«Неаполь — рай на пороховой бочке», — думал Петер, вздыхая.

Для таких выводов были веские причины. В окрестностях города обреталась армия вулканов во главе с генералом Везувием, что делало каждый прожитый день особенно солнечным, а каждую ночь — исключительно страстной. Сьлядек вначале никак не мог привыкнуть к бесшабашности неаполитанцев, хохочущих над мелкими землетрясениями, словно над шалостями любимого ребёнка. А потом взял да и привык. Чего тут привыкать? — смейся, паяц! Только чашку придерживай, не то ускачет лягушкой по столу. Далее, здесь все, от герцогини Элеоноры, дочери вице-короля Педро Метастазио, и до мелкого контрабандиста Джузеппе по прозвищу Сизый Нос, пели «Санта-Лючию». Хором, соло, под струнные и духовые, а капелла; днём и ночью. Одноимённый рыбацкий квартал, давший жизнь знаменитой баркароле, заманивал дурачков-лютнистов ароматом жареной рыбы — и не отпускал живыми, требуя раз за разом: «Venite all'agile barchetta mia… Santa Lucia! Sa-a-anta Luci-i-i-ia-a!» Ох, трудно петь ртом, набитым сардинками в масле!

Добрые рыбачки, щедрые рыбаки, чумазые рыбачата…

Сейчас Петер Сьлядек гвоздём торчал на набережной, любуясь мрачной громадой Кастель-дель-Ово. Историю «Замка Яйца» он успел вызубрить наизусть. Во время недавних боёв, когда Фердинанд Католик и Максимилиан Вояка, поддержав крылатого льва Венеции и миланского змея-людоеда, пинками вышибали из Неаполя французишку Карла Мародёра, «Замок Яйца» сильно пострадал, но был отстроен заново. Впрочем, местное население плевать хотело на текущую политику, предпочитая дела давно минувших дней. Своим прошлым неаполитанцы гордились ещё больше, чем вулканами, «Санта-Лючией» и презрением к слову «завтра». Всякий лодочник считал себя наследником славы Римской империи; всякая торговка тыкала жирным пальцем в «Замок Яйца» и тараторила без умолку. В седой древности на месте Кастель-дель-Ово стояла вилла патриция полководца Лукулла, более славного обжорством, нежели военными подвигами. Там, на берегу, под рокот волн, поэт-чародей Вергилий сочинял «Энеиду», готовясь сойти в ад и ждать в гости флорентийца Алигьери. В свободное от подвигов Энея время Вергилий рассуждал о связи судьбы Неаполя с волшебным яйцом. Здешняя легенда гласила: яйцо спрятано в амфору, амфора — в сундук из холодного железа, сундук замурован в фундаменте, а поверх клада, верным стражем, воздвигнут «Замок Яйца». Пока, значит, какой-нибудь безмозглый герой замка не снёс и яйца не разбил — стоять Неаполю в веках.

Петеру всё время казалось, что эту историю он уже где-то слышал. Только там вроде бы речь шла про иглу в яйце. Или в зайце. А рядом рос дуб зелёный со златой цепью.

Ещё мышка бежала, что ли…

Увы, иглу с цепным дубом неаполитанцы гневно отвергали. Зато охотно соглашались на звон цепей и стенания погибших в замке узников. Любимцем местной детворы, особенно мальчиков, был Сарацин-без-Головы: бедняге отрубили голову, швырнув её в море, и теперь сарацин шлялся по коридорам, разыскивая пропажу. Девочки предпочитали госпожу Тофану, которая в Кастель-дель-Ово продала душу Вельзевулу в обмен на тайну ядов. Ах, сколько пылких красоток ухитрились благополучно овдоветь при помощи отзывчивой госпожи! Девочки млели и мечтали поскорее выйти замуж. А старики поминали Ромула Августула, последнего римского юношу-императора, убитого всё там же, на вилле приснопамятного Лукулла. По их шамканью и ухмылкам выходило, что каждый был очевидцем, если не участником убиения. Лично размахивал кинжалом, вонзал в сердце и так далее.

А ещё здесь пили очень много кьянти.

— Здравствуйте, госпожа Франческа!

Дама кивнула, не останавливаясь. Сьлядек долго смотрел ей вслед. Робевший женщин, он был готов тряпкой стелиться под ноги Франческе Каччини, которую поклонники ласково звали: Ла Чеккина. Редкость много большая, нежели чудесное яйцо и безголовый сарацин: женщина-композитор! Сочинительница «Балета цыганок», «Mascherata della Bufola» и оперы «Небеса ликуют». Разумеется, бродяга не имел счастливой возможности числиться в списке гостей герцога Тосканского, дабы любоваться премьерой «Балета цыганок» в Палаццо Питти, танцевать павану и есть сладости из посеребрённых ивовых корзинок. Но мелодии Ла Чеккины (в паузах между вечной «Санта-Лючией») ему посчастливилось услышать от здешних музыкантов, помнивших ещё Джузеппе Bеликолепного, отца Франчески и мастера жанра dramma per musica.

Короче, если есть в мире любовь с первого слуха, то это была она!

— Вы сегодня… чудесно…

Нет, прошла мимо. Ясное дело, ослепительную Франческу не для того Господь наградил красотой и талантом, чтобы она слушала комплименты бродяг. От глухой тоски Петер сел прямо на булыжник, привалясь спиной к парапету, расчехлил «Капризную Госпожу» и заиграл «Мадригал Скотного Двора». Этой пародии, сложной резкими переходами от возвышенной гармонии к мяуканью, вою собак и кудахтанью кур, лютниста обучил Антонио Тосканец — отнюдь не герцог, как его тёзка, а самый настоящий сумасшедший. В юности мастер виолы, после трагической смерти матери Антонио рехнулся на идее человеческой крови как субстанции, связанной более с рассудком, чем с животворными эманациями тела. Последние годы Тосканец бродил по дорогам Италии, в основном излагая зевакам свои теории и очень редко берясь за виолу. Сьлядек познакомился с ним во Флоренции, в таверне под вывеской «Благие намерения». И сбежал от разговорчивого Антонио через день, несмотря на уважение к его таланту: после бесед с Тосканцем снились толпы румяных, одинаковых людей, чьи жилы срослись между собой.

Закончив «Мадригал», бродяга равнодушно собрал брошенные монетки и ушёл с набережной. Он не видел, как Ла Чеккина, задержавшись у цветущей пинии, украдкой провожала взглядом нищего лютниста. Впрочем, хорошо, что не видел. Надежда — отрава хуже «аква-тофаны»: её не надо тайком подливать в вино.

Глупцы сами спешат отхлебнуть.

А в спину неслось, искушая:

В Неаполе, надо сказать, Петер Сьлядек проживал в самой настоящей гостинице «Декамерон», близ улицы Увядших Роз. На вывеске заведения какой-то местный Рафаэль да Винчи изобразил ключ к запертому сердцу, напоминавшему ворота цитадели, а ниже содержатель гостиницы, почтенный Джованни Боккаччо-младший, размашисто вывел доброжелательную сентенцию: «Оставь сомненья, всяк сюда входящий!» Неаполитанцы так и говорили приезжим: «Где остановиться? Без сомнений, в «Декамероне»!..» Петер угодил туда случайно: труппе comedia dell'arte, которая днём выступала на площади близ Палаццо Гравина, а вечерами развлекала постояльцев гостиницы в уютном внутреннем дворике, требовался музыкант. Простак Бригелла, а в жизни — хитрец-капокомико, руководитель труппы, чуть ли не в ноги кинулся: «Выручай, La Virtuozo! Иначе tre milioni diablo, нам presto finita la comedia!» Его поддержали Скарамуччо и Пульчинелло, милашка Коломбина прижалась к жертве пылким бедром, и дело было сделано.

Если ты не привык к комплиментам и женским чарам — всё, пропал. Купят тебя, братец, и продадут. Поэтому мудрецы привыкают заранее. Ну хотя бы сперва выясняют у синьора капокомико: отчего сбежал их предыдущий музыкант…

Вместо гонорара Бригелла оплачивал «La Virtuozo» кров и стол, от щедрот добавляя пять-шесть лир в неделю «на цветы синьоритам». Петер искренне считал, что он для труппы — чистое разорение, и очень стеснялся брать деньги; ушлый капокомико, глядя, как в гостиницу зачастили зрители неаполитанцы, ранее избегавшие посещать «Декамерон», лишь ухмылялся, поддерживая Сьлядека в его полезном заблуждении. Несмотря на маску Простака, Бригелла чудесно умел отличать мелкие лиры чеканки дюка Николы Трона от серебряных сольдо и золотых скудо, не говоря уж о венецианских цехинах.

— Bambino idioto! — говорил он приятелю Скарамуччо, лысому верзиле с таким густым басом, что от его монологов лопались бокалы. Разумеется, в минуты подобных откровений Сьлядека поблизости не наблюдалось. — Клянусь Santa Maria Novella, я направлю его страсть к бродяжничеству в нужное русло! Милан, Генуя, Ливорно, Флоренция, Рим! Mamma mia, я уже вижу, как нам рукоплещут толпы!

— Я всегда ценил твой талант руководителя! — утирал слезу Скарамуччо. Здесь верзила ничуточки не кривил душой, поскольку актёрский талант Бригеллы он в грош не ставил.

— А какой хорошенький! — вздыхала Коломбина.

— И как поёт «Santa-Lucia»! — добавляла стареющая Серветта, незаменимая на вторых ролях и в сводничестве. — Я всегда рыдаю, когда он выводит кантилену! А мне, между прочим, рыдать вредно, у меня грим плывёт…

Всё вышесказанное было чистой правдой.

Сегодня вечером в «Декамероне» шёл «Лорд поневоле, или На четыре кулака».

Злодей Тарталья, демонически ухмыляясь, убеждал простака Бригеллу, сержанта городской стражи, что бедняга чудом угодил в волшебную страну Фруттинбрасс-Фейри, и отныне Бригелла — великий маг, воитель, лорд и кумир пылких фруттинбрассок. Злодею в обмане доверчивого сержанта помогали Скарамуччо с Пульчинелло — один учил жертву «метать огонь-икру», употребляя внутрь натощак Знойный Артефакт, а другой фехтовал с Бригеллой на метёлках и канделябрах, будучи неизменно сражён наповал. Целью сего розыгрыша служило традиционное желание кудрявого Леандра жениться на Коломбине, дочери сержанта, но хитроумный Тарталья оттягивал заключение брака, демонстрируя выходки безумца добрым неаполитанцам по пять сольди за выходку.

Короче, здесь было всё, что нужно почтенной публике.

Во дворике гостиницы полукругом стояли лёгкие кресла-плетёнки. Часть зрителей — в основном постояльцы и приглашённые ими дамы — оккупировала балкончики второго и третьего этажей. Ещё кое-кто сидел прямо на бордюре фонтана, наслаждаясь прохладой. Сбоку на импровизированной сцене, стараясь не попасть под ноги темпераментным актёрам, ютился Петер Сьлядек. Он наигрывал всевозможные гальярды, чаконы и виланеллы, украшая действие, а временами, в паузах, даже исполнял собственные песенки, ранее снискавшие одобрение руководителя труппы. В антракте он перешёл к более серьёзным вещам, например, к сюитам Винченцо Галилеи из «Флорентийской Камераты». К сожалению, жизнь оказалась неласкова к гению-композитору: его любимый сын вместо музыки, предав фамильное искусство, увлёкся астрономией и прочими скучными до зевоты вещами. Бродяга никак не мог понять преступное легкомыслие этого молодого человека. Променять отцовский «Dialogo della musica antica et della moderna» на какие-то фазы Венеры и спутники Юпитера?! Удивляясь человеческому безрассудству, Петер иногда мечтал: ах, доведись мне родиться от чресел вдохновенного Винченцо Галилеи! Я бы никогда! ни за что!.. Лютня, лютня и ещё раз лютня!..

Увы, мечты оставались мечтами. Ни один из корифеев музыки не спешил разыскать бродягу, крича в исступлении: сын мой, блудный сын, обними своего отца! Разве что дама в полумаске бросила ему розу с балкона.

И на том спасибо.

