Часть 3. Адвокат
– Что ж, – сказал Корней Петрович, помолчав после окончания ее сбивчивого рассказа, – дело, на первый взгляд, достаточно ясное… Однако вам, Марина, сильно повезло, потому что вы, похоже, попали к тому единственному адвокату, который вам поможет.
Он стоял у окна, по-книжному аккуратный, по-телевизионному утонченный, непохожий на людей из села, волости и даже самого уезда, стоял боком к окну, набивая табаком короткую трубочку – он уже скурил две таких трубочки по ходу ее рассказа, одну вначале и одну в середине, – и посматривал то на трубочку, то на нее с одинаково рассеянным, не очень-то деловым видом.
– Я берусь за ваше дело… точнее, дело вашего Отца…
Он произнес это слово с большой буквы, и тогда она поверила в него, поверила, что он и есть тот единственный. До этого момента он был просто соломинкой, за которую можно и нужно схватиться, но только затем, что делать-то больше нечего. Она рассказывала ему свою странную историю, пытаясь одновременно как бы слушать себя со стороны, и чем дальше она рассказывала, тем глупее и стыдней она себя ощущала, тем безнадежней казалось ей их положение, ее и Отца. Но теперь появлялась надежда.
– Приготовьтесь к обстоятельному разговору, – сказал он, сев за стол, когда нормальное рабочее время истекло и она уже начинала думать, ехать ли ей сейчас домой или устраиваться на ночлег в Кизлеве. – Я буду задавать вам много вопросов. Очень много… и многие будут для вас неудобными, а многие будут казаться вам вообще не относящимися к делу. Вы поняли?
– Да, – кивнула она.
– При том, что некоторые, – сказал он будто сам себе, – и впрямь не будут к нему относиться. У вас есть хоть какой-нибудь документ?
– У меня только метрика… вот…
– Давайте сюда.
Она протянула ему документ и спросила:
– Корней Петрович… скажите, сколько это будет стоить?
Он довольно-таки ехидно улыбнулся.
– Вернемся к этому вопросу позже.
– Но я хочу знать, хватит ли…
– Я сказал, вернемся позже. А сейчас – краткий анализ. Слушай внимательно. Твой случай – сплошной беспредел, никаким законом здесь и не пахнет. Если ты рассказала мне все точно и полностью, то твоего Отца не за что даже задерживать. Это раз.
– Как? – удивилась она. – А растление… связь с родственниками…
– Растление, – пренебрежительно повторил он. – Закону такой термин неизвестен. Все эти мутные формулы про несовершеннолетних, про членов семьи – сплошной бред и рассчитан на идиотов. Есть одна статейка… но она сюда как бы не клеится… О’кей; в конце концов, это лишь задержание; допустим, оно было сделано для острастки, в воспитательных целях. Однако же, участковый не вправе проводить следственных действий, а по-твоему так он дважды собирался тебя допрашивать. Правда, не допросил… но, например, упоминал показания свидетелей… В общем, поведение участкового на первый взгляд… на мой первый взгляд, – поправился он, – нелепо. Это два, заметь. Наконец, если даже этот не очень понятный пока Семенов и мнит себя то ли шерифом округа, то ли полицией нравов, все равно районная прокуратура не могла идти у него на поводу и выдавать ордер на арест по указанному основанию. Это три. Вывод?
– Отца должны освободить? – предположила она.
Корней Петрович медленно покачал головой. Он взял со стола очень красивую зажигалку, раскрыл ее и, перевернув над трубочкой, извлек из зажигалки бледно-голубой конус пламени, сопровождаемый шипящим звуком. Ей не доводилось видеть таких зажигалок даже по телевизору. Он раскурил трубочку от этого перевернутого шипящего пламени и поднял взгляд на нее.
– Не так-то просто. Рассмотрим два варианта. Первый: Семенов наврал тебе про сизо. Никакого сизо нет, и Отец так и содержится в участке. Трое суток истекают через несколько часов, а потому сегодня вечером Отца обязаны отпустить. Про сизо Семенов сказал тебе все для той же острастки, а может, просто из вредности – в общем, чтобы повернее вы с Отцом уехали из деревни. Для этого же – издевательство с объяснением. Тогда да, твой вывод правильный; я вам не нужен; сегодня Отец вернется домой, и человеческий мой вам совет – побыстрей укладывать чемоданы.
Она вдруг подумала, что первый раз в жизни разговаривает с человеком – не Отцом – без утайки. Это было странно. Это было против Завета: она верила ему. Он говорил сочувственно, он понимал ее, а она так нуждалась в понимании. Она так устала таиться. Она желала довериться ему, раскрыться перед ним. То есть – согрешить, нарушить Завет. Нарушение же Завета – она уже убедилась на горьком опыте – к добру не ведет, а лишь к позору и погибели. Значит – нельзя?
Но ведь дело было не только в ее желании довериться. Она бы справилась с этим желанием; в конце концов, оно было значительно слабее жажды ласки, охватывающей ее по вечерам. Дело было в Цели, в необходимости освободить Отца. Похоже, что Корней Петрович действительно мог помочь ей. Но не лукавство ли это? Не змей ли нашептал его приятными устами: «Я единственный, кто тебе поможет»? Откуда знать? У нее не было выхода, кроме как доверяться. Печально…
Нарушив Завет, она была вынуждена нарушать Его снова и снова. Это была кара за грех. Но не только. Это могло быть указанием на тщетность ее усилий, недостижимость Цели. Погибель, если так; но она должна, обязана была пытаться, даже воздвигнувши Цель над Заветом – до той поры, пока Цель не выполнена. Два дня назад, в темном погребе, в опоганенном платье, она назначила Завет средством. Все правильно. Цель выше средства, даже если средство – Завет. Это не было новым грехом; она должна была довериться этому человеку.
– Возможно, впрочем, – продолжал между тем Корней Петрович, по всей вероятности не замечая работы ее мятущейся мысли, – что Семенов сегодня не отпустит Отца – просто нарушит закон, задержит Его в КПЗ дольше положенного. В этом случае уже наше дело обратиться в прокуратуру; здесь я вам слуга и помощник, случай этот очень прост и ведет все к тому же правильно указанному тобой финалу, то есть к освобождению Отца.
Он попыхтел своей трубочкой, немного подумал и заметил:
– Данный подвариант я бы лучше не принимал всерьез, так как единственным основанием для него явилось бы служебное несоответствие Семенова. То есть, например, что он идиот, неуравновешенный человек, а может, попросту лихоимец… Припомни еще раз его намеки, жесты, интонации: ты уверена, что он не вымогал взятки?
Она вспомнила свою неудачную фразу.
– Деньги – нет.
– А что – да?
– Я упустила один момент, как-то забыла… Вышло так, что я ему чуть ли не предложила себя.
Корней Петрович оживился. Смущаясь, она рассказала ему эпизод, включая масленый вопросик Семенова.
– Что ж, – сказал он, – корыстный мотив отпадает; в таком случае, возможно, цель вас изгнать настолько сильно овладела этим человеком, что ради нее он мог и нарушить закон. Если так, то я должен тебя предупредить, что Отец твой находится в данный момент в опасности. Ему могут причинить вред перед тем, как отпустить на свободу.
Она вздрогнула.
– Могут бить?
Он чуть-чуть качнул головой утвердительно, и по его серьезному взгляду она поняла, что могут не только бить, могут сделать что-то вообще страшное. Ей стало жутко.
– Может быть, нужно поехать…
– Бесполезно, – сказал он, – это из области психологии; чтобы сделать что-нибудь в этом роде, Семеновым должен овладеть амок, а тогда наши усилия могут только напортить… Ты встречала такое слово – амок?
– Да… у Стефана Цвейга…
– Похвально, – одобрил он с легкой улыбкой, – для твоей глуши даже удивительно…
О чем мы говорим, ужаснулась она. О Цвейге в глуши… в то время как Отцу угрожает страшная опасность…
– Я не поеду, – сказал Корней Петрович, внимательно глядя на ее лицо и на этот раз уже, кажется, читая на нем все ее нехитрые, естественные мысли, – хотя бы потому, что я адвокат, а не оперативник. Да и поздно… неизвестно, когда доберемся… и попросту страшно… – Он спокойно перечислял причины, по которым не хочет связываться со спасением Отца; она на секунду его возненавидела, а потом подумала – за что? Кто она ему? Спасибо, что вообще стал разговаривать… да еще сверх рабочего времени… да еще правдиво, не утаивая своих мыслей, какими бы они ей ни казались…
Она встала.
– Я должна бежать.
– Не советую, – веско сказал он, – потому что тебе тоже опасно. И вдобавок ты меня не дослушала. Возможно, через пять минут у тебя будет совершенно другой настрой. И другие идеи.
Она покорно села на стул и сложила руки на коленях.
– Мы не рассмотрели второй вариант, который, честно говоря, кажется мне более вероятным. А именно: Семенов не наврал про сизо. Значит, Отец здесь, в Кизлеве. Значит, прокуратура выдала ордер на арест. Мало оснований считать, что Семенов заразил прокуратуру амоком. Следовательно, существует некое подозрение.
– Не понимаю.
– Ему что-то шьют – такой язык понятен?
– Кажется, – сказала она. – А… это никак нельзя проверить… ну, узнать, здесь Он или нет?
Корней Петрович посмотрел на нее испытующе, раскурил потухшую трубочку, встал из-за стола и неожиданно вышел из комнаты.
Она сидела оцепенело, представляя себе жуткую картину издевательств в участке. Она представила себе, как сержант Петров срывает с Отца одежду и своими грязными ручищами притрагивается к Царю. Он хладнокровно сдавливает Отцу яичко – слегка, чтоб поглумиться вначале. Такое беззащитное, теплое, родное яичко… Отцу больно. Она знает, что это ужасная боль. Отец молчит. Не стонет, не унижается перед ними. Тогда Петров сдавливает яичко сильнее. Отец не сможет сдержать стона… но Он не будет молить их о пощаде… О, только не это. Только бы сизо. Только бы Он оказался в хорошем, милом сизо. Петров… яичко… еще сильнее… Отец теряет сознание. О-о-о, ужас… Ей стало дурно. Потемнело в глазах; она чуть не упала со стула. Она пришла в себя от чьих-то хлопот. Ее трясли за плечи и поднимали ей голову, поддерживая подбородок. Она похлопала глазами, возвращая себя в адвокатскую комнату, и увидела прямо перед собою граненый стакан с водой.
Она отпила несколько глотков и немо уставилась на Корнея Петровича.
– Он здесь, – сказал адвокат.
Она схватила его за руку.
– Слишком много Цвейга, – поморщился Корней Петрович, – вам это не идет, милая барышня. – Он осторожно, но решительно высвободил свою руку, поставил стакан на стол, обошел его, уселся и взял в руки трубку и зажигалку. – Итак, по моим сведениям, Отец ваш действительно в сизо, – повторил он, раскуривая трубку, – а потому ситуация упростилась и усложнилась одновременно. Теперь совершенно очевидно, что моя работа потребуется. Для того, чтобы приступить к делу, мне нужно соблюсти некоторые формальности, но я могу сделать это и завтра. Тебе уже в том повезло, что ты нашла меня; но еще больше тебе повезло, что я сейчас не в процессе, то есть у меня нет срочных обязательств перед другими клиентами, а значит, завтра же я могу заняться делом по существу. Это будет означать прежде всего продолжение беседы с тобой, поскольку, как я уже тебе говорил, от тебя требуется много дополнительной информации. Ты можешь приехать завтра, но тогда я смогу уделить тебе время только после обеда, то есть один день мы потеряем. Вместе с тем, учитывая твое отдаленное местожительство, я готов продолжать эту беседу прямо сейчас, но только у меня дома, так как здешнее присутственное место в семь часов закрывается. Потому – решай.
– Вам решать, – сказала она, – говорите, как лучше, а я… согласна на все. На что угодно, – повторила она сакраментальную фразу.
Они улыбнулись друг другу.
– Прекрасно, – сказал адвокат, – в таком случае вначале ужин, а затем… Кстати: прими к сведению, что я живу один. Не передумаешь ли?
– Нет, – сказала она, думая, что если не попользовался тот, мерзавец, то этот тем более не должен бы; а если что и придется, то это по крайней мере лучше, чем с троими в подвале, и уж во всяком случае оправдано Целью. – Конечно, нет.
– Прекрасно, – повторил он. – Ужин тоже будет у меня дома.
– Только вот…
Она замялась.
– Да?
– Я немного могу дать. Вы же понимаете, – сказала она и опустила глаза. – Удобно ли это? У вас были какие-то планы… и вы не хотите сказать, сколько…
– Я понял, – перебил он, – об этом не беспокойся.
– Но я не понимаю…
– Поймешь. Специально расскажу.
Она пожала плечами.
– Ну, раз так…
Он выколотил трубочку в большую пепельницу из цветного камня. Аккуратно уложил ее вместе с зажигалкой в кожаный чехольчик, а чехольчик – в черный блестящий «дипломат». Сгреб со стола бумаги и поместил их тоже в «дипломат». Потом он встал из-за стола, снял плащ с трехногой металлической вешалки, перекинул его через руку, открыл дверь и сказал:
– Пошли.
* * *
Только у него дома, в небольшой теплой квартире, набитой книгами и диковинными вещами, она поняла, как сильно надеялась на адвоката вообще и этого человека в частности. Это выразилось в ее пробудившемся аппетите – за последние пару дней она, оказывается, почти ничего не ела, ее организм в эти дни просто забыл о еде; но вот появилась надежда, и сразу потребовались силы, и она, почти не стыдясь, неуемно поглощала еду, которой ее потчевал Корней Петрович.
А он, бывший столичный адвокат, расстрига, сосланный, заброшенный непреложным порядком вещей в этот Богом забытый провинциальный городишко, вытаскивал из холодильника все новые разносолы – дары благодарных клиентов-пейзан, – смотрел на нее с доброй улыбкой и тихо радовался, что хоть иногда судьба посылает ему людей, по-настоя-щему интересных.
Но после кофе, после ее смущенных благодарностей за ужин, когда они перешли из кухоньки в комнату и сели за журнальный стол, Корней Петрович, раскурив трубку, сделался серьезным и сказал:
– Теперь, Марина, пойми, что чем точнее ты будешь отвечать на мои вопросы, тем больше шансов у меня помочь твоему Отцу. Итак: мне нужно полное, просто подробнейшее описание того, что эти люди могли видеть между двумя занавесками.
Она уже решила, что Цель выше Завета, а потому начала рассказывать не о том, что было видно из-за занавесок, а о том, что было всегда, потому что иначе он бы не понял.
Она открывала ему Царство. Это было немыслимо трудно. Она никогда не готовилась к этому, не предполагала, что такая ситуация может возникнуть вообще. Привычное дело Завета, такое, как сочинение обманных записок в милиции, оказывалось пустяком, едва ли не развлечением в сравнении с тяжким трудом раскрытия души перед другим человеком. Ее измотал этот рассказ.
Потом они долго молчали. Она не думала ни о чем – просто отдыхала, полулежала в кресле, расслабившись, не чувствуя ничего, кроме потребности зеркала в теле. Он думал о превратностях судьбы, чьей-то звездной идее забросить его сюда в захолустье, может быть, только затем, чтобы дать ему возможность повстречать на своем пути это необыкновенное существо и рядом с ним познать новые глубинные пласты своей собственной личности.
– Значит, тем вечером все было как обычно? – спросил он после этого молчания, нарочито деловым тоном возвращая их к реальности слова и дела.
– Не совсем, – сказала она, моментально покоряясь ему, – я упоминала еще там, в вашем кабинете, что тем вечером Он не желал любви. Он что-то чувствовал, это из-за собаки.
– Но как это выражалось в конкретных действиях?
– Я думаю, – предположила она, – со стороны могло показаться, что я Его насилую. Какое-то время Ему удавалось противиться моим ласкам. Но очень недолго.
– Ты, наверно, потрясающая мастерица по этой части.
Она пожала плечами.
– Может быть. Для Него.
– Перечисляй опять все, что ты делала, – потребовал он. – Только другими словами.
– Какими другими?
– Хоть какими. Мне нужно представлять это в деталях.
У нее испортилось настроение. Она слишком много вложила в свой рассказ. Слова о сокровенном набили оскомину, всего лишь слова – жалкие, осточертевшие подобия невыразимого. Может быть, он сексуальный маньяк, подумалось ей. Она начала рассказывать некрасиво, вяло, как бы отбывая наказание. Если такова плата за его услуги, она должна это делать. Но разнообразить слова – на это сил у нее уже не было.
– Эй, – перебил он, – похоже, ты не поняла, зачем это.
Он склонился над журнальным столиком, приблизивши к ней свое лицо, и посмотрел ей в глаза очень серьезно.
– Послушай, Его не могли привезти сюда просто так, из-за мифического растления. Ваш Семенов выдвигает против Него что-то другое. Что было в руках у Семенова? Пачка измаранной бумаги, которую он называет свидетельскими показаниями. Там, среди этих показаний, есть что-то такое, чего мы не знаем. Вот я и пытаюсь понять, что. Ты, например, уверена, что ваши действия нельзя расценить как садизм? Может, вы там ремнями вязали друг друга? У вас в деревне есть видеосалон?
– В Починках есть, – сказала она хмуро. – Я понимаю, о чем вы. Ничего такого не было.
Он думал, все снова раскуривая трубочку.
– Может быть, это как-то связано с моим объяснением, – несмело предположила она. – Ведь у Семенова были не только показания этих людей, но и мое объяснение. Даже целых три варианта.
– Я не забыл. Доберемся и до объяснения.
– Наверно, дело в нем, – сказала она. – Все, что я делала в течение последней недели – начиная с дискотеки – оборачивалось против нас. Оказалось, что я очень глупа и неудачлива.
– Ты…
Ты уникальное созданье, захотелось сказать ему и встать перед ней на колени, поцеловать ее сильные руки, грубоватые от деревенской работы, ее длинные пальцы, достойные драгоценных перстней, и, может быть, в благодарность за бескорыстное движение своей души удостоиться слабой ответной ласки, тусклой тени мистического, непостижимо глубокого, существовавшего между ней и ее Отцом… Как жаль, что это нельзя, подумал он уныло; это только испугало бы ее… и несвоевременно, не до него ей сейчас… а когда он спасет Его – если спасет! – будет тем более не до него…
– Хорошо, – сказал он, подавив минутный порыв, – ты могла бы прямо сейчас, письменно, на листе бумаги, в точности воспроизвести все три варианта своего объяснения?
– Конечно, – улыбнулась она. – Они же совсем короткие… и потом, я обдумывала каждое слово.
Он дал ей бумагу.
– Пиши.
Она писала, радуясь простоте задания. Он сделал себе еще кофе, пыхтел трубочкой и думал о деле.
– Вот.
Он прочитал. Вначале бегло. Потом внимательней. Потом еще внимательней. Потом до него дошло.
– Припомни фразы, в которых Семенов критиковал второй вариант объяснения.
Она посмотрела на текст.
– «По-твоему получается, что такой факт происходил всего один раз. – Так он сказал. – Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт».
На что я возразила:
«Я не написала, что единственный».
Он не принял такое возражение.
«Что же, – спросила я резким тоном, – мне количество этих раз указать, так?»
«Ясно, что количество ты не считала, – спокойно сказал он. – Напиши, в каком году случился первый».
«Я не помню! – сказала я. – Должна специально придумать?»
«Ничего не нужно придумывать. Пиши правду».
«А если не помню?»
«Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…»
«Потому что маленькая была!» – сказала я ему, как дураку.
«Потому что маленькая была, – повторил он с усталым видом, – что угодно, только конкретно».
– Все, – сказала она. – Такой вот был разговор.
– Скажи, а сколько лет этому Семенову?
Она подумала.
– Может быть, сорок? Сорок пять?..
– Долго он участковым?
– Не знаю. Сколько помню себя, всегда он был.
– Ты когда-нибудь говорила с Отцом о своей матери?
Она вздрогнула и вонзила в него острый, настороженный взгляд.
– Понятно, – сказал он. – Ай да Семенов.
Они с минуту посидели молча, думая каждый о своем. Она отходила от шока, вызванного внезапным вопросом; как испуганная улитка, выглядывала осторожно из раковины, спрашивая себя, можно ли дальше и как теперь. Он не сомневался, что угадал, и размышлял о своей странной судьбе и профессии, время от времени сталкивающей его с людьми, к которым его влекло пагубно и необъяснимо.
– Плохо, да? – спросила она наконец, еще не понимая, но уже чувствуя.
– Пожалуй, – отозвался он, – хотя… С чисто профессиональной позиции, тем интереснее дело…
– Вы скажете мне?
– Да. Ты, конечно, не знаешь, возбуждалось ли уголовное дело по факту смерти твоей матери.
– Конечно, не знаю.
– Ага, – он раздумывал, как ей сказать, чтобы она не спряталась в раковину всерьез и надолго.
– Мне правильно кажется, – осторожно помогла она ему, – что это связано с ней? С ее смертью?
– Да.
– Почему только сейчас, через двенадцать лет?
– Как раз потому… – Он усмехнулся. – Видишь ли, как тогда, так и сейчас должны быть какие-то основания для возбуждения уголовного дела.
– То есть… растление уже не при чем?
– Да забудь ты про это растление, вообще слово такое забудь! Он вас попугать решил, понимаешь? Изгнать из деревни, чтоб другим неповадно было… Не при чем здесь ни закон, ни милиция.
Он посмотрел на нее и добавил:
– Если хочешь знать, участковый вообще не имеет права возбуждать уголовных дел. Это прерогатива районного следователя. Соответственно, санкция на арест – прерогатива прокуратуры.
Она взяла в руки исписанный бумажный листок.
– Все равно… я что-то…
– Представь себе, – сказал Корней Петрович, – что двенадцать лет назад участковый Семенов заподозрил твоего Отца в убийстве. Почему заподозрил – вопрос не ко мне. В деревнях сложный расклад взаимоотношений, копаться в нем бессмысленно… Итак, заподозрить-то он заподозрил, но – чисто по-человечески. Как участковый, он не мог серьезно заниматься этим делом, а даже если бы и мог, то ничего не смог бы доказать, поскольку отсутствовала важная вещь, а именно – мотив преступления.
