ПОСЛЕ СМЕРТИ ПЕТРА ПЕРВОГО НА РУССКИЙ ПРЕСТОЛ ВЗОШЛА ЕКАТЕРИНА. ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ ИМПЕРАТОРОМ СТАЛ ДЕВЯТИЛЕТНИЙ ПЕТР, СЫН КАЗНЕННОГО ЦАРЕВИЧА АЛЕКСЕЯ.

Одинокий возок катил по бесконечным российским просторам, переваливаясь на ухабах, покрывался дорожной пылью, чернел под дождем. Двое конных гвардейцев сопровождали его. А в возке — бывший первый сановник империи Петра, светлейшим князь Ижорский Александр Данилович Меншиков с малолетним сыном и двумя дочерьми. Князь сильно постарел за эти несчастливые для него годы.

На столе в кабинете Акинфия Никитича Демидова стоял макет каменной башни, окруженной высокими кирпичными стенами. Акинфий внимательно разглядывал его. Зодчий Ефим Корнеев и двое бородатых каменщиков переминались у стола.

— Стены будем класть в полтора аршина, — говорил Корнеев, — и втрое больше обычного. Потому как в том месте много подземельной воды.

— Ты в ней силу уральскую покажи. Нашу, железную! И чтоб я с нее весь Невьянск видеть мог.

— Уж и не знаю, как на вас угодить, Акинфий Никитич.

— Угождать не след, делать с талантом надо! — прищурился Акинфий.

Дверь в кабинет приоткрылась, заглянул приказчик Крот:

— Гости пожаловали, Акинфий Никитич.

Во дворе дома Демидовых, у распахнутых ворот конюшни, стоял грязный возок и рядом с ним — опальный князь Меншиков с детьми. Позади два гвардейца держали под уздцы лошадей. Камзол на Меншикове сильно поношен, черную треуголку держал в руке, выражение лица конфузливое, растерянное.

— Князь, дорогой… какими судьбами? — Акинфий сбежал с крыльца, стиснул Меншикова сильными руками.

…Потом они сидели в столовой и два лакея подавали блюда, меняли серебряные приборы, наполняли кубки, а затем вновь неподвижно застывали у дверей. Евдокия держала на коленях трехлетнего сына. Рядом с отцом восседал тринадцатилетний первенец Прокопий.

Акинфий взглянул на жену, и Евдокия, а за ней тут же и Прокопий поднялись. Как по команде, встали дочери и сын Меншикова. Вышли.

— Э-эх, время-времечко, — вздохнул Акинфий, разливая водку в кубки. — Седые мы с тобой уже, князь.

— Нда-а, годы катятся, аки камни с горы, — горестно покачал головой Меншиков. — Кто я был и кто теперь есмь? Свои крепости имел…

— С моими пушками, — улыбнувшись, пошутил Акинфий и выпил.

— Орденов — не знал уж куда вешать. И ведь все заслуженное! Великий Петр Лексеич старания мои отмечал. И на тебе! В Сибирь сослали, как варнака какого… Жену в дороге схоронил. Не перенесла унижении. — Меншиков трубно высморкался в платок, вытер повлажневшие глаза. — Вот какова на Руси благодарность за труды ревностные! Придет новый монарх и тебя за твои старания — в морду. Так-то, Демидыч, на ус мотай. Уж коли меня смяли, тебя и подавно раздавят.

— Тебя смяли, это верно… — раздумчиво проговорил Акинфий и вдруг спросил в упор: — А кто ты такой был-то?

— Как кто? — опешил Меншиков. — Я — правая рука императора был. Второй человек в государстве!

— А чего полезного ты для государства сделал? Казну обворовывал? Взятки брал? Ордена себе вешал? — Акинфий спрашивал спокойно, даже с некоторой ласковостью в голосе, но злая усмешка кривила губы.

— Да ты что-о, сучий хвост! — придушенно выкрикнул Меншиков и грохнул кулаком по столешнице. — Ты с кем разговариваешь?

— Ты охолонись маленько, Александр Данилыч, охолонись, — ласково продолжал Акинфий. — Подумай лучше, с кем разговариваешь. У меня двадцать заводов, Данилыч. Нынче вот двадцать первый закладывать буду. Я — хозяин на Урале. А ты кто? Меня сомнут, в России железа не будет! Пушек не будет! Якорей! Моим железом со всей Европой торгуют! — Акинфий тяжело задышал, сжал кулаки. — А тебя вон смяли, и никому от этого не холодно, не жарко. Доходное место освободилось, другой на ем теперича воровать будет.

Сломленный судьбой властелин не отвечал, сидел, сгорбившись. Акинфий одним махом опорожнил кубок, спросил:

— Куда путь-то держишь, Данилыч?

— В Березов… — не сразу отозвался Меншиков. — Сослали навечно.

— Ты того… не обессудь за слова злые, — вздохнул Акинфий. — Чего заслужил, то и получил. Нешто деньгами тебе помочь? По старой дружбе.

— Не надо, — Меншиков резко поднялся, взглянул с ненавистью. — Прощай, Акинфий Демидов. Дай бог больше не видеться!

— Так и думал, что откажешься, — улыбнулся Акинфий. — Что ж, дай бог не видеться…

ПОСЛЕ СМЕРТИ ПЕТРА И НА ПРЕСТОЛ ВСТУПИЛА АННА ИОАНОВНА. НАСТУПИЛИ ГУБИТЕЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА БИРОНА.

Под вечер Акинфий наблюдал, как каменщики возводили стены башни. Работа спорилась. Прозвонили колокола в церкви. Из завода шли закопченные кузнецы, плавильщики, горновые. Проходя мимо Акинфня, торопливо снимали шапки, кланялись. Вдруг истошный крик послышался издали:

— Хозяи-и-ин!

Вдоль заводского пруда, мимо баб, полоскавших на берегу белье, карьером летел приказчик Крот. Перемахнул через плотину и прямиком к Акинфию. Глаза у него выпучены, рот перекошен от крика:

— Хозяин! Нашли место! Пантелеевское место нашли!

— Ты что разорался на всю округу, дубина?! — рявкнул на него Акинфий.

— Нашли место… — задыхаясь, бормотал Крот, — жилу серебряную и пометки Пантелеевские. Ох, и богатая жила, хозяии-ин!

— Кто нашел?

— Углежог. Платошкой кличут. Лес под уголь валил и наткнулся.

— Он никому про жилу не сказывал?

— Да вроде, никому… Правду сказать, там неподалеку еще углежоги работали… — раздумывая, отвечал Крот.

— Н-ну-у, хорошо-о… — Акинфий вытер мокрый лоб, огляделся по сторонам. — За добрую весть сто рублей тебе жалую, Крот.

— Премного благодарствую, хозяин.

— А вечером ко мне того углежога приведи. Или ист, я сам к нему наведаюсь. Где живет, знаешь?

Поздним вечером Акинфий в сопровождении Крота направлялся к жилищу углежога Платона. Шли узкими улочками. По обе стороны — покосившиеся, ветхие хибары с подслеповатыми оконцами. Свиньи нежились в лужах, бродили козы.

Крот толкнул скрипучую дверь.

— Хозяин дома?

В глубине потрескивала лучина, воткнутая в стену рядом с иконой. Деревянная люлька на веревках подвешена к потолку. Нещадно дымила печь.

Когда гости вошли, с лежанки растерянно поднялась, кутаясь в драный платок, Марья. Акинфий долго, не веря своим глазам, приглядывался к ней — постаревшей, с глубокими, печальными глазами.

— Марья… — шепотом спросил Акинфий, и ужас охватил его. — Это ты, Марья?

— Я… Здравствуйте, Акинфий Никитич…

Крот с удивлением смотрел то на хозяина, то на Марью. Акинфий обессиленно прислонился к стене.

— Ну-к, Крот, выйди, — негромко приказал он.

Приказчик молча повиновался. На пороге обернулся.

— Марья… — Акинфий шагнул к ней, будто слепой, протянув вперед руки. — Марьюшка… Как же это, господи!

Они обнялись и долго стояли неподвижно, боясь шевельнуться.

— Давно ты здесь? — шепотом спросил Акинфий.

— Дочке уже шесть годов минуло…

— Что ж не объявилась, не показалась?

— Зачем? Чтоб твоя Евдокия меня опять отравой опоила?

— Ох, Марья, Марья… — простонал Акинфий. — Что ж за жизнь такая подлая?

— То не жизнь, Акинфушка, то — люди… На беду мы с тобой встренулись, чует сердце…

Акинфий запустил руку в карман, достал пригоршню серебра, стал совать Марье. Монеты падали на пол, позванивали. Марья стояла, не шевелясь.

Вильгельм де Геннин прибыл в Невьянск ранним утром. Из кареты следом за ним выбрался и бывший поручик Преображенского полка Василий Татищев.

— Вот, Акинфий Никитич, это его превосходительство Василин Татищев, — улыбнулся до Геннин. — Будет тут начальником от бергколлегии.

— Ну что ж, — усмехнулся Акинфий. — Прошу отобедать. Стол давно накрыт.

— Нет, нет, Акинфий Никитич, сперва показывай свои владения.

— Воля ваша, Вильгельм Иваныч…

…Они обошли завод, кузни, осмотрели две домны. Повсюду видели они изможденных людей в лохмотьях — впалые щеки, провалившиеся глаза, пот от непосильной работы. И повсюду прогуливались здоровенные, мордастые парни в заломленных на затылок шапках, с нагайками в руках.

В горной избе де Геннин остановился возле целой связки плетей, висевших на стене, покачал головой:

— И много ты ими пользуешься, Акинфий Никитич?

— В меру. Без строгости в нашем деле нельзя.

…Спустились в шахту. Согнувшись, пробирались по узкому штреку, каменистые своды нависали над головой. Где-то громко журчала вода, слышался звон железа, удары кайла. Надсмотрщик с фонарем завел их в забой — в тесной нише при чадящем свете коптилок били кайлом породу несколько человек, ноги у всех в кандалах. Другие на тачках отвозили руду.

Татищев присел на тачку, спросил у изможденного парня:

— Ну… и как тут работается?

— А вы у хозяина спросите. Ему видное, — с хрипом ответил тот.

Мимо, поскрипывая тачками, согнувшись в три погибели, проходили рудокопы, искоса поглядывая на господ.

— Нет, ваша милость, Василий Никитич, — говорил Акинфий за обедом Татищеву, — я сам простым кузнецом был и что такое тяжелая работа, знаю. И лупцевал меня отец чуть не каждый день. Только на пользу сие учение пошло.

— Стало быть, ты хочешь меня уверить, что человек без плетей работать не будет, — усмехнулся Татищев.

— Я не зверь, я человек, — угрюмо ответил Акинфий. — Иной раз от жалости сердце болит нестерпимо. Но в пашем деле не как сердце велит поступать надобно, а как голова приказывает.

— По закону надобно, Акинфий Никитич, дорогой, — сказал Татищев. — По закону. Без жестокосердия.

— Значица, я выхожу жестокосерд! — тяжело задышал Акинфий. — Что цепи надел и плетьми секу! Хорошо, я зверь, а ты, генерал, — ангел! Может, ты заместо них в рудник пойдешь? Кайлом махать да руду на тачке таскать. Не-ет, генерал, ты не пойдешь! Да и кто ж туда по своей охоте идти согласится? Стало быть, ядер не будет, пушек, других надобностей. И как же тогда быть?

— Конь тяжелый воз потянет, ежли его кормить и беречь. Так и с работным людом надобно. — Де Геннин с удовольствием выпил вина.

— Да-а… — помолчав, вздохнул Татищев. — Что Демидову законы, когда ему судьи знакомы.

— Это ты про что?

— А вот про что. У тебя сейчас двадцать заводов, а подать в казну платишь такую ж, как у тебя дюжина заводов была. Себя государственным человеком мнишь, а казне не додаешь.

— Кому те деньги идут? — спросил Акинфий, устало закрыв лицо руками.

— Что значит — кому? — удивился Татищев. — Доходы казны распределяются согласно государственной надобности

— Кому идут деньги? — упрямо повторил Акинфий.

— Не понимаю тебя, — нахмурился Татищев.

Акинфий вскочил, с грохотом отодвинул тяжелый стул. Вышел и тотчас вернулся с кожаным портфелем. Рванул ворот, выпростал гайтан с крестом и ключиком.

— Вы в Питербурхе думаете, мы навроде медведей, окромя лесов, ни хрена не знаем, — бормотал Акинфий, отпирая портфель. — Не… Нас тоже не в дровах нашли…

Вынув нужную бумагу и далеко отставив от себя, пробежал глазами:

— Слушай, что казна истратила за летошний год… На строительство Питербурха 256 313 рубликов, на содержание двора матушкиного 2 мильона 500 тыщ. Но матушка-то ладно, бог ей судья… Слушан дало: артиллерия российская — 370 тыщ, а конюшни светлейшего герцога Бирона — мильон с тремя рублями. Это так?