Темнота вкрадчиво заглатывала Неаполь. Маленький дворик «Декамерона» не был исключением: в сумерках сцена, освещённая висячими лампами и троицей смоляных кувшинов по бокам, выглядела таинственно. Комичные злоключения Бригеллы, над кем потешалась вся труппа, измышляя новые проказы на радость зрителям, выглядели уже не фарсом, а скорее трагедией маленького человека, поверившего в иллюзорное, дармовое величие. Сержант искренне сражал драконов, освобождал принцесс и расколдовывал замки, не слыша хохота за спиной, не замечая насмешек, с равнодушием снося побои и щипки разыгравшейся Серветты. Ночной горшок, вылитый из-за кулис ему на голову, внезапно вызвал у зрителей возгласы сочувствия вместо предполагавшегося веселья. Актёр из Бригеллы был никудышный, но сейчас это работало на представление: простая, незамысловатая искренность добавляла щепотку перца в приевшееся блюдо.

Впрочем, Сьлядека скоро утомило наблюдать за изменениями, что внёс в спектакль режиссёр-вечер. Во втором действии лютнист был занят меньше, получив возможность перевести дух. Скучая, он разглядывал публику. «Лорда поневоле» смотрели почтенные, состоятельные господа: члены городской джунты с семьями; компания брюзгливых скептиков-адвокатов из Болоньи, которые таким образом развлекали стайку куртизанок, помиравших от восторга; сборщики «фруктовой пошлины»; откупщики из Ливорно; мрачный хирург с аптекарем — оба в пунцовых одеждах, свойственных лекарскому сословию; некая весёлая вдова под вуалью, в кокетливом траурном плаще, окружена множеством поклонников, судя по их кафтанам на стёганой подкладке, — купцов из Брешии и Падуи…

Даму в полумаске видно не было. Лишь из тени балкона сверкал жемчужный венчик с зубцами, украшавший её причёску. Да ещё блестела цепочка блохоловки, выполненной из красиво отделанной шкурки хорька.

В первом ряду на складном табурете сидел некий синьор, привлёкший внимание Сьлядека. Высокий, неестественно прямой, хищными чертами лица он напомнил бы корсиканца или даже алжирца, не будь это лицо таким бледным. Прямая линия носа почти сливалась со лбом; глаза блестели пронзительно и живо, а под чёрными как смоль усами сверкал белоснежный ряд зубов. Неподалёку от него, ближе к решётке, за которой начиналась гостиничная ресторация, играл песком безумец — юноша лет четырнадцати. Сидя прямо на земле, несчастный набирал целую горсть песка из ведёрка, принесённого расторопным слугой, и с животным, чтоб не сказать — растительным, удовольствием любовался песчинками, текущими меж пальцев обратно в ведёрко. Скорбный рассудком, он был тих и безобиден. Надо сказать, Петер Сьлядек всё равно удивился бы: отчего сумасшедший допущен в «Декамерон»? — не встреться лютнист с безумцем и бледным синьором утром в холле гостиницы.

Благоволивший к Сьлядеку хозяин позже рассказал, что бледный синьор — это сам Андреа Сфорца, известный целитель, с пациентом. Единственный, кто брался лечить помрачение рассудка, даже если пациент вёл такой образ существования со дня рождения, синьор Сфорца помимо частых случаев исцеления прославился методом действий, верней, странностями и тайнами последнего. В частности, он предпочитал крайние стадии помешательства.

— О, отцы инквизиторы давно взяли бы его в оборот, — делал большие глаза Джованни, вытирая о фартук вечно замасленные руки, — но Святой Трибунал никогда не был популярен в Неаполе! Сам понимаешь, вечные раздоры между нашими государями и римской курией… Вот синьор целитель и пользуется!..

Из дальнейшего рассказа выходило, что, условившись с семьёй безумца о плате за лечение и взяв задаток, Андреа Сфорца отправляется странствовать вместе с пациентом. Генуя, Ливорно, Милан, Тоскана… Обычно год или чуть больше. Самый буйный умалишённый в обществе Андреа делается смирным, как ягнёнок. Правда оставаясь по-прежнему не в своём уме. Все содержатели гостиниц это знают и не препятствуют, когда синьор Сфорца останавливается с подопечным в их заведениях. Да и платит мудрый целитель не скупясь. Многие лекари пытались выудить секрет: что делает хитрец Андреа с сумасшедшими?! — но попытки проникнуть в тайну исцеления оказались тщетны. Синьор Сфорца не делал ровным счётом ничего, кроме как ездил из города в город, ведя самый обычный образ жизни.

По истечении срока, ведомого лишь ему одному, он возвращал пациента в семью. С этого момента, впитывая знания, будто губка — воду, всего за два-три года бывший безумец превращался в нормального человека, догоняя в развитии сверстников, а временами и превосходя их.

Андреа же начинал переговоры с новыми клиентами, быстро приходя к согласию.

— Учеников не берёт! — брызгал слюной Джованни. — Кое-кто душу бы продал, лишь бы попасть к Сфорца в науку! Нет, говорит, моя тайна умрёт вместе со мной…

Лекарское искусство мало интересовало Петера. Он быстро забыл историю целителя и безумца, вспомнив её лишь сейчас, под финал спектакля. Словно почуяв чужое внимание, бледный синьор взглянул сперва на лютниста, но быстро перевёл взгляд на безумца. Висячая лампа, выполненная в форме османской чалмы, хорошо освещала лицо синьора. «Ромео! — одними губами шепнул Андреа Сфорца. — Спокойней, друг мой!», и безумец сразу начал аккуратней сыпать песок: минутой раньше он трижды промахнулся мимо ведёрка.

— Заснул?! Играй!

Нервный шёпот Бригеллы вернул лютниста к действительности. Живо вступив с легкомысленным «Passamezzo», Сьлядек дождался, пока труппа спляшет заключительный танец, символизирующий окончательное посрамление глупца-сержанта, а также счастливый брак Леандра и Коломбины, после чего тихонько удалился в свою комнату. Ужин он попросил подать наверх. Сыр, оливки, лепёшка, кувшин кислого вина. Щедрость Бригеллы приводила Петера в трепет. Скажи кто про обаятельного капокомико: жмот! скупердяй! — бродяга в жизни бы не поверил.

Блаженны неприхотливые!

А над городом, над мухой-проказницей, упавшей в пьяные чернила вечера, неслось:

Луна катилась вниз с гребня полуночи, когда он сидел на балкончике, сочиняя новую песню. Клочок бумаги с записью первой строфы, припева и краткой табулатуры был зажат в руке. Ловя за хвост сквозную рифму, ускользавшую от охотника, Петер не заметил, как разжал пальцы. Белая бабочка вспорхнула с его руки; подхвачена ветром, взлетела над витой решёткой ограждения. Кинувшись ловить беглянку, Сьлядек опоздал: бабочка отлетела дальше, словно дразня, зависла в воздухе и опустилась на балкон соседней комнаты, увязнув в завитушках тамошней решётки.

Вспомнить?

Записать ещё раз?

Увы, быстро стало ясно: память сохранила далеко не все. С тоской бродяга глядел на чёртов клочок, раздумывая: взять у слуги палку и дотянуться? Слуга начнёт задавать вопросы, потом долго искать палку… К тому же если неудачно зацепить — высвободится и улетит без возврата. Обратиться к хозяину с просьбой открыть комнату? Искать постояльца, который живёт там?! Ни один из вариантов не вызывал радости. А запись дразнила, трепетала от вздохов ночи, грозя снова уйти в полёт. Неизвестно, выпитый ли кувшин вина был тому причиной, или это сказалась общая бесшабашность неаполитанцев, отравив душу ядом отваги, но минуту спустя храбрец Петер Сьлядек уже карабкался через огражденье своего балкончика, намереваясь по узкому карнизу перебраться на соседний.

Возбуждение находило в сердце привычный отклик, делаясь словами и музыкой. Любовник лез на балкон к вожделенной синьорите. Песня продолжалась, делаясь серенадой, мольбой о страсти; её средоточьем и окружающим миром, ядром и целью был дьявольский, божественный беглый клочок бумаги. Обладать им — достичь рая. В комнате темно, постоялец наверняка пьёт кьянти в кабачках набережной, ни одна живая душа не заметит ловкого бродягу…

Он стоял на чужом балконе. Он сжимал беглянку-бабочку, стараясь не отряхнуть пыльцу слов с нежных крылышек, переводя дух, прежде чем отправиться восвояси, — когда в замке щёлкнул ключ.

Дверь в комнату отворилась.

Пожалуй, впервые идея «Да будет свет!» вызвала столько безмолвных проклятий. Скорчась в углу, прижавшись к решётке, которая вдруг стала горячей адской сковороды, Петер не видел ничего, кроме огонька свечи. Огонёк плыл в комнату из коридора гостиницы, на миг задержавшись в дверном проёме. Поверх слепящего язычка качнулось бледное марево, обретая черты. Лицо Андреа Сфорца сейчас походило на карнавальную маску-баула: белый лик из фарфора, белый, неестественно длинный нос, белые зубы. Сравнение нарушала лишь чёрная линия усов. Комната вокруг целителя впитывала жалкий свет, чтобы наполниться тенями. Немо распевая «Санта-Лючию», тени следили за постояльцем едва ли не пристальней, чем Сьлядек с балкона.

Разве что тени не молили Господа о возможности удрать.

Синьор Сфорца остановился у стенного кенкета, но поджигать свечи, специально укреплённые в этом приспособлении, раздумал. Наклонился, открыл крышку дорожного сундучка. Извлёк чашу в форме венчика лилии, сделанную из благородного узорчатого серпентина и оправленную в серебро. Ножку чаши обвивал ужасный аспид, наклонив головку над распахнутым венчиком, словно намеревался излить туда яд. Достав, помимо чаши, нечто продолговатое, завёрнутое в чистое полотно, Андреа направился к столу и сел в кресло.

— Ромео! — позвал он. — Мой мальчик, я жду!

Юноша-безумец, прежде топтавшийся в коридоре, вошёл — нет! вбежал! — в комнату. Укоризненно качнув головой, целитель встал, тщательно запер входную дверь на засов и опять вернулся к столу. Тени делали лицо сумасшедшего Ромео почти разумным, но жуток был сей искусственный разум, не в силах наполнить смыслом поведение юноши. Люди с ясным рассудком не умеют так приплясывать, дрожать в нетерпении, издавать молящие звуки; люди с ясным рассудком делают всё это, но иначе, совсем по-другому…

Развернув полотно, Андреа Сфорца взял ланцет.

Прокалил лезвие над огнём свечи.

Безумец стоял без движения. Лишь слабо застонал, будто в экстазе, когда ланцет надрезал жилу на запястье. В чашу, смачивая головку аспида, потекла чёрная струя. Крови целитель взял немного; почти сразу он поднёс руку сумасшедшего к своему рту.

Окаменев, пытаясь срастись с вензелями решётки, Петер Сьлядек умирал от страха. Перед ним был самый настоящий стрега. В Афинах такой колдун звался стригес, у валахов — стригой, но везде его гнусная родословная уходила корнями в древнеримского стрикса, оборачивавшегося совой, чтобы ночами сосать кровь у невинных детей. Упыри подобного рода не знали границ и рубежей, встречаясь всюду под разными именами, но лишь тонкие духом итальянцы додумались до стреги-кровопийцы, делающего своё мерзкое дело элегантно, не без доли изящества. Добавь кошмару привлекательности и ты получишь армию фанатиков-последователей. Некий Пико делла Мирандола из Болоньи даже написал учёный труд «Стрикс», где описывал дюжину недавних судебных процессов, имевших место в Бреции и Сондрио. К сожалению, обвиняемые пошли на казнь, так и не сознавшись в своём грехе, поэтому Мирандола всячески сетовал на лживость и запирательство колдунов.

Сквозняк качнул пламя свечи.

Рука безумца и лицо колдуна над ней вдруг сделались невероятно отчётливы, и Петер не сумел сдержать крика. Почему-то увиденное оказалось много страшнее предполагаемых клыков, впившихся в плоть. Тем более что никаких клыков не было и в помине. Андреа Сфорца отнюдь не пил кровь из отворённой жилы.