Бумага в ее руке задрожала, и она поспешно положила ее на стол.
– Время шло… Семенов иногда, может быть, даже общался с вами – участковый, как-никак… Конечно, он не очень-то вас любил – впрочем, вас вообще не много кто любил, верно? – однако же новых фактов по этому делу не обнаруживалось, и подозрение его помаленьку слабело… забывалось… быльем порастало… Но не исчезло совсем.
Теперь не только рука – она вся задрожала.
– И вот проходит двенадцать лет, – неторопливо продолжал адвокат, – а это не так уж много, девочка… и судьба посылает Семенову – дело не дело, так… какую-то ерунду, разве что для потехи мужского воображения… однако же в этой ерунде скрывается ма-аленькая зацепочка… Другой бы – какой-нибудь новый, молодой, будь он участковым – этой зацепочки бы и не заметил… Ну, устроил бы ту же острастку. Покуражился бы да и отстал… Так бы сделал другой. Но не памятливый Семенов.
Она почувствовала, как что-то тяжелое обволокло ее и потащило прочь от всего хорошего в прошлом и будущем. Она уже чувствовала такое несколько раз – дома, в кабинете Семенова… У нее не было и не предвиделось сил бороться против этого в одиночку.
– Одно дело, – сказал адвокат, – если дочь приходит как бы на замену матери. Отец безутешен, даже и думать не хочет о том, чтобы кого-то привести в дом… так проходят годы… но они, эти годы, все же берут свое; все больше хочется женского тепла и ласки, а меж тем дочурка уже подросла… Отец и дочь нежно любят друг друга… все нежнее… все нежнее…
Теперь они оба чувствовали одно и то же. Он резал по живому, но иначе было нельзя, и она могла быть только благодарна ему за это.
– И совсем другое дело, если эта любовь – с ее младенческих лет… Что это за любовь, отдельный разговор… да и не для дела… а для дела важно, что причина и следствие меняются местами: не смерть матери привела к любви отца и дочери, а может, как раз наоборот – любовь отца к дочери возникла и проявилась раньше… та самая любовь, которую оказалась не в состоянии вынести мать… и из-за которой…
Он помолчал. При всем ее жутком состоянии она не могла не отдать должное щадящим формулировкам, в которые он облек свой логический анализ.
– В общем, – подытожил он, – теперь у Семенова появился мотив убийства Отцом твоей матери.
– Я могу отказаться от этого объяснения? – спросила она.
Он не понял.
– То есть?..
– Сказать, что написала неправду… что не в себе была…
– А-а, – он улыбнулся. – Наверно, ты плохо представляешь себе, кто такой адвокат. Сейчас тебе не нужно думать, что делать дальше. Думать за тебя буду я. Отказываться от показаний, менять их, вообще обманывать всех вокруг и так далее – это уже техника, это часть общей линии защиты, которую я сам должен создать, исходя из всего имеющегося. Ты просто должна говорить мне правду – одному только мне! – и выполнять мои инструкции, больше ничего.
«Обманывать всех вокруг». Так похоже на Завет – и, вместе с тем, так бездушно. Она не могла понять, как относиться к этому. Не успевала осмыслить новые для себя вещи. Информационный поток перегружал, затоплял шлюзы ее сознания.
Он посмотрел на ее озадаченное лицо и добавил:
– И не мучай себя за свои ошибки. Это было бы очередной ошибкой, хуже и опасней всех сделанных.
– Значит, – спросила она, – вы не отказываетесь продолжать… то есть, вы будете защищать Его, даже если речь пойдет об убийстве моей матери?
Он хмыкнул.
– Знала бы ты, скольких я защищал насильников и убийц, которых непонятно как земля носит. Я просто адвокат, вот и все.
– Нет, не все, – сказала она, неожиданно исполняясь чувством горячей благодарности, даже любви к этому человеку, о существовании которого она вообще не знала всего несколько часов тому назад, – вы не просто адвокат, я это чувствую… Вы отложили разговор о деньгах, забрали меня домой, покормили… Я не знаю обычных адвокатских правил, но мне почему-то кажется, что ваши поступки необычны. Вы приняли меня близко к сердцу – ведь так?
– Да, – сказал он, радуясь, – ты угадала. Ты в своих Починках научилась чертовски точно выражаться. Близко к сердцу – да!.. и, между прочим, именно по этой причине я не возьму с тебя ни копейки денег. Это понятно?
Она кивнула головой.
– Впрочем, – философски заметил он, – если б ты собралась заплатить мне деньгами, у тебя их совершенно точно не хватило бы.
Она смотрела на него, как на волшебника из доброй сказки.
– Вы не похожи на людей, которых я знаю.
– Должно быть, так, – ухмыльнулся он. – Мы с тобой два сапога пара. Впрочем… надо бы сюда еще двоих для порядка – твоего Отца и участкового Семенова. Это уже две пары сапог.
– Как это – Семенова? – удивилась она.
– Нарушители устоев, – объяснил он, – люди, которые из своих личных побуждений… кстати, не всегда и денежных… плевать хотели на закон, мораль и прочие общественные институты. Семенов – именно из таких. Ты и Отец, понятно, тоже. Ну, а я… Хочешь, о себе расскажу, чтоб понятней было?
– Конечно… если вам хочется…
– Э, нет. В этом я Семенову не товарищ. Если тебе интересно, то мне хочется. А если нет… это тоже было бы понятно, сейчас иных мыслей, кроме как об Отце, у тебя вроде как и быть не должно… но, с другой стороны, все время об одном – так и спятить недолго. Поэтому…
Он развел руками. Она вдруг подумала, что это первый мужчина в ее жизни – кроме Отца – с кем она вообще разговаривает по-нормальному. И он же собрался помочь ей в важнейшем деле. Ее интерес к нему был бы более чем естествен.
– Мне интересно, – сказала она. – Это правда.
Она чувствовала, что не лжет ни ему, ни себе.
* * *
– Ну что ж, – сказал он, – я рад, потому что рассказывать о себе всегда приятно, а уж такой милой, юной и, несмотря на это, понимающей особе, как ты – приятно вдвойне. Однако, не подумай, что вещи, о которых я буду говорить, становятся достоянием первого встречного. Например, здесь, в этом замечательном уездном городе, нет ни одного человека, который был бы посвящен. Хочешь верь, хочешь не верь, но ты будешь первая.
– Это означает, – предположила она, – что я должна хранить в тайне все, что от вас услышу?
– Вообще-то да, – сказал он, – я бы хотел на это надеяться.
– Обещаю, – сказала она. – Я умею хранить тайну.
Корней Петрович с сомнением посмотрел на нее. Она покраснела.
– Он сбил меня с толку, – сказала она. – Больше я не попадусь на такую удочку.
– Надеюсь, – скромно заметил адвокат, – обо мне тебя вряд ли будут допрашивать.
– Но можно вопрос? Вы так говорите о Кизлеве, как будто сами не отсюда… или, по крайней мере, только недавно…
– Именно так. Есть такой штамп, банальный до одури: «преуспевающий столичный адвокат». Вот это я и есть. Точнее, это я в прошлом.
– Из Москвы?
– Ну да, а что в этом странного?
Они оба удивились – она потому, что Москва была для нее все равно что другой планетой, а он потому, что не видел в этом повода для такого уж особенного удивления, которое отразилось на ее лице.
– Да, я был таким. Но я нарушил адвокатскую этику. Я сделал то, что запрещается – ну, скажем, не законами, но достаточно похожими на них профессиональными нормами. Я принял близко к сердцу своего клиента. Точнее, я принял близко к сердцу человека, который был моим клиентом. Да и не только к сердцу… Это был… была… – Он помолчал, соображая, все ли рассказывать. – Ладно, все так все; однако же в честь такого события, как откровенный рассказ, надо бы принять. Не каждый день случается. Ты – как?
– Выпить?
– Ага.
– Наверное, можно…
В жизни, которую она вела до этого, спиртное не то чтобы не существовало – это было бы невозможно там, где она жила, – но играло прозаическую, утилитарную роль нечастого медицинского препарата или в лучшем случае дани общественному обычаю. Любой из них – и Отец, и она – запросто обошелся бы без спиртного вовсе. Она знала, что другие пьют алкоголь для смелости, веселья, установления отношений, а бывает – с тоски, для забытья, но относилась к этому с легкой жалостью, как к разновидности протеза. Предложение адвоката она по привычке оценила прагматически. Выпить? Неплохо; хотя бы затем, чтобы прийти в себя для завтрашних испытаний и так далее.
Она отпила крошечный глоток предложенного ей напитка – темного, терпкого, необычно пахнущего, непохожего на все, что ей приходилось пить до сих пор.
– Что это? – спросила она.
– Ликер, – сказал адвокат. – «Старый Таллин». Нравится?
– Да, – с удивлением призналась она. – Ведь он крепкий?
– Пожалуй… – Он посмотрел на бутылку. – Сорок пять градусов.
– Странно. Никогда не думала, что крепкий напиток может быть вкусным.
– А что ты пила до этого?
– Что пьют в деревнях? Водку… самогонку… а еще спирт…
– М-да.
– Питьевой, – пояснила она.
– Что?
– Я говорю, спирт питьевой. Есть еще технический – говорят, отрава – а вообще, если честно, все это ужасно невкусное. Я думала, все крепкие напитки таковы.
– Выходит, не все.
– Выходит.
Они выпили.
Первый рассказ адвоката
– Итак, – сказал Корней Петрович, – я был преуспевающим столичным адвокатом, то есть состоял в сообществе, называемом коллегией адвокатов; в Москве несколько таких коллегий, и попасть туда чрезвычайно трудно, даже в самую завалящую. Это замкнутые сословия, можно сказать цеха, как в средневековой Европе; попадают туда по родству, по большой протекции; иногда, конечно, и за деньги, но последнее – скорее в порядке исключения. Для обычного смертного, каким был и я, путь в коллегию тоже вроде бы не заказан, но для этого нужно иметь очень хороший диплом, очень хорошие несколько лет работы в каких-то других полезных инстанциях, например в прокуратуре, очень хорошую биографию во всех иных отношениях, и все равно нужно выстоять очередь – тоже, как минимум, несколько лет. Счастливчик, который был наконец зачисляем в коллегию, устраивал по этому поводу приличный банкет. И не зря: это означало верный кусок хлеба с маслом на всю оставшуюся жизнь, да и для потомства возможности выше средних. Я рассказываю тебе это затем, чтобы ты поняла, чем именно я рисковал и что потерял, нарушив так называемую адвокатскую этику.
Конечно, для людей, прошедших столь строгий отбор, является естественным вести себя крайне осторожно. Выбирать знакомства, выбирать выражения, даже дела вести – я имею в виду, судебные дела – определенным и весьма расчетливым способом. Для человека честного, оригинально мыслящего и свободолюбивого все эти ограничения были, бесспорно, очень тяжелы. Я знал адвокатов, которые от этого спивались… а то и вешались…
Пока я не был членом коллегии, подобные ограничения составляли часть моей борьбы за членство. Этот путь был свободно выбран мною самим. Поэтому я не страдал. Но вот меня зачислили, пошла обеспеченная жизнь, и через какое-то время я почувствовал, что хлебушек с маслом становится мне поперек горла. К счастью, я был неженат. Не стояли передо мной призраки голодных детей, и в этом, конечно, было большое упущение тех, кто принял меня такого в коллегию, потому что именно из подобных соображений члену коллегии полагается быть человеком семейным. Так или иначе, я внутренне зароптал против порядков, и как раз в это время на моем горизонте появился уже упомянутый мною клиент.
Ты уже поняла – я оговорился – что клиентом была дама. Красивая, богатая, замужняя дама (и замужняя, замечу в скобках, не за кем-то, а за членом правительства, то есть министром или на худой конец его первым заместителем). Никто не желал браться за эту обвиняемую в экономических преступлениях жену члена правительства (хотя замечу, опять-таки в скобках, что члены правительства начинали к тому времени меняться, как перчатки, и уже не имели того грозного веса, как во все прежние десятилетия; да и не такая уж это астрономическая величина, потому что только министров, союзных и республиканских, в нашей стране насчитывается несколько сотен в течение года, а если считать с первыми заместителями и всякими председателями комитетов, то вообще, наверно, больше тысячи). А браться никто не хотел потому, что когда обвиняется жена министра, то скорее всего целью этих обвинений является сам министр, иначе бы и дела возбуждено никакого не было; а значит, дело это не столько уголовное, сколько политическое, на котором, конечно, можно заработать очки, но вернее всего можно сломать себе шею. Поэтому такие дела оставались на долю авантюристов. Таких, как ваш покорный слуга.
Ну-с, дело дамы – ее звали Ольга, а фамилию тебе знать не обязательно – само по себе было совершенно заурядным, добросовестно, но не талантливо, срубленным средней руки следователем-карьеристом, и я после недолгого изучения уже видел все его недочеты и хорошо знал, как мне следует поступить. О том, чтобы бороться за оправдание Ольги, мне думать не следовало, я видел, что это невозможно; однако в моем распоряжении были проверенные ходы – я мог и, как порядочный адвокат, должен был сделать так, чтобы дело тянулось долго, очень долго, до тех времен, когда, может быть, изменятся политические ветры, или кто-нибудь умрет, или подоспеет амнистия и так далее. И я спокойно и методично стал цепляться за множество мелких дырочек, оставленных бесталанным следователем-работягой. Все это было рутинно и скучно, но во всяком случае я сделал уже то, на что у других не хватало пороху – то есть, хотя бы взялся за это дело.
И как-то раз, после очередной моей мелкой удачи, меня разбудил телефонный звонок, и бесполый голос попросился ко мне на прием со ссылкой на одно из многочисленных имен, ставших знакомыми мне по ходу этого дела. Я назначил время. Явился безликий человек и сказал:
«Многоуважаемый Корней Петрович! Высокое лицо, косвенным образом, однако весьма чувствительно, затронутое в известном вам деле, желало бы снабдить вас определенной информацией, которая, бесспорно, повлияла бы на стиль ваших действий. Мы полагаем, что с вашей стороны было бы по крайней мере целесообразно ознакомиться с такой информацией. Если не возражаете, к концу рабочего дня за вами приедет машина с вот таким номером, – он показал мне номер, заранее написанный им на бумажке, – и остановится вот здесь, – он перевернул бумажку и показал нарисованный на ней план улиц, окружающих мое место работы, и на этом плане – помеченное крестиком место. – С водителем разговаривать не нужно, – продолжал он, как автомат, убрав в карман бумажку с надписями, – вы просто сядете в машину, и вас отвезут на место встречи. Вопросы есть? Пожелания?»
Как ты думаешь, Марина, были ли у меня пожелания? Правильно. Их не было, причем сразу по двум причинам. Первая была позорная: воспитанный в системе страха и принуждения, я просто не сумел возразить человеку, специальностью которого было неукоснительно подчиняться кому-то верхнему и отдавать столь же неукоснительные распоряжения тем, кто внизу. Формально я не был внизу, но фактически – был, и мы оба это знали. А вторая причина – верю, что основная – была моим врожденным авантюризмом. Нудное дело вдруг выпустило когти, обещало обернуться политическим детективом. Мне стало интересно; я еле досидел до конца рабочего дня. Потом, оглядываясь по сторонам – а вдруг следят? – я пробрался на место, что было указано крестиком на бумажке.
Черная блестящая машина уже стояла там. Я открыл дверцу и сел, даже не глядя на водителя, и машина тронулась. Мы ехали за город. Мы обогнули кругом уезд правительственных дач. Наконец, машина остановилась в небольшом перелеске. К ней подъехала другая машина, совершенно неказистая – какой-то весь обляпанный грязью военный вездеход, – и человек, в котором я узнал своего утреннего посетителя, вышел из вездехода, приблизился и открыл дверцу с моей стороны. «Прошу вас», – сказал он и едва ли не протянул руку, чтобы помочь мне выйти.
Я вышел, и одновременно со мной вышел из машины водитель. «Извините за неудобство», – сказал бесцветный человек, и водитель, оказавшийся молодым здоровым парнем, быстро обшарил меня сверху донизу, ища, очевидно, оружие. «Таков порядок, – сказал человек, – а теперь вас ждут». Я проследовал за ним. Он открыл передо мной заднюю дверцу военной машины, помог усесться и сразу же сам сел со мной рядом. Сиденья внутри вездехода были расположены одно против другого, как в кинематографическом лимузине (в настоящих я не имел удовольствия побывать); в полумраке я не сразу рассмотрел двух мужчин, сидевших напротив меня. Но один из них пошевелился, слегка подался вперед, то есть ко мне, и я узнал его: это был тот самый член правительства, муж моей подзащитной по имени Ольга.
«Здравствуйте, Корней Петрович, – сказал он замогильным голосом и назвал себя. – Очень рад познакомиться. – Мы пожали друг другу руки; рука у него была такая же, как голос – какая-то замогильная. – Я слежу за тем, как вы ведете защиту моей жены».
«Вот как». – Я просто не знал, что сказать. Было бы глупо благодарить его за это.
«Мне кажется, вы действуете очень профессионально».
За это можно было поблагодарить.
«Спасибо, – сказал я, – весьма польщен».
«Познакомьтесь, – сказал министр, – это Виктор Петрович, мой референт».
Мы с Виктором Петровичем – то есть с тем, кто сидел рядом со мной – пожали друг другу руки.
«Виктор Петрович, вплоть до особого распоряжения, будет полностью представлять меня в этом деле, – сообщил министр. – Он передаст вам всю относящуюся к делу информацию. Через него же я узнáю о тех или иных новостях или проблемах».
«Хорошо», – сказал я.
«Как ваше здоровье?» – спросил министр.
«Спасибо, – сказал я, – более или менее. А ваше?»
«Надеюсь, – уклончиво сказал министр. – Спасибо, Корней Петрович. Было приятно с вами побеседовать».
«Взаимно».
«Виктор Петрович, – сказал министр, – позаботьтесь, чтобы Корнея Петровича отвезли».
Виктор Петрович потянулся к дверце машины.
«Через пятый распределитель, пожалуйста», – внушительно сказал ему министр.
«Понял», – сказал Виктор Петрович, выскочил из машины и придержал передо мной дверцу.
«До свидания, Корней Петрович», – сказал мне министр и подал руку. Я пожал ее и тоже сказал: «До свидания». Человек, сидевший на одном сиденье с министром, за все время нашей беседы не проронил ни слова.
Меня усадили в черную машину. Виктор Петрович вручил водителю какую-то бумажку, попрощался со мной и возвратился в вездеход. Машина, в которой был я, тронулась. Меня привезли в город, за ворота с часовым в маскировочной форме; машина остановилась возле закрытых, обитых жестью дверей помещения, похожего на гараж; водитель вышел из машины и зашел в эти двери через вырезанную в них калитку. Через минуту он снова появился оттуда, сопровождаемый женщиной в белом халате.
«Здравствуйте, – сказала мне женщина. – Прошу вас».
Я последовал за женщиной, а водитель – за мной. За жестяными дверями раскинулся склад всего. Ближе к дверям была еда, дальше – предметы домашнего обихода, а еще дальше, в необозримую глубину, уходили полки с мануфактурой.
«Выбирайте, пожалуйста», – сказала женщина.
«Вы извините, – сказал я, точь-в-точь как ты, – но знать бы еще, сколько это стоит. Понимаете, я специально сюда не готовился и не взял ни особенно много денег, ни даже хозяйственной сумки».
Женщина озадаченно посмотрела на водителя и – на бумажку, которую она держала в руке.
«Шутите, – сказала она. – Вы же по второй разнарядке. Литеры «А» и «Б» бесплатно, то есть вон до того шлагбаума, – показала она куда-то вдаль, – а сумочку я вам подберу, уж не беспокойтесь».
Я пошел вдоль полок. Чего там только не было! У меня слюнки потекли. В конце концов я взял не так уж много, потому что если брать много, там можно было брать все подряд. Женщина удивилась малому количеству взятого. Я расписался в составленной ею ведомости. «У нас строго, – похвасталась она, – каждый продукт на учете». Водитель взял сумку, совсем не тяжелую, и понес в машину. Я попрощался с женщиной и вообще со всем этим замечательным, гостеприимным заведением. Мы выехали из ворот с часовым, и меня отвезли домой. Машина, как и положено в целях конспирации, остановилась за квартал до моего подъезда.
Вот так началось мое знакомство с правительственными кругами. На следующий день Виктор Петрович снова прислал за мной машину, но на этот раз простую, белую, и меня доставили в обычный кабинет обычной конторы, каких в Москве полным-полно. Зато вещи, которые он мне рассказал, оказались совершенно необычными.
Оказалось, например, что первое впечатление, будто уголовное дело против Ольги есть политическое дело против министра, было впечатлением ошибочным. Само по себе это дело, как я уже упоминал, было совсем неинтересным. Не то что у тебя, точнее, у твоего Отца…
* * *
– …если я не ошибаюсь в своих построениях о мотиве, – добавил Корней Петрович, – а ошибаюсь я редко, учти.
– Корней Петрович, – сказала здесь Марина, – вы упомянули об Отце… Извините, что я перебила ваш рассказ; это буквально на минутку. Но раз уж вы сами коснулись этой темы, могу я спросить: что мы будем делать дальше?
– Хм, – сказал Корней Петрович. – Что делать?.. Извечный вопрос. Не знаю, Марина. Пока не могу сказать.
Она молчала.
– Это станет известно только завтра утром, – пояснил адвокат, – вначале мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… потом я немножко позанимаюсь сам знаю чем… и, если повезет, завтра же увижу твоего Отца…
– Вот как? – Лицо Марины просветлело. – А я, я никак не смогу Его увидеть?
– Я попробую, – серьезно сказал Корней Петрович. – Но не питай, пожалуйста, надежд раньше времени.
– Хорошо, – тихо сказала она.
– Поменьше Цвейга, понимаешь.
– Да.
– Давай-ка еще по чуть-чуть, – предложил Корней Петрович и наполнил рюмки «Старым Таллином». – Может быть, тебе уже прискучил мой рассказ? – заботливо поинтересовался он. – Ведь этот рассказ, наверно, не совсем то, что ты ожидала… может быть, ты думала, что это будет вроде боевиков со стрельбой…
– Это не так, – сказала Марина. – Ваш рассказ очень интересен. Просто вы упомянули Отца, и я перебила вас ровно на минуту.
