, что матросы тонут, и в воду. Ледяную… Почитан, часа два в воде по грудь простоял, матросов тех с рук на руки передавал. Простыл. Когда я уезжал, шибко плох был.
— Я с вами! — не дав договорить прапорщику, решился Акнифий.
— А заводы на кого оставим? — зло глянул на него Никита.
— Гори они ясным огнем, твои заводы! — непокорно рыкнул Акинфий. — Я с вами еду, и весь сказ!
— Акинфий! — всхлипнула Евдокия, прижимая сына к груди.
— Не вон, нe вой, не одна остаешься. Через месяц вернемся. За приказчиками поглядывай!
Они тряслись в возке, молчали, думая об одном и том же — о тяжкой болезни Петра.
— Нет, ну что ему эти матросы, а? — вдруг прихлопнул себя по колену Акинфий. — А теперь помрет — государство осиротеет!
— Он тогда не об государстве думал, — глухо ответил Никита. — Ты тогда на Чусовой железо спасать бросился, а государь — людей.
— Так ты же сам… — задохнулся от гнева Акинфий, — са-ам мне говорил: делан не то, что сердце велит, а что голова приказывает. Али забыл?
— Не всегда, стало быть, так-то делать надоть, — тяжело вздохнул Никита. — Век живи, век учись, Акишка.
Прапорщик Нефедов похрапывал, забившись в угол возка.
…Москву проезжали ночью. Проплыла мимо заиндевелая кремлевская степа. Колокольня Ивана Великого обозначилась в снежной круговерти.
— Эй! — окликнул Никита будочника с древней алебардой. — Что государь, не слыхал?
— Ась? — Тот выпростал из поднятого воротника бородатую рожу.
— Государь, говорю, жив? Не слыхал?
— Как не слыхать! Слыхал… — прогудел будочник, опять уходя головой в воротник. — Грабют нынче господ проезжающих, оченно даже проворно грабют. И режут. А они кричат. Очень даже слыхать…
— Тьфу ты, глухая тетеря! Пошел! — крикнул Никита и захлопнул дверцу возка.
По-зимнему низкое, полуденное солнце. Грохнула в глубине крепости пушка. Унтер Минаев стоял на часах подле домика. В комнате, в солнечном квадрате, ему был хорошо виден светлейший князь Меншиков, что сидел за столом императора и просматривал бумаги, а просмотрев, небрежно бросал их на пол.
Демидовский возок култыхался на обледенелых колдобинах зимней дороги. Прапорщик Нефедов безмятежно спал. Глаза старика Демидова заволакивали слезы, он то и дело сморкался в платок, вздыхал, ворочался. Акинфий сидел неподвижно и остановившимися глазами смотрел в пространство.
— Сердце чтой-то колет и колет, — вдруг сказал Никита. — Слышь, Акинфий, ежели помру, все тебе останется. Гришка пущай в Туле верховодит, а ты на Урале хозяином будь.
— Что это ты помирать собрался?
— Когда она с косой грянет, никому не ведомо. Так уж лучше загодя приготовиться. И запомни: дело не дроби, оно в одних руках должно быть.
И вновь надолго замолчали.
Вечерело. Крупная ворона, покружив над домиком, опустилась на сугроб напротив Минаева и принялась ходить взад-вперед, оставляя путанные крестики следов.
В домике горело множество свечей. На полу громоздились горы бумаг, а Меншиков все сбрасывал новые — искал нужную м никак не мог отыскать.
Ворона вдруг испуганно скакнула в сторону, взмахнула крыльями и полетела низко. Минаев оглянулся. По глубокому снегу шла женщина. Черный плащ вороным крылом стелился за ней по синим сугробам…
…Окошко в домике быстро темнело — Александр Данилович задувал свечки одну за другой. Затем вышел наружу, зябко кутаясь в соболью шубу, и нос к носу столкнулся с Екатериной в черном плаще.
— Та-ак… — с угрозой протянула она. — Майн либер киндер Саша…
— Чего «либер киндер»? — нахмурился Меншиков. — Для тебя искал-то, государыня.