Он зализывал ранку.

Целитель двигался быстро, как дьявол или, если угодно, как опытный солдат. Мгновенно оказавшись на балконе, он встал над Петером и долго, в молчаливом раздумье, смотрел на незваного гостя. В молчании крылся приговор. Ланцет синьор Сфорца крутил в пальцах с крайне неприятной ловкостью.

— Ты хорошо играешь на лютне, — сказал целитель. Голос у него был не один, как у обычных людей. Складывалось впечатление, что говорят два человека: певучая, мелодичная речь внезапно прерывалась хриплым, лающим тоном. — А лазутчик из тебя никудышный.

В ответ Петер ткнул вперёд кулаком с зажатой бумажкой. Дескать, я… вот… это самое… Нелепое, дурацкое оправдание: милейший синьор стрега, я не хотел подглядывать, как вы вскрываете жилы у сумасброда Ромео! Я случайно, я сейчас уйду…

Взяв у бродяги листок, целитель прочёл запись. Ночь, похоже, не являлась для него помехой.

— Ты плохой лазутчик, а я скверный знаток поэзии. Идём в комнату.

Заранее прощаясь со всей кровью, текущей в его тщедушном теле, Сьлядек проследовал за колдуном. Но синьор Сфорца не торопился. Раздёрнув занавеси над кроватью, он знаком велел «гостю» присесть на краешек ложа. Затем взял со стола чашу. Медленно, в три глотка, выпил содержимое.

Петер зачем-то кивнул и смутился.

— Смотри, — бросил Андреа через плечо. — Подглядывал? Теперь смотри до конца.

Слово «конец» в его устах звучало однозначно.

— Лекари Генуи и Милана продали бы душу сатане за этот секрет. И, замечу, продали бы зря: у них всё равно ничего не получилось бы. У завистливых лекарей нет острова, который всегда с тобой…

Слушая эту абракадабру, бродяга глядел, как синьор Сфорца вскрывает свою собственную жилу на левой руке. Цедит кровь в чашу. Зализывает ранку, отчего кровь быстро свёртывается и перестаёт течь. Безумный Ромео стонал рядом, захлёбываясь от вожделения. Вскоре Андреа передал чашу подопечному. Безумец не был столь аккуратен, как целитель: он проглотил свежую кровь залпом и даже попытался вылизать чашу изнутри. Буквально сразу Ромео потерял к происходящему интерес, упал на маленькую лежанку возле двери и заснул мёртвым сном.

— Знаешь, что я сейчас сделаю? — спросил Андреа Сфорца у бродяги.

— Знаю, — обречённо кивнул Петер. — Сейчас вы расскажете мне какую-то историю.

Теперь настал черёд удивляться целителю. Судя по выражению его лица, он ждал любого ответа, кроме этого. Лазутчик никогда бы не ответил таким нелепым образом. Стоя у балконной двери, Андреа глубоко задумался, нимало не боясь, что Петер кинется прочь из комнаты. Видимо, знал: страх — лучшие в мире кандалы. Или не сомневался, что догонит.

В комнате был ещё один человек, который в этом не сомневался.

— Ты или храбрец, или дурак. В любом случае…

Петер глубоко вздохнул и приготовился слушать последнюю историю в своей непутёвой жизни.

* * *

Гость, заявившийся под вечер в дом дядюшки Карло, ничем особо примечателен не был. Однако дядюшка сразу насторожился, подобрался и стал похож на кошку, учуявшую мышь, или, напротив, на воробья, заметившего кошку. Два противоречивых желания — закогтить добычу и удрать в кусты — боролись внутри старого моряка. Победило, как всегда в таких случаях, третье: хозяин щедро набулькал граппы в две жестяные кружки, пригласив гостя за стол. Граппу Карлуччи Сфорца, как и большинство жителей Корсики, делал сам, благо винограда кругом росло — хоть залейся. Опять же, разделяя гордыню земляков, свой напиток дядюшка полагал лучшим если не на всём острове, то уж во всей Алерии — как пить дать.

Вот именно что пить дать!

А кто усомнится, тот дня не проживёт!

Гость не усомнился. Но и восторга особого не выказал. Вежливо пригубил угощение и поставил кружку на стол. Жест окончательно убедил хозяина: гость — оборотень. Не настоящий, какой бегает ночами в обличье волка, а тот, кто при свете дня выдаёт себя за другого человека. Длиннополый кафтан миланского сукна, башмаки из телячьей кожи, какие на побережье носит каждый второй, и массивный, явно дутый перстень на среднем пальце не ввели в заблуждение тёртого контрабандиста. Этот синьор привык носить парчу и брокат, пить «Лакрима Кристи», а не крепчайшую граппу, и вообще — на Корсике он, видимо, впервые.

Приплыл с материка. Скорее всего, из Рима, судя по произношению.

Личина не смутила дядюшку. Мало ли народу плывёт на Корсику, обтяпать разные делишки. Сплавить левую партию шёлка или пряностей, доставить куда надо человечка, желающего избежать назойливого внимания властей… Работа как работа. Вези подальше, сгружай поближе, держи язык за зубами и прячь денежки. Заказ незнакомца тоже выглядел вполне заурядным. Требовалось забрать трёх людей с одного из островков Тосканского архипелага. Да, доставить в Неаполь. Нет, самого гостя там не будет. Не всё ли равно моряку, кого забирать?

Дядюшка Карло подумал, что всё равно. Тирренское море он знал лучше, чем норов покойной супруги. Царство ей небесное, и храни Господь святых в раю от причуд тётушки Бьянки!

— Ваша цена, уважаемый?

Незнакомец едва заметно усмехнулся и назвал сумму. Сумма была приличной. Но далеко не столь огромной, чтобы вызвать подозрения. Это тоже настораживало. Слишком умён пришелец, похоже, он всё тщательно просчитал заранее. Такая тщательность могла означать лишь одно: заказ очень важен, но гость старается это скрыть.

Отказываться от заработка было не в привычках дядюшки Карло. Но и напрасного риска он не любил. У дельца имелся душок. Едва ощутимый, но пакостный. Словно ворона нагадила в граппу.

— С какого именно острова надо забрать почтенных синьоров?

Карлуччи Сфорца вдруг сделался необычайно вежлив, что случалось с ним редко. И всегда — при вполне определённых обстоятельствах.

Едва прозвучало название острова, дядюшка Карло понял: его опасения не напрасны. Дурной славой пользовался островок, и след её тянулся далеко в глубь времён, словно клочья грязной пены за кормой «Летучего голландца».

— Это обойдётся вам значительно дороже. — Старый моряк уставился в свою кружку.

Гость слегка приподнял бровь:

— Почему же, друг мой?

— Потому. Говорят, в пещере под островом живёт дракон. А рыбаки ночами слыхали детские крики на его скалах.

— В вашем возрасте нелепо верить сказкам.

— За сказки — отдельно. За возраст — отдельно. Раскошеливайтесь, синьор, иначе не возьмусь.

— Ох уж эти корсиканские суеверия… Ладно. Сколько вы хотите?

В первую голову дядюшка Карло хотел, чтобы гость убрался из его дома ко всем чертям. С каждой минутой дело всё больше смердело гнильцой.

— Дюжину венецианских дукатов.

— Хорошо.

— Сверх названной вами цены!

— Хорошо.

— Дукаты подлинной чеканки?

— Обижаете, друг мой. Только учтите: людей требуется забрать вечером. Из бухты Кала Маэстра. Надеюсь, вы не боитесь ходить в море ночью? Мимо Неаполя не промахнётесь?

«Сатана разъешь тебе печёнки!» Моряку понадобилось допить граппу залпом, чтобы не разразиться проклятиями. Цену он назвал совершенно несуразную, будучи уверен в отказе. Гость плюнет и уйдёт, унося с собой весь ворох припасённых неприятностей, а он, дядюшка Карло, вздохнёт с облегчением и как следует выпьет граппы во славу собственной осторожности…

Теперь слово сказано, нельзя терять лицо.

— Половину вперёд!

— Разумеется.

«Что ж, деньги есть деньги, — думал Карлуччи Сфорца через пару часов, взвешивая на ладони тяжёлый кошель. — Заберём эту чёртову троицу, доставим в Неаполь… Не впервой. Санта Мария де ла Чертоза, молись за нас, грешных!»

Сладкий звон монет гнал с горизонта тучи дурных предчувствий.

— Эй, Роберто, Андреа! С утра начинайте готовить тартану. Идём на Монте-Кристо.

Попутный ветер бился в парусах, унося судёнышко прочь от родной Корсики. Вода за бортом подмигивала юному Андреа солнечными бликами: эй, улыбнись, жизнь чудесна, парень! Каждая волна в кружевном лифе пены напоминала грудь красотки Виланчелиты, каждый порыв ветра походил на страстный вздох. Вспомнишь — озноб по коже. Сладкий, ледяной.

Даже ворчание дядюшки, стоящего у румпеля, не могло омрачить красоту дня.

— Выбирай брасы втугую! Булиня прихватить! Бездельники…

Это старик больше так, для порядку. Тоже, нашёл бездельников. Роберто, сын ворчуна, с младых ногтей в море, да и Андреа не вчера на борт ступил. Давно, давненько его отец упросил Карлуччи Сфорца, своего старшего брата, взять мальчишку на тартану. Посудинка у дядюшки ладная, ходкая. Трёх человек вполне хватает, чтобы бегать туда-сюда. Наберёшься опыта — и айда на большой корабль. Ходи себе в Барселону, Лиссабон, Марсель, в Танжер, что на марокканском берегу, в Стамбул. А со временем, быть может, — в неведомые страны, где люди с глазом на пузе говорят тарабарщиной, перец растёт на деревьях, а золотые самородки рассыпаны под ногами: бери — не хочу!

Правда, пока что Андреа дальше Генуи не ходил. Но это пустяки. Вот к вечеру они приплывут на Монте-Кристо. Оттуда — прямиком в Неаполь, где у куртизанок для любого молодца сто улыбок про запас. Погода — благодать, работёнка — не бей лежачего. Что ж ты брови супишь, Карлуччи Сфорца, лихой корсиканец? Наверное, потому, что ты старый.

В сорок лет Андреа тоже ворчать обучится.

Было ещё светло, когда тартана, обогнув зелёное блюдо Пианозы, оказалась в виду острова. Дядюшка решил перестраховаться и вышел в море загодя: чтоб не опоздать к сроку, если ветер переменится. В паре миль к северу, чайкой на волнах, мелькала уходящая прочь шебека, держа курс на Ливорно. Странно, идя в этом направлении, шебека должна была пересечь курс тартаны прямо по траверзу — и вряд ли Андреа не заметил бы её раньше. Разве что прямо от острова отплыла…

Бросив на шебеку короткий злой взгляд, дядюшка Карло принялся внимательно изучать каменного великана, вставшего на пути. Не остров, а чистая беда: угрюмые скалы, круто обрываясь вниз, зубом исполина торчали из воды. Вершина пламенела кровавым отблеском, в серо-чёрной плоти утёсов местами чудились вскрытые жилы. Конечно, это были всего лишь жилы местного мрамора-багрянца, но день мигом утратил очарование.

Воистину: Монте-Кристо! Mons Christos.

Гора Христова.

Голгофа.

Хребты скал щетинились зеленью пиний и миртов, что несколько скрашивало общую мрачность.

— Обойдём остров с юга. Зарифить парус! — распорядился старший Сфорца.

Матросы кинулись выполнять команду. Дядюшка Карло налёг на румпель, и тартана пошла правым галсом. Когда перед командой открылась восточная оконечность Монте-Кристо, юный Андреа ахнул от восторга. Словно завёрнутая в грубую паранджу красавица-турчанка, вопреки заветам Пророка, вдруг откинула покрывало, явив свою прелесть потрясённому миру. Укромная бухта с песчаным пляжем распахнулась подобно вратам сказочного дворца. Волны цвета египетского гиацинта лениво гладили золото берега. А выше, на утёсах, — тёмный изумруд вереска и фриганы, где без страха паслись дикие козы.