– Впрочем, – заметил он, – стрельба тоже как бы имела место, но позже…
– Продолжайте, пожалуйста, – попросила Марина.
Первый рассказ адвоката
(продолжение)
– Изволь, – отозвался адвокат. – Я остановился на своем визите к Виктору Петровичу – визите, который изменил мое представление о деле, точнее, обо всем том, что это дело окружало.
«Это просто сука, – сказал Виктор Петрович, – мы уже знакомы и теперь делаем общее дело, поэтому надо называть вещи своими именами. Поскольку вы профессиональный и проверенный нами адвокат, нет нужды останавливаться на вопросах хранения тайны… Эта сука подвела Хозяина сразу по нескольким направлениям. Во-первых, она не была верна ему чисто по-супружески, и я сообщаю вам об этом со всей мужской прямотой. Во-вторых, люди, с которыми она связалась, являются врагами Хозяина; она стала появляться с ними, что нанесло Хозяину, помимо морального, еще и политический вред. В-третьих, она начала снабжать их закрытой информацией… правда, пока всего лишь специально подготовленной дезой, что и помогло ее уличить… но кто знает, на что она будет способна завтра. Наконец, ее хозяйственные операции достигли такой степени наглости во всех отношениях, что позволить ей продолжать их и впредь – значит серьезно рисковать репутацией Хозяина.
Надо вам знать, – продолжал этот человек, – что позиция Хозяина никогда не была настолько сильной, как сейчас. Мы на коне! – воскликнул он и с горящими глазами стукнул по столу сухим кулаком, на котором я теперь заметил “бейки”, то есть характерные мозоли от долгих занятий восточными единоборствами. – Нам было бы нетрудно избавиться от этой суки другим, более действенным способом. Но есть две причины, по которым Хозяин не хочет так поступать. Первая причина – несовершеннолетний сын Хозяина от суки. Независимо от ее личных и деловых качеств, Хозяин желает, чтобы у мальчика была хоть какая-то мать. Я еще коснусь, – сказал он, – этого аспекта далее. Второй причиной, – продолжал он, – является политический эффект. Сделать так, чтобы сука просто исчезла, для Хозяина означает хотя бы частично признать поражение. Нет! – крикнул он и опять стукнул кулаком по столу, – мы не можем действовать так слабо, мы должны действовать так, чтобы посрамить врагов, то есть попросту шмякнуть суку в достойную ее кучу дерьма, забрызгав тем же дерьмом всех иже с ней, но так, чтобы брызги не коснулись при этом Хозяина. Способ для этого был найден лично мной, – гордо сказал Виктор Петрович и выпятил грудь. – В Волоколамске был задержан некий наркоман, оказавшийся сторожем подпольного склада. Таким образом часть хозяйственных операций суки была рассекречена… а остальное вы знаете из материалов дела».
Пока он собирался с дальнейшими мыслями, я успел осознать всю меру своей ничтожности в этой бесчеловечной системе. Как будто я подвернулся медленно надвигающемуся на меня асфальтовому катку. Передо мной был выбор – или прилипнуть к боковой поверхности, к периферии его могучего колеса, где мне милостиво оставляли местечко, и дальше катиться вместе с ним, давить других; или не прилипать, остаться на своей позиции – и самому быть безжалостно распластанным, раздавленным, впечатанным в свежеукатанную дорогу.
«Но почему, – спросил я, жалко пытаясь выглядеть хотя бы консультантом, а не только слепым исполнителем, – почему бы в таком случае Хозяину попросту не санкционировать прекращение дела… как адвокат, знакомый с делом, я могу указать такие способы?.. Ведь главная цель уже достигнута: дело возбуждено, были допросы; обвиняемая (я не мог заставить себя называть ее сукой) за свое неповиновение и предательство получила хороший урок; теперь разрешить ей уйти – значит поступить великодушно и тем самым еще более унизить как ее, так и людей, с ней связанных. Разве это не логично?»
«Любезный Корней, – сказал Виктор Петрович, – вы рассуждаете… кстати, давайте перейдем на «ты» – нет возражений? – ты рассуждаешь, как истинно благородный рыцарь и, теперь я вижу, достойный член нашей команды. Конечно же, у нас была такая мысль. Хозяин велик! Однако как нынешние друзья суки, так и… – он на секунду понизил голос, – увы, некоторые из высших авторитетов… мыслят иначе. Им не дано оценить изощренность упомянутого тобой хода. Для них – по крайней мере, для некоторых из них – это выглядело бы как проявление слабости. Хотя бы поэтому дело должно продолжаться; но есть и вторая важная причина. Я упоминал о мальчике, сыне Хозяина. Славный мальчуган! я хорошо знаю его; поверь, подает большие надежды. Однако, находясь под тлетворным влиянием суки, парнишка в последнее время частично испортился, а ему всего десять лет, и мы боимся, что процесс примет необратимый характер. Сейчас самое время на несколько лет оторвать его от матери, вдохнуть в него истинные ценности и любовь к отцу, с тем, чтобы в дальнейшем уже не она, преступница, определяла настроение сына, а наоборот, мальчик сделался проводником идей Хозяина и взял под контроль свою беспутную мамашу и всех ее приятелей заодно. Поэтому-то именно лишение свободы сроком на несколько лет является требуемой мерой. Но какое же лишение без суда? Нет уж, Корнеюшка, без суда мы сажать не будем… не те времена!.. а суд, как ты сам профессионально понимаешь, это естественное завершение дела. Вот почему нам важно твое сотрудничество не только в области, так сказать, пенитенциарной, то есть чтобы преступница получила свое, но также и во вполне защитной, во вполне профильной твоей области, то есть чтобы следствие и суд не переусердствовали и не упекли ее слишком надолго».
«Разве вы уже не согласовали это со следствием и судом? – удивился я, пройдя по ходу его монолога через ряд самых разнообразных ощущений. – Мне показалось, что я как бы последняя несознательная инстанция».
Он озадаченно посмотрел на меня, пытаясь определить, не издеваюсь ли я над ним случайно.
«Все под контролем. Существует порядок».
Я не совсем понял эту мысль, но задавать дальнейшие вопросы исследовательского толка счел бестактным.
«Какой же срок вы считаете оптимальным?» – задал я немыслимый для адвоката вопрос, возвращаясь в русло фантасмагорического инструктажа.
«Три года общего. Ни больше, ни меньше, поскольку мера пресечения до суда – всего лишь подписка о невыезде. И говори мне «ты», кстати».
«Ты, – послушно повторил я. – Что я должен сказать еще?»
«Ничего, – сказал Виктор Петрович – впрочем, теперь уже, наверно, просто Виктор. – Ты должен не сказать, а сделать».
«О’кей».
«Кратко и дружественно, – оценил он. – Ты, конечно, понимаешь, что приступить к исполнению нужно немедленно».
«Хм».
«Гнойник созрел, – пояснил он несколько выспренне, – и пациент в операционной. Очень благоприятная конъюнктура. Но вдруг ветер переменится. Смотри, опоздаем – Хозяин не простит».
«О’кей», – сказал я опять, с другой интонацией, озадаченный метафорическими изысками своего собеседника.
«Надеюсь, – пробурчал он, как бы в некотором раздражении от моего легкомысленного «о’кей». – Как тебе пятый распределитель?»
«Ничего, – отозвался я. – А что в остальных четырех?»
Он хохотнул.
«Почему ты решил, что их всего пять?»
«Я решил, что меня допустили до самого последнего».
«Обижаешь, – душевно сказал Виктор. – Тебя допустили до нашего. Сделали аванс, как кандидату в команду. Есть у нас доступ и к другим… но не все сразу… погоди, сделаем дело, доберемся и до второго».
«Почему не до первого?»
Он поперхнулся от неожиданности, закашлялся, посмотрел на меня с удивлением и укоризной.
«Ты таких вещей вслух не говори».
«Понял».
«Так-то. Мы все обсудили?»
«Нет, – сказал я, – у меня еще вопрос».
На лице Виктора отразилась некоторая досада.
«Учти, – сказал он, – шкурные вопросы у нас принято решать после дела».
«Обижаешь, – сказал я в точности как он минутой ранее. – Вопрос исключительно общего беспокойства. О брызгах. Где гарантия, что… несмотря на…»
Я многозначительно замялся. Я уже вполне овладел его языком и прочими средствами выражения мысли.
«Есть гарантия», – веско сказал он.
«Поясни».
«Ну… как ты понимаешь, существуют договоренности…»
Он закатил глаза.
«Да ладно, – протянул я, – кажется, что мы поняли друг друга… Какие могут быть секреты, а, Виктор? Среди своих?»
«Все согласовано, – сказал Виктор, понизив голос и тем давая понять, что это уже как бы сверхнормативная доза информации, за которую с меня косвенно причиталось. – Предстоит развод; сверху дали понять, что это будет принято благосклонно…»
Он замялся. Я продолжал смотреть недоверчиво.
«…потому что, – понизил он голос до шепота, – существует кандидатура на замену… родственница очень могущественного лица… с юга… заинтересованного в дружбе с нашим ведомством…»
Он замолчал.
«Даже так…», – прошептал я, как громом пораженный.
«Вплоть до того, – подтвердил Виктор. – Но!»
И он поднял указательный палец.
Я обратился в слух.
«Если! – внятно сказал он, пристально глядя на меня. – Хоть что-то! Кому-то!»
«Стоп, – сказал я, – с адвокатом это не нужно».
«О’кей», – сказал он неожиданно, с любовью глядя на меня, и я понял, что он употребил это словечко впервые в жизни.
Черт их знает, Марина. Может, они действительно взяли бы меня к себе. Были адвокаты, которые выловили себе карьеру в мутных перестроечных водах. Черт их знает, потому что я, видишь ли, устроен совсем по-другому. Слишком дорогой показалась мне цена за звание преуспевающего столичного адвоката. Я не могу это объяснить. Если бы я продолжал оставаться преуспевающим, я бы, например, не встретил тебя. Как я уже сказал тебе, и хлебушек-то с маслом уже встал поперек горла, а тут следом вставляли нечто и вовсе несусветное.
Знаешь, у адвокатов пониженный инстинкт самосохранения. Как я понял, в твоей деревне есть телевизор? Если ты смотришь криминальные новости, то могла обратить внимание на профессиональный состав жертв разгула преступности. Банкиры, предприниматели, депутаты, политики, журналисты… даже священники… мафиозные боссы, само собой; множество людей без определенных занятий; всяческая правоохрана – судьи, прокуроры, много милиционеров… и заметь, ни одного адвоката. Ну, может быть, почти ни одного. Несмотря даже на упомянутую мной близость некоторых к пирогу. А почему? Да потому что адвокат – вообще личность вне общества. Он знает все. Он знает всех, и все его знают. Он ничего не должен сказать. Обидеть адвоката – все равно что обидеть ребенка. Только идиот или отморозок способен на это, и одного слова адвоката достаточно, чтобы обидчику досталось по заслугам. Такая аура меняет мироощущение человека; естественный страх уступает место хитрости или иным внутренним сущностям, как это случилось со мной. Ах так, подумал я, номенклатурные выродки, так, выходит, вы со мной, с высоким профессионалом… дебилы, так-то вы со мной, кому вы и в подметки не годитесь по всем показателям… я, значит, для вас такой же винтик, как и для тех, предшествующих… купили, значит, распределителем номер пять… застращали, значит, черными машинами и «бейками»… как же! видали и не таких! Держитесь, подумал я, гады, со своим скудоумным расчетом, с дешевыми интригами, со своим одномерным пространством, не заполненным ничем, кроме «выше» и «ниже»… Держитесь, сказал я им внутри себя: иду на вы.
* * *
– Простите, – сказала Марина, – я опять перебью вас на минутку… Можно я схожу в туалет?
– О, – смутился Корней Петрович, – извини, что не предложил тебе раньше…
Она ушла в туалет, а Корней Петрович залпом выпил еще одну рюмку крепкого ликера и начал рефлексировать. Девчонка убежала из дома, наверно, не позже обеда. Я должен был догадаться сам. Конечно: разве такая подумает о том, чтобы пописать впрок, особенно в этаком-то состоянии? И все это время рассказывал ей о себе, нервишки свои щекотал-нежил, а она вежливо мучилась, боялась попроситься, пока, видно, не приперло вконец. И, несколько игриво обозвав себя самовлюбленным олухом, он хлопнул еще одну рюмку, почти сразу вслед за предыдущей.
На самом деле Марина не писала с семи утра, но из-за необыкновенного волнения, наполнявшего весь этот сумасшедший день, до сего момента не испытывала никакого дискомфорта. Она пошла в туалет сразу же, как только ей захотелось. Она долго и с удовольствием пользовалась унитазом, между делом внимательно осматривая этот совмещенный санузел, поглядывая на висящее над раковиной зеркало. Оно было небольшим. И сам санузел был тоже был небольшим. Похоже, в квартире Корнея Петровича не было большого зеркала. Она почувствовала себя в чем-то обделенной и вышла из туалета с легким чувством разочарования.
– Выпьем? – спросил Корней Петрович.
– Наливай, – отчаянно сказала она, чувствуя, что пьяна, но недостаточно, и что ей нужна какая-то разрядка.
Они выпили.
– Но мне рассказывать? – спросил Корней Петрович. – Или, может быть, ты уже хочешь спать?
Он прав, подумала она, сейчас бы заснуть… но прежде…
– Нет, – капризно сказала она. – Рассказывай.
Первый рассказ адвоката
(окончание)
– Я остановился на том, что надумал восстать, – возобновил рассказ Корней Петрович, – и именно такой была первопричина по-иному поставить себя перед Ольгой. И сменить свою тактику по делу. Просто продолжать делать то же, что я делал, значило, в свете услышанного мною от Виктора Петровича, заведомо проигрывать всем подряд. Я оказался бы никаким не противником – просто слабаком, даже не продажной шкурой. Я должен был предпринять сильный ход, рушащий все выстроенное ими сооружение, да так, чтобы они, и только они, оказались в дерьме по уши. Я прикинул ходы. Как адвокат, я быстро вживаюсь в логику клиента; а уж в такую примитивную логику, как у них, вжиться не составляло никакого труда.
Я быстро нашел то, что мне требовалось. Остановка была за малым – убедить Ольгу. В тот момент мне, грубо говоря, плевать было на нее саму, на ее личность, ее обстоятельства, ее интересы, перспективы, эмоции и так далее. Я попал в тот же переплет, что и твой Семенов. Амок овладел мной, и именно в этот момент я по-настоящему нарушил адвокатскую этику, хотя формально это случилось позже. Или, если хочешь, раньше – с какой стороны смотреть.
На следующий день я принял Ольгу в своем кабинете.
«Ольга, – сказал я сразу, без обиняков, чтобы эта наша встреча с самого начала была чем-то иным, нежели все предыдущие, – мне надоело жевать эту бездарную процессуальную жвачку. Я, скажем так, сориентировался в вашей ситуации, в некоторых скрытых причинах возбуждения дела, и я нахожу, что нам полагалось бы резко сменить всю стратегическую линию с тем, чтобы прекратить дело вообще, попросту его уничтожить».
Она с удивлением посмотрела на меня и ничего не сказала.
«О’кей, – сказал я, – вы мне просто не верите, то есть вам и в голову не приходит, что адвокат может быть в чем-то информирован. По всему вашему предшествующему поведению я понял, что женщина вы неглупая, а поэтому я упомяну всего несколько деталей, чтобы вам все стало ясно. Ну, к примеру… это так, в порядке рассуждения… жену высокопоставленного лица сажают затем, чтобы насолить врагам этого лица… оправдать нужный лицу развод… а еще, что немаловажно, на несколько лет оторвать от нее сына…»
«Довольно, – сказала она. – Откуда я знаю, что вам можно доверять? Может быть, это очередной хитрый ход тех, кому интересно, чтобы я оказалась за решеткой?»
«Что ж, – сказал я, – недоверие ваше понятно, однако если бы вы на минуту допустили, что я искренне желаю вам помочь, то увидели бы, что я не могу действовать иначе, нежели таким, возможно, резковатым образом. Не уподобляйтесь капризному ребенку, отталкивающему руку врача только потому, что спасительный укол болезнен и подозрителен».
«Я не вижу причины такого взлета сочувствия».
«Просто у меня не был готов план».
«А сейчас он готов?»
«Да».
«Хорошо, – сказала она неприязненно, – изложите».
Я поколебался. Я не имел шансов ее убедить, пока она была в таком настроении.
«Нет, – сказал я. – Мне нужна ваша открытость. Нужно, чтобы вы вместе со мной обсуждали реальные вещи, которые вы сейчас скрываете от меня. Я не вижу этой открытости».
Она зло сощурила глаза.
«А я не вижу причин открываться».
«Жаль, – сказал я довольно сухо, – потому что у вас не такая уж большая свобода выбора. – Про себя я подумал, что, если мне не удастся ее убедить, то, может быть, и впрямь стоит примкнуть к команде Хозяина – но не из-за страха или безволия, а просто потому, что ускорить процесс было бы справедливо по отношению к этой ловкой, высокомерной стерве. – Однако подытожим, – продолжал я. – Сейчас наша позиция заведомо проигрышна. Мне надоело выполнять работу середнячка, каковым я не являюсь. Я несколько раз пытался найти с вами общий язык, но, видимо, слишком мягкими способами. Теперь я делаю последнюю попытку. Я хочу предложить вам нечто новое, но для этого вам придется, – я сделал ударение на этом слове, – придется быть со мной откровенной. Если вы способны на это, мы обсудим мой замысел; я не прошу вас принимать его безоглядно, потому что он отнюдь не бесспорен; более того, он рискован, но право выбора будет за вами, и я нисколько не обижусь, если вы в итоге откажетесь от этого замысла. Однако я считаю своим долгом честно предупредить вас, что в любом негативном случае, то есть если вы откажетесь от замысла или не пожелаете откровенничать со мной вообще, я не буду жевать жвачку особенно долго. У вас есть определенная самооценка – у меня, представьте себе, тоже».
Она раздумывала, и я понял, что момент ее откровенности близок. Нужно было только не испортить игру. И я догадался. Я помолчал вместе с ней, спокойно закурил трубку, мило улыбнулся и сказал:
«Ладно. Считайте, что вы заслужили быть посвященной в истинную причину моей настойчивости. Люди вашего круга считают адвокатов людьми второсортными. Но у меня есть амбиции. Мне будет просто приятно вам помочь. Не то чтобы это возвысило меня над вами… но, скажем, поставило бы на одну доску. Скажете, тщеславие? Не думаю; ведь мне неважно, что подумают об этом другие. Важно, что я буду знать. Мне будет приятно сознавать, что для вас – непростой пташки – я стал единственным избавителем не в силу адвокатских обязанностей перед клиентом, а в силу творческого, можно сказать, неформального отношения к равному себе существу. И вы, кстати, тоже об этом не забудете – просто потому, что забыть будет для вас унизительно. Вот, собственно, и вся моя хитрость… Вы хоть поняли, что я сказал?»
После моих слов ее лицо изменилось. До этого она держала себя со мной подчеркнуто официально. Это была строгая деловая женщина, изысканно одетая, в очках; повторяю, очень красивая, но не допускающая ни малейшей фривольности ни в одежде, ни в словах, ни в манере поведения. Всем своим видом – но только видом! – она подчеркивала, что все происходящее с ней – плод чьих-то происков или, на крайний случай, милицейской ошибки. В начале работы над делом я тщетно пытался убедить ее в пользе откровенности с адвокатом. То, что я по ее просьбе называл ее Ольгой, опуская отчество, было единственным неформальным элементом в наших отношениях, ее вежливой данью трудной для нее ситуации. Она не воспринимала меня ни как профессионала, ни как личность.
Но теперь, едва я произнес последнее слово, с ней произошла удивительная метаморфоза. Она сняла очки и положила их на стол. Она положила ногу на ногу настолько сексуально, насколько вообще возможен этот в общем-то естественный жест. Ее лицо разгладилось, а глаза сощурились; ее губы капризно выпятились; она достала из сумочки дорогие сигареты, закурила и выпустила дым мне в лицо.
«Родной, – хрипловато сказала она блатным, насмешливым тоном, – раз уж ты так запел, придется и мне с тобой разговаривать по-другому. Помочь решил? Хорошо; только знай, что больше чем своей пиздой я ничем тебя не отблагодарю за твое хорошее. Конечно, это тоже не так уж мало; знал бы ты, сколько членов правительства ползало вот у этих ног, вымаливая право даже не то что лизнуть, а лишь понюхать между ними! Ах, мои ноги, как я их люблю… но и мне, раз уж прямой разговор, будет в кайф задрать их к тебе на плечи, потому что никогда прежде у меня не было в любовниках ни адвоката, ни, представь себе, курильщика трубки, ни даже просто человека по имени Корней. Ты видишь, как я заинтересована в тебе? Может быть, ты шокирован? Нет, милый! ты сейчас дрожишь от желания и, может быть, через минуту уже и кончишь под своим канцелярским столом. Побереги сперму, дружок, она нам пригодится. Тебе понравится, как я буду слизывать ее с твоего живота. Теперь ты понял, какая я? Ты прав, я – дрянь, гетера; в этом – не считая сына, конечно – смысл моего существования, так как всего остального я накушалась вот так», – и она провела своей точеной, изящной рукой вдоль своей не менее точеной, не менее изящной шеи.
Должен сказать тебе, что, будучи мужчиной, я обладаю всеми мужскими достоинствами и недостатками, а поэтому она была совершенно права насчет моей естественной реакции, то есть в итоге именно спермы, которую к этому моменту я с трудом удерживал в органе, готовом исторгнуть ее прямо в трусы. От этой борьбы с собой мне сделалось нехорошо; дыхание мое стало прерывистым, голова закружилась. Ольга докурила сигарету, аккуратно затушила ее в моей трубочной пепельнице и посмотрела на меня, желая, как я понял, заговорить уже о делах. Однако по моему виду она вмиг поняла, что со мною творится, и легкая тень досады, смешанной с сочувствием, промелькнула на ее в общем-то вполне дружелюбном теперь лице.