— Это не твое дело, — не скрывая недовольства, сказал Татищев. — Твое дело исправно платить подать.

— Ага, — кивнул Акинфий. — А лошадки немецкие мои денюжки на дерьмо переводить будут? Нет, генерал, я уж лучше двадцать первый завод поставлю. — Не выдержал, сложил кукиш, сунул Татищеву: — Вот конюху немецкому!

— Остерегись, Демидов. — Татищев встал. — Я дворянин и я присягал…

— И я дворянин, — поднялся Акинфий. — Мне Петр Великий сие звание даровал! И я россиянин!

А башню все строили. Росли степы. Акинфий взобрался по лесам на верхнюю площадку. Отсюда открывалась далекая панорама на весь Невьянск, на заводы, пруды, нагромождение черных домишек, на серебряную гладь воды с парусными лодками.

Акинфий вдохнул полной грудью, улыбнулся. Следом на площадку, пыхтя, взобрался зодчий Ефим Корнеев.

— Тута две малых мортиры поставить надобно, — глянул на него Акинфий. — Ядер горку да пороху положить…

— Пошто, Акинфий Никитич? — удивился зодчий. — По ком палить?

— Было бы чем палить, Корнеич, а по ком — завсегда сыщется.

…В камере под башней был сооружен сыродутный горн с клинчатыми мехами. Там трудились трое мастеровых.

Когда зашел Акинфий, они вытаскивали из горна крипу отлитого металла.

— Гляди, хозяин, — улыбаясь и утирая мокрое бородатое лицо, проговорил мастеровой Иван Детушкин. Он ловко подхватил полупудовую крипу железными щипцами, сунул в бочку с водой. С шипением поднялось облако пара. Через секунду Акинфий держал в руках кусок серебристого металла, ощупывал его, ковырял ногтем.

ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР ИВАН ДЕТУШКИН. ПОТОМКИ: ВНУК СЕРГЕЙ НИКОДИМОВИЧ — ТОЖЕ ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР; ПРАВНУК ИГНАТ САВВИЧ — ГОРНОВОЙ НА ВЕРХ-ИСЕТСКОМ МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ, ЧЛЕН РСДРП С 1903 ГОДА, ПОГИБ В 1919 В БОЯХ С КОЛЧАКОМ; ПРАПРАВНУК МИХАИЛ СЕРГЕЕВИЧ ДЕТУШКИН — СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ-АТОМЩИК.

— Чистое серебро, хозяин, — гудел Детушкин. — Без примесей. Хоть рубли отливай!

— Тихо, Детушкин, — Акинфий вскинул на него лихорадочно заблестевшие глаза, — про рублики никому ни полслова. Руду мы эту вам сюда по ночам доставлять будем, и уголь також, и припас съестной. А платить я вам чистым серебром буду.

Трое мастеровых молчали, соображали. Страх медленно закрадывался в души. Акинфий бросил слиток на каменный пол, раздался мелодичный звон. Подмигнув мастеровым, хозяин вышел, старательно прикрыв за собой окованную железом дверь. За дверью стоял чубатый стражник с саблей и пистолетом за поясом.

На столе Акинфня лежала громадная карта-чертеж Урала и ближних мест. Вокруг стола сгрудились бородатые мастера.

— Думка у меня такая, господа мастера. До зимы заложить еще четыре завода: Кыштымский, Уткинский, Иргинский и Верх-Исетский. Окромя того, рудознатцы мои нашли богатые медные жилы в краях Алтайских.

— Вон куды добрался Демидов! — присвистнув, сказал мастер Гудилин,

— Дай срок, мы во все пределы распространимся! Была б охота к делу сему.

При этих словах Акинфий покосился в сторону сына. Прокопий сидел в стороне и явно скучал. Был он статен и красив с виду, в дорогом атласном кафтане с брильянтовыми пуговицами. Дорогие перстни сверкали на холеных руках.

— А на молотовых фабриках, — гудящим басом сказал Гудилин, — горн будем класть восемь аршин в длину и в ширину четыре аршина.

— Десять длина надо и шесть — ширина, — на ломаном русском языке возразил высокий рыжий швед с трубочкой в зубах.

— Эх, хватил! — обиделся Гудилин. — Отродясь таких больших не строили! В твоей Чухляндии строили?

— В моя Швеция нет, а сдесь надо.

УЛАФ СТРЕНБЕРГ, АРТИЛЛЕРИСТ, УНТЕР-ОФИЦЕР ШВЕДСКОЙ КОРОЛЕВСКОЙ АРМИИ. ПОСЛЕ ПЛЕНА ОСТАЛСЯ НАВСЕГДА В РОССИИ. ПОТОМКИ: ВИКТОР УЛАФОВИЧ СТРЕНБЕРГ, УПРАВЛЯЮЩИЙ ЗАВОДАМИ; ПРАВНУК ИВАН ИВАНОВИЧ СТРЕНБЕРГ, ГЕНЕРАЛ ОТ АРТИЛЛЕРИИ, ПОГИБ В

ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОИНУ В ГАЛИЦИИ; ПРАПРАВНУК ВЛАДИМИР АФАНАСЬЕВИЧ СТРЕНБЕРГ, СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ В ОБЛАСТИ МЕТАЛЛОГЕНИИ.

— Видал, у него в Швеции нету, а здесь он хочет! — хлопнул себя по коленям Гудилин.

— Надо думат вперед. Сколько железа будет дафать завод сегодня, а сколько зафтра, — пыхтя трубкой, невозмутимо отвечал Стренберг. — Кажется, так учил император Петр?

Акинфий задумался.

— И что это за земля такая — Швеция, — задиристо бубнил Гудилин. — Все командовать норовят.

— Швеция — ошен хороший земля, — простодушно улыбнулся Стренберг.

— Вот и вали туда! Поди, соскучился по родине-то?

— Здесь мой родина, — качнул головой швед. — Россия…

— Фу ты, ну ты! А Швеция как же?

— И Швеция родина. У меня теперь два родина, я ошен богатый…

— У нашего Емели семь пятниц на неделе! — хмыкнул Гудилин.

Бородатые мастера слушали перепалку, улыбались.

— Стренберг дело говорит, — сказал Акинфий. — Затея сия вдвое дороже станет, зато опосля фабрику перестраивать не придется.

Сыну Прокопию окончательно надоели эти скучные разговоры, и он, поднявшись, направился к двери.

— Ты куды, Прокопий? — недовольно глянул на него Акинфий.

— В дорогу собраться, батюшка, — зевнул сын. — Завтрева в Питербурх выезжать спозаранку.

Акинфий помрачнел, отвернулся. Прокопий вышел.

— Не шибко сынок-то к нашему делу радеет, — сочувственно вздохнул мастер Гудилин.

Ранним осенним утром Акинфий и Евдокия провожали сына в Санкт-Петербург. Они стояли у кареты, запряженной четверкой сытых коней. Кучер уже восседал на козлах.

— Веди себя пристойно, — напутствовал Акинфий. — Без меры не бражничай, учись наукам прилежно… Ну, дай обниму тебя, — он прижал сына к груди, шепнул: — Вести об себе почаще присылай, а то мать шибко тоскует.

— Ладно… — нехотя обронил Прокопии и подошел к матери.

Дворовая челядь стояла поодаль, умилялась барскому прощанию. Приказчик Крот поигрывал нагайкой, улыбался чему-то.

Карета тронулась. Евдокия утирала слезы, махала вслед рукой. Акинфий стоял, невесело опустив голову.

Ночью он проснулся, будто от толчка. Осторожно встал с постели, начал торопливо одеваться, стараясь не шуметь. Евдокия не спала, следила за мужем из-под прикрытых век. Акинфий оглянулся на нее, вышел из спальни.

Во дворе он открыл конюшни, заседлал коня, вывел его, взобрался в седло…

…Марья вздрогнула, очнулась от сна, услышав негромкий стук в дверь. Поднялась, накинула платок на голые плечи, пошла открывать. Отодвинула щеколду и охнула, увидев в голубом проеме двери черную высокую фигуру. Шагнула, обняла сильно.

— Марьюшка… Кровинка моя! Казни меня, как хошь, не могу без тебя! Сердце разрывается, Марья! Один я! Оди-ин, как перст, и не к кому прислониться!

— Акинфушка… горе ты мое злосчастное…

…В глухой ночи дробно рассыпался перестук копыт. Акинфий сидел в седле, при-жимая к себе Марью. Кончился поселок, дорога запетляла по черному лесу. Марья обреченно закрыла глаза, вся отдаваясь внезапному порыву. Эх, будь что будет! Сверкнуло счастье на мгновение, а там — хоть тьма до смертного часа! И слабая улыбка осветила изможденное ее лицо.

Он привез ее в глухую сторожку, на руках внес внутрь, ногой распахнув дверь. Осторожно положил на расстеленные у печи ковры с подушками. Синяя ночь заглядывала в маленькие оконца. Акинфий зажег свечу, лампаду у иконы в красном углу.

— Я здесь иной раз отдыхаю, — улыбнулся Акинфий. — Как по тайге намотаюсь, приеду сюды и сплю без памяти.

— Нельзя нам тут быть… грех это, Акинфий, великий грех…

— Замолим! — вновь улыбнулся Акинфий, обнимая ее. — Сил моих нет, Марья! Каждую ночь снишься! Спать не могу, работать не могу! Все опостылело!

— То я виновата, Акинфушка, — утешала его Марья, — смутила тебя. Простн.

Акинфий не дал ей договорить, повалил навзничь, стал жадно, торопливо целовать лицо, шею, грудь…

Евдокия не спала. Лежала, стиснув зубы, и слезы медленно скатывались по щекам. Потом поднялась с постели, начала поспешно одеваться. Спустилась по широкой мраморной лестнице, вышла в вестибюль.

Акинфий ножом отрезал куски холодного жареного мяса, ел с жадностью. Марья, лежа на коврах, молча, с улыбкой наблюдала за ним. Трепетало маленькое пламя свечи, странная тень горбатилась на бревенчатой стене.

— Ехать пора, Акинфушка, — негромко сказала она. — Скоро светать начнет…

— Ехать? — вздрогнул Акинфий. — Да, да, сейчас… — Он отшвырнул нож и невидящими глазами уставился на пламя свечи. — А то давай вовсе уедем отсюда, Марья. Куда захотим! Хоть за границу! Все брошу, от всего отрекусь, вдвоем жить будем. Пропади оно все пропадом — заводы, железо, пушки с якорями! Мы любить друг друга будем, Марья!

— Нет, Акинфушка… — Марья грустно покачала головой. — Бог тебя пе для любви создал. Ты без свово дела в одночасье засохнешь.

Акинфий молчал угнетенно, пальцами тер, ощупывал золотого божка, добытого когда-то в пещере.

— Что ж нам делать с тобой, Марьюшка? Как быть дальше?

Она нежно ладонями огладила его лицо, глаза были полны печальной любви:

— Живи, покудова живется, Акинфушка… Господь надоумит…

Евдокия долго стучалась в дом к приказчику Кроту. Наконец он отворил дверь и ахнул:

— Хозяйка-а? Ужель стряслось чего?

Оттолкнув Крота, Евдокия вошла в дом, широко перекрестилась на образ и вдруг рухнула перед Кротом на колени, взвыла:

— Убей ее, Христом-богом тебя молю! Убей разлучницу окаянную! Всю мою жизнь она изломала, змея подколодная! Я тебе денег дам. Сколь захочешь! Сама рабой твоей буду до гроба, только убей ее!

Страшно было смотреть на обезумевшую женщину, полуодетую, с распущенными волосами. Она ударилась всем телом об пол, стала биться головой, вскрикивала исступленно:

— И его убей, мучителя проклятого! Изменщика подлого!

— А ну как услышит кто? Ить мне первому башки не сносить, — склонился над ней Крот.

— Никто не узнает! — Евдокия вскочила глянула на него дикими глазами. — С умом только надо к делу подступиться, а уж после озолочу тебя. Хозяином на Урале будешь! Заместо Акинфня! Я тебя научу, ты только с силами соберись!

Вечером на порубки, где работали углежоги, прискакал Крот со стражником Игнахой, молодым, откормленным малым. Крот нагайкой поманил к себе Платона:

— Собирай манатки и айда с нами!

— Куда? — удивился Платон.

— С энтого дня на руднике будешь, собирайся!

— А сын Никита?

— И Никиту с собой прихватывай. Заработок поболе будет.

— Никита-а! — сложив ладони у рта, закричал Платон.

От огромной, дымящейся углежогной кучи к ним бежал желтоволосый длинноногий парень.

Следующим вечером, темным и дождливым, Крот провожал стражника Игнаху. Тот уже сидел в седле, нахлобучив мохнатую шапку на брови, придерживая нетерпеливого копя.