На самого Карлуччи Сфорца сия идиллия, надо сказать, не произвела никакого впечатления. Он явно бывал здесь раньше: вход в бухту удавалось обнаружить, только находясь прямо на траверзе, а старый контрабандист знал заранее, куда идёт. Дядюшка хмурился, кашлял, едва заметными движениями подправляя курс тартаны. Он явственно бормотал под нос заклятия от злых духов и сглаза.

Видимо, не слишком полагался на силу доброй молитвы.

— Вот так, сопляки, выглядят ворота в ад, — буркнул он, когда тартана входила в горловину бухты.

И, поймав взгляды сына и племянника, пояснил:

— Снаружи думаешь: в рай иду! А окажешься внутри…

Несмотря на этот многообещающий намёк, ветер не стал вонять серой. Закопчённые черти не объявились на скалах, стонов заблудших душ и скрежета зубовного тоже слышно не было. Разве что орали вездесущие чайки, расклёвывая живое серебро в волнах. На краю одной из расселин вроде бы мелькнули фигурки людей, тащивших что-то тяжёлое, но люди сразу исчезли, оставив Андреа недоумевать: померещилось или нет?

В отличие от наивной молодёжи Карлуччи Сфорца сразу кое-что смекнул и отложил в сундучок памяти.

Интересно девки пляшут. По утёсам с сундуком…

Под днищем заскрипел песок. Тартана ткнулась носом в берег. Роберто спрыгнул за борт, зашлёпал по мелководью, таща за собой пеньковый канат-чалку. Неподалёку из песка с наглым похабством торчал гранитный «палец», самой природой назначенный для моряцких стоянок. Андреа тоже сошёл на берег, зато дядюшка Карло медлил. Сперва он огляделся по сторонам, приметив за крохотным мыском то, что ускользнуло от юнцов: корму чужой лодчонки. Почесав затылок, Сфорца-старший не поленился слазить в трюм и выбрался оттуда с любимым мушкетом в руках. На поясе контрабандиста висели пороховница, мешочек с пулями и широкий тесак — излюбленное оружие искателей удачи, в изобилии бороздивших местные воды.

Лишь экипировавшись подобным образом, дядюшка счёл возможным оставить тартану.

— Ждите здесь. Они всё равно спустятся к бухте: больше некуда. Начинайте готовить ужин. А я пойду подстрелю козу — здесь их тьма-тьмущая. И глядите в оба! Мало ли…

Умостив мушкет на плече, дядюшка принялся взбираться по склону. Прежде чем исчезнуть в зарослях маквиса, он оглянулся, и Андреа показалось, что глаза дяди хищно блеснули в свете закатного солнца. Хотя нет, солнце уже скрылось за утёсами, на остров текла сирень близких сумерек.

— Чего это он? — спросил Андреа. — Глядите, мол, в оба…

— Отец — человек осторожный. А остров этот — дурное место.

— Да ладно тебе! Я слышал, тут монахи живут. Чудотворцы. Твой отец что, по святым отцам из мушкета палить собрался?!

— А козу он, по-твоему, пальцем подстрелит?! — внезапно окрысился Роберто.

Возразить было нечего. Да и редко отваживался Андреа возражать двоюродному брату. Но тут вдруг накатило упрямство.

— А тесак зачем? С козлами рубиться?

— Mamma mia, откуда берутся такие придурки?! — возопил Роберто. — Горло козе перерезать! Или такому дурню, как ты!

Андреа обиделся, но счёл за благо сменить тему, дабы не злить раздражительного кузена.

— Ладно, давай ужин готовить…

И первым сунулся в трюм за котлом, подавая пример.

Позже, собирая дрова, он оступился и, падая, до крови ободрал локоть о ствол ближайшей пинии. Грязно ругаясь, хотя раньше презирал сквернословов, и давая клятву под корень срубить злосчастное дерево (что было уж и вовсе глупо!), Андреа вернулся на берег. Где Роберто не замедлил воспринять проклятия брата на свой счёт, кинувшись на ругателя с кулаками. С трудом удалось объясниться. В молчании, дуясь друг на друга и мысленно припоминая былые обиды, братья развели огонь, укрепили котёл на двух рогульках. Вскоре аромат густой похлёбки с чесноком защекотал ноздри; весело трещал костёр, в сгустившейся темноте по скалам метались причудливые тени.

Бриз с моря заметно посвежел.

«Как бы не началась буря», — подумалось мельком.

Дядя задерживался. И выстрелов не слыхать: грохот мушкета наверняка долетел бы сюда. Не так уж велик Монте-Кристо, да и эхо в здешних скалах должно быть отменное. Таинственные пассажиры также не объявлялись.

— Где шляется этот старый хрыч?! — нарушил молчание Роберто.

Андреа покоробило: впервые сын Карлуччи Сфорца столь грубо отзывался о родном отце.

— Я тебе язык вырву, ублюдок! — ответила темнота. — И в задницу засуну!

У костра возник дядюшка Карло, вне себя от гнева. Казалось, его сейчас хватит удар. Роберто подался назад, тем не менее дерзко поинтересовался:

— Как охота, папаша? Где наша жирная коза?

Вместо ответа наглец огрёб такую затрещину, что кубарём покатился по песку. Вскочив, он бросился на родителя, и лишь Андреа, успев схватить брата за ноги, спас его от удара прикладом в лицо. Роберто снова упал, набив полный рот песку; вместо благодарности он накинулся на младшего родственника, вымещая злость. Юноша защищался, однако кузен был старше, сильнее и в драках знал куда больший толк.

Внезапно град ударов прекратился. Сквозь звон в ушах пробился довольный хохот дядюшки Карло:

— Ну, паршивцы! Ну, волчата! Показал бы я вам, как дерутся на Корсике, да лень. А ты, сопливец, гляди у меня: вякнешь на отца — линьком выдеру. И ты, племяш: сунешься ещё раз к моему сыну…

Карлуччи выдержал многозначительную паузу, после чего утратил всякий интерес к молодым людям. Сел к котлу, обжигаясь и чертыхаясь, стал жадно есть похлёбку. У Андреа от обиды слёзы на глаза навернулись: это он-то «сунулся» к Роберто?! Спас брата от отцова гнева, получил за это тумаков — а теперь ещё и виноват?! Врезать бы поленом по затылку старому борову! Ничего, он им обоим это припомнит: и гаду-дядюшке, и мерзавцу Роберто! Он им устроит…

— О, мы как раз к ужину!

Едва отзвучал насмешливый голос, как в круг света, отбрасываемый костром, вступили трое. Блики пламени танцевали на лице человека, шедшего первым, превращая лицо в маску уроженца геенны. Узкая бородка клинышком усиливала сходство с дьяволом, каким его изображают комедианты. Имелись ли у пришельца рога, оставалось тайной: голову венчала шляпа с высокой тульёй и пряжкой из серебра. Густые чёрные локоны падали на плечи, шевелясь от ветра. Одевался незнакомец богато, но без излишеств; на боку — короткая шпага. Его спутники разительно отличались от предводителя. Хмурые лица, сальные кудри, грубость черт лица. Сходство выдавало в них братьев. Одежда обоих была в грязи и заляпана строительным раствором. Словно в подтверждение догадок, один тащил кирку, а другой — заступ.

Никакого груза с пришельцами не оказалось.

— Добрый вечер, синьоры, — засмеялся предводитель. — Весьма любезно с вашей стороны, что вы озаботились ужином для нас. Признаться, мы изрядно голодны.

— Это вас надо доставить… э-э-э…

Карлуччи Сфорца с намёком уставился на троицу.

— В Неаполь, — понимающе кивнул насмешливый «дьявол».

— Вот и доставим. А об ужине уговора не было, — хрипло каркнул дядюшка Карло. — Ничего, пост душу спасает.

«Дьявол» сдвинул брови, а братья перехватили инструменты поудобнее.

— Мне не по душе ваш тон, любезный. Не забывайтесь.

В ответ дядюшка хмыкнул, молча переложив мушкет себе на колени. Правильно! Сфорца-старший, конечно, скотина ещё та, и Андреа ему всё припомнит при случае, но сейчас грех не одёрнуть зарвавшегося наглеца! Если что — справимся! У дяди мушкет… Парни бочком-бочком, как бы невзначай, придвинулись к родичу. Роберто не замедлил воспользоваться выгодами новой позиции, запустив ложку в котёл. Угрюмо косясь на пришельцев, Андреа последовал примеру кузена.

— У нас на Корсике, синьор, с манерами плохо! А с дармовщинкой и того хуже!..

— Ловите! — Незнакомец брезгливо швырнул монету, которую моряк не погнушался поймать на лету. — Думаю, с вас хватит.

Жестом приглашая гостей к котлу, Карлуччи весь кипел. Ему не нравился хлыщ в шляпе, ему не нравилась эта затея, ему не нравился остров. Ему вообще ничего не нравилось. Ладно, синьор насмешник, поглядим, кто будет смеяться последним!..

— Эй, бездельники! Хватит набивать брюхо! Живо в трюм за харчами — тут шестерым на один зуб…

Молодёжь без радости убрала ложки, исполняя приказ. Ох, дядя! Деньги увидел — наизнанку вывернется, лишь бы угодить…

Вскоре братья вернулись мокрые и злые, как черти. Дядюшка Карло почесал затылок.

— Прошу прощения, синьоры, но ужин откладывается. Если мы сейчас не вытащим тартану на берег, утром нам не на чем будет уплыть с острова.

— Утром? Мы договаривались отплыть ночью! Или вы трусите?!

— Шторм любит храбрецов. На дне много таких смелых людей, как вы. Говорю, отправимся утром. А покамест займёмся тартаной.

И усмехнулся. Покорячьтесь-ка, синьоры, по пояс в водичке, охладите спесь!

Как ни странно, обладатель шляпы и шпаги, успевший представиться синьором Алонсо — испанец?! — раздумал кочевряжиться. Впрочем, в воду не полез: скрестив руки на груди, молча наблюдал с берега, как пятеро людей, выбиваясь из сил и бранясь на чём свет стоит, возятся с судном. Позже, в злой тишине, изредка обмениваясь скупыми репликами, поужинали всухомятку: ветер опрокинул стойки, похлёбка из котла залила огонь, костёр пришлось разводить по новой… Удалясь от ревущего прибоя шагов на сто, начали устраиваться на ночлег. Небо заволокло тучами: ни луны, ни звёзд. Подсвечивали себе головнями, взятыми из костра. Ветер остервенел: тушил головни, швырял в лица песок. От мокрой одежды тело закоченело. Не сговариваясь, люди сбились по трое: моряки отдельно, наниматели отдельно.

Дядюшка Карло вдруг без объяснений двинул куда-то в темноту.

— Куда вы, любезный?!

Слова прозвучали как окрик. Вслед за таким обычно гремит мушкетный выстрел. Вот только мушкет сейчас был у Карлуччи Сфорца, а не у надменного испанца.

— Нужду желаю справить, синьор. Большую. Хотите сопроводить?!

Мужчины замерли, сверля взглядами друг друга. Наконец испанец плюнул и отвернулся, а контрабандист сгинул в миртовых зарослях. По возвращении он поманил к себе Роберто и Андреа.

— Сдаётся, наши красавчики в скалах клад зарыли! — горячо зашептал дядюшка Карло. — И вот что я думаю: отвезём их в Неаполь, а на обратном пути вернёмся сюда, поищем. Присматривайте за мерзавцами! Как бы они не сочли нас лишними…

Роберто ощерился крысой:

— Ещё увидим, кто здесь лишний!

— Верно мыслишь, сынок! Значит, спим вполглаза… Ножи держите под рукой!

Стоит ли говорить, что сон отныне бежал Андреа?! Какое там вполглаза, хоть бы в четверть глаза задремать! В вое ветра чудились неясные шорохи, крадущиеся шаги, далёкий (детский?!) шёпот… Мучил озноб, сырая одежда была тому виной или дурная погода, а вернее всего, крайнее напряжение сил души. Юноша ворочался, проверял, сумеет ли быстро выпростать наружу руку с ножом, и в конце концов не выдержал.

Поднялся и, настороженно озираясь, побрёл по берегу к скалам.

