Бегущие над лесами плотные свинцовые тучи долго мешали рассвету возвестить о наступившем утре. Но когда перестал поливать дождь и с невероятной быстротой над лесом развеялись облака, стало сразу совсем светло. По оранжевому, подметенному ветром небу проносились редкие сизые обрывки облаков, а в остывшем воздухе, кувыркаясь, летели к земле одинокие снежинки.
Поднявшийся еще с вечера отчаянный ветродуй, запутавшись в лесной чаще, одичало шумел, рвался на волю. Под его шальными порывами деревья осуждающе качали вершинами.
И все же это было майское утро. Утро любовных песен, утро пробуждающейся к новой жизни природы. Весной на Урале вовсе не обязательно быть ему теплым и ласковым.
По просеке на полянку вышли охотники в лоснящихся мокрых телогрейках. На длинной сворке шел большой, как теленок, Гай. Остановившись, он энергично встряхнулся, во все стороны разлетелись мелкие брызги.
Птицын отдал Сашке свое ружье и, раскуривая папиросу, проворчал:
— Надо же, выбрали погодку!
Барсуков глянул на быстро летящие ошметки облаков, чему-то улыбнулся.
— Да, погодка что надо. Нам бы только следок найти, Гаюшка! — Он ласково похлопал мокрую голову волка. — Сухонку перейдем и, если ничего не будет, придется обходить увал и лога по просекам, а там выйдем на елани и дорожками замкнем круг. Держи, Санька, своего ирода. Все руки пооттянул!
По размокшей прошлогодней траве охотники двигались мягко, бесшумно. Даже попадавшие под сапоги мокрые ветки чаще просто вминались в землю и, если уж ломались, то глухо, без предательского хруста и треска.
Гай шел впереди Сашки. Иногда он останавливался, поворачивал голову и, навострив уши, к чему-то прислушивался. Ни одно движение его чутких ушей и носа не было беспричинным. Он всегда хорошо слышал то, чего не слышали охотники, и отчетливо чувствовал то, о чем они могли только догадываться.
По степени его возбуждения, по тонко вздрагивающим ушам, по неторопливому переступанию передних лап или неожиданной потяжке Барсуковым иногда удавалось довольно точно определять — кто из лесных обитателей и чем привлек внимание волка. Но чаще познаваемый зверем мир оставался недоступным для людей.
Выйдя на тот самый покос, на котором осенью Сашка убил переярка, Гай внезапно остановился. В следующее мгновение он с такой стремительностью бросился к речке что Сашка бегом едва поспевал сзади. Шагов через десять Гай ткнулся носом в жухлую прошлогоднюю траву, заметался из стороны в сторону и вдруг, снова натянув поводок, потащил Сашку по берегу Сухонки. Шерсть на его хребте дыбилась, тяжелый хвост вытянулся и вздрагивал.
Не было никакого сомнения — он шел по свежему следу.
Барсуков догнал Сашку и помог придержать рвущегося вперед Гая. Перед ними была небольшая низинка, по которой к Сухонке из леса стекали талые воды. Волчьи следы на плотно слежавшейся и вылизанной дождем грязевой косе виднелись необычайно отчетливо. Крупные и узловатые, словно нанизанные на невидимую нить огромные бусы, они тянулись в сторону леса. Даже на расстоянии Барсуков без особого труда определил, что принадлежали они крупному волку-самцу.
— Матерый! Держи Гая как следует, а то все дело испортишь. Пошли!
Сашка перекинул повод через плечо, обмотнул его вокруг пояса и только тогда двинулся.
Гай, которому ошейник давил горло, отчаянно сопел, но, упираясь лапами, все тащил и тащил Сашку за собой. Покос миновали чуть не бегом. В лесу идти стало еще трудней. Почти сразу начался подъем в Синявинский увал. Гай не сбавлял хода. Он ловко перепрыгивал упавшие деревья, нырял под бурелом и кустарник и все пер и пер в гору.
Достигнув вершины увала, Барсуков знаком руки остановил сына. Для того чтобы осадить рвущегося вперед волка, Сашке пришлось сесть на землю. Держась одной рукой за ошейник, другой он гладил настороженную голову своего питомца и что-то шептал ему на ухо.
Здесь, на вершине увала, ветер свирепствовал еще сильнее. Могучие ели и пихты мотались из стороны в сторону и, неумолчно скрипя и охая, пели скорбную лесную песню.