— Прямиком в Санкт-Питербурх! В кабаки да трактиры не заглядывай, опосля набражничаешься. Письмо доставь во дворец, герцогу Бирону в собственные руки. Только ему и боле никому, слышь, Игнаха? Гляди, — ежели что не так, подыхать тебе в руднике в кандалах.

— Не пужай. Сделаю все, как надо.

— С богом тады! — Крот хлопнул ладонью по крупу коня и перекрестился, глядя вслед всаднику, растворявшемуся в мутном, слякотном тумане.

В горнице мастера Гудилина степенно пили чай. Фома Петрович Гудилин и швед Улаф Стренберг восседали друг против друга, с шумом тянули с блюдечек. Стренберг еще поспевал между глотками потягивать свою трубочку.

— У нас, между прочим, при царе Иване Грошом за такое вот баловство ноздри рвали и лбы клеймили, — поморщился Гудилин.

— Царь Петр тоже курил, — возразил Стренберг.

— Видала? — глянул на жену Гудилин. — Чуть что, сразу на Петра Лексеича кивает! Ладно, бог с тобой, дыми! Вон вареньица лучше голубичного спробуй.

— Ошен вкусно, — попробовав, улыбался Стренберг. — Карашо…

— В вашей паршивой Швеции небось такого не сдали.

— Швеция не есть паршивый, — нахмурился Стренберг. — Швеция есть самый прекрасный.

— Не слушай ты его, батюшка, — жена Гудилина, дородная, рыхлая женщина, поклонилась Стренбергу. — Он ить как репей ко всем цепляется. Ешь-пей на здоровье!

Кроме них, за столом еще были дочь Гудилина Глаша и сын Стренберга Иоганн. Сидели в напряженной неподвижности, стараясь не смотреть друг на друга.

— И какая такая нуждишка тебя в мой дом привела, Улафа Карлыч, даже интересно знать? — отмахнувшись от жены, спросил Гудилин.

— Ты сам ошен карашо знаешь, — улыбнулся Стренберг.

— Нет, не знаю.

— Я пришел просит рука тфой дочь Глаша за мой сын Иоганн.

— Что-о?! — Гудилин даже закашлялся. — Чтоб такую красавицу за твово Иогашку? Да ты никак белены объелся, Улафа Карлыч?

— Я не ел никакой белены, — нахмурился Стренберг.

— Чтоб мою Глашку, — Гудилин тыкал дочь в бок корявым пальцем, — чтоб вот эту вот Василису Прекрасную?!. Та-ак! Эт-то что ж получается? Сперва татары с турками нам кровь портили, а теперича вы принялись!

— Уймись ты, черт бешеный, — урезонивала Гудилина жена.

Стренберг поднялся с оскорбленным лицом. Трубка дергалась в зубах.

— Ты… ошен злой человек!

— Видали, я злой, а он доброта ангельская! Ты сперва железо плавить научись, а после сватайся!

— Мой железо всегда был лутше, чем тфой!

— Ах ты чухна белоглазая! — Гудилин оскорбился смертельно. — Да на моем железе сам Никита Демидов соболиное клеймо ставил! Я железо лил, когда ты ишшо сопли на кулак наматывал! Во-он из мово дома! Не то я тебе сей момент вторую Полтаву учиню!

Улаф Стренберг вышел из дома Гудилина с надменным видом, пыхтя трубкой.

Светлейший герцог Бирон был высок, румян, ладен. На бирюзовом кафтане с золотыми пуговицами алмазная орденская звезда. Герцог пил кофе, не забывал подливать из хрустального молочника в блюдечко рыжему пушистому коту в голубой шелковой попонке. Кот завтракал тут же, на герцогском рабочем столе.

— Какие деньги, генерал? — Герцог, вытягивал красные, чувственные губы трубочкой, дул на кофе. — Мы бедны, как церковные крысы.

— И все же, светлейший герцог, — почтительно, но настойчиво говорил Татищев, — нужно всемерно усилить казенные заводы. Ведь на казенные-то от Демидова не бегут, а с казенных — случается…

— Да, да, да… — огорченно покачал головой Бирон. — Побеги — это ужас. Но, скажу по секрету, генерал, — Бирон понизил голос до шепота, — в бегах чуть не три миллиона наших подданных. Оттого и денег нет. А тут еще этот Демидов смеет утаивать пошлину! — Бирон пристукнул ладонью по столу. — Ты, генерал, составь на мое имя бумагу: сколько у него заводов, сколько пошлина… Отметь особо, какой доход дают кабаки в его владениях…

— У него нет кабаков.

— Как это? — изумился Бирон.

Татищев пожал плечами.

— И в этом одно из немногих достоинств его нахожу.

— Да ты в своем уме, генерал! — Бирон резко поднялся. — Отсутствие кабаков есть великий ущерб казне ее величества!..

Распахнулась дверь, на пороге встал адъютант.

Бирон вопросительно посмотрел на него. Адъютант прошел к окну, приоткрыл шелковую штору — Бирон понял, подошел, глянул вниз — возле караульного солдата стоял стражник Игнаха.

Ночь они опять провели в таежной сторожке. Акинфий сидел на корточках перед печкой, задумчиво смотрел на разгулявшееся пламя, говорил:

— Беды наши, Марьюшка, в том, что никак не дают на Руси развернуться заводскому человеку. Помер царь Петр, так и пошло все обратно через пень колоду… Нонешняя-то государыня больше про балы да наряды думает. Немцев при дворе развелось, людишек каких-то воровских видимо-невидимо.

— А ты разве не воруешь? — просто спросила Марья.

— Для дела приходится, новые заводы ладить, рудники копать, уголь жечь — ох, сколь много денег надобно! — Акинфий подложил в печь полено, невесело усмехнулся: — Веришь ли, я третью часть прошлогоднего дохода на взятки да на подачки роздал.

— Не шибко обеднял, поди?

— Не об том речь, Марья, не об то-ом! — в голосе Акинфия зазвучала горькая досада. — Если б я только о наживе думал, я бы… Э-эх, да что там! И ты меня не понимаешь.

— Поди ко мне, — шепотом позвала Марья.

Акинфий подсел к нем. Они обнялись.

— Берег я тебя в Туле-то, — улыбнулся Акинфий, — не трогал… А ты вон угольщику какому-то досталась. Нешто справедливо?

— Да я не угольщику, — вздохнула Марья. — Меня беглые снасильничали, Акиша… Которые от тебя бежали.

Акинфий задохнулся.

— Вот так… Зло, Акинфушка, кругом зло от тебя исходит. Почему так, я и сама не знаю. — Она целовала его, гладила, ерошила волосы.

— Ах, Марья, Марья… — мотал головой Акинфий. — Бедная ты моя…

Гудело пламя в печи, синяя ночь заглядывала в маленькое оконце, время от времени подвывали волки.

И вновь в предрассветной мгле скакал через спящую слободу одинокий всадник с женщиной, сидящей перед ним и закутанной в покрывало. Остановил коня возле покосившейся хибары, осторожно опустил женщину на землю, нагнулся, поцеловал.

— С тобой побыл, будто живой воды испил, Марьюшка… — улыбнулся Акинфий, и глаза его молодо блестели.

Он пришпорил коня, поскакал.

Марья пошла к хибаре, и тут же из-за угла вынырнула черная фигура Крота, скользнула вдоль стены к двери. На пороге Крот обернулся, пошарил глазами по сторонам, перекрестился и пропал в доме.

Через мгновенье оттуда послышался шум, а потом истошный, предсмертный бабий крик. Еще через мгновенье в двери показался Крот с ножом в руке, затравленно оглянулся по сторонам — слобода спала, только дымил и смутно шумел вдалеке завод. Крот судорожно отшвырнул окровавленный нож и бросился к лошади, привязанной на задах к частоколу.

Ранним утром приказчик Лиходеев боязливо скребся в двери демидовской спальни:

— Хозяин… Акинфий Никитич… К вам гости пожаловали.

Евдокия уже не спала, с силой толкнула Акинфия локтем. Тои вскочил, очумело посмотрел вокруг:

— Чего еще? Поспать не дадут, ироды…

— По ночам спать надоть, — зло сверкнула глазами Евдокий.

— Кого там черти принесли? — вздохнул Акинфий.

— Князь Вяземский из Санкт-Питербурха. Гонец ишшо с вечера прискакал, — с мстительными нотками в голосе сообщила Евдокия.

Акинфия будто ветром с кровати сдуло. Он одевался, на ходу приказывая жене:

— Вели из кладовой соболей принести и горностаев. Сорок сороков! Бобровых шкурок тоже, украшений старинных с каменьями!

— Ты, Акинфушка, от своих ночных шатании совсем сдурел…

Акинфий глянул на жену, явственно прочитал в не глазах ненависть.

…В кабинете Акинфня уже дожидались гости: князь Вяземский, тучный, с добродушным, мясистым лицом, затянутый в золоченый мундир, с брильянтовыми орденами, и генерал Татищев, в черном сюртуке, в левой руке — черная треуголка. Князь грузно прохаживался по кабинету, разглядывал чертежи и карты, развешанные по степам, остановился перед коллекцией минералов в ящиках под стеклами.

— Специально сии минералы из Германии выписал, — пояснил Татищев. — Что говорить, заводчик хваткий, с талантом. Но самоуправствует сверх всякой меры.

— Поправим… — степенно произнес Вяземский.

— Возомнил себя чуть ли не царем на Урале.

— Укротим… — вновь важно и глубокомысленно обронил князь. — В бараний рог согнем!

А из подвалов тем временем прислуга торопливо выносила охапки шкурок — соболиных, горностаевых, бобровых. Принесли большой ларь с украшениями. Тут серебряные и золотые кольца и перстни, диадемы и аграфы, в оправах сверкали изумруды, жемчуг, топазы.

— Давай еще, — отрывисто приказывал Акинфий. — Не жалей князю, пущай на него разом столбняк нападет!

— Тут ведь ишшо беда какая, батюшка, — вздохнул Лиходеев. — Разбойничать в слободе стали. Энтой ночью ктой-то заводскую бабу зарезал. Прям в дому. Такое озорство зверское…

— Какую бабу? — похолодев, спросил Акинфий.

— Да Марьей звали…

Оттолкнув приказчика, Акннфин пулей вылетел во двор, кинулся к конюшне, вывел заседланного коня.

…Возле дома Марьи толпился народ. При появлении Акинфия разговоры и причитания разом смолкли.

Акинфий слетел с лошади, кинулся в дом, расталкивая людей.

Марья лежала на колченогом столе в гробу, и в руках, сложенных на груди, горела свечка. Несколько старушонок в черном стояли возле гроба, шепотом молились. Под образами возвышалась фигура священника и черной рясе, с красным, испитым лицом.

Будто пьяный, Акинфнй сделал несколько нетвердых шагов к гробу. Старушки шарахнулись к двери, толкая друг друга, а священник продолжал стоять столбом. Акинфий рванул его за грудки, вытолкал вслед за старушками и захлопнул дверь. Медленно опустился оп перед гробом на колени, обнял бездыханную Марью, простонал глухо:

— За что так наказываешь меня, господи?

Князь Вяземский и статс-секретарь Татищев, казалось, дара речи лишились. Прислуга охапками вносила и сваливала на пол вороха соболей, горностаев, бобров. Завершающим ударом была малахитовая шкатулка, полная драгоценностей. У порога кланялся в пояс приказчик Лиходеев:

— С ночи уехал, так и нету. А когда вернется, один бог ведает…

Князь Вяземский трясущимися руками перебирал искрящиеся шкурки, гладил, даже нюхал.

— Ох, ты-и-и… отродясь столько-то сразу не видывал. А сверкает-то как, прям живой огонь мечет! Небось, и в царских кладовых эдакой красоты нету! — Он утер выступивший на лбу пот и круто повернулся к приказчику: — Это что ж, в подарок нам?

— Нижайшим образом просили не гневаться и принять подношение, ваша светлость… И отобедать просили чем бог послал.

— Пойдем, Татищев, — хмыкнул князь. — Отведаем, чего господь Демидову посылает.

Только к вечеру четверка взмыленных копей привезла гроб к часовне на высоком берегу Чусовой. Сопровождали его Крот и четверо стражников. Перепуганный священник сидел на телеге.

— Рядом с Пантелеем могилу копайте! — приказал Акинфий и шагнул в часовню.

— Последнюю отраду… последнюю надежду за что отобрал, господи? — запавшие глаза смотрели на иконы, были сухими и злыми. — Пошто я в одиночестве мучаюсь, жилы рву? Что мне заводы энти, богачество? Как жить дальше, господи, надоумь… — Акинфий облизнул пересохшие губы, прислушался. — Если ты есть, господи, пошто допускаешь, чтобы души невинные и праведные страдали и гибли? Пошто жестоким да лживым удачу даруешь, а добрых да чистых на мучения обрекаешь? Нешто в этом смысл житья нашего?