До измученного рассудка не сразу дошло, что ветер, всю ночь завывавший стаей диких псов, стихает. Тьму проредили серые мазки. Хвала Господу: никто не напал на молодого корсиканца, пока он лежал! У этих головорезов такие рожи… Следовало бы напасть первым: первому легче. Ещё не поздно: утренний сон самый крепкий. Если тихо подобраться… Расквитаться за липкий страх, трясущиеся поджилки, за презрение в глазах испанца…

Словно в ответ, за спиной всхлипнул дремотный шёпот Алонсо: «Монсиньор Спада, клянусь!., в задержке нет моей вины!., эти дерзкие плебеи…» Даже во сне, отчитываясь перед неведомым монсиньором, Алонсо бредил гордыней.

— Куда собрался, щенок?!

Сейчас Андреа был подобен заряженной аркебузе. Достаточно искры, чтобы порох на полке вспыхнул. Окрик одного из звероподобных «каменщиков» спустил курок.

— Тебя забыл спросить, собака! — рявкнул юноша, выхватывая нож.

К счастью, удар заступом пришёлся плашмя. По уху. Он всего лишь швырнул корсиканца на камни, а не отсёк голову. Затылок взорвался петардой, зрение рухнуло в дьявольский костёр: сполохи, языки пламени… Брызнуло горячим, красным, жгучий вкус соли течёт по губам… Кровь? Море?! В мозгу агонизировала пасхальным звоном колокольня Святого Павла, сознание мутилось, и Андреа не знал, что новый грохот раздался отнюдь не в его многострадальной голове. Это выпалил дядин мушкет! «Каменщик» с заступом стоял, изумлённо глядя, как из страшной дыры в груди хлещет живое кьянти. Пуля пробила тело навылет.

Вскоре ноги его подкосились, и мертвец ничком упал в песок.

Дальнейшее запомнилось смутно. Вопли ярости, чей-то хрип, глухой лязг металла, проклятия и над всем этим непотребством — далёкие детские голоса на утёсах. Словно ангелы спустились с небес, в ужасе и изумлении глядя на бессмыслицу кровопролития. Словно бесы выбрались из пекла, дразнясь раздвоенными язычками. Трижды Андреа пытался встать, но под островом, очевидно, пробудился спавший доселе дракон. Клочок суши ходил ходуном, всякий раз опрокидывая жалкого, смешного муравьишку. Правда, муравей оказался упрямцем: встал. Шатаясь, сделал несколько шагов, споткнулся о Роберто. Лицо двоюродного брата хранило следы безумия; живот был распорот. Такие раны оставляет матросский тесак. Хороший добрый тесак.

«Как у дяди», — отстранённо подумал юноша, смеясь.

Происходящее не имело к нему никакого отношения. Он тут чужой. Он случайно. Он сейчас уйдёт… уже уходит!.. по воде, домой, шлёпая босыми ногами… Клыки безумия терзали рассудок; юноша подумал, что хорошо было бы сейчас кого-нибудь убить. Возможно, он так и сделал, но не успел это заметить. Утёс по имени Алонсо налетел на валун по имени Андреа, больно зацепив висок гранитным кулаком. Это тоже вышло смешно. Очень. Хохоча во всё горло, утратив последние крохи разума, весёлый матрос следил, как испанец, хромая и зажимая ладонью кровоточащий бок, бежит к тартане. Ведь правда же, потеха: утёс бежит! Ведь верно, забава: ночью забыли вытравить чалку, и буря стянула судёнышко в воду. Тартана качалась у самого берега; Алонсо осталось лишь рассечь кинжалом канат и перевалиться через борт.

Отлив сразу потащил тартану прочь, к выходу из бухты.

Но смешнее всего, не считая богохульств раненого дядюшки Карло, были скелеты в рясах. Пятеро, шестеро Смертей с крохотными косами в руках. Спустившись с утёсов, они бродили меж телами, и Андреа Сфорца, не утирая слюней с влажного подбородка, присоединился к хороводу. Душа его была далеко отсюда. Душа вернулась домой, по воде, аки посуху. А телу… отчего бы пустому телу и не сплясать на рассвете?

Наконец одна Смерть подошла к несчастному и ласково взяла за плечо.

— Ego autem dico vobis: diligite inimicos vestros, — сказала Смерть.

Дикий хохот прозвучал в ответ.

…Остатки ночного кошмара быстро таяли. Распадаясь клочьями тумана, ужас бежал под натиском пробуждения. Веки ещё оставались сомкнуты, но Андреа уже понимал: он спал. Ему привиделся дурной сон. Вот проснулся. Всё будет хорошо.

Не зная, что сейчас мечтательно улыбается, он открыл глаза.

Вместо неба над головой нависал грубо обтёсанный камень.

Свод пещеры.

Эти простые и оттого безусловно верные умозаключения заставили юношу снова улыбнуться. Интересно, как он оказался в пещере? Да ещё и на тюфяке, набитом соломой? Без особого усилия он сел, опершись руками о жёсткое ложе. В голове отдалась тупая боль, но это нисколько не обеспокоило молодого корсиканца. Напротив Андреа, прямо на гранитном уступе, сидел незнакомый старик. Похожий на сухую оливу, у которой попущением небес вдруг объявился человеческий взгляд: ясный и добрый. Засучив рукава дерюжной, подпоясанной вервием рясы, старик чинил сандалию. Шилом и дратвой он орудовал умело, точно заправский сапожник…

— Святой отец! Где я?

— В обители Монте-Кристо, сын мой. Хвала Господу за то, что он вернул тебе рассудок!

— Воистину хвала, святой отец!

— Зови меня: отец Джованни. Я аббат нашего скромного монастыря.

На аббата старик походил мало. Скорее уж на нищенствующего монаха. Возможно, он дал соответствующий обет?

— Отец Джованни, я — Андреа Сфорца… Матрос, с Корсики. Скажите, что со мной случилось?

— Ты всё забыл, сын мой?

Юноша напряг память. Кажется, они с дядей и Роберто высадились в бухте. Дождались пассажиров. Началась буря… дядя велел заночевать на берегу…

— Не помню, отче! Клянусь Мадонной!

— Этого следовало ожидать, — задумчиво пробормотал аббат. — Оперившиеся птенцы плохо помнят себя прежних.

Подобный комментарий мало способствовал просветлению.

— Мы нашли тебя на берегу, сын мой. Принесли сюда. Ты был болен, но теперь благодаря Господней милости поправился. Всё позади.

— А мой дядя? Кузен Роберто? Где они?

— Этот буян — твой дядя? Он здесь, в обители. В другой келье.

— Я могу их увидеть?

— Не сейчас, сын мой. Ты слишком слаб. И твой дядя тоже не вполне пришёл в себя. Думаю, ты голоден?

В ответ живот юноши заурчал с редким красноречием.

— Да, отец Джованни! Очень!

— Сумеешь дойти до трапезной? Или принести ужин сюда?

Андреа поднялся на ноги:

— Сумею, святой отец.

— Вот и хорошо. Обожди меня здесь. Я ненадолго отлучусь: время доить птенцов. А потом вернусь и провожу тебя в трапезную.

«Доить птенцов»? А, мало ли, что могли значить слова аббата на самом деле! Небось услышь святой отец, как изъясняются меж собой контрабандисты с Корсики… Разговаривая, старик успел закончить починку сандалии и теперь начал медленно обуваться. Андреа тем временем осмотрел келью. В пещерном монастыре он был впервые. Стены и потолок хранят следы зубила, но местами сохранился дикий, ноздреватый камень. Открытый проём входа золотят ласковые лучи солнца. Деревянная лежанка с ветхим тюфяком. Посуда из глины: два горшка, кувшин в углу. Свечные огарки на полке, вырубленной прямо в стене. Выше сушатся связки трав и кореньев, пропитав всю келью ароматом, похожим на запах ладана в церкви.

Жилище аскета.

Когда аббат двинулся к выходу, юноша последовал за ним, невзирая на предложение обождать. Старик возражать не стал. На всякий случай Андреа придерживался рукой за стену. Камень был приятный на ощупь: тёплый и шершавый. Голова больше не кружилась. Корсиканец отнял руку от стены и невольно зажмурился: в глаза полыхнул закат.

— Ты проспал почти весь день, — ответил аббат на немой вопрос.

— …убийцы! Кровососы! На костёр!!!

Чёрная волна крика. Жгучая ненависть ладонями ударила по ушам. Юноша покачнулся, теряя равновесие.

— Колдуны! Будьте прокляты! Гореть вам в аду!

— Дядя! Это же кричит мой дядя! Что с ним?

— Прочь от меня, прочь! Убью!!!

— С твоим дядюшкой всё будет в порядке. — Аббат говорил тихо, но речь старика легко просачивалась сквозь вопли Карлуччи Сфорца, как вода сквозь сито, достигая ушей юного матроса. — Увы, бедняга не в себе. Это пройдёт. Мы оказали ему необходимую помощь, но проклятие епископа пребудет с ним, пока он не покинет Монте-Кристо. Здесь нельзя долго оставаться посторонним. Не бойся, сын мой, в самом скором времени мы переправим вас домой. А пока обитель рада таким гостям, как вы…

Простые, искренние, безыскусные слова. Они обволакивали, смиряли, наполняли душу спокойствием до краёв. Андреа даже не сразу сообразил, что настоятель идёт прочь, оставив его одного у кельи-пещеры. Тропинка, по которой спускался сейчас отец Джованни, вилась вдоль склона утёса, петляя меж смоковниц и мастиковых деревьев. Ниже тропа скрывалась в колючих зарослях фриганы. Стрекотали тысячи кузнечиков, листья над крохотными певцами трепетали, шурша по-змеиному. Вдали шумело море; этот звук был здесь настолько обычен и повседневен, что чувства отказывались его воспринимать. Так бывает с молодостью: замечаешь её преимущества, лишь утратив навеки.

Вскоре фигуру аббата поглотила тёмная зелень.

Юноша огляделся по сторонам. Совсем рядом, прилепившись к скале, расположилась малая часовенка с двумя статуями у входа. Ветер и время изрядно поработали над изваяниями: определить, кого именно из святых они изображали, не представлялось возможным. Скорее уж статуи напоминали языческих идолов. Вокруг часовни всё было чисто подметено. Далее, утонув в вереске, скорбно молчали руины какого-то здания: крыша просела, ближайшая стена наполовину обвалилась, в зияющих провалах окон росла трава. Наверное, раньше община жила здесь, но дом обветшал, и монахи покинули былой приют. Зато отвесный склон горы напротив был, словно оспинами, испещрён входами в кельи. К части из них вели ступени, грубо высеченные в камне.

— Кара! Кара небесная! В ад, поганые стреги! Охвостье дьявола!

Кузнечики не обращали на вопли ни малейшего внимания. Щебетали птицы. Шумело море.

— Я своими руками перережу вам глотки!

Не в силах далее слушать дядину брань, Андреа поспешил вниз по тропинке, следом за аббатом. Видеться с родственником резко расхотелось. Дядюшка Карло в помрачении рассудка не вызывал особой любви. Оставалось верить отцу Джованни и надеяться, что вскоре бедняга поправится. О судьбе Роберто, как и о том, куда делась троица нанимателей, Андреа старался не думать вовсе.

Так дитя прячет голову под одеялом, боясь совы-оборотня.

Миновав оливу, тревожно зашелестевшую вслед, он сперва заблудился и едва не угодил в ласковые объятия можжевельника. Растерянно озираясь, отыскал-таки хитрюгу-тропу. Дальше, за растрёпанной шевелюрой маквиса обнаружились огородики — аккуратные, любовно ухоженные. Выше имелся загон для домашних коз. Уж не их ли отец Джованни назвал «птенцами», намереваясь доить? Нет, аббата поблизости не оказалось. Тропа стала шире, расплескалась зеленью речного устья, превращаясь в лужайку, — и на другом краю её Андреа увидел ещё один загон под навесом.