Передохнув, Барсуков подал предостерегающий знак Сашке, стоящему в стороне Птицыну и осторожно пошел под гору.
Преследователи быстро миновали основной лесистый склон увала. Спуск был положе. Могучий ельник сменился смешанным лесом. Начались вершинки Синявинских лугов, то тут, то там виднелись небольшие, заросшие хвойной молодью карстовые ямы.
Гай все напористее и настойчивей тянул Сашку. Рука, вокруг которой петлей захлестнулась ременная сворка, немела, но Сашка не обращал на это внимания. Он зорко поглядывал то на идущих по сторонам и несколько впереди охотников, то на лесные заросли.
Потянув к чисто подметенному талыми водами пологому ложку, Гай с такой силой рванул Сашку, что тот еле удержался на ногах. Стараясь не терять равновесия, он следом за Гаем перебежал чистинку и единым духом влетел на противоположный берег ложка.
За пихтачом сверкнула наполненная водой карстовая яма и показался спадающий к ней желтый от прошлогодних трав взлобок. На нем взметнулись и словно вросли в землю две огромные фигуры волков. Гай стоял и в упор смотрел на недвижных сородичей. Меж матерью и сыном лежала только небольшая, всего в десяток метров желтой травы, поляна.
Потом случилось все как-то сразу. Сашка помнит, как он бросил в плечо приклад, как с поляны метнулись звери, сильно за руку рванул Гай, прогремел сбитый с прицела выстрел. И еще ему показалось, что в прыжке один из волков дернулся головой к спине и лязгнул челюстями. Затем на взлобок вбежал отец, а с другой стороны из пихтача показался Птицын.
Несмотря на то что в логове нашли девять волчат-слепышей, Барсуков был недоволен исходом охоты. Посмотрев на сына, он спросил с участием и надеждой:
— А может, задел, сынок? Как стрелял-то?
— Стрелял вон у тех елушек. Гай, паразит, дернул. Но, кажется, волк-то зубами лязгнул, — неуверенно добавил Сашка.
— Так что ж ты молчишь? Давай наставляй Гая!
Барсуков сразу оживился и поспешил следом за исчезнувшим в ельнике сыном. Через несколько минут он появился снова.
— Семен, посиди у логова. Волчица ранена и, видать, здорово. Мы с Сашкой пойдем. Если дважды сряду проваблю, иди к нам.
С этими словами он поспешно исчез в зарослях.
Перекидав волчат в просторный рюкзак, Птицын ушел с поляны и, привалившись к коряге, стал ждать. Прошло около часа. И вот в непрестанный шум леса вплелся далекий, еле уловимый вой волка. Минута, и снова тот же призывной голос. Птицын вскочил, ответил и, захватив рюкзак, быстро пошел под гору…
Волчица лежала в кустах малинника. Широко распластав огромное тело, она была страшна даже мертвая. Тяжелая голова нелепо запрокинулась в сторону, а челюсти в последней хватке все еще цепко впивались в корневище поваленного бурей дерева.
Гай больше не рвался. Он сидел в стороне на привязи и глядел на волчицу. Около него стоял Сашка и ласково чесал ему за ухом. Знал ли сейчас этот ручной волчина о том, кто сражен выстрелом его господина? Наверное, нет.
Барсуков снова дважды провыл волком. Потом он улыбнулся сыну и кивнул на Гая:
— Отведи-ка, сынок, его в сторонку. Не гоже ему смотреть на это.
С этими словами Иван Александрович взялся за нож.
* * *
Возвращение Лобастого в свой коренной район сначала принесло ему сытную и вольготную жизнь. Троица серых разбойников в течение месяца безнаказанно разгуливала по лесам и лугам. Ни в Шатры, ни в другие деревни волки не заглядывали. Предводимые сильной и мудрой матерой волчицей, они путешествовали от одного лосиного стойбища к другому и всюду находили себе корм.
Однако привольной жизни Лобастого скоро настал конец. В поведении матерой волчицы все больше и все заметнее проявлялась нервозность. Она стала раздражительна и все чаще показывала Лобастому свои белые, как фарфор, клыки. Неласков с Лобастым был и его новоявленный отчим — матерый волк. Новых охот волчица больше не предпринимала, а предпочитала довольствоваться остатками от прошлых набегов. При этих трапезах Лобастому становилось совсем лихо. Устрашенный лютым материнским оскалом, он отсиживался в стороне, а после ухода матерых, помусолив чисто оглоданные кости, снова понуро плелся вслед ушедшей на дневку матери.