Тогда она нагнулась и запустила руку по локоть к себе под юбку, однако так, что внезапно вошедший в комнату человек мог бы единственно заключить, будто она ищет на полу какую-нибудь оброненную булавку. Затем, выпрямившись, она быстрым движением поднесла свои пальцы к моим ноздрям, и я уловил слабый, опасный, влекущий аромат. Я не стал отворачиваться. Не хотел – ведь я видел, что она вошла в мое положение и собралась мне помочь; да и не смог бы, честно говоря – слишком уже велико было мое желание. Того, что она сделала, было вполне достаточно, чтобы событие под столом разыгралось немедленно и бурно. Я удержался от стона, только слегка прикрыл глаза; сквозь щель в веках я видел, что выражение досады и сочувствия уступило место жадному любопытству, с каким она наблюдала за изменениями моего лица.
«Сладкий мой, – сказала она чуть погодя с лукавой полуулыбкой, – не огорчайся: ты не первый, с кем я проделала такую штуку; и поверь, мало кто способен удержаться, а среди тех, кто сумел, половина оказались просто импотентами. Зато оставшаяся половина, о-о! – Она закатила глаза и облизнулась. – Я расскажу тебе потом. А сейчас – к делу. Раньше ты мне говорил, что развалить дело невозможно. Ты нашел способ теперь?»
«Нет, – сказал я, – дело действительно крепкое. Однако, если бы они захотели…»
«Новость сказал», – скривилась она.
«Нужно заставить их захотеть».
«Что же ты предлагаешь?»
«Прорыв. Опасный ход, еще раз предупреждаю. Как и любой прорыв. Легче сидеть в окопе, но это верный проигрыш».
«Объясни».
«Нужно укрупнить дело».
«То есть?»
«Нужно добавить несколько новых эпизодов, – объяснил я, – повторить то же самое, что сделали они, но на других участках твоей деятельности. Нужно, чтобы дело вышло – нет, не вышло; скажем так – могло бы выйти за пределы этого контролируемого ими следственного аппарата».
«Чтобы мне дали вышку?»
«Не глупи».
«Не вижу смысла вешать на себя еще что-то».
«Я сказал тебе, что это опасный ход».
«Хм. И зачем? Что должно произойти?»
«Слишком большое дело – слишком большой скандал. Это им не нужно. Все, что они хотят – просто утереть тобой нос всем этим… ну, с кем ты сейчас. Но существует расклад. Кажется, что большой скандал испортит им карты. Поэтому они будут его избегать».
«Они могут испортить большой скандал и оставить маленький».
«Не получится. Если оставят хоть какой-то, новые эпизоды всплывут в суде».
«А если нет?»
«Знаешь, – сказал я, – я вот не смог сдержать сперму, а они не смогут сдержать информацию. Не хватит ресурсов – ни людей, ни денег, ни времени. Если, повторяю, дело дойдет до суда. Поэтому, я думаю, оно и не должно бы дойти».
Она встала, обошла мой стол кругом и просто села, даже полулегла на пол рядом со мной, рядом с креслом, облокотившись спиной на торчащую из-под стола подкатную тумбу. Теперь, если бы кто-нибудь открыл дверь в комнату, он не увидел бы вообще ничего, кроме меня, сидящего за столом со странным выражением на лице. Чтобы иметь возможность сразу избавиться от внезапного визитера, я поднял телефонную трубку и прижал ее к уху, готовый в случае чего изобразить важный конфиденциальный разговор.
Ее изящная рука расстегнула мои брюки и медленно поползла внутри, по ткани трусов, нащупывая ее мокрые участки. Казалось, она собирается осушить эти участки каким-то неизвестным науке способом. На самом же деле она просто ласкала меня. Я не понял, что двигало ею. Чувство благодарности за интересную мысль? Кайф от пикантной ситуации в кабинете адвоката?
«Для адвоката твоя сперма неплохо пахнет», – задумчиво заметила она.
«Ты же сказала, что у тебя не было адвокатов».
«Не было. Но могу же я пофантазировать. Ассоциативно вообразить могу, разве нет?»
«Ты понимаешь, – спросил я, – что будет, если нас сейчас накроют?»
«Ага», – сказала она и вытащила мой орган из трусов.
«Наверно, ты не понимаешь. Меня для начала отстранят от дела, и вся моя идея, плохая или хорошая, соответственно накроется…»
«Уи-уо». – Она хотела подсказать мне, чем именно накроется идея – как я уже слышал, это слово хорошо звучало в ее устах, но только если они были ничем другим не заняты.
Ладно, подумал я. Если что – я предупреждал.
Минут через пять (никто, конечно, не зашел – когда так нагло, как в кино, никто никогда не заходит) она опять сидела перед столом и курила сигарету, а я с трудом приходил в себя после второго подряд оргазма. Второй подряд – это было немножко ново для меня, особенно в кабинете.
«Ты сказал, – напомнила она, – что они не должны будут допустить большой скандал до суда».
«Да».
«А если допустят?»
«Тогда сядешь».
«Хм».
«Но ты и так сядешь».
«Сроки разные».
«Можно подумать, ты собралась мотать до звонка».
«Ты прав. Но если будет большой скандал, я потеряю весь бизнес. Кто меня будет вытаскивать – ты, что ли?»
«Послушай, что ты все время передергиваешь? Мы говорим о делах, а не только о сперме. Я с самого начала сказал: опасный ход. Тебе решать».
«Хитрый».
Она играла со мной, а между тем речь шла об ее свободе.
«Ладно, – решилась она наконец. – То, что я тебе скажу, не будет иметь отношения к нашим… будущим отношениям, – сказала она, скривившись от неудачного словесного оборота. – Если я и согласна – а я, кажется, согласна – то вовсе не потому, что я тебе поверила. Я не верю тебе; ты все врешь, и тем ты мне мил; но я сейчас тебе врать не буду. Мне действительно все равно, сколько дадут – три или десять; больше года я там не пробуду, это чисто денежный вопрос. Но раньше чем через год у меня это вряд ли получится, а за год он оторвет от меня ребенка. Скорее всего, я потеряю кучу денег, и поделом – зарвалась, что ж – дура! но ты прав, другого выхода нет, и это единственная причина, по которой я с благодарностью принимаю твое предложение. За дело, дружок».
Марина! не знаю почему, но я влюбился в нее в течение этой ее краткой речи.
«Для начала учти, – сказала она, – у меня нет людей в правоохране, которых я могла бы задействовать».
«Это моя забота, – сказал я. – Но нужны деньги».
«Это есть».
«Тогда составим план…»
Мы составляли план – что и кому подбросить, кому и сколько платить, и через пару часов план был закончен.
А еще через пару часов мы были у меня дома, в моей московской квартире…
* * *
– Выпьем еще, – сказала Марина, чувствуя нестерпимое сладкое желание.
Они выпили. Бутылка была уже почти пуста.
– Продолжать? – спросил Корней Петрович.
– Подожди.
Она сползла с кресла на пол и отодвинула в сторону мешающий ей журнальный столик. Упала, покатилась по паласу бутылка с остатками «Старого Таллина». Марина преодолела метр расстояния. Дрожащими от нетерпения руками она расстегивала «молнию», осваивала незнакомую – с дырочкой – конструкцию трусов. Она обнажила Царя… нет, змея… о, как хорошо… о, наконец… прости, Отец – Твой Царь есть Царь Царей, Он выше сравнений… но этот человек так мил, так хорош… и он поможет Тебе скоро быть со мной рядом… а потом, я так хочу, так хочу…
– Теперь продолжай, – сказала Марина.
– Ты думаешь… это легко?
– Продолжай же! – потребовала Марина. – Я жду. Я слушаю.
– О… кей…
– Ну! – нетерпеливо крикнула она.
– Мы приехали… ко мне домой…
– Дальше.
– Ах, – выдохнул адвокат, – что ж ты делаешь!
Он застонал. Она улыбнулась и подставила ладонь под белые змейки. Новые запахи, сколько новых запахов… Она могла бы изгнать змея более высоким способом. Но предпочла просто передразнить героиню рассказа. Узнать, как пахнет то, что когда-то понравилось взрослой женщине по имени Ольга.
– Сиди и не двигайся.
Она сбегала за принадлежностями в хорошо изученный ею туалет, мигом вернулась, и обтирала его долго и тщательно, с быстрыми поцелуями, с огромным удовольствием, любуясь своей работой.
– Спасибо, – растерянно сказал он наконец.
Она подняла на него удивленные глаза.
– Что-то не так?
Он не умеет говорить о любви, догадалась Марина. Жаль… Что ж поделаешь. Ах, Отец, нет Тебе равных.
– Продолжай свой рассказ, – тихо попросила она.
– Хорошо, – кротко согласился Корней Петрович. – Теперь уже можно… но дай же вспомнить… ага! Мы приехали ко мне домой, Ольга и я, и немедля занялись любовью.
– Подробней, пожалуйста.
– Что?
– Подробней, – внятно повторила Марина. – Я рассказывала тебе про свое в подробностях, так ты захотел. Чем я хуже?
– Ну, твои-то подробности требовались для дела…
– Спорить будем, да?
Корней Петрович восхищенно крутанул головой – во дает девка! – подобрал с пола бутылку и мигом всосал в себя остатки ее содержимого.
– О’кей. Я не дал ей принять душ. Побоялся, что аромат, от которого я кончил первый раз, исчезнет. Я раздел ее по пути от прихожей к кровати. Она делала шаг, и я снимал с нее что-то очередное.
Марина расстегнула блузку и сбросила ее на палас.
– Когда мы добрались до кровати, на ней не оставалось уже ничего. Только украшения. Я любовался ее телом – и, надо сказать, было чем любоваться. Она легла на спину поперек моей широкой кровати, взялась за бедра и далеко развела их в стороны, приглашая меня к себе.
Марина сняла лифчик из плотной материи.
– Я приблизился к ней и взялся за ее колени, – сказал Корней Петрович, упершись восхищенным взглядом в ее обнаженную грудь, – и ощутил под своими пальцами странные шероховатости посреди гладкой кожи. Я посмотрел на них. Это были старые, почти незаметные глазу шрамы округлой формы, и Ольга, заметив, куда я смотрю, сняла мои ладони с колен и сдвинула их ниже, на внутреннюю поверхность ее бедер.
Он осторожно заключил ее грудь в ладони.
– Потом я погрузил свой нос туда, где пахло так сладко. Я хотел раздеться, но ни на секунду не мог оторваться от своего занятия. Точно так же, как тогда, в кабинете, Ольга поняла мое состояние. Она приподнялась, отчего сладкие места оказались под моими губами, сняла свои руки с моих и начала медленно лишать меня пиджака, галстука и всего остального.
Он потянулся губами к груди Марины.
– Нет, – сказала она и вскочила на ноги, прежде чем он успел добраться до нее, – продолжай.
– Я перебрал языком каждую складочку этого чудесного места; я нашел продолговатый центр ее наслаждений, заставил его набухнуть и, сжав губами, в первый раз услышал ее слабый стон, – рассказывал адвокат, в то время как Марина снимала юбку, оставаясь в трусиках – в отличие от лифчика, полупрозрачных, потому что других у нее просто не было. – К этому моменту я был уже полностью обнажен; ее руки освободились, что она немедленно и начала использовать, принявшись ласкать себя одновременно со мной.
Сказав это, Корней Петрович несколько озадаченно оглядел себя, как бы удивляясь, что он, рассказывая о таких вещах, остается между тем совершенно одетым. Не поднимаясь со своего кресла, он начал раздеваться, продолжая рассказ. Его фразы звучали глуше в те моменты, когда он снимал через голову некоторые предметы своего туалета.
– Я входил в нее языком дальше и дальше, – говорил он, становясь все более обнаженным, – и мое желание наполнило меня до краев. Но на этот раз я держался уверенней. Я долго балансировал на грани оргазма. Мне казалось, это могло быть бесконечно; я просто ждал, когда будет готова она. Как только она напряглась, громко вскрикнула, а потом обмякла и замерла…
Марина сняла трусики. Теперь оба они были обнажены.
– …я тут же кончил, – сказал он. – Это было чудесно…
Она почувствовала укол ревности. Ей захотелось дать ему Царевну, чтоб он и думать забыл о другой женщине. Но можно ли?.. Души своей и Царевны не позволю коснуться никому. Но она уже позволила адвокату коснуться ее души, и уже было установлено, что Цель выше Завета, а орудием к достижению Цели теперь был адвокат, такое же средство, как и сам великий Завет – стало быть, сущность, равная Завету… Если он захочет, подумала она, я дам ему Царевну. Даже… может быть… а почему нет? Разве человек, трудным временем неожиданно и благотворно вошедший в ее жизнь, почти в Царство, не есть именно тот, кто достоин с ней это сделать? Беречь? Но зачем, ради чего? Чтобы какое-нибудь особенно удалое ничтожество, даже не заметив, растоптало бесценный дар под очередным забором?
Она погасила свою глупую детскую ревность. Пусть события развиваются своим ходом, подумала она; пусть он продолжает рассказ, мне нравится его слушать, только жаль, что рядом нет большого зеркала. Но есть зеркало его глаз… и можно попробовать…
– Продолжай, – потребовала она и положила свои длинные пальцы себе на бедра.
– Открыв глаза, я увидел перед собой ее ноги, ее большие, широкие ступни с пухлыми ухоженными пальцами, забрызганными спермой. Ольга слабо улыбалась, глядя на них вместе со мной.
«Смотри, – сказала она, – я собрала все, что можно».
Я увидел, что ни одной моей капли не упало на неживой предмет.
«Правда, я хотела собирать это с твоего живота, – сказала она как бы с некоторым укором. – Так что за тобой должок, милый. А сейчас… раз уж так вышло… смотри, какая я гибкая».
Взяв свою ступню в руки, она без напряжения приблизила ее к своим губам и, поглядывая на меня исподлобья, стала медленно слизывать с пальцев влагу, казавшуюся перламутровой под ее языком. Я поцеловал ее в плечо, созерцая это действо. Я попытался присоединиться к ней… я никогда в жизни не пробовал на язык своей собственной спермы…
Он запнулся. Марина раздвинула ноги и коснулась пальцами складок, пока еще сомкнутых под вьющимися волосами.
– Продолжай же! – повелительно крикнула она.
– …но она оттолкнула меня подбородком… – с трудом выговорил адвокат. – Ты уверена, что я должен продолжать… рассказывать…
– Делай что хочешь, – сказала Марина, – я позволяю тебе все, но продолжай свой рассказ, пожалуйста…
– Я утешился тем, что забрался лицом к ней подмышку, – сказал адвокат и взялся рукой за своего Царя. – Ее подмышка… Я с удивлением нашел, что она небрита; это настолько контрастировало с внешним обликом Ольги, и это оказалось настолько волнующе…
Она увидела, что змей вновь овладевает им.
– Эти волосы и запах ее пота, – сказал адвокат, – они возбудили меня почти сразу, и я понял, что снова будет этот небывалый для меня парный оргазм… Я втягивал в рот маленькие пучки этих коротких волос, высасывал из них все соленое и пахучее и отпускал, передвигаясь сантиметром дальше, в то время как она осушала губами свою вторую ступню, а мой орган уже жаждал соития.
Он посмотрел на змея.
– Как и сейчас.
Складки набухли под ее пальцами и стали влажными внутри. Она с гордостью развернула их перед ним, как флаг, сокровенный и бунтовской, хранимый до того в потайном сундуке и наконец извлеченный наружу.
– Возьми меня, – властно приказала она. – Овладей моею пиздой вожделенно и любострастно.
Он сел перед ней и, взял ее за руку, потянул вниз, привлек к себе, посадил на свои бедра, расставленные им по-турецки. Она почувствовала, как змей уперся своей упругой округлостью в ее плоть и сделался готовым к действию зверем. Он наступал. Приготовившись к сладкой жертве, ее пизда с жадной, нетерпеливой радостью все более раскрывалась ему навстречу.
Но с первой болью, в самое, наверно, не подходящее для этого мгновение, перед ее затуманенным взором вдруг возникли задворки, ночь, постыдный забор… все такое недавнее, темное и приведшее к катастрофе. Она будто опять почувствовала на себе грязь и мерзкую липкость чужих быстрых рук, тошнотворную мокроту опозоренного платья. Боль отрезвила ее, не успев стать сильней. Она увидела себя со стороны – увидела глазами Отца и взором Царицы. Это падение, подумала она; не вожделеющей пизде равняться с Царством, и не телесной забаве одолевать в этот страшный, неопределенный момент.
– Нет, – глухо сказала она и отодвинулась.
Он замер. Она боялась, что он начнет настаивать.
– Я… кажется, понимаю… – пробормотал он.
Она видела, что змей был силен и не покинул его; но видела еще, что он не будет брать ее насильно. Она приблизилась к нему снова, чуть-чуть, и покрыла его лицо быстрыми короткими поцелуями.
– Не сейчас. Только не сейчас. Я отдам ее тебе, правда. Спасибо тебе… спасибо… только не сейчас.
Она отодвинулась снова и распласталась перед ним ниц, как раба согрешившая и прощенная. Переполненная горячей благодарностью вместо изгнанного вожделения, она любила и ласкала змея его с полной отдачей и со всем своим изумительным мастерством, проверяя ежесекундно, так ли ему хорошо, как не было никогда ранее, пока, наконец, услышав его стон и приняв к себе его семя, не убедилась, что теперь ему уже не в чем ее упрекнуть.
Они лежали на полу и долго молчали. Потом он сел, легко перевернул ее на спину и поцеловал ее дважды – один раз в губы, с жаркой ответной благодарностью, а второй раз он нежно и целомудренно поцеловал Царевну, и ей было от этого хорошо.
– «Я немного могу дать», – передразнил он. – Кажется, так ты сказала в кабинете?
– Ага.
– Ты можешь дать больше любой женщины на земле.
– Ну, поскромничала…
Он вздохнул.
– Сумасшедший день… Ты на меня не в обиде?
– А ты на меня? – спросила она.
– Я – нет.
– И я тоже.
Она видела, что он не решается задать ей вопрос.
– Ну?
– Что?
– Ты хочешь спросить что-то, верно?
– Да, – удивился он, – откуда ты знаешь?
– Я знаю много чего.
– Это точно, – вздохнул он и потянулся за трубочкой, нашел ее на столе, раскурил и положил руку ей на колено.
– Скажи, – спросил он, – как ты думаешь, твой Отец… Он разрешит мне… то есть нам… ну, если ты все еще будешь…
Он запутался в своих словах, как подросток, и смущенно умолк.
– Отец любит меня, – сказала она серьезно.
– Я как раз потому и спрашиваю…
– Значит, ты не понимаешь, что такое любовь.
– Значит, не понимаю.
– Когда я была маленькая, – объяснила она, – Отец мог разрешать и запрещать, но не потому, что Он владел мной, а потому что я могла наделать глупостей. А сейчас… впрочем, я и так наделала глупостей, – с неудовольствием заметила она, отвлекаясь на свои мысли.
– Но ты делаешь успехи, – значительно возразил он. – Только что, похоже, ты избежала очередной серьезной глупости.
Она коротко рассмеялась.
– Ты прав. Но это пока небольшое утешение.
– Так все-таки? – спросил он, пытливо глядя ей в глаза.
– Слушай, – поморщилась она, – оставим это, ладно? Я же сказала: отдам. Расскажи еще про Ольгу.
– Да на кой черт тебе сдалась эта Ольга? Ты лучше; я больше не хочу про нее.
– Правда? – спросила она тонким голосом и почувствовала, что ей ужасно хочется спать. – Я действительно лучше?
– Конечно. Спрашиваешь.
– Это хорошо, – сказала она и тут же заснула.
Он с осторожностью поднял на руки ее длинное безвольное тело и перенес ее в другую комнату, уложил в постель.
– Спасибо. – Она приоткрыла сонные глаза на минутку. – Все равно я хочу дослушать твой рассказ… я лучше узнаю тебя через это… но только завтра…
– Да, – сказал он, – да, да, конечно…
Он целовал ее тело, всю ее целовал с головы до ног. Она засыпала, уже и не чувствуя его поцелуев – просто ей было приятно, что она снова засыпает не одна, как всегда было. Засыпала со счастливой улыбкой, почти такой же, как раньше; с рукой, забравшейся куда положено; с мужским телом, к которому можно было прижаться так же, как она делала это всю свою прежнюю жизнь.
* * *
Проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Совершенно обнаженная, она лежала в кровати, которая показалась ей царской – такое представление было у нее о царских кроватях – и несколько минут нежилась в ласковой, мягкой полудреме, с приятным ощущением, что вчера произошло что-то хорошее и важное, что какой-то кошмар остался позади.
Но за эти несколько минут жизнь достучалась до ее сознания, и она села на кровати, размышляя, что же в действительности произошло и что теперь будет. Фактом было, что она проснулась в квартире адвоката, более того – в его постели. Еще не было известно, дома ли он сам (мог же он, например, принимать ванну), но уже было известно, как минимум, что ее не выставили на улицу.
Озаботившись внезапной мыслишкой, она быстро и опасливо освидетельствовала себя и облегченно вздохнула, не обнаружив следов возможного ночного злоупотребления. Это тоже факт. Теперь полагалось бы установить, дома ли хозяин. Для этого нужно было либо ждать (сколько? она не хотела ждать), либо невзначай пройтись по квартире – одеться или нет для этого?
Это был вопрос не гигиены или защиты от холода, а важный политический вопрос своих взаимоотношений с этим человеком. Никогда еще ей не приходилось судить утренним взглядом. Любовь, которой она жила до этого, не знала разницы между временами. Никогда не было такого, что ночная, вчерашняя любовь может или должна быть подтверждена, изменена или отринута наутро.
Сделав огромное мысленное усилие, она вообразила себе купальный халат, непонятно мужской или женский, не выложенный заботливо при кровати, но по всей вероятности находящийся в большом платяном шкафу. Она встала и произвела бесшумные поиски; халат не нашелся, но в итоге на ней оказалась длинная мужская рубашка, в общем закрывающая все то, чему полагалось быть закрытым. В ней-то она и пошлепала по оставшейся территории квартиры.