В загоне толпились люди! Голые, грязные, в драных набедренных повязках, а кто и вовсе нагишом. Все они, будто овцы, сгрудились вокруг отца Джованни. Аббат что-то ласково приговаривал, трепал по волосам самых настойчивых, а голые люди норовили подобраться ближе, получить свою долю ласки, потереться о святого отца плечом, боком — чем удастся. Ни следа мысли нельзя было прочесть на лицах этих людей. Дикари? Блаженные? Слюнявые рты, отвислые губы, безвольно болтающиеся руки. Ничего человеческого. Скот сгрудился вокруг хозяина. Ждёт. Чего? Корма? Ласки?

Дойки?

Как ни странно, безумцы выглядели здоровыми, крепкими и довольными жизнью, насколько может быть довольна жизнью овца или корова. Монахи дали обет заботиться о несчастных? Содержать, кормить? Разве забота о нищих духом не есть богоугодное дело, вполне подобающее святым отцам?

Андреа собрался окликнуть аббата, но сдержался. Лишь сейчас он обратил внимание, что загон открыт, но никто из безумцев и не думал убегать. Пастырь и овцы… Настоятель тем временем отвязал от верёвки, заменявшей ему пояс, холщовый мешочек, извлёк сверкнувший на солнце (олово? серебро?) кубок с крышкой в форме змеиной головы и хирургический ланцет. Стадо заволновалось, каждый стремился к аббату, отталкивая конкурентов. Умалишённые пускали слюни в предвкушении, умильно заглядывали отцу Джованни в глаза. Настоятель же вёл себя с предельной доброжелательностью. Деликатно, но с уверенностью он отстранил двух ближайших безумцев (те ничуть не обиделись) и оказался лицом к лицу с третьим. Человек задрожал от возбуждения, торопясь протянуть левую руку ладонью вверх.

Это, пожалуй, был первый едва ли не осмысленный жест.

Аббат наклонился, припав к запястью «птенца» ртом. Поцелуй? Укус?! Напрягая зрение, Андреа всматривался в творящуюся мистерию. Пресвятая Дева! — святой отец вылизывал руку безумца языком, очищая от скопившейся грязи. Затем протёр запястье мягкой тряпицей, привычным движением сделал узкий косой надрез. Подставил кубок, откинув крышку. Безумец радостно угукал и смеялся без смысла, однако вёл себя смирно, не мешая «дойке».

Взгляд намертво прикипел к каплям жидкого рубина, звонко падающим на дно кубка. Захоти юноша отвернуться — не смог бы. Вид крови делал разум холодным и острым, обкладывал больную память льдом, срывая коросту. Багряный сполох метнулся навстречу, оглушил, опрокинул. Упала ночь. Высвечены беззвучными молниями, замелькали: распоротый живот Роберто, «каменщик» с дырой от мушкетной пули в груди… спешит к тартане синьор Алонсо… собственная рука юноши, нож зажат в белом, восковом кулаке… Возможно, он застонал или попытался бежать. Но скорее всего просто врос в камень, застыл соляным столбом, женой Лота, оглянувшейся на горящий Содом.

Когда приступ закончился, он увидел, как отец Джованни зализывает рану на руке безумца.

Тогда Андреа закричал по-настоящему. Вопль извергнул всё негодование на судьбу, столь жестоко обидевшую невинного юношу. Больше сил не осталось, и тупая покорность снизошла на Андреа Сфорца, «оперившегося» птенца. Не смея поднять взор на аббата, он сердцем чувствовал, как к нему близится престарелая смерть в рясе, с ланцетом в руке. Это уже было — там, на ночном берегу…

— Зря ты последовал за мной. — В мягком голосе аббата звучали укоризна и искреннее сожаление. — Тебе не следовало видеть кровь. По крайней мере сегодня.

— Святой отец! Роберто… он погиб? И те, другие люди — тоже?!

— Да, сын мой. Мы похоронили их. Проклятие епископа настигло вас. Выжили двое: ты и твой дядя. Ах да! — ещё, наверное, тот дворянин, который уплыл на вашей тартане. Как только твой дядя окрепнет и если ты изъявишь такое желание, мы переправим вас на Корсику. Не веришь? Зря. Я не желаю зла вам обоим.

— Что с моим дядей?

— Он ранен. И проклятие епископа кричит его устами. Но оставь страх: он поправится, душой и телом. Надеюсь, Господь простит ему чёрную брань, ибо не ведает сей человек, что творит. Мы будем молиться об этом. А сейчас идём в трапезную. Время ужинать.

Андреа покорно следовал за аббатом, не отважась и словом заикнуться о «дойке». Аббат тоже не стремился заводить разговор на эту тему. Сердце замирало в груди юноши. Что ждёт его на ужасном острове, где монахи цедят кровь из умалишённых? Какому сатанинскому ритуалу он стал невольным свидетелем? Быть может, аббат нарочно успокаивает наивного матроса, предупреждая побег? А там придёт время, и ланцет колдуна отворит его жилы! Что если дядя здоров? Карлуччи Сфорца в плену, он не устаёт призывать гнев небес на головы святотатцев…

Но стоило в очередной раз глянуть на шагающего впереди аббата, как страшные мысли уходили прочь. Душу переполняло безграничное доверие. Разве может этот отшельник лгать?! Спокойствие и благодать, исходя от монаха, бальзамом проливались в истерзанное сердце.

Ничего плохого здесь, на Монте-Кристо, случиться не может.

Трапезная располагалась под открытым небом: простой деревянный навес на четырёх столбах. Под навесом — дощатый стол и длинные скамьи. На скамьях уже сидели монахи: человек десять, в одинаковых рясах, ничем не отличавшихся от одежды аббата. Ещё за столом скучал молодой парень, примерно одних с Андреа лет. Крепкий, румяный, босой и голый по пояс. Когда аббат с корсиканцем появились из кустов, парень возбуждённо вскочил и с детским изумлением уставился на гостя. Будто заморскую диковину увидал. Встречая настоятеля, все члены общины встали, и аббат занял место во главе стола. Указав Андреа: садись рядом с полуголым парнем. Тот без стыда таращился на моряка — едва ли не с восторгом! — чем изрядно смущал юношу. Кубок с кровью отец Джованни водрузил на стол перед собой, нараспев читая молитву на латыни. Монахи склонили головы, каждый взялся пальцами правой руки за запястье левой, словно вместе с молитвой вслушивался в биение пульса.

Закончив, настоятель трижды перекрестил кубок и поднёс ко рту.

С ужасом и странным волнением смотрел Андреа, как аббат делает крохотный глоток, передаёт кубок ближайшему брату… Неужели его, Андреа Сфорца, доброго христианина, тоже принудят к такому причастию?! Ужас и вожделение смешались воедино; страшась, он одновременно желал этого! В своём ли ты уме, матрос?! Да минует нас чаша сия!..

Миновала. Ни ему, ни босому парню кубка не предложили. У Андреа невольно вырвался вздох облегчения; простодушный сосед оказался куда менее сдержанным.

— А мне? — капризно заявил он, потянувшись к кубку. — Дай!

Аббат мягко убрал кубок, покачав головой:

— Тебе это не нужно. Когда станешь взрослым, сможешь сделать выбор. Но не сейчас.

Парень надулся от огорчения: обиженный мальчишка, которого обделили горстью изюма.

— Господь да благословит нашу трапезу. Аминь.

Андреа опасливо заглянул в ближайшую миску: мало ли что там окажется?!

— Оливки! — просиял парень, заискивающе глядя в лицо гостю. — Вкусно! Будешь с нами жить?

Юноша пожал плечами:

— Не знаю…

И, ощутив зверский голод, принялся набивать брюхо снедью.

Если не считать кровавого причастия, ужин был постным: мясо или рыба на столе отсутствовали. Пиво и вино — тоже. В глиняных кувшинах пенилось свежее козье молоко. Грудами лежали маслины, сыр, дикий виноград, зелень и орехи. Андреа с трудом сдерживался, чтоб не запихивать еду в рот без разбору. А вот его сосед чавкал, хватая всё подряд. Лишь время от времени, ловя на себе снисходительные взгляды монахов, ненадолго вспоминал о приличиях. Наконец он сыто рыгнул и вновь повернулся к Андреа:

— Ты где был раньше?

— Как это «где»? — опешил юноша. — На Корсике жил. С дядей в море ходил.

— Кор-си-ка. Дя-дя, — старательно повторил парень, пробуя слова на вкус. — Глупый, в море ходить нельзя! У-то-нешь!

— Мы на тартане ходили, — как маленькому, объяснил Андреа.

— Тар-та-на? Кто это «тар-та-на»?

«Да он просто дурачок!» — дошло наконец до юноши. На всякий случай он отодвинулся от соседа подальше. И чуть не свалился со скамьи.

— Такая большая лодка, — сообщил он, вставая. — Под парусом.

Глаза дурачка округлились:

— Лод-ка! Большая! У нас тоже есть лод-ка!

— Идём, сын мой, я провожу тебя в келью, — подошёл отец Джованни. — Темнеет, ты можешь не найти дорогу…

Дурачок увязался следом, и аббат не стал его прогонять. На остров стремительно рушилась ночь, в лиловом небе зажигались тёплые лампадки звёзд. Кузнечики сходили с ума, в кронах деревьев перекликались ночные птицы, над головами бесшумно мелькали силуэты летучих мышей. Андреа не покидало ощущение сказочности происходящего. Это сон; утром он проснётся и…

Тёмный провал входа в келью.

Воплей Карлуччи Сфорца не слышно: похоже, угомонился.

— Можно мне проведать дядю?

— Конечно. Идём.

У проёма дальней кельи теплился масляный светильничек. Взяв его, аббат пригласил Андреа войти. Дурачок остался снаружи. Дядя лежал на такой же лежанке, на какой сегодня очнулся Андреа. Левая нога контрабандиста была тщательно перевязана. На повязке темнела проступившая кровь.

— Спит. Не стоит его тревожить, — шепнул настоятель.

Андреа молча кивнул. Они чуть-чуть постояли, глядя на спящего, и тихо вышли прочь.

Ни аббат, ни юноша не видели, как дядюшка Карло из-под ресниц проводил их взглядом, где стыло коварство змеи и ликование волка. «Явился поглядеть на родича, гадёныш? Как тебе твои новые дружки, племянничек?! Стрега-кровопийца! Не дамся… не дождётесь…»

Карлуччи Сфорца осторожно пошевелил раненой ногой.

Ничего, сойдёт.

— Я вижу, ты о многом хочешь спросить, сын мой. Спрашивай, не бойся.

— Как… как вы можете?!

— Что именно?

— Пить кровь! Доить несчастных безумцев! Ведь это же грех! Смертный грех!

— Грех? — Казалось, аббат был слегка удивлён. — Почему ты так решил, сын мой? Где в Писании сказано, что творить добро есть грех? Не напомнишь ли?

Андреа растерялся. Разумеется, юноша не мог привести аббату соответствующую цитату из Святого Писания, даже если таковая и имелась. Тем не менее он был уверен в своей правоте.

— Безумцы ближе к Господу, сын мой. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». Вкушая добровольно отданную кровь, мы и сами становимся ближе к Небу. Эти люди с радостью жертвуют нам часть себя, и телесное здоровье их ничуть не страдает. Мы же в ответ несём исцеление их скорбному разуму. Давай присядем здесь, на ступеньках. Это долгая история…

— Кровь дракона стучит в моё сердце. Кровь Монте-Кристо, Голгофы, горы смерти и воскресения, поднявшейся из тирренских вод. По-арамейски Голгофа — Голголет.

Череп.

Опустевший храм рассудка.

Это ядовитая кровь. Дракон мстителен. Коварен. Злоба разъедает ему печень; подозрения кишат в лёгких, отравой клубятся в мозгу. Дай змею волю — он выжжет остров изнутри, выгрызет сердцевину, когтями выцарапает дымящиеся потроха, оставив пустую оболочку там, где раньше была жизнь. Череп вместо головы. На скалах зачахнут оливы, рыба уйдёт от берегов, заросли мирта обглодает шершавая короста. Козы станут шакалами, а люди обратятся в демонов, с наслаждением пожирая себе подобных.

У дракона много имён. Одно из них — Проклятие Епископа.

Но остров всегда со мной.