В часовню бесшумно вошел Крот, оглянулся назад. Рука легла на рукоять ножа. Вот она, спина Акинфия, прямо перед ним.

Но не хватило решимости, безвольно упала рука.

— А может, тебя и нет вовсе, господи? Молимся, а кому и сами не ведаем? — вдруг громко спросил Акинфий.

Крот даже пошатнулся от такого богохульства, мелко перекрестился. Акинфий оглянулся и, увидев приказчика, бросился на него, сдавил горло железными руками, повалил на пол:

— Кто это, кто сделал, говори! Евдокия? А убивал кто? Ты?!

— Смилуйся, Акинфий Никитич! Христом-богом молю! — захрипел Крот.

— Нет Христа! Нет бога! — рявкнул Акинфий. — Говори, Евдокия?

— Ничего не знаю, Акинфий Никитич… Раз только выспрашивала, куды ты но ночам ездишь. Насилу отбрехался.

— А в Петербург донос написал кто? Тож она?!

— Разрази меня гром, Акинфий Никитич, не ведаю! О-ой, задушишь…

Акинфий чуть ослабил хватку, и Крот тут же выскользнул, бросился вон из часовни. Акинфий опустил голову, простонал:

— О-ох, Евдокия, Евдокия… Что же ты натворила?..

Плавильных дел мастер Гудилин переминался перед столом.

— Стало быть, ни о каком серебряном руднике ты не знаешь? — спрашивал его Татищев, а князь Вяземский сидел в стороне и, казалось, дремал.

— В глаза не видывал и слыхом не слыхивал! — решительно замотал головой Гудилин. — Наше дело железо исправно выплавлять. Чтобы кажная крица должного весу была и без пузырей.

— Знаем, знаем твое дело, — поморщился Татищев. — Ступай…

…Потом перед столом каланчой торчал швед Стренберг, невозмутимо посасывал потухшую трубочку.

— И о том, что хозяин тайно серебро чеканит, ничего не ведаешь?

— Это не есть мой работа. Мон работа есть железо.

— Может, от других работных людей слыхал?

— Я другой языки не слушаю. Лучше один раз увидеть, чем сто раз слышать других, — с достоинством ответил Стренберг.

…Потом спрашивали Ивана Детушкина, который в подвале выплавлял серебро. Тот пучил на Татищева глаза и гудел:

— Да ежели б я прознал про серебро, уж я бы сразу… Нешто я без понятия? — И он закрестился.

— А ну как прикажу тебя сейчас пороть, пока правду не скажешь? — начал терять терпение Татищев. — Ведь врешь все, бестия!

— Порите, воля ваша.

— Ступай прочь, разбойник!.. Надобно, ваша светлость, непременно осмотреть сверху донизу всю башню, кою Демидов строит, — обернулся Татищев к Вяземскому. — И непременно объехать все рудники.

— Ездили уж, искали… — лениво отозвался князь. — Я те, голубчик, не царская борзая, чтоб по углам нюхать.

— А что же герцогу Бирону докладывать будем?

— А то и доложу: был, да не нашел. Пущай он Демидова в Петербург вызывает да самолично пытает. У него на то права.

— Да герцог прежде с нас головы снимет! — вскричал Татищев.

— Бог даст, не снимет. И не ори на меня, голубчик, — так же лениво продолжал Вяземский. — Тебе на меня орать не положено. Я на тебя орать могу, а ты не моги. И позволь тебе, генерал, дать совет: не суйся ты в демидовские дела так рьяно.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — обиделся Татищев, — я не суюсь, а выполняю светлейшего герцога распоряжение.

— Охо-хошошки… — Вяземский перекрестил рот. — Герцог он, конечно, светлейший… А Елизавета Петровна, великого Петра родная дочь, грустит, всеми покинутая…

— Как прикажешь понимать слова твои, князь? — Татищев напряженно посмотрел на Вяземского.

— А как хошь, так и понимай, что уже тут приказывать. И еще тебе говорю, генерал: с Демидовым в свару не лезь. А что, обедать скоро ли подадут?

Только на четвертый день поздним вечером появился в Невьянске Акинфий. Грохоча сапогами, прошел через вестибюль, поднялся по лестнице.

Евдокия не спала. Напряженно прислушивалась к шагам и голосам. Вот дверь в спальне отворилась и медленно вошел Акинфий. Остановился перед широкой кроватью под балдахином и, будто окаменев, впился страшным взором в жену. Евдокия не выдержала, затряслась, поползла с кровати, путаясь в простынях.

— Акинфушка… благодетель… прости Христа ради… — Она обнимала его заляпанные грязью сапоги, умоляла: — Прости… Ить ты супруг мой, Акинфушка. Мой… мой…

— Купила ты меня за деньги, да, видно, не всего!

Акинфий оттолкнул жену и вышел из спальни. Спустился вниз, позвал громко:

— Эй, кто-нибудь!

— Тут я, Акинфий Никитич! — вынырнул Лиходеев.

— Гости завтра уезжать будут?

— Завтрева, батюшка! Князь велел с утра карету заложить.

— Хорошо. Как они из дома-то выйдут, так ты сразу дом и подпали.

— Да ты в своем уме, батюшка?! — ужаснулся Лиходеев.

— Делай, что велено, не то шкуру спущу! Только наперед людей выведи. И сена поболе накидай, чтоб горело хорошо! — С этими словами Акинфий сорвал с вешалки волчью шубу, бросил ее на пол и завалился спать.

— А с добром как быть? Ить добра полон дом! — запричитал Лиходеев.

— Делай, как велено, — выдохнул Акинфий и закрыл глаза.

Утром у парадного крыльца толпились бабы, детишки, старики.

Княжеский экипаж был уже запряжен четверкой холеных коней, четверо верховых демидовских стражников гарцевали разом. Слуги выносили и ставили в карету короба, тюки, лари.

И вот вышли из дома Вяземский с Татищевым, а следом Акинфий.

— Прощай, Демидов. — Князь легонько обнял его. — Я не в обиде. За подарки спасибо превеликое. И собирайся следом за нами в Санкт-Петербург. Предстанешь пред светлейшие очи герцога Бирона. — Князь в некотором смущении развел pyками.

— Коль надобно, предстану.

— Да… — с явной неохотой продолжил Вяземский. — Надобно на твоих заводах кабаки открыть. И не спорь! То высочайшее повеление. Не нашего ума. Все! — прервал он сам себя.

Вдруг испуганный крик раздался в толпе, и люди шарахнулись в стороны от дома, горохом посыпались с крыльца.

— Пожа-а-ар!

Пламя полыхнуло из-под крыши в одном месте, в другом. Со звоном. стали лопаться стекла, в проемах окон заметались рыжие хвосты.

— Коней запрягайте-с! Бочки иде?! Воды-и!

Люди метались, бестолково кричали, и только Акинфий с каким-то удовольствием молча наблюдал за пожаром.

— Что же ты столбом стоишь? — вскричал князь. — Командуй пожар тушить!

— Пущай горит, ваша светлость, — равнодушно ответил Акинфий.

— Да ты что, Демидов! Это же сколько добра по ветру!

— Добро, конечно, жалко, князь. Только посудите сами, кто ж после ваших милостей там жить согласится?

До князя и Татищева дошел смысл сказанного, но оба предпочли сделать вид, что намека не поняли.

— Прощевай. Бог даст, в Санкт-Петербурге свидимся. — Князь первым полез в карету.

…Демидовские домочадцы стояли напуганной, притихшей толпой. Со страхом смотрели на пожар. За спиной Евдокии появился Крот. Она глянула на него мельком, процедила с ненавистью:

— Уйди с глаз долой, диавол.

— Вы шибко-то не переживайте, што сорвалось. Он в Питенбурх собирается. Авось обратно-то и не вернется. От Биро-на отбояриться не просто…

Акинфий и его брат Григорий обедали в кабаке при почтовой станции неподалеку от Санкт-Петербурга. В углу две подвыпивших девицы пели тоскливую песню про красну девицу, добра молодца и змею-разлучницу.

— Нда-а… — покачал головой Демидов, выслушав рассказ брата. — Ну и дела в России…

— Дела такие, братушка, что не дай бог, — вздохнул Григорий. — Да все в тайне.

— Серебро мое…

— Я как послание от тебя получил, глазам не поверил, — улыбался Григорий. — Считай, пять годов не виделись…

— Серебро, которое весной прислал, хорошо схоронил?

— До второго потопа искать будут.

В другом углу краснолицый человек в подряснике обучал грамоте пяток вихрастых ребятишек. Одна нога у него была деревянная, вторая в порыжелом ботфорте — не то отставной инвалид, не то монах-расстрига.

— Сия первая буква «аз», — широко разевая пасть, тянул учитель. — Означает многое душе православной. К примеру: аз есмь господь твой…

— Аз есмь… — загалдели дети.

Подошел кабацкий служка, поставил перед инвалидом штоф, чарку и миску крошева — репчатого лука с огурцами. Тот выпил чарку, крякнул, захрустел крошевом:

— Сле-щая буква… — Он встал и захромал по зале. — Сле-щая буква «доб-ро-о»! — диким голосом заорал он и разом обнял обеих девок. — Добро-о, слышь, Ксюшка!

Девка истошно завизжала, ударила инвалида по руке.

— Как нас покойный батюшка учил? — негромко продолжал разговор Акинфий. — Ты веди меня куда хошь, я пойду за тобой, но я должен знать, что ты умней меня, что не заведешь по глупости своей в болото. Ты вспомни, как при Петре Лексеиче было и каково теперь?

— За такие мысли, братушка…

— То-то и оно! — переходя на шепот, продолжал Акинфий. — Мои заводы летошний год столько дали, сколь половина всех аглицких заводов, во как! А я мыслей своих бояться должен? Не-ет, шалишь!

— Такие, как Петр Лексеич, небось, раз в двести лет родятся…

— Правильно! — Акинфий наклонился к уху Григория. — А пока второго нету, мы, промышленные люди, должны царей на престол ставить! На нас все держится! Задави нас, и упадет Россия!

— Отчаянный ты, братушка, — помедлив, проговорил Григорий.

Акинфий утер губы и троекратно поцеловал Григория.

— Энту грамотку, — едва слышно прошептал он, сунул мелко сложенный листок брату за обшлага рукава, — свезешь царевне Елизавете Петровне. Знай, ежели что стрясется, я выручу. Только грамотку, кроме царевны, — никому. А на словах передашь, что мне рассказывал. Пусть знает: медлить нельзя, по кускам раздерут Отечество. Здесь тебя буду ждать утром. И сей же час на Урал поедешь, Гриша. Тут тебе опасно!..

Внезапно на дворе залаяли собаки, заржали лошади и в клубах морозного пара ввалились десятка два немцев. На полуслове оборвалась песня. Заметался за стойкой полусонный кабатчик. Слуги помчались за штофами и стаканами.

— Вот они, теперешние хозяева земли Русской, — усмехнулся Акинфий.

Мимо них прошел высокий, ладный человек в дорогом кафтане с алмазной звездой. Акинфий поспешно встал, поклонился:

— Здравствуй, светлейший герцог.

— Пардон, Демидов, пардон! — Герцог прошел к столу, где сидели две девицы, наклонился к черненькой, которую инвалид называл Ксюшей, и поцеловал ее в щеку.

— Гутен морген, Ксюша!

— Гутен морген, миленький. — Обняв герцога, Ксюша зашептала: — Про тайны шушукались, про черных людей. А потом старший младшему в рукав бумажку сунул.

Герцог еще раз поцеловал девицу и подошел к Демидовым.

— Ну, здравствуй, Демидов! — Он обнял Акинфия, легко коснулся щекой щеки. — Прости, но сперва здороваются с дамами, даже если род их занятий… предосудителен. — Бирон засмеялся, показав большие желтые зубы.

— Это брат мой Григорий, светлейший герцог, — сказал Акинфий. — Тульским родительским заводом владеет.

Бирон без церемоний протянул Григорию руку:

— Если будет в чем нужда, обращайся сразу ко мне. Я друг твоего брата, а значит, и твой друг.

— Спаси тя бог за ласку, светлейший герцог, — поклонился Григорий, а затем поклонился брату. — Прощай, брат. Пора мне

— Прощай, — кивнул Акинфий.

— Вы, русские, холодны, как ваша зима, — улыбнулся Бирон. — Хоть бы обнялись на прощание.

— Чай, не на войну расстаемся, — усмехнулся Акинфий.

— Просим к нам, светлейший герцог великой Курляндии! — крикнул один из офицеров-иемцев, сидевших за другим столом.

— Благодарю, мой Ульрих, — Бирон прижал руку к сердцу. — Не могу. Деловое свидание! — И тут же продолжил по-немецки — У молодого русского письмо. Задержите.