Еще факт: она была одна в квартире. И долго была одна: маленький круглый будильничек показывал четверть первого. Ничего себе… Купальный халат висел на двери в туалете, и не было понятно, можно ли ей им пользоваться. На кухонном столе лежал клочок бумаги с несколькими словами. Она прочитала: «Жди». И чуть ниже: «+ см. холодильник». Это был последний факт из числа установленных, а дальше начиналась область догадок.
Слово «холодильник» разбудило ее здоровую деревенскую физиологию и прогнало мутные мысли. Она привела себя в порядок, не удержавшись от соблазна быстренько принять довольно-таки прохладный душ, и оделась в то, в чем была вчера, появившись в этой квартире. Потом осторожно изучила состояние холодильника и иных кухонных приборов, но эта осторожность была уже не столько для защиты, сколько чтобы случайно что-нибудь не рассыпать и не разбить.
Живя в близости к земле и поэтому не так уж страдая от продуктового дефицита (разве что с сахаром были проблемы, но они были у всей страны), она имела в целом довольно-таки смутное представление о доступе жителей уезда к этим необходимым для жизни благам. Она знала только, что как в волости, так и в уезде в магазинах нет ни черта, и еще – что существуют талоны, по которым тоже нет ни черта. Поэтому определенное обилие и разнообразие запасов в холодильнике приятно ее удивило. «Это потому, что он адвокат, – проницательно догадалась она, разведывая содержимое бумажных свертков. – Люди несут кто что может. Неплохо устроился. – Но мысль не останавливалась на достигнутом, вела дальше: – Если уж несут, значит, есть за что. Значит, и на самом деле может помочь, а не только девочку раздеть под душещипательные рассказы».
Она уже забыла, что и раздевание, и душещипательный рассказ были, собственно, ее идеей. Она жарила яйца и напряженно вспоминала план на сегодня в изложении Корнея Петровича. Как он сказал? Утром – в тюрьму? Или в милицию? Она не могла вспомнить деталей и злилась на себя за это. Глупость какая: чем они с Ольгой занимались в его московском кабинете, это она запомнила прекрасно и в мелочах, а вот что он собрался сделать сегодня по важнейшему для нее вопросу – почему-то ускользнуло из памяти. Глупость, глупость.
Однако, она знала, что память у нее хорошая – видно, слишком много нового навалилось за все эти дни; она могла вспомнить, нужно было только как следует напрячься, покрутить в голове вчерашние события, жесты, слова… Она делала чай и вспоминала, отматывала назад: ее благодарность, желание (тьфу!), Ольга в кровати, Ольга в кабинете… потом, то есть перед тем, она сходила в туалет… рассказ про этого типа, Виктора Петровича… еще всякие адвокатские штуки… она перебила его… и что же он сказал? Кажется… вспомнила! Вспомнила, слава Царю, точно: вначале, сказал он, мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… что-то там потом… и, если повезет – так он сказал – завтра же увижу твоего Отца… Вначале – ко мне, то есть к нему! Бумаги! Точно! Какого черта она тут одна? Почему его нет? Половина первого – почему они не оформляют бумаги?
Она забыла про чай, ходила взад-вперед по квартире и психовала. Он с ней, что ли, шутки вздумал шутить? Девочку нашел, целочку, видишь ли, для широкой постели! Столичный преуспевающий адвокат, как же, видали мы таких преуспевающих! Отец томится в застенке, нужно бумаги оформлять, а он что делает? «+ см. холодильник»! Я тебе покажу «+ см. холодильник»!
Звук дверного замка разом оборвал все ее негодующие сентенции. Она замерла; в следующий момент она бросилась в прихожую. Не успел он закрыть за собой дверь, как она схватила его сзади за плечи, прижалась на миг, развернула к себе, расцеловала быстро и нервно: «пришел… наконец-то пришел… милый, милый…» – и с тревожным ожиданием вперилась в его глаза: «только не лги, ради Отца Вседержителя».
– Я угадал, – сказал он.
– Про мать?
– Да.
Она сглотнула и потупилась.
– Может, ты дашь мне пройти? – спросил он.
– Извините, – сказала она тихо.
Он покосился на нее за это «извините», кривовато усмехнулся, сбросил плащ, прошел мимо нее на кухню.
– Я думал, ты что-нибудь приготовила, пока я совершал трудовой подвиг…
– Ох, прости. – Она захлопотала, захлопала дверцами и ящиками. – Прости, пожалуйста… Я тут вся извелась – ты сказал, вначале пойдем оформим бумаги…
– Я передумал.
– Что-то случилось?
– Ага. – Видно, он не завтракал, потому что бутерброды из ее рук отправлялись к нему в рот прямым ходом.
– Что случилось, что?
– Ты спала.
– Я спала?!
– Да, я принес все бумаги с собой.
Она подождала, пока он дожует очередной бутерброд, и поцеловала его так, как она целовала Отца, когда была за что-то Ему особенно благодарна. Этот поцелуй длился, наверно, минуту.
– Уф! – сказал он и помотал головой. – Я чувствую, бутербродов уже достаточно.
– К вечеру я приготовлю еду, – сказала она. – Завтра приготовлю. Больше не упрекнешь меня в этом.
– О’кей. Сделай тогда кофе, и пошли в комнату.
Пока она делала кофе, он разложил на журнальном столике несколько бумаг – заполненных, полузаполненных и совсем пустых. Она подписала их, не глядя.
– Вообще-то, – заметил он, – лучше бы ты так не делала.
– Почему? Разве не положено доверять адвокату?
– Адвокату – да. Но я уже не адвокат для тебя. Я принял тебя близко к сердцу.
– Тем более.
– Нет.
Она недовольно повела плечом и демонстративно перевернула все бумаги.
– Скажи лучше, когда ты увидишь Его?
– Надеюсь, через пару часов.
– Передашь записку?
Он подумал.
– Давай лучше скажу Ему, что все у тебя в порядке. Я устрою вам свидание, ты не переживай.
– Как скажешь…
– Я пошел.
– А мне что делать?
– Ужин.
– Ну, правда?
– Я вчера сказал тебе: выполнять мои инструкции.
– Как скажешь, – повторила она и улыбнулась. Жизнь еще не сделалась прежней. Впрочем, прежней она уже не сделается. Жизнь все равно будет другой; вот бы не хуже, чем раньше. Что-то впереди? Возможно, что-то очень трудное. Но, наверно, уже не такое страшное, как то, что она пережила. По крайней мере, появился кто-то, на которого хотелось надеяться. Было хорошо на кого-то надеяться. Было ужасно надеяться только на себя.
* * *
Она приготовила ужин и сидела перед телевизором, подпершись кулачком и думая вперемешку обо всех странных событиях последней недели. Она ожидала Корнея Петровича, как любящая, заботливая жена. Сейчас он придет. Он будет усталый и голодный. Она не набросится на него с расспросами; первым делом она снимет с него пальто, повесит на вешалку; потом встанет перед ним на колени и расшнурует его ботинки, а пока он будет умываться, она достанет из холодильника то, что должно быть холодным, и выложит с плиты то, что должно быть горячим. И когда он будет есть, она вот так же подопрется кулачком и будет смотреть на него в умильном молчании. А когда он будет заканчивать есть, она отнесет в комнату горячий кофе. И вот тогда-то, попивая кофе и покуривая трубочку, он тихо и неторопливо расскажет ей о делах.
Когда щелкнул замок, она дрожала от волнения. Она не хотела показывать ему свое волнение, чтобы не заставлять его рассказывать, не насытившись. Она с трудом овладела собой. Дверь отворилась; послышался негромкий треск, и огромный букет цветов в целлофане проник в прихожую прежде несущего его человека. Еще никто, даже Отец, не дарил ей таких букетов. Она не выдержала волнения и нахлынувших от букета эмоций. Она зарыдала.
Вместо того, чтобы расшнуровывать ему ботинки, она стояла и рыдала, как последняя идиотка, а он, голодный, обнимал ее, держа огромный, потрескивающий целлофаном букет у нее за спиной, и шептал ей на ухо какие-то слова утешения. Потом он отстранился, посмотрел на нее довольно-таки весело, вручил ей букет и зашел в ванную, и она услышала звук мощной водяной струи. Трижды идиотка, ругнула она себя, нужно было на всякий случай наполнить ванну да еще припасти отдельное ведерочко кипятка, чтобы погорячее.
Она понуро поплелась на кухню, чтоб хоть вкусным ужином сдобрить эту бездарную встречу.
Корней Петрович появился в известном халате, посвежевший и еще более веселый, держа в руке пару разных и красивых бутылок. Он радостно ухнул при виде накрытого стола, отставил свои бутылки в сторону, а взамен них извлек из холодильника и моментально открыл холодную водочку. Сел, налил и выпил залпом полстакана и немедленно начал поглощать блюда и закуски.
Он ел с видимым удовольствием, и Марина начала чувствовать себя немножко более счастливой.
Через пять минут Корней Петрович частично удовлетворился, сделал паузу и закурил трубочку. За эти пять минут не прозвучало ни слова. Марина ждала.
– Что ж, – сказал адвокат, – готовить умеешь.
– Я старалась, – тихонько сказала она.
Он посмотрел на нее испытующе. Она почувствовала, что он не случайно тянет с рассказом.
Но продолжала молчать.
– Все пытаюсь понять, как мне с тобой разговаривать, – сказал он наконец, продолжая прямо смотреть на нее. – Я могу отбросить эвфемизмы?
– Что это такое?
– Это приличные выражения для неприличных вещей. Я хочу говорить с тобой просто и откровенно.
– Разве мы вчера этому не научились?
– Про себя – да. А придется про Него.
Она вздрогнула.
– Говори.
– Он убил человека. У следствия есть аргументы, а самое главное – Он, похоже, готов признаться. Если Он признается, суд сочтет убийство доказанным.
– Его… Его…
– Расстрел – мера исключительная, – подсказал адвокат.
– Значит?..
– Ничего не значит. Тебе будет легче, если Его отправят лет на десять, сопроводив со злобы неофициальной информацией для паханов? Заметь – правдивой информацией?
– И там…
– Правильно, – кивнул головой Корней Иванович. – Недолго Он там протянет. А тебя, моя маленькая, выловят на улице и тоже… обойдутся так, что потом сама жить не захочешь.
– Что же делать? – растерялась она.
– Есть всего один ход, – сказал адвокат. – Всего один.
– Я сделаю все что угодно, – сказала она. – Вы знаете.
– Да, – подтвердил он. – Ты-то сделаешь. А нужно, чтобы Он сделал.
– Что?
– Представь себе, что твой Отец – недееспособный. Невменяемый, душевнобольной, сумасшедший… называй, как больше по душе.
Она немножко подумала.
– Представила.
– Не так уж трудно представить, не правда ли?
Она поморщилась. Ей захотелось плакать.
– Вот этого не надо, – сказал адвокат. – Мы сейчас работаем, понимаешь? Спасаем твоего Отца. Возьми себя в руки.
– Вы считаете, что это так и есть. Что Отец сумасшедший.
– Какая разница, что я считаю? – спросил он с неприятной ухмылкой. – Нужно будет ради спасения объявить Его фашистом – значит, так и будет сделано. Даже если твой Отец, милочка, и не вполне душевнобольной, Он очень похож на душевнобольного. Очень. А если так…
Корней Петрович замолчал.
– Вообще-то норма – понятие относительное…
– Не отвлекайся, – строго сказала она. – Если Его признают душевнобольным, то – что? Не посадят?
– Ага. Отправят в психушку.
– Хрен редьки не слаще, – пробормотала она.
– Дура, – сказал Корней Петрович. – Это уже не правоохрана, а здравоохранение. Усекаешь?
– Кажется, да. Оттуда можно вызволить. Но как?..
– Это другой вопрос. Для другого времени. Сейчас мы боремся за Его жизнь.
Она немножко подумала.
– Ты прав. Извини, не буду больше… дергаться…
– Замечательно. Остановка за малым – чтоб Его признали недееспособным.
– Это… экспертиза, правильно?
– Правильно, правильно. Я позабочусь об этом. Но… понимаешь…
Он стал искать слова.
– Ну? – крикнула она. – Говори! Сам же сказал – без этих…
– Да, да… Дело в том, что Он молчит. Просто молчит. Экспертизу должен назначить следователь, а Отец не дает никаких оснований для назначения. Если бы Он начал им рассказывать про эти ваши дела… Царство… змей…
Они помолчали.
– Ведь все эти штуки, они для обычного уха – натуральный бред сумасшедшего.
– Да, конечно, – устало согласилась она. – Я понимаю…
– Его надо заставить говорить. Во что бы то ни стало. Иначе… иначе ничего не получится.
– Вы это Ему объяснили?
Адвокат уклончиво поморщился.
– Во всяком случае, пытался. Он делает вид, что не понимает, о чем речь.
– Ага.
– Просто уклоняется от разговора.
– Как Он выглядит?
– Кажется, нормально, – пожал плечами адвокат, – точно я не могу сказать, потому что видел Его впервые в жизни…
– Он не болен? На Нем нет синяков?
– Марина, – попросил адвокат, – успокойся. Нет на нем синяков… Гораздо важнее, что ты, вероятно, единственный человек, кого Он послушается.
– Значит, – ее лицо осветилось радостью, – я могу с Ним повидаться?
– Этого я не сказал.
– Как же тогда…
– Напишешь записку. Я передам.
– Хоть так… Конечно… Конечно же!
– Очень убедительно нужно написать.
– Да, – с восторгом подхватила она, – да! Очень убедительную! Ах, какое счастье!
Она картинно заломила руки на груди. Адвокат хихикнул. И вдруг оба расхохотались – дружно, громко, несколько истерически; видно, много уже скопилось напряжения от этого трудного разговора – копилось, копилось да и выстрелило, разрядилось, как молнией.
– Ладно, – сказал он, отсмеявшись. – Мы решили?
– Да, – сказала она, глядя на него с обожанием.
– Значит, будешь писать. Моя помощь нужна?
– Не знаю. Я должна подумать. Мне бы собраться с мыслями…
– Что ж.
– А сейчас… может быть, кофе?
– Почему нет.
Она осуществила свое маленькое желание – отнесла в комнату кофе и пристроилась, как вчера, на ковре у журнального столика, в то время как Корней Петрович сел в кресло и взял в руки свою трубочку. Она сосредоточилась. Она вспомнила, как единственный раз, очень давно, писала Отцу из районной больницы. О чем было то детское письмецо? Наверно, о каких-нибудь мелочах, то есть о любви – о том, как ей плохо без Него, как тоскливо. Она не помнила слов того письма, помнила лишь, как сладко было писать, зная, что читать его будет Он, будет держать этот листок бумаги Своими пальцами и вести вдоль этих строк ясными глазами Своими. Она вспомнила, как взволновалась, подумав об этом впервые. Она освятила бумажный листок тогда: вначале поцеловала его… а потом, украдкой, убедившись, что никто не видит, поместила листок под одеяло, медленно провела им по своему телу, погладила Царевну – листком было можно, листок был уже частичкой Отца… и дописывать такое письмо было настоящей лаской.
– Думаешь о письме? – спросил Корней Петрович.
– Да.
– И что ты напишешь? Что именно?
– Ну…
Она замялась, не уверенная, что хочет его помощи в этом.
– Папочка, – предположил адвокат, – расскажи им про Царство, чтобы Тебя поместили в сумасшедший дом – так?
Она подумала.
– Ты прав. Я просто не знаю. Какая я дура…
– Хватит самокритики, – строго сказал он, протянул ей бумагу и стал диктовать. – Отец! Чего сидишь? Пиши! «Так как Царство теперь открыто людям, остается нам лишь проповедовать Его как можно шире, чтобы всем стало ясно, как это хорошо и как правильно Ты все делал. Начала было я проповедовать, э-э… но у меня у одной получается плохо. Не могу без Твоей поддержки». Что-нибудь ласковое здесь нужно, чувствительное…
– «Горько мне без Тебя, сиротливо», – продиктовала Марина самой себе, ощущая себя участницей какого-то до невозможности странного жизненного спектакля, где обычные слова получали многослойный смысл и уже не было просто правды и просто вымысла. Ласка специальным письмом оказалась слишком уж необычной. – «Тоска Сам знаешь какая…»
– На тоске не надо бы концентрироваться, – озабоченно заметил адвокат. – Твоя цель ведь не чтобы Он еще больше переживал, а чтобы начал им рассказывать…
– «Проповедовал бы и Ты тем, кто Тебя неволит».
– Это лучше.
– «Может, отпустят Тебя быстрей; а нет, так все одно благое дело сделаешь – хоть задумаются».
Она замолчала.
– Не знаю, что дальше.
– Последняя фраза плохая, – сказал адвокат. – Не нужно ронять в Него сомнения в удаче этой миссии. Допустим, так… «Не сразу, конечно, Тебе поверят… будут смеяться, глупости говорить… Ты должен проповедовать им терпеливо и упорно. Особенно про змея… про Царя…» Перечитай все, что написала.
Она по инерции начала писать последнюю фразу.
– Как тебе? Может это вообще подействовать?
– Кажется, да, – сказала она с удивлением, зачеркнув пару слов. – Конечно, это нужно переделать… но идея… Мне бы такое никогда не выдумать. Ты просто гений.
– Я просто адвокат.
– Ты гениальный адвокат.
Корней Петрович усмехнулся.
– Иди на кухню и пиши начисто. Дополняй теперь всякими подробностями, чувствами…
– А ты?
– А я посмотрю телевизор. Можно?
– Извини…
Он послал ей воздушный поцелуй. Она ушла на кухню. Она писала долго и сосредоточенно, переписывая несколько раз, так же – тьфу! – как и в милиции, представляя себе, как Отец будет читать ее письмо, держать эту бумагу Своими перстами и вести вдоль строк светлым взором Своим – и Царевна сухо, критично, незыблемо следила за ее работой.
Она дописала, наконец, и какое-то время сидела в отупении, уже потеряв способность оценить последний вариант. Было раннее время – обычное время сладкого часа – но ей уже захотелось спать. Замелькали побочные, смутные мысли… Как сейчас дом – не залезли ли воры? Разрешают ли посещения в психушках? Забыла расспросить Корнея Петровича еще о чем-то… ах да, об Ольге… завтра… потом…
Когда Корней Петрович появился на кухне, она спала, положив голову на исписанные страницы. Он отнес ее в спальню, раздел и уложил в постель, намереваясь затем вернуться на кухню и прочитать то, что она написала. Но это пришлось отложить наутро, потому что она уже не дала ему уйти. Не просыпаясь, как сомнамбула, она вцепилась в него двумя руками, и единственное, что он с трудом сумел сделать перед тем, как лечь рядом с ней – это раздеться, да и то не полностью.
* * *
На следующий день Корней Петрович отнес письмо. День был похож на предыдущий – снова она ждала его дома, готовила еду, ждала и переживала, снова, как собачка, радовалась, когда он пришел, снова они сидели и ужинали, и он обстоятельно описывал свое свидание с Отцом и как Отец читал то, что она Ему написала.
– Теперь – что? – спросила она, натешившись рассказом.
– Теперь ждем, – сказал адвокат.
– Я должна привезти Ему вещи.
– Какие вещи?
– Всякие… Белье, книги… Еду…
– Про книги забудь. Насчет остального – я скажу, когда будет можно.
– Но там кормят? Там тепло?
– Да, да…
Она успокоилась.
Они пили кофе. Опять он в кресле с трубочкой, а она – на ковре у журнального столика. Так возникают привычки, подумала она и почувствовала, что нуждается в отдыхе, в ласке. Она заслужила отдых и ласку.
– Ты мне еще кое-что обещал. Позавчера.
– Да?
Он недоуменно потер лоб.
– Хм.
– Про Ольгу, – подсказала она. – Продолжение.
Он крутанул головой и усмехнулся.
– Смотри-ка. Мне показалось, ты так хотела спать…
– Нет, я все помню. Ты замечательный рассказчик.
– Наверно, дело не в том, какой я рассказчик. Просто ты правильно понимаешь мои ощущения…
– Да.
Она видела, что он не готов. Но она не хотела длинных философских разговоров. Ей все острее хотелось ласки. Сладкий час требовал своего.
– Я помню все, что ты рассказывал, – медленно произнесла она, возвращая его к теме. – Напомнить?
Он прищурился.
– Попробуй…
– Ты остановился на… на подмышке…
– Я на ней остановился?
– Позавчера – да… а на самом деле…
– Расскажи мне, – предложил он, – как было на самом деле.
– Но это же было с тобой, – заметила она.
– Ну немножко. Пофантазируй, прошу.
– Хорошо, – согласилась она запросто. – Знаешь, как морские улитки ползут по камням? Они втягивают в себя все, что находят, чтобы обсосать это или проглотить. Так же ползли ваши рты, твой и Ольги. Твой рот полз по ее подмышке и втягивал в себя пахучие и соленые волоски. Ее же рот полз по ноге, забрызганной твоею спермой… Тебе нравится такая фантазия?
Она увидела, как он зажмурился на секунду. Как задрожали его руки, занятые трубочкой.
– Ты меня будто в воду столкнула. На дно морское…
– Тебе нравится?
– Да… прошу тебя, продолжай…
Она помолчала, внимательно глядя на его лицо – так же, наверно, смотрела на него Ольга в его кабинете.
– Змей вошел в тебя.
– Да…
– Ты захотел второго оргазма… как тогда, в кабинете…
– Я понял, что он будет…
Его голос стал хриплым.
– И ты…
Она замолчала. Он пару раз бесцельно щелкнул зажигалкой, глядя ей в глаза и ожидая продолжения.
– И ты?.. – настойчиво повторила она.
– Я захотел ее очень сильно. Мы были уже настолько близки… я хочу сказать, что мы с ней как будто были любовниками уже целую вечность, а между тем наши органы еще ни разу даже не соприкоснулись.
Он наконец сумел закурить.
– Не то, что у нас с тобой, – добавил он и посмотрел ей в глаза с некоторым вызовом.
Она почувствовала, что краснеет, и продолжала молчать.