Я топчу змея, и да поможет мне Джорджио Каппадокийский, святой великомученик!

Это началось давно. Так давно, что моя кровь не в силах дать ответ. Я берусь правой рукой за запястье левой. Каждый толчок пульса — десять лет. У меня в запасе немного: полсотни ударов, пятьдесят птенцов, клюющих в пальцы. Птенцы хотят есть. Мне нечем накормить их: Проклятие Епископа свершилось раньше, чем из скорлупы Черепа вылупился первый птенец.

Будем довольствоваться догадками вместо памяти, замешанной на крови.

Легендами.

Будем, как все.

Это случилось, когда Рим шёл к гибели, думая, что идёт к новой славе. Возможно, священником, проклявшим зловредный остров, был Януарий, по венцу святого великомученика — собрат Джорджио из Каппадокии. Епископ Беневентский, он посмел в страшные годы Диоклетиана Гонителя, императора-упыря, протестовать против ареста своего дьякона. В ответ на такую дерзость наместник области Драконций — имя! имя!!! — вынес Януарию смертный приговор. Епископа казнили близ местечка Поццуоли, и некая женщина собрала в два флакона кровь несчастного. Спрятанная в реликварий, эта кровь до сих пор хранится в кафедральном соборе Неаполя.

Каждый год, в сентябре, на глазах у тысяч неаполитанцев, сухой сгусток вновь обращается в живую, тёплую кровь. Оставаясь соком жизни в течение девяти дней.

Реликвия, судя по свидетельствам очевидцев, бывает разного цвета. Тёмная. Алая. Ржавая. Как скалы Монте-Кристо на закате. Мало кто знает, что незадолго до ареста Януарий с малой общиной укрывался на острове. Солдаты Драконция не стали бы искать его здесь. Но иной дракон объявился в общине: дьявол. Переходя от человека к человеку, искуситель нашёптывал строгим о грехах братьев, указывал мнительным на косые взгляды, напоминал яростным о былых обидах, раскрывал гордым чужие насмешки — и настал день гнева, когда община пожрала самое себя. В одиночестве покидая пустынный остров, плывя навстречу смерти, более желанной, нежели воспоминания о резне внутри общины, епископ Януарий проклял кровавые утёсы. Навеки. Слово святого на пороге мученичества живёт долго. Дольше сгустка плоти в соборном реликварии. С восходом и заходом солнца оно проливается на скалы, напоминая: я здесь! Отныне всякий, ступив на отмеченный берег, достаётся дракону, как достался палачу Драконцию мятежный священник. Гордыня, месть, злоба и бешенство — безумие клыками рвёт сердце, толкая на ужасные поступки. Рассудок мутится, окрашиваясь багрянцем.

Беги, глупец!

Впрочем, всё могло быть совсем иначе.

Я беру левой рукой запястье правой. Пульс отвечает. Толчок за толчком: дракон в недрах бесится, смиряемый великой силой. Год за годом, век за веком.

Шестьсот лет после гибели епископа Януария остров был необитаем. Редкие гости Монте-Кристо либо успевали вовремя покинуть проклятую гору, либо истребляли друг друга. Но однажды скромная община монахов приплыла сюда на парусных лодках с целью основать аббатство Монте-Кристо. Монастырь на Голгофе. Им повезло — дракон спал, подарив братьям лишнее время; им не повезло — дракон проснулся. Змей ликовал, слыша из-под груды камня, как монахи, словно умалишённые, поодиночке терзают слабых и сообща губят сильных. Монахи плохо умеют убивать, значит, история затянулась. Рыча зверем, аббат гибнущей общины зубами вцепился в тело последнего оставшегося в живых брата. И едва кровь хлынула в горло отца настоятеля, едва он сделал первый глоток, как безумие покинуло аббата. В ужасе глядел пастырь на дело питомцев своих, не ведая, что творит, встал на колени, надкусил собственную вену и дал раненой жертве «причастие Голгофы».

Эти двое сохранили монастырь.

Впрочем, всё могло быть совсем иначе. Слишком давно, слишком туманно: я спрашиваю кровь, тронув её пальцами, но кровь откликается еле слышно. Первые толчки глохнут в монолите времени. Так эхо крика ещё живёт в ущелье, но не всякому путнику дано понять слабый отзвук.

Проклятие острова Монте-Кристо — тяжкий крест. Обычным людям не снести его. Наполнить опустелый Череп, где кишат черви, заново? — нет. Вернуть разум жертвам дракона? — вряд ли. Вам, пришедшим из большого мира, не сделать чуда. Чудо делаем мы. Пять веков аббатство Монте-Кристо держит змея в цепях. Избывает грех, обращая зло в добро. Нас мало: дюжина. Иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Время от времени мы ездим на побережье: Неаполь, Генуя, Ливорно, Маречана. Или на острова: Корсика, Сицилия, Сардиния. Дальше мы не ездим, боясь опоздать, не вернуться к сроку. Монахи нашей общины сходят с ума, если долго не возвращаются домой, в эти скалы. Монахи нашей общины ищут безумцев, чтобы привезти сюда.

Что происходит дальше, ты видел.

«Причастие Голгофы» возвращает свет пустым глазам.

Остров всегда с нами.

Часть птенцов, за год-два восстановив разум до обычного, покидает Монте-Кристо, возвращаясь в мир. Другая, малая толика, остаётся здесь навсегда, принимая постриг. Кровь дракона льётся в моих жилах. Все мы, члены общины, — бывшие птенцы, обделённые судьбой, лишённые разума, чтобы обрести его на Монте-Кристо. Сумасшедшие в пятом, шестом колене. Триста лет назад община получила статус ордена; в Ватикане нас зовут стриксианцами. Ты спросишь, почему таким, как мы, дозволяют сохранять сан? Почему инквизиция ещё не бросила грешников в застенки? Не возвела на костёр?! Юноша, безумие слепо. Разум может утратить кто угодно, и родители отдадут жизнь, лишь бы возвратить сыну рассудок! Властители мира слишком многим обязаны скромным стриксианцам. В частности, пока жив Его Святейшество Александр Шестой, в миру — Родриго Ленцуоли Борджиа, — нам нечего бояться.

Родной сын понтифика, Чезаре Борджиа, а спустя три года и дочь Лукреция в раннем детстве провели некоторое время на острове. Родившись безумными, нашими заботами они возвратились к новой жизни герцогом Валентинуа и герцогиней Феррарской.

Сын мой, ты полагаешь, твой разум, утраченный на кровавом берегу, был возвращён каким-то иным способом? Там, в бухте, я взял твою кровь и в ответ дал тебе свою. Рассудок ушёл недалеко и быстро вернулся от первых же глотков. С урождёнными безумцами это происходит куда медленнее. О птенец, прими дар судьбы с благоговением и останься с нами или вернись домой, отказавшись от суетных размышлений и благодаря Господа за оказанную милость.

Помни: остров отныне всегда с тобой.

Дракон больше не властен над добычей.

— Если я вернусь домой, — спросил Андреа Сфорца, — что будет со мной дальше?

Аббат пожал плечами, глядя на юношу ясно и светло:

— Я не знаю. Один Господь всеведущ.

— Вы никогда не интересуетесь, что стало с птенцами, вылетевшими из гнезда?

— Нет. Зачем?

Кряхтя, он наклонился: поправить сандалию на левой ноге.

Спал Андреа плохо. Юноше снилось, что к нему возвращается рассудок. Блудный сын, рассудок хромал, тяжело ступая на сбитые в кровь ноги; лицо рассудка, знакомое до дрожи, также было в крови. «Отец! — кричал рассудок издалека, рыдая. — Я согрешил против неба и пред тобою! Я недостоин называться рассудком твоим! Прими меня в число наёмников твоих!..» Хотелось заколоть тучного тельца, накормить бродягу, раскрыть для него родные объятия — но что-то мешало. Сердитое безумие, брат-близнец рассудка, ворчало рядом: «Вот, я столько лет служу тебе, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими…» Внезапно Андреа обнаружил, что стоит на камне, на голом куске мрамора-багрянца, словно на застывшей волне алого моря, раскинувшегося кругом. Рассудок продолжал идти по волнам, разбрызгивая кармин и пурпур; чайки кричали голосом дядюшки Карло: «Проклятые стреги! Убью!» Безумие погрозило им пальцем, и птицы умолкли, хитро щёлкая клювами. Лишь Святой Януарий, сидя вдали на голом черепе, держал в руках флакон со своей нетленной кровью и улыбался таинственно. Качаясь на алой зыби, шёл трёхмачтовый корабль из Неаполя и Смирны в Марсель; на палубе стоял высокий, стройный юноша, очень похожий на самого Андреа. Юношу обнимал за плечи маркиз де Ла Пайетри, помимо сочинительства славный тем, что в трёхлетнем возрасте, после смерти отца, мулата-генерала, схватил ружьё и сказал матери: «Я иду на небо: убить Боженьку, который убил папу!» Потом корабль утонул и воскрес, рассудок затерялся в морских просторах, и корсиканец Андреа Сфорца забылся сном, лёгким и ясным, как взгляд аббата Монте-Кристо.

Утром юноша обнаружил, что выздоравливающий — или, как говорили на острове, «оперившийся» — птенец, с которым он познакомился в трапезной, всю ночь так и проспал на пороге кельи. Будто преданный пёс, обогретый мимоходом. Едва юноша сел на ложе, бывший безумец тоже сел и с детской радостью пробуждения уставился на нового друга.

— Идём гулять? — спросил птенец. — Да?

Сегодня он говорил куда отчётливей и внятней, нежели вчера.

Андреа не стал долго размышлять над причинами столь удивительной привязанности с первого взгляда. Птенец был ему симпатичен: в этом сильном молодом человеке жил ребёнок, впитывавший новое знание о мире с ненасытностью губки. Малыш, нуждавшийся в опеке, дитя, пробующее на ощупь возможности обретённого рассудка. Сердце Андреа Сфорца тянулось к бывшему безумцу, возможно, ещё и потому, что они были братьями по несчастью — или, если угодно, по счастью.

Снаружи их ждал аббат.

— Вы не сможете увидеться с вашим дядей, сын мой.

Страшные подозрения закрались в душу.

— Что с дядюшкой Карло? Он жив?!

— Разумеется. Он настолько жив и здоров, что ночью сумел покинуть келью, украсть лодку, спрятанную в бухте, и оставить остров. Всё, что ни делается, к лучшему. Вдали от Монте-Кристо ваш дядюшка избавится от драконьего яда: не сразу, исподволь — но день-два, и он станет прежним.

— А я?

— Поскольку мы остались без лодки, сын мой, тебе придётся задержаться. Либо твой дядя, вернувшись на Корсику, пришлёт за тобой знакомых моряков, либо мы обождём, пока кто-нибудь не завернёт к нам. Такое случается: родители приезжают просить за несчастных детей или наши поверенные в Неаполе сообщают, что нашли замену выздоровевшим птенцам… Куда тебе спешить?

Птенец тронул рукав юноши:

— Не уезжай… Ой! Коза! Коза бежит!

Двигаясь с невероятной скоростью, птенец кинулся вверх по склону, стараясь поймать удравшую из загона козу. Андреа бросился следом: не столько желая помочь в поимке беглянки, сколько радуясь бодрости тела и выгоняя из головы остатки неприятного сна. Было радостно ловить козу вместо сбежавшего дядюшки. Скоро прибудет корабль, лодка или тартана, скоро он вернётся домой, на Корсику, и забудет Монте-Кристо навсегда. Разве что изредка с благодарностью, проплывая в виду острова, станет молить Господа простить отцу Джованни и всем братьям общины их грехи, творимые во благо…

Камни шуршали под ногами. Цепляясь за ветви олив и стволы миртов, Андреа поднимался всё выше. Козу и птенца он почти сразу потерял из виду, только слышал вопли: «Стой! Козочка, стой!» Ящерицы, похожие на пластинки изумруда, шарахались прочь, оставляя нагретые солнцем лежбища. Мшистые бока утёсов источали острый, пряный запах. Обогнув скалу, похожую на дремлющего пса, корсиканец оказался на вершине. Внизу, обрывая кружева пены о бастионы валунов, играло море. Густо-лазоревое, оно открывало взгляду свой простор с бесстыдством опытной куртизанки; можно было различить родную Корсику, позволив сердцу забиться от радости.