Однажды поздним вечером, поднявшись с дневки, волчица выбралась на проселочную дорогу и трусила по ней до самой полночи. Сзади вплотную за ней бежал матерый. Лобастый по привычке замыкал шествие, держась на расстоянии.
Была лунная, светлая ночь, когда малоезженная лесная дорожка вывела волков на Синявинские покосы. Здесь волчица, повернувшись к выбежавшему из леса Лобастому, ощерилась. Лобастый сейчас же остановился. Убедившись, видимо, в безропотном повиновении сына, волчица перестала щериться и, сойдя с дороги, пошла к увалу. Вслед за ней ушел и матерый…
Теперь одиночество Лобастый переносил легче. Обосновавшись на том же Синявинском увале, между логами и речкой Говорухой, он часто встречал следы матерого, однако свиданий с ним не искал.
Когда по Предуралью вовсю разгулялась весна, жизнь стала куда вольготней. Лобастый начал поправляться. Ввалившиеся за последнее время бока зверя заметно выровнялись, однако выглядел он все же ужасно. Куда только девалась его звериная красота? Вместо пышной, роскошной шубы теперь на боках и груди висели лишь жалкие лохмотья. На хребте и шее, словно спелые бобы, болтались досыта напившиеся волчьей крови клещи.
Возвращаясь с охоты, Лобастый любил завернуть на укромное лесное польце. Здесь он устраивался на куче прошлогодней соломы и, подставляя бока ласковому весеннему солнышку, часами приводил свою шкуру в порядок.
Шли дни. Никто не нарушал распорядка жизни Лобастого. Однако он ни на один час не терял привычной бдительности и своего лютого врага — человека — не забывал никогда. Были случаи, когда он слышал неприятный запах его следов. Тогда шерсть на его спине поднималась, верхняя губа нервно вздрагивала, и, обеспокоенный и рассерженный, зверь спешил прочь.
В ту ночь, когда над Синявинскими лесами хлестал дождь и с самого вечера куражился неуемный ветер, Лобастый на охоту не вышел. Свернувшись под лохматой пихтой и надежно упрятав нос в основание облезлого хвоста, он уже чуть не сутки пребывал во власти нескончаемых звериных снов. Только уши, как верные часовые, были настороже и бдительно охраняли покой спящего волка.
Когда настало холодное утро и вокруг кружились непоседливые снежинки, издалека, от самых Синявинских логов, прилетел и, вырвавшись из лесного шума, глухо кашлянул выстрел.
Лобастый вскочил. Подобно локатору, его уши были в состоянии с невероятной точностью определить место рождения любого звука. Теперь звук пришел с вершины логов. Оттуда, куда ушла его мать и куда всегда уходили следы матерого. Непонятная тревога охватила Лобастого.
В этот день он больше не ложился. Не находя себе места, бродил по лесистому увалу. Иногда подолгу стоял на его вершине и чутко вслушивался в шум леса. К вечеру Лобастый добрался до Говорухи. Забредя в студеную воду, он жадно шлепал языком, потом, пройдя по отвершку, осторожно поднялся на сосновый взлобок и оказался у старой сухой сосны. На поляне, запутанные желтой прошлогодней травой, валялись позеленевшие от времени кости. Лобастый не мог вспомнить свое первое логово, но от всего, что он видел и чувствовал здесь, веяло родным и уютным. Обойдя поляну, он впервые за весь прожитый в непрестанной тревоге день, спокойно улегся у корневища сухого дерева.
Когда к вечеру притих измотанный непогодой лес и над Говорухой протянул первый вальдшнеп, по следу Лобастого на взлобок поднялся матерый. При его появлении Лобастый вскочил на ноги, но, сразу узнав знакомого зверя, спокойно пошел навстречу. Не проявляя ни радости, ни раздражения, звери обошли и обнюхали друг друга, спокойно устроились по своим лежкам.
На рассвете матерый провел Лобастого к осиротевшему логову. Потом они спустились под гору и обошли шиповник, где лежало ободранное и закиданное валежником тело волчицы. Близко к ней они не приближались. Здесь все еще витал еле уловимый, но ужасно устойчивый человеческий запах.