– Представляешь ли ты позу женщины, касающейся губами пальцев на своей ноге? Видно, представляешь… ты все представляешь… Ее орган был открыт, насколько возможно, и звал меня к себе сильным и резким запахом. Этот запах был сильнее того, который исходил от ее подмышки. Я поднялся над ней и разделил руками ее губы и ступню; держа в правой руке ее ступню, я впервые поцеловал ее в губы – и в тот же момент наши органы наконец соединились.
Он крупно вздрогнул, вспоминая.
– Как хорошо, что это был не первый оргазм! Если бы первый, он произошел бы немедленно. Им, этим нашим устройствам, было так хорошо вместе. Они будто были созданы друг для друга – по размеру, по форме, по всему. Мы перестали быть ведущим и ведомым. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Ведь с самого первого момента в кабинете я был как бы подчинен. Я исполнял ее волю. В момент нашего соития это все исчезло. Она была просто моей женщиной, а я был ее мужчиной, и нам обоим было хорошо. Движения наши были очень просты. Ничего особенно интересного… никаких фокусов из тех, что показывают в кино… даже не знаю, чем тебя порадовать…
– Ты уже порадовал, – сказала Марина, ощущая влажный зов близ Царевны. Она внезапно поняла, что в ее жизнь входит новое явление – чужая любовь, волнующее и упоительное прикосновение к этому. До сих пор чужая любовь была для нее лишь вымыслом, информацией из книжки или с экрана, позволяющей задуматься, помечтать, а если даже и возбудиться, то лишь самую малость – она всегда отчетливо сознавала искусственную природу этого возбуждения. Теперь это было настоящим – еще одно, за что следовало благодарить адвоката. Она все больше была у него в долгу. Она знала, какая благодарность была бы наилучшей. Только – не случится ли, как позавчера? Она так хотела, чтобы не случилось!
Но на этот раз она даже не сумела к нему приблизиться. Она нарочно не стала полностью раздеваться – чтобы в случае неудачи позор ее не был столь откровенен. Она спустила повлажневшие трусики и подползла к нему задом, чтобы поза была новой для нее, не такой, как под забором… нужно, чтобы ничего не напоминало забор… Протянув руки за спину – ведь под забором было совсем не так! – она помогала ему обнажиться… под забором никому не помогала… ее пальцы обрадовались его змею, коротко приласкали его… те, под забором, были отвратительны… а этот… а те…
Она не смогла. Чем сильнее, чем разнообразнее пыталась она отринуть, забыть проклятый забор, тем страшней и реальней вставал он перед ее мысленным взором – и настал момент, когда эти две упорно разводимых ею противоположности, забор и журнальный столик, закружились вокруг нее, замельтешили, нераздельно слились в одно, мрачное, непостижимое, а тщетность ее попыток осушила Царевну и наполнила влагой глаза. Она встала на колени, и руки ее бессильно упали; она грязно выругалась, чтобы не зарыдать в три ручья. Ее только и заботило теперь, не рассердится ли Корней Петрович окончательно. Ведь она сама затеяла это. Он не хотел сегодня… не был готов, не подавал никаких признаков… Динамо, так это называлось у любителей деревенских дискотек. Она просто дрянь, и он будет прав, если изобьет ее… Хорошо еще, если изобьет, а то как бы не выгнал…
– Бедная девочка, – сказал неожиданно адвокат. – Как же ты дальше-то? Ведь это просто синдром.
Она тихонько заплакала.
– Ничего, – решил он. – Вначале спасем Отца. А потом… может, и тобой займемся… Это все психология. Поменьше думай об этом.
Он погладил ее по голове, а она схватила его руку и стала целовать ее; она целовала ее долго-долго, и он, к счастью, не забирал ее, не мешал ей хотя бы так выразить свою любовь, благодарность и преданность.
– Я люблю тебя, – вымолвила она наконец. – Милости прошу в Царство Наше…
Он поцеловал ее в темя.
– Спасибо, милая…
– Такие слова никому еще не говорились – вообще никому, понимаешь? Прежде я открыла тебе Царство… а теперь и ввожу тебя в Него…
– Я понимаю. Наверно, я должен быть как-то посвящен?
– Мне кажется, ты уже посвящен… Не знаю.
– Наверно, нужно спросить Отца, – предположил адвокат.
Она насторожилась.
– Ты же не думаешь, что это… замена… Ты понимаешь, что Царство начинается с Отца?
Он улыбнулся.
– Успокойся. Я все понимаю.
– Может быть, тебе плохо будет спать со мной? – спросила она печально. – Может быть, тело твое хочет только таких наслаждений? Я могу спать где угодно… хоть на полу…
– Ну что ты, – сказал он, но как-то не очень уверенно.
Она протянула руку, чтобы нежно погладить его Царя, и с ужасом почувствовала змея под пальцами. Все это время он хотел. Она плакала, он утешал ее, она целовала его руки и принимала его в Царство, а змей все это время был здесь.
Она не могла принять от него такой жертвы.
– Ведь там, рядом, есть и другая дырочка, – пробормотала она и посмотрела на него с робкой надеждой.
Его зрачки хищно расширились.
– Позволь мне… я могу принести из ванной крем?
Он кивнул. И снова совершились ее движения. Опять она подползла к нему задом… протянула руки за спину… Она делала это без вожделения, только ради него, и Царевна бесстрастно наблюдала за ними обоими. Змей – или зверь? неизвестно… – вошел в ее плоть медленно, нежно, стараясь не причинить боль; начал свой танец… ускорился… потом замедлился…
Но стон, которому она уже готова была порадоваться, как свидетельству своего выполненного долга, не прозвучал. Она почувствовала, как змей покинул ее тело. Она обернулась и посмотрела в глаза адвокату.
Он тяжело дышал, глядя на нее и не говоря ни слова. Он хотел той же ласки, что получил тогда, позавчера. И молчал, милый дурачок, не зная, любо ли ей будет ласкать змея после пребывания его в необычном местечке. Ясно же, что стоит ему слово сказать… Но он стеснялся – чистюля, интеллигент, куритель трубки. Ей захотелось, чтобы он хоть чуть-чуть снасильничал. Ведь он заслужил право на это. И он должен был пользоваться своим правом, а не отгораживаться от нее своей дурацкой стеснительностью.
– Не молчи! – сказала она страстно. – Скажи, чего хочешь!
– Ты знаешь чего, – пробормотал он и отвел глаза.
– Смотри на меня! – потребовала она. – Говори! Ты хочешь, чтобы я взяла в рот? Прямо сейчас? Ты ведь этого хочешь?
Он кивнул.
– Скажи это.
– Я хочу…
– Ну?
– Хочу, чтоб ты взяла в рот. Прямо сейчас.
– Повтори! Повтори!
– В рот! Прямо сейчас!
– О, милый…
Царевна юркнула в сторону, едва не захваченная внезапным, теплым, неожиданно обильным дождем. Губы Марины едва успели окружить назначенный источник, как оттуда тоже хлынуло – вкусное, остро пахучее, ставшее сегодня родным и необходимым.
Они долго молчали. Потом он соорудил ванну для двоих. Чтобы поместиться вдвоем в этой маленькой ванне, они обняли друг друга ногами. И очень хорошо, потому что легко было ласкать руками открывающееся навстречу. И взбитая над водой мыльная пена не давала рассмотреть этих ласк.
– Знаешь, – сказал он, – в Польше, очень давно, была такая королевская чета… Короля звали, кажется, Станислав… а вот как звали королеву, я не помню… Они очень любили друг друга… Вступая в брак, они приняли обет целомудрия – и никогда его не нарушали…
– Правда? – удивилась она. – А как же наследник?
– М-да.
Он задумался. Действительно – как же наследник?
– Не знаю. Но я не об этом хотел сказать.
– Я понимаю.
Сейчас, подумала она, мне сделают предложение. Совместимо ли Царство с браком? Может быть; но сказать это должен Отец. О браке, о наследнике. Как бы я ни любила этого человека – или кого-то другого – Отец превыше всего.
Адвокат не произнес больше ни слова.
* * *
Назавтра новостей не было. А еще через день она съездила в деревню, убедилась, что все в порядке с домом, взяла с собой вещи для Отца, вещи для себя, документы. Она приехала в Кизлев последним автобусом и чувствовала себя виноватой оттого, что Корнею Петровичу пришлось обедать и ужинать тем же, что было приготовлено ею на завтрак.
Он встретил ее ласково. Поцеловал на пороге.
– Ну?
– Ничего нового.
– Что теперь?
– Подожди. Поешь вначале.
Он кормил ее молча, как ребенка, пока набиралась ванна. Потом погрузил ее в ванну и мыл, тоже как ребенка.
– Говори же наконец, – не выдержала она.
– Хорошо, – согласился он. – Мы видим, что твое письмо не подействовало. Вывод: нужно другое письмо.
– Почему другое подействует?
– Потому что будет другим по содержанию.
– То есть?
– Может быть, Он начнет говорить, если следствие будет проинформировано независимо. Или, по крайней мере, Он будет думать, что проинформировано.
– Прости… Не понимаю.
– Придется нам порассуждать об оперативной работе, – сказал адвокат. – Отвлекись пока от Отца. Имеется Икс, который должен заговорить… ну, допустим, о каком-то Царстве. Задача такая, чтобы он заговорил, понимаешь?
– Чья задача?
– Неважно чья. Главное, что сам по себе не очень-то хочет он говорить. По меньшей мере, колеблется.
– Ну.
– Есть три варианта. Первый вариант, если никто ему ничего не подскажет. Кроме собственной логики, совести и так далее.
– Ну.
– Этот вариант только он один и контролирует. Непредсказуемый вариант, понимаешь? А время, между прочим, может работать не на него.
– Ну.
– Второй вариант: следствие проинформировано об этом самом Царстве со стороны.
– Кем?
– Пока неважно…
– Нет, важно! Кроме меня, некому рассказать им об этом!
– Я говорю об Иксе, – холодно сказал Корней Петрович. – Не проецируй на свою ситуацию. Представь себе, что Икс – это, например, некий Иисус, которого как-то раз привели к следователю в городе Иерусалиме. Ты слышала об этой истории?
– Ну, – мрачно сказала она.
– И следователь спросил Иисуса: это правда, что ты говорил о каком-то Царстве? Как ты думаешь, почему следователь смог задать такой вопрос?
– Потому что ему донесли.
– Точно. А если бы ему не донесли, зашел бы у них разговор о Царстве?
– Откуда мне знать?
Корней Петрович посмотрел на Марину почти зло.
– Все, – сказала она, – я хочу выбраться из ванны.
– Изволь…
– Я сама вытрусь. Ты не мог бы…
Адвокат смягчился.
– О’кей. Пойду пока приготовлю кофе.
Он ушел. Она вытиралась торопливо, нервно – вот еще новости, опять эта мутная философия – не забывая, однако, посмотреть на себя в зеркало и побрызгаться захваченной из дома душистой аэрозолью. Она вышла из ванной в своем собственном домашнем халатике. Корней Петрович легонько принюхался к аэрозоли и ничего не сказал.
Они сели за столик.
– Давай вернемся к Отцу, – предложила Марина. – Я не знаю, как бы вел себя Иисус, если бы на него не донесли. Я знаю, что Отец молчит.
– Правильно. Вот ты все и сказала.
До нее стала доходить эта механическая логика.
– Значит, я должна пойти и донести на Отца? Чтобы у следователя была причина расспросить Его о Царстве?
– Донести? – переспросил Корней Петрович.
– Это уже было, – пролепетала она, – у Семенова…
– Опять Цвейг, – поморщился адвокат. – Так я и знал. Цирлихи-манирлихи.
– Это… подло!
– Ну-ка прекрати! – взорвался Корней Петрович. – Подло, – передразнил он с отвращением. – Заткни свои нравственные нормы себе знаешь куда? Донести, – произнес он презрительно и усмехнулся. – Господи, какая же ты глупая… Ну, не доноси! Сиди так, жди чуда – только тогда не спрашивай, что делать!
Он закурил. Воцарилось мрачное молчание.
– Пойми, – мягко сказала Марина, – я не могу предавать ради спасения.
– О’кей, – сказал Корней Петрович. – Извини меня за несдержанность. Я тебе объясню по-другому. Сейчас все ругают пионера Павлика Морозова. Раньше считался герой, а на самом деле – сволочь, выродок, предал отца. Так ведь?
– Ну?
– А что такое это «на самом деле»? – спросил адвокат. – Есть какой-то закон? Где же он, если так? Общечеловеческая ценность? А ты знаешь, что тот же Иисус вообще велел ученикам забыть отца своего, знаешь ты об этом? То есть, предать – и может, еще хуже, чем Павлик Морозов? Где же истина? Нравственностей, дорогая, может быть миллион. Нравственно ли жену убить? – спросил он грубо и уставился на Марину в упор.
Она опустила глаза и закусила губу.
– То-то же. Мы сейчас обсуждаем не общеморальные проблемы, а конкретный тактический вопрос. Нужно будет доносить – значит, будешь доносить как миленькая. И чем меньше при этом будешь думать о нравственности, тем лучше справишься с делом.
Адвокат передохнул и раскурил трубочку.
– Ты сказал, – она с трудом выдавила это «ты», – что есть еще какой-то третий вариант?
– Есть, – проворчал адвокат, – впрочем, хилый… На твое временное счастье, не обязательно пока что доносить на самом деле, можно попробовать просто написать Ему, что донесла, но что тебе никто не верит…
– Какой позор, – прошептала она.
– Да ладно тебе, – беззаботно сказал Корней Петрович. – Ведь писать-то придется не только про Царство. Придется писать, что Он время от времени похваляется – мол, жену убил.
Ее глаза расширились.
– А это еще зачем?
– Затем, чтобы дело прекратить производством.
– Не понимаю.
– Если следователь посчитает, что Он на самом деле жену убил, дело будет направлено в суд, и даже если Его и признают недееспособным, то отправят на так называемое принудительное лечение. А режим этого лечения может быть весьма жестким, с охраной и все такое… Такой поворот событий я буду считать своим проигрышем.
– А в противном случае?
– В противном случае следователь вынужден будет признать, что никакой жены Он не убивал. Просто придумал. Псих – он и есть псих.
Адвокат встал, снял с полки тоненькую брошюрку, раскрыл ее и поводил пальцем по строчкам.
– Вот, нашел. Это называется – депрессивное состояние с бредом самообвинения. Вот в такой штуке ты должна будешь Его обвинить. М-да… Обвинить.
Он положил брошюрку на место и раскрыл другую.
– «Недостаточная ясность или неполнота заключения экспертизы, – прочитал он, – обычно приводит к необходимости назначения следствием или судом повторной экспертизы». «Экзофтальмус – пучеглазие». Вот как.
– Что это такое? – спросила она.
– «Сведения о прошлой жизни», – процитировал адвокат, пропуская ее вопрос мимо ушей. – Кем твой Отец был в прошлой жизни? Вот я, например, был в прошлой жизни цветком. Красивым цветком.
– Корней Петрович! – позвала она. – Что это?
Он показал ей напечатанную на ротаторе обложку.
– «Инструкция, – прочитала она вслух, – о производстве судебно-психиатрической экспертизы в СССР. С приложением».
– Как раз в приложении вся суть, – сказал Корней, выражая лицом почтение. – Писал, полагаю, несбывшийся поэт… Вот послушай.
Он зачитал:
– «Описание психического статуса в акте должно, естественно, отличаться от психического статуса в истории болезни. Не теряя описательной формы, психический статус в акте должен носить более обобщенный характер». Тебе нравится?
Она пожала плечами.
– «Нельзя, – продолжал он читать уже будто бы для себя, – рекомендовать какую-либо твердую схему описания психического состояния, приемлемую во всех случаях. Форма и порядок описания в значительной мере определяются конкретными клинико-психопатологическими особенностями и выводами эксперта, обоснованием которых является описательная часть. Однако! – он поднял палец и потряс им в воздухе, – следует указать на некоторые обязательные составные элементы, позволяющие в форме, понятной для суда и следственных органов, осветить психическое состояние испытуемого. Таковы – ориентировка в месте, времени, окружающем, правильное понимание цели направления на экспертизу, контакт с окружающими, лечащим врачом и медперсоналом, высказывания и суждения испытуемого, иллюстрирующие процессы его мышления и оценку, которую он дает окружающему, своему положению и состоянию здоровья, его отношение к совершенному преступлению, из чего в первую очередь выясняется способность критической оценки своего поведения, своих поступков и действий».
– «К совершенному преступлению»? – переспросила она. – Так там написано?
Корней слегка нахмурился и глянул в брошюрку.
– Хм. Оказывается, ты внимательно слушала.
– Но о каком преступлении идет речь? – спросила она, недоумевая. – Ведь если ты повернешь дело так, что Он все придумал, то преступления, следовательно, не было?
– Разумеется, – сказал Корней с некоторой досадой, – автор просто неудачно выразился… а скорее всего, пошутил…
– Не смейся надо мной, – попросила она.
– У меня и в мыслях такого не было! Ведь в инструкции ясно написано, для чего применяется экспертиза: для заключения… э-э, вот: «…о вменяемости подозреваемых, обвиняемых, подсудимых»… а вот еще… «свидетелей и потерпевших»… и даже «истцов, ответчиков»… Можно ли в условиях презумпции невиновности всерьез считать фактами преступления, совершенные обвиняемыми или даже истцами?
– У нас все можно, – не очень уверенно заметила она.
Корней демонстративно вздохнул.
– Ладно, – сказал он, – посмотрим, что дальше пишет поэт… «Самого тщательного описания и четкости изложения заслуживают такие симптомы, как бред, галлюцинации, конфабуляции… – что такое конфабуляции? я почему-то не знаю… – явления навязчивости и т.д. и т.п. При этом психические проявления при описании их в акте, как и в истории болезни, не должны искусственно расчленяться и терять свою… хм, синдромальную очерченность». Очерченность, да.
Он пролистнул пару страниц.
– «Ни в коем случае нельзя рекомендовать, – он подчеркивал буквально каждое слово, – какие бы то ни было раз навсегда установленные трафареты этой наиболее сложной и ответственной части акта, представляющей собой аргументацию выводов». Ты понимаешь? Ни в коем случае! Разве после этого у следователя остаются, э-э, – он сверился с текстом, – какие бы то ни было шансы? Я думаю, никаких.
– Ты можешь серьезно? – разозлилась она. – Можешь объяснить человеческим языком, что это значит?
– Это значит, – Корней отложил брошюрку насовсем и водворился в кресле, – что если то, что я хочу, будет доказано… самообвинение, я имею в виду… а оно, как видишь, будет доказано…
– То что?
– …то у следователя только и останется что прекратить дело производством. То есть, попросту освободить Отца от уголовной ответственности.
– Но в психушку – все равно?
– Да, но – на общих основаниях…
– Ну, а если Он все равно будет молчать?
– А тогда я сам добьюсь экспертизы. Это будет не так-то просто… но я добьюсь. И тебя туда приведу. Будет следственный эксперимент – ваше с Ним общение.
Заглавная буква в устах адвоката звучала издевательски.
– А потом, когда психиатр будет выносить заключение, – добавил адвокат, – когда будет колебаться… а колебаться будет, психиатрия штука темная… а главное, трафареты, какие бы то ни было, запрещены… я раздобуду у своих московских приятелей список вторичных симптомов наиболее желательного для нас диагноза. Истории болезни-то нет! Стало быть, свидетельства родственников приобретают доказательную ценность. А кто родственники? Одна ты только и есть. Вот и дашь свидетельства… Надо будет написать, что ходит при луне – значит, напишешь, что ходит… и так далее…
– Все, – сказала она, – поняла. Чем больше тебя знаю, тем больше восхищаюсь твоей гениальностью.
– Да, я такой. Так что у нас насчет письма?
– Ты подиктуешь?
– А что мне за это будет?
– Я немного могу дать…
– Жаль. Что ж, придется обойтись немногим.
– Тогда диктуй…
Они написали письмо и пошли в постель. Она ублажала его Царя – Царя гениального человека, – и скопище длинных, малопонятных слов, непонятно как просочившееся на это интимное действо, насмешливо наблюдало за ее ощущениями.
– Знаешь, – внезапно сказал Корней, – завтра день рождения у приятеля… Хотел бы я пойти с тобой.
Она внутренне напряглась и прервала ласку. Она не хотела общаться с другими людьми. Ей так хватало одного человека рядом. Всю жизнь хватало. От других были одни неприятности.
– Но вот думаю… как бы это не навредило делу…
– И правильно, – сказала она с облегчением. – Мне вообще нужно прятаться здесь, верно? Никто ведь пока не знает, что я у тебя живу.
Прятаться, таиться – это было ее родной стихией.
– Да, – сказал он.
– Ты и так небось как на иголках все это время…
– Есть немного, – признался он.
– Может, мне лучше уехать домой?
– Нет, – сказал он испуганно, – только не это.
– Но я могу повредить твоей репутации, – важно сказала она.
Он расхохотался.
– Репутации, говоришь?
Она похлопала глазами.
– Я сказала глупость?
– Ты сказала прелестную глупость.
– Я буду таиться, – пообещала она. – На звонки не буду отвечать. А если ты кого-нибудь должен будешь пригласить домой, я или спрячусь, или уйду на это время, как скажешь. А выходя на лестничную клетку, я буду смотреть в глазок.
– Хорошо, мы обсудим детали.
– Ты хочешь, как было третьего дня?
– А как было третьего дня?
– В попку.
– А-а… Сейчас нет.
– Будем спать?
– Нет еще. Я хочу Царевну.
– Тогда разворачивайся.
– Это еще зачем?
– А я тоже хочу кое-чего.
– Чего, чего ты хочешь?
– Не скажу.
– Да я уже и сам догадался. Ты хочешь мой пупок, верно?
– Не совсем.
– Как, – огорчился он, – пупок не сойдет?
– Твой пупок прекрасен, – сказала она. – Но он не сойдет.
– Тогда, может быть…
Она залепила ему рот поцелуем.