— Сле-щая буквица… — хрипло забормотал учитель, спавший за столом неподалеку от курляндцев. — Сле-щая — «лю-ди-и-и»! — истошно заорал он и, открыв один глаз, захохотал. — Какие же это люди? — Что — черти! Ксюшка-а, ты где?

— Ах, ты! — Акинфий вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Ключи Гришке забыл отдать! Прости, герцог! — И он бросился догонять брата.

Курляндцы торопливо поднимались следом, заспешили к выходу.

— А-ах, Ксю-ушка! Вот ты где, стервь! — орал инвалид. — С иноземцами винище хлещешь, а мной требуешь!

Ои крепко ухватил ее за косы, Ксюшка взвизгнула. Курляндцы бросились выручать «даму», завязалась драка.

— Идиоты, — поморщился Бирон.

Полетел на пол один офицер, рухнул второй, тяжеленный стул полетел в голову инвалида, но тот пригнулся, и стул ударил в стену. В кабак вернулся Акинфий, улыбнулся.

— Кончайте скорей с этим сумасшедшим, Ульрих! — крикнул по-немецки Бирон. — Догоняйте молодого!

У Ульриха из носа текла кровь. Он выхватил из ножен шпагу, и не сдобровать бы инвалиду, если б Акинфий не успел выбить шпагу из руки курляндца. А потом Акинфий шагнул к инвалиду и сильным ударом свалил его с ног. Тот упал в угол и тут же захрапел, раскинув руки.

… Группа курляндцев, гомоня, вывалилась на крыльцо. Крытый возок с Григорием давно миновал ворота и черной точкой мелькал на заснеженной дороге. Курляндцы торопливо отвязывали коней, прыгали в сёдла…

Бирон и Акинфий медленно вышли из кабака, поднялись на второй этаж, где были нумера для постояльцев. Акинфий пропустил в комнату Бирона, плотно прикрыл дверь.

— Я привез, сколь обещал.

— В твоих рублях? — усмехнулся Бирон.

— В гульденах. Золотом…

Бирон, не скрывая удивления, наблюдал, как Акинфий вытянул из-под кровати и грохнул на стол толстый кожаный мешок. Мешок лопнул от удара, и на стол брызнули струей золотые монеты.

Все пятьдесят тысяч… в гульденах?

— Семьдесят, — отвечал Акинфий. — Ты же семьдесят просил?

— Да, да, — несколько сконфузился герцог. — Семьдесят—

— К тебе дело есть, герцог. Для империи выгодное. — Акинфий платком вытер губы. — По России множество народа не платит подушной подати.

— Да, — подтвердил Бирон, — недоимки — это ужасно…

— Сколько тебе хлопот от этих недоимок. Людей на дыбе пытать, плетьми драть… Берусь за всю Россию подушную подать платить! Сдавать ее тебе буду лично, герцог.

— Что взамен? — серьезно и по-деловому спросил Бирон.

— Упроси государыню, чтоб отдала по империи все соляные варницы да соляные рудники. И цену на соль я сам назначать буду. Не бойся, до соляного бунта не допущу.

— Надо подумать, — сказал Бирон.

Всадники нахлестывали коней. Снег летел из-под копыт. Они медленно настигали возок, кативший по дороге…

— И все же, Демидов, ты чеканишь фальшивую монету, — говорил Бирон. — А за это — наказание страшное.

— Сильно фальшивую? — неожиданно спросил Акинфий.

— Не понимаю…

— Я говорю, в монетах много серебра не хватает?

— Да нет, — смешался Бирон. — Серебра в них даже больше.

— Тогда какие ж они фальшивые?!

Курляндцы настигли возок, окружили. Полетел с козлов возница. Из распахнутой дверцы выволокли Григория.

— Есть, мой друг, указы государя Петра, — продолжал Бирон. — Утаивание драгоценных рудников грозит смертью. Так что открыл бы рудник, Акинфий Никитич. Одному мне. Я бы это серебро в интересах империи… И только половину.

— Ложные доносы герцог, — скучным голосом отвечал Акинфий. — И в глаза никакого серебряного рудника не видел.

— Лучше, Демидов, отдать половину, чем… поплатиться всем.

— Я бы отдал, герцог, — развел руками Акинфий. — Только где она, эта половина?

А на Урале готовились принимать плавку из новой домны. Надрывались подмастерья, раздувая громадные мехи, обливались потом.

Старый мастер Гудилин, покусывая ус, выжидал. Подошел швед Стренберг с сыном. Гудилин недовольно покосился на них, буркнул:

— Чего тебя черти принесли?

— Иоганн хочет видать, как работает кароший железный мастер, — примирительно улыбнулся Стренберг,

— Кароший, кароший, — передразнил Гудилин. — А себя небось ошен-ошен карошим считает! — Он надел рукавицы, взял в руки тяжелый багор, крикнул двум подмастерьям: — Ванька! Степка! Готовьсь!

— Фома Петрович, позволь мой Иоганн помочь тебе? — спросил Стренберг. — Он ошен хотель. Он говорит, ты лютший мастер у Демидофф!

— Их в дверь гонишь, а они в окно, — усмехнулся Гудилин. — Мою Глашку заполучить хотят! — Гудилин глянул на Иоганна, рыкнул: — Ну, бери ковш у Степки, чего вылупился?

Иоганн метнулся, перехватил у Степки ковш, встал рядом с леткой. Гудилин ударил в нее острием багра раз, другой, и брызнула белая, огненная струя. Напор ее был так велик, что разворотило летку и огненный металл брызнул во все стороны.

— Береги-и-ись!

Люди бросились в стороны, и только Иоганн замешкался. Старый мастер успел кинуться к подростку, загородил грудью, всего на мгновение опередив расплавленный металл. Белая струя ударила старика в спину, опрокинула навзничь. Истошно закричал Иоганн, пытаясь оттащить Гудилина в сторону. Ему на помощь бросились Стренберг, подмастерья.

Гудилина облили водой, положили на разостланные армяки. Слышно было, как Стренберг яростно кричал на сына по-шведски.

— Не кричи ты, Карлыч, — слабым голосом произнес Гудилин. — То я виноват. Руды много заложил, пожадничал. А мальчонка тут не при чем. К сроку хорошим плавильщиком будет. На Глашке пущай женится… — Старый мастер хотел еще что-то сказать, но силы оставили его.

Утром в пустом трактире, в углу, сидел мрачный с похмелья инвалид.

— Что, дядя, тяжко? — весело спросил, войдя, Акинфий.

— О-ох…

— Эй, малый! — позвал Акинфий. — Водки!

— Милостивец… Спаси тя Христос, но лучше медовухи. Водку с утра не приемлю.

— Медовухи, малый!

Принесли штоф и чарку, инвалид налил подрагивающей рукой, осторожно поднес, разинул волосатую пасть и опрокинул содержимое чарки. Затряс бородой, выпучив глаза, и тут же налил вторую, выдохнул, погладил грудь:

— Зовут меня Егорий Кулебака, может, слыхал?

— А я Акинфий Демидов с Урала. Не слыхал?

— Глянь-ка, — Кулебака, не ответив на вопрос, показал на окно. — Не твои лошади пустые вернулись, Акинфий Демидов?

Акинфий кинулся к окну, кулаком вышиб бычий пузырь и увидел, как в ворота станции входит его лошадь, волоча за собой смерзшиеся обрывки упряжных ремней.

…Там, где дорога спускалась в лесистый овраг, стоял, накренясь, дорожный возок. Снег вокруг был истоптан конскими копытами, темнели замерзшие пятна крови. У колеса лежал мертвый возница.

— Шпагами забили, — сказал Кулебака. — А с кем это ты вчера винище трескал?

— Бирон… герцог… — Акинфий был растерян и подавлен.

— Это который хахаль государыни?

— Он самый. Ах, Григорий, Григорий, втравил я тебя…

— В трактир-то тебя энтот Бирон вызвал, что ли? — допытывался Кулебака.

— Так. Во дворце ушей много…

— Ха! А тут мало! Бирон и подсадил к вам энту Ксюшку. Ить она ваши разговоры слушала. И как ты грамотку брату в рукав сунул, тоже видала. Вишь, Акинфий Демидов, какая жисть на Руси пошла. Российская царевна в неволе томится, по дорогам русских людей режут, в полон берут. Будто воевали нас да покорили…

— Ах, Григорий, Григорий, — качал головой Акинфий.

— Ничо, барин, — утешил его Кулебака, — жив твой брательник. Был бы мертвый, они б его с собой не забрали. Значит, найти можно. Коль ты меня похмелил с доброй душой, я тебе помогу.

Они стояли на лестнице подвала Тайной канцелярии возле окованной ржавым железом двери. Из-за двери слышались приглушенные стоны, тянуло голубоватым дымком.

— Ты мне толком скажи, светлейший герцог, — начальник Тайной канцелярии граф Андрей Иваныч Ушаков искоса поглядывал на Бирона, — что мне у этого малого выпытывать. А то мы по твоему приказу кажный день его на дыбу, а чего спрашивать, и не знаем.

— Как он? — спросил Бирон.

— Телом не крепок, но духом пока силен.

— Спросите, куда серебро спрятал, которое ему брат его с Урала переправил, куда письмо подевал, которое ему брат дал. — Герцог прикрыл батистовым платком нос. — Однако мясом-то паленым как несет!

— Без огня в нашей работе никак нельзя, — вздохнул Ушаков.

Страшный вопль заглушил его слова. Ушаков приоткрыл дверь и заорал:

— Погодь, ироды! Поговорить не даете!

Вой перешел в тяжкие стоны. Вдруг

Бирон вздрогнул и отшатнулся — из-под двери вытекал черный ручеек.

— Вода это, — усмехнулся Ушаков. — Отливают сердешного. А может, ты сам его поспрошаешь, а, герцог?

— Что ты, граф! — замотал головой Бирон. — У меня при виде крови бывают опасные колики. Ты уж сам его, голубчик, сам.

— Такое наше дело, — вздохнул граф Ушаков. — Чтоб тайное становилось явным.

В кабаке было душно и дымно. Под грязными столами на земляном полу из-за костей грызлись собаки. На сырых, промерзших стенах густые пятна плесени, кое-где наледи и сосульки. В кабак набилось в основном мужичье, рваное, дикое, пьяное. В слабом свете свечных огарков мелькали осоловевшие глаза, оскаленные рты, пудовые кулачища. Ор стоял такой, что собеседники, сидевшие рядом, едва слышали друг друга. Приказчик Крот обнимал запьяневшего Платона за широченные плечи, говорил в самое ухо:

— Миловался он с твоей Марьей, Платоша.

— Слышу-у… — пьяно мычал Платон.

— Потому и приказал тебя в рудник упрятать, смекаешь? А как женка его Евдокия про прелюбодейство это распознала, он и велел Марью твою с дитем… того… — Крот подлил Платону сивухи в глиняную кружку. — Во как, Платоша, хозяева-то над нами, простыми людьми, изгиляются. Хужей, чем с собаками!

— Убью-у-у… — тупо промычал Платон и выпил.

— Убей, — просто и тихо сказал Крот. — И Христос тебя просит.

— Убыо-у, — как медведь, рявкнул Платон и хватил кружкой об стол. — Марья… Марьюшка-а… Пошто мне жить без тебя-а? — Могучее тело Платона содрогнулось от рыданий.

— А не жаль мне битого, ограбленного! — пьяно орал Егор Кулебака. — Жаль только молодца похмельного!

Четверо караульных солдат раскачивали Кулебаку над черным провалом:

— Сено-солома, сено-солома…

— Еще раз и на «сено»! — скомандовал унтер.

Кулебака полетел вниз, с высоты восьми ступеней, с хлюпом шмякнулся на гнилую солому. Загремел засов. В подвале Тайной канцелярии тьма царила кромешная, лишь чуть-чуть бледнело окошко под самым потолком.

Кулебака отстегнул деревянную ногу, достал из нее огниво, трут. Чиркнул, дунул. И полез искать. Прямо по человеческим телам, стонущим, умирающим, в бреду и лихорадке. Крысы с визгом шарахались от тлеющего огонька.

Григория Демидова он нашел в дальнем углу.

— Слышь, Григорий, — зашептал ему на ухо Кулебака, — терпи… Я от брата твоего. Терпи, выручим…

— На кого ж ты вчерась, голубок, «слово и дело» кричал? — зевая, спрашивал Кулебаку Андрей Ушаков, тростью играя с тараканом, мечущимся по полу в солнечном квадрате.

— Твое сиятельство, — испуганно таращился Кулебака, — вот те Христос, зело пьян был, ни хрена не помню, бес попутал.

— А-а-а, — опять зевнул Ушаков и перекрестил рот, — Бес, ои такой, может и попутать.