Волки ушли. Только теперь, окончательно убедившись в тщетности своих поисков, матерый, не останавливаясь более и не петляя по лесу, повел Лобастого на первый совместный разбой…
К концу подходило лето. О кровавых делах матерого волка и крупного переярка теперь знали во всех соседних с Шатрами деревнях. Километрах в пятнадцати от Шатров тоже пиратствовал волчий выводок, но разговоров о нем было значительно меньше.
По настоянию колхозников Барсуков и Птицын были вынуждены организовать облаву на волков. Желающих принять в ней участие было много, но в успех ее охотники не верили. Однако убедить колхозников в бесполезности этой затеи они не могли и в лесу все же основательно, хоть и без толку, пошумели.
Расплата за грабеж пришла позже. Настало наконец время, когда осторожности и хитрости хищников с успехом можно было противопоставить знание и охотничье мастерство.
После крепкого утренника, как часто бывает в погожее бабье лето, в обеленные инеем леса заглянуло теплое солнышко. Его косые ласковые лучи, слизнув с еланей и луговин непрошеную белизну осени, уже гонялись за снежными зайчиками в лесной чащобе. Растроганные таким нежданным теплом, березки роняли золотую листву. В полном безветрии на землю медленно, словно нехотя, падали их желтые лепестки.
Внизу, у ручья, в кромке большой светлой елани, с утра царило необычайное оживление. Над останками задранной вчера отставшей от табуна телки беспрестанно перелетали сороки и сойки. Их беспокойная трескотня в утренней тишине леса звучала назойливо. На высокой сосне сидела одинокая ворона и тоже методично, дрыгая хвостом и бесперебойно встряхивая опущенными вниз крыльями, орала, сзывая товарок.
Утром тут опять пировали волки. Туго набив животы и не чувствуя никакой заметной опасности, на дневку звери остались поблизости. Пройдя немного вверх по ручью, они поднялись на крутой солнечный угор и среди кустов можжевельника на полянке, усеянной посиневшими рыжиками, устроились на дневку.
Здесь, на ветерке, их не так одолевали злые осенние мухи, а теплое солнышко пригревало весь день. К вечеру, сползая за противоположный лесистый склон, солнце в последний раз лизнуло острые вершинки можжевельника.
От ключа потянуло прохладой. Лобастого давно мучала жажда, но, разморенный сытостью, он упорно не двигался с места.
Вдруг умиротворенную тишину вечернего леса прорезал громкий призывный голос волчицы. В далеких лесах еще трепетало его непогасшее эхо, а там, на елани, уже зародился новый, срывающийся на высоких тонах, вой молодого волка.
Вскочив с лежек, волки внимательно вслушивались в голоса волчицы и тоскливо скулящего переярка. Непрошеные гости были где-то совсем близко, там, где лежала недоеденная телка. А переярок снова завыл, жалобно и призывно.
Матерый больше не раздумывал. Не отдавая голоса, он спустился в низину и, готовый проучить непрошеных дармоедов, осторожно пошел ручьем к елани. Лобастый хотел было последовать его примеру, но, неожиданно изменив направление, пошел к елани горой. Он был очень встревожен. Лобастому казалось, что он уже когда-то слыхал этот голос волчицы, и отдельные его нотки странно ассоциировались в его звериной памяти с чувством какого-то неопределенного еще страха.
На елани опять пропел беспокойный переярок. Волчица теперь молчала. Это молчание еще больше тревожило и с необъяснимой силой влекло к себе. Надежно укрываясь за мелкой порослью, Лобастый вышел к елани. С высоты лесистого склона елань была видна как на ладони.
Переярка он увидел сразу. Волк сидел в дальней от него кромке, у самого дерева, и смотрел вдоль луга. Очевидно, он что-то слышал. Лобастый заметил и своего матерого напарника, который медленно вышел из ольховых зарослей и теперь, укрываясь островком черемуховых кустов, шел прямо на переярка. Вдруг какое-то еле уловимое движение в кустах черемухи заставило Лобастого припасть к земле.
Одновременно с тем как споткнулся на лугу матерый, из кустов брызнул огонь и громыхнул выстрел. Кинув в стремительном броске, через дыбки, свое мощное тело, Лобастый, заложив хвост, огромными прыжками пошел в гору.
И опять он, как и после гибели матери, долго колесил по лесу. Еще несколько раз слышал далекий предательский голос переярка, но сам голоса не подавал и если не спешил убраться подальше от этих мест, то только потому, что все еще ждал прихода матерого. Но в эту ночь так его и не дождался. Не встречал он его и во все последующие дни своих одиноких скитаний.