Юноша не обратил внимания, что тесно сжимает пальцами правой руки запястье левой. Толчок пульса. Один, другой. Десятый. Море не менялось: десять, двадцать, сто лет назад его воды оставались прежними, равно как очертания островов архипелага. Если бы Андреа, например, в это время смотрел на часовню, продолжая слушать голос крови, он, пожалуй, сумел бы обнаружить много интересного, проникая в глубь времён, но море… о, море!..

И пальцы когтями вцепились в колокол зачастившего пульса, когда на юге он заметил стайку хищных силуэтов. Две мачты: на носу и посредине. Жилая надстройка на полуюте. Парус со звёздами и полумесяцем. Двадцать шесть могучих вёсел по каждому борту. Батарея из семи пушек на полубаке; лёгкие пушки по бортам. Острый нос, похожий на клюв альбатроса.

Гроза Средиземноморья.

Галеры алжирских пиратов.

Судьба одарила украденную лодку верным курсом и милостью случая. Дракону в дядюшке Карло повезло: он нашёл достойных слушателей. А рассказ о сокровищах, наверняка зарытых в тайниках упырей-монахов с Монте-Кристо, вызвал живейший интерес у людей Барбароссы II, берлербея османской Порты.

Стоя на носу и глядя на приближающийся остров, Карлуччи Сфорца хохотал.

Даже не слыша этого хохота, юноша ощущал его всем телом.

Так смеялась ночь, утонувшая в забытьи безумия.

* * *

— Жалко, — сказал Петер.

— Кого жалко?!

Андреа Сфорца опять стоял у балконной двери, спиной к единственному слушателю. За время рассказа он часто выходил на балкон, всматривался в небо, словно ожидая знака свыше или просто рассвета. Дождался: первые яркие мазки легли на холст, простёртый над Неаполем. Ночь шла к концу. Спали прекрасные синьориты и пылкие синьоры. Дремал «Замок Яйца»; усталые призраки бродили по его коридорам, тихо звеня цепями и разыскивая отрубленные головы. Сладко посапывали Палаццо Гравина и Кастель Нуово, древняя резиденция неаполитанских королей. Полной грудью дышал залив, впитывая прохладу утра. На берегу готовился к дневной суете порт Капуана, качая галеры, бригантины и рыбачьи лодки. В маленькой комнате гостиницы «Декамерон» еле слышно храпел безумец Ромео, нимало не интересуясь тайнами своего опекуна.

— Всех жалко, — честно ответил Петер, сморкаясь в платок от избытка чувств. — Монахов жалко. Сокровищ жалко. Умалишённых жалко. А пуще всего — вас, синьор Сфорца. Несчастный вы человек…

Целитель улыбнулся:

— Меня, юноша, жалеть не стоит. Впрочем, как и сокровищ. Алжирцы ничего не нашли. Ни единого сольдо. Плохо искали; а скорее всего, не было на острове никаких сокровищ. Пираты решили: аббат карту кладов проглотил, чтоб не достались иноверцам. Мучили его… Потом дядюшку Карло убили. За лживую наводку. И оставшихся в загоне птенцов: всех. До единого. Зачем возить лишнюю обузу?! — сумасшедших рабов не купят на рынках Египта или Туниса…

— А вас?

Не сразу до Сьлядека дошла глупость заданного им вопроса. Разумеется, Андреа Сфорца оставили в живых: вот он, живёхонек! А если кровь иногда пьёт, так это ничего, это из лучших побуждений…

— После дядиной казни алжирцы кинули нас на вёсла.

— Кого — вас?

— Андреа Сфорца и того птенца, что привязался к юноше. Оба в здравом уме, пускай даже один — сущее дитя… Зачем молодым, сильным рабам пропадать? Вышли в море, а в проливе Святого Бонифация напоролись на эскадру генуэзца Дориа, знаменитого охотника на пиратов. Во время боя нам удалось заполучить топор и расковаться. Андреа и я выскочили на палубу… какой-то солдат из команды Дориа попытался ткнуть в меня саблей, и я раскроил ему череп!.. Дальше уже не было выбора, за кого сражаться. Нашей галере удалось уйти, пираты с удовольствием пополнили экипаж, вернув нам свободу, — во время схватки многие алжирцы погибли…

Целитель обернулся к Петеру, донельзя изумлённому этим монологом.

В особенности словами «Андреа и я».

Бледное лицо рассказчика окрасилось розовым, но это были проказы рассвета.

— Ты что, ещё ничего не понял? Нет, я не племянник дядюшки Карло. Не корсиканец Андреа Сфорца, мир его честному праху. Я — птенец острова Монте-Кристо. Тот самый безумец из трапезной. Мы с Андреа долго плавали вместе на галерах Хайраддина Барбароссы, величайшего из пиратских султанов. Это мы захватили Бизерту в Тунисе, это наши флотилии грабили острова в Ионическом и Эгейском морях. При одном упоминании о Хайраддине тряслись Неаполь и Венеция! Неукротимый генуэзец Дориа разбил нас под Мессиной, но мы взяли реванш, разгромив его эскадры в заливе Превеза. Три года, тысячу постыдных дней христианские государи не могли оправиться от поражения, нанесённого им грязными пиратами! На четвёртый год пятьсот кораблей императора Карла и герцога Альбы навязали нам бой на подступах к Алжиру. Казалось, оружие плавится в руках, не выдерживая горячки боя! Господи, как мы дрались! Дьяволы в пекле поджали хвосты от страха, боясь идти за душами грешников! Когда победа сошла на наши палубы, мы не сразу заметили её!..

Взор целителя пылал, зажжённый факелом памяти. Пальцы рук сжимались, хватая воображаемый тесак, губы шептали грозные слова, но Петер Сьлядек не знал арабского и не мог понять бывшего пирата.

Бывшего безумца.

Птенца острова Монте-Кристо.

— И всё это время вы пили кровь?

— Что?! — Целитель уставился на бродягу, словно дурацкий вопрос силой вырвал его из сладостных воспоминаний. Сталь и огонь с неохотой покидали взгляд синьора Сфорца. — А-а… нет, не пил. Мне это было не нужно. Зато при абордаже я опять сходил с ума. Алжирцы старались в такие минуты находиться где-нибудь подальше. Только Андреа, один Андреа… Всегда рядом, всегда спиной к спине. Его я не тронул бы, даже будучи трижды безумен. Но под Джербой корсиканец Андреа Сфорца погиб в сражении. У меня не было имени, не было прошлого, я ничего не знал о своих родителях. И я подумал, что Андреа Сфорца — имя не из худших. Так он продолжил жить — во мне. Его историю я знал наизусть — он часто рассказывал о своей жизни на Корсике, о злополучной поездке на Монте-Кристо. А кровь… Нет, не пил. И никому не давал пить свою. Потом великий Хайраддин состарился и умер в Стамбуле, я бросил ремесло пирата, перебравшись в Геную… Вот, с тех пор возвращаю разум несчастным умалишённым. Может, Господь в милости своей простит грешнику хоть часть свершённых им злодеяний?

— Простит! Обязательно простит! — заверил Петер.

И опять смутился, сообразив, от чьего имени даёт такие удивительные, а главное, беспочвенные обещания.

Впрочем, целитель не обратил внимания на промах бродяги.

— Уходи, — приказал он тихо и властно. — Уходи, пока я не раскаялся в своей болтливости!

На краю забытой чаши, под убийственной головкой аспида, сидела муха. Суча лапками, она была похожа на крохотного монашка во время молитвы.

Змея из серпентина с интересом изучала крылатого святошу.

Поначалу Сьлядек двинулся к балкону, но быстро вспомнил, что приличные люди выходят из комнаты иным образом. Даже если пришли по карнизу. Возле двери, рискуя вызвать страшный гнев экс-пирата, он задержался у лежанки: безумец Ромео проснулся, глядя на гостя заспанными глазами. Лицо сумасшедшего поразило Петера. Что-то новое рождалось в этом лице, являлось на свет в крови и нечистотах, как приходит в мир любой младенец — будущий король, пират или лекарь.

Солнце вставало в потёмках чужой души.

— Здравствуй, — кивнул юноше лютнист. — Меня зовут Петер. А тебя?

Безумец нахмурился, словно вспоминая. Шевельнулись пухлые губы:

— Р-р… Р-ромео.

Петер обернулся к синьору Сфорца:

— Он будет… э-э… делать то же, что и вы?

— Этот юноша? Нет. Я узнавал: никто из моих пациентов, восстановив рассудок, не нуждается больше в чужой крови.

— Синьор, вы уверены?

Между бродягой и целителем лежала комната, — нет! — палуба, где бился с врагами безымянный пират, бешеный, безумный, страстный, пьяный от крови, от ударов и воплей, впитывая живительную влагу насилия всеми порами своей измученной души. Между лютнистом и врачом лежала пропасть, на дне которой шевелились скользкие вопросы.

— Я не уверен, — шепнул птенец Монте-Кристо, — Убирайся!

Спустя много лет, оказавшись в Неаполе, Петер Сьлядек остановится в «Декамероне». Хозяин Джованни, глубокий старик, сохранивший тем не менее ясность рассудка, не вспомнит гостя. Зато с удовольствием поддержит разговор о знаменитом целителе Андреа Сфорца. Выяснится, что лекарь в один прекрасный день стал чрезмерно интересоваться жизнью своих бывших пациентов. Их семьи с радостью отвечали благодетелю: Гвидо Байоцци продолжил дело отца, став банкиром, Кане далла Скала пошёл в кондотьеры, Паоло Кастракани — отец-инквизитор, святой человек, добившийся приговора малолетним ведьмам в Пистойе, Христиан Байони — хирург, сумевший провести через Совет Венеции специальный декрет, что давал разрешение на вскрытие трупов, Томмазо Аньело — бывший торговец рыбой, на гребне бунта против грабительских пошлин получил от герцога Д'Аркоса титул «командира верноподданнейшего народа» и златую цепь…

Синьора Сфорца такие сведения не удовлетворят.

Он продолжит исследования с упорством маньяка.

Встречаясь с «массари», крупными землевладельцами, разорёнными банком «Байоцци и сын», расспрашивая бывших наёмников из отряда кондотьера далла Скала, подымая архивы суда над пистойскими ведьмами, беседуя с хирургами, утверждавшими, что врач Байони не зашивал разрез на матке, отчего сделанные его рукой кесаревы сечения неизменно влекли за собой смерть роженицы, изучит приказы рыбника Аньело, породившие волну арестов и казней…

— Он жив? — спросит Петер.

Старик Джованни наморщит лоб:

— Синьор Сфорца? Надеюсь, что да. Однажды он, собрав меж бедняками Неаполя дюжину сумасшедших, отплыл из нашей гавани. Куда? Точно сказать не могу, но ходили слухи, что в Алжир. Чудо Господне! — кровожадные пираты даже пальцем не тронули целителя. Наверное, сочли святым. Капитан «Милашки Чикитты» рассказывал, будто ему позволили основать общину на Джербе, островке близ алжирских берегов. Если капитан не врал, думаю, синьор Сфорца до сих пор живёт там, в окружении столь любимых им безумцев.

Петер наклонится к старику:

— Он кого-нибудь вылечил с тех пор?

— Нет, — ответит хозяин гостиницы. — Говорят, что нет.

— Ни одного человека?

— Ни единого.

Уже перебравшись в Болонью, лютнист и бродяга Петер Сьлядек узнает, что все попытки властей Неаполитанского королевства — вместе с иными государями Южной Италии — заселить остров Монте-Кристо, сделав его обитаемым, окончились трагедией. В первый раз взаимная резня среди поселенцев никого не удивила: на остров были сосланы амнистированные преступники, по извращённой природе своей склонные к насилию. Но когда история без видимой на то причины повторилась с мирными добровольцами из Тосканы и Романьи, власти решили больше не рисковать.

Господь свидетель, в Тирренском море хватает других, более гостеприимных островков.

А «Санта-Лючия» по-прежнему бесподобна.