— Отпусти, твое сиятельство. Калека я…

— Вижу, — сказал Ушаков и обернулся к писарю — Что там у нас на одноногих есть?

— На Нарвской заставе, ваше сиятельство, — загундосил тот, — какой-то хромой ухайдакал будочника и унес эвонную алебарду. На Охге семья зарезана, трое душ. Соседи видели хромого с узлом. Возле крепости святых апостолов Петра и Павла хромой ни пал на монашку, утянул ее в дрова и склонял к сожительству…

— Хватит пока, — остановил писаря Ушаков и глянул на Кулебаку. — Вишь ты — к преступному сожительству. А ты хошь, чтоб я отпустил тебя.

— Какая монашка? — обомлел Кулебака.

— Какая монашка? — спросил Ушаков у писаря.

— Тут не сказано, ваше сиятельство. Монашка, и все. Это у него надобно спросить.

— Чего-то утренничек ноне студеный, — передернул плечами Ушаков. — Эй, греться давай!

Появились двое катов с жаровней, полной горящих углей, третий, в красной рубахе с одним засученным рукавом, стал снимать со стен железный инструмент и бросать на жаровню.

— Не знаю я никакой монашки! — рухнул на колени Кулебака.

— Зато знаешь, на кого вчерась «слово и дело» показывал. А ноне, видать, протрезвел и напужался, так? Ну, так? Говори, не бойсь! Страшней, чем тут, нигде не бывает.

— Милый, дорогой, я ж солдат-калека, воевал, от царицы медаль имею…

Писарь проворно подскочил к Ушакову, что-то шепнул, и тот встал — по ступенькам в пыточную входил Бирон.

— Ровно ничего, светлейший герцог, — виновато развел руками Ушаков.

— Плохо, граф! Это не есть работа, это есть дерьмо!

— Да что он у меня один, что ли? — вдруг озлился Ушаков. — Крутишься тут, как уж на палочке, и все нехорош!

— Ваше!.. — Кулебака бросился к Бирону. — Высоч… Я в плену был! Российскую армию спас! В Крыму! Генерал Ласси…

— При чем тут генерал Ласси? — оторопел Бирон.

— Двадцать целковых в награду дал! Ласси! За то, что я по гнилому морю войска российские провел! Бахчисарай тады взяли.

— Гм, гм, а верно. Мне Ласси говорил о каком-то… — Бирон поморщил лоб. — Прозвище у него было… Вроде какой-то русской еды…

— Кулебака! — с надеждой вскрикнул инвалид. — Так энто я и есть, ваша светлость! Скажите графу, а то ни за что запытает.

Снежно. Тихо. На крыльце Летнего дворца стоял караул преображенцев. Гвардии капитан Нефедов, тот самый, что когда-то сообщал о полной капитуляции шведов, поскрипывая ботфортами, прошел по мраморной лестнице.

Один из караульных, огромный Фрол Зернов, молча плакал. Слезы текли по жестким солдатским морщинам.

— Ничего, братец, сделать не могу. — Нефедов белыми перчатками сбил с лосин пылинку. — Мужайся, братец, такая твоя планида…

Со второго этажа грохнул выстрел. Закружилось воронье.

— Ее императорское величество изволили проснуться! — из дверей выглянул лакей.

Еще раз гулко ударило ружье, и на мраморные ступени упала раненая галка.

— Зернов, убрать! — приказал, поморщившись, Нефедов.

Зернов совком подцепил птицу и понес к стоявшей у кустов кадушке, полной битых галок, воробьев и ворон.

Еще выстрел. Еще! Отчаянный писк в кустах.

— Ведь птицы небесные… Неужто не жалко? — вздохнул один солдат.

— Не рассуждать! — крикнул Нефедов. — Мундиры оправить. Зернов, рожу утри!

Простучала по булыжнику карета, остановилась. Из нее выбрался Акинфий Демидов. В руке держал лукошко, прикрытое цветастым лоскутом. Нефедов лихо отсалютовал шпагой, солдаты взяли «на караул».

— Доброго здоровья, Акинфий Никитич, давно не видались, — поздоровался Нефедов. — Весьма сожалею, но придется подождать. Государыня только встала.

— Обождем, — кивнул Акинфий и потер бок. — Ломит чего-то. Лекарь вот велел ходить поболе. Ты для компании не пройдешься со мной, капитан?

Снова раздался выстрел. На снег упала ворона, побежала, таща за собой перебитое крыло. И тут же в голос зарыдал унтер Зернов. Он по-детски кривил рот, и все его огромное тело содрогалось, будто в ознобе.

— Черт! — скрипнул зубами Нефедов. — Смена!

Из дверей выскочили еще два солдата.

— Зернов… Сукин ты сын! В казарму! Отведешь его, — приказал Нефедов другому солдату.

— Что с ним? — справился Акинфий.

— В великаны забрали.

— Куда? — изумился Акинфий.

— В великаны. Герцог Бирон его в прусскую гвардию продал, — пояснил Нефедов. — Ихний Фридрих-Вильгельм оченно великанистых россиян жалует… Скотина!

— Кто?

— Оба. — Нефедов смело посмотрел в глаза Акинфию.

— Ты в меня глазенками не стреляй, господин капитан, — сказал Акинфий. — Я не герцог, людей не продаю.

— Знаю, потому и сказал.

— Слов-то на белом свете — ой-ей как много. Делов маловато.

Возле дверей кабинета императрицы Анны Иоановны карлы и карлицы играли в чехарду. Поодаль толпились ожидавшие высочайшей аудиенции: мамаши с дочерьми на предмет определения оных в придворный штат, папаши с сыновьями, ищущими места в гвардии, иноземцы всех мастей, ищущие в России всего, что только есть в ней выгодного.

Маленькая, полная старушка обстоятельно и с удовольствием рассказывала Акинфию:

— Меня матушка-то и спрашивает: «Скажи, Филатовна, стреляют ли дамы в Москве?». — «Видела, говорю, государыня, как князь Черкасский княжну свою учил из окна стрелять, по твому примеру». — «И что же, спрашивает, попадает?» А я ей: «Иное, матушка, попадает, а иное кривеиько. Голубке при мне в крылышко попало».

— На кой же она стреляет? — угрюмо спросил Акинфий.

— Да-к удовольствие! — расплылась в улыбке старушка. — Играет, как дитенок.

— Порют за такие игры! — не сдержался Акинфий. — И плакать не велят. Поняла, старая дура?

— Ой? — нешуточно напугалась старушка и быстро отбежала в сторону, часто крестясь.

Со стуком отворилась дверь кабинета, и оттуда на коленях выполз круглолицый человек, державший на голове папку телячьей кожи, набитую бумагами. Человек иа коленях прошествовал через толпу. Губы его беззвучно шевелились, на лбу набрякла шишка. Из-за полуотворенной двери слышался громкий смех, мужской и женский. Акинфий изумленно смотрел вслед человеку, а тот, подойдя к следующей двери длинной дворцовой анфилады, ударом лба отворил ее и двинулся дальше.

— Что значит сие чудо? — спросил Акинфий.

— Сочинитель Тредиаковкий, — охотно ответил сухонький старик. — Ему светлейший герцог приказал, ежели что сочинит, чтоб вот таким манером сочинение свое приносил, читал се величеству и после уносил, ха-ха-ха… — старик прыснул в кулак.

— Так зачем же он сочиняет? — пожал плечами Акинфий.

— Не могу, говорит, не сочинять, — продолжал хихикать старик. — Умора с ним, прости господи…

— Дворянин и заводчик Демидов! — провозгласил камердинер и ударил в вощеный паркет жезлом.

Императрица Анна Иоановна, повязанная белым бабьим платком, утирала концами его выступившие от смеха слезы. Бирон стоял рядом, приятно улыбаясь, и чистил шомполом ружье. Разных систем ружья и пистолеты виднелись в стеклянном шкафу у стены, на письменном столе, на ковре у ног императрицы.

— Ты никак с грибами, Демидов! — Бирон лукаво подмигнул императрице, показав на лукошко в руках Акинфия. — Где ж насобирать столько умудрился?

Императрица от приступа смеха даже с кресла сползла.

— Грибы сии произрастают на Урале… — Акинфий с видимым трудом поднял лукошко, грохнул его на стол перед императрицей и сдернул пеструю тряпицу — лукошко было полно новеньких серебряных рублен. Улыбка сползла с лица Бирона. — Душевно рад видеть тебя, матушка-императрица, в добром здравии и в веселом расположении. И позволь поклониться тебе от скудости своей энтими вот рублевиками.

— Про Акинфия Никитича говорят, что он на Урале серебро нашел, да скрыл от тебя, матушка, — сказал Бирои.

Анна Иоановна проворно сошла с кресла, зачерпнула горсть монет.

— А ты знаком с графом Ушаковым, Демидов?

— Видались, матушка, — пожал плечами Акинфий.

— Я лично в это серебро не верю, — подмигнул Акинфию Бирон. — Злые козни завистников.

— Так это твои или мои рублевики? — спросила Анна Иоановна.

— Все мы твои, матушка, — опустил голову Акинфий. — И что есть у нас, все твоей милости принадлежит.

— Хорошо ответил, — с искренним удовольствием сказала императрица. — Вот как надобно отвечать государыне.

— Острым умом своим Акинфий Никитич давно славился, — усмехнулся Бирон. — Все у него есть: железо, медь, каменья драгоценные… Серебра вот только, жаль, нету.

— И серебро есть, светлейший герцог, — неожиданно сказал Акинфий. — И тот рудничок, матушка, не откажи принять в казну государственную.

Бирон скривился.

— А рублевики эти, матушка, — продолжил Акинфий, — на твоем монетном дворе чеканены. Серебро я туда привез на пробу. Хорошее серебро, лучшее в империи.

— И много? — спросила императрица.

— Живи сто лет, матушка, и половины не истратишь.

— Господи! Вот удача-то, из всех долгов выпутаемся! — Потом она грозно взглянула на Бирона: — Если от кого о сем человеке плохое услышу, даже от тебя, герцог, гневом своим так ушибу, своих не узнаете! — Императрица, поманив Бирона к себе, отколола алмазную звезду с камзола герцога: — И ленту сыми, тебе еще будет.

Она надела наклонившемуся Акинфию через плечо муаровую ленту, приколола звезду. Тот жарко приложился к ручке, окинул ее всю осмелевшим мужицким взглядом. Императрица даже зарделась.

— Что просишь, Акинфушка? Проси, что хочешь.

— У меня брат пропал, матушка. Прикажи графу Андрей Иванычу Ушакову отыскать его.

… Бирон вышел проводить Демидова. Прошли через приемную.

— Что ты просил, я отдал, герцог, — тихо проговорил Акинфий. — Брата верни.

— Слышал я про твоего покойного отца россказни, — раскланиваясь во все стороны, проговорил Бирон, — как он английским купцам железо продавал, а цена каждый день была другая.

— Было такое… — настороженно произнес Акинфий.

— Так и у меня с тобой будет. Отдай мне, друг любезный, в аренду половину твоих заводов. С ответом не тороплю. Понимаю, подумать надобно. Прощай. Не забывай нас.

Низкое зимнее солнце светило в спину всадникам, скакавшим широкой дугой по полю. А впереди бежал солдат Фрол Зернов. Подполковник Ульрих скакал на правом фланге, вытянув ноги в стременах.

Зернов скатился кубарем в овраг, выбрался на другой стороне. Но левый фланг всадников вышел наперерез беглецу. Капитан Нефедов поровнялся с Зерновым, нагнувшись, ловко ухватил его за шиворот, остановился:

— Эх, Фрол, Фрол, что ж ты натворил…

— Не могу… — с трудом переводя дыхание, ответил Зернов. — На всю жизнь отечество спокидать не могу!

Кто-то из солдат, спешившись, принес в манерке воды.

— Что ж делать-то, Зернов, — невесело пожал плечами Нефедов. — Ты ведь солдат, и от приказов бегать никак нельзя.

— Понимаю, ваше высокоблагородие, — Зернов поднял на капитана страдающие глаза. — Понимаю… А не могу…

— Вста-ать! — гаркнул подоспевший Ульрих и ногой ударил сидящего на земле Зернова в лицо. — Русиш швайн!

Сгрудившиеся вокруг гвардейцы глухо охнули, будто ударили их самих.

— Не сметь! — дико выкрикнул капитан Нефедов и своим конем толкнул ульриховскую кобылу.

Ульрих с искаженным от гнева лицом повернулся к гвардейцам:

— Зольдаттен! Взять негодяй! — И показал на Нефедова.

Ни один солдат не двинулся с места.