Жить одному стало много труднее. Лобастый не раз пересекал следы волков чужого ему семейства, но навязывать им свою компанию не решался. Однажды он услыхал их призывные голоса и совсем было решился пойти навстречу. Несколько раз даже подал голос, но неожиданно наткнулся на следы своего врага. Запах свежих следов людей был хорошо знаком. Вместе с ним отчетливо слышался запах волка. Лобастому хотелось внимательней изучить следы, но страх перед человеком оказался сильнее, и он поспешил прочь. На следующий вечер у Гнилой Пади он вновь услыхал волчьи голоса и тот же вой переярка, от которого теперь, как и от голоса волчицы, его охватывало беспокойство. Сидя на голом бугре озимого поля, он вглядывался в синеющие в вечерних сумерках леса Гнилой Пади и слушал далекие голоса волков. Когда там прогремели глухие выстрелы, Лобастый встал и, заложив хвост на брюхо, боязливо озираясь, побрел в сторону ближнего леса. Больше встречи с волками он не искал.
Многое теперь знал и умел Лобастый. Но еще большему его научили одинокие скитания. В постоянных встречах с людьми он привык хорошо различать опасности и прекрасно знал все, что не сулило никакой беды. Лежа на дневке близ полей, он мог часами спокойно слушать трескотню трактора, голоса работающих людей, шум проходящего над лесом воздушного корабля, далекую воркотню радио. Все это было связано с человеком, однако у Лобастого оно не вызывало никакого страха. Даже выстрелы, которых всегда больше всего боялся Лобастый, и те, оказывается, были совсем не одинаковы. Бесшабашная пальба на реке и полях его почти не беспокоила. Иногда выстрелы следовали за звонким, раздающимся сводного и того же места голосом лайки. Доводилось слышать их и после заливистого, заманчиво блуждающего по лесу ора гончих собак. Ко всему этому было нелегко привыкнуть. Но Лобастый привык и привык настолько, что уже не раз ухитрялся снимать с гона зарвавшуюся в погоне за зайцем гончую или облаивающую белку лайчонку.
Но все это не было ни беспечностью, ни отсутствием страха. Напротив, бдительность и осторожность, проявляемая им ко всему, что сулило хотя бы малейшую опасность, в поведении зверя теперь доходила до совершенства и трудно уже объяснялась одними инстинктами.
Так молодой волк превращался в бывалого, матерого зверя. Он был безудержно смел, даже нагл, когда чувствовал свою силу и превосходство, и наряду с этим мог впадать в панический страх перед преследовавшим его человеком. Законом его благополучия стало постоянное желание избежать преследования. Перехитрить, обмануть своего врага, быть незамеченным, а следовательно, и невредимым. Усвоив эту науку, он уже не раз избегал неприятностей. Но далеко еще не все испытал и познал Лобастый. А волчья фортуна изменчива, и беда к Лобастому подобралась неожиданно и негаданно.
Давно уже отзолотилось бабье лето. Простывшую землю и схваченные цепким ледком реки надежно заковало, законопатило снегом. В лесах отзвенели собачьи голоса, поумолкли выстрелы. Ходить по глубоким снегам стало убродно и муторно. По лесам и лугам, нарезая снежную целину, побежали санные дорожки. Много их приходилось исходить Лобастому, прежде чем удавалось набить пустое брюхо. Голодно в эту пору жилось зверю.
О существовании скотского кладбища Лобастый знал давно. Еще с прошлой осени, когда наведывался на него со своей матерью. Но тогда их отпугнули свежие следы человека. Теперь же на кладбище было тихо и спокойно. Все вокруг покоилось под глубоким снежным покрывалом, не видно было даже лисьих следов. Не под силу, видно, кумушкам была эта пожива.
Лобастый работал долго и настойчиво, чуть не целую ночь. Не легко было прогрызть, раскопать мерзлую землю. Но даже тогда, когда ему удалось наконец добраться до падали, легче не стало. Каждый смерзшийся кусок мяса давался с огромным трудом. И все же это была еда.
Лобастый стал постоянным, но к великому его сожалению, не единственным посетителем кладбища. Пожаловали сюда и лисы. О новой поживе их на следующий же день известили болтливые сороки. Это ужасно злило Лобастого. Раз он выследил и задавил одного лисовина, но есть его не стал. Ему всегда был противен лисий запах, да к тому же у него были теперь богатые запасы.
