— Впусти меня, — попросила она, и он, конечно, впустил, не мог не впустить.
Эта игра началась ещё на концерте «Грязных удальцов», ещё там он заприметил её, да и она, она тоже выделила его из толпы: высокий, пышущий здоровьем мужчина, такие чаще встречаются на обложках модных журналов, чем в жизни. Последовал обмен взглядами: сперва оценивающими, потом будоражащими кровь, слишком откровенными. Он сделал вид, что смутился, и ушёл, не дожидаясь, пока закончится концерт, но прежде ещё раз посмотрел на неё.
Она поняла. Она не устояла. Она — здесь.
— Входи. — Дверь нараспашку, в мягко освещённом коридоре его силуэт. — Входи, входи!
Она перешагивает через порог — невысокая, в маняще декольтированном платье, с лёгкой улыбкой на губах. Многие бы отдали жизнь за эту улыбку.
Дверь захлопнулась с лёгким щелчком.
— Как зовут тебя, красавица?
— Зачем звать? Я прихожу сама. — Её изящные тонкие пальчики скользят по его запястьям и выше, ласкают напрягшиеся стальные бицепсы. — «Что в имени тебе моем? Ведь роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет».
Объятия становятся всё сильнее, касания — откровеннее, её губы и язычок пахнут ванилью и на вкус чуть горьковаты.
— Ох, как бьётся твоё сердце! — Она просовывает правую ладошку под одежду, поближе к его разгорячённому телу, а губы скользят ниже, зубы легонько покусывают за шею, — ах, остренькие какие! — проступает кровь. «Прости, дорогой». — Ещё укус, теперь уже точно в цель, кровь брызжет, заливает ей лицо, она кричит, и сердце бьётся, бьётся!.. — не сердце, кол осиновый, который пробил его рубашку, её правую ладошку, пиджак, ночное платье, вошёл наконец в её тело и уже (он чувствует это пальцами) вышел с той стороны, между лопатками.
— Ты?!. — удивлённо-растерянное, обиженное; последнее, что она говорит.
— Я.
Он отстёгивает специальный «нашейник», из которого уже вытекла вся свиная кровь. Касается пальцами того места, где её острые зубки поцарапали сталь; в мастерскую идти не придётся, но вот на досуге самому надо будет подлатать.
Костюм, разумеется, безнадёжно испорчен, но это обычное дело, по-другому не бывает.
Он бережно снимает с кола её ставшее вдруг очень лёгким тело, отвинчивает кол; дверца на груди с лёгким клацаньем становится на место. Теперь — прибраться в комнате и отправить отчёт об ещё одной обезвреженной охотнице.
И до завтра можно отдыхать: подзарядиться, сходить в мойку, устроить себе плановое «сон»-отключение. А потом — снова на работу, снова выслеживать и обезвреживать.
При этой мысли он испытывает некое непонятное чувство, похожее на то, которое возникает при резких перепадах напряжения в сети. Человек бы сказал: «Я волнуюсь, предвкушая», — но он ведь не человек.
* * *
— Отстреливать таких надо! — горячился хозяин автозаправочной станции.
Двое полицейских зевали и с недоумением осматривали испорченные машины. Густой рассветный туман клубился над заправкой, казалось, в нём скрывается нечто… нечто опасное.
— Вы уверены, что это не обыкновенное хулиганство? — спросил старший патруля.
— Уверен ли я?! А вы почитайте доклады ваших коллег, я же не в первый раз заявление делаю! Каждый месяц по десятку машин…
— Сливают бензин? — предположил младший.
— Но зачем так?! И главное — это же какая наглость должна быть! Пока клиент отошёл на минутку, а машина заправляется… — Хозяин только рукой махнул.
Старший патруля присел на корточки и коснулся пальцем двух круглых отверстий в бензобаке.
— Вот и он, как вы, приседал.
— Что? Вы видели преступника?!
— Говорю же, почитайте доклады. Один раз видел, случайно. Высокий мужчина, как только углядел меня, дал дёру. А сперва, когда я его заметил, он как раз присел и… хм…
— Что?
— А-а, ладно. Всё равно смеяться будете. — Хозяин перехватил хмурый взгляд полицейского и решился-таки: — Ну, этот хмырь, он будто лизал машину. И бормотал что-то вроде «овечка ты моя, овечка». Бывают же такие психи! Так вы его поймаете, сержант?
— Обязательно поймаем! — бодро солгал старший. — Куда он денется!