КАПИТАН ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА МИХАИЛ НЕФЕДОВ. ВНУК — СТЕПАН ГАВРИЛОВИЧ НЕФЕДОВ, ГЕНЕРАЛ ОТ КАВАЛЕРИИ; ПРАВНУК — ЮРИЙ СЕМЕНОВИЧ НЕФЕДОВ, ПОЛКОВНИК ДЕНИКИНСКОЙ БЕЛОЙ АРМИИ, ЯРЫЙ ВРАГ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ; ПРАПРАВНУК — ВАЛЕРИЙ ЮРЬЕВИЧ НЕФЕДОВ, ЭМИГРАНТ. УЧАСТНИК АНТИФАШИСТСКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ ВО ФРАНЦИИ, КАЗНЕН ГИТЛЕРОВЦАМИ В 1943 ГОДУ.

Зернов внезапно нагнулся, проскочил под брюхом нефедовского коня и бросился к оврагу. На краю он остановился, быстро перекрестился.

— Прощевайте, братцы-и! — И скрылся в овраге.

Следом кинулся второй солдат. Вскоре он вернулся. Один.

— Все… Вечная память…

Все поснимали треуголки. Кроме подполковника Ульриха.

— Бритвой он себя, по горлу… — объяснил солдат. — Веревками надо поднимать, снег там глубокий.

— Вот так… Гвардии ее императорского величества солдат, — с трудом удерживая комок в горле, проговорил капитан Нефедов, — живот свой за отечество положил… Шляпу долой, господин подполковник!

Под ненавидящими взглядами солдат Ульрих медленно стянул треуголку.

— А теперь скачи в Тайную канцелярию, доноси на меня, — процедил Нефедов.

— Ти оскорбиль меня перед зольдаттен! — Ульрих подтянул из ножен шпагу. — Защищайся!

— С нашим удовольствием! — зло улыбнулся Нефедов.

Всадники разъехались, а затем, повернув коней, помчались навстречу друг другу. Сшиблись. Сухой звон стали, отчаянное ржание коней, ругань русская и немецкая, комья земли из-под копыт. Ульрих рассек Нефедову щеку, капитан покалечил ему руку.

— Хоть одного колбасника упокою! — орал Нефедов.

— Грязный корофф! — не оставался в долгу Ульрих. — Кузькина твоя мать!

Совсем рядом запела труба. Сражавшиеся остановились. К ним скакал мальчишка-сержант в сопровождении трубача.

— Господа офицеры! С государыней плохо! Господин полковник приказал всем немедля в полк!

Высокие черные окна глазели с набережной в черную воду Невы. Только два окна во втором этаже были освещены. Сторож у крыльца зябко кутался в длинный плащ.

Подкатила закрытая карета в сопровождении двух всадников. Из кареты выбрался граф Ушаков. Всадники, спешившись, помогли ему взойти на крыльцо.

— Здесь ожидайте, — буркнул Ушаков и открыл дверь.

В кабинете Акинфия горело множество свечей. Хозяин за столом перебирал бумаги, рядом примостился Кулебака.

— Боле дома никого нету? — спросил Ушаков.

— Никого… — обернувшись и чуть помедлив, ответил Акинфий.

— И то хорошо. — Ушаков сел в глубокое кресло. — Лишние уши — лишние хлопоты. — Он глянул на Кулебаку. — Ну-к, молодец, выйди!

Акинфий кивнул, и Кулебяка молча вышел.

— Перво-наперво, по повелению матушки-императрицы, нашел я твоего братца, — скрипуче проговорил Ушаков.

— Все ноги небось оттоптал, покуда искал, — усмехнулся Акинфий.

— Да уж нахлопотался, — вздохнул Ушаков. — И покуда искал, и покуда глаза закрывал…

— Что?! — Акинфий схватил Ушакова за грудки. — Что ты сказал, душегуб?

— Пусти… Сдавил будто медведь… Ты на кого руку подымаешь?!

— Упырь кровавый! — хрипел Акинфий, и слезы кипели в глазах. — Ты казнил его?

— Нет, — твердо отвечал Ушаков.

— Кто? Говори! Или живого отсюда не выпущу!

— Жадность твоя. Гордыня твоя. Коли б ты рудники не укрывал да монету фальшивую не чеканил, жив был бы твой брат.

Долго молчали.

— Ты на меня не гневись, Демидов, такова уж моя служба — блюсти державу Российскую. — Ушаков скорбно вздохнул.

— Схоронили где?

— Спрошу.

— А вторая твоя весть какова? — пересилив себя, спросил Акинфий.

— А вторая моя весть будет похуже первой. Государыня Анна Иоановна волей божьей…

— Когда? — перебил Акинфий.

— Час тому минул, Я прямо из дворца к тебе приехал.

— И кто ж теперь? Неужто?..

— Он самый… А про то, что я был у тебя — никому…

Ушаков неслышно отступил к двери и исчез, будто его и не было.

Ветер качал фонарь. За треснутым, мутным от нагара стеклышком, чадила сальная плошка. Белые мухи летели на мигающий огонек и тут же исчезали — была оттепель, и снег таял, не коснувшись земли.

Из окна кареты было видно, как тускло поблескивал штык часового в неверном свете фонаря. В карете были двое.

— Да не в деньгах дело, Акинфий Никитич, пойми, — говорил капитан Нефедов.

— А в чем?

— В присяге. Год назад императрица в ночь подняла гвардию и повелела присягнуть тому, кого родит ее племянница принцесса Мекленбургская… А теперича малыш императором будет, а регентом при нем — Бирон…

— Неужто вы, русские люди, допустите, чтоб иноземец вашими судьбами вершил?

— Как тут быть, не ведаю. Но гвардия тебе не подмога, Акинфий Никитич…

— Ай, гвардионцы, ай, молодцы! — Акинфий горько рассмеялся. — Правильно, стало быть, Бирон вами, как борзыми щенками, торгует.

— Еще слово, Демидов…

— Я же безоружный, капитан. Ты лучше меня прямо к графу Ушакову доставь или к Бирону, и дело с концом. Покуда Иоанн Антонович в совершеннолетие войдет, светлейший герцог всю Россию по миру пустит. Все, за что Петр Великий жизнь положил, — все прахом пойдет. И вы, гвардейцы петровские, при Полтаве, при Гангуте, под Нарвой на смерть шедшие, — вы теперь Бирону станете помогать Россию зорить?!

Капитан мрачно молчал.

Акинфий приблизился к нему вплотную:

— Вы царю Петру присягали?

— Присягали.

— А что дочь его, петровская кровь, царевна Елизавета Петровна, родительского престола теперь лишена, это как? Этим ваша присяга отцу ее не нарушена ли?

— Помолчи, прошу. — Нефедов опять задумался, брови сошлись к переносице от тяжких мыслей. Мы о царевне всегда помнили. Подумать дай.

— Ну, думай, — устало махнул рукой Акинфий и, помолчав, продолжил: — Нешто гвардия за дочь Петра Великого не вступится? Не верю! Денег? Сколько захотите, только дайте мне Бирона, дайте! Он думает нами, как лошадьми, повелевать: что русскому ни прикажешь, сделает, куда ни пошлешь — пойдет и еще кланяться будет! Ан хрен тебе, выкуси! Знай, капитан: ежели не вы, я тогда сам! Соберу молодцов сотню — и на дворец. Я ему зубами глотку…

— Бирон да Бирон, — угрюмо пробурчал капитан. — Мы Бирону не присягали… — Помолчал и вдруг улыбнулся радостно: — Ведь мы ж ему-то не присягали!.. Как Елизавету Петровну известить? — Рука Нефедова легла на плечо Акинфия Демидова, и тот облегченно вздохнул:

— Троих офицеров к ней пошлите, она ждет…

— Ну что ж… с богом! — Нефедов перекрестился и полез из кареты. — Жди дома, Демидов.

— Постой! На-ка вот, Петра Лексеича память. — Акинфий достал из-за пазухи пистолет «кухенрейтер».

— Хитер ты, Демидов! Говорил: безоружный! — Капитан весело покрутил головой. — Тебя б императором поставить… — И выскочил в снежную круговерть.

В дверях и на дворцовом крыльце было полно измайловцев, а в аллее перед дворцом толпились преображенцы с ружьями наизготовку.

— Мушкеты на карау-ул! — Звонко скомандовал измайловский поручик. — Взводи курки! Стрельба полутонгами!

Сквозь шорох падающего снега слышались резкие щелчки взводимых курков. Ряды преображенцев, напиравших на крыльцо, остановились.

— Не сме-еть! — Капитан Нефедов и еще двое офицеров-преображенцев взбежали на крыльцо.

— Лейб-гвардии Преображенского полка капитан Нефедов! — отсалютовал шпагой капитан.

— Лейб-гвардии Измайловского полка поручик Оболенский! Я вас знаю, господин капитан. А то грешным делом подумал, не бунтовщики ли…

— Нет! — резко осадил его Нефедов. — Это не бунт! Герцог Бирон здесь?

— Герцог здесь… — растерялся поручик Оболенский. — Почивать изволят. Так вы?.. А как же Иоанн Антонович? А как же?.. Ведь присягали, господин капитан…

— Мы присягали Иоанну Антоновичу, а не регенту Бирону.

— Да здравствует Елизавета Петровна! — громыхнул строп преображенцев.

— Я с вами, господин капитан! — Поручик Оболенский отсалютовал шпагой, закричал: — Охрана, слушай команду!

Ранним утром протяжный, тревожный крик пронесся над Невьянском: «Пада-ет! Башня падае-ет!».

Дворец Демидовых отстраивался заново. С зарею начинали работать каменщики. Несли на леса раствор и кирпичи, выкладывали толстые, почти крепостные стены дома. Внизу, возле длинных корыт, где замешивали раствор, белели горки яичной скорлупы.

Всадник с криком проскакал мимо, и каменщики, бросив работу, устремились бегом через поселок к заводу.

Из завода вывалилась большая толпа работных людей, и все, задрав головы, смотрели на башню. Она явственно накренилась.

— Под сваями-то плывун пошел, вот ее и повело, сердешную.

— Ох, не сдобровать Ефиму Корнееву. Демидов шкуру спустит.

А Корнеев метался внутри башни, командовал:

— Прошка, мигом на завод! Пущай мне брусы железные сюды доставят и обручи полосные. Аршинов восемь в длину!

— Куда такие-то?

— Делан, что велено, ирод! И рысью, рысью!

Корнеев и несколько мастеров вышли на площадку второго этажа, откуда хорошо была видна змеевидная трещина, извивающаяся по стене.

— Не додумали, — тяжко вздохнул кряжистый плотинщик.

— А чем думали? — взъярился Корнеев. — Пошто плывун не углядели?

— Так его ж там не было… Да и Акинфий Никитич торопил.

— Он торопил, а нам теперича расхлебывать.

— Гля, братцы, трещина вроде поболе стала.

— Запорет он тебя, Корнеев. До смерти запорет…

— Думаешь, плетей боюсь? — яростью глянул на мастеров Корнеев. — Я… Ежли она упадет… Я же другой такой не построю. Ить всю жизнь мечтал, во сие снилась!

В подвал, где в малом горне выплавляли серебро, неожиданно хлынула вода.

— Детушкин, куда ж серебро-то девать?

— Откель плывун-то взялся?

— Спасаться надо, братцы, подобру-поздорову!

— Эй, малый, отворяй! — Детушкин забарабнил в тяжелую, окованную железом дверь — Вода затопляет!

Никто не отозвался. Детушкин прислушался, тяжело дыша.

— Отлучился куды-то…

— А нам что, подыхать тута? — завизжал один из чеканщиков и сам начал молотить в дверь кулаками. — Отворя-ай!

Стражник не отзывался. Вода прибывала с глухим шумом, и скоро все семеро рабочих стояли в ней по колено.

— Братцы, как горн зальет, рвануть может. Он же весь внутри накаленный! — охнул один из плавильщиков.

Все семеро снова неистово застучали в дверь. Вода в подвале все прибывала, и глаза их полнились смертельным ужасом…

А в башню мужики тащили длинные железные полосы и прутья. На площадке второго этажа Корнеев рисовал куском угля на полу:

— Вот так спробуем: как бочку, обручами обхватим, только изнутри. И балки железные на распор. Они и сжимать башню будут и растягивать. Уразумели? Она сама себя держать станет.

— Хитро придумал Корнеев! Только удержит ли?

— Башня тады вроде кривая будет, братцы!

— Да хрен с ей, лишь бы стояла!

— Небось Демидову-то в Питенбурхе не сладко приходится, ежли евонная башня падать начала.

— Нe бойсь! Башня упадет, а Демидов — ни в жисть!

Евдокия приблизилась к толпе мужиков и баб, судачивших, упадет башня или же Ефим Корнеев все же умудрится спасти ее. Следом за хозяйкой торопились два чубатых стражника.

— Ну что, стоит?

— Да вроде стоит, хозяйка. Ефим Корнеев старается.

Муж покойной Марьи Платон к этому времени выбрался из кабака — драный тулуп нараспашку, борода заиндевела, в руке зажата недопитая бутыль сивухи.