Как-то в морозное декабрьское утро, подходя к кладбищу, на чистой поляне Лобастый увидел следы человека. Простывшая с вечера лыжня доходила почти до самого волчьего следа и, не пересекая его, уходила в сторону леса. Лобастый ушел от нее подальше и кружным путем подошел к кладбищу. Назавтра он снова встретил лыжню, но уже в другом месте. Она подошла незаметно из-за кустов и опять почти к самому его вчерашнему следу. Лобастый снова свернул, но от завтрака не отказался.
Шли дни. Однажды целую ночь валил снег. Утром Лобастый брел к падали, почти не видя своих старых следов, однако с тропы не сбивался.
На этот раз Лобастый не видел подкравшейся из-за кустов и заваленной снегом лыжни. Не уловил он и запаха человека и старательно вываренного в пихтовой хвое железа. Все скрыла предательская пороша.
Перед самой мордой Лобастого из-под его левой передней лапы взвился снежный султан, омерзительно лязгнуло железо и на пальце мертвой хваткой сомкнулись зубастые челюсти капкана.
Метнувшийся в сторону и отдернутый назад внезапно навалившейся тяжестью, Лобастый упал в снег. Вскочил, с отчаянной силой дернул плененную ногу и, волоча за собой тяжелый капкан с привязанным к нему чурбаком, падая и поднимаясь вновь, неуклюже ковыляя на трех лапах, устремился к лесу. Он то беспомощно зарывался мордой в снег, то, крутясь и барахтаясь, пятился, волоча за собой ненавистный груз.
Однако эта безумная пляска продолжалась недолго. Словно поняв свое бессилие, Лобастый запрокинул голову и затих.
Было почти совсем светло, когда до его слуха долетело еле слышное, ритмичное поскрипывание охотничьих лыж. Кромкой поля шел человек.
Шерсть на волчьем загривке вздыбилась. Беспомощный, с плотно прижатыми к затылку ушами, с ощеренной пастью, нелепо распластав в снегу мощное тело, он с тоской и злобой смотрел на приближающегося врага.
Человек, видимо, уже заметил своего пленника. Широко размахивая руками, он легко и споро вспахивал снежную целину. Вот он стащил было с плеч ружье, но тут же снова забросил его за плечи и ходко побежал к Лесу. Негоже было охотнику тратить лишний патрон и напрасно рвать волчью шкуру. Теперь нужна была только увесистая жердина.
Новый отчаянный порыв страха и бессильной злобы охватил Лобастого. Бросившись в сторону и снова беспомощно повалившись в снег, он с ненавистью ринулся на неумолимого врага, зубами схватил железные дуги капкана. Глухо звякнула неподатливая сталь. Острые клыки зверя разжались, и Лобастый в приливе ярости сомкнул челюсти на своей лапе. Не ощущая боли, он единым духом отгрыз плененный капканом палец и, получив неожиданную свободу, не удержавшись на ногах, повалился навзничь.
Завидев неладное, человек уже снова бежал к нему. Он бросил ненужную больше дубинку и, путаясь на ходу в ремне, силился стащить с плеч ружье.
Но Лобастый огромными машистыми скачками уже уходил от своей гибели. Сзади двукратно прогремел гром. По его задней ноге и хребту ударили свинцовые пчелы. Лобастый пошатнулся, лязгнул назад зубами, потом справился и, продолжая скакать, скрылся в пихтовых зарослях…
Барсуков целый день преследовал так глупо и непростительно упущенного им волка. Два раза он находил его лежки и, внимательно изучив оставленные на снегу следы, все больше понимал бесполезность погони. Зверь совсем не заходил в крепи, ложился только на чистых местах и совсем ненадолго, с единственной, видимо, целью — зализать кровоточащие раны.
К вечерним сумеркам Барсуков остановился на крутом берегу большой, умиротворенной до весеннего половодья, реки. Внизу под ним, по белому покрывалу снега, уходила на другой берег ровная и прямая строчка волчьего следа.
За лесистым ежиком тлела светло-желтым холодным светом заря. Подмораживало. Под распахнутую телогрейку пробирался холодок. Стерев с лица шапкой соленые капельки пота, Барсуков еще раз посмотрел на уже потемневшую полоску следа, потом круто развернул показавшиеся ему сильно отяжелевшими лыжи и устало побрел в сторону Шатров.