— Да, да, для меня, — усмехаясь, покивала Екатерина. — Верно Петруша говаривал, что Меншиков в беззаконии зачат и в плутовстве скончает живот свой.
— Все под богом ходим, — устало сказал Меншиков. — И ты, Катя, тоже.
— Что? — Она надменно вскинула голову. — Я пока императрица, пес!
— То-то и оно, что пока… — огрызнулся Меншиков. — Кто государство наследует? Ась? Ведь наш-то… уже как дитя малое — не говорит ничего. И писать не может. Искал вот в бумагах…
— Надеялся? — со значением спросила императрица.
— Это уж мое дело.
— Не обижайся, Данилыч, — Екатерина примирительно тронула его за рукав, — Я тоже везде искала и… тоже не нашла.
— Вижу, — вздохнул Меншиков. — Кабы нашла, сюда не прибежала.
— Что ж теперь будет, кто наследует империю Российскую?
— Поди знай… — Меншиков пропустил Екатерину вперед на тропку в сугробах, пошел следом. Только тут он заметил стоящего на часах унтера Минаева, буркнул:
— Стой, орясина, смену пришлю.
Минаев не мигая смотрел, как стлался за императрицей черный плащ, как спешил за ней первый сановник империи.
…Ночью замело. Повалил густой снег. Замел дорожку к домику Петра. Унтер Минаев щурился, встряхивался, продолжая стоять на часах.
Возок мчал по замерзшей Неве. За лесом, справа, проплыл шпиль Петропавловской крепости. Дорога петляла недалеко от домика, почти скрытого снегом.
— Постой! — Никита указал прапорщику Нефедову на домик: — Тут мы с государем-то последний раз и беседовали…
Когда они, увязая по пояс, подошли к домику, то увидели до бровей засыпанного снегом замерзшего унтера Минаева, опиравшегося на ружье.
— Конец… нету государя… — уронил Никита и бессильно осел на снег рядом с мертвым унтером. — Был бы жив, солдата б евойного не забыли…
Акинфий и прапорщик Нефедов стояли молча, опустив головы.
— Видать, и мне недолго осталось… — пробормотал Никита.
ПЕТР ПЕРВЫЙ УМЕР 28 ЯНВАРЯ 1725 ГОДА, НЕ НАЗНАЧИВ СЕБЕ ПРЕЕМНИКА. НИКИТА ДЕМИДОВ ПЕРЕЖИЛ СВОЕГО ИМПЕРАТОРА И ДРУГА ВСЕГО НА НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ. В ГОД РАЗГРОМА ПОД НАРВОЙ В РУССКОЙ АРМИИ БЫЛО ВСЕГО 254 ПУШКИ. В ГОД СМЕРТИ ПЕТРА РУССКАЯ АРТИЛЛЕРИЯ, НЕ СЧИТАЯ ФЛОТА, НАСЧИТЫВАЛА 16 000 ОРУДИЙ, И БОЛЬШЕ ПОЛОВИНЫ ИЗ НИХ— УРАЛЬСКИХ ЗАВОДОВ.
Полуденное солнце жарило вовсю. Пыль и копоть заводов ощущалась даже здесь, на Тульском кладбище. Большая толпа купцов и оружейников теснилась вокруг могилы Никиты Демидова. Впереди братья Акинфий и Григорий. На большой чугунной доске, водруженной на могиле, надпись: «Никита Демидов Антуфьев. Наименовался чином до 1701 года — кузнец, оружейного дела мастер. И в этом чине был пятьдесят один год. Пожалован именным указом в комиссары. Был в том чине до дня смерти».
— Надо было про пожалованное дворянство упомянуть, — вполголоса сказал Григорий.
— Ни к чему, — хмуро отозвался Акинфий, — отец сам не велел.
— Погостишь в отчем доме-то али как? — глянул на него Григорий.
— Недосуг мне гостить, на Урале дел невпроворот… — Увидев, каким обиженным сделалось лицо брата, Акинфий улыбнулся и положил ему руку на плечо.