— Пр-равославны-и-я-а! — заорал Платон, остановившись перед толпой. — Демидовы-звери мою жену погубили-и!

— Заткни хайло, морда! — На Платона наехал стражник, полоснул плетью по лицу. Тут же вспух багровый шрам. — Проспись, скот безрогий, не то в колодки забью!

И тут Платон с неожиданным проворством ухватил стражника своей медвежьей лапой, легко сдернул с седла и ахнул об землю. Стражник, охнув, скорчился на земле. Платон выдернул у него из ножен саблю и неловко взобрался в седло.

— Пр-равославны-н-я-а! Демидовы мою жену сгубили-и! — Он рванул поводья и ринулся на Евдокию, размахивая саблей.

Наперерез ему направил лошадь второй стражник, но помочь не успел — Платон полоснул его саблей по голове. Евдокия дико завизжала и бросилась бежать.

— A-а, душегубица! Зверюга демидовская! Круши их, православные! — Платон нагнал Евдокию и два раза рубанул саблей. Толпа ахнула.

Акинфий прохаживался возле дома. На плечах наросли сугробики мокрого снега. В тени большой сосны маячила фигура верного Кулебаки.

— Ежели господь удачу не пошлет и дело сорвется, ты забери сына Прокопия и двигай на Урал, — глухо проговорил Акинфий. — На Урале не выдадут.

— А ты, барын, никак напужался? — усмехнулся Кулебака. — Как тот пьяница: напьется — так до царя гребется, а проспится — свиньи боится.

В глубине аллеи показались широкие сани-розвальни, запряженные тройкой. Гремели бубенцы, слышался женский смех, визги, мужские голоса. Кулебака и Акинфий проворно встали за деревьями. За первыми санями показалась еще тройка. Они остановились напротив дома Демидовых. Чавкала под лошадиными копытами снежная жижа. Из передних саней выпрыгнул Прокопий в распахнутой собольей шубе, пьяный и растрепанный.

— Господа, п-прошу ко мне! — воскликнул он. — Екатерина Андреевна, голубушка… — Прокопий поскользнулся и упал в снежную жижу. В санях раздался дружный смех, немецкая речь мешалась с французской и русской.

— Вам почивать надобно, Прокопий Акинфыч. До завтра! Трогай!

Когда Прокопий с трудом поднялся, обе тройки уже мчались по проспекту. Издалека доносились бубенцы и веселый женский смех.

Прокопий, покачиваясь, поплелся в дом. На крыльце он опять поскользнулся и чуть не упал, но чья-то крепкая рука вовремя ноддержала его. Прокопий обернулся и увидел отца.

В кабинете, не раздеваясь, Прокопий плюхнулся в кресло, вытянул ноги в грязных сапогах.

— Доколе мне ишшо смотреть на все это? — с укоризной спросил Акинфий.

— А что, батюшка? — беспечно улыбнулся Прокопий. — У графини Брюс была асаблея… Все высшее общество… Весело, батюшка… — И Прокопий рассмеялся.

— Государю Петру не на кого было дело оставить. Оттого мучался и страдал. В родном сыне опору и надежду найти не мог… Неужто и меня участь сия ожидает? Неужто дело, которое мы с отцом начали, после смерти моей прахом пойдет.

— Почему так, батюшка? Пошто такие мысли мрачные? — продолжал пьяно улыбаться Прокопий.

— Потому, что сын мой в кабацкого гуляку превратился! — повысил голос Акинфий. — И умом не вышел, и удалью никого не удивил!

— Батюшка… — начал было Прокопий, но Акинфий гневно перебил:

— Замолчь, когда отец говорит! Больно мне видеть, что род наш демидовский кончится. А пуще того — заводы, рудники, дело железное захиреет, прахом пойдет. Для чего тогда жизнь прожита? Для чего всем пожертвовал? Любовью… Радостями земными… — Акинфий бормотал все тише и обреченнее. — Что после меня останется? Сын — самодур да пьяница? Деньги? Неужто для того стоило на свет божий рождаться?

Офицеры — преображенцы и измайловцы — шли по длинной дворцовой анфиладе. Впереди Нефедов и Оболенский, в левой руке капитана подаренный Демидовым пистолет Петра Первого.

Перед небольшой залой их пытались задержать несколько офицеров-измайловцев во главе с братом Бирона.

— Назад! Клятвопреступники! Сложить оружие!

Загремели выстрелы. Пороховой дым окутал анфиладу. Падали люди, в дыму слышались крики и стоны. Зазвенели обнаженные шпаги.

— Вперед, ребята! — кричал капитан Нефедов. — Долой временщика Бирона!

Гулко барабанили по драгоценному паркету солдатские сапоги.

Скончавшаяся императрица Анна Иоановна лежала на столе в большой зале, прикрытая черным парчовым покрывалом. И громадные золоченые люстры были покрыты черным, и окна. Горело множество свечей. Замер почетный караул. Тускло поблескивали стволы ружей, навалом громоздившиеся в углу.

На мгновение офицеры и солдаты задержали шаги. Караул не шевельнулся. Они медленно пересекли залу и вновь побежали, топоча по паркету.

— Вот его спальня! — указал поручик Оболенский, и все остановились у высокой двери. Нефедов подергал ручку.

— Ломай, ребята!

В дверь забухали приклады ружей. Навалились плечами. Хрустнуло, подалось… С грохотом упала дверь и вместе с ней несколько солдат. Раздался дружный смех. Задние напирали на передних, тянули шеи, чтобы увидеть, что там внутри, в спальне.

Бирон стоял у кровати на черном ковре, расшитом золотыми каплями, в длинной рубашке и колпаке и закрывался подушкой.

— Собирайся, герцог! — улыбаясь, проговорил Нефедов. — Досыпать в Сибири будешь! Живо!

А у дверей все еще хохотали солдаты, растянувшиеся на полу. На них показывали пальцами товарищи и заливались громким хохотом.

Акинфий не стал посылать гонца, чтобы известить о своем прибытии в Невьянск. Уже близок конец пути. Возок покачивался, скрипел на ухабистой, скованной морозом дороге. Акинфий сидел, забившись в угол, и все думал невеселую думу. Рядом с возком четыре всадника — охрана, верные демидовские стражники.

Неожиданно впереди послышались крики и выстрелы, потом звон сабель. Акинфий выглянул из возка и увидел, что его четверых стражников окружила толпа конных мужиков, страхолюдных, в драных тулупах, перепоясанных кушаками и сыромятными ремнями. Схватка была короткой. Попадали с седел порубанные стражники. Кучер, пав на колени, молил о пощаде:

— Православные, меня-то за что? Ить я с рождения мухи не обидел!

Акинфий выдернул из-за пояса пистолет, другом рукой вытянул из серебряных ножен кривой татарский нож.

А к возку уже подъезжал не спеша светлобородый всадник в черном полушубке. Улыбался, саблей поигрывал:

— Никак сам Акинфий Никитич попались. Славно, славно…

Акинфий признал в нем Платона, мужа покойной Марьи.

— Ну, вылазь, Акинфий Никитич, чего хорониться-то? Вы, ребята, его не троньте. Нам мало-мало потолковать надобно. Ты брось пистолетишко-то, Акинфий Никитич, бро-ось, ни к чему он тебе теперь. —

Платон усмехнулся, но ухмылка получилась у него страшноватой.

Акинфий бросил на землю нож и пистолет.

А Платон направил лощадь вперед, кивком предложив Акинфию следовать за ним. И Акинфий послушно пошел, опустив голову, чувствуя на спине лютые взгляды мужиков. Наконец Платон остановил лощадь, и Акинфий остановился, взглянув в глаза Платону:

— Разбойничаешь, стало быть? Ну что ж, дорогу каждый сам себе. выбирает. Только знай, Платон, в смерти Марьи на мне вины нет… Я ее сам любил… больше жизни…

Платон только презрительно усмехнулся…

— За Марьюшку мы с тобой посчитались…

— Не понял, — взрогнул от недоброго предчувствия Акинфий.

— Приедешь в Невьянск, поймешь… А за все остальное мы с тобой ишшо сочтемся. Придет время! — нахмурился Платон. — Когда весь люд работный, все сирые и обездоленные супротив бар и душегубов-заводчиков подымутся, — тады за все посчитаемся! — Платон чуть приподнял руку с саблей. — А теперя — бог с тобой, живи. Коли тебя Марья любила, не могу тебя жизни лишить… Живи покудова!

Платон развернул лошадь, ударил ее плашмя саблей по крупу и поскакал по лесной дороге. На скаку что-то крикнул мужикам, и те, развернув коней, устремились за ним. На пустой дороге остались возок, очумевший от радости кучер и Акинфий, стоящий с опущенной головой.

Когда Акинфий подъехал к Невьянску, вновь раздались беспорядочные ружейные выстрелы. Установленные на заводской плотине пушки изрыгнули огонь, и звездные фейерверки затрещали в блеклом утреннем небе.

— Эй, малый, стой! — окликнул Акинфий пробегавшего мимо растрепанного парня. — Чего стряслось-то?

— Тю-у, барин! — обомлел тот, приглядевшись.

— Чего стрельбу подняли, рассукины дети? Ай, беда какая?

— Праздник, Акинфий Никитич! — улыбался во всю рожу парень. — Новая домнушка первую плавку дала! — И он помчался к заводу с криком: — Демидов приехал!

Заводской люд валил на улицу, что-то кричали, подбрасывали вверх шапки, кланялись в пояс. У Акинфия на глазах выступили слезы. Он остановил возок и пошел пешком.

…У заново отстроенного дома-дворца, с кованым железным флюгером над крышей, многочисленные домочадцы кланялись хозяину в пояс, подносили на вышитом рушнике хлеб-соль. Малиново перезванивались колокола в церкви. Акинфий шарил по толпе глазами и не находил Евдокии. Вопросительно глянул на приказчика Крота. Тот заморгал в страхе, вдруг рухнул на колени, стал что-то говорить торопливо, оправдываясь. Померкло, потускнело солнце, омрачилась радость возвращения. Акинфий повернулся, ссутулившись, побрел прочь от дома. Видио, не устала судьба бить его наотмашь, отнимать последнее.

…В сопровождении того же Крота он прискакал к старой, почерневшей часовне на высоком, обрывистом берегу. Выросло, расширилось кладбище за эти годы позади часовни.

«Раба Божiя Евдокiя» — выбиты буквы на черной чугунной доске, а рядом, в двух шагах, еще могила и еще одна тяжелая плита: «Раба Божiя Mapiя…»

Только сейчас Акинфий осознал, что сжимает в руке тяжелую золотую фигурку божка. Как его тогда отговаривал друг Пантелей! Будь оно проклято, кровавое злато-серебро! Акинфий замахнулся, хотел было швырнуть божка с обрыва в реку. За его спиной, словно тень, выросла фигура Крота.

— Я дюжину стражников отрядил, Акинфий Никитич. Его превосходительство Татищева в Екатеринбурге упредил, чтоб отряд солдат выслали…

— Зачем? — перебил Акинфий.

— Как это? Чтоб злодея Платошку с его разбойничками ловить.

— Не надо…

— Что-с, Акинфий Никитич, не расслышал?

— Я сказал, не надо ловить. Мы с ним квиты… — Акинфий еще некоторое время молча, задумчиво смотрел на черно-белый простор, раскинувшийся перед ним, на холмы, гряду гор, затянутых молочным туманом, на иссиня-черные изломы вершин. Потом запахнул шубу и медленно побрел к лошадям.

СО СМЕРТЬЮ АКИНФИЯ ДЕМИДОВА ИМПЕРИЯ ЗНАМЕНИТЫХ ЗАВОДЧИКОВ, ТАК МНОГО СДЕЛАВШИХ ДЛЯ БУДУЩЕГО СВОЕЙ РОДИНЫ, ПОСТЕПЕННО ПРИШЛА В УПАДОК. МНОГИЕ ЗАВОДЫ БЫЛИ РАСПРОДАНЫ ДРУГИМ ХОЗЯЕВАМ, МНОГИЕ ЗАХИРЕЛИ И ПРЕКРАТИЛИ СВОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ.

Перед новым горном толпились плавильщики и подмастерья. Ждали первой плавки.

— Пора! — решительно проговорил Акинфий и, надев рукавицы, взял тяжелый ковш на длинной рукоятке. Он встал сбоку отлетки, заделанной окаменевшим раствором. Рядом с ним встали еще двое горновых с ковшами.

— Давай! — крикнул Акинфий, и бородатый мастер ударил багром в летку. Раз, другой, третий! Брызнули осколки, в подставленные ковши ударила огненная струя, сыпанули искры, заклубился белый дым. Алые отблески играли на сосредоточенном, мокром от пота лице Акинфия. Грохнули мортиры с Невьянской башни.