* * *
Дни потянулись рутинно… Второе письмо, кажется, подействовало – во всяком случае, Отец понемногу начинал говорить. Началось то, что предсказывал адвокат – ходатайства, назначения, заключения… Она еще ни разу не повидала Отца, но уже начала ориентироваться в этой бумажной круговерти, с каждым днем все больше удивляясь тому, какой дурочкой была всего лишь пару недель назад… потом три недели… потом пять…
В коридорах правоохранительной системы она познакомилась с приятелем Корнея Петровича. Потом – еще с одним приятелем. Потом еще с одним и с его женой… Кто-то зашел вечером в гости; потом поехали на шашлыки, большой толпой, на микроавтобусе… Процесс пошел, и ей уже не требовалось прятаться – вначале от тех, с кем он ее знакомил… а потом и вообще ни от кого…
– Тебе нужно получить аттестат, – сказал как-то раз Корней Петрович за обедом. – Что ты вообще думаешь делать дальше?
– Не знаю, – растерялась Марина. Она не была готова к такому разговору. – Я думаю, это зависит от… ясно от чего…
– Но ты согласна, что аттестат необходим?
– Наверно…
Школа стала далекой для нее за прошедшее время. Как это? Возвращаться? Зубрить темы, сдавать экзамены? Встречаться со своими подругами и учителями? Они, верно, ненавидят ее… Она же теперь не сдаст ни одного экзамена. Но адвокат прав – когда-то все это кончится. Что она будет делать дальше?
– Твой аттестат лежит в районо, – сказал Корней. – Тебе нужно пойти, получить его и расписаться.
Она не поверила своим ушам.
– Настоящий аттестат? Без экзаменов?
– Ну, там выставлены среднегодовые оценки…
– Правда? Как это тебе удалось?
Он хмыкнул.
– Это было несложно. В школе тебя боятся. Ты для них как прокаженная. Им гораздо проще от тебя отделаться таким образом…
Она снова смотрела на него, как на волшебника.
– Ну, встретился кое с кем из этого районо, – нехотя добавил он, – посоветовались с вашей директоршей… Слушай, это неинтересно.
– Ты большой человек, – сказала она уважительно.
– Да? Это хорошо. Так что ты будешь делать?
Он оторвался от супа и поднял взгляд на нее. Ей стало стыдно, она поежилась. Конечно. Рано или поздно такой разговор должен был произойти.
– Работу надо искать, – сказала она неуверенно. – Тем более, если аттестат… Ты не думай, я не… у меня есть понятия о приличиях… Вообще, это… пора и честь знать… я просто засиделась у тебя на шее…
– Хочешь уехать, да?
Она не знала, что сказать.
– Хочешь, спрашиваю, уехать?
– Нет, – сказала она наконец. – Если честно, то нет, не хочу. Но при чем здесь мои желания…
– Суп вкусный, – сказал он. – Что у нас еще?
– Бефстроганов…
Она засуетилась, меняя блюда.
– Значит, так, – сказал он, когда бефстроганов задымился на столе и она снова села напротив. – Вопрос о твоем местопребывании больше обсуждению не подлежит, то есть можешь считать, что желание твое удовлетворяется. Работать ты не пойдешь по двум причинам: во-первых, потому что я не хочу, а во-вторых, потому что ты ничего не умеешь.
Он подумал и добавил:
– Ну, не совсем ничего… кое-что у тебя получается…
Она осмелела.
– Суп, ты имеешь в виду?
Он попробовал бефстроганов.
– Не только суп. Бефстроганов тоже вполне…
– Ага.
– А задал я свой вопрос потому, что если ты, например, захочешь учиться дальше…
– Ага.
– …то надо бы это обсудить.
– Учиться, – произнесла она, осмысливая это слово. До сих пор – до известного дня – учеба была ее обязательным делом; они с Отцом еще не думали, что будет потом. Идти в старшие классы? в техникум? Может ли она без Отца принимать такие решения? Придется, видно… а на худой конец, Отец не одобрит – можно будет переиначить… уйти… Да еще неизвестно, что скажет Корней…
– А ты разрешишь мне учиться? – спросила она у Корнея, удовлетворенно поедающего бефстроганов и время от времени с любопытством поглядывающего на нее.
Он ухмыльнулся.
– А как ты думаешь?
– Думаю, разрешишь.
– Уж конечно, – проворчал он, – это святое… вот только не хотел бы я, чтобы по вечерам…
– Вечерами мы должны быть вместе.
– Вот именно.
– Я подумаю, – пообещала она.
– Хорошо.
И он, дообедав, пошел по делам, а она стала думать, куда пойти учиться. Она попыталась представить себе будущее – не какое-нибудь далекое, а ближайшие пару месяцев. Если у Корнея ничего не получится, значит, Отца осудят и отправят куда-нибудь в зону, в Сибирь, и она должна будет ехать за ним, как жена декабриста; стало быть, вопрос об учебе теряет смысл. Если, однако же… дай-то Царь… то Отец окажется в психушке… а она, чтобы быть рядом с Ним, пока не… ну какая же она дура, что не подумала об этом раньше! Это же так очевидно… Если бы Корней не завел этого разговора, она бы могла потерять целый год… целый год!
– Ответ готов, – сказала она вечером, когда Корней принял ванну, и насытился, и отпил кофе, и закурил, – я хочу в медучилище.
– Хм. Вот как.
– Спасибо тебе, что… ну, что поднял эту тему.
Он ухмыльнулся.
– Пожалуйста. А можно узнать, почему?..
– Почему спасибо?
– Почему в медучилище.
– Но это же ясно. Если нам удастся перетащить Его в психушку, мне будет легче устроиться туда на работу и… и…
– И организовать побег, да?
Он, кажется, шутил.
– Необязательно побег… Может быть, получится как-нибудь… официально… Во всяком случае, я смогла бы за Ним присматривать, пока не…
– Да, – сказал он. – Я так и думал.
Она фыркнула.
– Мог бы и подсказать.
– Мог бы, – согласился он, – но разве ты не должна вырабатывать хотя бы какие-то решения?
– Ты меня воспитываешь, да?
– Собираюсь…
– Вот так! А между тем, – ехидно сказала она, довольная, что выбор одобрен, и стараясь побыстрей сменить тему, – сам иногда подаешь плохой пример.
– То есть?
У нее возникло игривое настроение.
– Давным-давно, то есть уже месяц тому назад, – начала она фантазировать, – кто-то пообещал рассказать мне, непреложным порядком каких именно вещей он оказался заброшен в этот Богом забытый провинциальный городишко… помнишь?
– Смутно. Что-то было, да…
– Вот, а дошел только до секса со своей подзащитной.
– Но это, кажется, был очень приятный секс…
– Приятный секс, приятные воспоминания… а рассказ-то остался не закончен.
– Увы…
Она почувствовала, что Царевна слегка увлажнилась. Рано, строго сказала она Ей, я хочу еще поиграть в слова.
– Что – «увы»? Разве это хорошо – бросать начатое на полпути? Обманывать, таким образом, чьи-то светлые ожидания? Какой позор! Что за пример для молодежи! И этот человек…
– …моральный урод, одним словом…
– …этот самый человек теперь собирается меня воспитывать. Не слишком ли?
– Сдаюсь! – сказал Корней и поднял руки. – Всецело признаю и раскаиваюсь! Но у меня есть облегчающее обстоятельство… даже два. Во-первых, я не знал, что эта тема все еще тебя интересует…
– Не принимается: должен был спросить.
– На основании чего спросить-то?
– На основании того, – она показала ему язык, – что незнание закона не освобождает от ответственности.
– Так то закона, а это разве закон?
– Конечно. Это наш домашний закон.
Корней почесал репу. Как быстро она учится всему… Она уже не та, что пришла ко мне на работу.
– Ну, – развел он руками, – тогда второе: в свете… в ослепительном свете нашей с тобой практики… история с Ольгой, э-э, померкла. Она перестала меня вдохновлять.
– Как рассказчика?
– Как мужчину.
– Ах, вот как? А обо мне, значит, вы не думаете?
– Наоборот: не желая понижать свой мужской потенциал… тем самым оскорбляя партнершу…
– Довольно жалких оправданий. Суд считает, что это обстоятельство не облегчающее, а наоборот, отягчающее, понял?
– Понял, ваша честь. Каков же приговор?
– Ясно каков: закончить рассказ немедленно.
– Есть! А трубку можно набить?
– Но вы же только что…
– Это не в счет. Осужденному трубка полагается вне зависимости от того…
– Это осужденному на смерть, а не рассказывать.
– Ну, в порядке исключения.
– Разве что только так…
Чучело гороховое, начиталась всякой ерунды… Как я привык к ней, как не хочу расставаться…
– Явный обвинительный уклон, – проворчал Корней, – не соответствует духу времени.
– Вы у меня там поговорите…
– Рассказ, – громко объявил адвокат.
Второй рассказ адвоката
– Насколько я помню, – сказал Корней, одновременно набивая трубочку, – половой акт с моей подзащитной был описан мною высокому суду достаточно подробно… ведь так? поэтому на сей раз я не буду снабжать свое повествование дополнительными деталями. Существенным для дела здесь является только то, что в течение всего нашего свидания у меня на квартире мы не произнесли ни слова. Ну, ни слова – это сильно сказано; возможно, некоторые слова все-таки звучали, например «раздвинь ноги»… или «пососи мне то-то и то-то»… или вот: «еще!» – последнее, как мне кажется, звучало чаще прочего… но главное, что мы говорили не о делах. Скажем так – не о тех делах.
Каким же я оказался идиотом! Я совсем потерял голову. Ведь они следили за мной, Марина, ваша честь. Они посадили меня под очень плотный колпак. И несмотря на это, я сумел выполнить план, намеченный нами в моем кабинете. Помнит ли высокий суд, что в кабинете мы с Ольгой занимались не только любовью, но и делом?
Ну, а в моей квартире все было наоборот. И секретные микрофоны, которыми они напичкали квартиру, не передали им ни одного относящегося к делу слова. Я не завидую тем членам… э-э, членам членов… команды Виктора Петровича – просто Виктора! – которые прослушивали запись нашего с Ольгой времяпрепровождения. Вряд ли у них под столами сидели специально назначенные сотрудницы. Впрочем… все может быть… если так, тогда они должны быть прямо-таки благодарны мне за доставленное удовольствие…
Я съездил в командировки, связанные как бы с другими делами, поговорил с разными людьми, занятыми как бы в других делах…
Я обыграл их, Марина. Они могли еще предполагать, что я способен на это в принципе; но после пятого распределителя и перед всеми остальными (кроме первого, конечно) люди не совершают ненормальных поступков. Я – совершил. Наблюдение за мной было плотным, но весьма поверхностным, потому что его вели идиоты. Они пожлобились приставить ко мне по-настоящему компетентных людей, которые, может быть, раскусили бы меня вовремя. И когда дело стало пухнуть на глазах, для них это оказалось громом среди ясного неба.
То было время странных дел. Не знаю, помнишь ли ты из телевизора, из газет – концерн «АНТ»… кооператив «Техника»… миллионер-коммунист Артем Тарасов и плачущий большевик Рыжков… Мне удалось создать эфемерные связи дела Ольги с такими делами, воздушные ниточки, которые я какое-то время мог держать в руках. Точнее, я держал в руках всего лишь Ольгины деньги… но это и было самым надежным механизмом управления… Для члена правительства настали нервные времена. Редкий день не обходился без увесистой кляксы – весьма вонючей притом – которая выплескивалась из дела Ольги и долетала до его высокого кабинета. Все труднее было ему маневрировать, чтобы остаться в стороне. Все реальнее – по крайней мере, в представлении его команды – становился большой судебный процесс, большой скандал, не меньше тех, из газет с телевизором.
Конечно, с точки зрения Ольги, я играл с огнем. Но что мне Ольга? Она сразу увидела, что я играю свою игру. Она высказала это мне напрямую, вследствие чего я и влюбился в нее – помнишь? – а заодно освободился от каких-то моральных проблем и обязательств. Настал момент, когда мне уже нечего было делать – я лишь наблюдал за происходящим, как полководец на вершине горы, расставивший свои полки и вверившийся воле Божьей. Нити натянулись. На моих людей давили с разных сторон, и это давление увеличивалось. Кто кого? Моих противников было много – я был один; у них были машины и распределители – у меня не было ничего такого; мои связи и мои деньги не шли в сравнение с их связями и деньгами, и тем не менее я играл с ними на равных по единственной причине – они не знали, кто сплел эту сеть, а я благодаря их неуклюжим, паническим действиям с каждым днем узнавал о них все больше и больше.
Конечно, я должен был проиграть. Я и проиграл. Собственно, что такое проиграл? Я остался в живых, а это уже немало. Я даже Ольгу спас, представь себе. И что совсем странно, какое-то время я был героем их команды.
А было это так. Дней через пять-семь после начала моей операции мне позвонил Виктор Петрович – Виктор, мать его! – и сказал:
«Выходи на улицу, Корней. Тебя ждет машина».
Я послушно вышел и сел в ждущую машину. Я совершенно спокойно ехал неизвестно куда, потому что, если бы я не вышел на связь с моим доверенным лицом тем же вечером – как, впрочем, и любым другим – звонок раздался бы уже у Виктора. И скорее всего, это был бы звонок в дверь. Правда, в отличие от меня, машина бы ждала его лишь наутро, но зато это была бы машина с решетками вместо окон. Такова была объективная причина моего спокойствия, в дополнение к субъективной причине, то есть к адвокатскому сознанию собственной неприкосновенности.
«Плохи дела, Корней, – сказал мне Виктор. – Как это понять?»
«В смысле?»
«Дело пухнет. Я тебе что сказал? Три года. А ты?»
«Я?»
«Ну да, ты, твою мать».
«Я – адвокат».
«Ну и что?»
«Виктор, – нежно сказал я, – ты знаешь, чем отличается адвокат от прокурора?»
«Проходили в школе, – буркнул он. – Что делать?»
«Создать, наверно, адекватную бригаду защиты».
«Ты с этим справишься?»
«Извини. Я – не бригадир. Просто адвокат-одиночка».
«Обижаешь», – сказал он с угрозой в голосе.
«Наоборот. У каждого свой профиль. Зачем мне браться за то, в чем я подведу вас на сто процентов?»
Этот аргумент ему показался убедительным, и он слегка помягчел. Но только слегка, потому что следующая серия его вопросов привел-таки меня в замешательство.
«Адвокат-одиночка», – повторил он в задумчивости.
«Точно так».
«А этично ли, – спросил он слащавым тоном, – адвокату, пусть даже и одиночке… а может, одиночке даже и тем более… трахаться с подзащитной? Что ты на это скажешь, Корней? Мы что, обсуждали такие сюжеты, а? Мы их, может, планировали?»
Мне помогло некоторое его многословие. Он бы задал всего один вопрос – я бы, может, себя выдал от неожиданности. Но он задал сразу несколько вопросов, дал мне несколько секунд для размышления да еще и сам же подсказал ответ.
«Слушай, Виктор, – сказал я довольно-таки грубо, – а с чего бы это тебя разволновала адвокатская этика? Кого мне трахать, а кого нет, это уж я как-нибудь разберусь без тебя. У каждого своя технология – это тебе понятно?»
Он обалдел от такой наглости. Даже помолчал какое-то время – ровно столько для того, чтобы я решился перейти в атаку.
«И вообще, – сказал я, – мне не нравится этот разговор. Ты хоть понимаешь, что это не у вас ко мне, а у меня к вам должны быть претензии, что не проверили обстоятельств и поставили нереальную задачу? Разве так можно обращаться с профессионалами? Да ты знаешь ли, сколько я денег и времени ухлопал за последнюю неделю на эти новые концы? – Я говорил чистую правду, и это наверняка придавало моей речи убедительность. – Я тебя спрашивал, согласовали ли вы это со следствием? Спрашивал или нет? А ты мне что сказал? Ты мне сказал, что это у вас под контролем! Я из-за вас уже оперативником сделался… мотаюсь по каким-то стройкам коммунизма… бабу эту трахаю, чтоб от очередных глупостей удержать… и каждый день все какие-то новые фокусы… это, что ли, и есть твое «под контролем»? И то, что я не жалуюсь, не бегу к тебе со своими проблемами – это, выходит, основание меня сюда привозить и вешать на меня чьи-то пролеты? Это и есть твой контроль, да? Нехорошо, Виктор. Как-то не по-мужски. Не ждал я от тебя такого».
Я оскорбленно умолк и стал ждать его реакции.
Собственно, у него не было вариантов. Он, видно, привык иметь дело в основном с подчиненными, с подобострастными гостями распределителя номер пять, которые при первых раскатах грома в его голосе падали ниц и кричали: не губи, отец родной, виноваты… и так далее. Я был по сравнению с ним мелкой пташкой, но я не сидел с ним в одной клетке; он попытался нахрапом загнать меня в свою клетку и не сумел; он мог попытаться достать меня и там, где я был, но боялся это делать, не зная, чем обернется ему такая активность.
Он должен был спустить разговор на тормозах. Он и спустил, оставив его за собой как свидетельство своей бдительности. Пробурчал какие-то мутные фразы, достал выпивку. Не удержался, чтобы не поинтересоваться, как Ольга в постели – обрати внимание, назвал Ольгой, не сукой.
Я рассказал то, что они и без меня знали. Коротко, с кое-какими деталями. Так, чтобы у него слюнки потекли. А может, не только слюнки.
Расстались вроде бы по хорошему…
Но я недооценил его. Вообще их всех недооценил – и сделал ошибку. Когда мы с Виктором выпили, когда у него уже вытекло что положено, я сказал фразу, которую мне нельзя было говорить. По крайней мере в тот день. Всего одну фразу, но ее было достаточно для моего бездарного последующего падения. Я сказал:
«Все путем, Виктор. Зла на тебя не держу… Но если хочешь мое неофициальное мнение – лучше бы нам съехать с этой темы, да поскорей».
«В смысле?» – насторожился он сразу же.
«В самом прямом». – И я резко перевел разговор на другое.
Я, кажется, все предусмотрел. Я даже умно сказал «нам», чтобы, когда он будет прослушивать запись этого разговора, на меня не легло подозрение в предательстве… Ах, не нужно было мне это говорить. Через пару дней они бы сами поставили передо мной такую задачу. И я был бы абсолютным победителем… но так, наверно, бывает только в кино. Меня не грохнули – слишком много передал я денег и позаботился, чтобы в случае чего слишком многие ниточки бы громко зазвенели. Но большие люди, от которых всегда что-то зависит, перестали мне звонить, и это было первым сигналом. Потом у меня состоялся очень, очень неприятный разговор в коллегии – оказалось, что некоторые мои проделки только и ждут, как бы выплыть наружу, и не работать бы мне адвокатом вообще, а не только в Кизлеве… Я уж присматривал местечко в коммерческой структуре, отнюдь не из самых богатых – но пришел человек, старый знакомый, хладнокровный убийца, которого я защищал… даже и не раз… и открытым текстом посоветовал мне убираться из города… ну не так чтобы в двадцать четыре часа… но, скажем, так, как тебе посоветовал твой участковый Семенов…
* * *
– А как же выстрелы? – спросила Марина.
– Выстрелы?
– Ты тогда сказал, что были и выстрелы…
– Хм. Пожалуй, да… Дела ведь разваливаются не так, как карточные домики. Натянутые нити рвутся… а знаешь, как может поранить натянутая струна?
– Это все какие-то иносказания…
– Да где там. Если ты – конкретный следователь в таком же, как этот, уездном центре, и тебе посчастливилось ухватить за яйца крупного ворюгу, и вдруг ты видишь, как у тебя забирают дело, то есть уводят ворюгу из-под носа, да не к другому следователю, а просто так, на повышение… что ты тогда делаешь? Радуешься за ближнего, да? Как бы не так… Ты – со злобы, с корысти, просто с классовой удали – продолжаешь преследовать и его самого, и заодно его высоких дружков-приятелей… А если ты еще не один – если вас много таких? Вот тебе и иносказания. Шантаж, торговля… в лучшем случае кто-то сдается… съезжает, как я, с хорошего места… в худшем же случае – маленькая война… А на войне бывают выстрелы…
Она погладила его по голове.
– Мне это не понять…
– Женщинам не нужно понимать это, милая.
– Ну, вот Ольга – ведь она это понимает?
– Она понимает. Но она… как бы не совсем женщина.
– По твоим рассказам получается, что очень даже женщина.
– Наполовину, да.
– А я?
– А ты – целиком.
Вот теперь, обратилась она к Царевне, похоже, и до тебя дошло… Давай-ка, подружка, сматывайся.
– Целиком, – повторила она вслед за Корнеем. – Подходящее словцо.
– Глуповатая шутка…
– Да ведь уже установлено, что я дурочка.
– Дурочка, я люблю тебя.
* * *
Наконец ее допустили к Отцу.
Увидев Его, она заплакала. И с удивлением ощутила, что плачет не от неизмеримой своей вины, не от страха перед новым неведомым будущим, не от облегчения и тем более не от долгожданного счастья свидания, а всего лишь от обычной бабьей жалости.
Эта сцена проходила в присутствии людей. Она была тщательно отрепетирована, как и все остальное, что она должна была говорить и делать. Наедине – позже… может быть… Сейчас стояла одна задача – спасти Отца; она уже научилась тактической логике и не позволила себе отступить от плана. Предполагалось, что она не сможет сдержать слез – она и не сдерживала. Она и испытала не больше бабьей жалости, естественного мотива этих слез, дрожащим голоском выдавливая из себя дурацкую, немыслимую в нормальных условиях фразу:
– Бедный, бедненький папочка…
Наверно, она могла бы стать хорошей актрисой.
Она обняла Его, продолжая жалеть своими пальцами и локтями, вдыхая незнакомые сложные запахи, исходящие теперь от Него. Она заметила, что он не воспользовался ни единым символом их интимного, их тайного языка прикосновений. Сердится? Есть за что… Может быть, слишком измучен? Он был, похоже, слегка не в себе.
Он даже будто слегка отстранился. И одновременно с этим едва уловимым жестом что-то изменилось в небольшой комнате. Все будто расслабились – и Он, и Корней, и тюремно-больничные свидетели, и сама она тоже. Встреча приобрела тот самый докучный, тягостно-рутинный характер, которого Корней требовал от нее. Они присели. Она расспрашивала Отца о незначительном. Он отвечал вяло, немногословно, тусклым монотонным голосом, будто Ему трудно было говорить.
Вечером она напилась – по-простому, как мужик, чтобы расслабиться. Ей вдруг стало все противно; она ощутила себя старой, увечной, ни на что не пригодной; решила, что жизнь ее кончена; плакала, уткнувшись в плечо Корнея, и не хотела любви.
* * *
– Мы должны съездить в область, – сказал адвокат после завтрака. – Собирайся.
– Зачем?
– Надо.
Она пожала плечами и пошла собираться.
– Может быть, все же объяснишь? – спросила она, когда они уже сели в автобус. – Сегодня суббота… учреждения не работают…
– Тебе нужно обновить гардероб, – сказал он. – В наших магазинах нет ни черта. Китеж – это, конечно, не Москва, но все-таки.
– Купить вещи? Только затем мы и едем?
– Ну, не только. Мне надо кое-куда зайти…
Она посмотрела на него повнимательней.
– Врешь. Никуда тебе не надо.
– Ну, как же – в кино… в ресторан…
Она задумалась.
– Будешь комплексовать?
Она сама не знала, как к этому относиться. Она приехала к адвокату, чтобы он помог вызволить Отца. Да, он сделался близок. Он открыл ей свою душу и свой дом; она открыла ему Царство.
Но сейчас начиналось другое. Денежные дела, семейные – их с Корнеем! – дела; суета, непонятно как связанная с Целью. Она не была готова к этому. По меньшей мере ей нужно было обдумать эту новую проблему, а он, хитрец, не дал ей времени, спекульнул на доверии, посадил прежде в автобус, а уж потом соизволил ответить на вопрос.
– Да, – сказала она с вызовом. – Не хочу быть твоей содержанкой.
– Ну ясно, – сказал он с доброй улыбкой, – я другого и не ждал… А чьей хочешь?
– Ничьей не хочу.
– Но это же невозможно, – удивился он, – а если освобождение Отца займет годы? Так и будешь ходить все это время в чем сейчас?
– В деревне ходила, – сказала она неуверенно.
– Не глупи, – строго сказал адвокат. – Мы с тобой вместе ходим по разным местам… Я хочу, чтобы ты была одета прилично. Кажется, ты боялась повредить моей репутации?
– Ты не для того это делаешь. Я же вижу.
– А для чего?
– Не считай меня идиоткой. Я же не против того, что ты меня кормишь… раз я сама не зарабатываю… но одежда, это уже другое…
– Прекрати это кокетство, – поморщился он. – Я уже хорошо тебя знаю. Ты хочешь, чтобы я сказал, что это такая же необходимость, как еда. Что это ради все той же одной главной Цели. И чтобы не просто сказал, а сильно поубеждал, чтобы помог тебе, э-э, не поступиться принципами. Вот чего ты хочешь. Что ж, – продолжал он, не обращая внимания на ее попытку возразить, – изволь! Ты вошла в мою жизнь, в мою жизненную среду – тебе это понятно? Ты создаешь мне нормальное рабочее настроение. Можешь считать это моей прихотью или чем угодно, но если я иду с тобой по улице, или к друзьям, или по какому бы то ни было делу, я хочу, чтобы ты выглядела прилично. Таково мое условие – независимо от того, связано это конкретное дело с Отцом или нет.
– Вот ты и сказал: даже если не связано с Отцом.
– Да. Специально.
– Но ты прекрасно знаешь, что у меня не может быть ничего не связанного с Отцом, – разозлилась она. – У меня все с Ним связано!
– У тебя – да. У меня – представь себе, не только… у меня есть и какие-то другие дела… интересы…
– Это нехорошо, непорядочно… раз я без тебя не могу… специально подчеркивать…
Она чуть не расплакалась.
Он погладил ее по руке.
– Извини. За слово «специально»… но не за остальные слова… Просто, дорогая моя, сейчас уже не первый день нашего знакомства. Тогда ты была в шоке, и я должен был подбирать выражения. Но сейчас я не хочу заниматься этой психотерапией. Твой единственный интерес – это Царство; я понимаю это, уважаю, не спорю и так далее. Но я тоже как бы личность, и у меня действительно есть другие интересы, и ты тоже должна это понимать и уважать. Иначе ты становишься обычной эгоисткой… такой же, как множество обычных баб… вся-то разница, что у них одно на уме, а у тебя – другое. Ну, поняла?
– Ты меня неволишь, – тоскливо сказала она.
Он вздохнул.
– Жаль, что ты не можешь без заклинаний. Так-то и начинается фальшь.
Ей стало грустно. С Отцом никогда не было таких противных разговоров, никогда и быть не могло. О, Отец… Я уйду от Корнея, внезапно решила она. Да, это хороший человек, нужный человек, даже необходимый, но все же это чужой человек, и я уйду от него. Вот спасет Отца, сразу и уйду. Неблагодарность? Плевать. Буду работать, заработаю денег, возмещу все его расходы.
А сейчас? Ведь он по-своему прав; нужно прислушиваться к его откровенным высказываниям. Она должна ублажать его, хочется ей или нет. Должна создавать ему комфорт, таскаться с ним по его знакомым, в ресторан ходить и так далее; раз уж он собрался превратить ее в свое украшение, значит, так тому и быть. И теперь самое умное, что она может сделать – это не злить его. Соглашаться, делать вид… тоже не переборщить, не играть полную дуру… короче, все то, с чем она прекрасно справлялась в школе и вообще везде всю свою жизнь. Фальшь? Как бы не так. Не на ту нарвался, адвокатишко.
Она засомневалась, захотела проверить себя. Какое-то поспешное решение. Имеет ли она право на риск? Впрочем, риска-то и нет – ведь как он хочет, так и будет; он только обрадуется. Он даже не заметит, как его выставили из Царства еще быстрее, чем впустили в Него. Эгоистка, видишь ли! Сам эгоист. Только о своем удовольствии и думает. Хочешь, значит, забаву? Получи… потешься… только работай хорошо… Все правильно. Она будет использовать его. Как Ольга.
– Не хочу фальши, – капризно сказала она. – Что мне – взять свои слова обратно?
– Да, – сказал он, глядя на нее с обожанием.
– Я беру их обратно.
– О’кей, – сказал он непринужденно, будто бы разговора и не было. Она-то видела, что его просто распирает от удовольствия – как же, победил. Прекрасно, о’кей, пусть думает, что победил. Впрочем, он, видно, и сам понял, что смешон со своей показной непринужденностью, скроил гротескно серьезную рожу, спросил тоном светски-ироничным, пародируя кого-нибудь из «Санта-Барбары»: – Дорогая, что ты хочешь, чтобы мы купили?
«Что ты хочешь, то и я» – уже готово было сорваться с ее языка; она еще не имела навыка притворяться с ним, да и вообще за прошедшие месяцы разучилась делать это автоматически – обленилась, потеряла форму. Пятиминутный разговор в автобусе, быстрое решение – пусть даже верное, но неожиданное… слишком быстро, чтобы так сразу. Но ничего. Она сумеет. Первое время просто следить за собой, а потом само пойдет, как по катаному.
– А как ты думаешь, дорогой? – сказала она и призывно, обворожительно улыбнулась. – Здесь люди… это неприлично, если я скажу вслух… твоя репутация…
– А ты шепни мне на ушко.
– Ну и шепну.
– Ну и шепни.
Она шепнула ему, и задела его ушко губой, и языком успела быстренько кольнуть, как шильцем – сделала все так, что его аж передернуло от волны кайфа и желания.
– С тобой нужно ездить не на автобусе… – пробормотал он, улыбаясь напряженно, слегка глуповато. – О’кей… сделаем выводы… какие наши годы…
Она гордо усмехнулась. Знал бы он, почему!
Она отвела взгляд от его лица. Пора было помолчать; ей хотелось потренироваться, ощутить себя истинной победительницей. Итак, она победила его; это приятно, но это не главное. Главное – она только что победила себя, преодолела свое предательство, пусть вынужденное, пусть скрытое, но все равно исподволь мучившее ее на протяжении всех этих недель, даже месяцев. Как хорошо! Как чудесно почувствовать это вновь обретенное внутреннее единство! Она была счастлива настолько, насколько это вообще было возможно без Отца.
Лишь одна маленькая деталь слегка портила ощущение победы. Одна крошечная деталька, о которой не думать бы вообще, но которая все-таки заставляла думать, вызывала досаду, мешалась, как соринка в глазу. В тот момент, когда она шепнула, и задела адвокатское ушко губой, и языком кольнула, как шильцем – в тот момент, змей его побери, она опять, как накануне, почувствовала предательскую влажность Царевны. После того, что она уже обдумала и решила, этого не должно было произойти, но это произошло помимо ее воли и желания. Она, конечно, могла убедить себя, что ей показалось, но это был бы уже непозволительный теперь самообман.
Ну ничего. Она справится с этим. Главное – бдительность. А самое главное – что она наконец решила. Давно бы так… ну ладно; лучше поздно, чем никогда. Она с чистой совестью подумала об Отце, мысленно приголубила и поцеловала Его и затем стала думать о предстоящих покупках, потому что раз уж адвокатишко вбил себе в голову потратить на нее свои деньги, это нужно было сделать наиболее разумным образом.
* * *
Они купили массу вещей, не только одежды; купили, например, электрическую мясорубку – вещь, прежде невозможную в холостяцком хозяйстве Корнея Петровича. Успели побывать в кино и в ресторане; не успели зайти куда-нибудь еще – например, в гости к его знакомым – лишь потому, что из-за вещей три раза пришлось возвращаться на автовокзал, к камерам хранения. Они сели на последний автобус и дремали по пути; они оба были вполне довольны поездкой – каждый по-своему.
Утомленные, под грузом пакетов и впечатлений, они с трудом дотащились домой, и принятый наскоро душ взбодрил их лишь на краткую колыбельную ласку. Для Марины это была первая в жизни ласка специального назначения, первая профессиональная ласка, и она слегка побаивалась, что не справится, как-то обнаружит себя – одно дело притворяться в словах, другое в постели! Но ласка была короткой, а он – слишком утомлен; конечно, он не заметил ничего особенного; страхи ее улетучились, и она с радостью поняла, что постель никогда ее не выдаст. Она была нежна с ним так же, как и всегда; может быть, даже больше – жалела его, непутевого. А когда он кончил ей в попку, отвалился и заснул, она поцеловала его еще разок, по-настоящему нежно, благодарная ему за свой возвращенный душевный покой, за то, что сегодня он сам помог ей избежать грядущих ловушек и принять решение, которое – теперь она знала наверняка – только и является единственно правильным и возможным.
* * *
Время понеслось еще быстрей. Пришла пора поступать в училище – она поступила; она могла бы поступить безо всякой помощи адвоката, но ему захотелось помочь, и она противилась ровно настолько, чтобы это выглядело естественно. Вначале нужно было выезжать за город и работать на поле; она была не против, даже рада была бы повозиться с землей, но он не хотел и сделал так, что она никуда не ездила и однако же никто из училища не имел к ней претензий. Когда начались занятия, он стал интересоваться ее учебными делами.
– Не глупо ли, – заметила она как-то, – ты собираешься тратить время на мою учебу, а ведь это только до Отца.
– Разве?
Она смутилась.
– Ты же знаешь, я с удовольствием пошла бы работать. Но… я не думала, что ты хочешь… чтобы я работала в больнице – в смысле, не ради Отца, а вообще…
– А я и не хочу.
– Зачем же тогда?..
– Ну, мало ли. Может, ты захочешь в институт. После училища это несложно…
Он закурил трубочку.
– Но вообще-то меня бы вполне устроила жена со средним специальным образованием… Конечно, ты бы не работала в больнице. Ты работала бы нашим семейным врачом. Делала бы уколы детишкам… да и мне заодно…
– Шутишь, – она улыбнулась.
– Нет, – сказал он, – я не шучу.
– Да разве медучилища для этого достаточно?
– Вполне. Когда ты закончишь, наше лучшее в мире бесплатное здравоохранение просто развалится. А платное будет безответственным и потому опасным. Я не говорю о разных там осложнениях… об операциях… а вот всякие диеты, простуды, прививки… дай-то Бог СПИД от укола не подхватить… В общем, грамотная медсестра в семье – это весьма кстати.
– Понятно.
– Я прав?
– Как всегда.
Он состроил довольную физиономию.
– Скажи, – спросила она, – если все будет нормально… ну, то есть если дело прекратят – в какой психдом Его отправят? Я имею в виду, в обычный – или, может, в какой-то тюремный?
– Просто в психдом. Туда, где есть отделение соответствующего профиля.
– Для буйных?
– Не знаю. Медицинский вопрос.
– Ты бы узнал, а?
– Хорошо.
Она подумала.
– А они могут приказать психдому, чтобы Его не выписывали, если уж не вышло посадить?
– Кто «они», – уточнил он, – суд или следствие?
– Следствие, конечно… если суда не будет…
– Что ты, – усмехнулся он, – это противозаконно. – И серьезно добавил: – Хотя раньше – приказывали.
Она подумала немножко еще.
– А если человек попал в психдом, это ему записывают в паспорт?
– Хм. – Он тоже подумал. – Не знаю… к своему стыду… Вопрос специфический. Я б на их месте записывал – во всяком случае, если опасен… но на практике, наверно, где как…
– Ты можешь сделать, чтобы Отцу не записали?
– Хм. Попробую…
В сущности, с ним было хорошо. Он окружил ее заботой и лаской, брал на себя множество мелких дел – договорился, например, чтобы по субботам их возили на базар за припасами – и если бы она действительно собиралась замуж, лучшего человека ей было не найти. Он начал строить планы. Начал считать деньги, больше работать… понемножку начал зондировать почву в Китеже… даже в Москве…
Ничего из этого не могло побудить ее пересмотреть решение, принятое в автобусе. Да – удобно; да – хорошо… но как только освободится Отец, с Корнеем будет покончено. Она понимала, что нанесет ему душевную травму, расстроит его планы и так далее. Ну так что? Они уже более чем квиты. До нее – по его же собственным словам – он жил как попало; он не строил планов, не задумывался о серьезных вещах… в конце концов, она помогла ему родиться заново – бесценный дар в обмен на его услуги; спору нет, важные, полезные, но всего лишь услуги.
Тем не менее, пока и поскольку некоторые из этих услуг были необходимы, она должна была воздавать, служить ему, и она делала это честно и без какой-либо неохоты. У них был симбиоз, временный союз нужных друг другу; единственная разница в их положении заключалась в том, что она знала об этом, а он нет. Он думал, это нечто большее и навсегда. Она не пыталась разубедить его, поставить отношения в какие-то узкие рамки. Один раз, в автобусе, попробовала – и хорош; после этого она должна была сделать так, чтобы он нисколько в ней не сомневался, иначе это могло отразиться на Отце. Она и сделала.
Принципиальная необходимость безжалостного грядущего ее ухода и полное отсутствие связанных с этим угрызений совести, однако, не мешали ей чисто по-человечески испытывать к Корнею повседневную нежную жалость. Она относилась к нему так же, как большинство дочерей (обычных, не таких, как она) относятся к своим стареющим родителям – они расстанутся, так уж устроена жизнь; но пока они не расстались, нужно любить их, жалеть их, угождать им, и чем теплее и искренней это получится, тем лучше и родителям, и самим дочерям.
Их ласки перестали технически развиваться, как это постоянно было у нее с Отцом; они застыли на той точке, какой достигли к автобусу – у нее больше не было внутреннего стимула к познанию нового с Корнеем. К счастью, он этого не понимал. Уже изгнанный ею из Царства, он все дальше и дальше отходил от Него. Он начал делать, как в кино – надевать на нее носочки и прочую галантерею, вымазывать всякой едой, рассуждая о новизне и детски радуясь каждому очередному своему изобретению. Руководствуясь книжкой по кама-сутре, научился кончать от трения своего змея об ее промежность – это называлось виргхата – и старательно делал вид, что так ему нравится. Нужный отклик не потребовал от нее особенных усилий, ведь она действительно была благодарна ему – может, и не за эти наивные или вычурные забавы, но уж во всяком случае за его несомненный такт, за то, что отвадил (очень надолго, если не навсегда) своего змея от Царевны, вполне довольствуясь широким набором прочих отверстий и способов.
И еще за одно она бесспорно могла бы быть ему благодарна. У него было много книг, хороших книг, привезенных им из столицы – впервые в ее жизни столько книг оказалось у нее под рукой, чтобы можно было снять с полки любую, исходя из минутного настроения. Она и раньше-то любила читать, перечитала все что можно было в деревне, и в этом смысле книги Корнея были таким же очередным этапом ее образования, как медицинское училище после школы. О, какие умные книги ухитрился собрать Корней! Некоторые из них было невозможно понять с первого раза. Тогда она просила его объяснить.
У них возник обычай заниматься этим в постели, перед сном, своеобразный суррогат сладкого часа. Он ласкал губами Царевну, в то время как она излагала свой вопрос. Затем она так же ласкала Царя, а он отвечал – это продолжалось значительно дольше. А потом он очень медленно прогуливал змея по ее попке, снаружи и внутри, и одновременно с этим они вели дискуссию по теме, постепенно затухающую по мере того, как он засыпал или, наоборот, возбуждался сильнее.
Ее жажда нового, не находя утоления в ласках, обратилась к информации. На какое-то время она сделалась информационным наркоманом. Каждая новая книга не только расширяла ее кругозор, но и очевидно требовала все новой порции этого наркотика, одновременно ускоряя процесс его усвоения. Она интуитивно чувствовала, что любая новая информация, интересная и сама по себе, могла бы когда-нибудь пригодиться ей в жизни. Она понимала, что грядущий момент, счастливый и долгожданный, враз оборвет ее общение с книгами Корнея, да и не только с книгами – с самим Корнеем, с его друзьями, даже с училищными педагогами – и стремилась успеть извлечь из этого общения все что только сможет.
Она читала все подряд – энциклопедический словарь, Библию, сборники анекдотов, сборники стихов, сборники подзаконных актов и комментариев к ним, сборники сохранившегося еще машинописного самиздата, начиная от «Бани» и кончая «Архипелагом ГУЛАГ», а любимым ее чтивом сделались речи Цицерона и толстенный альбом репродукций Дали. Только теперь она поняла, насколько окружающий мир был велик и разнообразен, и насколько бедным и жалким было их деревенское бытие. (Это – даже их, подданных Царства; что же сказать об прочих односельчанах?) Так как теперь в любом случае с деревней предстояло расстаться, она поклялась себе, что их новая жизнь с Отцом – как только! – будет полна не только любовью, но и всем остальным, что только возможно, и она – молодая, энергичная, умная – должна, хотя бы во искупление всего совершенного ею, раздвинуть границы этого возможного как можно шире.
Она еще не знала, как это сделает. Должны были потребоваться деньги, много денег. Она уже осознала страшную для непосвященного силу своей пизды и угадывала ее высокую денежную цену. Выйти замуж, раз уж Корней так хочет, чтобы он обеспечил не только ее, но и Отца? Тогда почему за Корнея? Нашлись бы желающие и побогаче… Нет, замуж нельзя… замуж – значит контроль, зависимость; для Цели это без разницы, но Царство страдало бы, Отец бы страдал. Она должна сама распоряжаться своими деньгами, временем, телом. Стать дорогой проституткой? Найти высокого покровителя? Наверно, так… значит, ей нужно заблаговременно расширять круг знакомств, повышать их качество, то есть для начала поощрять стремления Корнея в область, в Москву…
Отец между тем продолжал томиться в застенке, и немногочисленные новые свидания – специальные, театральные – не добавляли радости ни ей, ни Ему. Пару раз вызывал ее следователь, оформлял протокол, задавал грязные вопросы, смотрел на нее так же, как Семенов, только еще похотливее, потому что был помоложе. В один из этих разов, выходя от него, она нос к носу столкнулась с небольшой кучкой своих односельчан, мающихся в коридоре; свидетели по нашему делу, догадалась она. Вызваны по повестке; может, уже и не первый раз – явно недовольны возникшей морокой. Узнав ее, они удивились и засмущались, поопускали глаза; никто не ответил на ее равнодушное «здравствуйте»; так вам и надо, брезгливо подумала она, миновав этих людей, нечего было идти на поводу у Семенова. Как там дом, интересно? Нужно бы съездить… заодно забрать очередные вещи, теплые вещи, свои и Отца – зима не за горами… Через пару дней она съездила; дом был в порядке – только поверхности покрылись пылью – но, забирая вещи, она подумала, что это ей уже все равно; дом стал чужим, они в него не вернутся; пусть грабят, если кто хочет… лишь бы не сожгли – может, удастся выручить сколько-нибудь… а по большому счету безразлично и это.
Дело тащилось медленнее некуда, спотыкаясь где только можно. Одной экспертизы оказалось мало, назначили еще – нужное заключение в итоге было получено, но дело не было прекращено; затем Корней ей сказал, что дело бы, может, и прекратили, но не прекращают лишь потому, что Отца некуда переместить из-за отсутствия в районных больницах отделения соответствующего профиля, а там, где такое отделение было – в губернской больнице номер два – не было свободных мест. Как она поняла позже, Корней уже врал ей к этому времени. Отца не должны были никуда перемещать; по прекращению дела Его должны были или выпустить, или передать с рук на руки родственникам, то есть ей; но Корней уже чувствовал, что в таком случае они сразу уедут, а он уже привык к ней и не хотел ее отпускать. Он просто договорился со следователем. Он, может, даже уже и жалел, что взял курс на прекращение дела, а не на суд – уж суд-то точно упрятал бы Отца под охрану без всяких дополнительных махинаций; но дело было сделано, вот он и врал. Затем следователь, подтверждая ее первоначальное впечатление, оказался нечистоплотным, погорел и был изгнан из рядов; нового следователя долго не назначали; затем все же назначили, затем он долго входил в курс дела, а когда наконец вошел, засомневался в экспертизах и назначил еще одну…
Да, окружающий мир оказался разнообразен и велик, но он всю ее жизнь был против Царства. Поэтому плохие новости подразумевались сами собой, не заставляли ее роптать или плакать; зато редкая хорошая новость была для нее настоящим маленьким праздником.
Время шло.
